Дорогие ребята!

 

В ваших руках уникальные книги.

Это необыкновенные истории путешествий известных российских географов в Арктику и Антарктику, Сибирь и Китай, Тянь-Шань и другие далекие и неизведанные земли.

Здесь вас ждет рассказ о том, как на протяжении столетий открывались новые страны и целые континенты, как менялась карта мира, приобретая свои современные очертания.

Если вы мечтаете увидеть мир, познакомиться с обычаями населяющих его народов, узнать о маршрутах великих путешественников — эти книги для вас!

Историю географических открытий писали Фаддей Беллинсгаузен и Иван Гончаров,

Витус Беринг и Николай Миклухо-Маклай, Иван Крузенштерн и Николай Пржевальский, а также многие другие члены Русского географического общества. Надеюсь, что их воспоминания и путевые заметки подвигнут вас на изучение России и географии мира.

Приятного путешествия в самые удивительные уголки Земли!

 

Член Попечительского Совета Русского географического общества, Председатель Совета директоров Холдинга "ЕВРОЦЕМЕНТ груп"

Филарет Ильич Гальчев

РУССКОЕ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ

ОБЩЕСТВО:

История и современность

 

Русское географическое общество (РГО) было основано по высочайшему по­велению императора Николая I в 1845 году. Идея о создании Общества принад­лежала адмиралу Ф. П. Литке, воспитателю будущего первого Председателя РГО Великого князя Константина Николаевича. Задачей новой организации было «собрать и направить лучшие молодые силы России на всестороннее изучение родной земли».

Среди учредителей РГО были знаменитые мореплаватели: адмиралы Ф. П. Литке, И. Ф. Крузенштерн, Ф. П. Врангель, П. И. Рикорд; члены Петербургской Академии наук: естествоиспытатель К. М. Бэр, астроном В. Я. Струве, геолог Г. П. Гельмер- сен, статистик П. И. Кеппен; видные военные деятели (бывшие и действующие офицеры Генерального штаба): генерал-квартирмейстер Ф. Ф. Берг, картограф М. П. Вронченко и М. Н. Муравьев; представители русской интеллигенции: лингвист В. И. Даль и князь В. Ф. Одоевский.

Вот как охарактеризовал сущность Русского географического общества знаме­нитый географ, путешественник и государственный деятель П. П. Семенов-Тян-Шанский: «Свободная и открытая для всех, кто проникнут любовью к родной земле и глубокой, несокрушимой верой в будущность Русского государства и русского народа, корпорация».

С момента основания Русское географическое общество не прекращало своей деятельности, однако название организации неоднократно изменялось: свое со­временное имя оно носило в 1845—1850,1917—1926 г.г. и с 1992 г. по настоящее время. Именовалось Императорским с 1850 по 1917 г. В советское время называлось Государственным географическим обществом (1926—1938) и Географическим обществом Союза ССР (или Всесоюзным географическим обществом) (1938—1992).

В разные годы Русским географическим обществом руководили представители Российского Императорского дома, знаменитые путешественники, исследователи и государственные деятели. Председателями Русского географического общества были: Великие князья Константин Николаевич (1845—1892) и Николай Михай­лович (1892—1917), а Вице-Председателями являлись: Ф. П. Литке (1845—1850, 1857—1872), М. Н. Муравьев (1850—1856), П. П. Семенов-Тян-Шанский (1873—1914), Ю. М. Шокальский (1914—1917). С 1931 г. Обществом руководили Президенты: Н. И. Вавилов (1931—1940), Л. С. Берг (1940—1950), Е. Н. Павловский (1952—1964), С. В. Калесник (1964—1977), А. Ф. Трешников (1977—1991), С. Б. Лавров (1991—2000), Ю. П. Селиверстов (2000—2002), А. А. Комарицын (2002—2009), С. К. Шойгу (2009 — по настоящее время).

Русское географическое общество внесло крупнейший вклад в изучение Евро­пейской России, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Средней и Центральной Азии, Кавказа, Ирана, Индии, Новой Гвинеи, полярных стран и других территорий. Эти исследования связаны с именами известных путешественников Н. А. Се- верцова, И. В. Мушкетова, Н. М. Пржевальского, Г. Н. Потанина, М. В. Певцова, Г. Е. и М. Е. Грумм-Гржимайло, П. П. Семенова-Тян-Шанского, В. А. Обручева, П. К. Козлова, Н. Н. Миклухо-Маклая, А. И. Воейкова, Л. С. Берга и мн. др.

Другой важной традицией РГО была связь с русским флотом и морскими экспедициями. В числе действительных членов Общества были знаменитые мор­ские исследователи: П. Ф. Анжу, В. С. Завойко, Л. А. Загоскин, П. Ю. Лисянский, Ф. Ф. Матюшкин, Г. И. Невельской, К. Н. Посьет, С. О. Макаров.

В императорский период почетными членами Общества избирались члены иностранных королевских фамилий (например личный друг П. П. Семенова-Тян-Шанского бельгийский король Леопольд Второй, Турецкий султан Абдул Гамид, британский принц Альберт), известные иностранные исследователи и географы (барон Фердинанд Рихтгофен, Роальд Амундсен, Фритьоф Нансен и др.).

Крупнейшими благотворителями, направлявшими значительные средства на поддержку Общества, были: купец П. В. Голубков, табачный фабрикант Жуков, его именем была названа одна из престижнейших премий ИРГО — Жуковская. Особое место среди меценатов Русского географического общества занимают золотопромышленники Сибиряковы, финансировавшие целый ряд экспедици­онных и просветительских проектов.

В 1851 г. открылись два первых региональных отдела Русского географического общества: Кавказский в Тифлисе и Сибирский в Иркутске, затем создаются отделы: Оренбургский, Северо-Западный в Вильно, Юго-Западный в Киеве, Западно-Си- бирский в Омске, Приамурский в Хабаровске, Туркестанский в Ташкенте. Они проводили обширные исследования своих регионов. К 1917 г. ИРГО насчитывало 11 отделов (включая штаб-квартиру в Санкт-Петербурге), 2 подотдела и 4 отделения.

В советское время работа Общества изменилась. РГО сосредоточилось на от­носительно небольших, но глубоких и всесторонних региональных исследова­ниях, а также крупных теоретических обобщениях. Значительно расширилась география региональных отделений: по состоянию на 1989—1992 гт. в ГО СССР работало Центральное отделение (в Ленинграде) и 14 республиканских отделений. В РСФСР насчитывалось 18 филиалов, 2 бюро и 78 отделов.

Русским географическим обществом были заложены и основы отечественного заповедного дела, идеи первых российских ООПТ рождались в рамках Постоян­ной природоохранительной комиссии ИРГО, создателем которой был академик И. П. Бородин.

Важнейшим событием стало создание постоянной комиссии Императорского Русского географического общества (ИРГО) по изучению Арктики. Итогом ее работы стали всемирно известные Чукотская, Якутская и Кольская экспедиции. Отчет об одной из арктических экспедиций общества заинтересовал великого ученого Д. И. Менделеева, разработавшего несколько проектов освоения и ис­следования Арктики. Русское географическое общество стало одним из органи­заторов и участников Первого Международного полярного года, в ходе которого были созданы автономные полярные станции в устье Лены и на Новой Земле.

При содействии Русского географического общества в 1918 г. было создано первое в мире высшее учебное заведение географического профиля — Геогра­фический институт. А в 1919 г. одним из наиболее известных членов Общества В. П. Семеновым-Тян-Шанским был основан первый в России географический музей. В период расцвета его коллекции занимали третье место в России после Эрмитажа и Русского музея.

В советский период Общество активно развивало новые направления деятель­ности, связанные с пропагандой географических знаний: была учреждена комиссия соответствующего направления, открыто Консультативное бюро под руководством Л. С. Берга, начал свою работу знаменитый лекторий им. Ю. М. Шокальского.

В ноябре 2009 года Президентом Русского географического общества был из­бран С. К. Шойгу, был сформирован представительный по составу участников Попечительский Совет, председательство в котором принял на себя Президент России В. В. Путин.

Сегодня в Русском географическом обществе насчитывается около 13 ООО чле­нов в России и за рубежом. Региональные отделения имеются во всех 83 регионах Российской Федерации.

Основными направлениями деятельности Русского географического обще­ства являются экспедиции и исследования, образование и просвещение, охрана природы, издание книг, работа с молодежью.

РГО является некоммерческой организацией, не получает государственного финансирования.

 

 

Хождение за три моря

 

 Столетиями люди стремились к открытию новых земель. Викинги добирались до Северной Америки, иезуиты проникали в закрытые для чужеземцев Китай и Японию, морских пиратов штормы и течения уносили, порой безвозвратно, в неизведанные области Тихого океана…

 Но была одна чудесная страна, куда неудержимо влекло всякого предприимчивого европейца. Ее ковры и шелка, шафран и перец, изумруды, жемчуг, алмазы, золото, слоны и тигры, неприступные горы и лесные чащи, молочные реки и кисельные берега многие столетия в равной степени лишало покоя и романтические, и корыстолюбивые сердца.

 Страна эта – Индия. Ее искали, о ней мечтали, путь в нее прокладывали лучшие из мореплавателей. Колумб открыл свою «Индию» (оказавшуюся Америкой) в 1492 году, Васко да Гама достиг настоящей Индии в 1498 г. Но он немного – на четверть века – опоздал: Индия была уже «открыта».

 А толчком к этому послужило стечение несчастливых поначалу личных обстоятельств не слишком богатого, но энергичного и любознательного русского купца Афанасия Никитина. В 1466 году он набрал (в долг!) товаров и отправился из Москвы на Кавказ. Но когда он спустился по Волге до Астрахани, один из его кораблей был захвачен разбойниками, а другой разбила буря у Каспийского побережья. Никитин продолжил путешествие. Возвращаться домой он не смел: за потерю товаров ему грозила долговая яма. Посуху он достиг Дербента, перебрался в Персию и морем проник в Индию. Там Афанасий пробыл три года и через Африку (Сомали), турецкие земли (Трапезунд) и Черное море вернулся в Россию, но, не доезжая Смоленска, умер. Его записки («тетради») были доставлены купцами в Москву и включены в летопись.

 Вот так и появилось на свет знаменитое «Хождение за три моря» – памятник не только литературный, исторический и географический, но памятник человеческому мужеству, любопытству, предприимчивости и упорству. Прошло более 500 лет, но и сегодня эта рукопись открывает нам двери в неведомые миры – древней экзотической Индии и загадочной русской души.

 В Приложениях к книге приведены интереснейшие рассказы о странствиях, совершенных в разные годы (до и после Никитина) в те же районы Индии и сопредельные страны: «Путешествие в Восточные страны Гийома де Рубрука», «Хождение купца Федота Котова в Персию», «Путешествие в Тану» Иосафата Барбаро и «Путешествие в Персию» Амброджо Контарини. Благодаря такому составу этот том полюбившейся отечественному читателю серии «Великие путешествия» отличается поразительной фактической насыщенностью и изобилием материала.

 Электронная публикация включает все тексты бумажной книги и основной иллюстративный материал. Но для истинных ценителей эксклюзивных изданий мы предлагаем подарочную классическую книгу. Многочисленные старинные изображения описываемых мест дают наглядное представление о том, какими их видели наши путешественники. Богато иллюстрированное издание рассчитано на всех, кто интересуется историей географических открытий и любит достоверные рассказы о реальных приключениях. Это издание, как и все книги серии «Великие путешествия», напечатано на прекрасной офсетной бумаге и элегантно оформлено. Издания серии будут украшением любой, даже самой изысканной библиотеки, станут прекрасным подарком как юным читателям, так и взыскательным библиофилам.

 

 

 

Великие путешествия - 1

 

 

От издательства

 

 Имя тверского купца Афанасия Никитина (ок. 1433–1472) у всех на слуху. Всем известно, что он ходил в Индию и оставил «Хождение за три моря», и, если заглянуть в карту, можно даже догадаться, что три моря – это Черное, Каспийское и Аравийское. Но многие ли имели удовольствие наслодиться этим замечательным повествованием?

 Путешествие за три моря не было первым для Афанасия. Скорее всего, к своим 33 годам, когда он отправился в Персию с посольством Ивана III, этот предприимчивый человек успел немало побродить по свету. Много знал, много повидал. Может быть, в те времена не так уж далеки друг от друга были Запад и Восток? Может быть, в Средние века не было такой уж пропасти между Европой и Азией, между западными и восточными верованиями и обычаями? Может быть, мы отгородились друг от друга позднее?

 

 

 

 Как бы там ни было можно смело утверждать, что именно купцы, а не ученые, завоеватели и авантюристы, с таким упорством расширяли пределы известного мира, искали – и находили новые земли, устанавливали связи с новыми народами. А этого не достичь одной отвагой и бесшабашностью, не обойтись без способности к компромиссам, уважения к новому и дружелюбия. Жаль только, что следом, по проложенным торговыми людьми путям шли орды безжалостных кочевников и жадных правителей, каленым железом выжигая робкие ростки взаимопонимания и веротерпимости. Купец же ищет выгоды, а не ссоры: война – саван торговли.

 Среди тысяч купцов, пускавшихся в полные опасностей путешествия в отчаянной решимости подороже сбыть, подешевле купить, можно по пальцам перечесть тех, кто оставил по себе путевые записи. И Афанасий Никитин – среди них. Более того, ему удалось посетить страну, куда, кажется, до него не ступала нога европейца, – удивительную, вожделенную Индию. Его немногословное «Хоженiе за трi моря Афонасья Микитина» вместило целую россыпь драгоценных сведений о староиндийской жизни, до сих пор не утративших своей ценности. Чего стоит одно только описание торжественного выезда индийского султана в окружении 12 визирей и в сопровождении 300 слонов, 1000 всадников, 100 верблюдов, 600 трубачей и плясунов и 300 наложниц!

 

 

 

 Весьма поучительно узнать и о тех трудностях, с которыми христианин Афанасий столкнулся в чужой стране. Конечно, не он первый мучительно искал способ сохранить свою веру среди иноверцев. Но именно его повествование – ценнейший европейский документ, являющий пример не только духовной стойкости, но также веротерпимости и умения отстоять свои взгляды без ложного героизма и пустых оскорблений. И можно до хрипоты спорить, принял ли Афанасий Никитин мусульманство. Но разве сам факт того, что он всеми силами стремился вернуться на Родину, не доказывает, что он остался христианином?..

 Внятное и размеренное, лишенное всяких литературных излишеств и при этом очень личное повествование Афанасия Никитина читается одним духом, но… ставит перед читателем множество вопросов. Как этот человек, лишившись всего своего имущества, добрался до Персии, а оттуда в Индию? Знал ли он заранее заморские языки, или выучил их по дороге (ведь он так точно передает русскими буквами татарскую, персидскую и арабскую речь)? Было ли среди русских купцов обыкновенным умение ориентироваться по звездам? Как он добывал себе пропитание? Как собрал деньги, чтобы возвращаться в Россию?

 Разобраться во всем этом Вам помогут повествования других путешественников – купцов и послов, составившие приложение к этой книги. Познакомьтесь с записками францисканца Гийома де Рубрука (ок. 1220 – ок. 1293), изо всех сил пытающегося выполнить свою миссию и постоянно сетующего на нерадивость толмачей; русского купца Федота Котова, который отправился в Персию около 1623 г. и для которого на первом, на втором да и на третьем месте торговые выгоды и состояние торговых путей; и венецианцев Амброджо Контарини и Иосафата Барбаро, посла и купца, побывавших в России по дороге в Восточные страны в 1436–1479 гг. Сравните их впечатления. Оцените, как изменился мир за четыре столетия. И может быть именно вам откроется истина…

 

 

Афанасий Никитин. ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ

 

Древнерусский текст Троицкий список XVI в.

 

 За молитву святыхъ отець наших, господи Ісусе Христе, сыне божій, помилуй мя раба своего грѣшнаго Афонасья Микитина сына. Се написах грѣшьное свое хоженіе за трі моря: прьвое море Дербеньское, дорія Хвалитьскаа; второе море Индѣйское, дорія Гондустаньскаа; третье море Черное, дорія Стемъбольскаа. Поидохъ отъ святаго Спаса златоверхаго съ его милостью, от великого князя Михаила Борисовичя и от владыкы Генадія Твѣрьскыхъ, поидох на низъ Волгою и приидохъ в манастырь къ святѣй живоначалной Троици и святымъ мученикомъ Борису и Глѣбу; и у игумена ся благословивъ у Макарія братьи; и с Колязина поидох на Углечь, со Углеча на Кострому ко князю Александру, с ыною Грамотою. И князь великі отпустилъ мя всея Руси доброволно. И на Елесо, въ Новъгородъ Нижней к Михаилу къ Киселеву к намѣстьнику и къ пошьлиннику Ивану Сараеву пропустили доброволно. А Василей Папин проехалъ въ городъ, а язъ ждалъ в хіовъ городѣ двѣ недели посла татарьскаго ширвашина Асамъбѣга, а ехал с кречаты от великаго князя Ивана, а кречатовъ у него девяносто. И поехал есми с нимъ на низъ Волгою. И Казань есмя, и Орду, и Усланъ, и Сарай, и Верекезаны проехали есмя доброволно. И въехали есмя въ Вузанъ рѣку.

 И ту наехали нас три татарины поганыи и сказали нам лживыя вѣсти: Каисымъ солтанъ стережет гостей въ Бузані, а с нимъ три тысячи тотаръ. И посолъ ширвашин Асанбѣгъ далъ имъ по однорядкы да по полотну, чтобы провели мимо Азътарханъ. И они по одноряткы взяли, да вѣсть дали в Хазъторохани царю. И язъ свое судно покинулъ да полѣзъ есми на судно на послово и с товарищи. Азътарханъ по мѣсяцу ночи парусом, царь насъ видѣл и татаровѣ намъ кликалі: «Качьма, не бѣгайте!» И царь послалъ за нами всю свою орду. И по нашим грѣхомъ нас постигли на Бугунѣ, застрелили у нас человѣка, а мы у нихъ дву застрелили; и судно наше меншее стало на езу, и оны его взяли часа того да розграбили, а моя рухлядь вся в меншемъ суднѣ. А болшимъ есмя судном дошли до моря, ино стало на усть Волгы на мели, и они нас туто взяли, да судно есмя взадъ тянули до езу. И тутъ судно наше болшее взяли, и 4 головы взяли русскые, а нас отпустили голими головами за море, а вверьх насъ не пропустили вѣсти дѣля. И пошли есмя к Дербеньти двѣма суды: в одномъ суднѣ посол Асамъбѣгъ, да тезикы, да русаковъ насъ 10 головами; а в другомъ суднѣ 6 москвичь да 6 тверичь.

 И въстала фуръстовина на морѣ, да судно меншее разбило о берегъ, и пришли каитаки да людей поимали всѣхъ. И пришлі есмя в Дерьбенть. И ту Василей поздорову пришелъ, а мы пограблены. И билъ есми челом Василью Папину да послу ширваншину Асанбегу, что есмя с нимъ пришли, чтобы ся печаловалъ о людех, что ихъ поимали под Тархы кайтаки. И Осанбѣгъ печаловался и ездилъ на гору к Бултабѣгу. И Булатъбѣгъ послалъ скоро да къ ширваншѣбѣгу: что судно руское разбило под Тархи, и кайтакы пришедъ людей поимали, а товаръ их розъграбили. А ширваншабѣгъ того часа послалъ посла к шурину своему Алильбегу кайтаческому князю, что судно ся мое разбило подъ Тархы, и твои люди пришед, людей поимали, а товаръ ихъ пограбили; и ты бы мене дѣля люди ко мнѣ прислалъ и товаръ их собралъ, занеже тѣ люди посланы на мое имя; а что тобѣ будет надобетъ бѣ у меня, и ты ко мне пришли, и язъ тобѣ, своему брату, за то не стою и ты бы их отпустилъ доброволно меня дѣля. И Алильбѣгъ того часа отослалъ людей всѣх в Дербентъ доброволно, а из Дербенту послали их къ ширванши въ-рду его коитулъ. А мы поехали к ширъванше во и коитулъ и били есмя ему челомъ, чтобы нас пожаловалъ, чѣм доити до Руси. И он намъ не дал ничего, ано нас много. И мы заплакавъ да розошлися кои куды: у кого что есть на Руси, и тот пошелъ на Русь; а кой должен, а тот пошел куды его очи понесли, а иные осталися в Шамахѣе, а иные пошли работать к Бакѣ.

 А яз пошелъ к Дербенти, а из Дербенти к Бакѣ, гдѣ огнь горить неугасимы; а изъ Бакі пошелъ есми за море к Чебокару, да тутъ есми жил въ Чебокарѣ 6 мѣсяць, да в Сарѣ жил мѣсяць в Маздраньской земли. А оттуды ко Амили, и тутъ жилъ есми мѣсяць. А оттуды к Димованту, а из Димованту ко Рею. А ту убили Шаусеня Алеевых детей и внучатъ Махметевых, и онъ их проклялъ, ино 70 городовъ ся розвалило. А из Дрѣя к Кашени, и тутъ есми былъ мѣсяць. А изъ Кашени к Наину, а из Наина ко Ездѣи, и тутъ жилъ есми мѣсяць. А из Диесъ къ Сырчану, а изъ Сырчана къ Тарому, а фуники кормять животину, батманъ по 4 алтыны. А изъ Торома къ Лару, а изъ Лара к Бендерю. И тутъ есть пристанище Гурмызьское, и тутъ есть море Индейское, а парьсейскым языкомъ и Гондустаньскаа дорія; и оттуды ити моремъ до Гурмыза 4 мили. А Гурмызъ есть на островѣ, а ежедень поимаеть его море по двожды на день. И тутъ есми взялъ 1 Великъ день, а пришел есми в Гурмызъ за четыре недѣли до Велика дни. А то есми городы не всѣ писалъ, много городовъ великих. А в Гурмызѣ есть варное солнце, человѣка съжжеть. А въ Гурмызѣ былъ есми мѣсяцъ, а изъ Гурмыза пошелъ есми за море Индѣйское, по Велице дни в Фомину недѣлю, в таву, с коньми.

 И шли ѳемя морем Дѣгу 4 дни; от Дѣга Кузряту; а от Кузрята Конбату, а тутъ ся родить краска да лекъ. А отъ Канбата к Чивилю, а от Чивиля есмя пошли в семую недѣлю по Велицѣ дни, а шли есмя в тавѣ 6 недѣль моремъ до Чивиля. И тутъ есть Индѣйскаа страна, и люди ходять нагы всѣ, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу плетены, а всѣ ходят брюхаты, дѣти родять на всякый год, а детей у нихъ много, а мужы и жены всѣ черны; язъ хожу куды, ино за мною людей много, дивятся бѣлому человѣку. А князь их – фота на головѣ, а другаа, на бедрах; а бояре у них ходять – фота на плещѣ, а другыя на бедрах, а княгыни ходять – фота на плечемъ обогнута, а другаа на бедрах; а слугы княжия и боярьскыя – фота на бедрахъ обогнута, да щит да меч в руках, а иныя с сулицами, а ины с ножи, а иныя с саблями, а иныи с лукы и стрелами; а всѣ нагы, да босы, да болкаты; а жонки ходят голова не покрыта, а груди голы; а паропкы да девочкы ходят нагы до 7 лѣтъ, а сором не покрытъ. А изъ Чювиля пошли есмя сухомъ до Пали 8 дни до индѣйскыя горы. А отъ Пали до Умри 10 дни, то есть городъ индѣйскый. А отъ Умри до Чюнейря 6 дний, и тут есть Асатъхан Чюнерьскыя индѣйскыя, а холопъ Меликътучяровъ, а держить, сказывають, седмь темь отъ Меликтучара.

 

 

 

 А Меликтучаръ сѣдит на 20 тмахъ; а бьется с кафары 20 лѣт есть то его побиють то онъ побивает ихъ многажды. Ханъ же езди на людех, а слоновъ у него и коний много добрых, а людей у него много хорозанцевъ; а привозять их изъ Хоросаньскыя земли, а иныя из Орабаньскыя земли, а иныя ис Тукърмескыя земли, а иныя ис Чеготаньскыя земли, а привозять все моремъ въ тавах, Индѣйскыя земли корабли. И язъ грѣшный привезлъ жеребьца в Ындѣйскую землю, дошел есми до Чюнеря богъ дал поздорову все, а стал ми сто рублевъ. Зима же у них стала с Троицина дни. А зимовали есмя в Чюнѣйрѣ, жили есмя два мѣсяца; ежедень и нощь 4 мѣсяца, а всюда вода да грязь. В тѣ же дни у них орють да сѣють пшеницу, да тутурганъ, да ногут, да все съястное. Вино же у нихъ чинять в великых орѣсех кози гундустаньскаа; а брагу чинят въ татну, кони кормять нохотом, да варять кичирисъ с сахаромъ да кормять кони, да с масломъ, порану же дають шьшени. Во Индѣйской же земли кони ся у нихъ не родят, въ ихъ земли родятся волы да буволы, на тѣхъ же ѣздѣть и товаръ иное возять, все дѣлають. Чюнеръ же град есть на острову на каменомъ, не дѣланъ ничим, богомь сътворенъ; а ходять на гору день по единому человѣку, дорога тѣсна, поити нелзя.

 Во Индѣйской земли гости ся ставять по подворьемь, а ѣсти варять на гости господарыни, и постелю стелять, и спять с гостьми, сикишь илересънь ду житель берсень, достурь авратъ чектуръ а сикишь муфутъ любять бѣлых людей. Зимѣ же у них ходять люди фота на бедрах, а другаа на плещем, а третья на головѣ; а князи и бояря тогда въздевають на собя порткы, да сорочицу, да кавтанъ, да фота по плечемъ, да другою ся опояшеть, а третьею фотою главу обертить; а се оло, оло, абрь оло акъ, оло керимъ, оло рагымъ. А в томъ Чюнерѣ ханъ у меня взял жерепца, а увѣдал, что яз не бесерменинъ, русинъ, и онъ молвит: «И жерепца дам да тысячю золотых дам, а стань в вѣру нашу в Махмѣт дени; а не станешь в вѣру нашу в Махмет дени, и жерепца возму и тысячю золотыхъ на главѣ твоей возму». А срокъ учинил на 4 дни, въ говѣйно успении на Спасовъ день. И господь богъ смиловася на свой честный праздникъ, не отстави от меня милости своея грешнаго и не повелѣ погыбнути въ Чюнерѣ с нечестивымі; в канун Спасова дни приѣхал хозяйочи Махмет хоросанец билъ есми челомъ ему, чтобы ся о мнѣ печаловалъ; и он ѣздилъ к хану в город, да мене отпросил, чтобы мя в вѣру не поставили, да и жерепца моего у него взялъ.

 Таково господарево чюдо на Спасовъ день! Ино, братья русьскіи християне, кто хочеть поити в Ындѣйскую землю, и ты остави вѣру свою на Руси, да въскликну Махмета, да поиди в Густаньскую землю. Мене залгали псы бесермена, а сказывали всего много нашего товару, ано нѣтъ ничего на нашу землю; все товаръ бѣло на бесермьньскую землю, перець да краска, то дешево; ино возят аче моремъ, иныи пошлины не дають. А люди иные намъ провести пошлины не дадут, и пошлины много, а разбойников на море много. А розбивають все кофары, ни крестіяне, ни бесерьмена; а молятся каменнымъ болваномъ, а Христа не знають. А ис Чюнеря есмя вышли на Успение Пречистые к Бедерю к большему ихъ граду. А шли есмя мѣсяць; а отъ Бедеря до Кулонкеря 5 дний; а отъ Кулонгеря до Кельбергу 5 дни. Промежю тѣхъ великых градовъ много градовъ; на всякъ день по три грады, а на иной день и 4 грады; колко ковъвъ, толко градов. А отъ Чювиля до Чюнейря 20 кововъ, а отъ Чюнеря до Бедеря 40 кововъ, а отъ Бедеря до Колуньгоря 9 кововъ, а отъ Бедеря до Колубергу 9 ковов. В Бедери же торгъ на кони, да на товаръ, да камкы, на шелкъ и на всякой иной товаръ, да купити в нем люди черныя; а иныя в немъ купли нѣтъ. Да все товаръ их гундостаньской, да соястной все овощь, а на Русьскую землю товара нѣтъ.

 А все черныя, а все злодѣи, а жонки все бляди, да вѣдь, да тать, да ложь, да зельи, господаря морять. Во Индѣйской земли княжать все хоросанци, и бояре все хоросанци; а гундустанци все пѣшиходы, а ходят борзо, а все нагы да босы, да щитъ в руцѣ, а в другой мечь, а иныя слугы с великими с прямимы лукы да стрелами. А бой их все слоны, да пѣшихъ пускають наперед, хоросанци на конехь да в доспѣсехъ, и кони и сами; а къ слономъ вяжуть к рылу да к зубомъ великия мечи по кендарю кованы, да оболочат ихъ в доспѣхъ булатный, да на них учинены городъкы, да и в горотъкѣ по 12 человѣкъ в доспѣсех, да все с пушками да стрелами. Есть у них одно мѣсто, шихбъ Алудинъ піръ атыръ бозаръ алядинандъ, на год единъ бозаръ, съѣждается вся страна Индѣйская торговати, да торгують 10 дний; от Бедеря 12 кововъ, приводять коней до 20 тысящь продають, всякый товаръ свозять; во Гондустаньской земли той торгъ лучшій, всякый товаръ продають, купят, на память шиха Аладина, на руськый праздникъ на Покровъ святыя богородица. Есть в томъ Алянде и птица гукукъ, летает ночи, а кличеть «гукукъ».

 А на которой хороминѣ сѣдить, то тут человѣкъ умреть; а къто ея хочеть убити, ино у нея изо рта огнь выйдеть. А мамонь ходят ночи да имають куры, а живуть въ горѣ или в каменье. А обезьяны то тѣ живуть по лесу, да у них есть князь обезьяньскый, да ходіи ратию своею, да кто их заимаеть и они ся жалують князю своему, и онъ посылаеть на того свою рать, и они, пришедъ на град, и дворы разволяють и людей побьють. А рати ихъ, сказывають, велми много, и языкы их есть свои, а детей родять много; да которой родится не в отца, не в матерь, они тѣх мечють по дорогамъ; ины гондустанци тѣх имают да учать их всякому рукодѣлью, а иных продають ночи, чтоб взад не знали побѣжати, а иных учат базы миканетъ. Весна же у них стала с Покрова святыя богородица; а празднують шиху Аладину и веснѣ двѣ недѣли по Покровѣ, а празднують 8 дни; а весну держать 3 мѣсяца, а лѣто 3 месяца, а зиму 3 мѣсяца, а осень 3 мѣсяца. В Бедери же их столъ Гундустану бесерменьскому. А град есть вѣликъ, а людей много велмии; а салтан великъ 20 лѣт, а держать бояре, а княжат фарасанци, а воюють все хоросанци. Есть хоросанець Меликтучаръ бояринъ, ино у него рати двѣсте тысячь, а у Мелик хана 100 тысячь, а у Харат-хана 20 тысячь; а много тех хановъ по 10 тысячь рати.

 А с салтаном выходят 300 тысяч рати своей. А земля людна велми, а сельскыя люди голы велми, а бояре силны добрѣ и пышны велми; а все их носять на кровати своеих на сребряных, да пред ними водят кони въ снастех золотых до 20; а на конехъ за ними 300 человѣкъ, а пѣших 500 человѣкъ, да трубниковъ 10, да нагарниковъ 10 человекъ, да свирѣлниковъ 10 человѣкъ. Султан же выещаеть на потѣху с матерью да с женою, ино с ним человѣковъ на конех 10 тысящь, а пѣшихъ 50 тысящь, а слоновъ водят 200 наряженых в доспѣсѣх золочоных, да пред ним 100 человекъ трубниковъ, да плясцевъ 100 человѣкъ, да коней простых 300 въ снастех золотых, да обезьянъ за ним 100, да блядей 100, а все гаурыкы. В султанов же дворъ 7-ры ворота, а в воротѣх сѣдят по 100 cторожевъ да по 100 писцевъ кофаровъ; кто поидеть, ини записывають, а кто выйдет, ини записывають; а гариповъ не пускають въ град. А дворъ же его чюденъ велми, все на вырезѣ да на золотѣ, и послѣдний камень вырѣзанъ да золотомъ описанъ велми чюдно; да во дворѣ у него суды розныя. Городъ же Бедерь стерегутъ в нощи тысяча человѣкъ кутоваловых, а ѣздять на конех да в доспѣсех, да у всѣх по свѣтычю. А язъ жерепца своего продал в Бедери, да наложилъ есми у него 60 да и 8 футуновъ, а кормилъ есми его годъ.

 В Бедери же змии ходят по улицам, а длина ея двѣ сажени. Приидох же в Бедерь о заговѣйне о Филиповѣ ис Кулонгѣря и продал жеребца своего о Рожествѣ, и тут бых до великого заговейна в Бедери и познася со многыми индѣяны и сказах имъ вѣру свою, что есми не бесерменинъ исаяденіені есмь християнинъ, а имя ми Офонасей, а бесерменьское имя хозя Исуфъ Хоросани. И они же не учали ся отъ меня крыти ни о чемъ, ни о ѣствѣ, ни о торговле, ни о маназу, ни о иных вещех, ни жонъ своих не учали крыти. Да о вѣрѣ же о их распытах все, і оны сказывают: вѣруем въ Адама, а Буты, кажуть, то есть Адамъ и род его весь. А вѣръ въ Индѣи всѣх 80 и 4 вѣры, а все вѣрують в Бута; а вѣра с вѣрою ни пиеть ни ястъ, ни женится, а иныя же боранину, да куры, да рыбу, да яица ядять а воловины не ядять никакаа вѣра. В Бедери же бых 4 мѣсяца и свѣщахся съ индѣяны поити к Первоти, то их Ерусалимъ, а по бесерменьскыи Мягъкат, дѣ их бутхана. Там же поидох съ индѣяны да будутханы мѣсяць, и торгу у бутьханы 5 дни. А бутхана же велми велика есть с пол-Твѣри, камена, да рѣзаны по ней дѣяния Бутовыя, около ея всея 12 рѣзано вѣнцевъ, какъ Бутъ чюдеса творил, какъ ся имъ являлъ многыми образы: первое человѣческым образомъ являлся; другое человѣкъ, а носъ слоновъ; третье человѣкъ, а виденье обезьанино; въ четвертые человѣкъ, а образомъ лютаго звѣря, являлся имъ все съ хвостом, а вырезанъ на камени, а хвостъ черезъ него сажень.

 К бухану же съеждается вся страна Индѣйскаа на чюдо Бутово; да у бутханы бреются старыя жонкы и дѣвки, а бреють на собѣ всѣ волосы, и бороды, и головы, да поидуть к бутхану; да со всякыя головы емлють по двѣ шекшени пошлини на Бута, а с коней по четыре футы; а съѣжшается к бухану всѣхъ людей бысть азаръ лекъ вахтъ башетъ сат азаре лекъ. В буханѣ же Бутъ вырѣзанъ ис камени, велми великъ, да хвостъ у него черезъ него, да руку правую поднялъ высоко да простеръ, акы Устьянъ царь Царяградскы, а в лѣвой руцѣ у него копіе, а на немъ нѣтъ ничево, а гузно у него обязано ширинкою, а виденье обезьянино, а иныя Буты нагы, нѣт ничево, кот ачюк, а жонкы Бутавы нагы вырезаны и с соромомъ, и з детми, а перет Бутом же стоитъ волъ велми великъ, а вырезанъ ис камени ис чернаго, а весь позолочен, а цѣлують его въ копыто, а сыплют на него цвѣты, и на Бута сыплют цвѣты.

 Индѣяне же не ядят никоторого мяса, ни яловичины, ни боранины, ни курятины, ни рыбы ни свинины, а свиней же у них велми много; а ядят же днем двожды, а ночи не ядять, а вина не пиють, ни сыдны; а с бесермены не піють, ни ядять. А ѣства же их плоха, а одинъ съ дним ни піеть ни ястъ, ни с женою; а ядят брынець, да кичири с маслом, да травы розныя ядят, все рукою правою, а левою не приимется ни за что; а ножа не держать, а лъжици не знають; а на дорозѣ кто же собѣ варит кашу, а у всякого по горньцу. А от бесермян скрыются, чтобы не посмотрилъ ни в горнець, ни вь яству; а посмотрил бесерменинъ на ѣству, і онъ не ястъ, а ядять иные, покрываются платомъ, чтобы никто не видѣлъ его. А намазъ же их на востокъ по-руськы, обе рукы подымають высоко, да кладуть на тѣмя, да ложатся ниць на земли, да все ся истягнеть по земли, то их поклоны. А ясти же садятся, ини омывають рукы да и ногы, да и ротъ пополаскывають. А бутуханы же их безъ дверей, а ставлены на востокъ, а буты стоятъ на востокъ. А кто у нихъ умреть, и они тѣх жгут да пепел сыплють на воду. А у жены дитя родится, ино бабить мужь, а имя сыну даеть отець а дочери мати; а добровтра у них нѣтъ, а сорома не знають. Или пришел, ины ся кланяють по чернечьскы, обе рукы дотычють до земли, а не говорить ничево.

 К Первотѣ же яздять о Великомъ заговѣйне, къ своему буту, тотъ их Іерусалимъ, а по-бесерменьскыи Мякъка, а по-рускы Ерусалимъ, а по-индѣйскый Парватъ. А съеждаются всѣ нагы, только на гузне платъ; а жонкы всѣ нагы, толко на гузне фота, а иныя в фотах, да на шиях жемчюгъ, много яхонтовъ, да на рукахъ обручи да перстьни златы олло оакъ, а внутрь к бутхану яздять на волех, да у вола рога окованы мѣдью, да на шие колоколцевъ 300, да копыта подкованы; а тѣ волы ачьче зовут. Индѣяне же вола зовуть отцемъ, а корову матерью, а каломъ ихъ пекут хлѣбы и ѣству варять собѣ, а попеломъ тѣмъ мажуться по лицу, и по челу, и по всему тѣлу ихъ знамя. В недѣлю же да в понедѣлникъ ядять единожды днемъ. В Ындѣе же какъ пачекъ-туръ, а учюзе-дерь: сикишь иларсень ики шитель; акечаны иля атырьсеньатле жетель берь; булара досторъ: а кулъ каравашь учюзъ чар фуна хубъ бемъ фуна хубесия; капкара амь чюкъ кичи хошь. От Первати же приехал есми в Бедерь, за 15 дни и до бесерменьскаго улубагря. А Великого дни въскресения Христова не вѣдаю, а по примѣтамъ гадаю – Великый день бываеть хрестьяньскы первие бесерьменьскаго багрима за 9-ть день или за 10 дни.

 А со мною нѣтъ ничево, никакоя книгы, а книгы есмя взяли с собою с Руси; ино коли мя пограбили, ини их взяли, и язъ позабылъ вѣры хрестьяньскыя всея и праздниковъ хрестіаньскых, ни Велика дни, ни Рожества Христова не вѣдаю, ни среды, ни пятници не знаю; а промежу есми вѣръ тангрыдань истремень олъсакласынъ; олло худо, олло акъ, олло ты, олло акъберъ, олло рагымъ, олло керимъ, олло рагымелъло, олло кари мелло, танъ танъгрысень, худосеньсень. Богь единъ то царь славы, творець небу и земли. А иду я на Русь, кетьмышьтыръ имень уручь тутъ тымъ. Месяць март прошелъ, и азъ месяць мяса есмь не ялъ, заговѣлъ с бесермены в недѣлю, да говѣл есми ничево скоромнаго, никакыя ястъвы бесерменьскыя, а ялъ есми все по двожды днемъ хлѣбъ да воду, вратыйял ятъ мадымъ; да молился есми богу вседержителю, кто сътворилъ небо и землю, а иного есми не призывал никоторово имени, богъ олло, богъ керимъ, богъ рагымъ, богъ худо, богъ акъ беръ, богъ царь славы, олло варенно, олло рагымелло сеньсень олло ты.

 

 

 

 А от Гурмыза ити моремъ до Голатъ 10 дни, а от Калаты до Дѣгу 6 дни, а от Дѣга до Мошката до Кучьзрята до Комбата 4 дни, отъ Камбата до Чивеля 12 дни, а отъ Чивиля до Дабыля – 6. Дабыль же есть пристанище в Гундустани послѣднее бесерменьству. А от Дабыля до Колекота 25 дни, а от Селекота до Силяна 15 дни, а от Силяна до Шибаита мѣсяць ити, а отъ Сибата до Певгу 20 дни, а отъ Певгу до Чини да до Мачина месяць итьти, моремъ все то хожение. А от Чини да до Кытаа итьти сухом 6 месяць, а морем четыре дни ити, аросто хода чотом. Гурмызъ же есть пристанище великое, всего свѣта люди въ немъ бывають, и всякы товаръ въ немъ есть, что на всемъ свѣте родится, то в Гурмызѣ есть все; тамга же велика, десятое со всего есть. А Камблятъ же пристанище Индѣйскому морю всему, а товаръ в немъ все дѣлають алачи, да пестреди, да канъдаки, да чинятъ краску ниль, да родится въ немъ лекъ да ахыкъ да лонъ. Дабыло же есть пристанище велми велико, и привозять кони изъ Мисюря, изъ Рабаста, изъ Хоросани, ис Туркустани, изъ Негостани да ходять сухомъ месяць до Бедери да до Келъбергу. А Келекотъ же есть пристанище Индѣйскаго моря всего, а проити его не дай богъ никакову кестяку. А кто его ни увидить, тотъ поздорову не проидеть моремъ.

 А родится в немъ перець да зеньзебиль, да цвѣт, да мошкатъ, да калафуръ, да корица, да гвозникы, да пряное коренье, да адрякъ, да всякого коренья родится в нем много. Да все въ немъ дешево, да кулъ да каравашь письяръ хубь сія. А Силян же есть пристанище Индѣйскаго моря немало, а в немъ баба Адамъ на горѣ на высоцѣ, да около его родится каменье драгое, да червьци, да фатисы, да бабогури, да бинчаи, да хрусталь да сумбада, да слоны родятся, да продають в локоть, да девякуши продають в вѣсъ. А Шабаитьское пристанище Индѣйскаго моря велми велико. А хоросанцемъ дають алафу по тенкѣ на день, и великому и малому; а кто в немъ женится хоросанець и князь шабатьской даеть по тысячи тенекъ на жертву, да на олафу, да ѣстъ на всякый месяць по десяти денек; да родится в Шаботе шелкъ, да сандал, да жемчюгъ, да все дешево. А въ Пегу же есть пристанище немало, да все в нем дербыши живуть индѣйскыя, да родится въ немъ камѣние дорогое, маникъ, да яхут, да кырпукъ; а продають же камение дербыши. А Чиньское же да Мачиньское пристанище велми велико, да дѣлають в немъ чини, да продають чини в вѣсъ, а дешево.

 А жены же их с мужи своими спять в день, а ночи жены их ходять к гарипомъ да спять с гарипы, дают имъ олафу, да приносять с собою яству сахорную да вино сахарное, да кормять да поятъ гостей, чтобы ее любилъ, а любять гостей людей бѣлых, занже их люди черны велми; а у которые жены от гостя зачнется дитя, и мужь даеть алафу; а родится бело, ино гостю пошлины 18 тенекъ; а черно родится, ино ему нѣтъ ничево, что пил да ѣлъ, то ему халялъ. Шаибать же отъ Бедеря 3 месяци, а от Дабыля до Шаибата 2 месяца моремъ итьти, Мачимъ да Чимъ от Бедеря 4 месяца моремъ итьти, а тамъ же дѣлають чими да все дешево; а до Силяна 2 месяца моремъ итьти. В Шабаите же родится шелкъ, да инчи, да жемчюгъ, да сандалъ; слоны продають в локоть. В Силяне же родится аммоны, да чрьвци, да фатисы. В Лекоте же родится перець, да мошкат, да гвоздникы, да фуфалъ, да цвѣт. В Кузряте же родится краска да люкъ. Да в Камбатѣ родится ахикъ. В Рачюре же родится алмазъ биркона да новъкона же алмазъ; продають почку по пяти рублевъ, а доброго по десяти рублевъ, новаго же почка алмазу пѣнечь чекени, сія же чаршешкени, а сипитъ екъ тенка. Алмазъ же родится в горѣ каменой, а продають же тую гору каменую по двѣ тысячи фунтовъ золотых новаго алмазу, а кона алмазу продають в локоть по 10 тысячь фунтовъ золотых. А земля же тоя Меликханова, а холопъ салтановъ, а от Бедеря 30 кововъ.

 А сыто жидове зовуть Шабатъ своими жидовы, а то лжут; а шабаитене ни жидове, ни бесермена, ни христиане, инаа вѣра индейскаа, ни с худы, ни зъ бесермены ни піють ни ядять, а мяса никакого не ядять. Да в Шабатѣ же все дешево, а родится шелкъ да сахаръ велми дешево; да по лесу у них мамоны да обезьяны, да по дорогамъ людей дерут; ино у нихъ ночи по дорогамъ не смѣють ѣздити обезъянъ дѣля да момонъ дѣля. А отъ Шаибата же 10 месяць сухомъ итьти, а моремъ 4 месяца аукиковъ. А оленей окормленныхъ рѣжуть пупы, а пупъ в немъ мускусъ родится; а дикыи олені пупькы ис собя ронять по полю и по лесу, ино ис тѣх воня выходить, да ѣсть то тотъ не свѣжь. Месяца маа Великій день взялъ есми в Бедере бесерменьскомъ и в Гондустани; а в бесермене бограмъ взяли въ среду месяца маа; а заговѣлъ есми месяца априля 1 день.

 О благовѣрныи христіяне! Иже кто по многым землямъ много плаваеть, въ многыя грѣхы впадаеть и вѣры ся да лишаеть христианскые. Азъ же, рабище божие Афонасие, и сжалися по вѣрѣ; уже проидоша четыре великыя говѣйна и 4 проидоша Великыя дни, аз же грѣшный не вѣдаю, что есть Великый день, или говѣйно, ни Рожества Христова нѣ вѣдаю, ни иныхъ праздниковъ не вѣдаю, ни среды, ни пятници не вѣдаю; а книгъ у меня нѣтъ, коли мя пограбили, ини книгы взяли у мене, азъ же от многыя беды поидох до Индѣи, занже ми на Русь поити нѣ с чѣмъ, не осталося товару ничево. Пръвый же Великъ день взял есми в Каинѣ, другой Великъ день в Чебукару в Маздраньской земли, третий Великый день в Гурмызѣ, четвертый Великый день въ Индѣи с бесермены въ Бедери; и ту же много плакахъ по вѣрѣ по хрестьяньской.

 Бесерменинъ же Мелик, тотъ мя много понуди в вѣру бесерменьскую стати. Азъ же ему рекохъ: «Господине! Ты намаръ кыларесенъ менда намазъ киларьменъ, ты бешь намазъ киларьсизъменда 3 калаременьмень гарипъ асень иньчай»; онъ же ми рече: «Истину ты не бесерменинъ кажешися, а хрестьаньства не знаешь». Аз же въ многыя помышления впадохъ и рекох себѣ: «Горе мнѣ окаанному, яко отъ пути истиннаго заблудихся и пути не знаю, уже самъ поиду. Господи боже вседержителю, творець небу и земли! Не отврати лица отъ рабища твоего, яко скорбь близъ есмь. Господи! Призри на мя и помилуй мя, яко твое есмь создание; не отврати мя, господи, от пути истиннаго и настави мя, господи, на путь твой правый, яко никоея же добродѣтели в нужи той сотворих тебѣ, господи мой, яко дни своя преплых все во злѣ, господи мой, олло перводигерь, олло ты, каримъ олло, рагымъ олло, каримъ олло, рагымелло; ахалимъ дулимо». проидоша 4 Великыя дни в бесерменьской земли, а христианства не оставихъ; далѣ богъ ведаеть, что будеть. Господи боже мой, на тя уповахъ, спаси мя господи боже мой!

 Во Индѣи же бесерменьской, в великомъ Бедери, смотрилъ есми на Великую ночь на Великый же день – Волосыны да Кола в зорю вошьли, а Лось головою стоит на восток. На баграмъ на бесерменьской выехал султанъ на теферичь, ино с нимъ 20 възыревъ великых, да триста слоновъ наряженых в булатных в доспѣсех да с гороткы, да и городкы окованы, да в гороткѣх по 6 человѣкъ в доспѣсех, да с пушками да с пищалми; а на великомъ слонѣ 12 человѣкъ, на всякомь слонѣ по два проборца великых, да къ зубомъ повязаны великыя мечи по кентарю, да к рыломъ привязаны великыя желѣзныя гыры, да человѣкъ сѣдить в доспѣсѣ промежу ушей, да крюкъ у него в руках желѣзной великы, да тѣмъ его править; да коней простыхъ тысяча въ снастѣхъ золотых, да верблюдовъ сто с нагарами, да трубникъвъ 300, да плясцевъ 300, да ковре 300. Да на султанѣ ковтанъ весь саженъ яхонты, да на шапкѣ чичакъ олмазъ великы, да сагадакъ золот со яхонты, да 3 сабли на немъ золотомъ окованы, да седло золото, да перед нимъ скачет кофаръ пѣшь да играеть теремьцемъ, да за нимъ пѣшихъ много, да за ним благой слонъ идеть, а весь в камкѣ наряжанъ, да обиваеть люди да чепь у него велика желѣзна во ртѣ, да обиваеть кони и люди, чтобы кто на султана не наступилъ блиско. А братъ султановъ, тот сидит на кровати на золотой, да над нимъ теремъ оксамитенъ, да маковица золота со яхонты, да несуть его 20 человѣкъ. А махтумъ сидит на кровати на золотой, да над ним теремъ шидянъ с маковицею золотою, да везутъ его на 4-хъ конехъ въ снастехъ золотыхъ; да около людей его много множество, да перед нимъ пѣвци, да плясцевъ много, да всѣ с голыми мечи, да с саблями, да с щиты, да сулицами, да с копіи, да с лукы с прямыми с великими, да кони всѣ в доспѣсехъ, да сагадакы на них, да иныа нагы всѣ, одно платище на гузнѣ, соромъ завѣшенъ.

 

 

 

 В Бедери же месяць стоить 3 дни полон. В Бедери же сладкаго овощу нѣтъ. В Гундустанѣ же силнаго вара нѣтъ; силно варъ в Гурмызѣ да в Катобагряимъ, гдѣ ся жемчюгъ родить, да в Жидѣ, да в Бакѣ, да в Мисюрѣ, да въ Остани, да в Ларѣ; а въ Хоросаньской земли варно, да не таково; а в Чеготани велми варно; а в Ширязѣ, да въ Езди, в Кашини варно да вѣтръ бывает, а в Гиляни душьно велми да парищо лихо, да въ Шамахѣи паръ лихъ; да в Вавилони варно, да Хумитѣ да в Шамѣ варно, а в Ляпѣ не такъ варно. А в Севастѣи губѣ да в Гурзыньской земли добро обилно всѣм; да Торьскаа земля обилна вельми; да в Волоской земли обилно и дешево все съѣстное; да Подольскаа земля обилна всѣм; а урусь ерь таньгры саклаеынъ; олло сакла, худо сакла, будоньяда мунукыбит ерь ектуръ; нечикъ урсу ери бегъляри акай тусил; урусь ерь абадан больсынъ; расте кам деретъ. Олло, худо, богъ, богъ данъгры. Господи боже мой! На тя уповахъ, спаси мя господи! Пути не знаю, иже камо поиду изъ Гундустана: на Гурмызъ поити, а от Гурмыза на Хоросанъ пути нѣтъ, ни на Чеготай пути нѣтъ, ни на Катобагряим пути нѣту, ни на Ездъ пути нѣту. То вездѣ булгакъ сталъ; князей вездѣ выбыли, Яишу мурзу убилъ Узуосанъбекъ, а Солтамусаитя окормили, а Узуасанъбекъ на Ширязи сѣлъ и земля ся не обрѣнила, а Едигерь Махмет, а тотъ къ нему не ѣдѣтъ, блюдется; иного пути нѣтъ никуды.

 А на Мякъку поити, ино стати в вѣру бесерменьскую, зань же христіане не ходят на Мякъку вѣры дѣля, что ставятъ в вѣру. А жити в Гундустанѣ, ино вся собина исхарчити, зань же у них все дорого: одинъ есми человѣкъ, и язъ по полутретія алтына на день харчю идеть, а вина есми не півалъ, ни сынды. Меликтучаръ два города взял индѣйскыя, что розбивали по морю Индѣйскому, а князей поимал 7 да казну их взял, юкъ яхонтовъ, да юкъ олмазу да кирпуковъ, да 100 юков товару дорогово, а иного товару бесчислено рать взяла; а стоялъ подъ городомъ два году, а рати с нимъ два ста тысяч, да слонов 100, да 300 верьблюдов. Меликтучаръ пришелъ съ ратию своею к Бедерю на курбантъ багрям, а по-русьскому на Петровъ день. И султанъ послалъ 10 възыревъ стрѣтити его за десять кововъ, а въ ковѣ по 10 верстъ, а со всякым возырем по 10 тысяч рати своей да по 10 слоновъ в доспѣсехъ.

 А у Меликтучара на всякъ день садится за суфрею по 5 сотъ человѣкъ, а с нимъ садится 3 възыри за его скатерьтью, а с возыремъ по пятидесят человѣкъ, а его 100 человѣкъ бояриновъ вшеретных. У Меликтучара на конюшне коней 2 тысящи да тысяча осѣдланых и день и ночь стоятъ готовых, да 100 слоновъ на конюшне; да на всякую ночь дворъ его стерегуть 100 человѣкъ в доспѣсех, да 20 трубниковъ, да 10 нагаръ, да по 10 бубновъ великых по два человѣка биють. Мызамлылкъ, да Мекханъ, да Фаратхань, а тѣе взяли 3 городы великыи, а с ними рати своей 100 тысячь да 50 слоновъ, да камени всякого дорогого много множьство; а все то камение да яхонты да олъмазъ покупили на Меликтучара, заповѣдал дѣляремъ, что гостемъ не продати, а тѣе пришли от Оспожина дни к Бедерю граду.

 Султанъ выежжаеть на потѣху в четвергъ да во вторник, да три с ним возыры выещають; а брат выежжает султанов в понедѣльникъ, с матерью да с сестрою; а жонъкъ 2 тысячи выежжаеть на конех да кроватех на золотыхъ да коней пред нею простых сто въ снастех золотых, да пѣших с нею много велми, да два возыря, да 10 възыреней, да 50 слоновъ в попонах сукняных, да по 4 человѣкы на слонѣ сѣдят нагых, одно платище на гузне, да жонкы пѣшие нагы, а тѣе воду за ними носять пити да подмыватися, а одинъ у одного воды не пиет. Меликтучаръ выехал воевати индѣянъ с ратию своею изъ града Бедеря на память шиха Иладина, а по-русскому на Покровъ святыя Богородица, а рати с нимъ вышло 50 тысяч; а султан послал рати своей 50 тысяч да 3 с ним возыри пошли, а с ними 30 тысяч, да 100 слоновъ с ними пошло з городкы да в доспѣсехъ, а на всякомъ слонѣ по 4 человекы с пищалми.

 Меликтучаръ пошел воевати Чюнедара великое княжение Индѣйское. А у Бинедарьскаго князя 300 слоновъ да сто тысяч рати своей, а коней 50 тысяч у него. Султанъ выехал из города Бедеря въ 8-й месяць по Велице дни, да с ним възыревъ выехало 20 да 6 възыревъ, 20 възыревъ бесерменьскыхъ, а 6 възыревъ индѣйскых. А с султаномъ двора его выехало 100 тысяч рати своей коных людей, а 200 тысяч пѣших да 300 слоновъ с городкы да в доспѣсехъ, да 100 лютых звѣрей о двою чепѣх. А с братом с султановым вышло двора его 100 тысяч конных, да 100 тысяч пѣших людей, да 100 слоновъ наряжаных в доспѣсехъ.

 А за Малханом вышло двора его 20 тысяч коных людей, а пѣших шестьдесять тысяч, да 20 слоновъ наряжаных. А зъ Бедерьханомъ вышло 30 тысячь конныхъ людей, да з братом, да пѣших 100 тысяч, да слоновъ 25 наряжаных с гороткы. А с султаном вышло двора его 10 тысяч конных, а пѣших дватцать тысящ, да слоновъ 10 с городкы. А з Возырханомъ вышло 15 тысяч конных людей, да пѣших 30 тысяч, да слоновъ 15 наряженых. А с Кутарханом вышло двора его 15 тысяч конных людей, да пѣших 40 тысяч, да 10 слоновъ. А со всяким възыремъ по 10 тысяч, а с ыным по 15 тысяч коных, а пѣших 20 тысяч. А с ындѣйскым авдономомъ вышло рати своей 40 тысяч конных людей, а пѣших людей 100 тысяч, да 40 слоновъ наряжаных в доспѣсех, да по 4 человѣкы на слонѣ с пищальми. А с сулътаномъ вышло возыревъ 26, а со всякым возырем по 10 тысячь, а с ынымъ възырем 15 тысяч конных людей, а пѣших 30 тысяч. А индѣйскыя 4 возыри великых, а с ними рати своей по 40 тысяч конных людей, а пѣших 100 тысяч. И султанъ ополѣлся на индѣянъ, што мало вышло с ним, и онъ еще прибавилъ 20 тысяч пѣших людей, двѣстѣ тысяч конных людей, да 20 слоновъ. Такова сила султана индѣйскаго бесерменьскаго Маметь дени іаріа, а растъ дени худо доносит. А правую вѣру богъ вѣдаеть, а праваа вѣра бога единаго знати, имя его призывати на всякомъ мѣстѣ чистѣ чисту.

 Въ пятый же Великый день възмыслилъ ся на Русь. Изыдохъ же из Бедеря града за месяць до улубаграма бесерменьского Маметь дени росолял, а Велика дни христьаньскаго не вѣдаю Христова въскресенія, а говѣйно же ихъ говѣхъ с бесермены, и розговѣвся с ними, Великый день взях в Келберху от Бедеря 20 кововъ. Султанъ же пришелъ до Меликътучара с ратию своею 15 день по улубагрямѣ, а все Кельбергу; и война ся имъ не удала, одинъ городъ взяли индѣйской, а людей много изгыбло, и казны много истеряли. А индѣйской же султан кадамъ велми силенъ, и рати у него много, а сидить в горѣ в Биченѣгирѣ. А град же его велми великъ, около его три ровы, да сквозѣ его рѣка течеть; а со одну сторону его женьгѣль злый, и з другую сторону пришел дол, чюдна мѣста велми и угодна на все, на одну же сторону приити нѣкуды, сквозѣ град дорога, а града взяти нѣкуды, пришла гора велика да деберь зла тикень. Под городом же стояла рать месяць, и люди померли съ безводія, да головъ много велми изгыбло с голоду да с безводоци; а на воду смотрить, а взять нѣкуды. Град же взялъ индѣйскы Меликъчан ходя, а взял его силою, день и ночь билъся съ городом 20 дни, рать ни пила, ни яла, под городом стояла с пушками; а рати его изгыбло 5 тысяч люду добраго, и город взял, ины высѣкли 20 тысяч поголовія мужескаго и женьскаго, а 20 тысяч полону взял и великаго и малаго, а продавали полону голову по 10 тенекъ, а иную по 5 тенекъ, а робята по 2 тенькы, а казны же не было ничево, а болшаго града не взял. А отъ Кельбергу поидох до Курули; а в Курули же родится ахик; и ту его дѣлають и на весь свѣтъ откудыва его розвозят; а в Курыли же алмазъниковъ триста, сулях микунѣтъ.

 И ту бых 5 месяць, а оттуды же поидохъ Калики, и ту же бозаръ велми великъ; а оттуды поидох Конаберга; а отъ Канаберга поидохъ ших Аладину; а отъ ших Аладина поидох ка Аминдріе; а от Камендрѣя к Нарясу; а от Кынарясу к Сури; а от Сури поидох к Дабили, пристанище великаго моря Индѣйскаго. Дабыл же есть град велми великъ, а к тому жь Дабили съежщается вся поморья Индѣйскаа і Ефиопьскаа. И ту аканный и яз, рабище Афанасіе, бога вышняго творца небу и земли, възмыслихся по вѣрѣ по христіаньской, и по крещение Христовѣ, и по говѣйнѣх святых отець устроеных и по заповедех апостольскых, и устремихся умъ поити на Русь; внидох же в таву и съговорих о налонѣ корабленемъ, а от своея головы 2 золотых до Гурмыза града дати. И внидох же в корабль из Дабыля града до Велика дни за 3 месяци, бесерьменьскаго говѣйна; идох же в тавѣ по морю месяць а не видах ничево; на другый же месяць увидѣхъ горы Ефіопскыя. И ту людие вси въскличаша «олло бервогыдирь, олло конъкаръ, бизимъ баши мудна насипъ болмышьти» а по-рускы языком молвят: «Боже государю, боже, боже вышній, царю небесный! Зде ли нам судил еси погыбнути?»

 И в той же земли Ефиопьской бых 5 дни, божиею благодатию зло ся не учинило, много раздаша брынцу, да перцу, да хлѣбы ефиопомъ, ины судна не пограбили. А оттудова же поидохъ 12 дни до Мошьката, и в Мошкате же шестый Великый день взях, и поидох до Гурмыза 9 дни, и в Гурмызѣ бых 20 дни. И зъ Гурмыза поидох к Лари, и бых 3 дни. Изъ Лари поидох к Ширязи 12 дни, а в Ширязи бых 7 дни. А изъ Ширяза поидох к Верху 15, а в Вергу бых 10 дни. А из Вергу поидох къ Езъди 9 дни, а въ Езди быхъ 8 дни. А изъ Езди поидох къ Спагани 5 дни, а въ Спагани 6 дни. А ис Спагани поидох Кашани, а в Кашани бых 5 дни. А ис Кошани поидох к Куму. А ис Кума поидох в Саву. А ис Савы поидох въ Султанию. А ис Султаніи поидох до Терьвиза. А ис Тервиза поидохъ в орду Асанбѣ, в орде же бых 10 дни, ано пути нѣту никуды. А на Турьскавъ послал рати своей 40 тысяч, ины Севасть взяли, а Тоханъ взяли да и пожьгли, Амасию взяли, и много пограбили сел, да пошли на Караманъ воюючи. И яз из орды пошел къ Арцицину; а из Ръцана пошел есми въ Трепизонъ.

 И въ Трепизон же приидох на Покровъ святыя Богородица и приснодѣвыя Марія, и бых же въ Трипизони 5 дни, и на карабль приидох и сговорихъ о налонѣ дати золотой от своея головы до Кафы, а золото есми взялъ на харчь, а дати в Кафе. А въ Трепизони же ми шубашь да паша много зла ми учиниша хламъ мой весь к собѣ взнесли в город на гору, да обыскали все, а обыскывають грамотъ, что есми пришел из орды Асанъбега. Божиею милостью приидохъ до третьаго моря до Чермнаго, а парьсьискымъ языкомъ дория Стимъбольскаа. Идохъ же по морю вѣтромъ пять дни, и доидохъ до Вонады; и ту нас стрѣтилъ великый вѣтръ полунощь, и възврати нас къ Трипизону; и стояли есмя въ Платанѣ 15 дни, вѣтру велику и злу бывшу. Ис Платаны есмя пошли на море двожды, и вѣтръ нас стречаеть злы, не дасть намъ по морю ходити; олло акъ олло худо перводегерь, развѣе бо того иного бога не знаем. И море же преидохъ да занесе нас сыкъ Балыкаее, а оттудова Тъкъръзофу, и ту стоялі есмя 5 дни. Божиею милостью придох в Кафе за 9 дни до Филипова заговейна, олло перводигырь.

 Милостию же божиею преидох же три моря; дигырь худо доно, олло перводигирь доно, аминь; смилна рахмамъ рагым, олло акберь, акши худо илелло акши ходо, іса рухолло ааліксолом; олло акберь аилягяіля іллелло, олло перводігерь ахамду лілло шукуръ худо афатад; бисмилна гирахмам ррагым: хувомугулези ляіляга ильлягуя алимул гяиби вашагадити; хуарахману рагыму хувомогулязи ля иляга ильляхуя альмелику алакудосу асалому альмумину альмугамину альазизу альчебару альмутаканъ биру альхалику альбаріюу альмусавирю алькафару алькахару альвахаду альрязаку альфатагу альаліму алькабізу альбасуту альхафизу алъррафію альмавіфу альмузилю альсемію альвасирю альакаму альадьюлю альлятуфу.

 

 

 

Н. С. Чаев.

Перевод древнерусского текста

 

 За молитву святых отцов наших, господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, раба своего грешного Афанасия Никитина сына.

 Написал я грешное свое хождение за три моря: первое море Дербентское – море Хвалынское [Море Дербентское, море Хвалынское – Каспийское море], второе море Индийское – море Индостанское [Море Индийское, море Индостанское – Индийский океан], третье море Черное – море Стамбульское [Море Черное, море Стамбульское – Черное море]. Пошел я от святого Спаса златоверхого [Спас Златоверхий – кафедральный собор в Твери; каменный собор, о котором идет речь

у Афанасия Никитина, был построен в конце XII в.], с его милостию, от великого князя Михаила Борисовича [Михаил Борисович – Великий князь Тверской (1461–1485)] и от владыки Геннадия [Владыка Геннадий – епископ Тверской] Тверского и от Бориса Захарьича на низ, Волгою.

 Придя в Калязин и благословясь у игумена монастыря святой живоначальной Троицы [Монастырь Святой Троицы – монастырь в г. Калягине, основанный игуменом Макарием, о посещении которого говорит Афанасий Никитин] и святых мучеников Бориса и Глеба [Имеется в виду одна из церквей Калязинского монастыря, названная в честь Бориса и Глеба, сыновей Великого князя киевского Владимира Святого, канонизированных русской церковью] Макария с братьею, пошел на Углич, а с Углича на Кострому, к князю Александру с другой грамотой Великого князя (Тверского), и отпустил меня свободно [Грамота Великого князя – речь идет об Иване III Васильевиче]. Также свободно пропустили меня и на Плесо в Нижний Новгород, к наместнику Михаилу Киселеву и к пошлинннку Ивану Сараеву.

 Василий Папин [асилий Папин – посол Ивана III ко двору ширваншаха Фаррух-Ясара. Ширваншах – шах Ширвана, расположенного на северо-востоке Азербайджана] тогда уже проехал, а я ждал еще в Новгороде две недели татарского, ширваншахова посла Хасан-бека. Он ехал от Великого князя Ивана с кречетами, а их у него было девяносто. И поехал я с ним на низ Волгою. Проехали свободно Казань, Орду, Услан, Сарай [Сарай – столица Золотой Орды], Берекезан [Берекезан – местность в дельте Волги, к северу от Астрахани].

 И въехали мы в Вузань-реку [Бувань-река (Бузань) – рукав Волги в нижнем ее течении, впадает в р. Ахтубу]. Тут нам повстречались 3 поганых татарина и сообщили ложные вести, будто в Вузани стережет купцов хан Касим [Хан-Касим – султан Касим, первый хан астраханский (с 1466 г.)] и с ним 3 тысячи татар. Ширваншахов посол Хасан-бек дал им тогда по однорядке и по куску полотна, чтобы они провели нас мимо Астрахани. Татары же по однорядке взяли, а весть подали астраханскому царю. Я покинул свое судно и перешел с товарищами на судно к послу. Поехали мимо Астрахани, а месяц светит. Царь нас увидел, а татары кричали нам: «Не бегите!» А мы того не слыхали ничего. А плыли мы на парусах. И царь послал тогда за нами всю свою орду, и за грехи наши настигли нас на Вугуне [Бугун – одна из мелей в устье Волги], застрелили у нас человека, а мы у них двух. Судно наше малое остановилось на езу [Ез, яз – заграждение на реке; устраивается, чтобы задержать рыбу для ее ловли], они взяли его и тотчас разграбили; а моя вся поклажа была на малом судне.

 Большим же судном мы дошли до моря и встали в устье Волги, сев на мель. Татары тут нас взяли и судно назад тянули до еза. Здесь они судно наше большое отобрали, взяв также и четырех русских, а нас отпустили ограбленными за море. Вверх же они нас не пропустили для того, чтобы мы не подали вести. И пошли мы к Дербенту [Дербент – город на западном берегу Каспийского моря. Известен с VI в. н. э.] в двух суднах: в одном судне посол Хасан-бек с иранцами да нас, русских, всего 10 человек, а в другом судне 6 москвичей, да 6 тверичей, да коровы, да корм наш. На море нас захватила буря. Малое судно разбило о берег, а тут есть городок Тарки [Тарки (Тарху) – крепость на дагестанском побережье Каспийского моря], а люди вышли на берег, и пришли кайтаки [Кайтаки – жители области и княжества Кайтак, или Кайтаг, в западном Дагестане, к северо-западу от Дербента] и людей же с него поймали всех.

 Когда мы пришли в Дербент, то оказалось, что Василий пришел благополучно, а мы пограблены. И бил я челом Василию Папину и ширваншахову послу Хасанбеку, с которым пришли, чтобы они просили о людях, пойманных кайтаками под Тарки. И Хасан-бек хлопотал; он ездил на гору к Булат-беку, который послал скорохода к Ширванша-беку с известием, что русское судно разбило под Тарки и что кайтаки поймали людей с него и разграбили их товар. И Ширванша-бек тотчас отправил посла к своему шурину Халиль-беку, князю кайтакскому: что судно-де мое разбило под Тарки, и твои люди, придя, людей поймали, а товар их пограбили, и ты бы, ради меня, людей ко мне прислал и товар их собрал, потому что те люди посланы ко мне; а что тебе нужно будет от меня, и ты ко мне пришли, и я тебе, своему брату, за то не постою, только бы ты отпустил их ради меня свободно. И Халиль-бек тотчас отослал всех людей свободно в Дербент, а оттуда послали их к Ширван-шаху в орду его койтул [Койтул – ставка государя или какого-либо эмира; синоним термина орда, или орду].

 Мы также поехали к Ширван-шаху в койтул и били ему челом, чтобы он нас пожаловал, чем нам дойти до Руси. И он нам не дал ничего, так как нас было много. И мы, заплакав, разошлись кто куда: у кого было что на Руси, и тот пошел на Русь; а кто был должен там, тот пошел, куда глаза глядят; другие же остались в Шемахе [Шемаха – город в Ширване, ныне районный центр Азербайджана], а иные пошли работать в Баку.

 

 

 

 А я пошел в Дербент; а из Дербента в Баку, где огонь горит неугасимый; а из Баку пошел за море в Чапакур [Чапакур – селение в Мазандаране на южном берегу Каспийского моря], да тут и жил, в Чапакуре, 6 месяцев, да в Сари [Сари – город в Мазандаране, в 25 км к югу от Каспийского моря], в Мазандаранской земле [Мазандаран (Мазендеран) – область в Северном Иране, занимающая узкую полосу между южным побережьем Каспия и хребтом Эльбурс], жил месяц. А оттуда пошел к Амулю [Амуль (Амоль) – самый крупный город Мазандарана] и тут жил месяц; а оттуда – к Демавенду [Демавенд – массив и гора, высшая точка хребта Эльбурс (5604 м)], а из Демавенда – к Рею [Рей – один из величайших городов средневекового Ирана; развалины его находятся в 8 км к юго-востоку от Тегерана], тут убили шаха Хусейна, Алеевых детей и внучат Мухаммедовых, и он их проклял так, что 70 городов развалилось. А из Рея пошел к Кашану и тут был месяц; а из Кашана к Найину, а из Найина к Йезду и тут жил месяц. А из Йезда к Сирджану, а из Сирджана к Таруму [Кашан, Найин (Наин), Сирджан, Тарум – иранские города на пути следования А. Никитина], где финиками кормят домашний скот, батман [Батман – мера веса, различная для разных местностей, от 3 кг до нескольких пудов] по 4 алтына. А из Тарума пошел к Лару [Лар – город на юге Ирана; дважды посещался Афанасием Никитиным], а из Лара к Вендору [Бендер – гавань, порт (перс.), имеется в виду Старый Ормуз (см. следующее примечание)].

 И тут есть пристанище Ормузское [Ормуз (Хормуз, Гурмыз) – остров и старинный порт в Персидском заливе; Старый Ормуз находился на материке на побережье залива]; тут же есть Индийское море, по-персидски Индостанское море. И оттуда идти морем до Ормуза 4 мили. А Ормуз находится на острове, и ежедневно дважды заливает его море. Тут я встретил первый Великий день, а пришел я в Ормуз за 4 недели до Великого дня. Выше я не все города назвал – много городов великих. Солнце в Ормузе палящее, может человека сжечь. А в Ормузе был месяц и пошел оттуда после Великого дня, в Фомину неделю, за Индийское море в таве [Тава, или даба, – местное название морского судна] с конями.

 И шли мы морем до Маската [Маскат – порт на Оманском берегу Аравийского полуострова] 10 дней; а от Маската до Дега [Дега – неясно, какой пункт называет этим именем Афанасий Никитин; можно предположить, что имеется в виду Диу – порт у полуострова Катхиавар на западе Индии] 4 дня; а от Дега к Гуджерату [Гуджарат – область на западе Индии. Во времена Афанасия Никитина Гуджарат был самостоятельным государством]; а от Гуджерата к Камбаю, тут родится индиго и лакх [Индиго, лакх – краски, получаемые из растений]; а от Камбая [Камбай – порт у одноименного залива в Гуджарате] к Чаулу [Чаул – гавань на Малабарском берегу Индии к югу от Бомбея]. От Чаула мы пошли в седьмую неделю после Великого дня, а шли до Чаула в таве 6 недель морем.

 И есть тут Индийская страна, и люди ходят все голые: голова не покрыта, груди голы, волосы в одну косу плетены. Все ходят брюхаты, детей родят каждый год, и детей у них много. Мужи и жены все черны. Куда бы я ни пошел, так за мной людей много – дивятся белому человеку.

 

 

 

 А князь их – фата [Фата – имеется в виду «дхоти» – кусок ткани, повязанный на голое тело вокруг бедер] на голове, а другая – на бедрах; бояре у них ходят – фата на плече, а другая – на бедрах; княгини ходят – фатой плечи обернуты, а другой – бедра. Слуги же княжие и боярские – фата на бедрах обогнута, щит да меч в руках, а другие с копьями, или с ножами, или с саблями, или с луками и стрелами. И все голые, босые и сильные. А женки ходят с непокрытой головой и голыми грудями; мальчики же и девочки ходят голыми до 7-ми лет, и срам у них не покрыт.

 Из Чаула пошли сухим путем до Пали [Пали – город к востоку от Чаула] 8 дней, то индийские города; а от Пали до Умру 10 дней – это индийский город; а от Умри до Джунира [Джунир (Джуннар) – город к востоку от Бомбея] 6 дней. И живет здесь джунирский, индийский Асад-хан, Меликтучаров [Асад-хан – вероятно, Джуннарский наместник Мухаммед-шаха III. В середине XIV в. в Декане создалось мусульманское государство во главе с династией Вахманидов. Во время пребывания Афанасия Никитина в Индии на престоле Вахманидов находился Мухаммед-шах III. От имени этого шаха государством фактически управлял министр (везир) Мухаммед Гаван, носивший титул Мелик-ат-туджар; Афанасий Никитин везде называет его Меликтучаром] холоп; говорят, что он держит от Меликтучара 7 тем. А Меликтучар имеет 20 тем [Тьма – десять тысяч; термин вошел в обиход русского языка того времени после

монгольского завоевания]; в течение 20 лет он бьется с кафирами [Кафир – «неверный», так мусульманские завоеватели называли немусульман; Афанасий Никитин кафирами, или кафарами, называет только индуистов в отличие от «бусурман», т. е. мусульман] – то его побьют, то он их часто побивает. Хан ездит на людях; много у него и слонов, и коней добрых. Много также у него людей – хорасанцев, а привозят их из Хорасанской земли [Хорасанская земля – Хорасан, северо-восточная область Ирана. В Средние века к Хорасану причисляли всю территорию от пустыни Дешти-Кевир на западе до р. Амударьи и гор Вадахшана на востоке и от пустыни Каракум на севере до хребта Гиндукуш и области Сеистан на юге], или из Аравийской, или из Туркменской и Чагатайской [Чагатайская земля – в XIII–XV вв. название Средней Азии]; привозят их все морем, в тавах – индийских кораблях.

 И привез я, грешный, жеребца в Индийскую землю [Индийская земля – Индостан, Индия]; дошел же до Джунира, благодаря бога, здоровым – стоило мне это сто рублей. Зима у них началась с Троицына дня, а зимовали мы в Джунире, жили 2 месяца; в течение 4 месяцев, и днем и ночью, всюду была вода и грязь. Тогда же у них пашут и сеют пшеницу, рис, горох и все съестное. Вино же у них приготовляют в больших орехах кокосовой пальмы, а брагу – в татне [Татна – род растения, из которого в Индии приготовляли опьяняющий напиток]. Коней кормят горохом и варят для них рис с сахаром и маслом; рано утром дают им еще рисовые лепешки. В Индийской земле кони не родятся; здесь родятся волы и буйволы. На них ездят и товар иногда возят, – все делают.

 Город Джунир находится на каменном острове, который никем не устроен, а сотворен богом; один человек подымается на гору целый день, дорога тесна, двоим пройти нельзя. В Индийской земле гости останавливаются на подворьях, и кушанья для них варят господарыни; они же гостям и постель стелют, и спят с ними. Хочешь иметь с той или иной из них тесную связь – дашь два шетеля, не хочешь иметь тесной связи – дашь один шетель; ведь это женка, приятельница, а тесная связь даром – любят белых людей. Зимой у них люди ходят: фата на бедрах, а другая по плечам, третья на голове. А князья и бояре надевают тогда на себя портки, сорочку и кафтан, и у них же фата по плечам, другою опоясываются, а третьею обертывают голову. Боже, боже великий, боже истинный, боже благий, боже милосердный.

 И в том Джунире хан взял у меня жеребца. Когда же он узнал, что я не бусурманин, а русский, то сказал: «И жеребца отдам и тысячу золотых дам, только прими веру нашу, Мухаммедову; если же не примешь нашей магометанской веры, то и жеребца возьму и тысячу золотых на твоей голове возьму». И учинил мне срок, 4 дня, на Спасов день, в пост пресвятой Богородицы. И господь бог смилостивился на свой честный праздник, не лишил меня, грешного, своей милости и не повелел мне погибнуть в Джунире с нечестивыми. В канун Спасова дня приехал хорасанец ходжа Мухаммед, и я бил ему челом, чтобы попросил обо мне. И он ездил к хану в город и уговорил его, чтобы меня в веру не обращали; он же и жеребца моего у него взял. Таково господне чудо на Спасов день. Итак, русские братья-христиане, кто из вас хочет идти в Индийскую землю, тогда ты оставь свою веру на Руси и, призвав Мухаммеда, иди в Индостанскую землю.

 Меня обманули псы-бусурмане: они говорили про множество товаров, но оказалось, что ничего нет для нашей земли. Весь товар белый только для бусурманской земли. Дешевы перец и краска. Некоторые возят товар морем, иные же не платят за него пошлин. Но нам они не дадут провезти без пошлины. А пошлина большая, да и разбойников на море много. А разбивают все кафиры, не христиане и не бусурмане; молятся они каменным болванам, а Христа не знают.

 И из Джунира вышли в день Успения пречистой к Бидару [Бидар – город на Деканском плоскогорье, в 100 км к северо-западу от Хайдарабада], большому их городу, и шли месяц; а от Бидара до Кулунгира 5 дней, а от Кулунгира до Кульбарги [Кулунгир, Кульбарга (Гулбарга) – города в Декане] также 5 дней. Между этими большими городами много других городов, каждый день встречалось по 3 города, а в другой и по 4; сколько ковов [Ков – мера длины, различная для разных областей Индии (от 6,5 до 15 км). Афанасий Никитин считает в кове по 10 верст в среднем], столько и городов. От Чаула до Джунира 20 ковов, а от Джунира до Бидара 40 ковов, а от Бидара до Кулунгира 9 ковов, и от Бидара до Кульбарга тоже 9 ковов.

 В Бидаре происходит торг на коней и на товар: на камки [Камка – шитая золотом цветная шелковая ткань, парча], на шелк и на всякий другой товар; можно купить на нем также черных людей. Другой купли здесь нет. А товар их весь индостанский. Съестной же – все овощи. На Русскую землю товара нет. Люди все черные и все злодеи, а женки все бесстыдные; повсюду знахарство, воровство, ложь и зелье, которым морят господарей.

 Князья в Индийской земле все хорасанцы, и все бояре также. А индостанцы все пешие, ходят быстро, и все наги и босы, в одной руке имеют щит, в другой – меч. А иные слуги ходят с большими и прямыми луками да стрелами. А бои у них все на слонах, а пеших пускают вперед; хорасанцы же на конях и в доспехах, и кони и сами. Слонам же к хоботу и к клыкам привязывают большие мечи кованые, весом по кентарю, одевают их в булатные доспехи и делают на них городки; а в каждом городке находится по 12 человек в доспехах, с пушками и стрелами.

 Есть у них одно место – гробница шейха Алаеддина в Алянде [Алянд (Алланд) – город в 45 км к северо-востоку от Гулбарги], где однажды в году устраивается базар, куда съезжается вся Индийская страна торговать, и торгуют там 10 дней. От Бидара 12 ковов. А приводят коней, до 20 тысяч продают, и всякий другой товар свозят. В Индостанской земле это лучший торг; всякий товар продают здесь и покупают на память шейха Алаеддина, на русский праздник Покрова святой Богородицы. Есть на том Алянде птица филин, она летает ночью и кричит «гукук»; на которую хоромину она сядет, то тут человек умрет; а кто захочет ее убить, тогда у нее изо рта огонь выйдет. А мамоны ходят ночью и хватают кур; живут они в горе или в каменьях. Обезьяны же живут в лесу, и есть у них князь обезьянский, ходит со своей ратью. И если кто их обидит, тогда они жалуются своему князю, и он посылает на того свою рать. И обезьяны, напав на город, дворы разрушают и людей побивают. Говорят, что рать у них весьма большая и язык у них есть свой; детей они родят много, но которые родятся не в отца и не в мать, тех бросают по дорогам. Тогда индостанцы их подбирают и учат всякому рукоделью, некоторых же продают, но ночью, чтобы они не смогли убежать назад, а некоторых учат подражать лицедеям.

 Весна здесь наступила с Покрова святой Богородицы [Покров святой Богородицы – 1 октября]; весною же, через две недели после Покрова, восемь дней празднуют шейху Алаеддину. Весна длится 3 месяца, и лето 3 месяца, и зима 3 месяца, и осень 3 месяца. В Бидаре же находится престол бусурманского Индостана [В Бидаре… престол бусурманского Индостана – в действительности Бидар был только столицей Вахманидов, а не всей мусульманской Индии]. Город этот велик, и людей в нем много. Султан у них молод, всего 20 лет, а управляют князья и бояре – хорасанцы, воюют также все хорасанцы.

 Есть здесь хорасанец Меликтучар, боярин, – так у него рати 200 тысяч. А у Мелик-хана – 100 тысяч, а у Харат-хана [Мелик-хан и Харат-хан (Фарат-хан) – военачальники Мухаммед-шаха III Бахманида] – 20 тысяч. А у многих же ханов рати по 10 тысяч. С султаном рати выходит 300 тысяч. Земля весьма многолюдна; сельские люди очень бедны, а бояре богаты и роскошны; носят их на серебряных носилках и водят перед ними до 20 коней в золотых сбруях; и на конях же за ними 300 человек, да пеших 500 человек, да трубников 10, да литаврщиков 10 человек, да свирельников 10 человек. Султан же выезжает на потеху с матерью и с женой, да с ним на конях 10 тысяч человек, да пеших 50 тысяч. А слонов водят 200 человек, наряженных в золоченые доспехи. Да перед султаном идет 100 человек трубников, да плясунов 100 человек, да коней простых 300 в золотых сбруях, да обезьян за ним 100, да наложниц 100, и все юные девы.

 В султанов дворец ведет семеро ворот, а в воротах сидит по сто сторожей да по сто писцов-кафиров: одни записывают, кто войдет, другие – кто выйдет; чужестранцев же во дворец не пускают. А дворец его очень красив, всюду резьба да золото, и последний камень вырезан и очень красиво расписан золотом; да во дворце же разные сосуды.

 Город Бидар стережет по ночам тысяча человек, поставленных градоначальником, и ездят все на конях, в доспехах и с факелами. Жеребца своего я продал в Бидаре, а издержал на него 68 футунов [Футун – южноиндийская монета разной ценности в разных местностях, золотая и серебряная], кормил его год. В Бидаре же по улицам ползают змеи длиною в две сажени. А в Бидар пришел в Филиппово заговенье [Филиппово заговенье – в православной церкви пост с 14 ноября по 24 декабря] из Кулунгира, а жеребца своего продал на Рождество. И пробыл я в Бидаре до великого заговенья. Тут познакомился со многими индийцами и объявил им, что я христианин, а не бусурманин, и имя мое Афанасий, по-бусурмански же ходжа Исуф Хорасани [Ходжа Юсуф Хоросани – мусульманское имя, принятое Афанасием Никитиным]. Они не стали от меня таиться ни в чем – ни в еде, ни в торговле, ни в молитве, ни в иных вещах; жен своих также не скрывали.

 Я расспросил все о их вере, и они говорили: веруем в Адама, а Буты, говорят, это есть Адам и весь его род. Всех же вер в Индии 84, и все веруют в Бута [Всех же вер в Индии 84 – по-видимому, Афанасий Никитин имеет в виду многочисленные секты и ответвления индуизма]. Вера с верою не пьет, не ест, не женится; некоторые едят баранину, кур, рыбу и яйца, но воловины не ест никакая вера.

 В Бидаре пробыл я 4 месяца и сговорился с индийцами пойти к Парвату [Парвата – храмовый комплекс на правом берегу р. Кистны в 175 км к юго-востоку от Хайдарабада] – их Иерусалим, а по-бусурмански Мекка, где их главное идольское капище (бутхана). Там же ходил с индийцами месяц до бутханы. Торг у бутханы 5 дней. А бутхана весьма велика, с пол-Твери, каменная, и вырезаны по ней Бутовы деяния, всего вырезано 12 венцов, как Бут чудеса творил, как являлся индийцам во многих образах: первое – в образе человека; второе – в образе человека, но с хоботом слона; третье – человеком в виде обезьяны; четвертое – человеком в образе лютого зверя. Являлся им всегда с хвостом, а хвост на камне вырезан с сажень. К бутхане, на Бутовы чудеса, съезжается вся Индийская страна.

 Около бутханы бреются старые женки и девки и сбривают на себе все волосы; бреют также бороды и головы. После идут к бутхане; с каждой головы берут пошлину на Бута – по 2 шекшени [Шекшень – мелкая серебряная монета], а с коней – по 4 футы. А съезжается к бутхане всех людей 20 тысяч, а бывает время, когда и 100 тысяч. Бут в бутхане вырезан из камня и весьма велик, хвост у него перекинут через плечо, а руку правую поднял высоко и простер, как царь Юстиниан в Царьграде [Как царь Юстиниан в Царьграде – дается сравнение с положением руки на конной статуе византийского императора Юстиниана I в Константинополе], в левой же руке у него копье; а на нем нет ничего, только зад у него обвязан ширинкою, облик обезьяний. А другие Буты совсем голые, нет ничего, с открытым задом; а женки Бута вырезаны голыми и со стыдом и с детьми. А перед Бутом стоит огромный вол, а высечен он из черного камня и весь позолочен. Его целуют в копыто и сыплют на него цветы, на Бута также сыплют цветы.

 Индийцы совсем не едят мяса: ни яловичины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же они 2 раза в день, а ночью не едят; ни вина, ни сыты не пьют. С бусурманами не пьют и не едят. А еда у них плохая, и друг с другом не пьют и не едят, даже с женой. Едят рис да кичири [Кичири (кхичри) – индийское блюдо из риса с маслом и приправами] с маслом, да травы разные, а варят их с маслом и молоком. А едят все правою рукою, левою же ни за что не возьмутся; ножа не держат, а ложки не знают. В дороге у каждого по горнцу, и варят себе кашу. А от бусурман скрываются, чтобы не посмотрел ни в горнец, ни в еду. Если же бусурманин посмотрел на еду, и индиец уже не ест. А когда едят, то некоторые покрываются платом, чтобы никто не видел.

 А молитва у них на восток, по-русски, подымают высоко обе руки и кладут их на темя, да ложатся ниц на землю и растягиваются по ней – то их поклоны. А когда садятся есть, то некоторые обмывают руки и ноги, да и рот прополаскивают. А бутханы же их без дверей и поставлены на восток; так же на восток стоят и Буты. А кто у них умрет, и тех жгут, а пепел сыплют на воду. А когда у жены родится дитя, то принимает муж; имя сыну дает отец, а дочери – мать. Добрых нравов у них нет и стыда не знают. Приходя или уходя, кланяются по-монашески, обе руки тычут до земли и ничего не говорят.

 К Парвату же ездят на великое заговенье, к своему Буту, здесь их Иерусалим, а по-бусурмански – Мекка, по-русски – Иерусалим, по-индийски – Парват. А съезжаются все голыми, только на заду плат; и женки все голые, только на заду фата, а другие в фатах, да на шеях жемчуг и много яхонтов, на руках же золотые обручи и перстни, ей-богу. А внутрь, к бутхане, ездят на волах, и у каждого вола рога окованы медью, да на шее около 300 колокольцев, а копыта подкованы. И тех волов зовут «отцами». Индийцы вола зовут «отцом», а корову «матерью»; на их кале пекут хлеб и варят себе еду, а пеплом мажутся по лицу, по челу и по всему телу. Это их знаменье. В воскресенье же да в понедельник едят один раз днем. В Индии как малостоящее и дешевое считаются женки: хочешь знакомства с женкою – два шетеля; хочешь за ничто бросить деньги, дай шесть шетелей [Шетель (шитель) – серебряная монета]. Таков у них обычай. Рабы и рабыни дешевы: 4 фуны – хороша, 5 фун – хороша и черна.

 Из Парвата же приехал я в Бидар, за 15 дней до бусурманского великого праздника [Бусурманский великий праздник – имеется в виду улу-байрам, один из двух главных мусульманских праздников]. А Великого дня воскресения Христова не знаю и гадаю по приметам: у христиан Великий день бывает раньше бусурманского байрама на 9 или 10 дней. Со мной нет ничего, никакой книги; а книги мы взяли с собой из Руси, но когда меня пограбили, то захватили и их. И я позабыл всю веру христианскую и праздники христианские: не знаю ни Великого дня, ни Рождества Христова, ни среды, ни пятницы. И среди вер я молю бога, чтобы он хранил меня: «Боже господи, боже истинный, боже, ты бог милосердный, бог творец, ты господь еси. Бог един, то царь славы, творец неба и земли». А возвращаюсь я на Русь с думою: погибла вера моя, постился я бусурманским постом. Месяц март прошел, и я месяц не ел мяса, заговел в неделю с бусурманами и не ел ничего скоромного, никакой бусурманской еды, а ел 2 раза в день, все хлеб да воду, и с женкой связи не имел. А молился я богу вседержителю, кто сотворил небо и землю, и иного никоторого имени не призывал: бог творец наш, бог милосердный, боже, ты бог всевышний.

 

 

 

 А от Ормуза идти морем до Галата 10 дней, а от Галата до Дега – 6 дней, а от Дега до Маската – 6 дней, а от Маската до Гуджарата – 10 дней, а от Гуджарата до Камбая – 4 дня, а от Камбая до Чаула – 12 дней, а от Чаула до Дабула [Дабул – в XV в. важный торговый порт на Малабарском берегу Индии, в 136 км к югу от Бомбея] – 6 дней. Дабул же – это пристань в Индостане, последняя из бусурманских. А от Дабула до Каликута [Каликут – знаменитый в XIII–XIV вв. порт на юге Малабарского берега Индии] – 25 дней, а от Каликута до Цейлона – 15 дней, а от Цейлона до Шабата [Шабат – точно не выяснено, какую страну имеет в виду Афанасий Никитин] идти месяц, а от Шабата до Пегу [Негу – область в Южной Бирме, в нижнем течении р. Иравади] – 20 дней, а от Пегу до Чина да до Мачина [Чин и Мачин – обычные у мусульманских народов средневековые названия Китая; у Афанасия Никитина – Южный Китай] идти месяц. И то все путь морем. А от Чина до Китая [Китай – имеется в виду Северный Китай] идти посуху 6 месяцев, а морем идти 4 дня. Да украсит бог покров мой.

 Ормуз – великая пристань. Люди всего света бывают в нем, есть здесь и всякий товар. Все, что на свете родится, то в Ормузе есть. Пошлина же велика, со всего берут десятину. А Камбай – пристань всему Индийскому морю, и товар в нем, все делают алачи [Алача – персидская ткань из сученых шелковых и бумажных ниток], да пестряди [Пестрядь – ткань из разноцветных ниток, тафта или миткаль], да грубую шерстяную ткань, да делают краску индиго; в нем же родится лакх, сердолик и гвоздика. Дабул – пристань весьма великая, и привозят сюда коней из Египта, Аравии, Хорасана, Туркестана и Старого Хормуза; и ходят посуху месяц до Бидара и до Кульбарга.

 А Каликут есть пристань для всего Индийского моря, и пройти его не дай бог никакому судну; кто его минует, тот не пройдет по-здорову морем. А родится в нем перец, имбирь, цвет мускат, цинамон, корица, гвоздика, пряное коренье, адряк [Адрик – вид имбиря] да всякого коренья родится в нем много. И все в нем дешево; да рабы и рабыни очень хороши, черные.

 А Цейлон же есть немалая пристань Индийского моря, а в нем на высокой горе [Высокая гора – Адамов пик на Цейлоне, где согласно верованию мусульман сохранялся след ноги первочеловека Адама] отец Адам. Да около него родятся драгоценные камни, рубины, кристаллы, агаты, смола, хрусталь, наждак. Родятся также слоны, а продают их на локоть, да страусы – продают их на вес.

 А Шабатская пристань Индийского моря весьма велика. Хорасанцам здесь дают жалованье, по деньге [Деньга, тенгэ – серебряная монета разного веса и ценности в разных местах] на день, великому и малому. А кто здесь из хорасанцев женится, и шабатский князь дает тем на жертву по тысяче денег, да в жалованье дает, да на еду каждый месяц по 10 денег. А родится в Шабате шелк, сандал [Сандал – сандаловое дерево, общее название нескольких видов пахучих деревьев, ценимых ради запаха и твердости], жемчуг, – и все дешево.

 В Пегу же пристань немалая, и живут в нем все индийские дервиши. А родятся в нем драгоценные камни, рубин, яхонт. Продают эти камни дервиши.

 А Чинская же да Мачинская – пристани весьма великие, и делают здесь фарфор, а продают его на вес и дешево.

 А жены их со своими мужьями спят днем, а ночью они ходят к чужеземцам и спят с ними; они (жены) дают им (гостям) жалованье и приносят с собой сладости и сахарное вино, кормят и поят ими гостей, чтобы их любили. Жены же любят гостей – белых людей, так как их люди очень черны. И у которой жены от гостя зачнется дитя, то ее муж дает жалованье, и если родится белое, то тогда гостю пошлины 18 денег, а если родится черное, тогда ему ничего нет; а что пил да ел – то ему было законом дозволенное.

 

 

 

 Шабат же от Бидара 3 месяца, а от Дабула до Шабата 2 месяца, идти морем. Мачин и Чин от Бидара 4 месяца, идти морем. А делают там жемчуг высшего качества, и все дешево. А до Цейлона идти морем 2 месяца. В Шабате же родятся шелк, фарфор, жемчуг, сандал, слонов продают на локоть.

 В Цейлоне родятся обезьяны, рубины и кристаллы. В Каликуте родятся перец, мускат, гвоздика, фуфал [Фуфал – плод ореховой пальмы] и цвет. В Гуджарате родится индиго и лак, а в Вамбае – сердолик. В Райчуре [Райчур – город к юго-западу от Хайдарабада] же родится алмаз, старой и новой копи; почку [Почка – на Руси мера веса для драгоценных камней – 2,13 г.] алмаза продают по 5 рублей, а очень хорошего – по 10 рублей; почка же нового алмаза только 5 кеней [Кени – мелкая монета, 1/64 тенги], черноватого цвета – от 4 до 6 кеней, а белый алмаз – 1 деньга.

 Родится алмаз в каменной горе; и продают ту каменную гору, если алмаз новой копи, то по 2 тысячи золотых фунтов, если же алмаз старой копи, то продают по 10 тысяч золотых фунтов за локоть. А земля та султанова холопа Мелик-хана, и от Бидара 30 ковов.

 А что Шабат евреи считают своим, еврейским, – и то лгут. Шабаитяне не евреи, не бусурмане, не христиане – иная у них вера, индийская. Ни с иудеями, ни с бусурманами не пьют и не едят, а мяса никакого не едят. Да в Шабате же все дешево, а родится там шелк и сахар, – очень дешево. А в лесу у них водятся дикие кошки и обезьяны и по дорогам нападают на людей, так что из-за обезьян и диких кошек ночью у них по дорогам ездить не смеют.

 А от Шабата идти посуху 10 месяцев, а морем 4 месяца на больших судах. У откормленных оленей режут пупы, так как в них находится мускус. А дикие олени сами роняют пупки в поле и в лесу, и из них выходит аромат, но не такой благоуханный, так как они не свежи.

 В месяце мае встретил Великий день [Великий день – Пасха] в бусурманском Бидаре в Индостане. Бусурмане же встретили байрам в среду месяца мая, а заговел я месяца апреля в первый день. О благоверные христиане, кто по многим землям много плавает, тот во многие грехи впадает и лишает себя христианской веры. Я же, рабище божий Афанасий, исстрадался по вере: уже прошли 4 великих заговенья и 4 Великих дня, а я, грешный, не знаю, когда Великий день или заговенье, не знаю, когда Рождество Христово и другие праздники, не знаю ни среды, ни пятницы. А книг у меня нет, когда меня пограбили, то и книги у меня взяли. И я от многих бед пошел в Индию, так как на Русь мне пойти было не с чем, никакого товара не осталось. Первый Великий день встретил я в Каине [Каин – не установлено, какой город Афанасий Никитин имел в виду], другой Великий день в Чепакуре в Мазандеранской земле, третий день в Ормузе, а четвертый Великий день в Бидаре, в Индии, вместе с бусурманами. И тут я плакал много по вере христианской.

 Бусурманин же Медик много понуждал меня обратиться в веру бусурманскую. Я же ему ответил: «Господин, ты совершаешь молитву, и я также совершаю; ты 5 молитв читаешь, я 3 молитвы читаю; я чужеземец, а ты здешний». Он же мне сказал: «Поистине, хотя ты и представляешься не бусурманином, но и христианства не знаешь». И впал я тогда во многие размышления и сказал себе: «Горе мне окаянному, потому что от пути истинного заблудился и другого не знаю, уж сам пойду. Господи боже, вседержитель, творец неба и земли, не отврати лица от рабища твоего, находящегося в скорби. Господи, призри и помилуй меня, потому что я твое создание; не отврати меня, господи, от пути истинного и настави меня, господи, на путь твой правый, потому что ничего добродетельного в нужде той не сотворил я тебе, господь мой, потому что дни свои прожил все во зло. Господь мой, бог покровитель, бог всевышний, бог милосердный, бог милостивый. Хвала богу! Ужо прошли 4 Великих дня в бусурманской земле, а христианства я не оставил; а далее бог знает, что будет. Господи, боже мой, на тебя уповаю, спаси меня, господи, боже мой!»

 В бусурманской же Индии, в Великом Бидаре, смотрел я на великую ночь: на Великий день Плеяды и Орион вошли в зорю, а Большая Медведица головою стояла на восток. На бусурманский байрам выехал султан на прогулку, и с ним 20 великих везиров да 300 слонов, наряженных в булатные доспехи с городками, а городки окованы. В городках же по 6 человек в доспехах, с пушками да с пищалями, а на великом слоне 12 человек. На каждом слоне по 2 больших знамени, а к клыкам привязаны большие мечи, по кентарю [Кентарь – мера веса, различная для разных местностей, от 50 кг и выше], к хоботам же привязаны тяжелые железные гири; да между ушей сидит человек в доспехах, а в руках у него большой железный крюк, которым он правит. Да выехало простых коней тысяча в золотой сбруе, да 100 верблюдов с литаврами, да 300 трубников, да 300 плясунов, да 300 рабынь.

 А на султане кафтан, весь унизан яхонтами, да на шапке шишак – огромный алмаз, да золотой сайдак [Сайдак – полный набор вооружения конного воина] с яхонтами, да на нем же 3 сабли, окованы золотом, да седло золотое. А перед ним бежит кафир и играет зонтиком, а за ним много пеших. За ним же слон выученный идет, наряжен весь в камку, с большой железной цепью во рту, – и он отбивает ею людей и коней, чтобы не подступали близко к султану. А султанов брат сидит на золотых носилках, и над ним бархатный балдахин, с золотой верхушкой с яхонтами. И несут его 20 человек. А государь сидит на золотых носилках, а балдахин над ним шелковый, с золотой верхушкой. И везут его на 4 конях в золотых сбруях. Да около него великое множество людей, а перед ним идут певцы и много плясунов. И все с обнаженными мечами и саблями, со щитами, с копьями да с луками, прямыми и большими; а кони все в доспехах, и на них сайдаки. Иные же идут все голыми, только плат на заду, стыд завешен.

 

 

 Луна в Бидаре стоит полная 3 дня. В Бидаре же нет сладких овощей. В Индостане сильного зноя нет; сильный зной в Ормузе да в Бахрейне [Бахрейн – группа островов в Персидском заливе], где родится жемчуг, да в Джиддо [Джидда – гавань в Аравии на Красном море], да в Баку, да в Египте, да в Арабстане [Арабстан – Аравия], да в Ларе. Знойно и в Хорасанской земле, да не так. А в Чагатае очень знойно. В Ширазе же да в Йезде и в Кашане знойно, но бывает ветер. А в Гиляни [Гилянь (Гилян) – область на северо-западе Ирана] очень душно и сильно парит, да и в Шамахе сильный пар. В Вавилоне (Багдаде) знойно, тоже в Хумсе [Хумс (Хомс) – древняя Эмеса, город в Сирии] и Дамаске. В Алеппо [Алеппо (Халеб) – город в Сирии] же не так знойно. А в Севастей губе [В Севастей Губе – Сивас, Севастия греков, город в восточной части Малой Азии, на р. Кызыл-Ирмак] и в Грузинской земле на все большое обилие. И Турецкая земля очень обильна. В Волошской земле [Волошская земля – Валахия, ныне Румыния] также обильно, и дешево все съестное. Обильна всем и Подольская земля [Подольская земля – Подолия, русская область по верхнему течению р. Днестр]. Русская земля да будет богом хранима! Боже сохрани! Боже сохрани! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи (бояре) Русской земли несправедливы (не добры). Да станет русская земля благоустроенной, и да будет в ней справедливость. О боже, боже, боже, боже, боже.

 Господи боже мой, на тебя уповаю, спаси меня, господи! Пути не знаю. И куда я пойду из Индостана: на Ормуз пойти, а из Ормуза на Хорасан – пути нет, и на Чагатай пути нет, и на Бахрейн пути нет, и на Йезд пути нет. Везде происходит мятеж. Князей везде прогнали. Мирзу Джеханшаха убил Узун-Хасан-бек, султана Абу-Саида отравили; Узун-Хасан-бек сел было на Ширазе, но земля эта его не признала. А Ядигар Мухаммед к нему не едет – опасается. А иного пути нет никуда. А на Мекку пойти – значит обратиться в бусурманскую веру; ради веры христиане и не ходят в Мекку, так как там обращают в бусурманство. Жить же в Индостане – значит израсходовать все, что имеешь, так как у них все дорого: один я человек, но на день харчу идет на 2 с половиною алтына. А вина и сыты я не пивал.

 Меликтучар взял 2 индийских города, которые разбойничали по Индийскому морю. И захватил 7 князей и их казну: вьюк яхонтов, да вьюк алмазов и рубинов, да 100 вьюков дорогого товара. А другого товара рать его захватила без числа. И стоял он под городом 2 года, а рати с ним было 200 тысяч, да 100 слонов и 300 верблюдов. А пришел Меликтучар со своею ратью к Видару на курбанбайрам, по-русски, на Петров день. И навстречу ему султан послал 10 везиров, за 10 ковов, а в кове по 10 верст. А с каждым везиром по 10 тысяч своей рати, да по 10 слонов в доспехах.

 А у Меликтучара каждый день за стол садится по 500 человек. И с ним, за его трапезой, садится 3 везира, а с везиром по 50 человек, да 100 человек присяжных бояр. У Меликтучара на конюшне 2 тысячи коней; да тысяча оседланных стоят готовыми день и ночь, да на конюшне же 100 слонов. Каждую ночь двор его стерегут 100 человек в доспехах, да 20 трубников и 10 литаврщиков, да по 2 человека бьют в 10 больших бубнов.

 А Низам-ал-мульк, да Мелик-хан, да Фархад-хан взяли 3 больших города, и рати с ними было своей 100 тысяч да 50 слонов. Да взяли каменья всякого дорогого огромное количество, и все то каменье, да яхонты, да алмазы скупили для Меликтучара; он запретил мастерам продавать их купцам, которые пришли в город Бидар в день пресвятой Богородицы.

 Султан выезжает на потеху в четверг и во вторник, и с ним выезжают 3 везира. А брат султанов выезжает в понедельник с матерью и с сестрой. Да 2 тысячи женок выезжают на конях и на золотых носилках. Да коней перед ними простых 100 в золотых сбруях, да пеших с ними очень много, да 2 везира и 10 везиров, да 50 слонов в суконных попонах. А на слоне сидят по 4 человека голых, только плат на заду. Да голые пешие женки, и те воду за ними носят, пить и умываться, а один у другого воды не пьет.

 Меликтучар выехал завоевывать индийцев с ратью своею из города Бидара в день памяти шейха Алаеддина, а по-русски на Покров святой Богородицы [Покров Богородицы – христианский православный праздник, 1 октября], и рати с ним вышло 50 тысяч. А султан послал своей рати 50 тысяч, да с ним 3 везира пошли, а с ними 30 тысяч; да пошли с ними 100 слонов в доспехах и с городками, и на каждом слоне по 4 человека с пищалями. Меликтучар пошел завоевывать великое индийское княжение Виджаянагара.

 А у виджаянагарского [Виджаянагар – большой город в Южной Индии, был столицей большого феодального индийского государства] князя 300 слонов, да 100 тысяч своей рати, да коней у него 50 тысяч. Султан выехал из города Бидара в восьмой месяц после Великого дня, да с ним выехали 26 везиров бусурманских и 6 везиров индийских. А с султаном двора его выехали: 100 тысяч рати – конных людей, да 200 тысяч пеших, да 300 слонов в доспехах и с городками, да 100 злых зверей, каждый с двумя цепями. А с братом султановым вышли двора его: 100 тысяч конных, да 100 тысяч пеших людей, да 100 слонов, наряженных в доспехи. А за Мал-ханом вышли двора его: 20 тысяч конных людей, да 60 тысяч пеших, да 20 слонов наряженных. А с Бедер-ханом и его братом вышли 30 тысяч конных людей, да 100 тысяч пеших, да 25 слонов наряженных, с городками. А с Сул-ханом вышли двора его: 10 тысяч конных, да 20 тысяч пеших, да 10 слонов с городками. А с Везир-ханом вышли 15 тысяч конных людей, да 30 тысяч пеших, да 15 слонов наряженных. А с Кутар-ханом вышли двора его: 15 тысяч конных людей, да 40 тысяч пеших, да 10 слонов. Да с каждым везиром вышли по 10 тысяч, а с иным и по 15 тысяч конных, да пеших по 20 тысяч.

 А с Индийским Авдономом [Авдоном – греческое «самодержец», здесь, видимо, государь Виджаянагара] вышли рати своей 40 тысяч конных людей, да пеших людей 100 тысяч, да 40 слонов наряженных, в доспехах, а на слоне по 4 человека с пищалями. А с султаном вышли 26 везиров, и с каждым везиром по 10 тысяч своей рати, да пеших по 20 тысяч; а с иным везиром 15 тысяч конных людей, да пеших 30 тысяч. А у четырех великих индийских везиров рати своей по 40 тысяч конных людей да пеших 100 тысяч. И рассердился султан на индийцев, что мало вышло с ним; и он еще прибавил 20 тысяч пеших людей, 2 тысячи конных да 20 слонов. Такова сила у султана индийского, бусурманского; Мухаммедова вера еще годится. А правую веру бог ведает, а правая вера – единого бога знать, имя его в чистоте призывать во всяком чистом месте.

 

 

 В пятый же Великий день надумал я пойти на Русь. Из города Бидара вышел за месяц до бусурманского улу-байрама, по вере Мухаммеда, пророка божия. А Великого дня христианского – Христова воскресения – не знаю, а говел с бусурманами в их заговенье и разговелся с ними. Великий день встретил в Кульбарге, от Бидара 20 ковов.

 Султан же дошел до Меликтучара с ратью своею на 15-й день после улу-байрама, а все в Кульбарге. И война им не удалась, один город индийский взяли, а людей погибло много, да и казны истратили много. А индийский же наместник очень силен, и рати у него много, а сидит на горе в Виджаянагаре. И город у него весьма велик, около него 3 рва, да сквозь него течет река; а по одну сторону города злая лесная дебрь, по другую же сторону подошла долина, весьма чудная местами и пригодная на все. На ту сторону прийти неоткуда, дорога сквозь город, и города взять неоткуда, подошла великая гора да дебрь злая, заросли колючего кустарника. Под городом стояла рать месяц, и люди умирали от безводия, и много людей погибло от голода да от безводицы; а на воду смотрят, да взять неоткуда. Город же индийский взял ходжа Меликтучар, а взял его силою, день и ночь бился с городом, 20 дней рать не пила, не ела, стояла под городом с пушками. А рати его погибло 5 тысяч отборных людей. И когда город взяли, то убили 20 тысяч мужского и женского поголовия, да 20 тысяч человек, взрослых и малых, взяли в плен. А продавали пленных по 10 денег за голову, а за иную по 5 денег, а ребят по 2 деньги. Казны же не было ничего. А большого города не взяли.

 А от Кульбарга пошел до Кулура [Кулур – алмазные копи в районе Райчура, к юго-западу от Хайдарабада]; а в Кулуре родится сердолик, и здесь его отделывают, а затем на весь свет оттуда развозят. В Кулуре же проживает 300 алмазников, украшают оружие. И пробыл я здесь пять месяцев и пошел отсюда в Коилконду [Коилконда – Голконда, город к юго-востоку от Гулбарги], а тут весьма большой базар. А оттуда пошел к Гульбарге, а от Гульбарги пошел к шейху Алаеддину, а от шейха Алаеддина – к Камендрии, а от Камендрии – к Кынарясу, а от Кынаряса – к Сури, а от Сури пошел к Дабулу – пристани великого Индийского моря.

 Дабул же весьма большой город, и к нему съезжается все поморье, Индийское и Ефиопское. И тут я, окаянный рабище бога вышнего, творца неба и земли, Афанасий, поразмыслил о христианской вере, о крещении Христове, об устроенных святыми отцами заговеньях и о заповедях апостольских и устремился умом пойти на Русь. И, сев в таву и сговорившись о корабельной плате, дал до Ормуза со своей головы 2 золотых.

 А сел же я в Дабуле на корабль за 3 месяца до Великого дня, бусурманского заговенья. И плыл я в таве по морю месяц и не видел ничего, только на другой месяц увидел Ефиопские горы. И тут люди все воскликнули: «олло конъкар бизим баши мудна насип болмышьти», что по-русски значит: «Боже государю, боже, боже вышний, царю небесный, здесь ты судил нам погибнуть».

 И в той Ефиопской земле был 5 дней. Божией благодатью зло не произошло, много роздали мы ефиопам рису, перцу, хлебов, – и они суда не пограбили. А оттуда плыл 12 дней до Маската и в Маскате же встретил шестой Великий день. И плыл до Ормуза 9 дней и в Ормузе был 20 дней. Из Ормуза пошел к Лару и в Ларе был 3 дня. Из Лара пошел к Ширазу [Шираз – главный город южноиранской области Парс (Фарс)], 12 дней, а в Ширазе был 7 дней. А из Шираза пошел в Аберкух [Аберкух (Эберкух) – город в северной части области Фарс, к юго-западу от Йезда], 15 дней, а в Аберкухе был 10 дней. А из Аберкуха пошел к Йезду, 9 дней, а в Йезде был 8 дней. А из Йезда пошел к Испагани [Испагань (Исфахан) – город в центральной части Ирана], 5 дней, а в Испагани был 6 дней. А из Испагани пошел к Кашану, а в Кашане был 5 дней. А из Кашана пошел к Куму [Кум – город в Иране, к югу от Тегерана], а из Кумы пошел в Саву [Сава (Саве) – город в Иране, к северо-западу от Кума]. А из Савы пошел в Султанию [Султания, Султанийэ (Сольтание) – город в северной части Ирана, на дороге Тегеран – Тебриз]. А из Султании пошел до Тавриза [Тавриз (Тебриз) – город в Иранском Азербайджане]. А из Тавриза пошел в орду к Хасан-беку [Хасан-бек стоял во главе объединения туркменских племен Ак-Койюнлу («белобаранных»)], в орде пробыл 10 дней, так как пути никуда не было. А на турецкого  [султана] послал Хасан-бек рати своей 40 тысяч, и взяли они Сивас; да и Токат [Токат – город в Малой Азии, к северу от Сиваса] взяли и подожгли, Амасию [Амасия (Амасья) – город в Малой Азии, к северо-западу от Сиваса, на реке Ешиль-Ирмак] взяли и пограбили там много сел. И пошли воюя на Караман [Караман – туркменское государство в юго-восточной части Малой Азии, существовавшее в XIII–XV вв.]. А я из орды пошел к Арзинджану [Арзинджан (Эрзинджан) – город на Армянском нагорье к востоку от Сиваса], а из Арзинджана пошел в Трапезунд.

 И пришел в Трапезунд [Трапезунд (Трабзон) – город на южном побережье Черного моря] на Покров святой Богородицы и приснодевы Марии и пробыл в Трапезунде 5 дней. И, придя на корабль, сговорился о плате – дать со своей головы золотой до Кафы; а золотой я взял на пошлину, а отдать его в Кафе [Кафа – ныне Феодосия, город и порт на юго-восточном берегу Крыма]. В Трапезунде же субыши [Субыши, субаши – военачальники, местные феодалы в Османской Турции] и паша причинили мне много зла: унесли весь мой хлам к себе в город, на гору, да и обыскали все; что мелочь была хорошая – всю выкрали, а искали грамот, так как пришел я из орды Хасан-бека.

 Божией милостью доплыл я до третьего моря, до Черного, а по-персидски море Стамбульское. Плыл же морем по ветру 5 дней и доплыл до Вонады [Вонада – мыс на южном берегу Черного моря, к западу от Трабзона], но тут нас встретил сильный ветер с севера и вернул нас к Трапезунду. И стояли мы в Платане [Платана – городок и гавань на южном берегу Черного моря, к западу от Трабзона] 15 дней из-за сильного и злого ветра. Из Платаны дважды выходили на море, но встречавший нас злой ветер не давал нам идти по морю; боже истинный, боже покровитель! – потому что, кроме него, иного бога не знаем. И море, было, проплыл, да занесло нас к Балаклаве [Балаклава – порт на юго-западном берегу Крыма], а оттуда к Гурзуфу [Гурзуф – населенный пункт, ныне курорт, на Южном берегу Крыма], и стояли здесь 5 дней.

 Божиею милостью приплыл в Кафу, за 9 дней до Филиппова заговенья. Боже, творец! Прошел я милостию божией три моря. Остальное бог знает, бог покровитель ведает. Во имя бога милосердного и милостивого. Бог велик! Боже благий, господи благий, Иисус дух божий! Мир тебе! Бог велик; нет бога, кроме Аллаха, творца. Слава богу, хвала богу! Во имя бога, милосердного и милостивого! Он есть бог, которому другого подобного нет, ведающий все тайное и явное; он милосерден и милостив; он бог, которому нет другого подобного; он царь, свет, мир, спаситель, попечитель, славен, могущ, велик, творец, зиждитель, изобразитель. Он разрешитель грехов, он и каратель; дарующий, питающий, прекращающий всякие затруднения; знающий, принимающий наши души; распростерший небо и землю, все сохраняющий; всевышний, возвышающий, низвергающий, все слышащий, везде видящий. Он судья правый, благий.

 

 

 

Федот Котов.

 

ХОЖДЕНИЕ КУПЦА ФЕДОТА КОТОВА В ПЕРСИЮ

 

 О хожении с Москвы в Персицкое царство и ис Персиды в турскую землю, и в Индею, и в Урмуз на Белое море, где на кораблях немцы приходят

 

Древнерусский текст

 

 Лета 7131-го по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии и великого государя святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Русии указу купчина московский гость Федот  [Афанасьев сын] * Котов, а с ним в товарищах 8 человек ходили за море в Персицкую землю в купчинах з государевою казною. Ис Москвы пошли Москвою-рекою мая в 6 день на память святого и праведного Иова многострадального. От Москвы до Коломны 90 верст сухим путем, а рекою болше. А стоит Коломна город на Москве-реке, а со стороны вышла речка Коломенка и пала в Москву-реку. А город каменной, что московский Кремль. От Коломны до Голутвина монастыря 100 верст. Тут Ока река со стороны вышла. От Коломны до Переславля Рязанского 90 верст горами, а рекою и болше. А Переславль Рязанский город деревяной, обит глиною, а круг посадов острог, а город стоит на осыпи над рекою над рубежом, а Ока река отшиблась от города с версту за лугами, а стоит на горней стороне. В городе храмы каменные, тут архиепископ.

 От Переславля Рязанского до Терехова монастыря 90 верст, а на дороге от Переславля пловучи вниз 15 верст, Вышегород, а города нет, толко волость. От Вышегорода до Старой Резани 45 верст подле Оку реки. На горней стороне города нет, одна осыпь, а дворы стоят врознь по лесом на многих верстах. А Терехов монастырь стоит на луговой стороне, ограда у монастыря и храмы деревянные. От Терехова монастыря 90 верст до Касымова. В Касымове город деревянный стоит на луговой стороне, на бугре от реки с полверсты. А подле Оку реки посады и храмы руские. Да тут же живет царь Уруслан и посады под ним есть, а служил московскому царю. Тут за ево двором мечеть каменная да палата, где цари кладутся. От Касымова до Мурома 70 верст горами, а Окою рекою 150 верст. А по дороге городище стоит на луговой стороне, а зовут Елатма, тут посады. А Муром город деревянной рубленой, высоко стоит на осыпи, а в нем храм каменной соборный. Туте служит протопоп, а у той церкви в пределе Карпа во стороне муромские чудотворные благодатные князь Петр и княгиня Феврония в одной гробницы. А около города места высоки, бугры. А храмов каменных и деревянных и дворов много. А посады за городом, а стоят на луговой стороне красно над рекою Окою.

 

 

 От Мурома до Нижнево Новагорода 120 верст горами, а Окою 150 верст, а по нагорней стороне стародубшина живут, места хлебородные. А на половине от Мурома до Нижнего Новагорода на горней стороне Павлов перевоз, город был, а не острог, высоко на бугре, а дворы, и торги, и кабаки, и таможни в долу и по буграм, место велико. А Нижний Новагород каменный, высок, стоит в буграх на высоком месте. Около посадов острога деревянные и за острогами посады. А под городом сошли в реки Ока-река да Волга, Оки возля посадами повыше города к степи течет промеж гор ручей, а зовут Погана река. А стоит на горней стороне, а посады в городе и около города подолом и по ръвем. От Нижнево Новагорода 120 верст до Василю города, а стоит над Волгой, на горней стороне, посады под горою. А город был высок, на горе, да сожен. От Василю города 40 верст до Козмодемянсково. Город деревянной рубленой, стоит на горе, а дворы вниз к Волге, кругом острог, а стоит на горней стороне. От Козмодемянсково до Чебоксар 40 верст. А в Чебоксарах город деревянной, рубленой, стоит на горней стороне на горе, посады вниз к Волге пошли.

 От Чебоксар до Кокшайсково 30 верст, город деревянной, рубленой, стоит на луговой стороне, на горе в услоне, а посады под горою. От Кокшайсково до Свияжского 60 верст, а город деревянной стоит, от Волги за лугом на горней стороне, а под ним вдоль стоят посады. Да Свияга река течет к степи пониже города. От Свияжского до Казани 20 верст. А Казань место большое, стоит на луговой стороне над речкою над Казанкою от Волги 7 верст. А город каменной, белой, стоит по осыпи, а за городом посады вдоль около городу, а около посадов город деревянной, а Булак река течет сквозе деревянной город. А город и посады красно стоят, а за городом монастырь Луктов и слободы, а кругом пошла степь, места ровные, а посады и ряды в городе, а около степь. От Самары до Саратова 350 верст. А на Саратове город стоит на луговой стороне, стоячей острог и башни рубленые круглые, дворы и ряды в городе, а за городом стрелецкие дворы и рыбные лавки и анбары, где кладут с судов запасы. А стоит над Волгой на ровном месте, а по нижнию сторону речка Саратовка вышла из степи, а около пошла степь во все стороны.

 От Саратова двести веръст до Камышенки, на Камышенке речка Камышенка вышла из степи на нагорнеи стороне. А над речкою на горе высоко стоит острожек стоячей. А тут стоят по пяти сот и по семи сот стрелцов с весны до осени казаньских и пригородошъных. А как на о [сень пойдут] с осенным  [астраханским то]варом, так  [острожек] сожгут. А то [ю рекою Ка]мышенкою ходят на Дон, а ходу Камышенкою рекою три версты в степь.

 А тамо волоку дватцать веръсть, казаки струги волочат. А там река Илавла потекла в степь и  [выпала в] Дон. Туде ходят  [казаки на В]олгу, а стрелцы стоят для воровских казаков и их имают, а иных побивают. От Камышенки до Царицына сто пятьдесят верст. А на Царицыне  [город стоит] на горней стороне,  [невелик] стоячей тын, баш [ни рубленые] круглые на горе с [тоят невы]соко. А над ним гора пошла и  [стога] по нижную сторону города. Речка невелика течет, что ручей, а лоткою ехать нелзя. А около Царицына города кругом степь, а город стоит над Волгою. Дворы, и ряд, и храмы – все в городе. А круг города надолобы и всякая скотина для тотарсково приходу. А от Царицына ход на Дон полдни ходу степью, а выходят на Пять изб. А по Дону городки все казачьи, а по тем городкам живут казаки з женами и з детми и вниз по Дону и до Азова. А Азов стоит на Дону за пять верст от устья Черного моря. А в Азове два городка каменные турские. А от Азова до Кафы ходят на кораблях морем. А в Кафе город каменной стоит над морем на правом боку моря. А от Кафы ходу до самого Стамбула 15 дней, а ход морем на кораблях и сия повесть дозде.

 Зде же возвратимся на предлежащий путь. А повыше Царицына города верст дватцать на луговой стороне река пошла Ахтуба степью и пала своим устьем в море Хвалижское пониже Астраханьского устья верст с шездесят. Тут по тои реки по Ахтубе стоит Золотая Орда. Царской двор, и полаты, и дворы, и мечети – все каменные, а стоят и до Астрахани. И ис тои Золотой Орды камение ломают и возят в Астрохань на всякие каменные дела. А от Царицына города до Астрохани пять сот верст. А все пошло по Волги островы, ниские места, и лесов нет никаких. А Астрахань город стоит над Волгою, стоит на луговой стороне. Город каменной велик, и соборная церковь и монастырь Троицкой в городе каменные. А башни у города подписаны ценью. А другой город к тому приделан, передняя стена от реки от Кутумовки, каменная, долга. Башни и ворота – все каменное, а две стены – стоячеи острог. А в каменном в кремле городе розряд и запасные анбары приделаны к углу глиною высоко. А двор архиепископов блиско к собору. А роскат у ворот архиепископова двора деревянной, велик и высок о многих стенах. И стрелецких дворов много. А таможня, и ряды, и кабаки, и дворы жилецкие и стрелецкие, и гостиные дворы рускои, и бухарскои, и кизылбашскои в другом городе и храмов много. И крымскои двор в том же городе. Приделан стоячеи тын к кремлю и замкнут, а сидят в нем аманаты и неволные люди и з женами, а у того двора стрелцы караулят.

 А по верхную сторону города речка Кутумовка пошла в степь и там пала в Балду реку. А по нижную сторону города и около города татарские юрты, живут все тотарове, вкопався в землю, да кругом плетенем оплетено и глиною обмазаны. А по степям кругом города кочюют нагаи, а послушны Государю. А в городе торгуют после обеда, а до обеда торгуют за городом в надолобах с татары, с ногаем, а жилецких и стрелецких дворов за городом нет, толко с верхнего конца монастырь на взгорочке. А под ним вниз к Кутумовке пошли сады. А в садех овощи, яблока, дыни, арбузы, тыквы, огурцы, изюм, дикой перец, капуста. А по нижную сторону города монастырь, из Троицкого монастыря выставка, да кузницы. А затем пошли юрты и сады. От Астрохани вниз три версты на луговой стороне, на которой Астрохань стоит, Царева Протока пошла из Волги и пала своим устьем в море. А по обе стороны тое протоки татарские юрты, чтобы наши руские деревни.

 От Царевы Протоки на тои же стороне рыбная ловля астроханьского монастыря какараузик, по рускому тоня, а в Астрохани зовут илым четыре версты от Протоки. А против илыму на другой стороне, на крымскои, соль стоит метана великие бугры, а вожена с озер. А от Волги степью до озер шестьдесять верст. А соль гребут в Кобыльи озере, та соль красна. Да на Мачеговском та соль бела и добра, и на иных озерах гребут. А к озерам протоки и теми протоки соль возят в павосках. От Астрохани тритцать верст на луговой стороне протока, тут учюг и ванчюг Троицкого астроханьсково монастыря.

 

 

 

 Тут храм и двор. Оттуд пятнатцать верст до Бирюля, тут город каменнои бывал и татарская клетка стоить. От Бирюля до Урослоба пятнатцать версть, тут учюг государевы. От Руслуба пятнатцать верст до Прорвы, тут караул, стоят стрелцы. От того караула тритцать верст до Четырех бугров. А на Четырех буграх стоят бугров влево в море стоят гилянские бусы, а в устье и под город под Астрохань бусы не ходят, стоят на море, с устья одва видеть. А товары возят з бус в Астрохань и из Астрохани сандалы и павоски, и отътуть ходят за море на бусах. А иза Астрохани на Русь к Москве ход есть же. Ходят степью по луговои стороне и по нагорнеи в станицах конми весною, и летом, и зимою, а переходят от Астрохани до Москвы недель в семь и осмь. А за станицею ходят стрелцы, и тотарове юртовские для оберегания от казаков и от казыевъских тотар. И государеву казну послали на две бусы августа в 8 день, на память иже во святых отца нашего Емельяна епискупа Кизическаго. А ход за море  [в Кызылбаши] итъти прямо на полдень севером и западом. А на правой руки Терек, и Тарки и Дербень.

 И сухои путь есть же за море от Терка, и про тот путь писано ниже, после Шаврани. А пошед от устья с пристани налево, итти шелоником на полночь, там ходят на Акраганьское пристанище, а ходят мимо Яицкое устье и в узбеки в Бухары. И за море пришли з государевою казною в персидцкую землю, в шахову область. А пристали к Ширванъскои земли августа в 14 день на предпразньство успения пресвятеи богородицы и святаго пророка Михея на пристанище Низовую. А пристанище – место пусто и ниско, две речки невелики. А устья песком занесло. А с моря узнать три дерева стоят  [издали видится] высокие, а иные лесы есть, да мелки и ниски. Тут буское пристанище, а берег мягкои, каменья нет, пристань добра. А от той пристани вниз подле моря есть иные пристани против городов и против пустых мест. А возле море пошли все каменные горы высоки в шаховы земли и до Фарабата. А с пристани, от Низовой с версту, деревня велика Дербенской приауд.

 Тут седит дорога, а по нашему приказнои человек. А над деревнею горы высоки, и с них снег и летом не сходит. А в деревни сады, яблока, изюм, орехи грецкие, чернослив, миндалы, дыни, арбузы, а хлебно – пшеница, пшено, арпа, а по рускому ячмень, а иного хлеба нет. А дворы в деревне глиняные, а в садех и сквозе дворы реки копаные текучие, а привожены из гор, а скота всякого много, а делают, и молотят, и орют и всякои запас возят на волах. А от Низовой ход в Шамаху по горам высоко и нужно, а ходят на конях, и на верблюдех, и на быках, и  [на ослятах] на вьюках, а тележного пути нет. От Низовой ходу до Шаврина четыре агача,  [20 верст], а по рускому во всякой агачи по 5 верст. А итти полями и мокрым местом. А Шаврань город был одна стена, да башня каменнои, да розбит и на ниском месте. А храмы, и ряды, и дворы в городе; а за посады каменые. А та Шаврань, и Шамаха, и Дербень со всеми уезды, и с ыными городы, и с пригородки изстари была Ширваньская земля, а были те все городы под туръским, да взял тое Шарванъскую землю у тоурсково перъскои шах, по се число болши  [мало болши] двадцати лет. А овощов тут всяких много, и птиц, и скота.

 Зде же возвратимся на степьной  [по степной] путь от Астрахани до Терка и Шаврани. От Астрахани от города ходят на руских бусах и на стругах болших морем подле Черни, толко далече. А ходу морем погодою двои сутки, а не будет ветров своих ино струги в тихое время переходят неделею. А на Терки город деревяннои, не велик, толко хорош. А стоит над рекою над Тюменкою на ниском месте. А храмы, и ряды, и дворы в городе; а за городом монастырь один, а против города за рекою слободы великие – Черкаская слобода, да Окоцкая, да новокрещеных черкас слобода. А через реку Тюменку мост деревянной на козлах высоко, под него проезд в лодках. А в Тюменку пала река Терек в болшую воду. А коли вода невелика и то место пересыхает. И того лета в Тюменки вода застаиваетца и бывает недобра. А болшой проход реки Терка вышла в Быструю реку, ниже Терка шестьдесят верст. А тот Терек река пала из гор и з гребенеи. А в гребенях живут казаки острошками. А туде промеж гор и гребеней черкас, пошли в Азову кабарды. А Быстрая река пала в море. А та река Быстрая пала из гор. А город Терек стоит от моря верст с пять, и тою Тюменкою выезд в море не одным устьем, а около все камыш.

 А около города Терка  [садов много и в садех] всяких овощов много. А против Терка остров  [Чечень стоит в мори, ходу до него парусом полдни и тот остров] велик и рыбы много. И на том острове терские люди и тарковские  [кумачаня и горские] черкасы ловят рыбу. И от Астрохани до Терка, и от Терка до Астрохани сухой путь есть же. Ходят степью в станицах, а от Терка до Быстрые реки день ходу на вьюках. А место итти тиновато, а через реку брод и перевоз стругами. А по обе стороны Быстрой реки летом лежат казаки по перевозам для немирных и крымских татар. А от Быстрой реки день ходу до реки Сунши, а через реку Суншу брод. От Сунши ходу день до Меншого Аксая, а Меншеи Аксаи речка невелика. И нужна тиновато через нее брод, а итъти степью да камышем. От Меншого Аксая до Болшого Аксая полдни ходу. А Большой Аксаи речка невелика, через нее брод. От Болшого Аксая до Койсы реки ходу день или полтора, а оттуду ход на телегах. А Койса река широка, идет из гор, и тут на усть реки перевоз в стругах и в поромах. А перевозят кумычаня или сами, хто едет, а струги и поромы стоят безпрестани. От Койсы день ходу до Тарков, а ход берегом возле моря и на телегах.

 А в Тарках посад невелик и острожек деревяннои стоячеи. И тут седит илдырхан, шурин шахов, того звут крымъшахом. А люди живут в Тарках кумычаня, а послушны шаху. А илдырхан родом кумычанин Салтана Муту, горскому князю, брат. А Тарки стоят под горами от моря с версту. А от Тарков в горы живут кумачаня и князь у них свои, никому непослушны, живут в горах. От Тарков три дни ходу по Дербеня, шахова города. А ходят на вьюках промеж гор и моря ровным местом. А про меж Тарками и Дербенем живут лязгинцы, князь у них свои, а словет усминьской. И город у них есть в горах каменнои. А сами живут в горах далече, никому не послушны. И воровьство от них, на дороге торговых людей грабят и их  [иных] запродавывают, а коли и смирно бывало, ино имали у торговых людей со вьюка по три киндяка. И те места ходят с провожатыми. А ворует усминскои князь, да каидатскои с своими людми. А Дербень город каменнои, белои, бывал крепок, толко нелюден. А стоит концом на горы, а другим концем в море. А длиною в горы болши трех верст, а поперег города сажен с триста, и поперег город перегорожен каменъными стенами в дву местех, ино станет три городы.

 И сказывают, что еще того города море взяло башен с тритцать, а тепере башня стоит в воде велика и крепка. И от того города Дербеня стена была каменная через горы в Черное море в Туръскую землю. А посады вси в городе, а за городом башни отъводные каменные. И от того города Дербеня подле море вверх огорожено стоячими плитами каменными и тут лежат 40 мученик, а бусорманы сказывают и арменья, то, де, руские 40 мученик святые, и руские люди, хто ни ездит мимо, ходят к ним прощатца, а иные и молебны поют четыредесятим мучеником. А лежат по своим гробницам и на них по великому каменю белому, а резана на них подпись. А нихто тое подписи прочесть не умеет ни бусорманы, ни арменья, ни турки. А подпись резь велика. И тут над ними выросло три деревца. Да к той же ограде пригорожена такъже каменем бусорманъское кладбище, и тут два сторожа бусорманъские. А около того великия кладбища старые и на них гробницы и подписи. А сказывают, что подпись греческая.

 

 

 

 От Дербени три дни ходу до Шаврани степью промеж гор и моря на вьюках. А от Астрохани ходят в Кизылбаши и в мелких стругах, подле Черни до Терка, и от Терка до Тарков, и от Тарков до Дербеня и до Низовои, торговые люди и от Низовои ходят на Шаврань на вьюках, а ход в малых судех нужен тем, где погодою прибьет к берегу струг, ино емлют с них с торговых людей, в Дербени и в Тарках великие пошлины, а к пустому месту прибьет, ино усминского князя да каидатъсково торговых людей побивают и животы емлют, берегут  [берегом] воровство великое! Путь от Шаврани на Шамаху. А итъти все горами высоко и нужно и безводно, а ходу три дни на вьюках, на верблюдех и на конях. А по дороги от Шаврани до Шамахи стоят три карасамраи, а поруски – гостиные дворы, каменные, крепки и добры, с амбары и конюшнями, и с вороты. А стоят пусты, ставлены изстары для проезжих людей наслегу от разбоя, а ныне смирно. А Шамаха стоит промеж высокими горами в услоне. Город каменнои и посады каменные, а город невелик и невысок, а кругом города ров и ворота железом обиты, а посад, и ряды, и карамсараи стоят за городом. А в Шамахе семь карамсараев все каменные и воды на всех, а текут из столбов каменных привожены из гор по подземелью!

 А стоят карамсараи промеж рядами тезичеи. Армейское на том и рускои люди, торгуют, лязгинскои, гилянскои, бухарскои. И иные карамсараи и местом велик. А была Шамаха за турским, да шах взял в тоже время, как Шавран взял. И старой город в Шамахи розбил, что был около всего посаду, и турские мечети, да свои поставил. А товары в Шамахе всякие, и шолков много крашеного и сырцу. А шолк в Шамахе красят, а сырои шолк родитца около Шамахи по деревням. Да от Шамахи же с полъагача  [версты с полтретьи] на полночь стоят два сада – шахов сад, да шамахинскова хана. А в них всякие овощи и всякие цветы, и полаты в них каменные, и воды в каменных ерданях. А против тех садов высоко на горе город каменнои пуст, роспался, а называют тот город Александров. А в Шамаху товары приходят ис Турскои земли. И путь ис Шамахи есть в Туръскую землю, и про тот путь писано ниже. А зде писан ход к перъскому царю в Ыспагань.

 От Шамахи ходу до Ардевиля десять дней. От города от Шамахи полдни ходу, через гор  [одок] высоко добре. И как горы перешел, итъти два дни степью до реки Куры, а Кура река – с Москву реку. А у реки деревня велика и торжишко. А через реку мост на сандалех, да чепь железная по мосту протянута з берегу на берег. И тут рахтаны  [рахматы] емлют с верблюда по две абасы. А тое реки болши нет во всей шахове области. Тут брань  [гране] была в старину от турков от Куры реки ити пять дней степью, ни городов, ни посадов, ни деревень нет, ни карамъсараев. А по той степи живут муганы в кочевных избах и кочюют где зиму, где лето, и то словет муганская степь. А на тои степи нет никакого хлебного, ни овощов, ни лесов, толко норы змеиные и мышьи. А от к Ардевилю ити три дни горами, тут деревни есть и карамсараи. А Ардевиль посад, города нет, а рядами, и карамсараи, и дворами, и всем болши Шамахи и лутче, а все каменные, и лавок много, а карамсараев болши дватцати  [много]. А товаров всяких много, и овощов, и рыбу привозят от моря из Гиляни, и от Коры реки с устья, чтобы руская семга красная и укусом такова же!

 А в Ардовиле салтан да дорога. И по конец маидану в Ардевиле, чтобы рускои монастырь строен, и мечеть велика, а называют шах Софея. А строит сам шах, тут у него отец лежит и дед, да сын его Диво Мурза. А стены у монастыря и мечеть все каменное, муравленое. А тут живут бусормане, тезики те же люди, не черньцы. А у монастырской ограды многие вороты, а у ворот чепи железные. И хто ково убьет, или розбои сотворит, или долгу для, или от каких великих бед и от смерти, и холопи от хозяев, то те люди вси тут убегают и за чипь ухватятца руками, и поцелует, и в монастырь в тот уйдет, и тот человек никого не боитца, и сам шах того не казнит. А кормят их вообще как в руских монастырех, из одного котла из монастырьских доходов. Ис того монастыря выпуск бывает, дают виноватых на выкуп, кому они надобны, толко по том человеке веру емлют, что их ничем невредить, ни казнить.

 А к монастырю приделана ограда каменная, и в той ограде ряды стоят со всяким харчем и с товаром, и воды текучие приводные, а текут ис труб медных и стоят в ерданех каменных. А болшои у них в монастыре поставлен от шаха тезик-бусорман. А зовут матавелеи, тот монастырем, и монастырским обиходом, и казною, и монастырскими людми владеет. А называют его владыкою. И его приходящии бусорманы и тутошные в ногу целуют. А у ограды над болшими вороты бьют по литаврам, и в суренки играют поутру, да к обеду, да в вечере. А над Ардевилью над посадом стоит гора добре высока и зовут Салаван. И на той горе снег лежит во весь год и летом не сходит. А зима в Ардевиле студена, и летом студение иных мест. И от Ардевиля в Турскую землю ходят же через Тевриз.

 

 

 

 А от Ардевиля до Халкана ходу три дни горами и ручьями нужно. А Халкал деревня велика, тут ардевильские подводы переменяют, от Халкала день ходу до болшие горы, а гора добре велика и высока, каменная, и промеж тое гору течет река не велика, порожиста, по ней ехать нелзя, а через тое реку мост каменнои велик  [и высок от воды), а имя тое реки Кизыл. И того ходу через реку по мосту з горы на гору ходу день. А итъти на конях и на ослятах. А верблюжья ходу нет для безмерные высоты. И через тое реку есть другая дорога ниже горами. И по тои дороге ходят и верблюды с нужею. И перешод тое гору, ходу день до Зеньга горами же исполога, и ровным местом. А в Венге  [в Зеньге] город был велик, каменнои, да разсыпался, одна подошва знать. А ныне города нет. Толко посад невелик, разореное место, и ряды есть, и карамсараи, а все каменное!

 От Зеньга день ходу до Салтанеи, а все итти полями, ровным местом, межу гор. А Салтанея была царство древнее, и город был каменнои, добре велик. И в том болшом городе кремль  [нутреняй] город. А в кремле  [нутренном] сказывают, болших дворов было болши 20  [тысяч] опричь большого города и посадов. А ныне тот болшой город разорен до основания. А у нутренего города толко одна стена, да две башни, и ров, да заросль. А тепере посадишко, да ряды и карамсараи, а все каменное – и царьского двора ворота, и столбы каменные добре высоки, да во внутренем же городе стоит мечеть каменная велика и высока о многих верхах, а в не(й) четыре притвора велики. Сажен одне стены по пятнадцати и болше. И в одном притворе лежит царь с своим сыном того царства Салтамунит. А сказывают, что то давное царьство было, да шах его взял Софеи, нынешнему шаху дед, лет немного ста.

 А у двух притворов, где царь лежит с сыном в каменных гробницах решетки медные деланы с яблоками болшими по мечю. И те яблока золочены и на них резаны травы и серебром навожены и видети велми дивно. А высотою решетки вверх сажен по десяти, а поперег пошти сажень. А на решетках дверцы в той же решетки, а яблока в дверцех поменше. А сказывают, что то царь дань имал на инъдеискои земли и те решетки взял за дань на инъдеискои земли за седмь лет. И ту мечеть строил тот царь, а другая мечеть в болшом  [в другом] городе велика, толко не высока, а в ней шестънатцать  [Кулунгир, Кульбарга (Гулбарга) – города в Декане] столпов каменных. И про те мечети писано ни в похвалу, ни в славу, а знать что было великое царьство, толко розорено. И иных мечетей много. А стоит то царьство промеж высоких гор на ровном месте и речка невеличка течет. А то все воды копаны и вожены из гор верст по дватцати и болши, а вожены по подземелью!

 От Салтанеи полтретья дни  [под 3 дни] ходу до Авгаря ровным местом промеж гор. А на дороге течет речка невелика, коню под черево, а в Авгаре посад, города нет, ряды и карамсараи стройно место, толко невелико, а все каменное. А харчю и овощов всяких много. И товары есть, а круг всего посаду сады! От Авгаря два дни ходу до Казбина. А Казбин посад болшои и славнои велик, а города нет. А Шамахи и Ардевиля посадов и ряды карамъсараи всем болше, а в Казбине дворы шаховы стройны стоят. Болшими вороты и маидан. А маидан в Казбине велик  [невелик] и ровен весь, а около маидана решетки деревянные. И круг всего маидану ров, а в нем вода. А на маидане всякие тамаши, борцы борютца, и куклы играют, и живые змеи выпущают и в руках носят, и по книгам волхвуют, и всякого харчю, и овощов на маидане продают много; и детеи учат  [грамоте] на маидане. А рядов, и карамсараев много, и всяких товаров, и садов, и лес саженои держат; во дворех то у них честно. И тут в Казмине кормят шаховы звери – слоны и бабры. А о бабре писано ниже каков бе. А ис Казбина ход есть же в туръскую землю на Богдат. От Казбина шесть дней ходу до Савы,  [на Багдать], все ити ровным местом промеж гор. А в Саве посад невелик, города нет; ряды и карамсараи все каменное, а овощов всяких много!

 

 

 

 От Савы до Кума два дни ходу ровным местом промеж гор. А в Куме – город, толко худ зделан из глины, что садовой замет, да башни. А с приезды от Савы шахов двор и карамсараи строино место и ряды, и карамсараи, и товары есть, а овощов всяких много. И тут делают добрые сабли, и латы, и колчюги, и всякое булатное дело, тут хлеб добр и вода студена. А ис Кума ходят в Мултанеиское царство в Ындею на вьюках на верблюдех и про тот ход писано ниже!

 Зде же писан ход в Перское царство в Ыспагань. От Кума ходу два дни до Кашина ровным местом промеж гор. А в Кашане город толко худ. А с приезду от Кума в Кашане шахов маидан и дворы шаховы и стоят вороты на маидан; место велико, рядов, и карамсараев, и таваров много. Тут делают дороги кашанские, и бархаты, и кизылбашские камочки, и овощов всяких много, а рыб никаких нет. От Кашани два дни ходу до Нетензя, а итти ровным местом промеж гор, а стоит на ровном же месте. А на дороге от Кашана до Нетензя, среди степи, стоит гора высока,  [не висока] кругла, с одну сторону песочна, а з другую каменна и круг нее ход; а по верхную сторону под нею озеро соленое. И на тое гору сказывают нихто не сходит, а там не знают, что есть на той горе. И сказывают бусорманы, что многажды на тое гору ходили да нихто с нее не сойдет, там де на горе погибают. А гора невелика и невысока, толко подле нее ехать ужасно. А издали видится за два дни и болши со обоих сторон. И тое гору зовут невсходимая.

 А в Нетензе города нет. Посад стоит в буграх невелик и ряды плохи, а карамсараи каменнои, новои  [а на дороге против посаду гостин двор новой]. А овощов всяких много, а под посадом гора добре высока, взошла шеломянем и на тои горе стоит на верху мечеть каменная. А сказывают, что был шах в Нетенъзе и стоял на поле, тешился. И на тое гору залетел у него кречат и убился. И шах для того веле поставить мечеть над кречатом на славу себе и всходу на ту гору мало, высока добре, а стоит пуста. От Нетензя три дни ходу до Испагани все ровным местом меж гор, толко каменисто. И в Ыспагань пришли во 7132-м году июня в 20 день. А Испогань стоит чтобы в рукаве промеж гор высоких на ровном месте.

 А Испогань царьство персидцкое настолнои город великои, строинои, толко город худ, чтобы замет круг садов глинянои. А царские дворы стоят вороты на болшои маидан. А ворота высоки и над вороты полаты писаны золотом. И полата стоит над полаты высоко в три статьи, а все выписаны золотом. И в те полаты приходят всякие послы и купчины. И шаховы полаты, в коих сам живет, от ворот далече стоят, в садех, ниски, а зде  [где] шаховы жены живут и того двора болшие ворота на маидан же, а те ворота не высоки. А полаты в коих живут, те полаты в садех же, от ворот далече, а у обоих ворот стоят беки да тюфянчеи, а по рускому дети боярьские да стрелцы, а середи города и посадов маидан велик и широк. И около маидану ров выкладен каменем, а в рову круг всего маидану вода. А по обеим концам маидану стоят по два столба каменные высотою человека в два. А на маидане против шаховых ворот лежат пушки медные и железные, а пушки есть и болшие, а лежат нестроино без станков и без колод, а иные песком и землею изнабиты.

 А маидан весь гладок и ровен наряднои  [велик добре и широк], а длиною сажен болши четырехъсот, а поперег сажен со сто. А около маидану ряды, и кафы, и гостиные дворы, и мечети – все каменные. А гостиных дворов, сказывают, болшие ста, а все каменные. А у них перед анбары и в анбарех писано розными красками и золотом всякие травы. А торгуют на них всякие люди: тезики, индейцы, турки, арапы, арменья, и аравляне,  [аврамляне, жиды, лязгинцы и всякие люди] и жиды. А с конца маидану ворота высоки  [в тынчак, а над теми вороты высоко], стоят часы, а где часы стоят и то место выписано золотом, а зделано стройно, а у часов мастер руской. А теми вороты ходят в тынчак, тот у них болшой ряд и велик, кабы у нас суроской. И тут у них всякими товары торгуют. И в тои тынчи и денги делают. А в ряду лавки каменные с верхними анъбарами и своды каменные покрыт строино. А перед лавками и в лавках писано розными красками з золотом, а у тынчи по обеим концом ворота великие и чепи железные  [для конных]. А в тынчи лавок, опричь верхных анбаров и киюз, а русских с 200. А по сторонь тынчи ряд, а в том ряду делают всякое медное дело. Да в том же ряду и киндяки делают, красят, а миткали привозят из Индеи и из арап. А ряд каменнои с верхними анбары и своды каменные. А лавок в том ряду есть до четырех сот.

 А ис тынчи вытить на правои руки, мимо шаховы ворота и в том ряду товары торгуют и башалаки продают, и сабли и шатры делают у шаховых ворот, а ряд и своды каменные и с верхними анбарами. А в том ряду, опроче верхних анбаров, есть двести. А промеж теми ряды есть инои ряд, а на другой стороне маидану против тынчи ряд каменнои и своды каменные. А в том ряду делают сундуки и всякое деревянное дело, решетки, и книги пишут, и чернило, и чернилницы продают. А посередь того ряду строит шах болшую мечеть вново велику, а делают по 7133 год, шестой год. А величеством мечеть от болших дверей длиною 80 сажен, а поперег и с приделы  [тою много болши] со 100 сажен, а камень делан рознои, и делом, и каменем строино и воды в неи. А не покрыта, уряжена что скверная невеста. А еще не зделана, а перед мечетью над вороты и в мечети выписано золотом и тут перед мечетью седит их кешит болшои и судит мужеи з женами и роспущает их и грамоты роспустные дает. Да того же ряду по другую сторону тое мечети ряд, тут делают седла. А лавок в том ряду, опроче верхних анбаров, девяносто. А по левую сторону тынчи, против шаховых ворот, на другой стороне маидану ряд, а в нем торгуют всячиною и шелковное дело делают, и бумагу бьют. А посередь того ряду, против шаховых ворот, мечеть велика каменная. А в том ряду лавок двести, а те ряды около маидану и позади тех рядов и по сторонь, иные ряды есть же и по крестцам, а все каменные.

 А подле маидан, от тынчи от левые руки и от правои по обе стороны поделаны полаты каменные, а зовут кафы и выписаны красками и з золотом, а з двух сторон каф решетки деревянные, куды кизылбаши смотрят на игру  [но и денег не дают]. А верхи у всех выписаны красками же з золотом и во всех кафах, выше человека, протянуто железо волоченое и уплетено, что сеть или шахматная доска. И во всякой клетки поставленои по стопке склянои, а в них налито щербачья масла с фильтею. И те склянки зажигают с маслом по вечерам, да в кафах же зделаны ердани каменные с водою. И круг тех ерданеи робята пляшут з звонцами  [с индейскими], а иныя бьют по бубнам, и в суренки играют, и в сопелки, а робята все молодые и хорошие. А платье на них и челмы и кушаки з золотом, а по пояс около гузна чтобы бор, что хупавые. А на маидане торгуют всякими товары, и мелочью, и ветошью, и всякие овощи продают: яблоки, и арбузы, дыни, и груши, и огурцы, и всякой виноград, и хлебное: пшеницу, и муку, и пшено, просо, и дрова, и солому пшеничную; а сен нет во всей шахове земли толко грава в трубках верчена. А все продают в вес в батманы: дрова, и траву, и муку, и пшеницу, и масло  [мыло] и всякие овощи

 Да тут же на маидане всякие тамаши делают и костью играют в братынях, и землею и камышки розводят, играют, и по книгам волхвуют и абдалы росказывают, как их клятые жили, и веру свою отвержают. О них же абдалех писано ниже. И под конец того же маидану, у тынчи на верхних анбарех, взделано чтобы великий сараи и покрыты, а со все стороны поло. Тут бьют перские люди по набатам и по литаврам и в болшие трубы трубят, а трубят, чтобы коровы ревут, и в суренки играют – то на правой руки у тынчи. А на левой руки тынчи такой же зделан сараи тут бьют в 20 набатов, и в трубы трубят, и в суренки играют туръские люди, что взял шах в Багдате. А с маидану ежевечеров людей со всякими товары и с харчем ссылают и маидан чистят и равняют мелким камением, хрящем и водою поливают для летного конъского праху. И тут на маидан сам шах, сам выежжает, тешитца мало не ежеднеи, и в кафы. А теши у него: пляшут перед ним робята ис каф, а иные против его стоят на маидане со свечами восковыми, а свечи горят. И около всего маидану чираки горят с нефтью и того тешитца долго вечера. И стреляют порохом и селитрою ис писчеи бумаги и летают по маидану, что змеи.

 А шах охочь и днем гуляти по маидану и по рядом не во многих людех, толко перед ним ходят скороходы с батошки, а иные  [иное]и без скороходов. А от болшого маидану, от тынчи на левую руку итъти версты с полторы. А ити все рядами каменными до старого маидану, а на старом маидане всякое хлебное, и овощи, и дрова продают, а все в вес. И всякие томаши делают: змеи живые болшие выпущают, и волъхвуют, и людей виноватых всякую казнью казнят, брюха порют, и кожи з живых здирают и на уды мечут.

  [Чистая страница].

 7132-го году июня 25 день шах пришол от туръского города ис под Багдата, город взял. И в том же городе Испагани стречали шаха промеж садов и арменских  [и жидовских, и авраменских, и тевризских) слобод. А на стречю вышли из града все люди з женами и с детми, весь народ по статьям: кизылбаши и перси, арменья своим полком з женами и детми, индеицы своим полком, жидове своим полком з женами и детми, аврамляне своим полком, кюрты своим полком, а все пеши блятки своим полком. А все на конях, а ездят баско ис щапливо, скороходы и з барсы, а платье носят чисто, з золотом и кони держат быстры. А ездят перед самим шахом, да перед шахом же идучи, пляшут робята кафимъские и в ладони плещут. А пляшут з звонцами индеискими, а встрича была шаху от большого маидану за пять веръст. А дорога ехать промеж сады арменъские, и жидовские, и аврамские, и тевризские слободы. А сады шаховы строины. А те сады до тех мест дошли, где сам живет шах. А у тех садов заметы каменные и ворота в сады часты  [все дощатыи] по обе стороны садов. А ворота выписаны золотом, а на воротех полаты и перед полатами крылца, а все выписано золотом, и версты за две от маидану, промеж тех же садов зделана болшая ердань каменная, стоит полна воды.

 

 

 

 А середь ердани поставлена труба медная стоячая и ис трубы вода бьет вверх испод земли выше человека. И приехали на мост в тех же садех, а тот мост через реку Испоганьку. А та река невелика и мелка, человеку и коню вброд, а прошла сквозе сады и слободы  [а течет из горы], а рыба в ней чтобы руские подъяски, толко укус свои  [да и тех мало добре]. А опроче тое рыбы никакой нет. А до того мосту не доехав, тут пошли промеж сады от улицы концами в поля слободы, а по их жулфы: армянъская, аврамская, жидовская, тевризская – велики и людны. И у них по своим верам ставлены и мечети. А через реку мост каменнои велик и высок и того мосту сто пятдесят сажен длиною. А по обе стороны того мосту, что городовая стена, высока и толста и наверх стен лествицы  [каменные]. А сквозе стены ход, люди ходят и оттуда лествицы вниз к воде, а шириною тот мост сорок сажен. И тут на стенах того мосту, по обе стороны, сидели жонки ряда в два и  [как мога] в три, в то время как шах шол изпод Багдата, и крычат все как мошно во весь голос, и руками бьют себя по губам, голосы раздваивают.

 Да тут же наверх мосту в болшие трубы трубят, и в суренки играют, и по литаврам и по набатам бьют, и все люди, и жонки, и робята, и девки кричат, да пляшут, как шах шол. И тот крик страшно слышати и не мошно слова друг з другом промолвити, и теснота великая ехать и пешим итти, друг друга подавляют, и платье обдирают, и стремена отрывают, и пеших топьчют. А заповедь в царстве такова: хто не идет шаха встречать от седми лет да по осмидесят лет мужсково полу и женьсково, того казнят смертною казнью – брюха порют. А от мосту ехать промеж сады ж дорога улицею широка, а в сады ворота так же часты и золотом писаны. И над вороты полаты и крылца золотом же писаны. И доехали, по обеим сторонам улицы стоят две мечети каменные, а в них писано красками.

 И от правой руки из мечети вышли на встречю шаху их мулълы и кешиши, а по нашему попы, а вынесли что киот, а в ней кумир их написан. И тут шах прикладывался, а муллы и кешиши стоят и поют, а свечи у них в руках горят восковые  [высокие] велики, в аршин и болши  [и в полтора], а один конец у свечи тонок, а другой толст и всякими красками крашены: красною, и зеленою, и синею  [лазоревою] желтою  [и белою] а зажигают их с тонково конца. И против тое мечети на левой руки сада другая мечеть тоже каменна и красками выписана. А в неи стоят на стене четыре образы руские – Христово рождество, да вход во Иерусалим, по другой стороне стоят преображение Господне, да богоявление и подпись руская, а писаны на красках, а образы пядница. А стоят выше человека, как рукою досягнуть, а сказывают, что принесены от грузинские земли. Да в той же мечети написан на доски их болван мужичеи образ и тут лежат в мечети шесты с праперы.

 Не пременяя к тому, а чтобы наши хоругви, коли о праздниках с образы носят; а у них те шесты носят на их праздники и перед мертвыми, а шесты долги и тонки, виноградные, длиною сажен по десяти, а как их поднимут, так шесты изгибаются. А у них у верху привязана тафтица уска, тонка, сажен с пять до полушеста висят, а наверху шестов что ножницы, или что жаравеи нос железное, а на иных шестах, что крыжи решетчатые и круги, и львы  [и кумилвы]. А в тех мечетях живут и берегут абдалы. А те мечети стоят полы и ничего в них нет, толко паникадила медные, а деланы на свое дело и головы литы из меди змеиные. И те абдалы ходят по маидану, и по улицам, и по рядам и рассказывают про житье клятых своих, как жили и скончалися, а ходят наги и босы, толко закрывают у себя срам овчиною и через плечо носят овчину же шерстью вверх, а на голове носят колпаки дурны, а в руках носят палицы, и копьи, и топоры, а в ушах каменье хрустали  [большие]. А образом страшны, что бешеные и дурни. Днем ходят по маидану и по улицам, и мало едят и пьют днем, а ночью и чихир пьют и з блядками и с робяты блуд содевают.

 Сия повесть до зде и конец, понеже бо не все исписать. Что видели  [своими очими] то и написали.

 Зде же писано о праздниках бусорманъских в перскои земли.

 Первой у них праздник год починают марта месяца, как в небе увидят млад месяц. И тот у них праздник зовут баирам наурус, а по нашему новой год. А празднуют, как нов месяц увидят и тое ночь всю не спят, играют, и в трубы трубят, и в суренки, и по литаврам безпрестани. А с вечера во всех рядех лавки украсят, выбелят и выкрасят красками, всякими цветы украсят. А на утро во всех лавках и по домом свечи и свешники, и чираки иззасветят сколко хто может, по десяти  [или по 20] болше во всякой лавке, и того светят часа с три. И свечи погасят и лавки, и ряды иззапрут, и по домам розоидутся и не торгуют ничем, толко на маидане всякие игры и тамаши делают, и красными яицы биются, и в руках носят, и друг у друга руки целуют, а в домех у собя в полатях и в садех выстелют ковры, и что у них есть каково живота и платье и то ростелют на ковры, и по всему по тому валяются, и денгами себя обсыпают, а у кого не великие денги и он их в хамъяне беспрестани пересыпает. А говорят то, чтобы де у нас в новои год на всякои день прибывало.

 А того празднуют по три дни и в трубы трубят, и в суренки играют, и по литаврам, и по набатам бьют, тем они свои праздники празднуют играми. А в мечетях никакого петья нет. Толко взлезут на мечеть их мулла, да уши свои заложит палцы и, голову закиня на небо, да кричит  [молитву по своей вере]. И того трою днем кричат с утра, да в полудне, да в вечере. А празднуют блудом, противно всякого праздника с женами спят и з блядками проводят з гостиных дворов сколко хто захочет и может, а сказывают, что в том греха нет, в том, де, спасение.

 А другой у них праздник – июль  [июнь] месяц постятся весь. И пост у них таков: в день ни пьют, ни ядят, а как солнце зайдет и они пьют и ядят мясо  [и всякой скором, от мяса и молока посту нет] и в кафах, и на маидане играют, и пляшут, и всякие тамаши делают, во всю ночи со свечи и свешники, и с чираки, и з женами спят и з блятками. А и тот у них пост волной, хто хочет, тот и поститца, а хто не хочет, тот и не поститца. А служилые люди не постятца. А пост у них только один во весь год. И как тот месяц по небесному пройдет, и усмотрят на небеси новой месяц август, и то у них праздник – байрам рамазан. И в тот праздник разговеютца, станут в день ясти и пити, а против праздника во всю ночь не спят, станут с вечера в трубы трубить, и в суренки играть, и по литаврам и по набатам бить, да тоже свечи в рядех, и в лавках, и в кафах иззасветят, и на маидане пляшут, и в ладони плещут, и всякие тамаши делают, и яйца красные продают, и в руках носят, и друг у друга руки емлют да целуют руки, и ничем не торгуют, и ряды иззапрут. А празднуют по три дни тоже в сурны и в трубы трубят и в набаты и по литаврам бьют!

 Да того же августа месяца в 15 день была у шаха тамаша, а не праздник. Собралися весь народ на маидан против шаховых болших ворот, а все с куфшины, и с пьяли, и с чарки, и с чаши, и сам шах на крылце, что над болшими вороты, и с ним послы и купчины. А перед самими вороты играют и бьют  [трубят] в болшие трубы, что буйволы ревут, и в суренки играют, и бьют по литаврам и по набатам  [а люди на маидане все пляшут, и в ладони плещут, и в верх скачут]. И как шах от себя с крылца улил воды на землю и на людей, так все люди почали перед вороты и по всему маидану литца водою и в воду друг друга таскати, и грязью мазатца чей хто ни есть. И ближних шаховых всех грязью замазали, а шах велит на ту тешь всем людям быти в лутчем платие. И тою водою льютца и грязью мажутца всех чинов люди часа з два, а сам шах с крылца тое теши смотрят, и то у него теш, а не праздник!

 

 

 

 А третей у них праздник станут праздновать сентября с 1-го числа по небесному, как нов месяц увидят и празднуют по 10 дне нова месяца  [и празднуют 9 дней и в 10 день нового месяца]. А в ту 10 дней водят верблюда. И тот у них праздник байрам курбан, а сказывают против того праздника, как Авраам сына своего Исаака на жертву привел. Выходят из царьства на поле и того верблюда в ту десять дней водят по маидану, и по рядом, и по всем улицам, а одет верблюд коврами, да всякими цветами украшен, а перед верблюдом ходят, да в суренки играют и в бубны бьют, а сторонни люди, и жонки, и робята с того верблюда шерсть щиплют на спасение себе. И как приидет десятое число месяца, и того верблюда поведут из города на поле, а перед ним понесут копье и топор нарядные. Да перед верблюдом же, как его ведут на жертву, идет великой полк испаганъцов, а все связьем, и вопят всякой во весь голос, что бешеные. А после того полку, идет другой полк связьем же – тевризцы и вопят тоже, что бешеные во весь голос.

 И все люди, идучи перед верблюдом, вопят. И тот людъской крик и конъское смешение страшно видети и слышати. И как того верблюда выведут на поле, а там на поле место учинено, чтобы гумно росчищено и водою полито. И как выедет сам шах, и с ним вси ханы и салтаны, и ближнии шаховы люди, и вси служивые, и все люди з женами и з детми, и выедет дорога, а по нашему городовой боярин, в Ыспогани всякие дела ведает, и суды судит, и виноватых казнит. Тот было грузинской царевичь. А за ним принесут на ратовищи на одном конце роготиня, а на другом копье нарядное з золотым яблоком да топор наряднои. И того верблюда повалят на том уряженом месте. И ноги у верблюда свяжут, а на ноги и на голову верблюду изсядут мясники с ножи человек с тритцать. А сам шах и вси люди к верблюду съедутца, и послы, и купчины иных государств. И сам шах, седя на коне, станет говорить фату, а по нашему молитву, по своей вере. И как молитву проговорит и рукою махнет дороге и дорога приедет на коне к верблюду и возмет у носящаго копие и ударит верблюда копьем с коня промеж ребр, а сам и прочь поедет, а копье в нем оставит. А шах, и все его ближние, и послы, и купчины, и все люди с того места скоро поедут и пешие побежат. А те мясники тот час голову у верблюда отрежут, и его разсекут на жеребьи и понесут к шахову двору.

 И как шах поедет, и вси людие, а ехать улицею меж сады и местом, что преже сего писан. И теми улицами и мостом одва мошно проехати от людского и от коньского утеснения. А на верх мосту все седят жонки во весь мост, и не в один ряд и вопят во весь голос, а рукою бьют сами себя по губам, голос раздваивают. И оттого крику страшно слышати. И как приехал шах в передние сады и зошол на крылцо над вороты, что в саду, и с ним ближние его люди, и послы, и купчины и голову верблюжью тут же привезли на лошади. И тое верблюжью голову перед крылцом перед шахом на каменном мосту подняли мужиком на руках высоко, да о землю опустят и сами мужики завопят; и того вздымали, да опущали до пятью, и после того подняли на плечи мужика и с плечь на руки, выше голов своих, и держали его великое время, а шах стоял в крылце и молитву говорил по своей вере, как мужика держали на руках и опустили его на землю.

 А голову верблюжью понесут на болшои маидан, и ноги, и мясо. И там все люди соберутца на маидан. И те полки станут связьем по своим полком и станут битись о верблюжье голове тевризцы с ыспаганцами, и бьютца великим боем на конях и пешие, и до смерти убиваютца, и которой полк осилеет и побьет и тот полк верблюжью голову возмет, да к шаху отнесет, и тот полк шах пожалует. А хто на тот бои не идет и про тех людей сказывают дороге. И тем людям дорога чинит поучение и заповеди правит; или которого мужа жена не идет против шаха в стречю и тем мужам так же поучение делают и пеню правят. А в другие не выйдет муж или жена и тех дорога казнит. А того празнуют по три дни, не делают ни чего, и не торгуют, и набаты бьют, и в трубы трубят, и в суренки играют, и красный яйца продают, и друг друга за руки емлют, и целуют руки друг у друга. А тому баираму, как пройдет неделя, так во всю ночь в набаты и по литаврам бьют, и в сурны играют, и в трубы трубят до пятого часу дни, а в мечетях ничего не поют и не празнуют никак, опричь игор!

 А четвертой у них празник – баирам ошур, ноября по небесному с первого числа до того же месяца по десятое число. Ходят по два мужика вместе на многие статьи. А сами ходят наги и босы, только в одних штанах, а вымазаны все черною нефтью и черны, что арапы, только одне зубы знать. А держат у себя по каменю в руках, а ходят по маидану, и по улицам, и по рядам, и по дворам и в те камышки бьют, а говорят ксен ксен таусен ксень, а говорят то беспрестани и ходят до самого своего праздника десять дней. А в самой празник ходят по маидану и по улицам и носят гробы, поволочены бархаты и украшены медью, паздерою, и оловом, и стеклы и перед теми гробы на верблюдех ездят робята наги, а седят головою к хвосту, а вопят тоже ксень.

 Да перед гробами же носят долгие шесты, что про них выше писано. Да перед гробами же водят кони обседланы со всею збруею, и шелом, и латы, сагадак, и сабля, и копье носят, да два маленких ездят на конех наги, а тело у них, и голова, и лице все кровью вымазано. А на иной лошаде ездит мужик наг, бараньею кожею сырою оволочен шерстью к телу, а сырым вверх, да стрела продета сквозе кожу на хрепте. Да перед теми же гробы возят на ишаке нарядного мужика, зделан мехом, да набит соломою, и сагадак, и стрелы зделаны из лучины и на голове колпак с кистью, а со сторон поддерживают, чтобы не упал. И ему ругаютца и плюют на него. А все то на маидане и все люди з женами и з детми, а жонки плачют, а мужики и робята головы у себя кроят  [и на руках и по подмышкам] бритвами и ходят кровавы, а на руках и на грудех прорезывают и мажутца кровью – лицо, и голову, и руки. А того соломянного мужика вывезут на поле за город и вынесут соломы и нефти и нефтью польют и сожгут, а сами вязъем бьютца. А то они празднуют клятым своим, в то время их побили и Мамсеня, а что робята кровавы, то его дети, а что соломяннои мужик, тот де их побил!

 И всего в персидскои земли четыре празника, а что про них писано и то им не на славу, но на укоризну, и понос, и на пагубу им!

 А во всякой недели празнуют день пятницу. В тот день не торгуют и в рядех не сидят, а сами против пятницы с женами спят и з блятками, и перед светом в банях моются, и на свету по утру в пятницу ходят на кладбища, где мертвыя их лежат и тут над ними плачют, то у них празник. И им на укоризну, а не в похвалу.

 А сказывают, что в пятницу Бахмет родился того для и празнуют еженедель, ему на вечный огнь, и на бесконечную муку, и на понос, и на укоризну.

 А зима в персидской земли невелика. Орют  [орут землю] и сеют пшеницу и ячмень о рождестве Христове и о крещении. И о великом заговеньи и после того великим постом станут  [учнут] снеги перепадывать. Ночью падет, а днем стает, а на горах снег болши падет, а по полям нет, и того по Благовещеньев день. А земля не мержет  [не мерзнет], а всякой скот – овцы, и коровы, и кони, и буйволы  [и ишаки и катары] все на поле травою сыти бывают, сень не ставят. А хлеб поспевает жнут на Георгиев день, а овощ прежде всего. А другой хлеб  [и Испахани] сеют и поспевает на успеньев день. А не по всеи земли хлеб родится  [ровно], в ыном городе хлеб жнут, а в ыном сеют в то время!

 А в гилянскои земли подле море, тут теплее иных городов. Цветы всякие на великое заговеино поспевают. А хлеб в гилянскои земли в Фарабате  [а в Арабате и в Ишарафе поспевает скоре] тут хлеб нужен, люди с него бесятся и место нездорово. А лесов в Гиляни подле море много, и рыбы севрюжина, и осетрина, и белужины, а опроче Гиляни во всем шахове земли никаких лесов нет, толко горы. А вод  [и рек] нет никаких, ни рек, воды все приводные из гор, и по полям воду розводят и тем напаяют нивы, а дожжеи, опроче гиляньскои земли  [и Шамахи], нет!

 А платье персы и кизылбаши носят кафтаны озямные, кинъдячные и дорогилные, и кумачныя, и кутняные. А поясы круг себя носят великие кушаки, а поверх кушаков шалы вишневы. А на головах челъмы, на ногах чюлки, да башмаки. А жонки ходят закрывшися в тонкие миткали – лиц и глаз не видеть, а на ногах теже чюлки суконные, башмаки, а иных бархатные чюлки. А у всех жонок штаны и у девок. Косы плетут долги до пояса и до пят. А косы плетут у иной две, и три, и четыре и вплетают в косы и чюжие волосы. Тем ся красят. А в ноздрях колца золотые с каменьем и з жемчюги. А исподнее платье – кафтаны уски и пелки наги. А по грудям и около шеи и по челу низан жемчюг на нитях. А персы и кизылбаши зовутца бусорманы, потому что у мужсково полу обрезывают срамные уды их попы. И как отрежут конец плоти и тое плоть низает на нить и держит у себя на вороту!

 А что аврамляне были у Шаха на встречи, и те аврамяне образом смирены, бороды у всех велики, а волосом черны. А жен держат по две и по три, и по пяти, и по семи, и сколко хто захочет и может. А платье на себе носят широко, а цветом кирпишнево на всех, а делано из верблюжья волоса, а на головах носят челмы, а ноги босы, штаны носят всего до колена. А на женах платье желто, делано ис тое же верблюжьи шерсти. А сказывают, что они веруют в Аврама и зовутца аврамляне. А хто у них умрет, и того мертвеца поставят у свои мечети, и подопрут его вилами под горло, чтоб не упал и стоит по та места, как прилетит птица и выклюнет у него глаз. И будет выклюнет правый, тот у них угодил тому, в кого веруют, а левой выклюнет, тот не угодил. И их хоронят в землю!

 А что в Ыспогани мултанеи по их языку, а по нашему индейцы, и у них розные веры: иные держат бусорманскую, а иные веруют в солнце. Как солнце станет всходить, так они солнцу молятца!

 А у иных мултанеев  [индейцев] со лбу переносье у носа мажут желтою краскою. И тех мултанеев кто умрет, и того вывозят за город и за посады на поле и сожгут его на дровех и пепел развеют. А говорят тот де пошел на небо, а называются те мултанеи християнами.

 А платье все мултанеи носят миткали белые, и челмы на головах белые же, а родом недородны, и лицом бледы,  [бледные], и сухи, и черноваты!

 А жиды платье носят вишнево на всех мужики и жонки, а делом чтобы у руских дьяконов стихари с оплечьем и по подолу кругом обложено, а на головах у иных челмы, а у иных шапки, что клобуки!

 А у жонок на головах желтые болшие платы, а лиц не закрывают, а родом плоски. Бороды велики, а лицом чисты. То им на пагубу и на безконечную муку.

 А и в персидском царьстве их не любят, побивают их, и озлобляют, и называют их чагатами, а иные жигутами.

 

 

 

 А что в Казбине зверь бабр величеством болши лва, а шерстью глиннаст, а шерсть ниска, а по нем полосы черны поперег. А губы что у кота и прыск котовои. А сам черевист, ноги коротки, а длиною долог, а голосом велик и страшен, ногти что у льва!

 И сих повестей до зде!

 Зде же пишет о хожении из Шамахи ход в турскую землю.

 От Шамахи ход в турскую землю промеж полдень и запад. А ходят на верблюдех, и на конях, и на ослятах на вьюках. А ити от Шамахи три дни до Ряши ровным место. А Ряш – посад города их.

 От Ряши день ходу до Генжи ровным место между гор, а в Генже города нет же, посад. А близь Генжи подошла Кура-река. От Генжи шесть дней ходу до Равана горами. А в Раване город каменнои, стоит на ровном месте над рекою над Чензичею. А ширина реки человеку каменем бросити.

 А от города Равана полдни ходу, тут стоят Учьклюс по арменьски, а по нашему поруски три церкви арменьские велики бывали и строины. И то место и Раван бывало арменьское царство. Тот настолной город был, а церквами для того называем, что на них кресты. А две церкви стоят пусты, а в третьеи поют арменья, а в церкви образов никаких нет, только крест, да образ пресвятые Богородицы. И колокол есть невеликои, а звонят временем, бояся бусорман. Да под тем же городом Раваною на полдень стоит гора добре высока и велика. А верх взошел что колпак. А руских верст до ней ходу от города Равана болши десяти. А около тое горы ходу, сказывают, пять дней. А на тои горе лежит вековои снег зимою и летом и на тое гору восходу нет никому. А на той горе стоит Ноев ковчег. А персы и турки тое гору называют Султана агры, тои горе зов по их. Да они же зовут Баш Дакеми, а по нашему по руски на верху горы ковчег.

 А у нас тое гору зовут Арарат. Да от Генже жь на полночь два дни ходу, там пошла грузиньская земля и посад Зечен. А в грузиньской земли лесов много. От Равана до Малазгирта два дни ходу, а ити ровным местом промежу гор, а Малазгирт стоит над рекою над Карсом. Тут грань шахове земли от турсково. А те все городы были туръские, да шах их побрал, коли Шамаху взял, и от тое грани от Малазгирта пошла турская земля. И до турсково города до Изрюма восмь днеи ходу, от Изрюма до и Изырьяна четыре дни ходу. От Изырьяна до Карасара два дни ходу. От Карасара до Вологора полдни ходу. От Воилагора до Токата три дни ходу. От Туката до Туркала день ходу  [от Туркала до Амаса три дни ходу]. От Амаса до самого Стамбула  [до самого Царяграда], а по нашему из Царя града, пятнатцать дней ходу. Се же от Шамахи путь в Царьград!

 А из Ардевиля из шахова города ходят в туръскую землю через Тевриз.

 А из Казбина из шахова города ходят в туръскую землю на Богдат и на Бясир.

 А Богдат сказывают великое место и город каменнои велик, а под ним река, болши Москвы-реки. И дворов жилых и людей много, а иные дворы в Богдате были и до взятья шахова пусты. А сказывают, что в тот Богдат преселение было ис первого Вавилона. И тот ныне Богдат называют Вавилоном кизылбаши и арменья. А перед взятьем Богдату от шаха во 7131 году песок от  [с] неба шел на хлеб, и хлеб песком с неба засыпало, а того песку было в половину колена. От Богдата до Бясиря шесть дней ходу. А тот Бясир турскои же город был. Да взял его Карчегахан после богдатъсково взятья. И с ту сторону тот город Бясир стала грань от турсково.

 

 

 

 А от Богдата и от Бясира пошла арапская земля кочевная. Там их Бахмет лежит в арапъскои земли всего от Бясиря три недели ходу. Тут его пропасть в пустой мечети.

 А от Бясира ходят в турскую землю в Царьград. А те арапы нечерны, черны арапы под Индеею,

 Зде же писан ход ис персидъскои земли в Ындею.

 Из шахова города ис Кума ход в мултанейское царъство в Ындею и ходят на вьюках на верблюдех. От Кума два дни ходу Ваиромея. От Ваиромея до Таирани день ходу. От Таирани до Фарабата восм дней ходу.

 От Фарабата до Мешети пятьнадцать дней ходу. От Мешети до Кандагари сорок дней ходу. Тут была грань индейская от шаха и тот город Кандагар шах взял во 7130 году. И тот город стал шахов, а грань от Индеи. А от того города Кандагари все ити на восход солнца!

 А от Ыспагани ход в Ындею на Кашан и на Кум, а с Кума на Ваиромея. А писано про то повыше в статьи.

 Да от Испагани же ход, где корабли приходят белым морем немецкие люди для торгу. А ходу от Испогани на Фарабат. От Фарабата пятнатцать дней ходу до Мешети. От Мешети до Кандагари сорок дней ходу. А от Кандагари ходу  [скажут] дней с сорок же до белого моря, правее восходу солнцу. А на том белом море стоит город Урмуз. И к тому городу пристань карабленая, приходят немецкие люди, аглинские и фрянцовские. И ис того города Урмуза приходят на въюках на верблюдех через те городы, что про них писано в сей статьи, приезжают в Ыспагань в персидское царство немецкие люди с товары и с ефимки для сырого шолку!

 А был тот город Урмуз индейскои, да взяли его шах и немцы вместе. А ныне сказывают, что тот город Урмуз весь за шахом!

 Се же о бусорманскои вере. Молятца на небо, на коленцах седя, руки на небо подняв, а как ходят молитца так моют руки по локоть, и ноги, и гузно, и передний срам.

 А в персидской земли пишутца грамоты от шаха по своим городом.

 Пишут золотом божию милость под тем, оставя строки три или четыре, пишут титлу.

 Государская милость, Аббас шахово величество, то дело над государи государь, а потом пишут город, на которои посылают: в Шамаху, или в Ардевил, или на инои город. Ардевилскому салтану Свирли, или которому хану ведал бы де, что е в ту пору посол, или купчина великой государя Владимирского, что над государи государь праведен и милостив от царскои милости. Да к царскои же милости бил челом. Потом дело пишут.

 А всякие писма и грамоты пишут против нашего писма в левую руку!

 Се же туръской счет: бир, ики, учь, дерть, бежь, алты, едди, секиз, токуз, он, онбир, онъики. Все так до дватцати а дватцать игирьми, игир, всибир, игирми ики. Все так до тритцати, а тритцать отуз, отътуз бир, отътуз ики. Все так до сорока, а сорок кырк, кырк бир, кырк ики. Все так до пятидесят, а пятьдесят илли, илли бир, илли ики. Все так до штидесят, а шездесят алтъмыш, алтъмыш бир алтъмыш ики. Все так до седмидесят, а семдесят едмиш едмиш бир, едмиш ики. Все так до осмидесят, а осмъдесят сексень, сексень бир, сексень икир. Все так до девяноста а девяносто токсень, токсен бир, токсен ики. Все так до ста, а сто юз, а тысяча мин!

 Се же перъскои счет: як, ду, се, чар, паншь, шашь гафт, гашты, ног, дах, якъзда, дувазда. Все так до дватцати, а дватцать бити, бистияк, бистиду. Все так до тритцати, а тритцать сил, силвуяк, силвуду. Все так до сорока а сорок чичил, чичиляк, чичилду. Все так до пятидесят, а пятдесят пенжа, пенджуяк, пенжуду. Все так до штидесят, а шестьдесят шучь, зашучь, заяк, шузаду. Все так до семидесят, а семдесят гафтьва, гафтьдаяк, гафтьдаду. Все так до осмидесят, а осмьдесят гаштьда, гаштьдаяк, гаштьдаду. Все так до девяноста, а девяносто ногда, ногдаяк, ногдаду. Все так до ста, а сто – сета, а тысяча – мин!

 Азбука по турски, и по перъсидски, и по арапски. Тот азбук слова одне, толко речь по своим языком. Повыше руская азбука, по середки их слова, а ниже туръским языком!

 Се же азбука арменъская: аинь, пень, кень, таечь, за, е, еть, то, же, инни, лон, хе, ца, кень, гоц, кат, че, мен, и, но, ша, по, ча, бе, че, ра, се, вев, дюн, ре, цо, фун, пур, ке, ечь, аин, заавсас!

 Се же счет по грузински: ерт, ори, сами, отхы, хуты, екси, шуди, ревя, цьхра, аты, одинънатцать терпеты, двенатцать торт, дватцать отсекь, тритцать, сорок урмусе, пятдесят сатму саты, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят отмутсе, девяносто, сто оси, тысяча атаси!

 

 

 

О путешествии из Москвы в Персидское царство, из Персии в турецкую землю, в Индию и в Урмуз на Белом море, куда немцы приплывают на кораблях

 

Н. А. Кузнецова. Перевод древнерусского текста

 

 В 7131 (1623) году по указу государя и Великого князя всея Руси Михаила Федоровича и великого государя Святейшего патриарха Московского и всея Руси Филарета Никитича московский купец Федот Афанасьевич Котов с восьмью товарищами был послан с царскими товарами за море в Персию.

 Из Москвы отправились по Москве-реке 6 мая в день святого и праведного Иова многострадального. От Москвы до Коломны [Коломна – один из крупных торгово-ремесленных городов в Русском государстве XVII в] сухим путем 90 верст, а рекою больше. Город Коломна стоит на Москве-реке, со стороны течет речка Коломенка и впадает в Москву-реку. Город каменный, как московский Кремль.

 От Коломны до Голутвинского монастыря [Голутвин монастырь – имеются в виду Голутвин-Богоявленский и Бобренец-Голутвин монастыри, основанные в XIV в.] 100 верст; сюда выходит река Ока. От Коломны до Переяславля Рязанского [Переславль Рязанский – ныне г. Рязань. В начале XVII в. город был одним из крупных торгово-ремесленных центров России] горами 90 верст, а рекою и больше. Город Переяславль Рязанский деревянный, обмазанный глиной, а вокруг посадов частокол; город стоит на земляном валу над рекою, над рубежом. Река Ока протекает по лугам в версте от города. Город расположен на горней стороне *, в нем есть каменные храмы. Здесь живет архиепископ.

 От Переяславля Рязанского до Терехова монастыря [Терехов монастырь – расположен в 50 км от Старой Рязани, упоминается в «Книге Большому чертежу» (подробное описание карты России и соседних государств XVI–XVII вв.)] 90 верст. А в пятнадцати верстах от Переяславля, вниз по реке, находится Вышгород [Вышегород – г. Вышгород, расположен при впадении реки Рака в Оку]. Но города здесь уже нет, осталась только волость. От Вышгорода до Старой Рязани [Старая Рязань – столица Рязанского княжества в XII–XIII вв., ныне городище на правом берегу р. Оки в 50 км от современной Рязани] 45 верст по дороге вдоль Оки. На горней стороне крепости нет, только один земляной вал, а дворы стоят врозь среди леса на протяжении многих верст. На луговой стороне стоит Терехов монастырь. Ограда монастыря и храмы деревянные. От Терехова монастыря до Касимова [Касымов – г. Касимов. С середины XV в. до 1681 г. был центром Касимовского царства, т. е. удельного владения потомков ордынского царевича Касыма, не имевших никакой политической самостоятельности и целиком зависевших от московских царей. Упоминаемый Котовым царевич Уруслан – один из касимовских царей] 90 верст. В Касимове, в полуверсте от реки, возвышается на луговой стороне деревянная крепость, а около реки Оки расположены русские посады и храмы. Здесь же живет царь Уруслан, владеющий посадами, но служит московскому царю. За его домом находится каменная мечеть и в ней склеп, где хоронят царей.

 От Касимова до Мурома [Муром – в XVII в. был значительным торгово-ремесленным центром] горами 70 верст, а Окою 150. По пути, на луговой стороне, находится городище Елатьма [Елатма – ныне Елатьма. В XVI–XVII вв. здесь была важная пристань на р. Оке; в «Книге Большому чертежу» называется городом], тут и посады. Город Муром деревянный рубленый, стоит высоко на земляном валу. В нем соборный каменный храм, в котором служит протопоп. В этой церкви в стороне, в приделе Карпа, в одной гробнице лежат муромские чудотворцы – благодатные князь Петр и княгиня Феврония. Около города высокие места, холмы. В нем много каменных и деревянных храмов и домов. За городом на луговой стороне над Окою красиво расположены посады.

 От Мурома до Нижнего Новгорода горами 120 верст, а Окою 150. На горней стороне живет стародубщина. Места у них хлебородные. На полпути от Мурома до Нижнего Новгорода на горней стороне находится Павлов перевоз [Павлов перевоз – ныне г. Павлово Горьковской области. В начале XVII в. был известен как центр ремесленного производства (обработка металлов); в «Книге Большому чертежу» назывался городом]. Это город, а не острог; он стоит высоко на холме, дома же, рынки, кабаки и таможни разбросаны в долине, а также и по холмам на большом расстоянии.

 Нижний Новгород [Нижний Новгород – крупный торговый центр XVII в.] обнесен высокими каменными стенами, стоит высоко на холмах. Часть посадов обнесена деревянным частоколом, а другие лежат за городом. Здесь сливаются Ока и Волга. Возле посадов выше города меж гор в степь течет ручей, называемый рекой Поганой. Нижний Новгород стоит на горней стороне. Посады находятся в городе, и около города по долам и по обрывам.

 

 

 

 От Нижнего Новгорода 120 верст до Василь-города [Василь-город – ныне поселок Васильсурск в Горьковской области], который стоит над Волгой, на горней стороне, а посады – под горою. Когда-то здесь на горе была высокая крепость, но сгорела. От Василь-города до Козьмодемьянска [Козмодемьянское – Козьмодемьянск. Возникший как крепость, он в начале XVII в. уже не имел военного значения] 40 верст. Деревянный город, огражденный рублеными бревенчатыми стенами, стоит на горе, а дворы спускаются вниз, к Волге, и обнесены частоколом.

 От Козьмодемьянска до Чебоксар [Чебоксары – в XVII в. крупный торговый центр на Волге] 40 верст. В Чебоксарах деревянный город стоит на горней стороне и обнесен рублеными бревенчатыми стенами, а посады спускаются вниз, к Волге. От Чебоксар до Кокшайска [Кокшайское – село на Волге, расположенное между устьями рек М. и Б. Кокшаги. В XVII в. оно было незначительной военной крепостью] 30 верст. Город деревянный, обнесенный рублеными бревенчатыми стенами, стоит на луговой стороне, на горе в услоне, а посады – под горою. От Кокшайска до Свияжска [Свияжское (Ивангород) – Свияжск. В начале XVII в. из военной крепости стал превращаться в торгово-ремесленный и административный центр] 60 верст. Деревянный город стоит на горней стороне от Волги, за лугом, а под ним вдоль идут посады. Река Свияга течет по степи ниже города.

 От Свияжска до Казани [Казань – во времена Котова Казань была крупнейшим торгово-ремесленным центром и занимала значительную территорию – каменный кремль, верхние и нижние посады, обнесенные деревянной стеной, и слободы. В городе насчитывалось около 20 тыс. жителей] 20 верст. Казань – большой город, стоит на луговой стороне, над речкою Казанкой, в семи верстах от Волги. Крепость каменная, белая возвышается на земляном валу, вдоль нее тянутся посады, обнесенные деревянной оградой, а Булак-река течет сквозь деревянный город. И крепость, и посады красиво расположены. За городом находятся Луктов монастырь и слободы, а кругом раскинулась степь. Посады и ряды находятся в городе.

 От Самары [Самара – в начале XVII в. крепость Самара еще служила для защиты юго-восточных границ России от набегов ногайцев и крымских татар] до Саратова [Саратов – во времена Котова был крепостью] 350 верст. Саратов стоит на луговой стороне. Здесь стоячий острог и круглые бревенчатые башни, дворы и торговые ряды, а за городом стрелецкие дворы, рыбные лавки, амбары, куда сгружают товары с судов. Город стоит над Волгой на ровном месте, а в низине течет речка Саратовка. Вокруг расстилается степь.

 От Саратова двести верст до Камышенки [Камышенка – небольшой посад на Волге, ныне г. Камышин]. В Камышенке протекает речка Камышенка [Речка Камышенка – правый приток Волги: в ее устье находится г. Камышин], берущая начало в степи, расположенной на горней стороне. Над речкой, высоко на горе, стоит острожек, и тут с весны и до осени стоят пятьсот – семьсот казанских и пригородных стрельцов, а осенью, уезжая с осенним астраханским товаром, сжигают острожек. Рекой Камышенкой ходят на Дон – три версты плывут водой, а потом двадцать верст казаки волочат струги до реки Иловли [Река Илавла – Иловля, левый приток Дона], которая течет по степи и впадает в Дон. Оттуда казаки ходят на Волгу. В степи стоят заставы стрельцов. Они ловят воровских казаков и некоторых из них убивают.

 От Камышенки до Царицына 150 верст. Царицын [Царицын – укрепленный город на Волге; служил важным стратегическим пунктом для защиты от набегов степных кочевников. В городе жили стрельцы и казаки, управлялся он назначаемым из Москвы воеводою] стоит на высоком берегу, обнесен невысоким тыном с рублеными круглыми башнями. Над городом возвышается гора со стогами на ней. В нижней части города протекает небольшая речка, вроде ручья, по которой в лодке нельзя ехать. Вокруг города Царицына расстилается степь, а город стоит над Волгой. Дворы, базар и храмы – все в городе. Скот из страха перед татарским нападением пасут за оградой, построенной вокруг города. От Царицына идут на Дон полдня степью и выходят на Пять Изб [Пять Изб – Пятиизбянская станица второго Донского округа Войска донского на р. Дон; в XVII в. там была небольшая ярмарка]. На Дону все городки казачьи, в тех городках живут казаки с женами и детьми. Городки расположены вниз по Дону до Азова [Азов – в начале XVII в. был турецкой военной крепостью, заграждавшей выход из Дона в Азовское и Черное моря]. Азов стоит на Дону, в пяти верстах от Черного моря [Черное море – Котов и Черное, и Азовское моря называет «Черным». Он пишет: «Азов стоит на Дону в пяти верстах от устья Черного моря»].

 В Азове есть два турецких каменных городка. От Азова до Кафы [Кафа – Феодосия. В 1475 г. город завоевали турки и переименовали его в Крым-Стамбул, назвали его также Кучук-Стамбул и Кефе. В XVII в. Кафа считалась укрепленным пунктом, населения в ней было немного] ходят морем на кораблях. Каменная крепость в Кафе стоит над морем, на правой стороне моря. От Кафы до самого Стамбула [Стамбул – в начале XVII в. столица Османской империи] ходят 15 дней, ход туда морем на кораблях. Но об этом рассказ сейчас заканчиваем.

 

 

 

 Теперь возвратимся к описанию предстоящего пути. Выше города Царицына, в верстах двадцати, по луговой стороне Волги степью течет Ахтуба [Ахтуба – по-татарски Ак-Тюбе – Белые холмы, левый рукав Волги длиной около 520 км] и впадает в Каспийское море [Море Хвалижское – Каспийское море. На Руси называлось также Дербендским. Названия Хвалижское, Хвалынское или Хвалитьское образовались из арабизированной формы слова «Хваризм», т. е. Хорезм] в шестидесяти верстах ниже Астраханского устья. На Ахтубе стоит Золотая Орда [Золотая Орда – так Котов называет столицу золотоордынских ханов Сарай-Берке, или Новый Сарай, окончательно разрушенный в 1480 г. союзными войсками Ивана III и Менгли-Гирея. Во времена Котова Золотая Орда как город не существовала. Сохранившиеся каменные постройки – царский дворец, мечети и другие здания – разбирались и использовались как хороший строительный материал, который отправляли в Астрахань], в которой еще задолго до основания Астрахани [Астрахань, Астрохань – с начала XVII в. Астрахань постепенно превращалась в укрепленный пункт Русского государства на юго-восточной его границе. Торговое значение Астрахани к этому времени было велико] были построены царский дворец, палаты, дома и мечети – все каменные, а теперь все эти здания ломают и камень возят в Астрахань для различных каменных работ. От города Царицына до Астрахани пятьсот верст. Здесь на Волге много островов, места низкие, лесов совсем нет.

 Город Астрахань стоит на Волге, на луговой стороне. Это большой каменный город. Соборная церковь и Троицкий монастырь тоже каменные, городские башни украшены глазурью. К Астрахани подстроен другой город. Длинная каменная передняя стена с башнями и воротами идет вдоль реки Кутумовки [Кутумовка – Кутум, рукав Волги, вытекающий из главного русла у самой Астрахани, длиной около 20 км] и вместе с двумя другими стенами образует крепость. В каменном кремле находятся приказ [Розряд (разряд) – разрядный приказ, центральное правительственное учреждение в Русском государстве в XVI–XVII вв.] и запасные амбары, которые приделаны глиною к стене высоко в углу кремля. Двор архиепископа находится близко от собора. У ворот архиепископского двора возведен деревянный большой и высокий крепостной вал со стенами в несколько рядов. В кремле много стрелецких дворов, а таможня, базары, кабаки и дворы жителей – стрельцов и купцов русских, бухарских [Бухарские земли, Бухара – так на Руси называлось Бухарское ханство, находившееся с 1510 по 1597 гг. под властью узбекской династии Шейбанидов, а с 1597 г. – Аштарханидов. Торговые связи у русских купцов с Бухарой были еще до монгольского нашествия. В конце XVI – начале XVII вв. из-за междоусобной борьбы в Средней Азии и разбоев на дорогах торговля несколько ослабла, тем не менее русские купцы продолжали ходить «в Бухары» и «в узбеки»] и персидских [Кызылбаши, Кызылбашские земли, Персидская земля, Шахская земля – названия Персии на Руси в XVI–XVII вв. «Шахская земля» – от названия верховного правителя Персии «шаха», «кызылбаши» – по имени правивших в стране так называемых кызылбашских племен, которые составляли до начала правления шаха Аббаса I основную военную силу Сефевидов. Название «кызылбаши» (буквально «красноголовые») эти племена получили из-за красных полос на головном уборе, который они носили. В Московской Руси персов называли кызылбашами даже в официальных документах] – расположены в другом городе, где много храмов. Двор крымских татар в том же городе. К кремлю пристроен высокий тын, за которым сидят взаперти заложники [Аманаты, арабск. – заложники. Благодаря связям с восточными соседями это слово было широко известно и употреблялось на Руси] и пленники с женами; их караулят стрельцы. Выше города течет по степи речка Кутумовка и впадает в реку Балду [Балда – Болда, небольшая протока в дельте Волги]. Ниже города и около него находятся татарские юрты. Все татарские [Тотарове (татары) – во времена Котова название многих народов монгольского и тюркского происхождения, входивших ранее в состав Казанского, Астраханского и Крымского ханств. В данном случае Котов имеет в виду астраханских татар] жилища вкопаны в землю, обнесены плетнем, обмазаны глиною. В степи вокруг города кочуют ногаи [Нагаи – ногайцы, потомки той части населения Золотой Орды, которая находилась в XIII в. под властью темника (военачальника) Ногая. В XIV в. после распада Золотой Орды ногайцы образовали Ногайскую Орду, которая позже распалась на ряд мелких орд. В 1555–1557 гг. ногайские орды стали постепенно переходить в русское подданство. Кочевали ногайцы на Северном Кавказе от Черного до Каспийского моря], подвластные государю. В городе торгуют после обеда, а до обеда торгуют за городом, около городских укреплений, с татарами и ногаями. Домов городских жителей и стрельцов за городом нет. Только с верхнего конца города на пригорке построен монастырь; а под ним вниз, к речке Кутумовке, идут сады. В садах растут овощи: яблоки, дыни, арбузы, тыквы, огурцы, виноград, дикий перец, капуста.

 В нижней части города находятся монастырь, угодья [Выставка – вероятно, одно из монастырских угодий] Троицкого монастыря и кузницы, а затем идут юрты и сады.

 В трех верстах ниже Астрахани, на луговой стороне, на которой стоит Астрахань, из Волги вытекает Царева протока [Царева протока – Царев, рукав Волги, отходит от главного русла в 3 км ниже Астрахани; длина около 140 км; соединяется с протокой Болдой] и впадает в море. По обе стороны этой протоки стоят татарские юрты подобно нашим русским деревням. На той же стороне в четырех верстах от Царевой протоки рыбная ловля Астраханского монастыря – какараузик, по-русски тоня, а в Астрахани это место называют илым.

 Напротив илыма, на другой, крымской стороне, лежат очень большие кучи соли, привезенной с озер, расположенных в степи в шестидесяти верстах от Волги.

 Соль добывают на Кобыльих озерах [Кобыльи озера – кобыльские соленые озера в 80 км к юго-западу от Астрахани, их семь. Соль в озерах хорошего качества], но эта соль красная, а добытая на Мачеговском озере [Мачеговское – одно из семи соленых озер] белая и хорошая. И в других озерах также добывают соль. К озерам подходят протоки, по которым соль увозят в больших лодках.

 В тридцати верстах от Астрахани на луговой стороне есть протока. Здесь находятся рыбные загоны [Учюг и Ванчюг – учуг – частокол для загона рыбы. Ванчуг – искаженное Иван учуг] Астраханского монастыря, а также храм и двор. Отсюда до Бирюля [Бирюль – протока в дельте Волги; есть также остров Бирючья коса с селением того же названия] пятнадцать верст. Здесь прежде был каменный город, а теперь стоит лишь татарский амбар. От Бирюля до Рослоба [Урослоба, Руслуба – один из населенных пунктов недалеко от устья Волги. Жители его занимались рыболовством] пятнадцать верст. В Рослобе находится государев рыбный загон. От Рослоба пятнадцать верст до Прорвы [Прорва – вероятно, так назывался один из населенных пунктов недалеко от устья Волги, в котором стоял стрелецкий караул]; здесь стоит стрелецкий караул. От этого караула тридцать верст до Четырех бугров [Четыре бугра – небольшой остров близ устья Волги], а влево от Четырех бугров в море стоят гилянские бусы [Гилянские бусы – торговые суда гилянских купцов. Гилян – одна из прикаспийских провинций Персии], которые не заходят в устье Волги и под Астрахань, а стоят в море и из устья – едва видны. Товары же с бус в Астрахань и из Астрахани на бусы перевозят на судах [Сандалы (шандалы) – небольшие одномачтовые парусные суда] и повозках. Отсюда бусы плывут за море. Из Астрахани есть ход на Русь, к Москве; туда ходят весной, летом и зимой на лошадях как по луговой, так и по нагорней стороне. А добираются из Астрахани до Москвы недель в семь-восемь. За станицею ходят стрельцы и оседлые татары, охраняющие путь от набегов казаков и козыевских татар [Казыевские татары – так назывались ногайцы из улуса мурзы Казыя, перекочевавшие в 1604 г. из района между р. Бузулук и Аральским морем к Азову. В первой четверти XVII в. они часто нападали на поселения донских казаков].

 Из Астрахани государеву казну свезли и погрузили на две бусы 8 августа, в день святого отца нашего Емельяна, епископа Кизичского. А идти за море, в Персию, надо прямо на юг, придерживаясь вначале северного, а затем западного берега, где с правой стороны будут Терек [Терек – город Терки, или Терский, центр Терской области, основан в 1567 г.], Тарки [Тарки (Тарху, Тарку) – сейчас небольшое селение на берегу Каспийского моря в 2 км от Махачкалы] и Дербент [Дербень – Дербент]. Есть и сухопутный путь за море от Терека, про этот путь написано ниже, после описания Шабрана [Шаврань – Шабран в Бакинской области Азербайджана, находился километрах в 25 от г. Кубы. В начале XVII в. был небольшой крепостью. Сейчас сохранились лишь остатки крепости, известные у местных жителей под названием Шабран Калеси]. С пристани от устья Волги, идя налево холмами [Шелоник – курганы, холмы, дюны, неровная местность по пути к Яику, т. е. к Уральскому хребту и реке Урал] на север, придешь на Акраханское пристанище [Акраганьское пристанище – на западном побережье Каспийского моря есть Аграханский полуостров и Аграханский залив, в который впадает Терек. Возможно, что там и была какая-нибудь пристань. Но судя по контексту, Котов имел в виду «Караганское пристанище», находившееся в районе устья Яика на пути в Хиву и Бухару]; этим путем мимо устья Яика [Яицкое устье – устье р. Урала, называвшегося до XVIII в. Яиком] ходят к узбекам [Узбеки – с начала XVII в. в русских документах узбеками называли различные народности Средней Азии, входившие в состав Шейбанидского узбекского ханства: киргизов, казахов, каракалпаков и даже таджиков] в Бухару.

 Мы пришли с царскими товарами в персидскую землю, во владения шаха, и пристали к Ширванской земле [Ширванская земля – Ширванское ханство, находившееся на территории нынешней Бакинской области, было подчинено персидскому шаху], к пристани Низовой [Низовая – Ниазабад, пристань на западном берегу Каспийского моря в северной части Дагестана, примерно в 70 км к юго-востоку от Дербента], 14 августа, перед праздником Успенья пресвятой Богородицы и святого пророка Михея. Пристань находится в пустынном и низком месте. Здесь протекают две небольшие речки, устья их занесло песком. Узнать эту пристань с моря можно по трем высоким деревьям. Есть здесь и лес, но он небольшой и низкий. Здесь находится судовая пристань. Берег мягкий, камня нет, пристань хорошая. Ниже, на море, есть и другие пристани, расположенные у городов и пустынных мест. Вдоль моря идут высокие каменистые горы в земли шаха, вплоть до Фарабада [Фарабат – какой населенный пункт – Фарахабад или Фахрабат, что в данном случае имеет в виду Котов, выяснить не удалось], В версте от пристани Низовой есть большая деревня – Дербентский присуд [Дербенский присуд – Дербент был административным центром, там находился даруга – высший полицейский чин в округе], где находится даруга, по-нашему, приказной человек.

 Над деревней возвышаются горы, с которых снег не сходит даже и летом. А в деревне – сады, в которых растут яблоки, виноград, грецкие орехи, чернослив, миндаль, дыни, арбузы; из хлебных злаков произрастают пшеница, просо, арпа, а по-русски ячмень, другого хлеба нет. Дворы в деревне глиняные; в садах и через дворы протекают проведенные с гор арыки. Много всякого скота. Почти все делают на волах – и молотят, и землю пашут, и всякую поклажу возят. От Низовой высоко в горах ходят в Шемаху [Шамаха (Шемаха, Шамахи) – в начале XVII в. Шемаха была крупным торгово-ремесленным городом и пользовалась известностью в Западной Европе и Русском государстве как центр торговли шелком, куда приезжали купцы из Генуи, Венеции и других государств], дорога опасная, по ней ездят с вьюками на лошадях, верблюдах, быках и ослах; колесного пути нет.

 От Низовой до Шабрана пути четыре агача [Агач – мера длины; пеший агач был равен 4 верстам, конный – 7 верстам], по-русски в каждом агаче по пяти верст, и идти надо полями и болотами. В Шабране от города остались одна стена и каменная башня, остальное все разрушено; сохранившиеся посады – каменные. И Шабран, и Шемаха, и Дербент со всеми уездами, городами и пригородами исстари были ширванской землей, потом все эти города захватили турки [Турский царь, Турская земля – так в XVI–XVII вв. назывались турецкий султан и Османская империя в официальных документах Русского государства], но персидский шах около двадцати лет назад отнял эту землю у турецкого султана. Здесь много всяких овощей, птиц и скота.

 Теперь опять возвратимся к постепенному описанию пути от Астрахани до Терека и Шабрана. От города Астрахани плавают на русских бусах и на больших стругах морем мимо Черни [Чернь – Черный Рынок, селение в Терской области на р. Прорве, близ Каспийского моря; возможно, Котов имеет здесь в виду пристань того же названия на западном побережье Каспийского моря], только этим путем идти далеко. Морем в ветреную погоду ходят двое суток, а в безветренную погоду струги идут неделю.

 А Терек город деревянный, небольшой, но хороший, стоит на реке Тюменке [Тюменка – небольшая река на Северном Кавказе, на ней был выстроен г. Терек – Терки], на низком месте. Базары, храмы и дома находятся в крепости, а за ней – один монастырь. За рекою, напротив крепости, раскинулись большие слободы – Черкесская слобода, Окоцкая и слобода новокрещеных черкесов [Слободы великие – Черкасская слобода, да Окоцкая, да новокрещеных черкас слобода – небольшие поселения на берегу Терека, недалеко от города Терка]. Через реку Тюменку построен деревянный высокий мост на козлах, под ним можно проезжать на лодках. В половодье в Тюменку впадает река Терек. Если вода невысока, это место пересыхает; в такое лето вода в Тюменке застаивается и загнивает. А главное русло реки Терека впадает в реку Быструю [Быстрая река – Котов ошибается, говоря, что в реку Быструю в 60 верстах ниже Терка впадает Терек. В «Книге Большому чертежу» говорится: «А в Суншу реку пала река Белая да река Быстрая». То есть Быстрая – приток Сунжи, которая, в свою очередь, является притоком Терека] в шестидесяти верстах ниже Терека. Река Терек выходит из горных кряжей [«Из гребеней» – имеются в виду гребни на берегу горной речки Акташе в ущельях Кавказских гор], где в небольших крепостях живут казаки. Там, между гор, рядом с черкесами – по направлению к Азову – живут кабардинцы [Кабарды – кабардинцы. В XIII–XVI вв. кабардинцы уже занимали территорию, которая в XVII в. стала называться Кабардой и землями «пятигорских черкесов». В XVI в. в Кабарде стали складываться феодальные отношения. В начале XVII в. Кабарда распалась на множество мелких феодальных владений, во главе которых стоял старейший «князь». Особенностью общественного строя Кабарды XVI–XVII вв. было переплетение феодальных отношений с родовыми и наличие пережитков патриархального рабовладения. Со времени Ивана Грозного между Кабардой и Русским государством установились дружественные отношения (Иван Грозный в 1561 г. женился на дочери кабардинского князя Темрюка). После некоторого ослабления русских позиций на Северном Кавказе во время польско-шведской интервенции в начале XVII в. Османская империя и Крымское ханство неоднократно пытались утвердить свою власть в Кабарде]. Река Быстрая выходит из гор и впадает в море.

 Город Терек стоит в пяти верстах от моря; выехать в море по Тюменке можно не одним руслом; кругом камыш. Около города Терека много садов, а в садах много всяких овощей. В море напротив устья Терека находится остров Чечень [Остров Чечень – расположен около Аграханского полуострова] – идти до него под парусом полдня – этот остров большой, и около него много рыбы, на нем терские жители, тарковские кумыки [Кумачаня – кумыки. Народность, образовавшаяся в результате смешения местных дагестанских племен с пришлыми тюркскими элементами (главным образом, с половцами – кыпчаками)] и горские черкесы [Горские черкасы – черкасами (черкесами) назывались разноплеменные, но родственные по языку и культуре северокавказские и иногда дагестанские (не тюркские) народности Кавказа] ловят рыбу.

 От Астрахани до Терека и от Терека до Астрахани есть сухопутный путь степью через станицы. От Терека до реки Быстрой день пути с вьюками, дорога идет болотом; через реку есть брод и перевоз на стругах. По обе стороны реки Быстрой летом стоят казаки для охраны перевозов от нападений немирных и крымских татар [Крымские татары – имеются в виду кумыки, подчинявшиеся «крымшаху» или Тарковскому шамхалу. Крым – местечко в Дагестане на реке Алазань, впадающей в Куру, указанное в «Книге Большому чертежу»]. От реки Быстрой до реки Сунжи [Сунша – Сунжа, вытекает из гор Чечни и впадает в Терек. Длина около 200 км] день пути; через Сунжу есть брод. От Сунжи день хода до Малого Аксая степью и камышом. Речка Малый Аксай небольшая, очень заболоченная, через нее есть брод. От Малого Аксая до Большого Аксая [Меншой Аксай и Болшой Аксай. Ныне известна одна река Аксай, которая течет в Дагестане и, не доходя до Терека, теряется в болотах] полдня хода. Речка Большой Аксай небольшая, через нее есть брод. От Большого Аксая до реки Койсы [Койса-река – Койсу, общее название системы четырех рек в горной части нынешнего Дагестана. Аварское и Андийское Койсу, слившись, дают начало реке Сулак] день или полтора пути, а от нее уже можно ехать на телегах. Койса – широкая река, вытекает из гор; в устье реки есть перевоз на стругах и паромах; перевозят кумыки или те, кто едет; струги и паромы стоят здесь во всякое время. От Койсы день пути до Тарков, колесный путь идет берегом возле моря. В Тарках есть небольшой посад и деревянный острожек, здесь сидит илдырхан, шурин шаха, которого зовут Крым-шахом [«Илдырхан шурин шахов того звут Крымъ шахом» – имеется в виду Тарковский шамхал, кумыкский правитель].

 В Тарках живут кумыки, они подчиняются шаху. Илдырхан родом кумык, брат горского князя Салтанамута [Салтан Мут – имя правителя горских черкесов – кумыков]. Тарки стоят под горою, в версте от моря. В горах над Тарками живут также кумыки, которые имеют своего князя и никому другому не подчиняются. От Тарков до шахского города Дербента три дня вьючного пути ровным местом между горами и морем. А между Тарками и Дербентом живут лезгины [Лязгинцы – лезгины, племена, обитавшие на юге Дагестана; в XVII в. у них сохранялся первобытно-общинный строй. Котов правильно указывает на лезгинские племена, жившие между Тарками и Дербентом в горах и никому не подчинявшиеся. Их правитель назывался «усмием»], у них свой князь, которого называют Усминским [«Князь у них свои, а словет усминьской» – к северо-западу от Дербента находилось княжество Кайтак, правители которого имели титул «уцмия» («усмия» – в русифицированной форме, происходит от арабского слова «исм» – имя, означает «именитый»). В начале XVII в. Кайтагское уцмийство дорожило поддержкой Русского государства и экономическими связями с ним]. У них есть каменная крепость, – а сами они живут далеко в горах, никому не подчиняясь. Они разбойничают на дороге, грабят и захватывают купцов и продают их в рабство; а если и не грабят, то взимают дань с купцов, по три куска ткани с вьюка [«И мали у торговых людей со вьюка по три киндяка». Киндяк – ткань, набойка. Здесь – по три куска определенной ткани с вьюка]. Эти места проходят с провожатыми. Грабежом занимаются усминский и кайдатский князья со своими людьми.

 

 

 Дербент – укрепленный белокаменный город, только малонаселенный. Один конец города уходит в горы, другой доходит до моря. Длина города больше трех верст, а ширина саженей триста; город перегорожен поперек каменными стенами в двух местах, так что получаются три города. Рассказывают, что тридцать башен этого города затопило море, и теперь еще одна большая крепкая башня стоит в воде. От Дербента через горы к Черному морю, в Турецкую землю [«От того города Дербеня стена была каменная через горы в Черное море в Туръскую землю». От Дербента на запад много веков назад была построена стена для защиты от степных кочевников. У восточных авторов эта стена называется обычно «стеной Александра» (Македонского)], когда-то была выстроена каменная стена. Все посады находятся в крепости, а за ней – отводные каменные башни. Около моря недалеко от Дербента наверху огорожено каменными плитами место, где лежат сорок мучеников, а мусульмане [Бусорманы – широко распространенное на Руси название мусульман] и армяне [Арменья – армяне] говорят, что это-де русские 40 святых мучеников [«Сорок мученик» – это знаменитое кладбище «Кыр-хляр». По мусульманскому преданию, здесь был уничтожен мусульманский арабский отряд, посланный во времена халифа Османа для покорения этого края. Все надписи на могильных плитах мусульманские; относятся к XIV в. и более позднему времени]. Все проезжие русские люди ходят к ним на поклонение, а некоторые служат им молебны. Они лежат каждый в своей гробнице, и на них положено по большому белому камню с вырезанной надписью. Никто эту надпись не может прочитать: ни мусульмане, ни армяне, ни турки. А вырезанная надпись очень большая. Здесь над гробницами выросло три деревца. К той же ограде примыкает огороженное камнем мусульманское кладбище, и здесь два сторожа-мусульманина. Около этого кладбища есть и другие большие старые кладбища с гробницами и надписями на них. Говорят, что надписи греческие.

 От Дербента до Шабрана три дня вьючного пути степью, между горами и морем. Из Астрахани же плавают в Персию и в мелких стругах – от Черни до Терека, от Терека до Тарков, от Тарков до Дербента и до Низовой. Купцы из Низовой до Шабрана ходят вьючным путем. Путь на малых судах опасен тем, что если струг прибьет непогодою к берегу в Дербенте и в Тарках, то с находящихся на нем купцов взимают большие пошлины, а если струг прибьет к пустому месту, то люди усминского и кайдатского князей нападают на купцов, убивают их и товары отнимают. На берегу постоянно идут грабежи.

 Путь от Шабрана на Шемаху. Приходится идти высоко в горах, путь очень опасен и безводен, идти три дня вьючной дорогой на верблюдах и на конях. По дороге от Шабрана до Шемахи стоят три караван-сарая [Карасамраи, карамсараи – так Котов называет караван-сараи, постоялые дворы на торговых путях и в городах Ближнего и Среднего Востока. Иногда он заменяет слово «караван-сарай» русским термином «гостиный двор»], а по-русски гостиные дворы, каменные, крепкие и хорошие, с амбарами, конюшнями и воротами. Построены караван-сараи давно – для проезжающих, чтобы укрываться в них от разбоя; они стоят пустые, так как сейчас здесь безопасно. Шемаха стоит в укрытии между высокими горами. Город каменный, небольшой и невысокий, и посады каменные. Кругом города проходит ров, ворота обиты железом, а посад, базары и караван-сараи стоят за городом. В Шемахе семь караван-сараев – все каменные, и во всех есть вода, которая течет по каменным трубам, проведенным с гор под землей. Караван-сараи стоят между базарами тезиков [Тезичеи – тезики, персидские купцы. Так же Котов называет и вообще персов], в них торгуют русские и армяне, здесь же находятся лезгинские, гилянские, бухарские и другие караван-сараи. Раньше Шемаха принадлежала турецкому султану, но шах захватил ее одновременно с Шабраном. Старый город в Шемахе, стоящий около посада, и турецкие мечети [Мечеть – мусульманский храм] шах разрушил и построил свои.

 В Шемахе много всяких товаров и шелков – крашеных и сырца. Шелк красят в Шемахе, а шелк-сырец производят в деревнях около нее. На расстоянии двух с половиной верст на север от Шемахи находятся два сада – сад шаха и сад шемахинского хана; в них растут разные овощи и цветы; есть там каменные палаты и вода в каменных бассейнах [Ердань – резервуар, наполненный водой, бассейн]. Напротив тех садов высоко на горе находятся развалины каменного города, который называют городом Александра [Город Александров – т. е. построенный Александром Македонским; некоторые развалины древних городов жители называли «Александриями». В данном случае неизвестно, какие развалины недалеко от Шемахи упоминает Котов]. В Шемаху товары привозят из турецкой земли. Путь из Шемахи есть в турецкую землю, и про тот путь будет написано ниже, а здесь описан лишь путь к персидскому царю в Исфахан [Ыспагань – Исфахан, город в центральной части Персии; был объявлен столицей Сефевидского государства при Аббасе I, т. е. незадолго до приезда Котова в Персию. В конце XVI и в начале XVII вв. город быстро рос: была создана новая планировка его центра, сооружены дворцы, мечети, разбиты парки, через реку Зайенде-руд были построены многоарочные каменные мосты. Исфаган того времени был крупнейшим торгово-ремесленным и культурным центром центральной части Персидского государства].

 От Шемахи до Ардебиля [Ардевиль – город Ардебиль в южной части Азербайджана. Был столицей первых сефевидских шахов. Здесь находится мавзолей родоначальника сефевидской династии шейха Сефи и первого шаха – Исмаила I. В XVII в., несмотря на перенесение столицы в другой город, Ардебиль был одним из крупнейших городов в Персии] десять дней пути: сначала полдня идти через высокие горы, а как горы пройдешь, так еще идти два дня степью до реки Куры, которая похожа на Москву-реку. Около реки расположена большая деревня и имеется базарчик. Через реку перекинут мост на судах, и по мосту протянута с берега на берег железная цепь. Здесь взимают рахтаны по две аббаси [«И тут рахтаны емлют с верблюда по две абасы». Рахдар – таможенная пошлина. Аббаси – персидская серебряная монета] с верблюда. Такой большой реки нет во всей шахской области. В старину здесь проходила граница с турками.

 

 

 От Куры-реки идти пять дней степью: ни городов, ни посадов, ни деревень, ни караван-сараев нет. В этой степи в юртах живут муганы [Муганы – по Котову, кочевники Муганской степи; Муганской степью называется часть Кура-Араксинской низменности к юго-востоку от места слияния Куры и Аракса] и кочуют зимой и летом. Эта степь называется Муганской. В ней нет ни хлеба, ни овощей, ни лесов, только змеиные и мышиные норы. От Муганской степи до Ардебиля идти еще три дня горами. По пути есть деревни и караван-сараи. Ардебиль – посад, а не город. Базарами, караван-сараями, дворами и всем остальным он больше и лучше Шемахи. Все строения каменные, много лавок, больше двадцати караван-сараев, много всяких товаров и овощей. Из Гиляна, с устья реки Куры [Кора-река – Кура] и с моря привозят рыбу, похожую и цветом, и вкусом на русскую семгу.

 В Ардебиле находятся султан и даруга [Салтан – султан, высший военный чин в сефевидской Персии]. В конце площади в Ардебиле по распоряжению шаха построена большая мечеть, похожая на русский монастырь, которую называют шах Софея [Мечеть… шах Софея – мечеть в Ардебиле, построенная сыном шейха Сефи – шейхом Садр-эд-дином. Мечети иногда владели землей, караван-сараями, базарами и т. п., так называемым «вакфом». Это дало Котову основание сравнить мечети с русскими монастырями]. В ней похоронены его отец, дед и сын Диво-мурза [Диво-мурза – Диви-мирза, сын Аббаса I, похороненный в Ардебиле]. Стены монастыря и мечеть построены из глазурованного камня. Здесь живут мусульмане, тезики – обыкновенные люди, не монахи. В монастырской ограде много ворот с железными цепями. И если убийца, разбойник, должник, или спасающийся от каких-либо больших несчастий и смерти, или беглые холопы прибегают сюда, хватаются за цепь руками и ее целуют, то после этого они укрываются в монастыре и никого не боятся, даже сам шах их не казнит. Их кормят, как в русских монастырях, из одного котла за счет монастырских доходов. Бывает, что этих виновных людей выпускают из монастыря, дают их на выкуп тем, кому они нужны, но с последних берут клятву, что они не сделают вреда виновным и не будут их казнить [«Их ничем невредить, ни казнить» – Котов говорит о старом обычае в Персии, так называемом «бесте», когда преступник мог скрыться от властей в мечети, мазарах и в других местах, считавшихся неприкосновенными]. За каменной оградой, пристроенной к монастырю, стоят базарные ряды с различным харчем и товарами. В монастырь проведена вода, которая течет из медных труб и сохраняется в каменных бассейнах.

 Главным управляющим монастыря, называемым мутавалли [Матавелеи – мутавалли, управляющий «вакфом»], назначен шахом мусульманин-тезик, который распоряжается владениями монастыря, его казной и людьми. Его называют «владыкою», а приходящие и местные мусульмане целуют ему ногу. У ограды над большими воротами бьют в литавры и играют на зурне утром, перед обедом и вечером. Над ардебильским посадом стоит очень высокая гора, называемая Савалан [Салаван – гора Савалан, у подножья которой расположен г. Ардебиль], на которой круглый год лежит снег. Зима в Ардебиле холодная, и летом здесь холоднее, чем в других местах. Из Ардебиля ходят в турецкую землю через Тебриз [Тевриз – Тебриз, центральный город провинции Азербайджан, в XVII в. был крупным торгово-ремесленным центром в Персии]. От Ардебиля до Халкала три дня трудного пути через горы и горные ручьи.

 Халкал [Xалкан – Халхал, город в северной Персии, между Ардебилем и Зенджаном] – большая деревня, здесь меняют ардебильские подводы. От Халкала день пути до высокой горы; между камней через горы течет не очень большая, но порожистая река, по которой нельзя плыть. Через эту реку высоко над водой построен большой каменный мост. Река называется Кызыл [р. Кизыл – река Кызыл-Узен, так называется верховье реки Сефид-руд], и с одной горы на другую через мост день пути. Из-за безмерной высоты по дороге можно ехать только на лошадях и ослах, но не на верблюдах. Ниже в горах через эту реку есть и другая дорога, по которой ходят и верблюды с поклажею. Перейдя эту гору, нужно идти день ровным местом под уклон до Зенджана [Зеньга, Зенга – город Зенджан, расположенный на важнейшем торговом пути в Персию, соединявшем провинцию Азербайджан, Армению с центром страны. Большого значения в XVII в. Зенджан не имел]. В Зенджане была большая каменная крепость, но разрушилась, от нее осталось одно основание. Сейчас крепости здесь нет, только небольшой посад – место разоренное, есть и базар, и караван-сарай, и все это каменное.

 От Зенджана до Султании [Салтанея – город Султанийе, Султания; находится недалеко от Зенджана. Город начали строить в XIII в. Хулагиды, при которых он был объявлен второй столицей Персии. Наибольшего расцвета Султания достигла в XIV в. Постепенно город стал приходить в упадок, утратил свое значение. В XVII в. в нем было около 6 тыс. жителей; во времена Котова многие постройки еще сохранились и поражали своим великолепием. В городе находится гробница султана Олджейту, более известного под своим мусульманским именем Худабенде] день пути, а идти нужно полями, равниной между гор. Султания была древним царством. Город был каменный, очень большой. В том большом городе – кремль, в котором, говорят, больших домов было больше 20 тысяч, кроме домов, находившихся в большом городе и посадах [Вероятно, речь идет о жилых кварталах вокруг цитадели]. Ныне этот большой город разорен до основания, а от кремля остались только одна стена, две башни, ров, и все заросло. А теперь только небольшой посад, базар и караван-сарай; все эти здания – каменные. Ворота и столбы бывшего царского дворца тоже каменные. В кремле стоит большая высокая каменная мечеть со многими куполами, в которой имеются четыре больших притвора. Стены мечети по пятнадцать и больше саженей. В одном притворе покоится царь со своим сыном Салтамунитом [Салтамунит – вероятно, речь идет о хулагидских правителях, правивших в конце XIV – начале XV вв.].

 Говорят, что это царство было древнее, его около ста лет назад захватил шах Софеи – дед нынешнего шаха [Шах… Софеи – Исмаил, первый шах из династии Сефевидов]. В притворе, где покоятся в каменных гробницах царь с сыном, сделаны медные решетки, украшенные большими, очень красивыми золочеными яблоками, на которых вырезаны травы и нанесены серебряные насечки. Видеть это дивно. Высота решеток саженей десять, а поперек – шесть. В решетках сделаны дверцы, тоже решетчатые, но яблоки на дверцах поменьше. Рассказывают, что этот царь взял эти решетки в качестве дани с индийской земли за семь лет вперед. И мечеть построил этот же царь. В городе есть другая, тоже большая, только невысокая мечеть с 16-ю каменными колоннами, и других мечетей в нем было много. Я про эти мечети пишу не в похвалу, не во славу. Видимо, здесь было когда-то великое царство, ныне разоренное. Находится это царство в долине, меж высоких гор, здесь течет небольшая речка. Вода проведена с гор верст на двадцать и больше, а подведена по подземелью!

 От Султании до Абхара [Авгарь – Абхар, город, лежащий на пути из Зенджана в Казвин] два с половиной дня ходу равниной, между гор. По дороге течет неглубокая речка, коню по брюхо. В Абхаре крепости нет, есть лишь посад – торговые ряды и караван-сараи, занимающие небольшую площадь, но все строения каменные. Харчу и всяких овощей много, есть и товары. Вокруг всего посада – сады.

 От Абхара до Казвина идти два дня. Казвин [Казбин – Казвин, один из древних городов Персии. В XVI в. Казвин был столицей сефевидской Персии и поэтому значительно разросся; в пышности он не уступал в XVII в. ни одному городу в Персии, кроме Исфахана] – большой и известный посад, а крепости в нем нет. В Шемахе и Ардебиле посадов, базаров и караван-сараев больше, чем в Казвине. Зато в Казвине находятся шахские дворцы с большими воротами и площадь. Площадь в Казвине – большая и ровная, обнесена деревянными решетками, вокруг тянется ров с водой. На площади устраивают различные зрелища: борются борцы, дают кукольные представления, носят в руках и выпускают живых змей, предсказывают судьбу по книгам, здесь же продают много всякого харчу и овощей. Детей обучают грамоте тоже на этой площади. А базаров, караван-сараев, всяких товаров, садов много, и посаженный лес содержат. Воровства здесь нет. В Казвине содержатся шахские звери – слоны и тигры. Тигр будет описан ниже. Из Казвина есть путь в турецкую землю на Багдад [Богдат – город Багдад. В 1623 г. Багдад был захвачен персидским шахом Аббасом I].

 От Казвина равниной, между горами, идти до Саве [Сава – Саве, город в Персии, находился на торговом пути между городами Казвином и Кумом] шесть дней. В Саве – небольшой посад, крепости нет, но есть каменные базар и караван-сараи. Овощей всевозможных много.

 От Саве до Кума [Кум – один из древних городов Персии. Особенно известен как религиозный центр шиитов. Здесь находится гробница Фатимы, сестры одного из шиитских имамов. В Куме начиная с XVII в. похоронено много шахов] два дня пути равниной между горами. В Куме есть плохо сделанная, похожая на садовый забор глиняная крепость и башни. При въезде в Кум со стороны Саве построены красивые шахский дворец и караван-сарай. В городе есть базар, караван-сараи, товары; много всяких овощей. Здесь делают хорошие сабли, латы, кольчуги, занимаются и прочим булатным ремеслом. Хлеб здесь хороший, вода холодная. Из Кума ходят на верблюдах в Мултанейское царство [Мултаненское царство. Мултан – город в Западном Пакистане, один из древнейших городов Индии, важный пункт на караванном торговом пути. Город был широко известен среди купцов Ближнего и Среднего Востока. По имени этого города Котов и называет Индию Великих Моголов «мултаненским царством»], в Индию; этот путь будет описан ниже. Здесь же говорится лишь о пути в Персидское царство, в Исфахан.

 От Кума два дня пути до Кашана [Кашин – Кашан, город в Персии, севернее Исфахана, с древних пор славился производством глиняных и фаянсовых изделий. Свое торгово-ремесленное значение Кашан сохранял и в XVII в.] равниной, идущей между горами. В Кашане есть только плохая крепость. При въезде в Кашан со стороны Кума находятся шахские дворцы, выходящие воротами на площадь. Город большой – караван-сараев, базаров и товаров много. Здесь делают кашанские шелковые полосатые и клетчатые ткани, бархат и персидскую парчу. Овощей всяких много, а рыбы никакой нет. От Кашана до Натенза [Нетензя – Натенз, город в Персии, расположенный на пути из Кашана в Исфахан] два дня пути равниной между горами; стоит Натенз в равнине. На пути от Кашана до Натенза среди степи есть круглая гора, с одной стороны песчаная, с другой – каменистая, вокруг нее идет дорога.

 С высокой стороны горы есть соленое озеро. Рассказывают, что на эту гору теперь никто не поднимается, и не знают, что на ней есть. Мусульмане рассказывают, что много раз на ту гору люди ходили, но никто с нее не возвращался, – там-де, на горе, погибали [Эту же легенду передал и Адам Олеарий, посетивший Персию несколько позднее Котова]. Гора невысокая и небольшая, но ехать около нее страшно. Дня за два пути гору видно издали, и называют ее «Невсходимая». В Натензе крепости нет, небольшой посад стоит на холмах, базары плохие, а караван-сарай каменный, новый. Овощей всяких много. Над посадом высокая гора поднялась шеломом, на ее вершине построена каменная мечеть. Рассказывают, что в Натензе охотился шах. На эту гору залетел его кречет и разбился. Шах приказал на память поставить мечеть над кречетом. Люди редко поднимаются на эту гору, она очень высока, и поэтому мечеть стоит пустая. От Натенза три дня пути до Исфахана, идти все время равниной, между горами, путь очень каменистый. В Исфахан мы пришли 20 июня 1624 года. Исфахан стоит как бы в ущелье, между высокими горами, на ровном месте.

 

 

 

 Исфахан – столица персидского государства, город большой и красиво построен, только крепость плохая, похожая на глиняный забор вокруг садов. Царские дворцы построены так, чтобы ворота выходили на главную площадь. Ворота высокие, над воротами – расписанные золотом палаты. Они стоят одна над другой в три этажа. В эти палаты приходят всякие иностранные послы и купцы. Палаты, в которых живет сам шах, находятся в садах, далеко от ворот; они – низкие. Здесь живут шахские жены. Ворота этого дворца также выходят на площадь, но они низкие. Жилые палаты стоят в саду далеко от ворот. Около обоих ворот стоят беки и тюфянчеи, а по-русски дети боярские и стрельцы. Между крепостью и посадами находится большая и широкая площадь. Вокруг площади тянется выложенный камнем ров с водой. По обоим концам площади стоят по два каменных столба высотою в два человеческих роста. На площади, напротив шахских ворот, лежат медные и железные пушки, среди них есть и большие, но лежат они в беспорядке, без станков и без колод, а некоторые забиты песком и землею. Площадь гладкая, ровная, длиною больше четырехсот саженей, шириною около ста саженей. Около площади базарные ряды, кофейни, гостиные дворы, мечети – и все каменные. Гостиных дворов, говорят, больше сотни.

 

 

 

 У них на фасаде амбаров и внутри них нарисованы разными красками и золотом разные травы. Торгуют там всякие люди – тезики, индийцы, турки, арабы, армяне, аравляне [Аравляне (аврамляне) – возможно, имеются в виду последователи Авраама, одна из мусульманских сект. Однако более вероятным является предположение, что Котов имеет в виду сирийцев] и евреи. В начале площади на высоких воротах находятся часы. Место для часов расписано золотом и красиво отделано. За часами следит русский мастер. Через ворота ходят в Тынчак [Тынчак, или Тынча, – название Центральной торговой площади и торговых рядов в Исфахане] – это у них такой же большой базар, как у нас Сурожский ряд. Здесь торгуют всякими товарами, делают деньги. На базаре лавки каменные, с амбарами наверху, своды каменные с красивой крышей. Лавки снаружи и внутри расписаны разными красками и золотом. С двух сторон Тынчи находятся большие ворота с железными цепями для привязывания животных. В Тынче, кроме верхних складов и торговых киосков [Киюз – искаженное турецкое слово «кешк» – павильон, киоск. Двухсот русских лавок на исфаганском базаре в то время быть не могло], есть еще около двухсот русских лавок. Вдоль Тынчи идет базарный ряд, где занимаются медным делом. В том ряду делают и красят набивные ткани. Миткали привозят из Индии и от арабов. Базар – каменный, с верхними складами, своды каменные. Лавок на том базаре до четырехсот. Как выйдешь из Тынчи направо, мимо шахских ворот, еще есть базар, на котором торгуют разными товарами, продают башлыки, а около шахских ворот делают сабли и шатры. Базар, своды и верхние склады – каменные.

 На этом базаре, кроме верхних складов, есть еще двести лавок. Между этими базарами есть еще базар. На другой стороне площади, напротив Тынчи, также построен каменный базар с каменными сводами. Здесь делают решетки, сундуки, всякие деревянные изделия, пишут книги, продают чернила и чернильницы. В центре этого базара шах возводит большую мечеть, которую строят уже шестой год и должны достроить к 7133 (1625) году, а размер мечети в длину от больших дверей восемьдесят саженей, поперек, с приделами, сто саженей. Камень резной. Постройка и обработка камня красивы. В мечети уже есть вода. Мечеть еще не покрыта, но наряжена, как скверная невеста. Она еще не достроена, но над воротами и все внутри уже расписано золотом. Здесь же, перед мечетью, сидит их мулла, который судит мужей с женами, разводит их и выдает грамоты о разводе. С другой стороны мечети идет ряд того же базара, где делают седла. На базаре, кроме верхних складов, находится девяносто лавок.

 Налево от Тынчи, напротив шахских ворот, с другой стороны площади, есть базар, где торгуют всякой всячиной, делают шелковые и хлопчатобумажные товары. Посреди этого базара, напротив шахских ворот, построена большая каменная мечеть. На этом базаре двести лавок. Перечисленные базары находятся около площади. Позади их и по сторонам, и на перекрестках [Крестцы – имеются в виду базары, расположенные на перекрестках улиц в центре города] есть еще базары, и все они каменные. Около площади, налево и направо от Тынчи, построены каменные палаты, которые называются кофейнями; они расписаны красками и золотом, с обеих сторон кофеен сделаны деревянные решетки, сквозь которые кызылбаши смотрят на игру, а денег не платят. Верх у всех кофеен расписан красками с золотом.

 Во всех кофейнях выше роста человека протянута переплетенная проволока в виде сетки или шахматной доски. В каждой клетке стоит по стеклянной стопке с фитилем, в них налито кунжутное масло. Эти склянки с маслом зажигают по вечерам. В кофейнях сделаны каменные бассейны с водою, вокруг этих бассейнов пляшут ребята с колокольчиками, а другие бьют в бубны, играют на зурнах и дудках, все они молодые, хорошие. Они одеты в платья, чалмы, кушаки – все с позолотою, а от пояса около живота идут красивые сборки [Бор – сборки, морщины]. На площади торгуют всякими товарами и мелочью, старьем, продают овощи, яблоки, арбузы, дыни, груши, огурцы, виноград разных сортов, из злаков – пшеницу, муку, пшено, просо; дрова и солому пшеничную. А сена нет во всей шахской земле, вместо него продают только скрученную в трубки траву. Все продается на вес на батманы [Батман (или ман) – наиболее распространенная в Иране мера веса, равная в зависимости от района 3–6 кг] – и дрова, и трава, и мука, и пшеница, и масло, и всякие овощи.

 Здесь же, на площади, устраиваются разные зрелища: партиями играют в кости, раскладывают землю и камешки, делая разные узоры [«И землею и камышки розводят, играют» – стараются так бросить камни, чтобы получились какие-либо фигуры, узор, «развод»], гадают по книгам, дервиши [Абдалы – члены Дервишского ордена, наиболее распространенного в то время в Персии. «Их клятые», т. е. мусульманские святые] рассказывают о том, как жили их проклятые святые, проповедуют свое учение. О дервишах будет написано ниже. В конце площади, у Тынчи, на верхних складах, устроены большие сараи, покрытые сверху, но открытые с боков. Здесь персы бьют в набаты и в литавры, трубят в большие трубы, которые ревут словно коровы, и играют на зурнах. Это с правой стороны Тынчи. С левой стороны сделан такой же сарай. Здесь бьют в двадцать набатов, трубят в трубы и играют на зурнах турки, взятые шахом в Багдаде в плен. Каждый вечер народ удаляют с площади со всем товаром и с харчем, площадь чистят и ровняют мелким камнем и крупным песком, поливают водою, чтобы не было летом пыли от коней. И тогда на площадь выезжает сам шах, там он развлекается, почти ежедневно заезжает в кофейни, а перед ним пляшут потешные его молодцы и ребята из кофеен. Некоторые молодцы стоят против него на площади с восковыми горящими свечами. Вокруг всей площади горят светильники с нефтью. И так они тешатся до позднего вечера: стреляют порохом, селитрою и бумагой, и кружатся по площади, как змеи.

 

 

 

 А шах – охотник погулять по площади и базарам и днем, когда не очень людно; тогда перед ним ходят скороходы с батожками, но иногда он гуляет и без скороходов.

 От большой площади, от Тынчи, до старой площади – версты с полторы, если идти вдоль каменных рядов, в левую сторону. А на старой площади продают всякое зерно, овощи и дрова – и все на вес. Здесь устраиваются различные зрелища: выпускают больших живых змей, гадают, казнят преступников – вспарывают им животы, с живых сдирают кожу и спускают ее на ноги, как покрывало.

 25 июня 7132 (1624) года шах вернулся после взятия турецкого города Багдада [«Шах пришел» – Котов посетил Персию во время царствования шаха Аббаса I, или Великого (1587–1628), одного из самых выдающихся шахов сефевидской династии. Придя к власти, Аббас направил все свои усилия на централизацию государства и усиление шахской власти. Чтобы уничтожить зависимость шаха от кызылбашских племен, Аббас провел военную реформу. Он скомплектовал гвардию так называемых шахсевенов (шахских дружинников) из разных племен и тем обезопасил себя от преобладающего влияния одного какого-либо племени. Вместе с тем он создал регулярное войско (20 тыс.), находившееся на содержании государственной казны, организовал производство огнестрельного оружия. С новой армией шах Аббас одержал несколько блестящих побед над узбеками и турками, значительно расширил территорию своего государства. При шахе Аббасе Сефевидское государство достигло наибольшего расцвета и могущества]. Его встречали в садах, в армянских и в других слободах Исфахана. А навстречу вышли из города все люди с женами и с детьми, весь народ по статьям: кызылбаши и персы, армяне своим полком с женами и детьми, индийцы своим полком, евреи своим полком с женами и детьми, аврамляне своим полком, курды своим полком; отдельно своим полком стояли пешие все гулящие девки. Все остальные были на конях, ехали красиво, щеголевато. Скороходы с барсами, в чистом платье, украшенном золотом, держа в поводу быстрых коней, ехали впереди шаха. Перед ним же на ходу пляшут молодцы из кофеен, бьют в ладоши, а пляшут они с индийскими колокольчиками.

 Встреча шаха была устроена за пять верст от главной площади. Дорога шла между садами армянских, еврейских, аврамлянских и тебризских слобод. Шахские сады содержатся в порядке и тянутся до того места, где сам шах живет. Вокруг них возведены каменные ограды и сделаны по обе стороны садов частые ворота, расписанные золотом. На воротах – палаты с балконами впереди, и все расписано золотом. Версты за две от площади в этих садах сделан большой каменный бассейн, наполненный водой. В середине бассейна поставлена медная труба, из которой бьет вверх из-под земли вода выше роста человека. Доехали до моста, построенного в шахских садах через реку Испоганьку. Эта река невелика, мелка, ее и человек, и конь могут перейти вброд, она проходит через сады и слободы. В ней водится рыба, похожая на русских подъязиков, только вкус другой, да и той очень мало. Кроме этой рыбы никакой другой нет. Не доходя до моста, от улицы начинаются идущие через сады в поля большие и многолюдные слободы, которые называются Жулфы [Жулфы – искаженное Джульфа. Джульфа – небольшой город при впадении Алинджичая в Аракс, в XV–XVI вв. занимал видное место в транзитной торговле через Закавказье. В 1603 г., т. е. незадолго до посещения Котовым Персии, Джульфа была разрушена Аббасом I, а около 50 тыс. ее жителей были переселены в Персию, в предместье Исфахана, которое стало называться Новой Джульфой. Жители Новой Джульфы были размещены по слободам – армянским (преимущественно), еврейским, азербайджанским и др., поэтому Котов и воспринял слово «Джульфа» как обозначение слободы, предместья вообще, а не как имя собственное] – армянская, аврамлянская, еврейская, тевризская; в каждой находится храм своего вероисповедания.

 Через реку построен большой и высокий каменный мост длиною в 150 саженей, шириною в 40 саженей. А по обе стороны моста возведены высокие и широкие, как городские, стены, на верх которых ведут каменные лестницы. Сквозь стены сделан проход для людей, а от прохода вниз, к воде, также ведут лестницы. По обе стороны моста на стенах сидели женщины ряда в два, а где могли – и в три. При встрече шаха, когда он ехал из-под Багдада, они кричали во весь голос, били себя руками по губам, благодаря чему голос раздваивался. Здесь же, на мосту, трубили в большие трубы, играли на зурнах, били в литавры и в набаты. Когда проходил шах, все мужчины, женщины, ребята и девушки кричали и плясали. Этот крик был так оглушителен, что нельзя было друг с другом словом перемолвиться, а теснота была такая, что невозможно было ни ехать, ни идти пешком – друг друга давили, разрывали платье, отрывали стремена, а пеших топтали. В персидском царстве был такой закон: если кто-либо из мужчин и женщин от семи до восьмидесяти лет не идет встречать шаха, тех казнят – животы вспарывают.

 От моста нужно ехать среди садов, путь идет широкой улицей. Частые ворота, ведущие в сады, расписаны золотом; над воротами выстроены палаты и балконы, тоже расписанные золотом. Доехали до улицы, по обеим сторонам которой стоят две каменные мечети; в них все расписано красками. Из мечети с правой стороны навстречу шаху вышли муллы и кешиши, а по-нашему попы, вынесли что-то вроде киота с нарисованным на нем их кумиром. Когда шах к нему прикладывался, муллы и кешиши стояли и пели, а в руках у них горели восковые свечи длиною в аршин и больше, один конец тонкий, другой толстый, свечи раскрашены разными красками – красною, зеленою, синею, желтою, и зажигаются с тонкого конца.

 С левой стороны сада, напротив этой мечети, находится другая мечеть, тоже каменная и расписанная красками. На ее стене висят четыре русских образа – «Рождество Христово» и «Вход в Иерусалим», а с другой стороны – «Преображение господне» и «Богоявление» с русской надписью, и писаны они красками, размером в пядь. Эти иконы повешены высоко, выше роста человека, их едва можно достать рукою. Говорят, что они принесены из грузинской земли. В этой же мечети на доске нарисован их идол в образе мужчины, в ней же лежат и шесты со знаменами. Не хочу сравнивать, но они как наши хоругви, которые носят в праздники вместе с иконами. А у них те шесты носят на их праздники и перед мертвыми.

 Шесты длиною саженей по десяти, виноградные, тонкие, и когда их поднимают, они сгибаются. К верху шестов привязана шелковая полоска, узенькая и тонкая, длиною саженей в пять, свисающая до середины шеста; на верху шестов сделаны из железа будто ножницы или журавлиный нос, а на некоторых – решетчатые кресты, круги и львы. А в тех мечетях живут охраняющие их дервиши. Эти мечети стоят пустые, в них ничего нет, висят только медные паникадила, сделанные на свой лад в виде отлитых из меди змеиных голов. Дервиши ходят по площади, улицам и базарам и рассказывают про житие и смерть своих проклятых святых. Они ходят нагие и босые, только прикрывают срамные места овчиною и через плечо носят овчину шерстью наверх, а на головы у них надеты безобразные колпаки. В руках они носят палицы, копья, топоры, в ушах – серьги из хрусталя. Образ их страшен, как у сумасшедших или дураков. Днем они ходят по площади и по улицам, мало едят и пьют, а ночью чихирь пьют и распутничают с гулящими девками и с мальчиками.

 Теперь этот рассказ кончаем, так как всего не описать. Описали то, что видели своими глазами.

 Дальше будет написано о мусульманских праздниках и персидской земле.

 Первый праздник начинают в марте месяце в новолуние, его называют «байрам Наурус» [Байрам-науруз – праздник нового года в Персии (байрам – праздник; науруз, правильно ноуруз, – первый день нового года) отмечается 21 марта], а по-нашему Новый год. Его начинают праздновать, как только увидят новую луну, и всю эту ночь не спят, играют, трубят в трубы и в зурны, непрерывно бьют в литавры. С вечера все лавки на базарах красят, белят, украшают цветами. А утром во всех лавках и в домах зажигают свечи, и лампадки, и светильники – по десяти штук и больше в каждой лавке, и так горят они часа три; затем свечи гасят, лавки и базары запирают, расходятся по домам, ничем не торгуют, только на площади устраиваются разные игры и зрелища, носят в руках и бьют красные яйца, целуют друг у друга руки. А у себя в домах, в палатах и в садах стелют ковры, раскладывают на них все свое добро и платья и по всему этому валяются, осыпают себя деньгами, а у кого деньги небольшие, те их просто все время пересыпают в кармане и говорят: «Сколько у нас есть на Новый год, пусть будет каждый день». Этот праздник празднуют три дня, трубят в трубы, играют на зурнах, бьют в литавры и в набаты; так они отмечают свои праздники. В мечетях же никакого богослужения нет, только муллы залезут на мечеть, заткнут себе уши пальцами и закинув голову в небо кричат молитву [Колоколов в мусульманских храмах нет. К молитве три раза в день призывают муэдзины]. И так кричат три раза в сутки: утром, в полдень и вечером. Праздник отмечают также блудом, накануне, с женами спят и в гостиных дворах с гулящими девками время проводят кто сколько захочет и может. И говорят, что в этом греха нет, что в этом, мол, спасение.

 Другой их праздник – пост в течение всего июля [Июль месяц постятся весь – Котов был в Персии всего несколько месяцев и не мог наблюдать перемещения праздников с одного месяца на другой. Судя по всему, он не знал мусульманского лунного календаря и решил, что месячный пост рамазан постоянно бывает в июле]. А пост у них таков: днем никто не пьет, не ест, а как только солнце сядет, начинают и пить, и есть мясо, в кофейнях и на площади играть и плясать, показывать разные зрелища. Всю ночь у них горят свечи, лампадки и светильники; сами спят с женами и с гулящими девками. Этот пост у них добровольный – кто хочет, тот и постится, кто не хочет, тот не постится. Служилые люди не постятся. Пост у них бывает только один раз в год.

 Как лунный месяц пройдет и появится на небе новый месяц в августе, начинается второй праздник – «байрам рамазан» [Байрам-рамазан – праздник по окончании тридцатидневного поста в месяце рамазан, отмечается в первые дни следующего месяца – шавваля. Один из главных мусульманских праздников]. В этот праздник разговляются, начинают днем есть и пить. А под праздник всю ночь не спят, с вечера трубят в трубы, играют на зурнах, бьют в литавры и в набаты, и опять свечи на базарах, и в лавках, и в кофейнях засветят; пляшут на площади, хлопают в ладоши, устраивают всякие зрелища, продают красные яйца, носят их в руках, друг друга берут за руки, целуются; ничем не торгуют, базары запирают. Празднуют три дня и ежедневно трубят в трубы, играют на зурнах, бьют в набаты и в литавры.

 В этом же году 15 августа было у шаха представление, но не праздник. На площади, напротив больших Шахских ворот, собрался весь народ – кто с кувшинами, с пиалами, с чарками, с чашами. Шах находился на балконе над большими воротами, с ним были послы и купцы. Перед самыми воротами люди играли, трубили в большие трубы, ревевшие как буйволы, играли на зурнах, били в литавры и в набаты. А как только шах с балкона полил воду на землю и на людей, так все стоявшие перед воротами и по всей площади начали поливаться водой, толкать друг друга в воду, мазать себя и других, кто бы ни был, грязью, всех приближенных шаха измазали грязью. А шах всем приказал приходить на эту потеху только в лучшем платье. И вот часа два люди всех чинов поливались водою и мазались, а шах смотрел на эту потеху с балкона. И это у него была потеха, а не праздник.

 

 

 

 Третий праздник празднуют [Байрам-курбан – праздник жертвоприношения, отмечается в месяце зуль-хидже. Каждый мусульманин должен в этот день принести жертву и совершить молитву] в течение 10-ти дней – с первого числа нового лунного месяца сентября, как новую луну увидят. В эти десять дней выводят верблюда. Праздник называется «байрам курбан». Говорят, что под этот праздник Авраам хотел принести в жертву своего сына Исаака. Верблюда, покрытого коврами и украшенного цветами, в течение праздника водят по площади, базарам, по всем улицам. Перед ним идут люди, играют на зурнах и бьют в бубны. А посторонние люди, женщины и дети щиплют с верблюда шерсть себе во спасение. Как подойдет десятое число, верблюда выводят из города в поле, перед ним несут украшенные копье и топор. Перед верблюдом, когда его ведут к месту жертвоприношения, идет большой полк исфаханцев, все они связаны друг с другом и все вопят, всяк во весь голос как бешеные. А после этого полка идет другой – тебризцы, тоже связанные, и вопят тоже как бешеные – во весь голос. И все люди, идущие перед верблюдом, вопят. От смешения людского крика и конского топота становится страшно. В поле, куда ведут верблюда, уже подготовлено место, расчищенное, как гумно и политое водой.

 Когда выезжает сам шах, а с ним все ханы, султаны, приближенные, служилые люди и все мужчины с женами и с детьми, тогда выезжает и даруга, а по-нашему городовой боярин, ведающий в Исфахани разными делами: он судит и казнит виновных. Этот даруга был грузинским царевичем. За ним несут древко, на одном конце которого рогатина, а на другом – копье, украшенное золотым яблоком, и украшенный топор. Верблюда на том подготовленном месте валят на землю, ноги у него связывают, на ноги и на голову ему садятся с ножами человек тридцать мясников. К верблюду подъезжают шах, его приближенные, послы и купцы других государств. Шах сидя на коне начинает говорить фатху [Фата – «фатха» – глава, которой начинается Коран], а по-нашему молитву, по окончании ее он махнет рукою даруге. Даруга подъедет на коне к верблюду, возьмет у копьеносца копье и с коня вонзит копье между ребрами верблюда, сам отъедет, а копье оставит в нем. После этого шах, все его приближенные, послы, купцы и весь народ быстро возвращаются обратно – конные скачут, а пешие бегут. Мясники тотчас же голову верблюда отрежут, рассекут его самого на куски и понесут ко дворцу шаха. А когда шах и весь народ поедут улицей, через сады, местами, о которых было раньше написано, то по тем улицам и мосту из-за тесноты от людей и коней едва можно проехать. Наверху вдоль всего моста в несколько рядов сидят женщины и вопят во весь голос, рукою бьют сами себя по губам, чтобы голос раздваивался. И этот крик страшно слушать.

 Возвратившись в передние сады, шах опять поднимается на балкон над воротами, которые ведут из сада; с ним его приближенные, послы и купцы. Верблюжью голову сюда же привозят на лошади, и на каменном помосте перед шаховым балконом ее высоко поднимают на руках мужчины, потом опускают на землю, а сами вопят, и так поднимали и опускали голову раз пять, а после этого подняли мужчину сначала на плечи, потом на поднятые руки выше своих голов и держали его так долгое время, пока шах стоял на балконе и говорил молитву по своей вере; по окончании ее мужчину опустили на землю. Верблюжью голову, ноги и мясо принесли на большую площадь. Там связанные между собой люди стали по своим полкам, и вот началось побоище за верблюжью голову; тебризцы бились с исфаханцами страшным боем, на конях и пешие, и убивались до смерти.

 Осиливший полк берет верблюжью голову и относит ее к шаху, и последний тот полк награждает. А кто в этом бою не участвует, про тех людей докладывают даруге, и он им делает внушение и читает наставление. А если у каких-либо мужей жены не идут встречать шаха, тем мужьям также делают внушение и взимают штраф. А если во второй раз не выйдет муж или жена, тех даруга казнит. Таким образом празднуют три дня, ничего не делают, не торгуют, бьют в набаты, трубят в трубы, играют на зурнах, продают красные яйца, берут друг друга за руки, целуют руки друг у друга. А как пройдет неделя этого праздника, всю ночь бьют в набаты и в литавры, играют на зурнах, трубят в трубы до пяти часов дня. В мечетях богослужения нет, а бывают только игры.

 

 

 

 Четвертый праздник – «байрам ошур» [Байрам-ошур – праздник ошура, «шахсей-вахсей» (см. прим. 141). Этот шиитский праздник посвящен памяти шиитского имама Хусейна, сына имама Али и Фатимы, дочери пророка Мухаммеда. Хусейн был убит в 680 г. около Кербелы по приказу омейядского халифа] – начинается с первого числа лунного месяца ноября и празднуется по десятое число этого месяца. Мужчины ходят вместе по двое, молодец к молодцу, но нагие и босые, в одних только штанах, вымазаны все черной нефтью и черны как арапы, только одни зубы блестят. Они ходят по площади, по улицам, по базарам и по дворам, держат в руках камни, ударяют их друг о друга и непрерывно говорят: «Ксен, ксен, таусен ксень» [Ксен ксен таусен ксень – искаженное выражение «Хусейн! Хусейн! – Шах Хусейн! Вай, Хусейн!». С этими возгласами шииты идут во время траурного шествия по улицам. Отсюда произошло и название праздника «шахсей-вахсей»]. Десять дней они ходят по площади и улицам, носят обитые бархатом, украшенные медью, соломою, оловом и стеклом гробы, впереди которых на верблюдах ездят голые ребята, сидя лицом к хвосту, и тоже вопят: «Ксень!». Перед гробами носят длинные шесты, которые описаны выше, а также водят оседланных коней со всей сбруей; шлем, латы, сагадак [Сагадак – лук со стрелами], саблю и копье носят мальчики, из них два маленьких едут голые на конях, а тело, голова и лицо у них измазаны кровью. На другой лошади едет голый мужчина, завернутый в сырую баранью кожу, шерстью к телу, мездрой вверх, а на хребте продета сквозь кожу стрела.

 Перед этими же гробами возят на ишаке наряженное чучело, сделанное из меха и набитое соломой; его лук и стрелы сделаны из лучины, а на голову надет колпак с кистью; с боков его поддерживают, чтобы не упал. Все его ругают и плюют на него. Это происходит на площади, где собрались все мужчины с женами и детьми. Женщины плачут, а мужчины и ребята рассекают себе головы и ходят окровавленные. Также прорезают бритвами кожу у себя на руках и на груди и кровью мажут лицо, голову, руки. Потом соломенное чучело вывезут в поле за город, принесут соломы и нефти, польют нефтью и сожгут его, а себя бьют цепями. Так они празднуют день, когда были убиты их проклятые и имам Хусейн [Мам сень – имам Хусейн], и окровавленные ребята – якобы его дети, а соломенное чучело – тот, кто их убил.

 И всего в персидской земле четыре праздника. И написано про них не для восславления, а в укоризну, осуждение и на погибель им.

 Каждую неделю мусульмане празднуют пятницу. В этот день не торгуют, на базарах не сидят, а сами под пятницу с женами и с гулящими девками спят и перед светом в банях моются, а утром в пятницу, когда рассветает, ходят на кладбища, где похоронены их близкие, и здесь над ними плачут. Таков у них праздник. Написано это в осуждение им, а не для похвалы.

 Говорят, что в пятницу родился Мухаммед [Бахмет – имеется в виду Мухаммед (ок. 570–632), который считается основателем мусульманской религии – ислама], и с того времени этот день празднуют еженедельно. А сказано это как поношение и укоризна, чтобы предать его вечному огню и бесконечным мукам.

 

 

 

 Зима в персидской земле короткая. Пашут землю, сеют пшеницу и ячмень около Рождества Христова и Крещения. Около Великого заговенья и после него, в Великий пост, начинает выпадать снег: ночью падает, а днем тает. На горах снега выпадает много, а на полях – нет. Так продолжается до Благовещенья. Земля не замерзает, и всякий скот – овцы, коровы, кони, буйволы, ишаки и верблюды – все в поле травой сыты бывают; загонов для них не делают. На Георгиев день поспевает хлеб, и его жнут, а овощи поспевают еще раньше. В Исфахани вторично сеют хлеб, и он вырастает к Успенью. Однако хлеб поспевает не везде одновременно: в одном городе его жнут, в другом в это время сеют.

 В Гилянской земле около моря теплее, чем в других городах. К Великому заговенью расцветают различные цветы. Хлеб в Гилянской земле, в Фарабаде, поспевает быстро; но он здесь вредный – люди от него теряют рассудок, и место здесь нездоровое. А лесов в Гиляне около моря много, а также рыбы – севрюги, осетрины, белуги. Во всей шахской земле, кроме Гиляна, лесов нет никаких, только горы. И рек нет никаких – вода всюду проведена с гор, воду проводят по полям и этим орошают нивы. А дождей, за исключением Гилянской земли и Шемахи, нигде не бывает.

 Персы и кызылбаши носят озямные, киндячные дорогильные, кумачные или кутняные кафтаны, вокруг пояса большие кушаки, а сверху кушаков – вишневые шали, на голову надевают чалму, на ноги – чулки и башмаки. Женщины ходят, закутавшись в тонкие миткали, ни лица ни глаз не видно. На ногах носят суконные чулки и башмаки; у некоторых чулки бархатные.

 

[«Озямные, киндячные и дорогилные, кумачныя, и кутняные» кафтаны – здесь перечисляются различные ткани, из которых шили верхнюю одежду в Персии. Большинство названий – персидского происхождения, но они прочно вошли в русский язык того времени.

 Озямный – производное от озям (верхняя мужская одежда с узкими рукавами); здесь скорее имеется в ввиду определенный вид материала.

 Киндяк – широко распространенная в то время ткань-набойка.

 Дорога – полосатая и клетчатая ткань.

 Кумач – бумажная ткань красного, реже синего цвета.

 Кутня – специальная ткань для верхнего платья.]

 

 Все женщины и девушки носят штаны. Косы заплетают длинные, до пояса и до пят. Некоторые плетут по две, три и четыре косы, вплетают в косы и чужие волосы, этим украшают себя. В ноздрях носят золотые кольца с драгоценными камнями и жемчугом. Их исподнее платье состоит из узкого кафтана и рубахи без вышивки, а на груди, около шеи и на лбу они носят нитки жемчуга. Персы и кызыл-баши называются мусульманами потому, что их попы делают обрезание у мужчин. Отрезанный конец плоти нанизывают на нить и носят у себя на вороте. Жен держат, сколько кто хочет и может, – по две, по три, по пяти и по семи.

 У аврамлян, которые были у шаха на встрече, лица смирные, у всех большие бороды, волосы черные. А жен держат по две, по три, и по пяти, и по семи, и по сколько кто захочет и сможет. Платье они носят широкое, у всех кирпичного цвета, сделанное из верблюжьей шерсти, на голове носят чалму, ходят босиком, штаны носят всего лишь до колен. На женщинах платье желтое, сделано из той же верблюжьей шерсти. Говорят, что они веруют в Авраама и зовутся аврамляне [Аврамляне]. Когда кто-нибудь у них умирает, они ставят его около своей мечети, подпирают вилами под горло, чтобы не упал, и он стоит до тех пор, пока не прилетит птица и не выклюет у него глаз. Если выклюет правый глаз, это значит, умерший – праведник, выклюет левый – значит, не угодил богу. Потом их хоронят в земле.

 Что касается до мултанеев в Исфахани [Мултанеи – довольно часто встречающееся в XVII в. наименование индийцев, происходящее от названия города Мултан], а по-нашему индийцев, то у них веры разные – одни придерживаются мусульманства, другие веруют в солнце. Как утром начинается восход солнца, так они молятся ему!

 А другие мултанеи мажут переносицу около лба желтою краскою. Если из них кто-нибудь умрет, их вывозят за город или за посады в поле, где и сжигают на костре, а пепел развеивают. Говорят, что умерший пошел, мол, на небо. Называются эти индийцы христианами. Все индийцы носят платье из белого миткаля, белую чалму на голове, а ростом невелики, лицом бледные, сухие и смуглые.

 А евреи, мужчины и женщины, носят вишневое платье, по внешнему виду похожее на стихари у русских дьяконов с оплечьем, а по подолу кругом оторочка, на голове у некоторых чалмы, у других – шапки, как клобуки. У женщин на голове большие желтые платки, лиц они не закрывают, станом плоски. У мужчин бороды большие, лица чистые. Это пусть будет им на погибель и бесконечную муку.

 В персидском царстве их не любят, убивают и озлобляют, называют их «чагатами», а некоторые – «жигутами» [Жигуты, чагаты – искаженное перс. «джахудийя», т. е. евреи].

 Есть в Казвине зверь – тигр, он величиною больше льва, шерсть у него цвета глины, низкая, поперек идут черные полосы. Губы, как у кота, и повадки кошачьи, а сам пузатый, ноги короткие, тело длинное, голос сильный и страшный, когти, как у льва.

 И эти повести теперь окончены!

 Дальше описывается путь из Шемахи в турецкую землю. Путь от Шемахи в турецкую землю идет на северо-запад, по нему ходят на навьюченных верблюдах, конях и ослах. Идти от Шемахи до Ряши три дня равниной. Ряш [Ряш – Ареш, или Араш, один из центров производства шелка-сырца] – посад около крепости.

 От Ряши до Ганджи [Генжа – Ганджа, древний город в северной части Азербайджана, бывшая столица ганджинского ханства, ныне Кировабад] день ходу равниной между гор. В Гандже крепости тоже нет, только посад. Около нее протекает река Кура. От Ганджи шесть дней пути горами до Еревана [Раван – Ереван. В течение нескольких столетий шла борьба за этот армянский город между турками и персами. В 1604 г. Аббас I взял Ереван, причинив городу огромные разрушения. Однако вскоре он приказал отстроить Ереван, окружить его новой крепостной стеной. В XVII в. Ереван был центром на торговом пути, идущем через Закавказье]. В Ереване стоит каменная крепость на ровном месте над рекою Зенгичай. Река неширокая – человек может с берега на берег перебросить камень. Недалеко от города Еревана расположен Учьклюс [Учьклюс – (Эчмиадзин) знаменитый армяно-григорианский монастырь в 19 км от Еревана. В монастыре имеются три церкви – собор Шогакат, церкви св. Рипсиме и св. Гаяне, поэтому он и получил турецкое название «учь келисе» – «три церкви»], по-армянски, а по нашему, по-русски – Три Церкви; они были большие и красивые. Все это место и Ереван были армянским царством. Это был престольный город, а церквами мы их называем потому, что на них есть кресты.

 Две церкви стоят пустые, а в третьей поют армяне. В церкви нет никаких икон, только крест да образ пресвятой Богородицы. Есть небольшой колокол, но звонят в него лишь иногда, так как боятся мусульман. И под тем же городом Ереваном, к югу, находится гора очень высокая и большая. А вершина поднялась, как колпак. От Еревана до нее больше десяти русских верст. Вокруг той горы идти, говорят, пять дней. На этой горе лежит вечный снег, и на нее нет подъема ни для кого. На этой горе стоит Ноев ковчег [По преданию, после всемирного потопа Ноев ковчег приплыл к горе Арарат, которая раньше всех выступила из воды]. Персы и турки ту гору называют Султан-агры. Они же зовут ее Баш-Дакеми, что по-нашему, по-русски, «наверху горы ковчег». У нас ту гору зовут Арарат.

 На север от Ганджи через два дня пути начинаются грузинская земля и посад Зечен [Зечен, или Зегги, – определить местонахождение упоминаемого Котовым посада не удалось]. В грузинской земле много лесов. От Еревана до Малазгирта [Малазгирт – в XVII в. пограничный пункт между Персией и Турцией; расположен на реке Мурад, севернее озера Ван] два дня пути ровным местом между горами. Малазгирт стоит над рекою Карсом [Каре – приток реки Ахурян, которая в свою очередь является притоком Аракса]. Здесь проходит граница между шахскими землями и землями турецкого султана. Раньше все эти города были турецкие, но шах их забрал тогда же, когда взял Шемаху. От этой границы – от Малазгирта – началась с тех пор турецкая земля. До турецкого города Эрзурума [Изрюм – Эрзурум, древнеармянский город Карин. Греки называли его Карано, арабы – Каликала. После разрушения в 1047 г. близлежащего Ардзна жители его укрылись в Карине, после чего он стал называться Ардзн-Рум – Эрзурум] восемь дней пути, от Эрзурума до Эрзинджана [Изырьян – Эрзинджан, город в 140 км от Эрзурума, стоит на р. Карасу] четыре дня пути, от Эрзинджана до Карахисара [Карасара – Шебин-Карахисар, небольшой город, находящийся к северо-западу от Эрзинджана] два дня пути, от Карахисара до Войлогара [Волсгор, или Войлагор, – так называет Котов промежуточный пункт между Шебин-Карахисаром и Токатом. Вероятно, это небольшое селение, где останавливались на ночлег при переходе. На картах это название не встречается] полдня пути, от Войлогара до Токата [Токат – город западнее Шебин-Карахисара, расположен на р. Ешиль-Ирмак] три дня пути, от Токата до Турхала [Туркал – Турхал, небольшой город северо-западнее Токата на р. Ешиль-Ирмак] день пути, от Турхала до Амасьи [Амас – Амасья, важный в то время пункт на торговом пути, расположенный на р. Ешиль-Ирмак. Хотя от Амасьи до Стамбула путь и далек, Котов другие промежуточные пункты не называет] три дня пути, от Амасьи до самого Стамбула, – по нашему, до Царьграда, – пятнадцать дней пути. Это путь из Шемахи в Царьград.

 Из шахского города Ардебиля ходят в турецкую землю через Тебриз.

 Из шахского города Казвина ходят в турецкую землю на Багдад и Басру [Бясир – Басра, крупный город на р. Шатт-эль-Араб в 90 км от Персидского залива. Основан город в VII в. В 1538 г. Басра была завоевана турками. Длительное время за Басру шла борьба между Персией и Турцией]. А Багдад, говорят, важное место. Это большой каменный город; под ним протекает река больше Москвы-реки, жилых дворов и людей много; а некоторые дома в Багдаде еще до покорения его шахом были пустые. Говорят, что в древности в Багдад было переселение из первого Вавилона. Персы и армяне до сих пор называют Багдад Вавилоном. Перед взятием Багдада шахом в 7131 (1623) году, говорят, с неба песок сыпался на хлеб, и этого песку было до половины колена. От Багдада до Басры шесть дней пути. Басра была турецким городом, но взял его Карчегахан [Карчегахан – Карчкан-хан, один из приближенных шаха Аббаса I, занимавший многие видные посты в государстве] после того, как шах взял Багдад. И с этого времени город Басра стал граничить с землями турецкого султана.

 От Багдада и Басры начинается земля арабских кочевников. Там их Мухаммед похоронен, в арабской земле. Могила всего лишь за три недели пути от Басры. Останки Мухаммеда лежат в пустой мечети. От Басры ходят в Царьград, в турецкую землю. Здесь арабы не черные: черные арабы живут около Индии.

 Теперь будет описан путь из персидской земли в Индию. Из шахского города Кума есть вьючный путь в Мултанейское царство, или в Индию. От Кума два дня пути до Верамина [Ваиромея – Верамин, небольшой город недалеко от Тегерана], от Верамина до Тегерана [Таиран – Тегеран, ныне столица Ирана. В начале XVII в. незначительный город] день пути, от Тегерана до Фарабата [Фарабат – Фахрабад, небольшой городок, ныне деревня недалеко от Дамгана] восемь дней пути, от Фарабата до Мешхеда [Мешеть – Мешхед, один из крупнейших городов Персии, торговый центр Хорасана, место поклонения шиитов. Город играл видную роль в истории Персии] пятнадцать дней пути, от Мешхеда до Кандагара [Кандагар – один из крупнейших городов Афганистана, центр транзитной торговли. Долгое время за Кандагар шла борьба между Сефевидами и Великими Моголами. При Аббасе I Кандагар входил в состав Ирана] сорок дней пути. Здесь проходит граница между шахскими и индийскими землями. Город Кандагар шах взял в 7130 (1622) году, и он стал пограничным с Индией шахским городом. А от города Кандагара все время идти на восход солнца.

 От Исфахана есть путь в Индию через Кашан и на Кум, а от Кума – на Верамин, об этом было написано выше.

 От Исфахана же есть путь туда, куда Белым морем [Белое море – судя по контексту, Котов называет так Аравийское море] на кораблях приходят торговать немцы. От Исфахана есть также путь на Фарабат, от Фарабата до Мешхеда пятнадцать дней пути. От Мешхеда до Кандагара сорок дней пути. А от Кандагара, по направлению правее солнечного восхода, сказывают, около сорока дней пути до Белого моря. На этом Белом море стоит город Урмуз [Урмуз (Хормоз, Хурмуз, Гурмыз) – старый Урмуз находился на материке, близ выхода Персидского залива в Аравийское море через Оманский залив. Уже в X в. Урмуз служил портом для области Керман и всей юго-восточной части Персии. В XIII в. Якут отмечал большую роль Урмуза в торговле с Индией. Город пострадал во время монгольского нашествия. В ХШ в. Урмуз стал главной биржей и перегрузочным пунктом в торговле Передней и Средней Азии, Индии и Китая. В начале XIV в. правитель Урмуза перенес город с материка на остров. Купцы и путешественники всех стран находили в Урмузе покровительство и защиту, поэтому город называли также «Дар-ал-аман» («Обитель безопасности»)]. И у того города пристань корабельная; сюда приходят немецкие, английские и французские корабли. Из того города Урмуза вьючным путем на верблюдах приходят через те города, про которые было написано выше, в Исфахан, в персидское царство, немецкие люди с товарами и деньгами покупать шелк-сырец.

 Раньше город Урмуз был индийским, но его взяли шах и немцы вместе. А сейчас, говорят, тот город Урмуз целиком принадлежит шаху.

 Теперь несколько слов о мусульманской вере. Мусульмане молятся на небо, сидя на коленях и воздев к небу руки. Когда идут молиться, то моют руки по локоть, и ноги, и зад, и передний срам.

 В персидской земле грамоты пишут от имени шаха по всем городам.

 Сначала пишут золотом «Божья милость», под этими словами, оставляя три-четыре строки, пишут титул: «Его шахское величество, государь над всеми государями, шах Аббас», затем пишут название города, в который посылают грамоту, например, в Шемаху, или Ардебиль, или другой город, затем пишут кому: «ардебильскому султану Свирли» или какому-либо другому хану, о том, чтобы знал, мол, что в эту пору посол или купец праведного и милостивого Великого государя Владимирского, который над государями государь, пользуется милостью царской, бьет царю челом. Затем уже пишут о деле.

 

 А всякие письма и грамоты в противоположность нашему письму пишут справа налево.

 Вот турецкий счет: бир, ики, учь, дерть, бежь, алты, едди, секиз, токуз, он, онбир, оники – и так все до двадцати. Двадцать – игирьми, игирьми бир, игирьми ики – и так все до тридцати. А тридцать – оттуз, оттуз бир, оттуз ики – и так все до сорока. А сорок – кырк, кырк бир, кырк ики – и так все до пятидесяти. А пятьдесят – илли, илли бир, илли ики – и так до шестидесяти. А шестьдесят – алтмыш, алтмыш бир, алтмыш ики – и так все до семидесяти. А семьдесят – едмиш, едмиш бир, едмиш ики – и так все до восьмидесяти. А восемьдесят – сексень, сексень бир, сексень ики – и так все до девяноста. А девяносто – токсен, токсен бир, токсен ики – и так все до ста. А сто – юз, а тысяча – мин.

 Вот персидский счет: як, ду, се, чар, паншь, шашь, гафт, гашты, ног, дах, якзда, дувазда – так все до двадцати. А двадцать – бити, бистияк, бистиду – и так все до тридцати. А тридцать – сил, силвуяк, силвуду – и так все до сорока. А сорок – чичил, чичил як, чичил ду – и так все до пятидесяти. А пятьдесят – пенджа, пенджу як, пенджу ду – и так все до шестидесяти. А шестьдесят – щучь, зашучь, заяк, шузаду – и так все до семидесяти. А семьдесят – гафтьва, гафтьва як, гафтьва ду – и так все до восьмидесяти. А восемьдесят – гаштьда, гаштьда як, гаштьда ду – и так все до девяноста. А девяносто – ногда, ногда як, ногда ду – и так все до ста. А сто – сета, а тысяча – мин.

 В турецкой, персидской и арабской азбуках одинаковые буквы, однако народы говорят каждый на своем языке [Котов знал, что персы, турки и арабы пишут одним шрифтом, но говорят на разных языках. Вероятно, к «Хожению» он приложил на отдельных листах (или одном листе) своеобразный словарик с азбукой, где параллельно были даны русские слова, затем персидские и турецкие слова арабскими буквами]. Наверху – русская азбука, посередине – персидские слова, а внизу – на турецком языке.

 Вот азбука армянская: айн, пень, кень, та, ечь, за, е, еть, то, же, инни, лон, хе, ца, кень, гоц, кат, че, мен, и, но, ша, по, ча, бе, че, ра, се, вев, дюн, ре, цо, фун, пур, ке, ечь, айн, заавсас.

 Вот грузинский счет: ерт, ори, сами, охты, хуты, екси, шуди, ревя, цьхра, аты. Одиннадцать – терпеты, двенадцать – торт, двадцать – отсек, тридцать, сорок – урмусе, пятьдесят – сатму, саты, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят – отмутсе, девяносто, сто – оси, тысяча – атаси.

 

 

Гийом де Рубрук. ПУТЕШЕСТВИЕ В ВОСТОЧНЫЕ СТРАНЫ ГИЙОМА ДЕ РУБРУКА В ЛЕТО БЛАГОСТИ 1253. (Перевод А. И. Малеина)

 

Послание Гийома де Рубрука Людовику IX, королю французскому

 

 Превосходительнейшему и христианнейшему государю Людовику, Божией милостью славному королю франков, брат Гийом де Рубрук, наименьший в ордене братьев миноритов,  [шлет] привет и  [желает] всегда радоваться о Христе. Писано в Екклезиасте о Мудреце: «Он отправится в землю чужих народов, испытает во всем хорошее и дурное».

 Это дело свершил я, господин король мой, но о если бы как мудрец, а не как глупец, ибо многие творят то, что творит мудрец, но не мудро, а более глупо; боюсь, что я принадлежу к их числу.

 Все же, каким бы образом я ни свершил это, но раз вы сказали мне, когда я удалялся от вас, чтобы я описал вам все, что увижу среди татар, и даже внушили, чтобы я не боялся писать вам длинных посланий, я делаю то, что вы препоручили, правда, делаю со страхом и почтением, так как у меня не хватает соответствующих слов, которые я должен был бы написать вашему столь славному величеству.

 

 

 

Глава первая.

 

Отъезд наш из Константинополя и прибытие в Солдаию, первый город татар

 

[Солдаия (Солдая) – одно из средневековых европейских названий крымского города и порта Судак (в русских летописях Сурож, в европейских хрониках Солдадье, Солданья и др.). Город достиг расцвета в XII–XIII вв. и был важным центром торговли Запада и Востока. В Судаке имелась и русская торговая колония. В 1223 г. Судак впервые захватывался монголами, неоднократно разорявшими город и позже]

 

 Итак, да знает ваше священное величество, что в лето Господне 1253 г., седьмого мая, въехали мы в море Понта, именуемое в просторечии Великим (majus) морем [Великим морем одни средневековые авторы называли все Средиземное море, другие называли так Черное море (античный Понт Эвксинский), как это делал и Марко Поло]. Как я узнал от купцов, оно имеет в длину 1400 миль и разделяется как бы на две части. Именно около его средины находятся два выступа земли: один на севере, а другой на юге. Тот, который находится на юге, именуется Синополь [Синополь – Синоп. Портовый и торговый город на южном побережье Черного моря. В древности Синоп был греческой колонией, позднее входил в состав Римской империи, а затем Византийской. С 1204 г. находился под властью Трапезунда, но в 1214 г. был завоеван сельджуками. Газария – так по имени народа хазаров назывался Крым в IX–XIII вв.], и это – крепость и гавань султана Турции; тот, который находится на севере, занят некоей областью, именуемой ныне латинами Газария; греками же, живущими в ней по берегу моря, она именуется Кассария, то есть Цезария. И  [там] есть некие мысы, выдающиеся в море, именно с юга в направлении к Синополю; между Синополем и Кассарией триста миль, так что от этих выступов считается в направлении к Константинополю семьсот миль в длину и ширину и семьсот в направлении к востоку, то есть к Иверии, которая есть область Георгии.

 Мы прибыли в область Газарию, или Кассарию, которая представляет как бы треугольник, имеющий с запада город, именуемый Керсона [Херсонес Таврический. Греческая колония, основание которой относится к V в. до н. э.], в котором был замучен святой Климент. И, плывя перед этим городом, мы увидели остров, на котором находится знаменитый храм, сооруженный, как говорят, руками ангельскими. В середине же, приблизительно в направлении к южной оконечности, Кассария имеет город, именуемый Солдаия, который обращен к Синополю наискось, и туда пристают все купцы, как едущие из Турции и желающие направиться в северные страны, так и едущие обратно из Руссии и северных стран и желающие переправиться в Турцию. Одни привозят горностаев, белок и другие драгоценные меха; другие привозят ткани из хлопчатой бумаги, бумазею [298] (gambasio), шелковые материи и душистые коренья.

 В восточной же части этой области есть город, именуемый Матрика [Тмутаракань – древнерусский крупный торговый город, выросший неподалеку от древнегреческой колонии Фанагория (основана в VI в. до н. э.). Впервые о Тмутаракани упоминается в русских летописях в 1022 г., но город был заложен несколько раньше. В Тмутаракани русские вели большую торговлю, кроме того, получали большие доходы с окрестного нерусского населения, обложенного данью (касоги, ясы, обезы русских летописей, т. е. черкесы, аланы, абхазцы). Но с конца XI в. Тмутаракань отрывается от русских княжеств вследствие передвижений печенегов, кипчаков и входит в византийские владения. Название Тмутаракани – Таматархи – дошло до наших дней в другой форме – Тамань.], где река Танаид [т. е. Танаис, греческое название Дона] впадает в море Понта, имея в устье 12 миль в ширину. Именно эта река, прежде чем впасть в море Понта, образует на севере как бы некое море [т. е. Азовское море], имеющее в ширину и длину семьсот миль, но нигде не имеющее глубины свыше шести шагов (passus); поэтому большие корабли не входят в него, а купцы из Константинополя, приставая к вышеупомянутому городу Матрике, посылают  [оттуда] свои лодки (barcas) до реки Танаида, чтобы закупить сушеной рыбы, именно осетров, чебаков (hosas barbatas) и других рыб в беспредельном количестве.

 

 Итак, вышеупомянутая область Цезария окружена морем с трех сторон, именно с запада, где находится Керсона, город Климента, с юга, где город Солдаия, к которому мы пристали, он вершина области, и с востока, где город Маритандис, или Матрика, и устье моря Танаидского. Выше этого устья находится Зикия, которая не повинуется татарам, а к востоку – свевы и иверы [Вероятно, сваны. Татары покорили иберов в 1239 г., так что сведения Рубрука неправильны], которые  [также] не повинуются татарам. Затем к югу находится Трапезунда [Торговый порт на южном побережье Черного моря. С 1204 г. центр Трапезундской империи, после того как Константинополь был захвачен крестоносцами. Империя просуществовала до 1461 г., когда перешла под власть османских турок], которая имеет собственного государя по имени Гвидо [Рубрук может разуметь только Андроника I Гида, умершего, однако, еще в 1235 г.; при Рубруке же в Трапезунде правил Мануил I (1238–1263)], принадлежащего к роду императоров константинопольских; он повинуется татарам. Затем лежит Синополь, который принадлежит султану Турции; он равным образом  [им] повинуется. Затем находится земля Вастация [Иоанн III Дука Ватацес, никейский император (1222–1254). Он платил дань монголам], сын которого, по деду со стороны матери, именуется Аскар [Феодор Ласкарис, сын Вастация]; он не повинуется  [татарам]. От устья Танаида к западу до Дуная все принадлежит им; также и за Дунаем, в направлении к Константинополю, Валахия [Валахией в Средние века называлась территория, находящаяся между Карпатами и Дунаем, на которой было расположено несколько феодальных княжеств, объединенных затем в единое, находившееся в вассальной зависимости от Венгрии], земля, принадлежащая Ассану [Со второй половины XII в. в Валахии правила династия Асенидов, основателями которой считались три брата: Асень, Петр и Иоанн. Михаил Асень, о котором упоминает Рубрук, царствовал с 1246 по 1277 гг.], и Малая Булгария до Склавонии – все платят им дань; даже и сверх условленной дани они брали в недавно минувшие годы со всякого дома по одному топору и все железо, которое находили в слитке.

 Итак, мы прибыли в Солдаию 21 мая, а раньше нас приехали туда некие купцы из Константинополя, которые сказали, что туда явятся послы из Святой Земли, желающие направиться к Сартаху [Сартак – сын Бату, наследовал власть в Золотой Орде после смерти отца. Получил утверждение на владение Золотой Ордой от великого хана Мунке, в ставке которого находился в момент смерти Бату. Умер в 1256 г. по дороге из Монголии в Золотую Орду]. Однако я заявил в Вербное воскресенье [12 апреля 1253 г.], говоря проповедь в церкви Святой Софии, что я не ваш и ничей посол, но направляюсь к этим неверным согласно уставу нашего ордена. Затем, когда я прибыл в Солдаию, названные купцы внушили мне, чтобы я говорил осторожно, так как они ранее сказали, что я являюсь послом, и если бы я стал говорить, что я не посол, то мне отказали бы в проезде. Тогда я следующим образом сказал начальникам (capitaneos) города, а вернее, их заместителям, так как начальники отправились зимою к Батыю с данью и еще не вернулись: «Мы слышали, что о вашем господине Сартахе (Sarcaht) говорят в Святой Земле, будто он христианин [Мнение о том, что Сартак был христианином и даже носил сан диакона, держалось очень долго.], и христиане этому очень обрадовались, а в особенности христианнейший государь, король франков, который там странствует и сражается с сарацинами, чтобы вырвать из рук их святые места; поэтому я намереваюсь отправиться к Сартаху и отвезти ему грамоту господина короля, в которой тот внушает ему о пользе всего христианства». Они приняли нас с радостью и дали нам приют в епископской церкви. И епископ той церкви бывал у Сартаха; он сказал мне много хорошего о Сартахе, чего я впоследствии не нашел.

 Тогда предоставили нам на выбор, хотим ли мы иметь для перевозки своего имущества телеги, запряженные двумя быками, или вьючных лошадей. Константинопольские купцы посоветовали мне взять телеги и даже купить в собственность крытые повозки, в которых русские перевозят свои меха, и положить туда наше имущество, которое мне не нужно было доставать ежедневно, ибо если бы я взял лошадей, то мне приходилось бы во всякой гостинице снимать имущество и перекладывать на других лошадей. Кроме того, они посоветовали мне ехать тихим шагом верхом, рядом с быками. Я послушался тогда их совета, однако на свою беду, так как был в пути до Сартаха два месяца, а если бы я поехал на лошадях, то мог бы совершить этот путь в один месяц.

 По совету купцов я привез с собою из Константинополя в качестве подарков главным начальникам плодов, мускатного вина и вкусных сухарей (biscoctum), дабы путь мне был более доступен, так как у них ни на кого не взирают милостивым оком, если он приходит с пустыми руками; все это, не найдя начальников города, я сложил на одной повозке, так как мне говорили, что эти вещи будут весьма приятны для Сартаха (Sarcaht), если я смогу довезти их до него. Итак, мы направились в путь около 1 июня с четырьмя нашими крытыми повозками и полученными от них двумя другими, на которых везли тюфяки, чтобы спать ночью; сверх того, они дали нам пять верховых лошадей, ибо нас было пять лиц: я и товарищ мой, брат Варфоломей из Кремоны, везший подарки Госсель, человек Божий Тургеманн  [драгоман] и отрок Николай, которого я купил в Константинополе на вашу благостыню.

 Они дали нам также двух людей, которые правили повозками и караулили быков и лошадей. На море, от Керсоны до устья Танаида, находятся высокие мысы, а между Керсоной и Солдаией существует сорок замков; почти каждый из них имел особый язык; среди них было много готов, язык которых немецкий. За этими гористыми местностями к северу тянется по равнине, наполненной источниками и ручейками, очень красивый лес, а сзади этого леса простирается огромная равнина, которая тянется на пять дневных переходов до конца этой области к северу; она суживается, имея море с востока и с запада, так что от одного моря до другого существует один большой перекоп (fossatum). На этой равнине до прихода татар обычно жили команы и заставляли вышеупомянутые города и замки платить им дань. А когда пришли татары [Впервые монголы вторглись в Крым в 1223 г. и овладели городом Судак. Крым находился в то время под властью кипчаков, кочевавших и в крымских степях и собиравших обильную дань с городов. Второй раз монголы появились в Крыму во время большого похода 1236 г., когда были завоеваны юго-восток Восточной Европы, Дешт-и-Кипчак, а также Крым. Затем Крым вошел в состав Золотой Орды], команы [То есть кыпчаки, народ тюркского происхождения, населявший южнорусские степи в XI–XV вв. Византийские и латинские авторы называют кыпчаков команами. В русских летописях их называют половцами], которые все бежали к берегу моря, вошли в эту землю в таком огромном количестве, что они пожирали друг друга взаимно, живые мертвых, как мне рассказывал видевший это некий купец; живые пожирали и разрывали зубами сырое мясо умерших, как собаки – трупы.

 На севере этой области находится много больших озер, на берегах которых имеются соляные источники; как только вода их попадает в озеро, образуется соль, твердая как лед; с этих солончаков Бату и Сартах получают большие доходы, так как со всей Руссии ездят туда за солью и со всякой нагруженной повозки дают два куска хлопчатой бумаги, стоящих пол-иперпера [Золотые византийские монеты XIII в. иногда содержали только одну треть золота. Судя по рассказу Рубрука, монголы хорошо разбирались в качестве и стоимости византийских денег]. Морем также приходит за этой солью множество судов, которые все платят пошлину по своему грузу. Итак, выехав из Солдаии, на третий день мы нашли татар. Когда я вступил в их среду, мне совершенно представилось, будто я попал в какой-то другой мир. Как могу, опишу вам их жизнь и обычаи.

 

 

Глава вторая.

 

О татарах и их жилищах

 

 Они не имеют нигде постоянного местожительства (civitatem) и не знают, где найдут его в будущем. Они поделили между coбою Скифию (Cithiam), которая тянется от Дуная до восхода солнца; и всякий начальник (capitaneus) знает, смотря по тому, имеет ли он под своею властью большее или меньшее количество людей, границы своих пастбищ [У монголов в период Монгольской империи вся земля номинально являлась собственностью великого хана, но каждый феодальный сеньор в пределах пожалованных ему земельных угодий распоряжался кочевками зависящих от него людей, распределяя лучшие пастбища по своему усмотрению. Эту черту монгольской жизни заметил Рубрук, который был вообще очень внимательным и наблюдательным путешественником], а также где он должен пасти свои стада зимою, летом, весною и осенью. Именно зимою они спускаются к югу в более теплые страны, летом поднимаются на север, в более холодные. В местах, удобных для пастбища, но лишенных воды, они пасут стада зимою, когда там бывает снег, так как снег служит им вместо воды. Дом, в котором они спят, они ставят на колесах из плетеных прутьев; бревнами его служат прутья, сходящиеся кверху в виде маленького колеса, из которого поднимается ввысь шейка наподобие печной трубы [Рубру описывает неразборную юрту, перевозившуюся на особых платформах]; ее они покрывают белым войлоком, чаще же пропитывают также войлок известкой, белой землей и порошком из костей, чтобы он сверкал ярче; а иногда также берут они черный войлок.

 Этот войлок около верхней шейки они украшают красивой и разнообразной живописью. Перед входом они также вешают войлок, разнообразный от пестроты тканей. Именно, они сшивают цветной войлок или другой, составляя виноградные лозы и деревья, птиц и зверей. И они делают подобные жилища настолько большими, что те имеют иногда тридцать футов в ширину. Именно, я вымерил однажды ширину между следами колес одной повозки [Описание Рубрука подтверждается археологическими находками] в 20 футов, а когда дом был на повозке, он выдавался за колеса по крайней мере на пять футов с того и другого бока. Я насчитал у одной повозки 22 быка, тянущих дом, 11 в один ряд вдоль ширины повозки и еще 11 перед ними. Ось повозки была величиной с мачту корабля, и человек стоял на повозке при входе в дом, погоняя быков.

 Кроме того, они делают четырехугольные ящики из расколотых маленьких прутьев величиной с большой сундук, а после того с одного краю до другого устраивают навес из подобных прутьев и на переднем краю делают небольшой вход; после этого покрывают этот ящик, или домик, черным войлоком, пропитанным салом или овечьим молоком, чтобы нельзя было проникнуть дождю, и такой ящик равным образом украшают они пестроткаными или пуховыми материями. В такие сундуки они кладут всю свою утварь и сокровища, а потом крепко привязывают их к высоким повозкам, которые тянут верблюды, чтобы можно было таким образом перевозить эти ящики и через реки. Такие сундуки никогда не снимаются с повозок. Когда они снимают свои дома для остановки, они всегда поворачивают ворота к югу и последовательно размещают повозки с сундуками с той и другой стороны вблизи дома, на расстоянии половины полета камня, так что дом стоит между двумя рядами повозок, как бы между двумя стенами.

 Женщины устраивают себе очень красивые повозки, которые я не могу вам описать иначе, как живописью; мало того, я все нарисовал бы вам, если бы умел рисовать. Один богатый моал [т. е. монгол. Употребляемое Рубруком название «моал» вместо «монгол» вызвано, вероятно, тем, что он слышал, как произносили одну из монгольских форм этого слова], или татарин, имеет таких повозок с сундуками непременно 100 или 200; у Бату 26 жен, у каждой из которых имеется по большому дому, не считая других, маленьких, которые они ставят сзади большого; они служат как бы комнатами, в которых живут девушки, и к каждому из этих домов примыкают по 200 повозок. И когда они останавливаются где-нибудь, то первая жена ставит свой двор на западной стороне, а затем размещаются другие по порядку, так что последняя жена будет на восточной стороне и расстояние между двором одной госпожи и другой будет равняться полету камня.

 Таким образом, один двор богатого моала будет иметь вид как бы большого города, только в нем будет очень немного мужчин. Самая слабая из женщин (muliercula) может править 20 или 30 повозками, ибо земля их очень ровна [В оригинале una curia. Этим словом Рубрук передает татарское «орда»]. Они привязывают повозки с быками или верблюдами одну за другой, и бабенка будет сидеть на передней, понукая быка, а все другие повозки следуют за ней ровным шагом. Если им случится дойти до какого-нибудь плохого перехода, то они развязывают повозки и перевозят их по одной. Ибо они едут так медленно, как ходит ягненок или бык.

 

 

Глава третья.

 

Об их постелях, идолах и обрядах перед питьем

 

 Когда они поставят дома, обратив ворота к югу, то помещают постель господина на северную сторону. Место женщин всегда с восточной стороны, то есть налево от хозяина дома, когда он сидит на своей постели, повернув лицо к югу. Место же мужчин с западной стороны, то есть направо. Мужчины, входя в дом, никоим образом не могут повесить своего колчана на женской стороне. И над головою господина бывает всегда изображение, как бы кукла или статуэтка из войлока [Монголы-шаманисты почитали не только небо, землю, огонь, но и множество других второстепенных божеств. Некоторых из них они изображали в виде грубо сделанного из войлока подобия человека или просто шкурки какого-либо животного. «Заягачи» – хранитель счастья, судьбы ставился в почетной части юрты; а у дверей – «эмегелджи», охранитель стад (его изображение делалось из шкуры барана], именуемая братом хозяина; другое похожее изображение находится над постелью госпожи и именуется братом госпожи; эти изображения прибиты к стене; а выше среди них находится еще одно изображение, маленькое и тонкое, являющееся, так сказать, сторожем всего дома. Госпожа дома помещает у своего правого бока, у ножек постели, на высоком месте козлиную шкурку, наполненную шерстью или другой материей, а возле нее маленькую статуэтку, смотрящую в направлении к служанкам и женщинам.

 Возле входа, со стороны женщин, есть опять другое изображение, с коровьим выменем, для женщин, которые доят коров; ибо доить коров принадлежит к обязанности женщин. С другой стороны входа, по направлению к мужчинам, есть другая статуя, с выменем кобылы, для мужчин, которые доят кобыл. И всякий раз, как они соберутся для питья, они сперва обрызгивают напитком то изображение, которое находится над головой господина, а затем другие изображения по порядку. После этого слуга выходит из дома с чашей и питьем и кропит трижды на юг, преклоняя каждый раз колена, и это делается для выражения почтения к огню; после того он повторяет то же, обратясь на восток, в знак выражения почтения к воздуху; после того он обращается на запад для выражения почтения к воде; на север они кропят (prohiciunt) в память умерших.

 Когда господин держит чашу в руке и должен пить, то, прежде чем пить, он выливает на землю соответствующую часть. Если он пьет, сидя на лошади, то до питья делает излияние ей на шею или на гриву. Итак, когда слуга покропит таким образом на четыре стороны мира, он возвращается в дом; и два служителя с двумя чашами и столькими же блюдами стоят наготове, чтобы отнести питье господину и жене, сидящей на постели возле него, но повыше. И если у господина очень много жен, то та, с которой он спит ночью, сидит рядом с ним днем, а всем другим в тот день надлежит приходить к тому дому, и там в тот день происходит собрание, приносимые же подарки складываются в сокровищницы этой госпожи. При входе стоит скамья с бурдюком молока или другого какого питья и с чашами.

 

 

Глава четвертая.

 

Об их напитках и о том, как они поощряют других к питью

 

 Зимою они делают превосходный напиток [Так называемая террацина, монгольское «тарасун» – молочная водка] из рису, проса, ячменя и меду, чистый, как вино, а вино им привозится из отдаленных стран. Летом они заботятся только о кумысе (cosmos). Кумыс стоит всегда внизу у дома, пред входом в дверь, и возле него стоит гитарист со своей маленькой гитарой. Наших гитар и рылей (viellas) я там не видал, но видел много других инструментов, которых у нас не имеется. И когда господин начинает пить, то один из слуг возглашает громким голосом: «Га!» И гитарист ударяет о гитару, а когда они устраивают большой праздник, то все хлопают в ладоши и также пляшут под звуки гитары, мужчины пред лицом господина, а женщины пред лицом госпожи. Когда же господин выпьет, то слуга восклицает, как прежде, и гитарист молчит. Тогда все кругом, и мужчины, и женщины, пьют, при этом иногда они пьют взапуски очень гадко и с жадностью.

 И когда они хотят побудить кого-нибудь к питью, то хватают его за уши и сильно тянут, чтобы расширить ему горло, и рукоплещут и танцуют пред его лицом. Точно так же, когда они хотят сделать кому-нибудь большой праздник и радость, один берет полную чашу, а двое других становятся направо и налево от него, и таким образом они трое идут с пением и пляской к тому лицу, которому они должны подать чашу, и поют и пляшут пред его лицом; а когда он протянет руку для принятия чаши, они внезапно отскакивают и снова возвращаются, как прежде, и издеваются над ним таким образом, отнимая у него чашу три или четыре раза, пока он не развеселится хорошенько и не почувствует хорошего аппетита. Тогда они подают ему чашу, поют, хлопают в ладоши и ударяют ногами, пока он не выпьет.

 

 

Глава пятая.

 

Об их пище

 

 Об их пище и съестных припасах знайте, что они едят без разбора всякую свою падаль, а среди столь большого количества скота и стад, вполне понятно, умирает много животных.

 Однако летом, пока у них тянется кумыс, то есть кобылье молоко, они не заботятся о другой пище. Поэтому, если тогда доведется умереть у них быку и лошади, они сушат мясо, разрезывая его на тонкие куски и вешая на солнце и на ветер, и эти куски тотчас сохнут без соли и не распространяя никакой вони. Из кишок лошадей они делают колбасы, лучшие, чем из свинины, и едят их свежими. Остальное мясо сохраняют на зиму. Из шкур быков они делают большие бурдюки, которые удивительно высушивают на дыму. Из задней части конской шкуры они делают очень красивые башмаки. От мяса одного барана они дают есть 50 или 100 человекам, именно они разрезают мясо на маленькие кусочки на блюдечке вместе с солью и водой – другой приправы они не делают, – а затем острием ножика или вилочки [Вилка в Европе стала распространенной принадлежностью столовой посуды только в середине XIV в.], сделанных нарочно для этого, наподобие тех, какими мы обычно едим сваренные в вине груши и яблоки, они протягивают каждому из окружающих один или два кусочка сообразно с количеством вкушающих.

 Прежде чем поставить мясо барана  [гостям], господин сам берет, что ему нравится, а также если он дает кому-нибудь особую часть, то получающему надлежит съесть ее одному и нельзя давать никому; если же он не может съесть всего, то ему надлежит унести это с собою или отдать своему служителю, если налицо находится тот, кто охраняет его, или иначе он прячет это в свой каптаргак, то есть в квадратный мешок, который они носят для сохранения всего подобного; сюда они прячут также и кости, когда у них нет времени хорошенько обглодать их, чтобы обглодать впоследствии, дабы не пропадало ничего из пищи.

 

 

Глава шестая.

 

Как они приготовляют кумыс

 

 Самый кумыс, то есть кобылье молоко, приготовляется следующим образом. На двух кольях, вбитых в землю, они натягивают длинную веревку; к этой веревке они привязывают около третьего часа дня детенышей кобылиц, которых хотят доить. Тогда матки стоят возле своих детенышей и дают доить себя спокойно. А если какая-нибудь из них очень несдержанна, то человек берет детеныша и подносит к ней, давая немного пососать; затем он оттаскивает его и на смену является доильщик молока.

 Итак, накопив большое количество молока, которое, пока свежее, так же сладко, как коровье, они наливают его в большой бурдюк, или бутыль (butellum), и начинают бить по нему приспособленной для этого деревяшкой; величина ее внизу с человеческую голову, а внутри она просверлена. Как только они начинают сбивать, молоко начинает кипеть, как новое вино, и окисать, или бродить, и они его сбивают до тех пор, пока не извлекут масла. Тогда они пробуют молоко и, если оно надлежаще остро, пьют. Ибо оно при питье щиплет язык так же, как вино с прибавкой свежего винограда, а когда человек перестает пить, оно оставляет на языке вкус миндального молока и доставляет много приятности внутренностям человека, слабые же головы даже опьяняет; также вызывает оно много мочи. Они делают также для нужд важных господ каракосмос, то есть черный кумыс. В этом случае кобылье молоко не свертывается. Правилом служит то, что ни у одного животного, если оно не стельно, молоко не подвергается свертыванию. Если в брюхе кобылицы нет зародыша жеребенка, то молоко кобылицы не свертывается.

 Итак, они настолько сбивают молоко, что все, что в нем есть густого, идет прямо на дно, как винная гуща, а то, что чисто, остается сверху, и оно напоминает собою сыворотку или белый виноградный сок. Гуща бывает очень бела, дается рабам и наводит глубокий сон. Светлую часть пьют господа, и это, несомненно, напиток очень приятный и хорошего действия. Около своего становища, на расстоянии дня пути, Бату имеет тридцать человек, из которых всякий во всякий день служит ему таким молоком от ста кобылиц, то есть во всякий день  [он получает] молоко от трех тысяч кобылиц, за исключением другого белого молока, которое приносят другие. Ибо как в Сирии поселяне дают третью часть плодов, так татарам надлежит приносить ко дворам своих господ кобылье молоко каждого третьего дня. Из коровьего молока они сперва извлекают масло и кипятят его до полного сварения, а потом прячут его в кожах баранов, которые для этого сберегают.

 Хотя они не кладут соли в масло, оно все-таки не подвергается гниению вследствие сильной варки. И они сохраняют его на зиму. Остальному молоку, которое остается после масла, они дают киснуть, насколько только можно сильнее, и кипятят его; от кипения оно свертывается. Это свернувшееся молоко они сушат на солнце, и оно становится твердым, как выгарки железа; его они прячут в мешки на зиму. В зимнее время, когда у них не хватает молока, они кладут в бурдюк это кислое и свернувшееся молоко, которое называют гриут [Монголы приготавливают из творога своеобразный сыр, который называется «хурут». Рубрук довольно точно описал его приготовление. Хурут действительно приготавливается из свернувшегося при кипячении молока, затем прессуется и режется на кусочки, высушиваемые на солнце], наливают сверху теплой воды и сильно трясут его, пока оно не распустится в воде, которая делается от этого вся кислая; эту воду они пьют вместо молока. Они очень остерегаются, чтобы не пить чистой воды.

 

 

Глава седьмая.

 

О животных, которыми они питаются; об их одежде и об их охоте

 

 Важные господа имеют на юге поместья, из которых на зиму им доставляется просо и мука. Бедные добывают себе это в обмен на баранов и кожи. Рабы наполняют свой желудок даже грязной водой и этим довольствуются. Ловят они также и мышей, многие породы которых находятся там в изобилии. Мышей с длинными хвостами они не едят, а отдают своим птицам. Они истребляют соней (glires) и всякую породу мышей с коротким хвостом. Там водится также много сурков, именуемых там сотур; они собираются зимою в одну яму зараз в числе 20 или 30 и спят шесть месяцев; их ловят татары в большом количестве. Водятся там также кролики с длинным хвостом, как у кошки, и с черными и белыми волосами на конце хвоста. У них есть также много других маленьких зверьков, пригодных для еды, которых они сами очень хорошо различают. Оленей я там не видал; зайцев видел мало, газелей много. Диких (silvestres) ослов [Имеются в виду куланы] я видел в большом количестве; они похожи на мулов.

 Видел я также другую породу животных, именуемых аркали; они имеют тело, точно у барана, и рога, загнутые, как у барана, но такой огромной величины, что одной рукой я едва мог поднять два рога; из этих рогов они делают большие чаши. У них есть в большом количестве соколы, кречеты и аисты; всех их они носят на правой руке и надевают всегда соколу на шею небольшой ремень, который висит у него до средины груди. При помощи этого ремня они наклоняют левой рукой голову и грудь сокола, когда выпускают его на добычу, чтобы он не получал встречных ударов от ветра или не уносился ввысь. Итак, охотой они добывают себе значительную часть своего пропитания.

 Об одеяниях и платье их знайте, что из Катайи и других восточных стран, а также из Персии и других южных стран им доставляют шелковые и золотые материи, а также ткани из хлопчатой бумаги, в которые они одеваются летом. Из Руссии, из Мокселя (Maxel), из Великой Булгарии и Паскатира [Плано Карпини, другой европейский путешественник, называет «земли Паскатир» именем «Баскарт, то есть Великой Венгрией»], то есть Великой Венгрии, из Керкиса [В данном случае Рубрук под названием «керкис» подразумевает киргизов. Это же самое слово он употребляет иногда для обозначения черкесов] (все эти страны лежат к северу и полны лесов) и из многих других стран с северной стороны, которые им повинуются, им привозят дорогие меха разного рода, которых я никогда не видал в наших странах и в которые они одеваются зимою. И зимою они всегда делают себе по меньшей мере две шубы: одну, волос которой обращен к телу, а другую, волос которой находится наружу к ветру и снегам.

 Эти шубы по большей части сшиты из шкур волчьих и лисьих или из шкур павианов (papionibus) [Рубрук называет это животное papionibus, что точнее всего перевести павианы, как это и сделал А. И. Малеин. Однако трудно себе представить, чтобы монголы одевались в меха обезьян; скорее всего, Рубрук подразумевает мех или корсака, или колонка, т. е. животных, распространенных в Монголии]; пока татары сидят в доме, они носят другую шубу, более нежную. Бедные приготовляют верхние шубы из шкур собачьих или козьих. Когда они хотят охотиться на зверей, то собираются в большом количестве, окружают местность, про которую знают, что там находятся звери, и мало-помалу приближаются друг к другу, пока не замкнут зверей друг с другом как бы в круге, и тогда пускают в них стрелы. Они устрояют также шаровары из кож. Богатые также подшивают себе платье шелковыми охлопками, которые весьма мягки, легки и теплы. Бедные подшивают платье полотном, хлопчатой бумагой и более нежной шерстью, которую они могут извлечь из более грубой. Из более грубой шерсти они делают войлок для покрывания своих домов, сундуков, а также постелей. Из шерсти также с примесью третьей части конского волоса они делают себе веревки. Из войлока они делают также плащи, чепраки и шапки против дождя; таким образом они издерживают много шерсти. Платье мужчин вы видели.

 

 

Глава восьмая.

 

О бритье мужчин и наряде женщин

 

 Мужчины выбривают себе на макушке головы четырехугольник и с передних углов ведут бритье макушки головы до висков. Они бреют также виски и шею до верхушки впадины затылка, а лоб до макушки, на которой оставляют пучок волос, спускающихся до бровей. В углах затылка они оставляют волосы, из которых делают косы, которые заплетают, завязывая узлом до ушей. Платье девушек не отличается от платья мужчин, за исключением того, что оно несколько длиннее. Но на следующий день после свадьбы она бреет себе череп с середины головы в направлении ко лбу; она носит рубашку такой ширины, как куколь монахини, но в общем более широкую и длинную и спереди разрезанную, которую они завязывают на правом боку. Ибо татары отличаются от турок именно тем, что турки завязывают свои рубашки с левой стороны, а татары всегда с правой.

 Кроме того, они носят украшение на голове, именуемое бокка [Бокка – шапка, сшитая из дорогой ткани и имевшая вверху украшеную материей, жемчугом и серебряными золочеными бляшками берестяную трубочку, куда убиралась заплетенная коса. Верх трубочки заканчивался красивым павлиньим пером. Рубрук называет ее так же, как и Марко Поло. А Плано Карпини называет ее богтак], устраиваемое из древесной коры или из другого материала, который они могут найти, как более легкий, и это украшение круглое и большое, насколько можно охватить его двумя руками; длиною оно в локоть и более, а вверху четырехугольное, как капитель колонны. Эту бокку они покрывают драгоценной шелковой тканью; внутри бокка пустая, а в середине над капителью, или над упомянутым четырехугольником, они ставят прутик из стебельков, перьев или из тонких тростинок длиною также в локоть и больше. И этот прутик они украшают сверху павлиньими перьями и вдоль кругом перышками из хвоста селезня, а также драгоценными камнями.

 Богатые госпожи полагают это украшение на верх головы, крепко стягивая его меховой шапкой (almuccia), имеющей в верхушке приспособленное для того отверстие. Сюда они прячут свои волосы, которые собирают сзади к верху головы, как бы в один узел, и полагают в упомянутую бокку, которую потом крепко завязывают под подбородком. Отсюда, когда много госпож едет вместе, то, если смотреть на них издали, они кажутся солдатами, имеющими на головах шлемы с поднятыми копьями. Именно бокка кажется шлемом, а прутик наверху – копьем. И все женщины сидят на лошадях, как мужчины, расставляя бедра в разные стороны, и они подвязывают свои куколи по чреслам шелковой тканью небесного цвета, другую же повязку прикрепляют к грудям, а под глазами подвязывают кусок белой материи; эти куски спускаются на грудь. Все женщины удивительно тучны; и та, у которой нос меньше других, считается более красивой. Они также безобразят себя, позорно разрисовывая себе лицо [Обычай натирать лицо различными мазями, обычно черными, чтобы предохранить кожу от раздражения ветром и солнцем, долгое время существовал в Азии]. Для родов они никогда не ложатся в постель [У монголов до последнего времени был распространен обычаи рожать, присев на корточки].

 

 

Глава девятая.

 

Об обязанностях женщин, об их занятиях и об их свадьбах

 

 Обязанность женщин состоит в том, чтобы править повозками, ставить на них жилища и снимать их, доить коров, делать масло и грут, приготовлять шкуры и сшивать их, а сшивают их они ниткой из жил. Именно они разделяют жилы на тонкие нитки и после сплетают их в одну длинную нить. Они шьют также сандалии (sotulares), башмаки и другое платье. Платьев они никогда не моют, так как говорят, что Бог тогда гневается и что будет гром, если их повесить сушить. Мало того, они бьют моющих платье и отнимают его у них. Они боятся грома выше меры, высылают тогда всех чужестранцев из своих домов и закутываются в черные войлоки, в которые прячутся, пока не пройдет  [гроза]. Никогда также не моют они блюд; мало того, сварив мясо, они моют чашку, куда должны положить его, кипящей похлебкой из котла, а после обратно выливают в котел. Они делают также войлок и покрывают дома.

 Мужчины делают луки и стрелы, приготовляют стремена и уздечки и делают седла, строят дома и повозки, караулят лошадей и доят кобылиц, трясут самый кумыс, то есть кобылье молоко, делают мешки, в которых его сохраняют, охраняют также верблюдов и вьючат их. Овец и коз они караулят сообща и доят иногда мужчины, иногда женщины. Кожи приготовляют они при помощи кислого, сгустившегося и соленого овечьего молока. Когда они хотят вымыть руки или голову, они наполняют себе рот водою и мало-помалу льют ее изо рта себе на руки, увлажняют такой же водою свои волосы и моют себе голову.

 О свадьбах их знайте, что никто не имеет там жены, если не купит ее; отсюда, раньше чем выйти замуж, девушки достигают иногда очень зрелого возраста. Ибо родители постоянно держат их, пока не продадут. Они соблюдают первую и вторую степень родства, свойства же не признают ни в какой степени. Именно, они женятся вместе или последовательно на двух сестрах. Ни одна вдова не выходит у них замуж, на том основании, что они веруют, что все, кто служит им в этой жизни, будут служить и в будущей; отсюда о вдове они верят, что она всегда вернется после смерти к первому мужу. От этого среди них случается позорный обычай, именно, что сын берет иногда всех жен своего отца, за исключением матери. Именно двор отца и матери достается всегда младшему сыну. Отсюда ему надлежит заботиться о всех женах своего отца, которые достаются ему с отцовским двором, и тогда при желании он пользуется ими как женами, так как он не признает, что ему причиняется обида, если жена по смерти вернется к отцу.

 Итак, когда кто-нибудь заключит с кем-нибудь условие о взятии дочери, отец девушки устраивает пиршество, и она бежит к близким родственникам, чтобы там спрятаться. Тогда отец говорит: «Вот дочь моя – твоя; бери ее везде, где найдешь». Тогда тот ищет ее со своими друзьями, пока не найдет, и ему надлежит силой взять ее и привести как бы насильно к себе домой.

 

 

Глава десятая.

 

Об их судопроизводстве, судах, смерти и похоронах

 

 Об судопроизводстве их знайте, что, когда два человека борются, никто не смеет вмешиваться, даже отец не смеет помочь сыну; но тот, кто оказывается более слабым, должен жаловаться пред двором государя, и если другой после жалобы коснется до него, то его убивают. Но ему должно идти туда немедленно без отсрочки, и тот, кто потерпел обиду, ведет другого как пленного. Они не карают никого смертным приговором, если он не будет уличен в деянии или не сознается. Но когда очень многие опозорят его, то он подвергается сильным мучениям, чтобы вынудить сознание. Человекоубийство они карают смертным приговором, так же как соитие не со своею женщиной. Под не своей женщиной я разумею или не его жену, или его служанку. Ибо своей рабыней можно пользоваться как угодно.

 Точно так же они карают смертью за огромную кражу. За легкую кражу, например, за одного барана, лишь бы только человек нечасто попадался в этом, они жестоко бьют, и если они назначают сто ударов, то это значит, что те получают сто палок. Я говорю о тех, кто подвергается побоям по приговору двора. Точно так же они убивают ложных послов, то есть тех, которые выдают себя за послов и не суть таковые. Точно так же умерщвляют колдуний, о которых, однако, я скажу вам потом полнее, так как считают подобных женщин за отравительниц. Когда кто-нибудь умирает, они скорбят, издавая сильные вопли, и тогда они свободны, потому что не платят подати до истечения года. И если кто присутствует при смерти какого-нибудь взрослого лица, то до конца года не входит в дом самого Мангу-хана [По монгольскому обряду принято, что «если кто из них умирает, то под землею устраивают место вроде дома или ниши, сообразно сану того проклятого, который отправился в преисподнюю. Место это украшают ложем, ковром, сосудами и множеством вещей; там же хоронят его с оружием и со всем ею имуществом. Хоронят с ними в этом месте и некоторых жен и слуг его..» В случае же похорон монгольского великого хана, убивали также всех, кто встетился похоронной процессии. Марко Поло пишет: «Когда умер Мунгу-хан, так знайте, более двадцати тысяч человек, встреченных по дороге, где несли его тело хоронить, было побито»]. Если умерший – ребенок, то он входит только по истечении месяца. Возле погребения усопшего они оставляют всегда один его дом, если он из знатных лиц, то есть из рода Чингиса, который был их первым отцом и государем.

 Погребение того, кто умирает, остается неизвестным [Монголы держали в тайне место захоронения своих ханов. Неизвестно, где был похоронен Чингис. В одной из монгольских летописей рассказано, что над могилой Чингисхана был прогнан табун в 20 лошадей, чтобы сровнять место и чтобы никто не мог найти его. Возможно, что рассказ этот легендарен]; и всегда около тех мест, где они погребают своих знатных лиц, имеется гостиница для охраняющих погребения. Я не знаю того, чтобы они скрывали с мертвыми сокровища. Команы насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращенную лицом к востоку и держащую у себя в руке пред пупком чашу. Они строят также для богачей пирамиды, то есть остроконечные домики, и кое-где я видел большие башни из кирпичей, кое-где каменные дома, хотя камней там и не находится. Я видел одного недавно умершего, около которого они повесили на высоких жердях 16 шкур лошадей, по четыре с каждой стороны мира; и они поставили пред ним для питья кумыс, для еды мясо, хотя и говорили про него, что он был окрещен.

 Я видел другие погребения в направлении к востоку, именно, большие площади, вымощенные камнями, одни круглые, другие четырехугольные, и затем четыре длинных камня, воздвигнутых с четырех сторон мира по сю сторону площади. Когда кто-нибудь занедужит, он ложится в постель и ставит знак над своим домом, что там есть недужный и чтобы никто не входил. Отсюда никто не посещает недужного, кроме прислуживающего ему. Когда также занедужит кто-нибудь принадлежащий к великим дворам, то далеко вокруг двора ставят сторожей, которые не позволяют никому переступить за эти пределы. Именно, они опасаются, чтобы со входящими не явился злой дух или ветер. Самих гадателей они называют как бы своими жрецами.

 

 

Глава одиннадцатая.

 

О нашем приезде в страну варваров и об их неблагодарности

 

 Итак, когда мы вступили в среду этих варваров, мне, как я выше сказал, показалось, что я вступаю в другой мир. Именно, они на лошадях окружили нас, заставив нас наперед долго ожидать, причем мы сидели в тени под нашими повозками. Первый вопрос их был, были ли мы когда-нибудь среди них. Получив ответ, что нет, они начали бесстыдно просить себе пищи. Мы дали им сухарей и вина, которое привезли с собою из города [Вероятно, разумеется Константинополь]; выпив одну бутылку вина, они попросили другую, говоря, что человек не входит в дом на одной ноге, но мы не дали им, отговорившись тем, что у нас его мало. Тогда они спросили нас, откуда мы едем и куда желаем направиться. Я им сказал прежние слова, именно что мы слышали про Сартаха, что он христианин и что я желаю направиться к нему, так как должен вручить ему вашу грамоту. Они усиленно расспрашивали, еду ли я по своей воле, или меня посылают. Я ответил, что никто не заставлял меня ехать и я не поехал бы, если бы не захотел; поэтому я еду по своей воле, а также по воле моего настоятеля.

 Я очень остерегался, чтобы отнюдь не сказать, что я ваш посол. Тогда они спросили, что имеется на повозках для вручения Сартаху: золото ли, или серебро, или драгоценные одежды. Я ответил, что Сартах хорошо рассмотрит, что мы вручим ему, когда доберемся до него, и что не их дело расспрашивать об этом, но пусть они прикажут проводить меня к своему начальнику, и пусть тот, если пожелает, прикажет дать мне провожатых до Сартаха, в противном случае я могу вернуться. Именно в этой области был один родственник Бату, начальник, по имени Скатай, которому господин император константинопольский [Балдуин II, последний император Латинской империи (1228–1261)] посылал письмо с просьбой, чтобы тот позволил мне проехать. Тогда они успокоились, дав нам лошадей, быков и двух людей, чтобы проводить нас; а другие, которые привезли нас, вернулись.

 Прежде чем, однако, дать нам вышесказанное, они заставили нас долго ждать, прося у нас хлеба для своих малюток, а также всего, что они видели у наших слуг: ножиков, перчаток, кошельков и ремешков, всем восхищаясь и все желая иметь. Я отговаривался тем, что нам предстоит дальняя дорога и что нам не следует так скоро лишать себя предметов, нужных для окончания столь дальней дороги. Тогда они стали говорить, что я самозванец. Правда, что они ничего не отняли у нас силою; но они очень надоедливо и бесстыдно просят то, что видят, и если человек дает им, то теряет, так как они неблагодарны. Они считают себя владыками мира, и им кажется, что никто не должен им ни в чем отказывать; если он не даст и после того станет нуждаться в их услуге, они плохо прислуживают ему. Они дали нам выпить своего коровьего молока, из которого было извлечено масло и которое было очень кисло; они называли его айра. И таким образом мы удалились от них, причем мне прямо представилось, что я вырвался из рук демонов. На следующий день мы добрались до начальника.

 С тех пор как мы выехали из Солдаии, вплоть до Сартаха два месяца мы никогда не лежали в доме или в палатке, но всегда под открытым небом или под нашими повозками и мы не видели никакого селения и даже следа какого-нибудь строения, где было бы селение, кроме огромного количества могил команов. В тот вечер служитель, который провожал нас, дал нам выпить кумысу; при первом глотке я весь облился потом вследствие страха и новизны, потому что никогда не пил его. Однако он показался мне очень вкусным, как это и есть на самом деле.

 

 

 

Глава двенадцатая.

 

О дворе Скатан и о том, что христиане не пьют кумыса

 

 Итак, утром мы встретили повозки Скатая, нагруженные домами, и мне казалось, что навстречу мне двигается большой город. Я также изумился количеству стад быков и лошадей и отар овец. Я видел, однако, немногих людей, которые ими управляли. В силу этого я спросил, сколько человек имеет Скатай в своей власти, и мне было сказано, что не более 500, мимо половины которых мы проехали ранее при другой остановке. Тогда служитель, который провожал нас, начал мне говорить, что Скатаю надлежит что-нибудь дать, и, заставив нас стоять, пошел вперед с сообщением о нашем приходе. Уже было более трех часов и они поставили свои дома возле какой-то воды, когда к нам пришел его толмач, который, узнав тотчас, что мы никогда не были среди них, потребовал себе пищи, и мы дали ему. Требовал он также какой-нибудь одежды, так как должен был говорить наши слова перед своим господином.

 Мы отговорились. Он спросил, что несем мы его господину. Мы взяли бутылку вина, наполнили корзину сухарями и блюдо яблоками и другими фруктами, но ему не нравилось, что мы не подносим никакой драгоценной ткани. Итак, все же мы вошли с робостью и со стыдом. Скатай сам сидел на своем ложе, держа в руке маленькую гитару, а рядом с ним сидела его жена, о которой я вправду полагал, что она отрезала себе между глаз нос, чтобы быть более курносой, ибо у нее там ничего не осталось от носа. И она намазала это место, а также и брови какой-то черной мазью, что было весьма отвратительно в наших глазах. Тогда я сказал Скатаю вышеупомянутые слова. Ибо везде нам надлежало говорить ту же самую речь. Именно те, кто был у них, хорошо предупреждали нас на этот счет, чтобы мы никогда не меняли своих слов.

 

 

 Я также попросил его, чтобы он соблаговолил принять подарок из наших рук, причем извинялся, что я монах и что нашему ордену не надлежит владеть золотом, серебром и драгоценными одеждами; поэтому у меня нет ничего подобного, что я мог бы ему дать, но пусть он примет в знак благословения нашу пищу. Тогда он приказал принять и тотчас распределил своим людям, которые собрались для попойки. Я дал ему также грамоту господина императора константинопольского. Это было в восьмой день по Вознесении [5 июня 1253 г.]. Он тотчас послал ее в Солдаию, чтобы там перевести, так как она была написана по-гречески, а с ним не было никого, кто знал бы греческую грамоту. Он также спросил у нас, хотим ли мы пить кумыс, то есть кобылье молоко. Ибо находящиеся среди них христиане, русские, греки и аланы, которые хотят крепко хранить свой закон, не пьют его и, даже когда выпьют, не считают себя христианами, и их священники примиряют их тогда  [со Христом], как будто они отказались от христианской веры. Тогда я ответил, что у нас еще есть достаточно что пить, а когда это питье у нас выйдет, нам надлежит пить то, что он нам даст.

 Он спросил также, что содержится в той грамоте, которую вы посылали Сартаху. Я сказал, что наша булла запечатана, но что в ней заключаются только любезные и дружественные слова. Он спросил также, какие слова скажем мы Сартаху. Я ответил: «Слова христианской веры». Он спросил, какие именно, так как охотно желал бы послушать. Тогда я изложил ему как мог, при посредстве своего толмача, человека вовсе не развитого и не обладавшего никаким красноречием, символ веры. Выслушав его, он замолчал и кивнул головой. Затем он назначил нам двух людей для охраны нас, лошадей и быков, и приказал нам ехать с собой, пока не вернется гонец, которого он послал для перевода грамоты императора, и мы ехали с ним до дня, следующего за Пятидесятницей [7 июня].

 

 

Глава тринадцатая.

 

О том, как накануне Пятидесятницы к нам пришли аланы

 

 Накануне Пятидесятницы пришли к нам некие аланы, которые именуются там аас [Аланов называли также аасы, асы. В русской традиции их называют ясы], христиане по греческому обряду, имеющие греческие письмена и греческих священников. Однако они не схизматики, подобно грекам, но чтут всякого христианина без различия лиц. Они принесли нам вареного мяса, прося покушать их пищи и помолиться за одного усопшего их. Тогда я сказал им, что теперь канун столь великого праздника и что в такой день мы не будем есть мяса, и объяснил им этот праздник, чему они очень обрадовались, так как не знали ничего, имеющего отношение к христианскому обряду, за исключением только имени Христова.

 Спрашивали также они, и многие другие христиане, русские и венгры, могут ли они спастись, потому что им приходилось пить кумыс и есть мясо животных, или павших, или убитых сарацинами и другими неверными, что даже сами греческие и русские священники считают как падаль или как принесенное в жертву идолам, а также потому, что они не знали времени поста и не могли соблюдать его, даже если бы знали. Тогда я разъяснил им как мог, научая и наставляя их в вере. Мясо, принесенное ими, мы сберегли до праздничного дня, ибо не находили ничего продажного за золото или серебро, а только за полотно или за другие ткани, чего у нас не было. Когда наши слуги показывали им иперперы, они терли их пальцами и подносили к носу, чтобы узнать по запаху, не медь ли это.

 В пищу нам давали только коровье молоко, очень кислое и вонючее. Вино было у нас уже на исходе; воду лошади мутили так, что она не была годна для питья. Если бы у нас не было сухарей, которые мы имели, и милости Божией, мы, наверное, умерли бы от голода.

 

 

Глава четырнадцатая.

 

Об одном сарацине, желавшем креститься, и о некоторых людях, имевших вид прокаженных

 

 В день Пятидесятницы пришел к нам некий сарацин, во время разговора которого с нами мы начали излагать веру. Слыша про благодеяния Божии, оказанные человеческому роду воплощением и воскресением мертвых, и про будущий суд, а также про то, что омовение грехов заключается в крещении, он заявил о своем желании креститься. Когда мы стали готовиться к его крещению, он неожиданно сел на свою лошадь, говоря, что отправится домой и посоветуется со своей женой. На следующий день в разговоре с нами он сказал, что никоим образом не дерзает принять крещение, так как тогда не может пить кумысу. Именно христиане той местности говорили то, что ни один истинный христианин не должен пить его, а без этого напитка он не может жить в этой пустыне. Я никоим образом не мог отвратить его от этого мнения. Отсюда знайте за верное, что они весьма далеки от веры вследствие этого мнения, которое уже укрепилось среди них благодаря русским, количество которых среди них весьма велико.

 В этот день начальник дал нам человека, чтобы проводить нас к Сартаху, и двоих людей, чтобы отвезти нас до ближайшей стоянки, отстоявшей оттуда на пять дневных переходов таким шагом, каким могли пройти быки. Они дали также нам в пищу козу, несколько бурдюков с коровьим молоком и немного кумысу, так как он считается среди них драгоценностью. И когда мы таким образом направились прямо на север, мне показалось, что мы переступили ворота ада. Служители, нас сопровождавшие, начали нас дерзко обкрадывать, так как видели, что мы мало остерегаемся. Наконец, когда мы потеряли очень много, мучения сообщили нам разум. Наконец мы добрались до края этой области, которая замыкается перекопом [Перешеек, соединяющий Крымский п-ов с материком. Уже в древности он был перекопан рвом] от одного моря до другого; за нею были пристанища тех, по входе к которым они показались нам все прокаженными, так как это были презренные люди, помещенные там, чтобы получать дань с берущих соль из вышеупомянутых солеварен. С того места, как говорили, нам надлежало странствовать 15 дней, не встречая никаких людей.

 Мы выпили с ними кумысу и дали им корзину, полную сухарей; они дали нам, восьми человекам, для столь продолжительного пути одну козу и сколько-то бурдюков, полных коровьего молока. Переменив таким образом лошадей и быков, мы снова пустились в путь, который совершили в десять дней до другой остановки, и на этой дороге находили воду только во рвах, сделанных в долинах, да еще в двух небольших реках. И все время, как мы оставили упомянутую выше область Газарию, мы ехали на восток, имея с юга море, а к северу большую степь, которая в некоторых местах продолжается на 30 дневных переходов и в которой нет никакого леса, никакой горы и ни одного камня, а трава отличная.

 В ней прежде пасли свои стада команы, именуемые капчат [т. е. кипчаки]; немцы же называют их валанами, а область – Валанией. Исидор [Исидор Севильский (560–636) – средневековый энциклопедист, последний из латинских отцов Церкви] же называет страну от реки Танаида до Меотидских болот и Данубии Аланией, и эта страна тянется в длину от Данубия до Танаида, который служит границей Азии и Европы, на двухмесячный путь быстрой езды, как ездят татары. Она вся заселена была команами капчат, равно как и дальше, от Танаида до Этилии [В Средние века Волгу называли Итиль, что по-тюркски значит «река». Однако уже бытовало русское название Волга, о чем упоминает Плано Карпини. Рубрук везде называет Волгу Этиль (Этилия)]; между этими реками существует 10 больших дневных переходов. К северу от этой области лежит Руссия, имеющая повсюду леса; она тянется от Польши и Венгрии до Танаида. Эта страна вся опустошена татарами и поныне ежедневно опустошается ими.

 

 

Глава пятнадцатая.

 

О тягостях, которые мы испытали, и о могилах команов

 

 Именно татары предпочитают сарацин русским, так как они – христиане. Когда русские не могут дать больше золота или серебра, татары уводят их и их малюток, как стада, в пустыню, чтобы караулить их животных. За Руссией, к северу, находится Пруссия, которую недавно покорили всю братья Тевтонского ордена, и, разумеется, они легко покорили бы Руссию, если бы принялись за это [В 1240 г. тевтонцы «взялись за дело» и напали на Русь, вторгнувшись в псковские земли]. Ибо если бы татары узнали, что великий священник, то есть папа, поднимает против них крестовый поход, они все убежали бы в свои пустыни. Итак, мы направлялись к востоку, не видя ничего, кроме неба и земли, а иногда с правой руки море, именуемое морем Танаидским [т. е. Азовское море] (Tanays), а также усыпальницы команов, которые видны были в двух лье, ибо у них существует обычай, что все родство их погребается вместе.

 Пока мы были в пустыне, нам было хорошо, так как я не могу выразить словами той тягости, которую я терпел, когда мы прибыли к становищам команов. Именно наш проводник желал, чтобы я входил ко всякому начальнику с подарком, а для этого не хватало средств. Ибо ежедневно нас было восемь человек, которые ели наш хлеб, не считая случайно приходивших, которые все хотели есть вместе с нами. Ибо нас было пятеро и трое сопровождало нас: двое правили повозками, а один желал отправиться с нами к Сартаху. Мяса, которое они давали, не хватало, и мы не находили ничего продажного за деньги. Даже когда мы сидели под своими повозками ради тени, так как в то время там стояла сильная жара, они так надоедливо приставали к нам, что давили нас, желая рассмотреть все наши вещи. Если у них появлялось желание опорожнить желудок, они не удалялись от нас и настолько, насколько можно бросить зерно боба; мало того, они производили свои нечистоты рядом с нами во взаимной беседе, делали они и много другого, что было тягостно выше меры.

 Но больше всего удручало меня то, что я бессилен был сказать им какое-нибудь слово проповеди; мой толмач говорил: «Вы не можете заставить меня проповедовать, потому что я не умею говорить таких слов». И он говорил правду. Ибо впоследствии, когда я начал немножечко понимать язык, я узнал, что когда я говорил одно, он говорил совсем другое, что ему приходило в голову. Тогда, видя опасность говорить при его посредстве, я предпочел больше молчать. Итак, мы с великим трудом странствовали от становища к становищу, так что не за много дней до праздника блаженной Марии Магдалины [22 июля] достигли большой реки Танаида, которая отделяет Азию от Европы [Античные и средневековые географы считали Дон (Танаис) границей между Европой и Азией], как река Египта Азию от Африки. В том месте, где мы пристали, Бату и Сартах приказали устроить на восточном берегу поселок (casale) русских, которые перевозят на лодках послов и купцов. Они сперва перевезли нас, а потом повозки, помещая одно колесо на одной барке, а другое на другой; они переезжали, привязывая барки друг к другу и так гребя. Там наш проводник поступил очень глупо.

 

 

 Именно, он полагал, что они должны дать нам коней из поселка, и отпустил на другом берегу животных, которых мы привезли с собою, чтобы те вернулись к своим хозяевам; а когда мы потребовали животных у жителей поселка, те ответили, что имеют льготу от Бату, а именно, они не обязаны ни к чему, как только перевозить едущих туда и обратно. Даже и от купцов они получают большую дань. Итак, там, на берегу реки, мы стояли три дня. В первый день они дали нам большую свежую рыбу – чебак (borbotam), на второй день – ржаной хлеб и немного мяса, которое управитель селения собрал наподобие жертвы в различных домах, на третий день – сушеной рыбы, имевшейся у них там в большом количестве. Эта река была там такой же ширины, какой Сена в Париже. И прежде чем добраться до того места, мы переправлялись через много рек, весьма красивых и богатых рыбою, но татары не умеют ее ловить и не заботятся о рыбе, если она не настолько велика, что они могут есть ее мясо, как мясо барана.

 Эта река служит восточной границей Руссии и начинается из болот Меотиды [Бенедикт – переводчик Плано Карпини понимал под ними соленые озера встепях к северу от Каспийского моря], которые простираются к северу до океана. Течет же река к югу, образуя, прежде чем достигнуть моря Понта, некое Великое море в семьсот миль [т. е. Азовское море, размеры которого Рубруком преувеличены], и все воды, через которые мы переправлялись, текут в те стороны. Упомянутая река имеет также на западном берегу большой лес. Выше этого места татары не поднимаются в северном направлении, так как в то время, около начала августа, они начинают возвращаться к югу; поэтому ниже есть другой поселок, где послы переправляются в зимнее время. Итак, мы были там в великом затруднении, потому что не находили за деньги ни лошадей, ни быков. Наконец, когда я доказал им, что мы трудимся на общую пользу всех христиан, они дали нам быков и людей; самим же нам надлежало идти пешком. В то время они жали рожь. Пшеница не родилась там хорошо, а просо имеют они в большом количестве.

 Русские женщины убирают головы так же, как наши, а платья свои с лицевой стороны украшают беличьими или горностаевыми мехами от ног до колен. Мужчины носят епанчи, как и немцы, а на голове имеют войлочные шляпы, заостренные наверху длинным острием. Итак, мы шли пешком три дня, не находя народа, и, когда сильно утомились сами, а равно и быки, и не знали, в какой стороне можем найти татар, прибежали внезапно к нам две лошади, которых мы взяли с великою радостью, и на них сели наш проводник и толмач, чтобы разведать, в какой стороне можем мы найти народ. Наконец на четвертый день найдя людей, мы обрадовались, как будто после кораблекрушения пристали к гавани. Тогда, взяв лошадей и быков, мы поехали от становища к становищу, пока 31 июля не добрались до местопребывания Сартаха.

 

 

Глава шестнадцатая.

 

О стране Сартаха и о ее народах

 

 Эта страна за Танаидом очень красива и имеет реки и леса. К северу находятся огромные леса, в которых живут два рода людей, именно, моксель [Вероятно, народ мокша-эрзя финско-мордовского происхождения, населявший бассейн р. Мокша (левый приток Оки)], не имеющие никакого закона, чистые язычники. Города у них нет, а живут они в маленьких хижинах в лесах. Их государь и большая часть людей были убиты в Германии. Именно татары вели их вместе с собою до вступления в Германию, поэтому моксель очень одобряют германцев, надеясь, что при их посредстве они еще освободятся от рабства татар. Если к ним прибудет купец, то тому, у кого он впервые пристанет, надлежит заботиться о нем все время, пока тот пожелает пробыть в их среде. Если кто спит с женой другого, тот не печалится об этом, если не увидит собственными глазами; отсюда они не ревнивы. В изобилии имеются у них свиньи, мед и воск, драгоценные меха и соколы. Сзади них живут другие, именуемые мердас [т. е. мордва], которых латины называют мердинис, и они – сарацины. За ними находится Этилия.

 Эта река превосходит своею величиною все, какие я видел; она течет с севера, направляясь из Великой Булгарии к югу, и впадает в некое озеро [т. е. Каспийское море], имеющее в окружности пространство  [пути] в четыре месяца; о нем я скажу вам после. Итак, эти две реки, Танаид и Этилия, отстоят друг от друга в направлении к северным странам, через которые мы проезжали, только на десять дневных переходов, а к югу они очень удалены друг от друга. Именно Танаид впадает в море Понта, а Этилия образует вышеназванное море, или озеро, вместе со многими другими реками, которые впадают в него из Персии. К югу у нас были величайшие горы, на которых живут по бокам, в направлении к пустыне, черкисы (Cherkis) и аланы, или аас, которые исповедуют христианскую веру и все еще борются против татар. За ними, вблизи моря, или озера Этилии, находятся некие сарацины, именуемые лесгами [По-видимому, лезгины], которые равным образом не подчинены  [татарам]. За ними находятся Железные ворота [Так называют сужение в долине Дуная в месте сближения Карпат и Стара-Планины на границе Сербии и Румынии ниже города Оршова], которые соорудил Александр для преграждения варварским племенам входа в Персию; о положении этих ворот я скажу вам впоследствии, так как я проезжал через них при возвращении, и среди этих двух рек, в тех землях, через которые мы проехали, до занятия их татарами жили команы капчат.

 

 

Глава семнадцатая.

 

О дворе Сартаха и о его славе

 

 Итак, мы нашли Сартаха близ Этилии, в трех днях пути от нее; двор его показался нам очень большим, так как у него самого шесть жен, да его первородный сын имеет возле него их две или три, и у всякой есть большой дом и около двухсот повозок. Наш проводник обратился к некоему несторианцу по имени Койяку, который считается одним из старших при дворе. Тот заставил нас идти очень далеко к господину, который именуется ямъям [Так называлась эта должность]. Так называют того, на котором лежит обязанность принимать послов. Вечером упомянутый Койяк приказал нам прийти к нему. Тогда наш проводник начал спрашивать, что мы ему поднесем, и пришел в великое негодование, когда увидел, что мы не готовим ничего поднести ему. Мы стали пред Койяком, и он сидел во славе своей и заставлял играть на гитаре и плясать в его присутствии. Тогда я ему сказал вышесказанные слова, как мы прибыли к его господину, и просил его помочь, чтобы господин его увидел нашу грамоту.

 Я также извинился, что, будучи монахом, не имею, не получаю и не держу ни золота, ни серебра, ни чего-либо драгоценного, за исключением только книг и церковной утвари, с которой мы служим Богу; поэтому мы не подносим ни ему, ни его господину никакого дара, ибо тот, кто оставил собственное имущество, не может быть носителем чужого. Тогда он ответил довольно милостиво, что я хорошо делаю, если с тех пор, как стал монахом, соблюдаю свой обет, и что он не нуждается в нашем имуществе, а скорее даст нам из своего имущества, если мы станем нуждаться. И он приказал нам сесть и выпить его молока, а спустя немного попросил произнести для него благословение, что мы и сделали. Он спросил также, кто наибольший государь среди франков. Я сказал: «Император, если бы он держал свою землю в мире». «Нет, – отвечал он, – а король». Ибо он слышал про вас от господина Балдуина Гэно [Французский рыцарь, находившийся на службе в Константинополе у императора Балдуина II. Женился на кипчакской царевне в 1240 г., для того чтобы содействовать заключению мирного договора между кипчаками и Балдуином II. Из книги Рубрука известно, что Балдуин Гэно совершил путешествие по Азии, доехав до Каракорума, но нигде в других источниках нет упоминаний об этом путешествии]. Я нашел там также одного из товарищей Давида [По-видимому, это тот самый Давид, который в 1248 г. явился к Людовику IX на Кипр с поручением от монголов. С Давидом при этом был товарищ по имени Марк. Возможно, что именно его и встретил Рубрук у Сартака], который был на Кипре; он рассказал все, что видел. Затем мы вернулись в свое помещение.

 

 

 На следующий день я послал Койяку бутылку мускатного вина, которое очень хорошо сохранилось, несмотря на столь продолжительный путь, и корзину, полную сухарей, что ему было весьма приятно; и в тот вечер он удержал при себе наших служителей. На другой день он поручил мне, чтобы я явился ко двору и принес с собою грамоту короля, церковную утварь и книги, так как его господин хотел видеть это; мы это и сделали, нагрузив одну повозку книгами и утварью, а другую хлебом, вином и плодами. Тогда он приказал развернуть все книги и одеяния, и нас окружали на конях много татар, христиан и сарацин. Рассмотрев это, он спросил, желаю ли я отдать все это господину. Услышав это, я оробел, и его слово мне не понравилось. Однако, скрывая  [свое неудовольствие], я ответил: «Господин, мы просим, чтобы ваш господин соблаговолил принять этот хлеб, вино и плоды не в качестве подарка, так как это нечто незначительное, а в качестве благословения, дабы мы не являлись пред его лицо с пустыми руками. А он сам увидит грамоту господина короля и из нее узнает, по какой причине мы прибыли к нему, и тогда мы будем состоять в его распоряжении как сами, так и все наше имущество. А одежды эти священные, и к ним можно прикасаться только священникам».

 Тогда он указал нам облачиться пред отправлением пред лицо его господина, что мы и сделали. Я же, облачившись в более драгоценные одежды, взял на грудь подушку, которая была очень красива, и Библию, которую вы дали мне, а также очень красивый Псалтырь, который дала мне госпожа королева и в котором были очень красивые картинки. Мой товарищ взял cлужебник и крест. Причетник, одетый в стихарь, взял курильницу. В таком виде мы явились пред домом Сартаха, и они подняли войлок, висевший пред входом, чтобы господин мог видеть нас. Затем они заставили причетника и толмача преклонить колена, а от нас этого не потребовали. Затем они очень усердно посоветовали нам остеречься при входе и выходе, чтобы не коснуться порога дома, и пропеть какое-нибудь благословение для Сартаха. Затем мы вошли с пением «Salve, regina» («Радуйся, Царица»). При входе же в дверь стояла скамья с кумысом и чашами; тут были все жены его, и сами моалы, войдя с нами, теснили нас. Упомянутый Койяк подал Сартаху курильницу с благовонием, которую тот рассмотрел, бережно держа в руке. После Койяк поднес ему Псалтырь, который тот усердно рассматривал, равно как и жена его, сидевшая рядом с ним. Затем Койяк принес Библию, и тот сам спросил, есть ли там Евангелие.

 Я сказал, что там есть  [не только Евангелие, а] даже все Священное Писание. Он взял также себе в руку крест и спросил про изображение, Христа ли оно изображает. Я ответил утвердительно. Сами несториане и армяне никогда не делают на своих крестах изображения Христа; поэтому, кажется, они плохо понимают о Страстях или стыдятся их. После того Сартах приказал удалиться окружавшим нас, чтобы иметь возможность полнее рассмотреть наши облачения. Тогда я подал ему вашу грамоту с переводом по-арабски и сирийски. Ибо я приказал переложить ее в Аконе [т. е. в Акре, откуда Рубрук, вероятно, отправился на корабле в Константинополь] на оба языка и письмена; и при дворе Сартаха были армянские (Hermeni) священники, которые знали по-турецки и по-арабски, и упомянутый товарищ Давида, который знал по-сирийски, по-турецки и по-арабски. Затем мы вышли и сняли наши облачения, и пришли писцы и упомянутый Койяк и заставили перевести грамоту. Выслушав ее, он приказал принять хлеб, вино и плоды, а облачения и книги приказал нам отнести в наше помещение. Это случилось в день поклонения веригам (vincula) святого Петра.

 

 

Глава восемнадцатая.

 

О том, что мы получили приказание ехать к отцу Сартаха Бату

 

 На следующее утро [2 августа] пришел некий священник, брат упомянутого Койяка, и потребовал сосуд со святым миром [Несториане употребляли не миро (благовонная мазь, в состав которой входит 31 ароматическое вещество), а лишь чистое оливковое масло. Армяне, наоборот, употребляют при совершении христианских обрядов миро], так как Сартах, по его словам, хотел видеть его; и мы ему дали. В вечерние часы Койяк позвал и сказал нам: «Господин король написал хорошие слова моему господину, но среди них есть некоторые трудноисполнимые, касательно которых он не смеет ничего сделать без совета своего отца; поэтому вам надлежит отправиться к его отцу. И две повозки, которые вы привезли вчера с облачениями и книгами, вы оставите мне, так как господин мой желает тщательно рассмотреть это». Я тотчас заподозрил злой и корыстолюбивый умысел его и сказал ему: «Господин, мы оставим под вашей охраной не только те повозки, но и еще две, которые мы ныне имеем». «Нет, – отвечал он, – вы оставите те, а с другими сделаете что вам угодно». Я сказал ему, что этого никоим образом не может быть, но мы оставим ему все. Тогда он спросил, желаем ли мы остаться надолго в этой земле. Я сказал: «Если вы хорошо поняли грамоту господина короля, то можете знать, что это так». Тогда он сказал, что нам надлежит быть очень терпеливыми и смиренными. Так расстались мы с ним в тот вечер.

 На следующее утро он прислал одного несторианского священника за повозками, и мы привезли все четыре. Тогда брат Койяка, выйдя к нам навстречу, отделил все наше от тех вещей, которые мы накануне приносили ко двору, и взял их как свое имущество, именно книги и облачения; а Койяк ранее приказывал, чтобы мы увезли с собой облачения, которые надели перед лицом Сартаха, и надели их перед лицом Бату, если будет нужно. Этот же священник отнял их у нас силой, говоря: «Как, ты принес их Сартаху, а теперь хочешь отнести Бату!» И когда я хотел дать ему объяснение, он ответил мне: «Не говори лишнего и ступай своей дорогой». Тогда мне необходимо было запастись терпением, так как доступ к Сартаху нам был прегражден и не было никого, кто мог бы оказать нам правосудие.

 Я боялся также и насчет толмача, не передал ли он чего-нибудь иначе, чем я сказал ему, так как он очень желал, чтобы я отдал все в подарок. Единственным утешением мне служило то, что, предчувствуя их алчность, я извлек из книг Библию, правила [У Рубрука, по его словам, не было других книг, кроме Библии и Служебника] и другие книги, которые я больше любил. Псалтырь госпожи королевы я не посмел извлечь, так как он был слишком заметен по своим золоченым картинкам. Таким образом, стало быть, вернулись мы с двумя оставшимися повозками в свое помещение. Затем пришел тот, кто должен был провожать нас к Бату, и выразил желание пуститься в путь немедленно. Я ему сказал, что ни под каким видом не возьму повозок; он доложил это Койяку. Тогда Койяк распорядился оставить их у него, но уже с нашим служителем, что мы и сделали.

 Таким образом, стало быть, мы направились к Бату, держа путь прямо на восток, и на третий день добрались до Этилии; увидев ее воды, я удивился, откуда с севера могло спуститься столько воды. Прежде чем нам удалиться от Сартаха, вышеупомянутый Койяк вместе со многими другими писцами двора сказал нам: «Не говорите, что наш господин – христианин, он не христианин, а моал», так как название «христианство» представляется им названием какого-то народа. Они превознеслись до такой великой гордости, что хотя, может быть, сколько-нибудь веруют во Христа, однако не желают именоваться христианами, желая свое название, т. е. моал, превознести выше всякого имени; не желают они называться и татарами. Ибо татары были другим народом, о котором я узнал следующее.

 

 

Глава девятнадцатая.

 

Сартах, Мангу-хан и Кен-хан оказывают почет христианам. Происхождение Чингиса и татар

 

 Именно в то время, когда франки взяли Антиохию [Во время первого крестового похода в 1098 г], единовластие в упомянутых северных странах принадлежало одному лицу по имени Кон-хам [т. е. Гур-хан, что значит «великий хан» или «всеобщий хан». Этот титул был принят в 1125 г. Елюй-Таши, основателем государства каракитаев]. Кон – имя собственное, а хам [Рубрук, так же как и Плано Карпини, путает два разных слова: «хан» и «кам» (см. примеч. 22 к Путешествию Плано Карпини)] – обозначение достоинства, значит же оно то же, что «прорицатель». Всех прорицателей они называют «хам». Отсюда их государи называются хам, так как в их власти находится управление народом путем прорицания. Поэтому в истории Антиохии читаем, что турки послали за помощью против франков к королю Кон-хаму. Ибо из этих стран явились все турки. Этот Кон был каракатай [То же, что и каракитай]. Кара значит то же, что «черный», а катай – название народа, откуда каракатай значит то же, что «черный катай». И это они говорят для различения их от катаев, живущих на востоке над океаном, о которых я скажу вам впоследствии. Эти катай жили на неких горах, через которые я переправлялся, а на одной равнине между этих гор жил некий несторианин-пастух (pastor), человек могущественный и владычествующий над народом, именуемым найман (naiman) и принадлежавшим к христианам-несторианам.

 По смерти Кон-хама этот несторианец превознес себя в короли, и несториане называли его королем Иоанном, говоря о нем вдесятеро больше, чем согласно было с истиной. Именно так поступают несториане, прибывающие из тех стран: именно из ничего они создают большие разговоры, поэтому они распространили и про Сартаха, будто он христианин; то же говорили они про Мангу-хана и про Кен-хана [То есть Гуюк-хан (1206–1248) – великий хан Монгольской империи, сын Угэдэя, внук Чингисхана] потому только, что те оказывают христианам большее уважение, чем другим народам; и, однако, на самом деле они не христиане. Таким-то образом распространилась громкая слава и об упомянутом короле Иоанне; и я проехал по его пастбищам; никто не знал ничего о нем, кроме немногих несториан. На его пастбищах живет Кен-хан, при дворе которого был брат Андрей [Андре Лонжюмо был послан Людовиком IX к монголам в 1249 г.], и я также проезжал той дорогой при возвращении.

 

 

 У этого Иоанна был брат, также могущественный пастух, по имени Унк [Онг-хан кереитский, собственное имя которого было Тоорил]; он жил за горами каракатаев, на три недели пути от своего брата, и был властелином некоего городка по имени Каракорум [То есть Каракорум, столица Монгольской империи, находившаяся в долине реки Орхон]; под его властью находился народ, именовавшийся крит и меркит [т. е. кереиты и меркиты] и принадлежавший к христианам-несторианам. А сам властелин их, оставив почитание Христа, следовал идолам, имея при себе идольских жрецов, которые все принадлежат к вызывателям демонов и к колдунам. За его пастбищами, в расстоянии на 10 или 15 дневных переходов, были пастбища моалов; это были очень бедные люди, без главы и без закона, за исключением веры в колдовство и прорицания, чему преданы все в тех странах. И рядом с моалами были другие бедняки по имени тартары. Король Иоанн умер без наследника, и брат его Унк обогатился и приказывал именовать себя ханом; крупные и мелкие стада его ходили до пределов моалов.

 В то время в народе моалов был некий ремесленник Чингис; он воровал что мог из животных Унк-хана, так что пастухи Унка пожаловались своему господину. Тогда тот собрал войско и поехал в землю моалов, ища самого Чингиса, а тот убежал к татарам и там спрятался [Рассказ Рубрука представляет собой передачу каких-то слухов о Чингисхане, излагавших крайне упрощенно и неточно эпизоды из ранней юности монгольского хана, когда последнему приходилось скрываться от своих врагов – меркитов]. Тогда Унк, взяв добычу от моалов и от татар, вернулся. Тогда Чингис обратился к татарам и моалам со следующими словами: «Так как у нас нет вождя, наши соседи теснят нас». И татары и моалы сделали его вождем и главою. Тогда, собрав тайком войско, он ринулся на самого Унка и победил его; тот убежал в Катайю. Там попала в плен его дочь, которую Чингис отдал в жены одному из своих сыновей [Соргахтани-беки, мать Мунке-хана, была дочерью не Онг-хана (Унк у Рубрука), а его младшего брата (см. примеч. 63 к Путешествию Плано Карпини)]; от него зачала она ныне царствующего Мангу. Затем Чингис повсюду посылал вперед татар, и отсюда распространилось их имя, так как везде кричали: «Вот идут татары». Но в недавних частых войнах почти все они были перебиты. Отсюда упомянутые моалы ныне хотят уничтожить это название и возвысить свое. Та земля, в которой они были сперва и где находится еще двор Чингисхана, называется Онанкеруле [В районе рек Онона и Керулена находились родовые земли Борджигитов, к роду которых принадлежал Чингисхан. Онон – правый приток реки Шилки, река Керулен берет начало в горах Кентея, течет по равнинной Монголии и впадает в озеро Далайнор]. Но так как Каракорум есть местность, вокруг которой было их первое приобретение, то они считают этот город за царственный и поблизости его выбирают своего хана.

 

 

Глава двадцатая.

 

О русских, венграх, аланах и о Каспийском море

 

 Что касается до Сартаха, то я не знаю, верует ли он во Христа или нет. Знаю только то, что христианином он не хочет называться, а скорее, как мне кажется, осмеивает христиан. Именно он живет на пути христиан, то есть русских, валахов (Blacorum), булгар Малой Булгарии, солдайнов, керкисов и аланов, которые все проезжают через его область, когда едут ко двору отца его, привозя ему подарки; отсюда он тем более ценит христиан. Однако, если бы явились сарацины и привезли больше, их отправили бы скорее. Он имеет также около себя священников-несториан, которые ударяют в доску [В ранние времена христианства у греков и восточных христиан вместо колоколов употреблялась железная плита или доска, в которую ударяли билом или деревянным молотом] и поют свою службу. У Бату есть еще брат по имени Берка [Пятый правитель Джучиева Улуса, ум. в 1266 г., сын Джучи, внук Чингисхана. Первым из монгольских правителей принял ислам](Jerra), пастбища которого находятся в направлении к Железным воротам, где лежит путь всех сарацинов, едущих из Персии и из Турции; они, направляясь к Бату и проезжая через владения Берки, привозят ему дары.

 

 

 

 Берка выдает себя за сарацина и не позволяет есть при своем дворе свиное мясо. Тогда, при нашем возвращении, Бату приказал ему, чтобы он передвинулся с того места за Этилию, к востоку, не желая, чтобы послы сарацин проезжали через его владения, так как это казалось Бату убыточным. В те же четыре дня, когда мы были при дворе Сартаха, о нашей пище вовсе не заботились, кроме того что раз дали нам немного кумысу. А на пути между ним и его отцом мы ощущали сильный страх: именно русские, венгры и аланы, рабы их  [татар?], число которых у них весьма велико, собираются зараз по 20 или 30 человек, выбегают ночью с колчанами и луками и убивают всякого, кого только застают ночью. Днем они скрываются, а когда лошади их утомляются, они подбираются ночью к табунам лошадей на пастбищах, обменивают лошадей, а одну или двух уводят с собою, чтобы в случае нужды съесть. Наш проводник сильно боялся такой встречи.

 Во время этого пути мы умерли бы с голоду, если бы не взяли с собой немного сухарей. Итак, мы добрались до Этилии, весьма большой реки. Она вчетверо больше, чем весьма глубокая Сена; начинается Этилия из Великой Булгарии, лежащей к северу, направляется к югу и впадает в некое озеро, или в некое море, которое ныне называется море Сиркан [По-видимому, Ширванское] – по имени некоего города, лежащего на берегу его в Персии. А Исидор называет его Каспийским морем. К югу от него находятся Каспийские горы и Персия, а к востоку – горы Мулигек, или человекоубийц (axasinorum), которые соприкасаются с Каспийскими горами, к северу же от него находится та пустыня, в которой ныне живут татары. Прежде же там были некие команы, называвшиеся кангле [Кангле – жители государства Кангюй, или Канцзюй, в Средней Азии, существовавшего с начала II века до н. э. до IV века н. э. в районе нижней и средней Сырдарьи в Ферганской долине]. С этой-то стороны море принимает Этилию, которая летом увеличивается, как египетский Нил. К западу же от Каспийского моря находятся Аланские горы, Лесги, Железные ворота и горы георгианов. Стало быть, это море с трех сторон окружено горами, а с северной стороны к нему прилегает равнина. Брат Андрей лично обогнул две стороны его, именно южную и восточную, я же другие две, именно северную при путешествии от Бату к Мангу-хану и равным образом при возвращении, западную же – при возвращении от Бату в Сирию. Море это можно обогнуть в 4 месяца, и неправильно говорит Исидор, что это – залив, выходящий из океана, ибо он нигде не прикасается к океану, но отовсюду окружен землей.

 

 

Глава двадцать первая.

 

О дворе Бату и том, как он нас принял

 

 Вся эта страна от западной стороны того моря, где находятся Железные ворота Александра и горы аланов, до Северного океана и болот Меотиды, где начинается Танаид, обычно называлась Албанией [Это определение Албании взято Рубруком из Исидора Севильского, по которому она начинается на востоке у Каспийского моря и простирается через степи и леса вдоль берега Северного океана до Меотидских болот. Исидор упоминал и огромных собак, столь свирепых, что хватают быков и повергают львов]. Исидор говорит про нее, что там водятся собаки такие большие и такие свирепые, что они хватают волов и умерщвляют львов. Это верно, судя по тому, что я узнал от рассказывавших, как там в направлении к северу собаки в силу своей величины и крепости тянут повозки, как быки. Итак, в том месте, где мы остановились, на берегу Этилии, есть новый поселок [Предполагается, что Рубрук пишет о V веке (Марко Поло называет его Укака). Этот золотоордынский город находился вблизи современного Саратова, был разорен войсками Тимура в конце XIV в., а уже в XVI в. на месте города V века были только развалины], который татары устроили вперемежку из русских и сарацин, перевозящих послов, как направляющихся ко двору Бату, так и возвращающихся оттуда, потому что Бату находится на другом берегу, в восточном направлении, и он не проходит через это место, где мы остановились, когда поднимается летом, а он уже начинал спускаться. Именно с января до августа он сам и все другие поднимаются к холодным странам, а в августе начинают возвращаться.

 Итак, мы спустились на корабле от этого поселка до двора Бату, и от этого места до городов Великой Булгарии к северу считается пять дней пути. И я удивляюсь, какой дьявол занес сюда закон Магомета [Древние булгары были издавна связаны торговлей с Ираном, и ислам проник в приволжские земли давно. Удивление Рубрука происходит и от незнания им истинных условий распространения ислама, и от предвзятости отношения к магометанам христианского монаха периода крестовых походов]. Ибо от Железных ворот, находящихся в конце Персии, требуется более тридцати дней пути, чтобы, поднимаясь возле Этилии, пересечь пустыню до упомянутой Булгарии, где нет никакого города, кроме некиих поселков вблизи того места, где Этилия впадает в море; и эти булгары – самые злейшие сарацины, крепче держащиеся закона Магометова, чем кто-нибудь другой.

 Итак, когда я увидел двор Бату, я оробел, потому что собственно дома его казались как бы каким-то большим городом, протянувшимся в длину и отовсюду окруженным народами на расстоянии трех или четырех лье. И как в израильском народе каждый знал, с какой стороны скинии должен он раскидывать палатки, так и они знают, с какого бока двора должны они размещаться, когда они снимают свои дома  [с повозок]. Отсюда двор на их языке называется ордой, что значит «середина», так как он всегда находится посередине их людей, за исключением того, что прямо к югу не помещается никто, так как с этой стороны отворяются ворота двора. Но справа и слева они располагаются как хотят, насколько позволяет местность, лишь бы только не попасть прямо пред двором или напротив двора.

 Итак, нас отв: ели сперва к одному сарацину, который не позаботился для нас ни о какой пище. На следующий день нас отвели ко двору, и Бату приказал раскинуть большую палатку, так как дом его не мог вместить столько мужчин и столько женщин, сколько их собралось. Наш проводник внушил нам, чтобы мы ничего не говорили, пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко. Он спросил также, отправляли ли вы к ним послов. Я сказал, что вы посылали их к Кен-хану и что не отправляли бы ни послов к нему, ни грамоты к Сартаху, если бы не думали, что они были христианами, так как вы послали нас не из-за какого-нибудь страха, а с целью поздравления, потому что вы слышали, что они – христиане. Затем он отвел нас к шатру,  [павильону, papilionem], и мы получили внушение не касаться веревок палатки, которые они рассматривают как порог дома. Мы стояли там в нашем одеянии, босиком, с непокрытыми головами, представляя и в собственных глазах великое зрелище.

 Там был брат Иоанн де Поликарпо [Речь идет о Плано Карпини], но он переменил платье, чтобы не подвергнуться презрению, так как был послом господина папы. Тогда нас провели до середины палатки и не просили оказать какое-либо уважение преклонением колен, как обычно делают послы. Итак, мы стояли пред ним столько времени, во сколько можно произнести «Помилуй мя, Боже», и все пребывали в глубочайшем безмолвии. Сам же он сидел на длинном троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по трем ступеням; рядом с Бату сидела одна госпожа [Вероятно, первая жена Бату, которую звали Боракчин]. Мужчины же сидели там и сям, направо и налево от госпожи; то, чего женщины не могли заполнить на своей стороне, так как там были только жены Бату, заполняли мужчины. Скамья же с кумысом и большими золотыми и серебряными чашами, украшенными драгоценными камнями, стояла при входе в палатку.

 Итак, Бату внимательно осмотрел нас, а мы его; и по росту, показалось мне, он похож на господина Жана де Бомон [Участник седьмого крестового похода, сопровождавший Людовика IX при высадке в Египет в 1249 г.], да почиет в мире его душа. Лицо Бату было тогда покрыто красноватыми пятнами. Наконец, он приказал нам говорить. Тогда наш проводник приказал нам преклонить колена и говорить. Я преклонил одно колено, как перед человеком. Тогда Бату сделал мне знак преклонить оба, что я и сделал, не желая спорить из-за этого. Тогда он приказал мне говорить, и я, вообразя, что молюсь Богу, так как преклонил оба колена, начал речь с молитвы, говоря: «Государь, мы молим Бога, от которого исходят все блага и который дал вам сии земные, чтобы после этого Он даровал вам небесные, так как первые без последних ничтожны». Он внимательно выслушал, и я прибавил: «Знайте за верное, что вы не получите небесных благ, если не станете христианином. Ибо сказал Бог: «Кто уверует и крестится, спасен будет. Кто же не поверит, будет осужден». «При этом слове он скромно улыбнулся, а другие моалы начали хлопать в ладоши, осмеивая нас, и мой толмач оцепенел, так что надо было ободрить его, чтобы он не боялся.

 Затем, когда настала тишина, я сказал: «Я прибыл к вашему сыну, так как мы слышали, что он – христианин, и я привез ему грамоту от господина короля франков. Он сам послал меня сюда к вам. Вы должны знать, по какой причине». Тогда он приказал мне встать и спросил об имени вашем, моем, моего товарища и толмача и приказал все записать; так как он знал, что вы вышли из вашей земли с войском, то спросил также, против кого ведете вы войну. Я ответил: «Против сарацин, оскорбляющих дом Божий в Иерусалиме». Он спросил также, отправляли ли вы когда-нибудь к нему послов. «К вам, – сказал я, – никогда». Тогда он приказал нам сесть и дать выпить молока; это они считают очень важным, когда кто-нибудь пьет с ним кумыс в его доме. И так как я, сидя, смотрел в землю, то он приказал мне поднять лицо, желая еще больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение, или признак, или за дурное предзнаменование, когда кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком.

 Затем мы вышли и спустя немного к нам пришел наш проводник и, отведя нас в назначенное помещение, сказал мне: «Господин король просит, чтобы ты остался в этой земле, а этого Бату не может сделать без ведома Мангу-хана. Отсюда следует, чтобы ты и твой толмач отправились к Мангу-хану; а твой товарищ и другой человек вернутся ко двору Сартаха, ожидая там, пока ты не вернешься». Тогда мой толмач, человек Божий, начал скорбеть, считая себя погибшим, а товарищ мой стал свидетельствовать, что пусть ему лучше отрубят голову, чем он отделится от меня. И я сказал, что не могу отправиться без товарища, прибавив, что мы очень нуждаемся в двух служителях, так как если кому случится захворать, то другой не может оставаться одиноким. Тогда он, вернувшись ко двору, передал эти слова Бату. Тогда тот приказал: «Пусть отправляются два священника и толмач, а причетник пусть вернется к Сартаху». Проводник, вернувшись, сообщил нам это решение, а когда я хотел говорить в защиту причетника, чтобы тот ехал с нами, проводник сказал: «Не рассуждайте больше, так как Бату решил и я не смею больше возвращаться ко двору». Из вашей благостыни у причетника Госсета было 26 иперперов, не больше; 10 из них он удержал для себя и для служителя, а 16 отдал Божиему человеку для нас, и так мы расстались друг с другом со слезами: он вернулся к Сартаху, а мы остались там.

 

 

Глава двадцать вторая.

 

О пути братьев ко двору Мангу-хана

 

 Накануне Успения [То есть 14 августа] наш причетник прибыл ко двору Сартаха, а на следующий день священники-несториане, облаченные в наши одеяния, были перед лицом Сартаха. Меж тем нас отвели к другому хозяину, который должен был заботиться для нас о помещении, пище и конях. Но так как у нас не было что дать ему, то он делал все плохо. И мы ехали с Бату, спускаясь возле Волги, в течение 5 недель. Иногда мой товарищ ощущал столь сильный голод, что говорил мне почти со слезами: «Мне кажется, что я никогда не получу есть». Рынок всегда следует за двором Бату, но этот базар был так далек от нас, что мы не могли пойти туда. Ибо нам приходилось за недостатком лошадей идти пешком.

 Наконец нас нашли некие венгры, которые некогда были причетниками; один из них умел еще многое петь наизусть, и другие венгры считали его как бы за священника, призывая его для погребения умерших соотечественников; а другой был достаточно сведущ в грамматике, так как понимал все то, что мы говорили ему по буквам, но не умел отвечать; они доставили нам большое утешение, принося кумысу для питья, а иногда и мяса для еды. Они попросили у нас каких-нибудь книг, а у меня не было, что я мог бы дать, ибо у меня не было никаких книг, кроме Библии и Служебника, поэтому я сильно опечалился. Затем я сказал им: «Приносите нам бумаги, и я напишу вам, пока мы будем здесь». Они это и исполнили, и я написал те и другие часы святой Девы и службу по усопшим.

 Однажды днем к нам подошел некий коман, сказавший нам привет латинской речью: «Здравствуйте, господа!» Я с удивлением приветствовал его в ответ и спросил, кто научил его этому приветствию; он сказал, что наши братья в Венгрии его крестили и научили приветствию. Он сказал также, что Бату много спрашивал у него про нас и что он рассказал ему правила нашего ордена. Я видел Бату разъезжавшим с своим отрядом, и все главы семейств ездят с ним. По моему расчету, их было менее пятисот человек. Наконец около праздника Воздвижения Святого Креста пришел к нам некий богатый моал, отец которого был тысячником, что считается важным среди них, и сказал: «Я должен отвести вас к Мангу-хану; это – путь четырех месяцев, и там стоит столь сильный холод, что от него раскалываются камни и деревья. Смотрите, сможете ли вы выдержать». Я ответил ему: «Надеюсь на милость Божию, что мы выдержим то, что могут выдерживать другие люди». Тогда он сказал: «Если не сможете выдержать, я оставлю вас на дороге».

 Я ответил ему: «Это было бы несправедливо, так как мы отправились не по своей воле, а только посланы вашим государем, поэтому с тех пор, как мы вам доверились, вы не должны нас покидать». Тогда он сказал: «Все будет хорошо». После этого он приказал нам показать ему все наши платья и, что ему казалось менее необходимым, велел оставить под охраной нашего хозяина. На следующий день каждому из нас принесли по овечьей шубе с длинной шерстью, штаны из того же меха, сапоги или полусапожки, согласно их обычаю, а также войлочные башмаки и меховые шапки, согласно их обычаю. На второй день после Воздвижения Святого Креста мы выехали [15 сентября 1253 г.], причем у нас троих было две вьючные лошади и мы ехали не переставая в восточном направлении вплоть до дня праздника Всех Святых. И по всей той земле, и еще дальше жили канглы, какие-то родственники команов. К северу от нас была Великая Булгария, а к югу – вышеупомянутое Каспийское море.

 

 

Глава двадцать третья.

 

О реке Ягаке и о разных землях и народах в этой стране

 

 Проехав 12 дней от Этилии, мы нашли большую реку, именуемую Ягак [т. е. река Яик, переименованная в р. Урал во второй половине XVIII в.]; она течет с севера, из земли паскатир, и впадает в вышеупомянутое море. Язык паскатир [То есть венгерский язык] и венгров – один и тот же; это – пастухи, не имеющие никакого города; страна их соприкасается с запада с Великой Булгарией. От этой земли к востоку, по упомянутой северной стороне, нет более никакого города. Поэтому Великая Булгария – последняя страна, имеющая город. Из этой земли паскатир вышли гунны, впоследствии венгры, а это, собственно, и есть Великая Булгария. И Исидор говорит, что на быстрых конях они переправились через преграды Александра, удерживавшие дикие народы скалами Кавказа, так что им платили дань вплоть до Египта. Они разорили также все земли вплоть до Франции, поэтому они обладали большим могуществом, чем нынешние татары. С ними боролись валахи, булгары и вандалы. Ибо те булгары, которые живут за Дунаем, вблизи Константинополя, вышли из упомянутой Великой Булгарии. И вблизи паскатир живут иллак, что значит то же, что блак, но татары не умеют произносить Б; от них произошли те, кто живет в земле Ассана [«Земля Ассана» – территория современной Болгарии]. Ибо обоих, как тех, так и этих, именуют «иллак».

 Язык русских, поляков, чехов (Вое-morum) и славян один и тот же с языком вандалов, отряд которых всех вместе был с гуннами, а теперь по большей части с татарами, которых Бог поднял из более отдаленных стран, не народ и племя несмысленное, по словам Господним: «Я вызову их, то есть не хранящих своего закона, чрез того, кто не народ, и раздражу их племенем несмысленным». Это исполняется буквально над всеми народами, не хранящими закона Христова. То, что я сказал о земле паскатир, я знаю через братьев проповедников [Об этих первых проповедниках, принадлежавших к доминиканскому ордену, известно только упоминание в одной из переписей], которые ходили туда до прибытия татар, и с того времени жители ее были покорены соседними булгарами и сарацинами и многие из них стали сарацинами. Другое можно узнать из летописей, так как известно, что области за Константинополем, именуемые ныне Булгарией, Валахией и Склавонией, были областями греков. Венгрия, таким образом, была Паннонией.

 Итак, мы ехали через землю Кангле от праздника Святого Креста до праздника Всех Святых, причем почти всякий день, как я мог рассчитать, делали такое расстояние, как от Парижа до Орлеана [Рубрук делал ежедневно по 80—100 км.], а иногда и больше, смотря по тому, какое у нас было количество лошадей. Именно иногда мы меняли лошадей дважды или трижды в день, а иногда ехали без перемены два или три дня, потому что не встречали народа и тогда приходилось ехать медленнее. Из 20 или 30 лошадей у нас всегда были худшие, так как мы были чужестранцами. Ибо все ехавшие раньше нас брали лучших лошадей. Для меня всегда сохраняли крепкого коня, так как я был очень дороден, но я не смел предлагать вопрос о том, хорошо ли идет конь или нет, не смел я также жаловаться, если он имел не рысистый шаг, но каждому надлежало терпеть свою участь. Отсюда для нас возникали весьма тягостные затруднения, так как неоднократно лошади утомлялись раньше, чем мы могли добраться до народа, и тогда нам надлежало их погонять и бить кнутом, даже перекладывать одежду на других вьючных лошадей, переменять коней на вьючных лошадей, а иногда двоим ехать на одной лошади.

 

 

Глава двадцать четвертая.

 

О голоде, жажде и иных бедствиях, которые мы испытали в этом пути

 

 Нет числа нашим страданиям от голода, жажды, холода и усталости. Пищу они дают только вечером. Утром дают что-нибудь выпить или проглотить пшена. Вечером же давали нам мяса – баранье плечо с ребрами, а также выпить известное количество супа. Когда у нас было мясного супа до сытости, мы отлично подкреплялись и он казался мне весьма вкусным напитком и весьма питательным. В пятницу я пребывал в посте до ночи, не делая ни глотка, а затем мне надлежало с печалью и скорбью вкушать мясо. Иногда, когда мы попадали на ночлег с наступлением уже темноты, нам приходилось есть мясо полусваренное или почти сырое вследствие недостатка пищи для огня, так как тогда мы не могли набрать достаточно бычачьего или конского навозу.

 

 

 Другую пищу для огня мы находили редко, разве только кое-где какой-нибудь терновник. Также по берегам некоторых рек растут кое-где леса, но это бывает редко. Вначале наш проводник очень презирал нас и чувствовал отвращение, провожая столь низких людей. Впоследствии, однако, когда он начал нас лучше узнавать, он провожал нас через дворы богатых моалов и нам надлежало молиться за них. Поэтому, будь у меня хороший толмач, я имел бы удачный случай посеять много добра. У упомянутого Чингиса, первого хана, было четыре сына, от которых произошли многие; все они имеют теперь большие дворы и ежедневно множатся и распространяются по пустыне, обширной как море. Итак, через владения многих из них вез нас наш проводник. И они удивлялись превыше меры, почему мы не хотели брать золото, серебро и драгоценные одежды. Они спрашивали также о великом папе, так ли он стар, как они слышали. Именно, они слышали, что ему пятьсот лет. Спрашивали они о наших землях, водится ли там много овец, быков и коней.

 О море-океане они не могли понять, что оно беспредельно или безбрежно. Накануне дня Всех Святых мы оставили дорогу на восток [31 октября], так как татары уже значительно спустились к югу, и направили через какие-то горы путь прямо на юг в течение 8 дней подряд. В этой пустыне я видел многих ослов, именуемых кулам, которые больше похожи на мулов; наш проводник и его товарищи усиленно их преследовали, но ничего не достигли вследствие их чрезмерной быстроты. На седьмой день к югу нам стали видны очень высокие горы и мы въехали на равнину, которая орошалась как сад, и нашли возделанные земли. Через неделю после праздника Всех Святых [8 ноября] мы въехали в некий сарацинский город по имени Кинчат [Вероятно, город Кенджек в долине Таласа]. Глава его выехал навстречу нашему проводнику с пивом и чашами. Ибо у них существует такой обычай, что изо всех городов, им подчиненных, послов Бату и Мангу-хана встречают с пищей и питьем. В то время там ходили по льду, и еще раньше, начиная с праздника святого Михаила, в степи стояли морозы. Я спросил о названии этой области; так как мы были уже на другой территории, они не умели мне сказать иначе как по имени города, который был очень мал. И с гор спускалась большая река [т. е. река Талас, которая теряется в песках Муюнкунь, протекая по территории современных Казахстана и Киргизии], которая орошала всю страну, так как они проводили от нее воду куда им было угодно; эта река не впадала в какое-нибудь море, а поглощалась землею, образуя также много болот. Я видел там лозы и дважды пил вино [Разведение винограда в этих районах Средней Азии имеет почти двухтысячелетнюю давность].

 

 

Глава двадцать пятая.

 

Об умерщвлении Бури и о жилищах немцев в этой земле

 

 На следующий день мы прибыли к другому поселку, более близкому к горам, и я спросил про горы, про которые узнал, что это были горы Кавказа [Горы, которые видел Рубрук в долине Таласа, он называет Кавказом, следуя традиции средневековых географов, полагавших, что Кавказ простирается через Азию от Индийского океана на запад, при этом горы Урала считались одним из боковых хребтов Кавказских гор. Исидор Севильский вообще полагал, что горы Кавказа тянутся от Индии до Таврии], которые соприкасаются с обеими сторонами моря от запада к востоку. Тут также узнал я, что мы уже проехали вышеупомянутое море, в которое втекает Этилия. Я спросил также о городе Талас [Город Талас позднее назывался Аулие-Ата, в советское время – Джамбул. Средневековый Талас был крупным торговым центром], в котором были немцы, рабы Бури [Бурин у Плано Карпини], про которых говорил брат Андрей [В кратком отчете, дошедшем до нас о миссии Андре Лонжюмо, такого упоминания о немцах нет. Быть может, Рубрук слышал о них непосредственно от самого Андре, так как встретил последнего в Сирии] и про которых я также много спрашивал при дворе Сартаха и Бату. Я не мог узнать ничего, кроме того, что Бури, господин их, был убит по такому случаю: он не имел хороших пастбищ и однажды, когда был пьян, стал так рассуждать со своими людьми: «Разве я не из рода Чингисхана, как Бату (а он был племянником или братом Бату)? Почему и мне, как Бату, не идти на берег Этилии, чтобы там пасти стада?» Эти слова были доложены Бату. Тогда Бату написал его людям, чтобы они привели к нему господина их связанным, что те и сделали. Тогда Бату спросил у него, говорил ли он подобные речи, и тот сознался. Однако он извинился тем, что был пьян, так как они обычно прощают пьяных. И Бату ответил: «Как ты смел называть меня в своем опьянении?» И затем приказал отрубить ему голову [Сведения Рубрука о ссоре между Бату и Бури подтверждаются материалами монгольских летописей. При казни князей ханского рода монголы соблюдали обычай: не проливать крови. Поэтому вряд ли Бури отрубили голову, как это сообщает Рубрук. Своих князей монголы убивали иначе: или закатывали в войлок и забивали до смерти, или топили. Марко Поло, рассказывая о казни князя Наяна, сообщает, что его завернули в войлок, «да так плотно свили, что он и умер»].

 Об этих немцах я не мог узнать ничего вплоть до приезда ко двору Мангу-хана, а в вышеназванном поселке я узнал, что Талас был сзади нас, возле гор, на шесть дней пути. Когда я прибыл ко двору Мангу-хана, то узнал, что сам Мангу перевел их с позволения Бату к востоку, на расстояние месяца пути от Таласа, в некий город по имени Болат [Средневековые иранские авторы называют этот город Пулад, или Пула], где они копают золото и делают оружие; поэтому я не мог попасть в их страну в оба мои проезда туда и обратно. Однако я проехал на пути туда довольно близко, может быть, всего на три дня пути от этого города. Но я не знал этого, да и не мог также отклониться от дороги, если бы и хорошо знал ее. От упомянутого поселка мы направились к востоку, прямо к вышеупомянутым горам, и с того времени мы въехали в среду людей Мангу-хана, которые везде пели и рукоплескали пред лицом нашего проводника, так как он был послом Бату. Этот почет они оказывают друг другу взаимно, так что люди Мангу принимают вышеупомянутым способом послов Бату и равным образом люди Бату – послов Мангу-хана. Однако люди Бату стоят выше и не исполняют этого так тщательно.

 Через несколько дней после этого мы въехали в горы, на которых обычно живут каракатаи, и нашли там большую реку [т. е. река Или], через которую нам надлежало переправиться на судне. После этого мы въехали в одну долину, где увидели какой-то разрушенный замок, стены которого были только из глины, и земля там была возделана. После этого мы нашли некий хороший город по имени Эквиус [Вблизи нынешнего Копала; точное положение неизвестно], в котором жили сарацины, говорящие по-персидски, хотя они были очень далеко от Персии. На следующий день, переправившись через те горы, которые составляли отроги больших гор, находившихся к югу, мы въехали на очень красивую равнину, имеющую справа высокие горы, а слева некое море или озеро, тянущееся на 25 дней пути в окружности. И эта равнина вся прекрасно орошена стекающими с гор водами, которые все впадают в упомянутое море. Летом мы возвращались с северного бока этого моря, где равным образом были большие горы. На вышеупомянутой равнине прежде находилось много городков, но по большей части они были разрушены татарами, чтобы иметь возможность пасти там свои стада, так как там были наилучшие пастбища. Мы нашли там большой город по имени Кайлак [Находился немного к западу от нынешнего Копала], в котором был базар, и его посещали многие купцы. В нем мы отдыхали 12 дней, ожидая одного секретаря Бату, который должен был быть товарищем нашего проводника в устроении дел при дворе Мангу.

 Земля эта прежде называлась Органум [Альмалык, или Кульджа. Органа было имя царицы страны, так что Рубрук здесь ошибся. Органа была вдовой Кара-Хулагу, внука Чагатая, и управляла после смерти мужа всем его улусом. Ее резиденцией был Альмалык, главный город владений Чагатая, находившийся неподалеку от современной Кульджи. Рубрук перенес собственное имя ханши на название области, которой она правила], и жители ее имели собственный язык и собственные письмена. Но теперь она была вся занята туркоманами. Этими письменами и на этом языке несториане из тех стран прежде даже справляли службу и писали книги, и, может быть, отсюда ведут название органы, так как там были, как мне говорили, наилучшие гитаристы или органисты. Там впервые видел я идолопоклонников, имеющих, как вы узнаете, многочисленные секты на Востоке.

 

 

Глава двадцать шестая.

 

О смешении несториан и сарацин и об их идолопоклонстве

 

 Прежде всего назову югуров [т. е. уйгуров], земля которых соприкасается с вышеупомянутой землей Органум, именно между названных гор в восточном направлении [Рубрук довольно точно определяет положение страны уйгуров. В XIII в. занимали Урумчи, Турфан, Каракоджу и соседние местности, расположенные на юго-восток от Кульджи], во всех городах их перемешаны несториане и сарацины, и отдельные лица из них самих также живут в городах сарацин в направлении к Персии. В вышеупомянутом городе Кайлаке они имели три кумирни; в две из них я заходил, чтобы увидеть эти безумия. В первой я нашел некоего человека, имевшего у себя на руке крестик из чернил [Феофилакт, византийский автор VI в., рассказывает, что видел несколько пленных тюрков, присланных в Константинополь, у которых на лбу был вытатуирован знак креста. Тюрки объяснили ему, что во время чумы, свирепствовавшей в их стране, христиане-несториане посоветовали им начертать знак креста на лбу для защиты себя от чумы]; отсюда я поверил, что он – христианин, ибо на все, что я спрашивал у него, он отвечал как христианин. Поэтому я спросил у него: «Почему же вы не имеете здесь креста и изображения Иисуса Христа?» Он ответил: «У нас это не в обычае». Отсюда я поверил, что они христиане, но пренебрегают этим по недостатку образования.

 Все же я там видел за сундуком, служащим им вместо алтаря, на который они ставят светильники и жертвы (oblationes), какое-то изображение, имевшее крылья, как у святого Михаила, и другие изображения вроде епископов, державших пальцы как бы для благословения [По-видимому, Рубрук видел буддистский храм, в котором были изображения Будды и Бодхисаттв, проповедующих учение. В подобных изображениях правая рука божества поднята как бы для благословения]. В тот вечер я не мог узнать ничего другого, так как сарацины настолько избегают их, что даже не желают о них и говорить. Отсюда, когда я спрашивал у сарацин об обрядах югуров, они оскорблялись. На следующий день было первое число и Пасха сарацин [По-видимому, праздник Байрам] и я переменил помещение, так что меня поселили рядом с другой кумирней. Ибо тамошние люди принимают послов  [поочередно], каждый по степени своего могущества и по своим средствам. Войдя тогда в упомянутую кумирню, я нашел там жрецов идольских. Именно первого числа они отворяют свои храмы и жрецы облачаются, возносят фимиам, поднимают светильники и возносят жертвы народа, состоящие из хлеба и плодов [ервый и пятнадцатый день каждого лунного месяца отмечается у буддистов особым праздником в храмах. Эти дни считаются счастливыми, так же как 8-е и 26-е числа. Особенно значителен праздник 1-го числа, когда в храме служба совершается в течение целого дня, сжигаются благовонные курения, приносятся в жертву особого рода печенья, фрукты, вода, зажигаются лампады перед богами].

 Итак, прежде всего я опишу вам все обряды всех идолопоклонников, а после того тех югуров, которые являются как бы сектой, отделенной от других. Все они молятся на север, хлопая в ладоши и простираясь на землю на согнутых коленях, причем челом опираются на руки. Отсюда несториане в тех странах отнюдь не соединяют рук для молитвы, а молятся, протянув руки пред грудью. Идолопоклонники ставят свои храмы в направлении с востока на запад и в северной стороне устраивают комнату, выступающую наподобие клироса (corum), а иногда, если дом четырехугольный, эта комната бывает в середине дома. С северного бока они делают углубление на месте клироса. Там они помещают сундук, длинный и широкий, как стол [Рубрук довольно точно передает описание буддистского храма и убранство «тахилийн ширэ» (т. е. жертвенного стола)]. И за этим сундуком, к югу, ставят они главный идол, который я видел в Каракоруме, такой же величины, как рисуют блаженного Христофора [Христофор был великаном, и поэтому его изображения делаются значительно больших размеров, чем обычные размеры человека].

 Один несторианский священник, прибывший из Катайи, говорил мне, что в этой земле есть идол такой большой, что его можно видеть издали за два дня пути [О колоссальных статуях Будды в Китае, Монголии и Тибете упоминает ряд средневековых путешественников. Марко Поло, описывая город Канпичион, упоминает о статуях «в десять шагов в вышину»]. Кругом ставят они другие идолы; все они очень красиво позолочены. На этом сундуке, который напоминает собою стол, они ставят светильники и жертвы. Все двери храмов отворяются на юг противоположно обычаю сарацин. Точно так же у идолопоклонников, как и у нас, есть большие колокола; поэтому, думаю я, восточные христиане не пожелали иметь их. У русских, однако, и у греков в Газарии они имеются.

 

 

 

Глава двадцать седьмая.

 

Об их храмах и идолах и о том, как они отправляют службу своим богам

 

 Точно так же все жрецы их бреют целиком голову и бороду; одеяние их желтого цвета; с тех пор как они обреют голову, они хранят целомудрие и должны жить по сто или по двести зараз в одной общине [т. е. в буддистском монастыре. Рубрук дает также верное описание ламы – буддистского монаха]. В те дни, когда они входят в храм, они ставят две скамьи и сидят в направлении клироса, но против него, на земле, держа в руках книги, которые иногда кладут на упомянутые скамейки, и, пока они в храме, головы их открыты; они читают в молчании и сохраняют молчание. Отсюда, когда я в Каракоруме вошел в один храм их и застал их так сидящими, я на разные лады пробовал вызвать их на разговор и никоим образом не мог. Куда бы они ни шли, они имеют также постоянно в руках какую-то веревочку со ста или двумястами ядрышками, как мы носим четки, и повторяют постоянно следующие слова: «on mani baccam» [т. е. «Ом, мани падме, хум!», что значит «Ом, драгоценность в лотосе, хум!» – краткая священная формула буддистов на тибетском языке, состоящая из двух мистических непереводимых восклицаний «ом» и «хум» и выражения «драгоценность в лотосе», что значит Будда. Имеет то же значение, что и «Господи, помилуй». Упоминание Рубрука об этой формуле является первым в европейской литературе], то есть «Господи, Ты веси», как один из них перевел мне это; и он столько раз ожидает благодарности от Бога, сколько раз, говоря это, вспоминает о Боге.

 Около своего храма они всегда устрояют красивый притвор, который замыкают крепкой стеной, и к югу устрояют большие ворота, в которых садятся для разговоров. Над этими воротами они воздвигают длинный шест, чтобы он выдавался, если можно, над всем городом. И по этому шесту можно узнать, что этот дом – храм идолов. Это обще всем идолопоклонникам. Итак, когда я вошел в упомянутую кумирню, я застал жрецов сидящими у наружных ворот. Те, кого я видел, казались мне франками по своим бритым бородам. На головах у них были татарские тиары. Жрецы этих югуров имеют следующее одеяние: куда бы они ни шли, они постоянно носят желтые рубашки, довольно узкие; подпоясаны они вверху прямо, как франки; плащ они носят на левом плече; он, спускаясь, покрывает грудь и спину до правого бока, как облачение у дьякона во время Четыредесятницы. Татары приняли их письмена [Татары действительно переняли уйгурский алфавит]. Они начинают писать сверху и ведут строку вниз; таким же образом они читают и продолжают строки слева направо. Они усиленно пользуются для волшебства бумагой и буквами, откуда храмы их наполнены висящими краткими изречениями (brevibus). И Мангу-хан посылает вам грамоту на языке моалов, но письменами югуров. Они сжигают своих умерших по старинному обряду и сохраняют прах на вершине пирамиды.

 

 

 Итак, когда, войдя в их храм и осмотрев много их идолов, как больших, так и малых, я сел рядом с вышеупомянутыми жрецами, то спросил их, как они веруют в Бога. Они ответили: «Мы веруем только в единого Бога». И я спросил: «Веруете ли вы, что Он дух или нечто телесное?» Они сказали: «Мы веруем, что Он дух». Тогда я спросил: «Веруете ли вы, что Он никогда не принимал человеческой природы?» Они ответили: «Никогда». Тогда я спросил: «Раз вы веруете, что Он только един и дух, почему вы делаете для Него телесные изображения и в таком количестве? Сверх того, раз вы не веруете, что Он стал человеком, почему вы делаете для Него предпочтительнее изображения людей, а не другого животного?» Тогда они ответили: «Мы не представляем в этих изображениях Бога, а когда какой-нибудь богач из наших умирает, то или сын его, или жена, или кто-нибудь дорогой для него приказывает сделать изображение умершего и ставит его здесь, а мы чтим его в память его».

 Я сказал им: «Тогда, стало быть, вы делаете это только ради лести людям». «Нет, – отвечали они, – а на память о нем». Затем они спросили у меня как бы в насмешку: «Где находится Бог?» Я возразил им: «Где находится душа ваша?» Они сказали: «В нашем теле». Я спросил их: «Разве она не находится повсюду в вашем теле и не управляет им всем, а все-таки невидима? Так и Бог находится повсюду и всем распоряжается, однако Он невидим, так как Он разумение и мудрость». Затем, когда я хотел дальше рассуждать с ними, мой толмач, утомившись и не желая переводить разговор, заставил меня замолчать. Моалы, или татары, принадлежат к их сектам в том отношении, что они веруют только в единого Бога, однако они делают из войлока изображения своих умерших, одевают их драгоценнейшими тканями и кладут на одну повозку или на две.

 К этим повозкам никто не смеет касаться, и они находятся под охраной их прорицателей, которые являются их жрецами, о которых я после расскажу вам. Эти прорицатели находятся всегда пред двором самого Мангу и других богачей. Ибо у бедных их нет, за исключением принадлежащих к роду Чингиса. И когда они должны ехать, эти прорицатели предшествуют им, как облачный столб сынам Израиля, и они выбирают место, где разбить лагерь, и затем первые снимают свои дома, а за ними весь двор. И затем, если наступает праздничный день или первое число месяца, они извлекают вышеупомянутые изображения и ставят их в порядке вокруг в своем доме. Затем приходят сами моалы и вступают в тот дом, кланяются этим изображениям и чтут их. И в этот дом нельзя входить ни одному чужестранцу. Один раз я хотел войти, но меня очень жестоко выбранили.

 

 

Глава двадцать восьмая.

 

О разных народах этих стран и о тех, кто имели обычай есть своих родителей

 

 Упомянутые югуры, которые перемешаны с христианами и сарацинами, как я думаю, путем частых рассуждений пришли к тому, что веруют только в единого Бога. Они жили в городах, которые сперва повиновались Чингисхану, и оттуда он отдал в жены их царю свою дочь. И самый Каракорум стоит как бы на их территории, и вся земля короля, или Пресвитера Иоанна, и его брата Унка находится вокруг их земель. Но эти последние живут на пастбищах к северу, а югуры – среди гор к югу. От этого вышло, что моалы заимствовали их письмена, и югуры являются главными писцами среди них, и почти все несториане знают их письмена. За ними к востоку, среди упомянутых гор, живут тангуты [Раннефеодальное государство Тангут, более известное под китайским названием Си-Ся, просуществовало с 1004 по 1236 гг., когда погибло под напором монгольских войск. Территория его с востока ограничивалась рекой Хуанхэ, на западе доходила до озера Кукунор. Столицей тангутов считался город И-Цзи-Лу (Езина или Эдзина у Марко Поло), находившийся на Хуанхэ. У тангутов была сильная военная организация. Они обладали письменностью и высокоразвитой своеобразной культурой. Одним из тангутских городов был город на реке Эдзин-Гол, развалины которого, известные под названием Хара-Хото, были открыты и исследованы П. К. Козловым в 1907–1910 гг. Город Хара-Хото был осажден монголами и разрушен. Упоминание Рубрука о пленении Чингисхана тангутами вызвано, вероятнее всего, фактом его смерти в 1227 г., во время похода на Тангут], очень храбрые люди, которые пленили на войне самого Чингиса; по заключении мира он был ими отпущен, а впоследствии покорил их. У них водятся очень сильные быки, с хвостами, полными волос, как у лошадей; также и брюхо и спина их богаты волосами [Яки приручены тибетцами]. В ногах они ниже других быков, но гораздо сильнее их. Эти быки тянут большие дома моалов и имеют рога тонкие, длинные, изогнутые и очень острые, так что верхушки их всегда надлежит отрезать. Корова не дает себя доить, если пред нею не начать петь. Эти быки по своей природе имеют то сходство с буйволом, что если они видят человека, одетого в красный цвет, то бросаются на него, желая умертвить.

 За этим народом живут тибетцы, люди, пожиравшие прежде своих умерших родителей, так как по чувству сыновней любви они не признают для них другой могилы, кроме своих внутренностей. Теперь, однако, они это оставили, так как стали возбуждать отвращение у всех народов. Однако они все еще делают красивые чаши из голов родителей [Обычай делать чаши из человеческого черепа существовал и у монголов. Известно, что Чингисхан велел обделать в золото череп Онг-хана, своего бывшего покровителя, а затем покоренного врага, и пользовался этой чашей во время пиров], чтобы при питье из этих чаш вспоминать о родителях во время своего наслаждения. Это рассказал мне очевидец. В земле их имеется много золота, поэтому, кто нуждается в золоте, копает, пока не найдет его, и берет, когда нуждается, скрывая остальное в землю. Ибо если он станет прятать золото в сокровищницу или сундук, то верует, что Бог отнимет у него другое, которое находится в земле. Среди этих людей я видел очень безобразных личностей. Среди тангутов я видел людей больших, но смуглых. Югуры роста среднего, как наши соотечественники. У югуров заключается источник и корень турецкого и команского наречия.

 За тибетанцами живут лонга и соланга [Монгольское «solonggos» – корейцы. Средневековые иранские авторы под этим названием подразумевали обитателей восточной части Маньчжурии и Кореи], послов которых я видел при дворе; они привели более десяти повозок, каждую из которых тянули шесть быков. Эти люди маленького роста и смуглые, как испанцы. Они носят рубашки такие же, как облачение (supertunicale) у диакона, с немного более тесными рукавами, а на голове имеют митру, как епископы, но передняя часть ее немного ниже, чем задняя, и она оканчивается не одним углом, а вверху четырехугольна. Митры эти сделаны из крепкого черного холста и до такой степени выглажены, что при солнечных лучах блестят, как зеркало или хорошо отполированный шлем; вокруг висков они носят длинные ленты из такой же материи и пришитые к самой митре, которые развеваются на ветре, как два рога, выходящие из висков, и, когда ветер сильно волнует эти ленты, их складывают посредине митры сверху от виска к виску, так что они лежат поперек головы, как круг; это очень красивое украшение для головы. Главный посол их всегда, когда приходил ко двору, имел дощечку из слоновой кости длиною в локоть, а шириною в ладонь, очень гладкую. И когда он говорил с самим ханом или с каким-нибудь важным человеком, он всегда глядел на эту дощечку, как будто находя в ней то, что он говорил; он не глядел при этом ни направо, ни налево, ни в лицо того, с кем говорил. И, приходя пред лицо государя и уходя от него, он не смотрит никуда, кроме своей дощечки [Рубрук был первым западноевропейским писателем, отождествившим жителей страны Китая с серами античных географов].

 За этими народами, как я узнал наверное, живут еще люди по имени мук [т. е. мохэ, или мохо, племена тунгусского происхождения, населявшие долины Приморья и Уссури и занимавшиеся земледелием и скотоводством. Часть мохэ вошла в состав Бохайского царства, сложившегося на территории Приморья в VIII в., а часть – в Чжурчжэньское, оба были разгромлены монголами при хане Угэдэе]; у них есть города, но они не берут себе в частную собственность никаких животных. Однако в их земле пасется много стад как крупного, так и мелкого скота, но никто их не караулит; а когда кто-нибудь нуждается в каком-нибудь животном, он взбирается на холм и кричит; тогда все животные, слыша его крик, подходят к нему и позволяют обращаться с собой, как с домашним скотом. И если посол или какой-нибудь иностранец прибывает в ту страну, они до окончания его дела запирают его в доме, доставляя все необходимое, так как, если бы иностранец поехал по стране, животные разбежались бы от его запаха и стали бы дикими.

 

 

 Далее находится Великая Катайя, жители которой, как я полагаю, в древности назывались серами (Seres) [Рубрук был первым западноевропейским писателем, отождествившим жителей страны Китая с серами античных географов]. Ибо от них прибывают самые лучшие шелковые ткани, называемые по-латыни по имени этого народа serici, а народ называется серами от некоего их города. Я достоверно узнал, что в этой стране есть город с серебряными стенами и золотыми башнями. В этой земле есть много областей, большинство которых еще не повинуется моалам, и между ними  [серами?] и Индией лежит море. Эти катай – люди маленького роста, при разговоре они усиленно дышат ноздрями; у всех жителей Востока то общее, что они имеют небольшое отверстие для глаз. Катай – отличные работники во всяком ремесле, и их медики очень хорошо знают действие трав и отлично рассуждают о пульсе, а мочегонных средств они не употребляют, да и вообще о моче ничего не знают. Я это заметил. Многие из них живут в Каракоруме, и у них всегда существует обычай, чтобы все сыновья занимались тем же искусством, каким занимается отец. И потому они платят столь большую дань, именно, они отдают моалам ежедневно тысячу пятьсот иаскотов [«Иаскот» у Рубрука – искаженное тюркское слово «ястуг». «Ястуг» эквивалентен персидскому «балиш», употреблявшемуся для названия золотых и серебряных слитков. Рубрук использовал тюркское слово, так как тюркский язык был в широком употреблении в империи монголов. Сами же монголы называли золотые и серебряные слитки, находившиеся у них в обращении, «сухэ», что значит «топор»], или космос; иаскот есть кусок серебра, весящий десять марок.

 Таким образом, они платят всякий день 15 тысяч марок помимо шелковых тканей и съестных припасов, которые берут оттуда моалы, и других услуг, оказываемых им катаями. Все эти племена живут среди гор Кавказа, но у северных склонов этих гор, вплоть до Восточного океана, с южной стороны Скифии, которую населяют пастухи моалы; все племена платят им дань и все преданы идолопоклонству и рассказывают басни про множество богов, про некоторых обоготворенных людей и про родословную богов, как поступают и наши поэты. Между ними в качестве пришельцев примешаны вплоть до Катайи несториане и сарацины. В 15 городах Катайи живут несториане и имеют там епископа в городе по имени Сегин [Сегин Рубрука, возможно, представляет собой искажение китайского Си-Чинг – «западная столица», как часто называли Си-ан-Фу, бывший в VIII–IX вв. несторианским центром в Китае], а дальше находятся чистые идолопоклонники. Жрецы идолов названных племен все носят широкие желтые капюшоны.

 Есть также среди них, как я узнал, в лесах и горах какие-то пустынники удивительной жизни и строгости. Несториане там ничего не знают. Они произносят свою службу и имеют священные книги на сирийском языке, которого не знают, отсюда они поют, как у нас монахи, совершенно не знающие грамоты, и отсюда они совершенно развращены. Прежде всего они лихоимцы и пьяницы; некоторые из них, живущие вместе с татарами, имеют даже, подобно татарам, многих жен. Входя в церковь, они, подобно сарацинам, моют себе нижние части тела, в пятницу едят мясо и, по сарацинскому обычаю, устраивают в этот день попойки. Редко бывает в этих странах епископ, может быть, едва один раз в пятьдесят лет. Тогда они заставляют его поставлять в священники всех младенцев, даже в колыбели, отсюда все мужчины их – священники.

 И после этого они женятся, что совершенно противно учению святых отцов, и бывают двоеженцами, так как и священники по смерти первой жены берут другую. Все они преданы симонии [], не исполняя даром ни одного таинства. Они озабочены судьбою своих жен и малюток, почему стараются не о расширении веры, а о наживе. Отсюда случается, что когда некоторые из них воспитывают каких-нибудь сыновей знатных моалов, то хотя и учат их Евангелию и вере, однако своей дурной жизнью и страстями скорее удаляют их от закона христианского, так как жизнь самих моалов и даже туинов [Уйгурское слово «туин» объясняется китайцами как «ши», т. е. ученый, но имеет также значение «буддистский монах». Рубрук употребляет это выражение именно в значении «монах», «священнослужитель»], то есть идолопоклонников, более невинна, чем жизнь этих священников.

 

 

Глава двадцать девятая.

 

Что случилось с нами по отъезде из Кайлака в землю найманов

 

 Итак, мы выехали из вышеупомянутого города  [Кайлака] в праздник святого Андрея [30 ноября] и там поблизости, в трех лье, нашли поселение совершенно несторианское. Войдя в церковь их, мы пропели с радостью, как только могли громко: «Радуйся, Царица», так как уже давно не видали церкви. Отправившись отсюда, через три дня мы добрались до столицы этой области, в начале (in capite) вышеназванного моря [По-видимому, под этим морем следует понимать озеро Алаколь], которое казалось нам столь бурным, как океан. И мы видели на нем большой остров. Мой товарищ приблизился к его берегу и помочил в нем льняную ткань, чтобы отведать вкус воды; она была солоновата, но все же пригодна для питья.

 Среди больших гор в юго-восточном направлении тянулась долина, а затем между горами было еще какое-то большое море, и через эту долину от первого моря до второго протекала река; в этой долине почти беспрестанно дует столь сильный ветер, что люди проезжают с великим опасением, как бы ветер не унес их в море. Итак, мы переправились через долину, направляясь на север, к большим горам [Вероятно, Тарбагатай], покрытым глубокими снегами, которые тогда лежали на земле. Поэтому в праздник святого Николая [6 декабря] мы стали сильно ускорять путь, так как уже не находили никаких людей, а только ям, то есть лиц, расставленных от одного дневного перехода к другому для приема послов, потому что во многих местах среди гор дорога тесна и пастбищ немного.

 Таким образом, между днем и ночью мы проезжали расстояние между двумя ямами, делая из двух дневных переходов один, и ехали больше ночью, чем днем. Там стояла сильнейшая стужа, поэтому они одолжили нам козьи шубы мехом наружу. Во вторую субботу [13 декабря] Рождественского поста, вечером, мы проезжали через одно место среди очень страшных скал, и проводник наш прислал просить меня произнести какие-нибудь молитвенные (bona) слова, чтобы ими можно было обратить в бегство демонов, так как на этом переходе демоны обычно внезапно уносили людей. И неизвестно было, что с ними делалось. Иногда демоны похищали лошадь, оставив человека; иногда они извлекали у человека внутренности, оставив на коне его телесную оболочку (busto), и многое тому подобное часто совершалось там. Тогда мы запели громким голосом «Верую во единого Бога» и, по милости Божией, проехали невредимо со всеми спутниками.

 С того времени они стали меня просить, чтобы я написал им бумаги, дабы они могли носить их над головами своими, и я говорил им: «Я научу вас слову, которое вы будете носить в сердце вашем и через которое спасутся души ваши и тела ваши навеки». И всегда, когда я хотел их учить, мой толмач был не способен для этого. Однако я написал им «Верую во единого Бога» и «Отче наш», говоря: «Здесь написано то, чему человек должен верить о Боге, и молитва, в которой просят у Бога о всем том, что необходимо для человека; поэтому твердо веруйте в то, что здесь написано, хотя вы и не можете понять это, и просите у Бога, чтобы Он сделал для вас то, что содержится в написанной здесь молитве, которой Он Сам собственными устами научил Своих друзей, и я надеюсь, что Он спасет вас». Другого я не мог сделать, так как произносить учительные слова при посредстве подобного толмача было очень опасно, даже невозможно, потому что он сам не знал их.

 

 

Глава тридцатая.

 

О земле найманов, о смерти Кен-хана, о его жене и старшем сыне

 

 После этого мы въехали на ту равнину, на которой был двор Кен-хана [т. е. Гуюк-хана, который жил по реке Имил, текущей в озеро Алаколь]. Эта земля прежде принадлежала найманам, которые были собственно подданными пресвитера Иоанна. Но тогда я не видал этого двора, а видел его при возвращении. Все-таки здесь я расскажу вам, что случилось с родством Кен-хана, его сыном и женами. По смерти Кен-хана Бату пожелал, чтобы Мангу был ханом. О смерти же самого Кена я не мог узнать ничего достоверного. Брат Андрей говорил мне, что Кен умер от одного врачебного средства, данного ему, и подозревал, что это средство приказал приготовить Бату. Однако я слышал другое. Именно Кен сам позвал Бату, чтобы тот пришел поклониться ему, и Бату пустился в путь с великой пышностью. Однако он сам и его люди сильно опасались, и он послал вперед своего брата по имени Стикана, который, прибыв к Кену, должен был подать ему чашу за столом, но в это время возникла ссора между ними, и они убили друг друга.

 Вдова этого Стикана [Шибан, один из братьев Бату. После окончания западного похода, в 1241 г. Бату передал Шибану титул орлок, главнокомандующего армией Монгольской империи.

 После Великой замятни шибаниды – потомки Шибана – остались единственными представителями законной линии потомков Джучи. Различные представители династии шибанидов несколько раз захватывали престол улуса Джучи, однако удержаться на нем не смогли. Старшая линия шибанидов захватила властьв Сибири, с перерывами царствуя до присоединения к России. Их потомки носили титулы царевичей Касимовских и и Сибирских (с 1718 г. – князья Сибирские), по знатности превосходя все прочие титулованные роды России] удержала нас на один день, прося войти в ее дом и благословить ее, то есть помолиться за нее. Итак, по смерти Кена был по желанию Бату избран Мангу, и он был уже избран, когда брат Андрей был там. У Кена был брат по имени Сиремон [Плано Карпини называет его Хиренен], который по совету жены Кена и его вассалов выступил с большою пышностью по направлению к Мангу, как бы собираясь поклониться ему. Однако на самом деле он намеревался убить его и уничтожить весь его двор. И когда он был уже вблизи Мангу, на расстоянии одного или двух дневных переходов, одна из повозок его сломалась и остановилась на дороге, и, пока кучер трудился над ее починкой, прибыл нечаянно один из людей Мангу, который оказал ему помощь. И он столько расспрашивал об их пути, что упомянутый кучер открыл ему то, что намеревался сделать Сиремон. Тогда человек Мангу, удаляясь и как бы не обратив внимания на сообщение, пошел к табуну лошадей и взял наиболее сильную лошадь, какую только мог выбрать.

 Скача ночь и день, он с поспешностью прибыл ко двору Мангу и сообщил ему то, что услышал. Тогда Мангу, созвав быстро всех своих людей, приказал окружить свой двор 4 кругами вооруженных людей, чтобы никто не мог войти. Остальных он отправил против Сиремона; те захватили его, не подозревавшего, что его план был открыт, и привели ко двору со всеми его людьми. Когда Мангу выставил ему упомянутое обвинение, он тотчас сознался. Тогда он был убит, а с ним старший сын Кен-хана и также триста из более знатных татар. Послали также за госпожами [Вдохновительницей заговора против Мунке была старшая жена Гуюк-хана по имени Огул-Гаймиш. Ее завернули в войлок и утопили, обвинив в том, что она колдовала против Мунке с целью убить его], которых бичевали раскаленными головнями, чтобы они сознались. После сознания их умертвили. Малютка, сын Кена, который не только не мог быть способен на заговор, но даже и знать о нем, был оставлен в живых, и ему предоставили двор отца со всеми принадлежавшими к нему животными и людьми. Мы проехали мимо этого двора при возвращении, и мои проводники не осмелились на пути туда или обратно пристать к этому двору. «Ибо в печали сидела владычица народов и не было у нее утешителя». Затем мы снова поднялись на горы, направляясь все к северу.

 

 

Глава тридцать первая.

 

О приезде нашем ко двору Мангу-хана

 

 Наконец, в день блаженного Стефана мы въехали на равнину, обширную как море, так что нигде на ней не виднелось никакой горки, а на следующий день, в праздник святого евангелиста Иоанна [т. е. 27 декабря], мы прибыли ко двору упомянутого великого государя. Когда же мы были еще на пять дней пути от него, тот ям, у которого мы провели ночь, хотел было направить нас по какой-то обходной дороге, так что нам надлежало бы страдать еще более пятнадцати дней. И как я узнал, ему хотелось сделать это для того, чтобы мы проехали через Онанкеруле, то есть через их собственную землю, в которой находится двор Чингисхана; другие говорили, что они хотели сделать это для того, чтобы сделать дорогу более продолжительной и больше выказать свое могущество. Ибо так обычно поступают они с людьми, прибывающими из стран, неподвластных им. И наш проводник с большим трудом добился того, чтобы мы ехали по прямой дороге.

 По поводу этого события нас задержали от рассвета до третьего часа дня. Во время также этого пути тот секретарь, которого мы дожидались в Кайлаке, сказал мне, что в грамоте Бату, которую он посылал Мангу-хану, содержалось сообщение, будто вы искали войска и помощи от Сартаха против сарацин. Тогда я выразил сильное удивление и пришел даже в беспокойство, так как знал и содержание вашей грамоты, и то, что в вашей грамоте не было об этом никакого упоминания, кроме того, что вы внушали ему быть другом всех христиан, воздвигнуть крест и быть недругом всех недругов креста; и еще, так как толмачами были армяне из Великой Армении, сильно ненавидевшие сарацин,  [я опасался], как бы они случайно не перевели по своему усмотрению чего-нибудь нарочно с целью вызвать ненависть и затруднения против сарацин. Поэтому я замолчал, не говоря ничего ни за, ни против, так как боялся противоречить словам Бату, чтобы не попасть в клеветники без должного основания. Итак, в упомянутый выше день мы приехали к названному двору.

 Нашему проводнику был назначен большой дом, а нам троим – маленькая хижинка, в которой мы едва могли сложить наше имущество, сделать постели и развести небольшой огонь. Многие пришли повидать нашего проводника и принесли ему рисовое пиво в длинных бутылочках с узкой шейкой. Я не мог установить никакого различия этого напитка от самого лучшего оксерского (antisiodorensi) вина, за исключением того, что он не имел запаха вина. Нас позвали и настоятельно спросили, по какому делу мы приехали. Я ответил: «Мы слышали про Сартаха, что он христианин; приехали к нему. Король франков послал ему через нас запечатанное письмо; Сартах послал нас к своему отцу, отец его послал нас сюда. Он сам должен был бы написать причину, зачем». Они стали спрашивать, желаем ли мы заключить с ними мир.

 Я ответил: «Король послал грамоту Сартаху как христианину, и, если бы он знал, что тот не христианин, он никогда не послал бы ему грамоты. Что касается до заключения мира, я утверждаю, что король не сделал вам никакой обиды. Если бы он сделал что-нибудь, почему вы должны были бы объявить войну ему или его народу, он сам охотно, как человек справедливый, пожелал бы извиниться и просить мира. Если вы без причины захотите объявить войну ему или его народу, то мы надеемся, что Бог, Который справедлив, поможет им». И они все удивлялись, повторяя: «Зачем вы приехали, раз вы не хотите заключить мир?» Именно они в великой гордости превознеслись уже до того, что думают, будто вся вселенная желает заключить мир с ними. И конечно, если бы мне позволили, я стал бы, насколько у меня хватило бы сил, во всем мире проповедовать войну против них. Я же не хотел открыто объяснять им причину моего прибытия, чтобы случайно не сказать чего-нибудь лишнего вопреки тем словам, которые поручил Бату. И потому всю причину моего прибытия я сводил к тому, что он послал меня.

 На следующий день нас повели ко двору, и я полагал, что могу идти босиком, как в наших краях, почему и снял сандалии. Когда же они являются ко двору, они слезают с лошади далеко, именно на полет стрелы из лука, от того дома, в котором находится сам хан, и там остаются лошади и служители, сторожащие лошадей. Когда мы слезли там и наш проводник отправился к дому хана, там находился один венгерский служитель, который признал нас, то есть наш орден. И когда люди стали окружать нас, разглядывали нас, как чудовищ, в особенности потому, что мы были босые, и стали спрашивать, неужели наши ноги нам надоели, так как они предполагали, что мы сейчас лишимся их, то этот венгерец объяснил им причину этого, рассказав правила нашего ордена. Затем пришел повидать нас великий секретарь [Булгай-Ака, начальник ханской канцелярии, финансового и внутреннего управления], христианин из несториан, по совету которого делается почти все  [при дворе]; он тщательно осмотрел нас и позвал упомянутого венгерца, у которого много расспрашивал  [про нас]. Затем нам было приказано вернуться в свое помещение.

 

 

 

Глава тридцать вторая.

 

О христианской часовне и о встрече с несторианским лжемонахом по имени Сергий

 

 Когда мы возвращались, я увидел далеко перед концом двора в восточном направлении, примерно на расстоянии двух выстрелов из баллисты, дом, над которым был крестик. Тогда, сильно обрадовавшись и предполагая, что там находится что-нибудь христианское, я вошел с уверенностью и нашел алтарь, убранный поистине красиво.

 Именно, по золотой материи были вышиты или настланы (brosdate sive bistrate) изображения Спасителя, святой Девы, Иоанна Крестителя и двух ангелов, причем очертания тела и одежд были расшиты жемчугом. Здесь же находился большой серебряный крест с драгоценными камнями по углам и в середине и много других церковных украшений (philateria), а также перед алтарем горела лампада с маслом, имевшая восемь светилен. Там сидел один армянский монах, черноватый, худощавый, одетый в очень жесткую власяничную тунику, спускавшуюся до середины ног; сверху на нем был черный шелковый плащ, подбитый мехом, а под власяницей он имел железный пояс. Как только мы вошли, то, еще не здороваясь с монахом, простерлись ниц и запели «Радуйся, Царица небесная!». И тот, встав, молился с нами. Затем, поздоровавшись с ним, мы сели рядом с ним; перед ним на жаровне было немного огня.

 

 Мы рассказали ему причину нашего прибытия, и он стал усиленно ободрять нас, увещевая говорить смело, так как мы – посланцы Бога, который выше всякого человека. Затем он рассказал нам о своем прибытии, говоря, что явился туда за месяц ранее нас, что он был пустынником на земле Иерусалимской и что Бог три раза являлся ему, приказывая идти ко владыке татар; когда он откладывал свое отправление, Бог в третий раз пригрозил ему, повергнув его ниц на землю и сказав, что он умрет, если не отправится. Монах этот, по его словам, сказал Мангу-хану, что если тот пожелает стать христианином, то весь мир придет в повиновение ему и что ему будут повиноваться франки и великий папа; при этом он советовал мне сказать хану то же самое. Тогда я ответил: «Брат, я охотно буду внушать ему, чтобы он стал христианином, ибо я прибыл ради того, чтобы всем это проповедовать. Я буду обещать ему также, что франки и папа сильно обрадуются и будут считать его братом и другом. Но никогда я не буду обещать того, что они должны стать его рабами и платить ему дань, как другие народы, потому что я говорил бы это против своей совести». Тогда он замолчал.

 Мы пошли в свое помещение, которое я нашел холодным, а мы еще и не ели ничего в тот день. Мы сварили немного мяса, а также проса в мясном супе для питья. Наш проводник и его товарищи пьянствовали при дворе. К нам прилагалось мало заботы. Там были тогда рядом с нами послы Вастация, чего мы не знали. На рассвете люди, принадлежавшие ко двору, приказали нам поспешно встать. Я босиком пошел с ними по узкой тропинке к дому вышеупомянутых послов, и придворные спросили у тех, знают ли они нас. Тогда греческий воин, признав орден и даже моего товарища, так как видел его при дворе Вастация с нашим провинциалом братом Фомою, дал вместе со всеми своими товарищами о нас превосходное свидетельство. Тогда они спросили, что у нас с Вастацием, война или мир. Я отвечал: «Ни мир, ни война». И они спросили, каким образом это может быть. «Потому, – отвечал я, – что их земли удалены взаимно друг от друга и им нечего разбирать друг с другом». Тогда посол Вастация сказал, что между нами мир; это замечание сделало меня осторожным, и я замолчал. В это утро у меня отмерзли концы пальцев ног, так что больше я не мог ходить босиком.

 Холод в тех странах бывает весьма резок, и с тех пор, как начнутся морозы, они не прекращаются до мая, а бывают даже и в этом месяце. Ибо всякое утро были заморозки, а днем от силы солнца таяло. Зимою же никогда не тает, но морозы продолжаются при всяком ветре. И если бы ветер там дул зимою так же, как у нас, то там не могло бы быть никакой жизни; но воздух остается тихим до апреля, когда поднимаются ветры. И тогда, когда мы там были, холод, поднявшийся с ветром, убил около времени Пасхи бесчисленное количество животных. Зимой там выпало немного снегу, а около Пасхи, приходившейся на конец апреля, выпало такое количество его, что все улицы Каракорума были полны им и его надлежало вывозить на повозках. Тогда нам впервые принесли от двора овчинные шубы и штаны из того же материала, а также сандалии; мой товарищ и толмач взяли это. А я думал, что не нуждаюсь в этом одеянии, так как мне казалось, что мне хватит шубы, которую я получил от Бату.

 Затем, спустя неделю после дня избиения Невинных младенцев [3 января 1254 г.], нас повели ко двору и пришли священники-несториане, о которых я не знал, что они христиане; они стали спрашивать нас, в какую сторону мы оборачиваемся для молитвы. Я отвечал: «К востоку». Они спрашивали об этом потому, что мы по совету нашего проводника выбрили себе бороды, чтобы предстать пред лицо хана согласно с обычаем нашей родины. Поэтому они думали, что мы туины, то есть идолопоклонники. Они заставили нас также разъяснить места из Библии. Затем они спросили нас, какой почет хотим мы оказать хану, по нашему или по их обычаю. Я ответил им: «Мы священники, поставленные на служение Богу. Знатные господа не допускают в наших странах, чтобы священники перед лицом их преклоняли колена иначе как ради почитания Бога. Однако для Бога мы готовы унизить себя пред всяким человеком. Мы являемся издалека; прежде всего, если вам угодно, мы воспоем хвалу Богу, Который после столь дальнего пути привел нас сюда невредимыми, а затем сделаем так, как угодно будет вашему господину; за исключением того, что нам нельзя приказать что-нибудь такое, что было бы вопреки поклонению Богу и почитанию Его».

 Тогда, войдя в дом, они пересказали мои слова государю, и ему это понравилось; нас поставили перед дверью дома, подняв войлок, висевший пред дверью, и, так как это было на Святках, мы начали петь: «От края востока солнечного и до пределов земли мы воспоем владыку Христа, родившегося от Девы Марии».

 

 

Глава тридцать третья.

 

Описание сделанного нам приема

 

 Когда мы пропели этот гимн, они обшарили у нас ноги, грудь и руки с целью узнать, нет ли при нас ножей. Нашего толмача заставили они отстегнуть и оставить снаружи под охраной одного придворного бывший на нем ремень с ножом. Затем мы вошли; при входе была скамья с кумысом, возле которой они приказали стать толмачу. Нас же заставили сесть на скамью пред госпожами. Дом весь был покрыт внутри золотым сукном, и на маленьком жертвеннике в середине дома горел огонь из терновника и корней полыни [Возможно, саксаул, а не полынь], которая вырастает там очень большой, а также из бычачьего навоза. Сам хан сидел на ложе, одетый в пятнистую и очень блестящую кожу, похожую на кожу тюленя. Это был человек курносый, среднего роста, в возрасте сорока пяти лет; рядом с ним сидела его молоденькая жена; а взрослая дочь его по имени Цирина, очень безобразная, сидела с другими малыми детьми на ложе сзади них.

 Этот дом принадлежал раньше христианской госпоже, которую хан очень любил и от которой родилась у него вышеупомянутая дочь. И сверх того, он взял себе молоденькую жену, но все же дочь оставалась госпожой всего двора, принадлежавшего ее матери. Затем он приказал спросить у нас, чего мы желаем выпить, вина или террацины, то есть рисового пива, или каракосмосу, то есть светлого кобыльего молока, или бал [Вероятно, имеется в виду тюркская буза], то есть напитка из меда (medonemex melle). Эти четыре напитка они употребляют зимой. Тогда я ответил: «Государь, мы не принадлежим к людям, ищущим удовольствия в питье; для нас вполне достаточно исполнить только вашу волю». Тогда он приказал подать нам светлого рисового напитка, вкусного, как белое вино, от которого из уважения к хану я отведал немножечко.

 На нашу беду, наш толмач стоял рядом с ключниками, которые дали ему много пить, и он тотчас опьянел. Затем хан приказал принести соколов и других птиц, которых брал себе на руку и рассматривал, и спустя много времени он приказал нам говорить. Тогда нам надлежало преклонить колена. У него был толмачом один несторианин, про которого я не знал, что он христианин, а у нас был наш таковский переводчик, который к тому же был уже пьян. Тогда я сказал: «Мы прежде всего воздаем благодарность и хвалу Богу, Который привел нас из столь отдаленных стран, чтоб видеть Мангу-хана, которому Бог дал столько власти на земле. И мы молим Христа, по власти Которого мы все живем и умираем, чтобы Он даровал ему хорошую и долгую жизнь». Ибо они хотят того, чтобы молились за жизнь их.

 Затем я рассказал ему: «Государь, мы слышали про Сартаха, что он христианин, и христиане, слышавшие это, обрадовались, а в особенности господин король франков. Поэтому мы отправились к Сартаху, и господин король послал ему через нас грамоту, содержавшую мирные слова, и среди других слов он свидетельствовал ему и о нас, что мы за люди, и просил его позволить нам побыть в земле его. Ибо наша обязанность состоит в том, чтобы учить людей жить согласно с законом Божиим. Сартах же послал нас к отцу своему Бату. Бату же послал нас сюда к вам. Вы тот, кому Бог дал великое владычество на земле. Поэтому просим ваше могущество даровать нам возможность оставаться в земле вашей для совершения служения Богу за вас, жен и детей ваших. У нас нет золота, серебра или драгоценных каменьев, которые мы могли бы предложить вам; мы можем предложить только себя самих для служения Богу и молитвы Богу за вас. По крайней мере дайте нам возможность остаться, пока не пройдет этот холод. Ибо товарищ мой так слаб, что никоим образом не может перенести труд верховой езды без опасности для жизни».

 

 Именно товарищ мой сам рассказал мне про свою немощь и заклинал меня, чтобы я попросил позволения остаться. Ибо мы наверное предполагали, что нам надлежит вернуться к Бату, если Мангу по особой милости не даст нам позволения остаться. Затем начал отвечать хан: «Как солнце распространяет повсюду лучи свои, так повсюду распространяется владычество мое и Бату. Отсюда мы не нуждаемся в вашем золоте или серебре».

 До сих пор я хорошо понимал моего толмача, но дальше не мог уловить ни одной цельной фразы, из чего я наверное узнал, что он был пьян. Да и сам Мангу-хан, как мне казалось, был в состоянии опьянения [Мунке, так же как и Угэдэй, Гуюк, Тулуй, Чагатай и другие князья ханского рода, был весьма привержен к вину, о чем сохранились сведения в китайских и монгольских летописях. Хотя Чингисхан в своих поучениях строго осуждает пьянство, но это не уменьшает пристрастия великих ханов к вину]. Все-таки он, как мне показалось, окончил свои слова тем, что ему не нравилось, что мы прибыли к Сартаху раньше, чем к нему. Тогда я, видя непригодность толмача, замолчал, попросив только хана не принимать в дурную сторону того, что я сказал о золоте и серебре, так как я не говорил того, что он нуждается в подобных вещах или желает их, а хотел сказать, что мы охотно желали бы почтить его мирскими и духовными благами.

 Затем он приказал нам встать и снова сесть, а спустя немного, после приветствия ему, мы вышли, и с нами его секретари и тот его толмач, который растит одну из его дочерей. Они начали много расспрашивать нас про Французское королевство, водится ли там много баранов, быков и лошадей, как будто они должны были сейчас вступить туда и все захватить. И много раз и в другое время мне приходилось делать большое усилие, чтобы скрыть свое негодование и гнев.

 И я ответил: «Там много хорошего, что вы увидите, если вам доведется отправиться туда». Затем они приставили к нам одно лицо, которое должно было заботиться о нас, и мы отправились к монаху. И когда мы выходили оттуда, собираясь идти в свое помещение, вышеназванный толмач пришел к нам и сказал: «Мангу-хан жалеет вас и дает вам сроку пробыть здесь два месяца; тогда пройдет сильный холод. И он поручает передать вам, что здесь вблизи, в десяти днях пути, есть хороший город по имени Каракорум. Если вы желаете отправиться туда, он сам прикажет доставить вам необходимое; если же вы желаете остаться здесь, вы можете это и получите необходимое. Однако вам трудно будет ездить вместе со двором».

 И я ответил: «Господь да хранит Мангу-хана и да пошлет ему хорошую и долгую жизнь! Мы нашли здесь такого монаха, о котором думаем, что он человек святой и что он прибыл в эти страны по воле Божией. Поэтому, так как и мы монахи, мы охотно пребывали бы вместе с ним и произносили бы вместе наши молитвы о сохранении жизни хана». Тогда он молча удалился. И мы пошли к своему большому дому, который нашли холодным и без топлива; мы все еще были натощак, а наступила уже ночь. Тогда тот, кому мы были препоручены, позаботился доставить нам топлива и небольшое количество пищи. Наш проводник вернулся к Бату, но предварительно потребовал у нас дорожку (carpitam), или ковер, который мы оставили по его распоряжению при дворе Бату. Мы согласились, и он удалился с миром, попросив у нас пожать правую руку и высказав, что был виноват пред нами. Именно он допускал, чтобы мы терпели на пути голод и жажду. Мы простили его, причем равным образом попросили извинения у него и у всего его семейства на тот случай, если показали им какой-нибудь дурной пример.

 

 

Глава тридцать четвертая.

 

Об одной лотарингской женщине и об одном парижанине, золотых дел мастере, которых мы нашли в той стране

 

 Нас нашла одна женщина из Метца в Лотарингии по имени Пакетта (Pascha), взятая в плен в Венгрии. Она устроила нам как умела хорошее угощение. Пакетта принадлежала ко двору той госпожи, которая была христианкой и о которой я сказал выше. Эта женщина рассказала нам про неслыханные лишения, которые вынесла, раньше чем попасть ко двору. Но теперь она жила вполне хорошо. У нее был молодой муж, русский, от которого у нее было трое маленьких мальчиков, очень красивых. Муж ее умел строить дома, что считается у них выгодным занятием. Сверх того, она рассказала нам, что в Каракоруме живет золотых дел мастер родом из Парижа по имени Гильом. Фамилия его Бушье [Гильом Буше жил в Каракоруме и выполнил там ряд художественных работ по украшению дворца Мунке-хана. Особенно выдающимся произведением Буше был серебряный фонтан, подробно описанный Рубруком], а имя отца его Лоран Бушье. И она еще думает, что на Большом мосту у него есть брат по имени Роже Бушье.

 Говорила она мне также, что у этого Гильома живет один юноша, которого он вырастил и считает за сына, и этот последний слывет отличным переводчиком. Но Мангу-хан дал названному мастеру триста яскотов [], то есть три тысячи марок, и пятьдесят работников для создания какого-то произведения. И потому эта женщина боялась, что Гильом не может прислать ко мне своего сына. А она сама слышала, что говорили ей при дворе: «Прибывшие из твоей земли – люди хорошие, и Мангу-хан охотно поговорил бы с ними, но переводчик их ничего не стоит». Поэтому она заботилась о переводчике. Тогда я написал упомянутому мастеру о своем прибытии, прося его, если возможно, прислать мне своего сына; тот написал в ответ, что в текущем месяце он этого не может, а в следующем завершит свою работу и тогда пришлет ко мне сына. Мы жили там вместе с другими послами, да и вообще с послами при дворе Бату поступают иначе, чем при дворе Мангу.

 Именно при дворе Бату есть один ям на западной стороне, который принимает всех прибывающих с запада, так же обстоит и касательно других стран мира. А при дворе Мангу все вместе находятся под властью одного яма и могут посещать друг друга и видеться. При дворе Бату они незнакомы друг с другом и один не знает про другого, посол ли он, так как они не знают помещений друг друга и видятся только при дворе. И когда зовут одного, другого, может быть, и не зовут, ибо они ходят ко двору только по зову. Мы нашли там одного христианина из Дамаска, который говорил, что он прибыл от султана монреальского и кракского [Монреаль и Крак – города Аравии], который хотел стать данником и другом татар.

 

 

Глава тридцать пятая.

 

О Феодуле, причетнике из Акры, и о других

 

 Также за год до моего приезда туда там был один причетник из Акры, называвший себя Раймундом, а на самом деле имя его было Феодул. Он начал путешествие из Кипра с братом Андреем и ехал вместе с ним вплоть до Персии, достал себе там в Персии из Амморика [Остается неясным название какой-то страны или города – Амморик] какие-то инструменты и остался после отъезда брата Андрея. Когда брат Андрей вернулся, он двинулся далее со своими инструментами и прибыл к Мангу-хану. На вопрос хана, зачем он приехал, Феодул сказал, что он был вместе с одним святым епископом, которому Бог послал грамоту с неба, написанную золотыми буквами, и поручил, чтобы тот послал ее владыке татар, так как он должен быть владыкой вселенной, и чтобы епископ убеждал людей заключить мир с ханом. Тогда Мангу сказал: «Если бы ты принес грамоту, пришедшую с неба, и грамоту твоего господина, тогда ты был бы желанным гостем». Тогда тот ответил, что он нес грамоту, но она находилась вместе с другими его вещами на неукротимом скакуне, который, вырвавшись, убежал в леса и горы, так что все потерял.

 

 И вполне правильно, что подобные случаи происходят часто. Отсюда каждому надлежит очень тщательно держать свою лошадь, когда он слезает с нее по необходимости. Тогда Мангу спросил об имени епископа. Тот ответил, что его зовут Отоном [Одон, епископ тускульский, участник седьмого крестового похода. Сопровождал Людовика IX как легат папы римского]. Затем Феодул стал говорить ему о Дамаске и о мастере Гильоме, что он был причетником господина легата. Затем сам хан спросил, к какому королевству он принадлежит. Тот ответил ему, что он состоит под властью одного короля франков по имени король Молес [Скорее всего это искажение имени Людовика IX]. Ибо он уже слышал о том, что случилось при Мансуре [Битва между крестоносцами и египтянами в 1249 г. при Мансуре на берегу Нила, когда Людовик IX был взят в плен], и хотел сказать, что принадлежит к вашим подданным. Сверх того, он говорил хану, что между франками и ним находятся сарацины, которые преграждают путь, а будь дорога открыта, франки отправили бы послов к нему и охотно заключили бы мир с ним. Тогда Мангу-хан спросил, желает ли он провести послов к упомянутому королю и епископу. Тот выразил свое согласие провести их даже к папе.

 Тогда Мангу приказал изготовить самый тугой лук, который едва могли натянуть два человека, и две стрелы (bousiones), головки которых были серебряные и полные отверстий, так что, когда их пускали, они свистели, как флейты [Монголы для устрашения врага употребляли особые свистящие стрелы. Об их употреблении знали еще гунны. Так, гуннский шаньюй Модэ (209 г. до н. э.) «сделал свистунку и начал упражнять своих людей в конном стрелянии из лука с таким приказом: всем, кто пустит стрелу не туда, куда свистунка полетит, тому отрубят голову…». Модэ даже подобной свистящей стрелой застрелил свою любимую жену. Знали эти стрелы и монголы. В «Сокровенном сказании», например, рассказывается, что «Чжамуха из рога молодой коровы, склеив гремучий наконечник на стрелу, подарил ее Темучину»]. А тому моалу, которого он собирался послать с упомянутым Феодулом, он внушил: «Ты отправишься к тому королю франков, к которому этот человек проведет тебя, и поднесешь ему это от меня. И если он пожелает иметь мир с нами, мы и покорим землю сарацин вплоть до его владений, и уступим ему остальную часть земли вплоть до Запада. В случае же отказа верни нам лук и стрелы и скажи ему, что из подобных луков мы стреляем далеко и поражаем сильно».

 Затем он приказал выйти Феодулу, переводчиком которого был сын мастера Гильом, и в присутствии этого молодого человека сказал моалу: «Ты отправишься с этим человеком; хорошенько разведай дорогу и страну, города, крепости и их оружие». Тогда этот юноша стал бранить Феодула, говоря, что он поступает плохо, ведя с собою татарских послов, которые идут только с целью разведок. Тогда тот ответил, что повезет их морем, так что они не будут знать ни откуда они прибыли, ни куда им вернуться. Мангу дал также моалу свою буллу, то есть золотую дощечку [Т. е. пайцзу, от китайского – «дощечка», «табличка». Пайцзой (пайдзой) назывались металлические таблички, дававшиеся посланникам и гонцам и представлявшие собой своеобразные удостоверения. Пайцзы бывали золотые, серебряные, бронзовые и даже деревянные. Чем важнее было лицо, получившее пайцзу, чем выше его ранг, тем больше прав заключалось в данной ему пайцзе, что отмечалось на ней разными знаками (изображения льва, дракона и т. д.)], шириною в ладонь и длиною в пол-локтя, на которой пишется его приказ. Кто ее имеет в руках, тот может приказывать что хочет, и это делается без замедления.

 Таким образом Феодул добрался до Вастация, желая переправиться к папе и обмануть папу так же, как он обманул Мангу-хана. Тогда Вастаций спросил у него, имеет ли он папскую грамоту на то, что он посол и что должен сопровождать послов татар. Так как тот не мог показать грамоту, Вастаций взял его в плен, лишил его всего того, что он приобрел, и бросил в темницу. Что же касается моала, то с ним приключился там недуг, и он умер там. Вастаций же отослал золотую буллу к Мангу-хану через служителей этого моала, с которыми я встретился в Аарзеруме на окраине Турции и которые рассказали мне случившееся с этим Феодулом. Подобные обманщики рыщут по свету, и моалы убивают их, когда могут поймать. Но наступал день Богоявления, и армянский монах по имени Сергий говорил мне, что окрестит Мангу-хана в этот праздничный день. Я просил его всячески постараться, чтобы и я был тут же и мог дать свидетельство воочию. Он обещал.

 

 

Глава тридцать шестая.

 

О празднике, данном Мангу-ханом. О том, что главная его жена и старший сын были при богослужении несториан

 

 Настал праздничный день, монах меня не позвал; а в шестом часу меня позвали ко двору, и я увидел, что монах со священниками возвращался от двора со своим крестом, а священники – с кадилами и Евангелием. Именно в этот день Мангу-хан устроил пиршество, и у него существует такой обычай, что в те дни, которые его прорицатели называют ему праздничными или какие-нибудь священники-несториане – священными, он устраивает при дворе торжественное собрание [Большие пиры устраивались в дни Нового года и в день рождения великого хана. Праздник, о котором упоминает Рубрук, относится, вероятнее всего, к первым дням нового года. Монголы отмечали Новый год по лунному календарю, называя его «белый месяц» (Цаган-Сара). Обычно начало нового года у монголов приходится на конец января или начало февраля. Описание празднования Нового года великим ханом Хубилаем дано и в «Книге» Марко Поло] и в такие дни прежде всего приходят в своем облачении христианские священники, молятся за него и благословляют его чашу. Когда уходят они, являются сарацинские священники и поступают так же. После них приходят жрецы идолов, поступая так же. И монах говорил мне, что хан верит одним только христианам, но хочет, чтобы все молились за него. Но он лгал, потому что, как вы впоследствии узнаете, хан не верит никому, хотя все следуют за его двором, как мухи за медом, и он всем дарит, все считают себя его любимцами, и все предвещают ему благополучие.

 Тогда мы сели пред его двором на большом расстоянии и нам принесли для еды мяса. Я ответил им, что мы там не будем есть, но если они хотят позаботиться о пище для нас, то пусть позаботятся о нас в нашем доме. Тогда они сказали: «Так и ступайте к себе домой, потому что вас и позвали только для того, чтобы есть». Итак, мы вернулись с монахом, который краснел от сказанной мне лжи, и потому я не хотел заводить с ним разговор по этому поводу. Однако некоторые несториане хотели уверить меня, что хан окрещен. Я говорил им, что никогда не поверю и не скажу другим, раз не увижу этого. И так мы пришли к своему дому, холодному и пустому. Они позаботились для нас о постелях и одеялах. Приносили они нам также нужное для разведения огня, давали в пищу мясо от небольшого и тощего барана, для нас троих на шесть дней, и ежедневно блюдо, полное пшена (de mellis), а также кварту в день просового пива и одолжили нам для сварения мяса котел и треножник; сварив мясо, мы варили просо в мясной похлебке.

 Это была наша пища, и ее вполне хватало бы нам, если бы они давали съедать ее в мире. Но там великое множество голодных, о пище для которых не заботятся, и как только они видели, что мы приготовляем пищу, они бросались на нас, так что приходилось давать им есть с нами. Там я испытал, какое мучение составляет дарить при бедности.

 Затем холод начал усиливаться и Мангу-хан прислал нам три шубы из шкур папионов (papiones), мех которых они поворачивают наружу; мы их приняли с изъявлением благодарности. Они спросили также, в каком количестве имеется у нас необходимая пища. Я сказал им, что нам достаточно умеренного количества пищи, но у нас нет дома, где бы мы могли молиться за Мангу-хана. Ибо наша хижина была так мала, что мы не могли ни стоять в ней прямо, ни открывать книги, как только разводили огонь. Тогда они довели эти слова до хана и он послал к монаху узнать, желает ли он нашего товарищества; тот с радостью ответил утвердительно. С тех пор нам доставили лучшее помещение и мы поселились с монахом пред двором, где не жило никого, кроме нас и их прорицателей, но те жили ближе и пред двором старшей госпожи, а мы помещались на краю в восточном направлении, пред двором последней госпожи. Это было накануне недельного дня после Богоявления.

 

 На следующий день, то есть в недельный день по Богоявлении, все священники-несториане собрались до рассвета в часовне, ударили в доску, торжественно пропели утреню, оделись в свои облачения и приготовили курильницу и благовоние. И в то время как они ожидали на церковной паперти (area), первая супруга по имени Котота Катен [Хутухтай Хатун (Кутуктай Катун у мусульманских авторов), старшая жена Мунке-хана. Хатун – женский титул, который носили жены и дочери хана, т. е. ханша, принцесса] (Катен значит «госпожа», а Котота – имя собственное) вошла в часовню с очень многими другими госпожами, со своим первородным сыном по имени Балту и другими своими малютками, и они распростерлись на землю, касаясь ее лбом, по обычаю несториан, а после этого дотронулись правой рукой до всех образов, постоянно целуя руку после прикосновения; после этого они подали руки всем стоящим кругом в церкви. Это – обычай несториан, входящих в церковь. Затем священники пропели многое, давая ладан госпоже в ее руку, и она полагала его на огонь, а затем они кадили пред госпожой. После этого, когда был уже ясный день, она стала снимать у себя с головы украшение, именуемое бокка, и я увидел, что голова ее плешива. Тогда она сама приказала, чтобы мы ушли, и, уходя, я увидел, как ей принесли серебряный таз.

 Я не знаю, крестили они ее или нет, но знаю, что они не совершают обедни в палатке, а в постоянной церкви. И на Пасхе я видел, как они крестили и с большою торжественностью освящали купели, чего они тогда не делали. И пока входили мы к себе в дом, явился сам Мангу-хан и вошел в церковь, или часовню; ему принесли золоченое ложе, на котором он сел рядом с госпожою против алтаря. Затем позвали нас, не знавших, что пришел Мангу, и привратники обшарили нас, ища, нет ли при нас ножей. Войдя в часовню, я имел на груди Библию и Служебник. Я сперва преклонился пред алтарем, а затем пред ханом, и, пройдя мимо его, мы стали между монахом и алтарем. Затем они приказали нам пропеть псалом, по нашему обычаю, и петь вообще. Мы им пропели следующую прозу: «Гряди, о Святый Дух». А хан приказал принести наши книги, Библию и Служебник, и внимательно расспросил про картинки, что они обозначают. Несториане ответили ему что хотели, так как наш толмач не входил с нами.

 Также, когда я первый раз был у хана, у меня на груди была Библия, которую он приказал принести к себе и долго ее рассматривал. Затем он удалился, а госпожа осталась там и раздала всем христианам, там бывшим, подарки, монаху она дала один яскот, а архидьякону священников – другой. Перед нами она приказала положить насик [Итальянские средневековые купцы, ведшие торговлю с Левантом, называли золотую парчу «нассит», производное от арабского «несидж». Вероятно, это и есть «насик» Рубрука. Трудно определить, какого рода материя подразумевалась в Средние века под этим названием. Марко Поло также упоминает о золотых сукнах «нашизи» и «нак»], то есть материю широкую, как покрывало для постели, и очень длинную, и буккаран. Так как я не пожелал взять их, то они послали толмачу и тот удержал их за собою. Насик он довез до Кипра и продал его за восемьдесят кипрских золотых (besanciis), но в дороге он очень испортился. Затем принесли питье, а именно рисовое пиво, красное вино, напоминающее собою вино из Рошеля, и кумыс. Тогда госпожа, держа в руке полную чашу и преклонив колена, просила благословения, все священники пели громким голосом, и она выпивала всю чашу. Даже и мне, и моему товарищу пришлось петь, когда она пожелала пить в другой раз.

 Когда почти все были пьяны, то принесли пищу, именно баранье мясо, которое тотчас было съедено, а после этого, без соли и без хлеба, больших рыб по имени карпов, от которых вкусил и я. Так провели они день до вечера. И когда опьянела уже сама госпожа, она села на повозку при пении и завывании священников и поехала своей дорогой. На следующее воскресенье при чтении «Брак был в Кане» явилась дочь хана, мать которой была христианка, и поступила так же, однако не со столь большой торжественностью, именно, она не давала подарков, а дала жрецам пить до опьянения и есть вареное пшено.

 

 

Глава тридцать седьмая.

 

О посте несториан. О том, как мы ходили во дворец Мангу-хана, и о весьма многих других посещениях

 

 Перед воскресеньем Семидесятницы несториане постятся три дня, называемые ими Иониным постом, который тот проповедовал ниневитянам, а армяне постятся тогда пять дней, называя это постом святого Серкиса, который считается у них наибольшим святым и про которого греки говорят, что он был канон [Это слово скорее всего надо рассматривать как сокращение canonizatum (т. е. причислен к лику святых)]. Несториане начинают пост во вторник и оканчивают его в четверг, так что в пятницу едят мясо. И я видел тогда, как канцлер, то есть старший секретарь двора, по имени Булгай предоставил им тогда мясное продовольствие в пятницу и они благословили это мясо с большою торжественностью, как благословляют пасхального агнца. Однако сам Булгай не ел мяса  [в пятницу], поступая так по наставлению мастера Гильома парижского, его большого друга. Монах сам препоручил Мангу поститься эту неделю, что тот и исполнил, как я слышал.

 Итак, в субботу Семидесятницы, когда бывает, так сказать, армянская Пасха, мы пошли в процессии к дому Мангу; и монаха, и обоих нас предварительно обшарили, ища, нет ли у нас ножей, затем мы вошли со священниками пред лицо хана. И когда мы входили, из дома вышел служитель, вынося кости бараньих лопаток, сожженные до черноты угольев; по этому поводу я очень изумился, что это значит. Спросив об этом впоследствии, я узнал, что хан не делает ничего в целом мире без того, чтобы предварительно не поискать совета в этих костях; поэтому он не позволяет человеку входить к себе в дом раньше, чем посоветуется с этой костью. Этот способ гадания происходит так: когда хан хочет что-нибудь предпринять, он приказывает принести себе три упомянутые кости, еще не сожженные, и, держа их, размышляет о том предприятии, о котором хочет искать совета, приступать к нему или нет, а затем передает служителю кости для сожжения. И возле того дома, где он пребывает, существуют два маленьких домика, в которых сжигаются эти кости, и их тщательно отыскивают ежедневно по всему становищу.

 Итак, когда их сожгут до черноты, их приносят ему обратно, и тогда он рассматривает, раскололись ли кости от жара огня прямо вдоль. Тогда для того, что он должен сделать, дорога открыта. Если же кости треснут поперек или выскочат из них круглые кусочки, тогда он этого не делает. Ибо или сама кость, или какая-то ткань, лежащая на ее поверхности, всегда трескается на огне. И если из трех костей одна трескается надлежаще, он предпринимает дело. Итак, когда мы вошли пред его лицо, предупрежденные ранее, чтобы не касаться порога, священники-несториане поднесли ему ладану; он сам положил его в курильницу, и они кадили пред ним. Затем они пропели, благословляя его напиток, и после них монах произнес свое благословение, а в конце и нам надлежало сказать наше. И когда он увидел, что мы держим у груди Библию, он приказал принести ее себе посмотреть и разглядывал ее очень тщательно. Затем, когда он выпил, причем старейший священник поднес ему чашу, они дали пить священникам.

 После этого мы вышли и мой товарищ остался сзади; и, когда мы были снаружи, он, готовясь выйти сзади нас, повернулся лицом к хану, кланяясь ему, а затем, следуя за нами, споткнулся о порог дома. В то время как мы шли впереди, направляясь с поспешностью к дому сына хана, Балту, наблюдавшие за порогом наложили руки на моего товарища и приказали ему остановиться и не следовать за нами. Затем они позвали какое-то лицо и приказали ему отвести моего товарища к Булгаю, старшему секретарю двора и осуждающему виновных на смерть. А я не знал этого. Однако, оглянувшись и не видя его идущим, я подумал, что они удержали его, чтобы дать ему более легкое платье. Ибо он был слаб и так отягощен шубами, что едва мог ходить. Затем они позвали нашего толмача и приказали ему сесть вместе с моим товарищем. Мы же пошли к дому первородного сына хана.

 

 

 

 Этот сын имеет уже двух жен и помещается направо от двора своего отца. Увидев, что мы идем, он тотчас вскочил с ложа, на котором сидел, распростерся на землю, ударяясь о нее лбом и преклоняясь пред крестом. Встав, он приказал положить крест с большим почетом на новое сукно на возвышенном месте рядом с собою. У сына хана есть наставник, один несторианский священник по имени Давид, сильный пьяница, который учит его. Затем Балту приказал нам сесть и дать священникам пить. И сам он также выпил, получив от них благословение. Затем мы пошли ко двору второй госпожи, по имени Кота, которая поклонялась идолам; ее мы застали лежащей в постели и больной. Тогда монах приказал ей встать с постели и поклониться кресту с коленопреклонением и ударяясь о землю лбом, причем он стоял с крестом у западной стороны дома, а она у восточной. После этого они переменились местами и монах пошел с крестом к востоку, а она к западу, и, хотя она была так слаба, что едва могла стоять на ногах, он смело приказал ей, чтобы она распростерлась вторично, трижды поклоняясь на восток, по обычаю христиан. Она это и сделала. И он научил ее сделать на лице крестное знамение. Затем, когда она снова легла на ложе и за нее были произнесены молитвы, мы пошли к третьему дому, где прежде жила госпожа христианка.

 По смерти ее ее заместила молодая девушка, которая вместе с дочерью господина радостно приняла нас; в этом доме все с благоговением поклонились кресту; он был положен на шелковое сукно на возвышенном месте, и затем было отдано приказание принести пищу, а именно баранье мясо; когда его положили пред госпожой, она приказала разделить его между священниками. Я же и монах воздерживались от пищи и питья. Когда же это мясо было съедено и было выпито много напитков, нам надлежало идти к помещению благородной девицы Херины, которое находилось сзади большого дома, принадлежавшего ее матери; при внесении креста она распростерлась на земле и поклонилась ему весьма набожно, так как была хорошо в этом наставлена, и положила его на возвышенном месте на шелковой ткани; все эти куски материи, на которые возлагался крест, принадлежали монаху.

 Этот крест принесен был одним армянином, который прибыл с монахом, по его словам, из Иерусалима; крест был серебряный, весил около четырех марок и имел четыре жемчужины по углам и одну посередине; изображения Спасителя на нем не было, так как армяне и несториане стыдятся показывать Христа пригвожденным ко кресту. Этот крест они поднесли Мангу-хану, и Мангу спросил у армянина, чего он просит. Тот сказал, что он сын одного армянского священника, церковь которого разрушили сарацины, и попросил у него помощи для восстановления этой церкви. Тогда хан спросил, за какую цену ее можно снова выстроить; тот ответил, что за двести яскотов, то есть за две тысячи марок. И хан приказал дать ему грамоту к тому, кто собирает дань в Персии и Великой Армении, чтобы тот выплатил ему упомянутую сумму серебра. Этот крест монах носил повсюду с собою, и священники, видя доход от него, начали ему завидовать. Итак, мы были в доме этой благородной девицы, и она дала священникам обильно выпить.

 Отсюда мы пошли к четвертому дому, который был последним по числу и по почету. Ибо этой госпожи  [хан] не посещал и дом ее был ветхим, а сама она была малоприятна, но после Пасхи хан приказал построить ей новый дом и новые повозки. Она, так же как и вторая, мало или, пожалуй, ничего не знала о христианстве, но поклонялась прорицателям и идолам. Однако при нашем входе она поклонилась кресту, как ее учили монах и священники. Там священники снова выпили; из этого дома мы вернулись к себе в часовню, которая находилась там поблизости, причем священники пели с громкими завываниями по причине своего опьянения, за которое там не подвергаются порицанию ни мужчины, ни женщины. Затем привели моего товарища и монах сильно бранил его за то, что тот коснулся порога. На следующий день пришел Булгай, бывший судьей, и подробно расспросил, внушал ли нам кто-нибудь остерегаться от прикосновения к порогу. Я ответил: «Господин, у нас не было с собой толмача, как могли бы мы понять?» Тогда он простил его. После того ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана.

 

 

Глава тридцать восьмая.

 

О том, как монах Сергий вылечил госпожу Коту

 

 После того случилось, что госпожа Кота, которая хворала с воскресенья Шестидесятницы, захворала смертельно, и волшебства идолопоклонников не могли принести ей никакой пользы. Тогда Мангу послал за монахом, спрашивая у него, что можно тут сделать, и монах легкомысленно ответил, что если она не будет вылечена, то пусть хан отрубит ему голову. После такого заклада монах позвал нас, изложил нам со слезами дело и просил нас бодрствовать с ним эту ночь на молитве, что мы и сделали. У него был некий корень по названию ревень [Монголы употребляли ревень как лекарство, в то время как в Европе он еще был неизвестен. Марко Поло также упоминает о торговле ревенем, который в изобилии растет в Восточном Тибете и северо-западных областях Китая]; монах размельчал его, так сказать, в порошок и полагал в воду с бывшим у него маленьким крестиком с выпуклым изображением Спасителя. Монах говорил про это распятие, что при помощи его он узнавал, когда хворый должен был выздороветь или умереть. Именно, если он должен был поправиться, то оно приставало к груди хворого как бы приклеенное, в противном же случае оно не прикреплялось. И я верил тогда, что этот ревень представлял собою нечто священное, принесенное им из Иерусалима в Святой Земле.

 Эту воду он давал пить всем хворым, а их внутренности неизбежно подвергались волнениям от столь горького питья. И это движение в их теле они считали за чудо. Когда он готовил это питье, я сказал ему, что его надо сделать из освященной воды, которая приготовляется в Римской Церкви, так как эта вода обладает большой силой для изгнания демонов, ибо мы знали, что госпожа мучима демоном. И по его просьбам мы приготовили ему святой воды: он примешал ревеню и положил крест, погрузив его на всю ночь в воду. Я сказал ему также, что если он священник, то священнический чин имеет большую силу для изгнания демонов. Он ответил утвердительно и, однако, солгал, так как вовсе не имел сана, не знал ни одной буквы, а, как я после проведал, был в своем отечестве, через которое я возвращался, ткачом материй.

 

 Итак, на следующий день мы, то есть монах, я и два несторианских священника, пошли к упомянутой госпоже; она находилась в своем маленьком доме сзади большого. При нашем входе она села на ложе, поклонилась кресту, положила его с почетом рядом с собою на шелковую ткань, выпила благословенной воды с ревенем и омыла себе грудь. Монах попросил меня почитать над ней Евангелие. Я прочел Страсти Господни по Иоанну. Наконец она развеселилась, чувствуя себя лучше, и приказала принести четыре яскота серебра, которые положила сперва к подножию креста, а потом дала один монаху и протянула один мне, но я не пожелал взять его. Тогда монах, протянув руку, взял его. И каждому из священников она дала по одному яскоту; таким образом за один раз она отдала сорок марок. Затем она приказала принести вина и дала выпить священникам, и мне также надлежало трижды выпить из ее руки в честь Св. Троицы. Она начала также учить меня их наречию, причем шутила со мною, что я нем, не имея при себе толмача. На следующий день мы снова вернулись к ней и Мангу-хан, слыша, что мы пошли туда, приказал ввести нас к нему, так как узнал, что госпоже лучше.

 Мы нашли его с немногими служителями сосущим жидкую глину [Монголы употребляли ревень как лекарство, в то время как в Европе он еще был неизвестен. Марко Поло также упоминает о торговле ревенем, который в изобилии растет в Восточном Тибете и северо-западных областях Китая], то есть тестовидную пищу для укрепления головы, и перед ним лежали сожженные кости бараньих лопаток. Он взял крест себе в руку, но я не видал того, чтобы он поцеловал его или поклонился ему, а хан только глядел на него, спрашивая о чем-то. Тогда монах попросил позволения носить крест на копье вверху, так как по этому поводу хан раньше говорил с монахом, и Мангу ответил: «Носите его так, как знаете лучше сделать». Затем, после приветствия хану, мы направились к вышеупомянутой госпоже и нашли ее здоровой и бодрой; она выпила еще святой воды, и мы прочли над нею Страсти. И эти несчастные священники никогда не учили ее вере и не уговаривали креститься. Я же сидел там немым, не имея возможности что-нибудь сказать, но она сама еще учила меня тамошнему наречию. И священники не порицали ее ни за какое колдовство, ибо я видел там четыре меча, извлеченных из ножен до половины, один у изголовья ложа госпожи, другой у подножия, а два другие по одному с обеих сторон входа.

 Я видел там также серебряную чашу, напоминающую наши чаши, которая, вероятно, была похищена в одной из венгерских церквей и висела на стене полная пепла, а сверху над этим пеплом был черный камень, и священники никогда не учат их тому, что это дурно. Наоборот, они сами делают это и учат подобному. Мы посещали больную три дня, и таким образом здоровье к ней вполне вернулось. С того времени монах сделал хоругвь, всю покрытую крестами, и отыскал длинную жердь вроде копья, так что мы носили крест воздвигнутым. Я почитал монаха, как своего епископа, потому что он знал местное наречие. Однако многое из того, что он делал, мне не нравилось. Именно, он приказал соорудить для себя складное сиденье, какое обычно бывает у епископов, а также заказал перчатки и шапку из павлиньих перьев, а сверху ее золотой крестик.

 Это мне очень понравилось только в отношении креста. Он имел ногти с язвинами и старался украсить их благовонными мазями. В речи он являл из себя надменного. Также и сами несториане произносили какие-то стихи из псалма, как они говорили, над двумя прутьями [О гадании упоминает и Марко Поло], которые соединялись взаимно, когда их держали два человека. Монах сам присутствовал при этом, и в нем заметно было много других суетных качеств, которые мне не нравились. Однако мы не отставали от его общества из уважения к кресту.

 Именно мы носили воздвигнутый крест по всему становищу с пением «Хоругви царя появляются», от чего сарацины приходили в полное оцепенение.

 

 

Глава тридцать девятая.

 

Описание земель, лежащих в окрестностях ханского дворца. О нравах, монетах и письменах татар

 

 С тех пор как мы попали ко двору Мангу, он двигался на повозках только к югу, а с этого времени начал возвращаться в северном направлении, что было и направлением к Каракоруму. Во всю дорогу я отметил только одно, о чем мне сказал в Константинополе господин Балдуин Гэно, который был там, именно: он видел удивительно только то, что он всю дорогу в путешествии поднимался и никогда не спускался. Ибо все реки текли с востока на запад или прямо, или не прямо, то есть с наклоном к югу или к северу. И я спросил священников, прибывших из Катайи, и они свидетельствовали, что от того места, где я нашел Мангу-хана, до Катайи было 20 дней пути в направлении к юго-востоку, а до Онанкеруле, настоящей земли моалов, где находится двор Чингиса, было 10 дней пути прямо на восток и в этих восточных странах не было ни одного города. Но все же там жили народы по имени су-моал [То же, что и су-монголы у Плано Карпини. Во времена Чингисхана делились на великих монголов, су-монголов, или татар и кереитов], то есть моалы вод, ибо «су» значит «вода». Они живут рыбной ловлей и охотой, не имея никаких стад, ни крупных, ни мелких. К северу также нет ни одного города, а живет народ, разводящий скот, по имени керкисы [В данном случае киргизы, жившие на север от Монголии, в Минусинской котловине, тюрки по происхождению, известны в китайских источниках с III в. под названием «гянь-гунь». В IX в. у киргизов сложилось раннефеодальное государство, во главе которого находился каган. Успешно разбив Уйгурское царство, киргизы заняли Монголию и столицу уйгуров в 840 г. Но государство киргизов, известное в исторической литературе под названием «Киргизский каганат», просуществовало недолго]. Живут там также оренгаи, которые подвязывают себе под ноги отполированные кости [Имеются в виду урянхи, или урянкат. Лесные урянхи занимались охотой, жили в лесах. Степные кочевали в степях и разводили скот. Рубрук упоминает лесных урянхов, живших, по-видимому, по течению р. Баргузин и использовавших зимой своеобразные лыжи] и двигаются на них по замерзшему снегу и по льду с такой сильной быстротою, что ловят птиц и зверей. И еще много других бедных народов живет в северной стороне, поскольку им это позволяет холод; на западе соприкасаются они с землею паскатир, а это – Великая Венгрия, о которой я сказал вам выше.

 Предел северного угла неизвестен в силу больших холодов. Ибо там находятся вечные льды и снега. Я осведомлялся о чудовищах, или о чудовищных людях, о которых рассказывают Исидор и Солин [Гай Юлий Солин, римский писатель, живший в III в. и написавший книгу «Собрание достойных упоминания вещей», которая весьма ценилась в Средние века]. Татары говорили мне, что никогда не видали подобного, поэтому мы сильно недоумеваем, правда ли это. Всем вышеупомянутым народам, как бы бедны они ни были, надо нести какую-нибудь службу. Ибо Чингис издал такое постановление, что ни один человек не свободен от службы, пока он не настолько стар, что больше не может никоим образом работать.

 Один раз сидел со мной один священник из Катайи, одетый в красное сукно самого лучшего цвета, и я спросил у него, откуда они берут такую краску. Он рассказал мне: в восточных странах Катайи находятся высокие скалы, на которых живут какие-то создания, имеющие во всем человеческий образ, кроме того, что они не сгибают колен, а ходят, не знаю, как-то подпрыгивая; ростом они всего с один локоть, тело их все одето волосами, живут они в недоступных пещерах. И охотники Катайи ходят на них, имея при себе пиво, возможно более пьяное. Они делают отверстия в скалах наподобие чаш и наполняют их этим пивом. Ибо в Катайе нет вина, но теперь они начинают сажать лозы, а  [обычное] питье приготовляют из риса.

 Итак, охотники прячутся, а вышеупомянутые живые существа выходят из самых пещер, отведывают вышеупомянутого напитка и кричат: «Хин, хин», откуда от этого крика они получили свое имя, ибо их называют «хинхин» [Рассказы, приводимые Рубруком, о человекоподобных существах «хинхин» и о бессмертии, представляют собой одну из многих легенд, распространенных в Азии в Средние века. Здравый смысл заставлял Рубрука иногда оговариваться: «Я этому не верю»]. Затем они собираются в большом количестве, пьют вышеупомянутое пиво, опьяняются и там засыпают. Тогда подходят охотники и связывают спящих по рукам и по ногам. Затем открывают им на шее жилу, извлекают три или четыре капли крови и дают им уйти свободными. И эта кровь, как он сказал мне, весьма ценна для окраски пурпура. Рассказывали также за истину, чему я не верю, что за Катайей есть некая область, имеющая такое свойство: в каком бы возрасте человек ни вошел в нее, он и остается в таком возрасте, в котором вошел. Катайя находится над океаном.

 И мастер Гильом рассказывал мне, что видел послов некоторых народов по имени кауле [Гаоли – название династии, правившей в Корее до середины XV в. Часто применялось ко всему государству. Имея плохих переводчиков, на что Рубрук неоднократно жалуется, он иногда делает неверные выводы. Так и в данном случае Рубрук считает, что Гаоли (т. е. Корея) и Манзе (Южный Китай) находятся на островах. Однако сведения о Гаоли Рубрук получил от Гильома Буше, который мог видеть корейцев, живших на острове Кан-Хуа, около берегов Кореи] и манзе, живущих на островах, но море там зимою замерзает, так что татары могут тогда направиться к ним. Эти народы предлагали ежегодно тридцать две тысячи туменов яскотов, лишь бы только их оставили в мире. Тумен – монета, содержащая десять тысяч. Ходячей монетой в Катайе служит бумажка из хлопка (carta de Wambasio) шириною и длиною в ладонь, на которой изображают линии, как на печати Мангу. Пишут они кисточкой, которой рисуют живописцы, и одно начертание содержит несколько букв, выражающих целое слово [Первый монгольский император Китая Хубилай заимствовал у китайцев систему бумажных денег, и его потомки широко пользовались ею для увеличения доходов императорской казны. Как упоминание Рубрука о китайских иероглифах, так и рассказ о бумажных деньгах являлись наиболее ранним известием о них в западноевропейской литературе]. Тибетцы пишут как мы, и их начертания очень похожи на наши. Тангуты пишут справа налево, как арабы, но умножают строки, восходя вверх, а югуры, как сказано выше, пишут сверху вниз. Ходячей монетой русских служат шкурки разных пушных зверей, горностаев и белок.

 Когда мы прибыли  [жить] с монахом, он с любовью внушил нам воздерживаться от мяса, говоря, что наш служитель будет есть мясо с его служителями, а для нас он сам позаботится о муке и масле растительном и коровьем. Мы исполнили это, хотя такое требование сильно тяготило моего товарища по причине его слабости. Отсюда пищей нашей служило пшено с коровьим маслом или тесто, варенное в воде с тем же маслом или кислым молоком, и пресный хлеб, испеченный на бычачьем или конском навозе.

 

 

Глава сороковая.

 

О втором посте восточных народов

 

 Но настала сыропустная неделя [23 февраля 1254 г.], когда впервые перестают есть мясо все восточные христиане, и главная госпожа Котота ту неделю постилась со всеми женщинами. Она приходила всякий день в нашу часовню и раздавала съестные припасы священникам и другим христианам, которые стекались туда в эту первую неделю в большом количестве для выслушания службы. Она дала нам обоим, мне и моему товарищу, по рубашке и штанам из серого аксамита (sami-со) [Аксамит – тяжелая шелковая ткань с вплетенной в нее золотой или серебряной нитью], подбитым шелковыми охлопками, так как мой товарищ сильно жаловался на тяжесть меха. Я взял платье, чтобы утешить своего товарища, оговорившись, однако, что не ношу таких одежд. Я отдал моему толмачу то, что пришлось на мою долю. Затем придворные привратники, охранявшие двор, видя, что такое огромное количество людей стекалось ежедневно к церкви, которая находилась в пределах двора, послали одного из своей среды к монаху, сообщая ему, что они не желают, чтобы такое большое количество собиралось туда в пределах двора.

 Тогда монах резко ответил им, что он хочет знать, сам ли Мангу приказывает это, и прибавил даже некоторые угрозы, будто он собирается обвинить их пред Мангу. Тогда те предупредили его и обвинили его пред Мангу в том, что он слишком много говорит и собирает на свои беседы слишком большую толпу. Тогда в воскресенье Четыредесятницы нас позвали ко двору, причем монаха довольно позорно обшарили, ища, нет ли при нем ножа, так что он снимал даже свои башмаки. Затем вошли мы пред лицо хана, который, имея у себя в руке сожженную баранью лопатку, всматривался в нее, а затем, как бы читая в ней, стал порицать монаха, спрашивая, зачем тот, будучи человеком, который должен молиться Богу, столько говорит с людьми. Я же стоял сзади с обнаженной головой, и хан сказал ему: «Зачем ты не обнажаешь головы, когда приходишь ко мне, как поступает этот франк?» – и приказал позвать меня ближе.

 Тогда монах, сильно смущенный, снял свой клобук вопреки обычаю греков и армян; после того как хан наговорил ему много резкостей, мы вышли. И тогда монах вручил мне крест для несения до часовни, так как сам от смущения не хотел нести его. Через немного дней он примирился с ханом, обещая ему отправиться к папе и привести в его повиновение все народы Запада. Затем, вернувшись от хана после этого разговора в часовню, он стал спрашивать у меня про папу, думаю ли я, что тот захочет его видеть, если монах явится к нему от Мангу, и захочет ли он дать ему коней до святого Иакова [Речь идет о столице провинции Галисия в Испании]. Спросил он также и про вас, думаю ли я, что вы захотите послать к Мангу вашего сына. Тогда я внушил ему остерегаться давать Мангу лживые обещания, так как последняя ложь будет горше первой и Бог не нуждается в нашей лжи, чтобы мы ради Него говорили коварные выдумки.

 

 

 

 В эти дни возник спор между монахом и одним священником по имени Иона, человеком хорошо образованным, отец которого был архидьяконом, и другие священники считали его за своего учителя и архидьякона (pro magistro archidiacono). Именно монах говорил, что человек был создан раньше рая земного и что так говорит Евангелие. Тогда меня позвали разобрать этот спор. Я же, не зная, какие у них были мнения об этом, ответил, что рай был создан в третий день, когда и другие деревья, человек же создан в шестой день. Тогда монах стал говорить: «Разве диавол не принес земли в первый день с четырех стран мира и не создал из образовавшейся грязи человеческого тела, а Бог не вдохнул в него души?» Тогда, слыша знаменитую ересь Манихея [Речь идет о столице провинции Галисия в Испании] и ее столь открытое и бесстыдное провозглашение, я резко выбранил монаха, приказывая ему положить палец на уста свои, так как он не знал Писания, и остерегаться говорить, чтобы не навлечь на себя вины. Но тот и сам начал меня осмеивать за то, что я не знал тамошнего языка.

 Итак, я ушел от него, направляясь к себе домой. После этого было так, что и сам он, и священники в крестном ходе отправились ко двору, не позвав меня, так как монах не говорил со мною по причине упомянутого упрека и не хотел вести меня с собою, как это было у него в обычае раньше. Итак, когда они пришли пред лицо Мангу, тот, не видя меня среди них, внимательно осведомился, где я и почему не пришел с ними. Священники испугались и извинились. Вернувшись же, они пересказали мне слова Мангу и сетовали на монаха. После этого монах помирился со мною, а я с ним, прося, чтобы он помог мне в понимании тамошнего языка, а я обещал помогать ему в понимании Священного Писания, ибо брат, получающий помощь от брата, все равно что крепкий город.

 По прошествии первой недели поста госпожа перестала приходить в часовню и давать пищу и пиво, которое мы обычно получали. Монах не позволял приносить их, говоря, что при приготовлении этого кладется бараний жир. Также и растительное масло он давал нам, только редко. Итак, у нас не было ничего, кроме испеченного под золою хлеба и теста, сваренного на воде, и мы пили суп, потому что вода была у нас только из растаявшего снега или льда; а такая вода весьма плохого качества. Тогда мой товарищ начал сильно унывать. Тогда я указал на нашу нужду Давиду, учителю старшего сына хана, и тот доложил мою речь самому хану, который лично приказал дать нам вина, муки и масла. Рыбы в Четыредесятницу отнюдь не вкушают ни несториане, ни армяне. Затем нам дали бурдюк с вином.

 Монах говорил, что он ест только по воскресеньям, и тогда сама госпожа посылала ему пищу из вареного теста с уксусом для питья. У него же при себе, под алтарем, стоял сундук с миндалем, изюмом, черносливом и многими другими плодами, которые он ел целый день, когда был один. Мы ели раз в день, и то с большим горем. Именно, с тех пор как они узнали, что Мангу-хан дал нам вина, они самым бесстыдным образом наподобие собак бросались на нас; тут были и священники-несториане, которые целый день пьянствовали при дворе, и сами моалы, и служители монаха. Да и сам монах, когда к нему приходил кто-нибудь, кому он хотел дать выпить, посылал к нам за вином. Итак, это вино доставляло нам больше горести, чем утешения, так как мы не могли отказать в нем, не вызвав ссоры. Если мы стали бы раздавать его, нам не хватило бы самим; а когда бурдюк был опорожнен, мы не смели просить себе у двора еще.

 

 

Глава сорок первая.

 

О работе Гильома, золотых дел мастера, и о ханском дворце в Каракоруме

 

 Около середины Четыредесятницы прибыл сын мастера Гильома и принес красивый серебряный крест, сделанный, по франкскому обычаю, с серебряным изображением Христа, прибитым поверх. Увидев это изображение, монахи и священники сняли его, хотя молодой человек должен был представить крест от имени мастера Булгаю, старшему секретарю двора; слыша это, я сильно огорчился. Этот юноша доложил также самому Мангу-хану, что сооружение, которое тот заказал сделать, исполнено. Это сооружение я вам опишу. В Каракоруме у Мангу имеется рядом с городскими стенами большой двор, обнесенный кирпичною стеною, как окружают у нас монашеские обители. Там помещается большой дворец, в котором хан устраивает попойку дважды в год: раз около Пасхи, когда он проезжает там, и раз летом, когда возвращается. И это последнее празднество более значительно, так как тогда ко двору его собираются все знатные лица, хотя бы они находились где-либо даже на расстоянии двух месяцев пути, и хан тогда дарит им платья и другие вещи и являет великую славу свою. Там имеется также много домов, длинных, как риги, куда убирают съестные припасы хана и сокровища.

 Так как в этот большой дворец непристойно было вносить бурдюки с молоком и другими напитками, то при входе в него мастер Гильом парижский сделал для хана большое серебряное дерево [Гильом Буше был не единственным христианским художником-мастером в Каракоруме, где за несколько лет до того жил, например, русский мастер Косма, работы которого являлись образцами высокохудожественного мастерства, так же как и работы Буше, описанные Рубруком], у корней которого находились четыре серебряных льва, имевших внутри трубу, причем все они изрыгали белое кобылье молоко. И внутрь дерева проведены были четыре трубы вплоть до его верхушки; отверстия этих труб были обращены вниз, и каждое из них сделано было в виде пасти позолоченной змеи, хвосты которых обвивали ствол дерева. Из одной из этих труб лилось вино, из другой – каракосмос, то есть очищенное кобылье молоко, из третьей – бал, то есть напиток из меду, из четвертой – рисовое пиво, именуемое террацина. Для принятия всякого напитка устроен был у подножия дерева между четырьмя трубами особый серебряный сосуд. На самом верху сделал Гильом ангела, державшего трубу, а под деревом устроил подземную пещеру, в которой мог спрятаться человек. Через сердцевину дерева вплоть до ангела поднималась труба. И сначала он устроил раздувальные мехи, но они не давали достаточно ветра.

 Вне дворца находился подвал, в котором были спрятаны напитки, и там стояли прислужники, готовые потчевать, когда они услышат звук трубы ангела. А на дереве ветки, листья и груши были серебряные. Итак, когда начальник виночерпиев нуждался в питье, он кричал ангелу, чтобы загудела труба; тогда лицо, спрятанное в подземной пещере, слыша это, сильно дуло в трубу, ведшую к ангелу; ангел подносил трубу ко рту, и труба гудела очень громко. Тогда, услышав это, прислужники, находившиеся в подвале, наливали каждый свой напиток в особую трубу, а трубы подавали жидкость вверх и вниз в приготовленные для этого сосуды, и тогда виночерпии брали напиток и разносили его по дворцу мужчинам и женщинам.

 И дворец этот напоминает церковь, имея в середине корабль, а две боковые стороны его отделены двумя рядами колонн; во дворце три двери, обращенные к югу. Перед средней дверью внутри стоит описанное дерево, а сам хан сидит на возвышенном месте с северной стороны [Марко Поло, рассказывая о пирах Хубилая, также сообщает, что хан сидит выше остальных и на северной стороне. Это описание вполне соответствует описанию Рубрука], так что все могут его видеть. К его престолу ведут две лестницы (gradus): по одной подающий ему чашу поднимается, а по другой спускается. Пространство, находящееся в середине между деревом и лестницами, по которым поднимаются к хану, остается пустым; именно там становится подающий ему чашу, а также послы, подносящие дары; сам же хан сидит там вверху, как бы некий бог. С правого от него бока, то есть с западного, помещаются мужчины, с левого – женщины. Дворец простирается с севера на юг. К югу, рядом с колоннами, у правого бока, находятся возвышенные сиденья наподобие балкона, на которых сидят сын и братья хана. На левой стороне сделано так же; там сидят его жены и дочери. Одна только жена садится там, наверху, рядом с ним, но все же не так высоко, как он.

 Итак, услышав, что сооружение выполнено, хан поручил мастеру поставить его на надлежащее место и хорошенько приладить, а сам около воскресенья [29 марта] на Страстной неделе двинулся вперед с маленькими домами [т. е. с юртами, перевозимыми на повозках], оставив большие дома сзади себя. И монах и мы последовали за ним, и он прислал нам другой бурдюк вина. И он проезжал между гор, на которых дул сильный ветер, стояла сильная стужа и выпал большой снег. Поэтому около полуночи он сам прислал к монаху и к нам просить помолиться Богу, чтобы Он умерил эту стужу и ветер, так как все животные, бывшие в караване, подвергались большой опасности, особенно потому, что они были тогда стельными и рожали.

 Тогда монах послал ему ладану, препоручая положить его на уголья и принести Богу. Не знаю, сделал ли он это, но буря, которая продолжалась уже два дня, утихла, когда наступал уже третий день.

 В Вербное воскресенье [5 апреля 1254 г.] мы были вблизи Каракорума. Как только стало рассветать, мы благословили вербы, на которых еще не было заметно никаких почек. Около девяти часов мы въехали в упомянутый город, воздвигнув крест и развернув хоругвь; через середину квартала сарацин, где находится рынок и базар, мы добрались до церкви. Несториане вышли нам навстречу с крестным ходом. Войдя в церковь, мы нашли их готовыми к служению обедни; отслужив ее, они все причастились и спросили меня, не хочу ли и я причаститься. Я ответил, что уже раз пил, а причастие следует принимать только натощак. После обедни наступил уже вечерний час, и мастер Гильом повел нас с великой радостью в свое помещение отужинать вместе. Жена его – дочь уроженца Лотарингии, а родилась в Венгрии и хорошо знает по-французски и по-комански.

 Нашли мы также и еще одного  [европейца], по имени Базиль, сына англичанина; этот Базиль родился в Венгрии и знает вышеупомянутые наречия. После ужина, прошедшего в великой радости, они проводили нас в наше помещение, которое устроили для нас татары на площади вблизи церкви, вместе с часовней монаха. На следующий день хан прибыл в свой дворец и монах, я и священники отправились к нему. Товарищу моему они не позволили идти, так как он наступил на порог. Я долго размышлял, как мне следует поступить, идти или не идти. Я и боялся ссоры, если отстану от других христиан, и  [видел], что угоден хану, и боялся, что то доброе дело, на возможность осуществления которого я надеялся, встретит препятствие к распространению, а потому и предпочел лучше идти, хотя видел, что их действия преисполнены колдовства и идолослужения. И я не делал там ничего другого, как только молился громким голосом за всю Церковь, а также и за самого хана, чтобы Бог направил его на путь вечного спасения.

 Итак, мы вступили на упомянутый двор, который был довольно хорошо устроен; летом там повсюду проведены каналы, орошающие двор. После этого мы вошли во дворец, полный мужчин и женщин, и стали пред лицом хана, имея сзади вышеназванное дерево, которое вместе с сосудами занимало значительную часть дворца. Священники принесли два благословенные хлебца и плоды на блюдечке, которые поднесли ему, произнеся над ними благословение. И дворецкий (pincerna) понес их к нему, сидящему вверху, на очень высоком и приподнятом месте. И он тотчас один из хлебцев стал есть сам, а другой послал своему сыну и одному из своих младших братьев, который был воспитан одним несторианином и знает Евангелие; он также посылал за моей Библией, чтобы посмотреть ее.

 После священников монах произнес свою молитву, а после монаха я. Затем хан обещал прийти на следующий день в церковь, которая достаточно велика и красива и вся обтянута сверху шелковой тканью, вышитой золотом. Но на следующий день он продолжал свой путь, поручив извиниться пред священниками, что он не дерзнул прийти в церковь, так как узнал, что туда приносят покойников. Мы же с монахом и другие придворные священники остались в Каракоруме, чтобы там отпраздновать Пасху.

 

 

Глава сорок вторая.

 

Как несториане совершают таинства. Как христиане исповедовались у Рубрука и причащались в Пасху

 

 Но вот приближался Великий четверг и самая Пасха, а у меня не было наших облачений; кроме того, я наблюдал способ служения несториан и очень затруднился, что делать: принять ли причастие от них, или служить в их облачении, с их чашей и на их алтаре, или совершенно воздержаться от причастия.

 Тогда там было большое количество христиан: венгерцев, аланов, русских, георгианов и армян, которые все не видали причастия с тех пор, как были взяты в плен, так как несториане сами не хотели допускать их к себе в церковь, если те не перекрестятся снова так, как они говорили. Нам, однако, они не делали никакого упоминания по этому поводу; мало того, они признавали, что Римская Церковь – глава всех церквей и что они сами должны были бы принимать патриарха от папы, если бы проезд к нему был свободен. И они щедро предлагали нам свое причастие и приглашали меня стать при входе в хор церкви, чтобы видеть их обряд служения, а накануне Пасхи хотели поставить меня рядом с купелью, чтобы посмотреть обряд крещения. Они говорят, что у них есть то миро, которым Мария Магдалина умастила ноги Господа, и они всегда подливают туда масла, сколько берут, и на нем месят хлеб свой. Ибо все восточные люди кладут в хлеб свой вместо дрожжей или жир, или коровье масло, или сало из бараньего хвоста, или растительное масло. Они говорят также, что у них имеется мука, из которой приготовлен был хлеб, освященный Господом, и они всегда возмещают ее в таком количестве, в каком берут.

 У них есть комната, расположенная рядом с церковным клиросом, и печь, где они приготовляют хлеб, который должны освящать с великим благоговением. Итак, на вышеупомянутом масле они изготовляют хлеб шириною в ладонь, который дробят сперва на 12 частей по числу апостолов, а затем делят эти части по количеству народа. Священник дает каждому в руку тело Христово, и тогда человек благоговейно принимает его на ладонь и касается ладонью до макушки головы. Вышеупомянутые христиане и сам монах настаивали и просили нас именем Божиим отслужить обедню.

 Тогда я приказал им как мог через толмача исповедоваться, перечислив 10 заповедей, 7 смертных грехов и другое, в чем человек должен всенародно покаяться и исповедаться. Они оправдывали себя в краже, говоря, что без кражи не могут жить, так как господа их не заботятся для них ни об одежде, ни о пропитании. Тогда я, рассуждая, что они похищали имущество этих лиц не без надлежащего основания, сказал, что им можно брать необходимое из имущества господ и что я готов сказать это перед лицом самого Мангу-хана. Некоторые из них также были людьми военными; они оправдывали себя тем, что им необходимо идти на войну, иначе их убьют. Я крепко наказал им, чтобы они не ходили на христиан и не обижали их, иначе пусть лучше дадут себя убить, потому что таким образом они станут мучениками; и я прибавил, что если кто пожелает обвинить меня за это учение перед Мангу-ханом, то я готов заявить это в его присутствии. Ибо, когда я учил этому, тут были придворные из несториан и я подозревал их, что они могут случайно донести на нас.

 И тогда мастер Гильом приказал сделать для нас железце, чтобы придавать надлежащую форму жертвенным облаткам; у него были некоторые облачения, которые он сделал для себя. Ибо он немного знает грамоту и ведет себя как клирик. Он приказал сделать на франкский лад изваяние святой Девы и в окошках, замыкавших его, изваял очень красиво евангельскую историю; он изготовил также серебряный ковчег для сокрытия тела Христова и мощей в маленьких ящичках, устроенных в боках ковчега. Он сделал также часовню на повозке, очень красиво разрисованную священными событиями. Итак, я взял его облачения и благословил их, и мы приготовили, по своему обычаю, жертвы очень красивые, и несториане отвели мне свою крещальню, в которой был алтарь. Их патриарх посылает им из Балдаха четырехугольную кожу [Антиминс, т. е. покров, для престола при освящении православными иереями «святых даров» во время литургии] наподобие переносного жертвенника, помазанную миром, и они применяют ее вместо священного камня. Итак, в Великий четверг я служил с их серебряной чашей и дискосом, а эти сосуды были очень велики; так же было это и в день Пасхи. И мы причастили народ, как я надеюсь, с благословением Божиим. А сами они окрестили в полном благочинии в канун Пасхи более чем шестьдесят лиц, и все христиане сообща этому весьма радовались.

 

 

Глава сорок третья.

 

О болезни мастера Гильома и о священнике Ноне

 

 Тогда мастеру Гильому довелось тяжко захворать; когда он стал уже поправляться, посещавший его монах дал ему выпить ревеню, но так, что чуть не убил его. Посетив его затем, я нашел состояние его весьма тяжким и спросил, что он ел или пил. И он рассказал мне, как монах давал ему вышеупомянутого питья и как он выпил два полных блюдца, считая, что это – святая вода. Тогда я пошел к монаху и сказал ему: «Или гряди, как апостол, творя истинные чудеса силою молитвы и Святого Духа, или поступай, как врач (phisicus), согласно правилам лечебного искусства. Ты даешь пить крепкое целебное питье людям, к этому не подготовленным, как будто бы это питье было нечто священное; ты подвергнешься за это злейшему бесчестию, если это дойдет до сведения людей». С того времени он стал опасаться и остерегаться меня.

 Довелось также в то время захворать тому священнику, который считался как бы архидьяконом других, и друзья его послали за одним сарацинским прорицателем, который сказал им: «Некий тощий человек, который не ест, не пьет и не спит на ложе, разгневан на него. Если бы больной мог получить его благословение, то мог бы выздороветь». Тогда те подумали на монаха и около полуночи жена священника, сестра и сын его пришли к монаху, прося прийти и благословить больного. Они разбудили также и нас, чтобы мы просили монаха. Тогда в ответ на нашу просьбу он сказал: «Оставьте его, так как он с тремя другими, которые равным образом пойдут плохими путями, вознамерился идти ко двору и хлопотать, чтобы я и вы были изгнаны из этих стран».

 Именно между ними уже ранее возникла ссора оттого, что Мангу и его жены послали в канун Пасхи четыре яскота и шелковые ткани как для монаха, так и для священников, чтобы те разделили это между собою, и монах удержал себе на свою долю один яскот, а из остальных трех один был поддельный, так как оказался медным; поэтому священникам казалось, что монах удержал себе чересчур большую долю; отсюда могло быть, что они имели между собою какой-нибудь разговор, который был передан монаху. С наступлением дня я пошел к названному священнику, имевшему сильнейшую боль в боку и харкавшему кровью, отчего я подумал, что у него  [внутренний] нарыв. Тогда я посоветовал ему признать папу за отца всех христиан, что он и сделал, дав обет, что если Господь даст ему здоровья, он посетит папу, чтобы облобызать его стопы (visitaret peeks pape), и приложит все старание к тому, чтобы папа послал свое благословение Мангу-хану. Я посоветовал ему также вернуть все, что у него было чужого. Он сказал, что у него нет ничего. Я упомянул ему также про таинство последнего помазания. Он ответил: «У нас оно не в обычае, да и священники наши не умеют совершать его. Прошу вас совершить это для меня так, как по вашему разумению надо совершить это».

 Я внушил ему также исповедаться, что у них не в обычае. Он сказал что-то немного на ухо одному священнику из своих товарищей. После этого он начал чувствовать себя лучше и попросил меня сходить за монахом. Я пошел. Монах сперва не пожелал прийти; но услышав, что больному лучше, пошел со своим крестом; пошел и я, неся в ковчеге мастера Гильома тело Христово, которое я сберег в день Пасхи по просьбам мастера Гильома. Тогда монах начал топтать больного ногами, а тот обнимал его ноги с полным унижением. Затем я сказал больному: «В Римской Церкви есть обычай, что немощные приобщаются тела Христова, как напутствия и укрепления против всех козней вражеских. Вот тело Христово, которое я сохранил в день Пасхи. Ты должен исповедаться и попросить его». Тогда он сказал с полной верой: «Я прошу от всего сердца». Когда я открыл его, он сказал с большою горячностью: «Я верую, что это – Творец и Спаситель мой. Который даровал мне жизнь и вернет ее мне по смерти при всеобщем воскресении». И таким образом он приял из моей руки тело Христово, изготовленное (confectum) по обычаю Римской Церкви.

 Затем монах остался с ним и дал ему в мое отсутствие каких-то напитков. На следующий день он захворал смертельно. Тогда я взял масло их, которое они назвали святым, и помазал его по обряду Церкви, как он просил о том меня ранее. Нашего масла у меня не было, так как священники Сартаха удержали его все. Когда мы прочитали ему отходную и я хотел быть при его кончине, монах отослал меня домой, говоря, чтобы я удалился, так как если бы я остался там, то не мог бы входить в дом Мангу-хана вплоть до конца года. Когда я сообщил это друзьям больного, они сказали мне, что это – правда, и попросили меня удалиться, чтобы не встретить препятствия в том благом деле, которое я мог бы подвинуть далее. Когда больной умер, монах сказал мне: «Не беспокойтесь: я убил его своими молитвами. Он один был ученый и противился нам. Другие ничего не знают. Впредь все они и сам Мангу-хан придут к нашим стопам». Затем он пересказал нам вышеприведенный ответ гадателя; не веря ему, я спросил у священников, друзей усопшего, правда ли это. Они отвечали утвердительно, но не знали того, был ли он заранее предуведомлен или нет.

 После того я открыл, что сам монах призывал упомянутого выше гадателя и его жену к себе в часовню и заставлял просевать пыль и гадать себе [Известное поверье, распространенное в Средние века, заключающееся в том, что для того, чтобы поймать злых духов или дьяволов, надо рассыпать пепел, на котором должны остаться следы от их ног, чем и удостоверяется появление злых существ]. У него был также какой-то русский дьякон, который гадал ему. Когда я узнал это, я ужаснулся его глупости и сказал ему: «Брат, человек, исполненный Духа Святого, Который всему учит, не должен искать ответов или совета у гадателей; все это запрещено, и люди, этому следующие, отлучены». Тогда он начал оправдывать себя тем, что это неправда, будто он ищет подобного. Я же был не в силах удалиться от него, так как был помещен там по приказу самого хана и не мог переселиться без его особого разрешения.

 

 

Глава сорок четвертая.

 

Описание города Каракорума. О том, как Мангу-хан послал своих братьев против разных народов

 

 О городе Каракоруме да будет вашему величеству известно, что, за исключением дворца, он уступает даже (nоn ita bona) пригороду святого Дионисия, а монастырь Святого Дионисия стоит вдесятеро больше, чем этот дворец. Там имеются два квартала: один – сарацин, в котором бывает базар, и многие купцы стекаются туда из-за двора, который постоянно находится вблизи него, и из-за обилия послов; другой квартал катайев, которые все ремесленники. Вне этих кварталов находятся большие дворцы, принадлежащие придворным секретарям. Там находятся двенадцать кумирен различных народов, две мечети, в которых провозглашают закон Магомета, и одна христианская церковь на краю города. Город окружен глиняной стеною и имеет 4 ворот. У восточных продается пшено и другое зерно, которое, однако, редко ввозится; у западных продают баранов и коз; у южных продают быков и повозки; у северных продают коней.

 Следуя за двором, мы прибыли туда в воскресенье пред Вознесением [7 мая 1254 г.]. На следующий день нас, а именно: монаха, всех его домашних, нас и всех послов и иностранцев, которые посещали дом монаха, позвал Булгай, главный секретарь и судья; пред лицо Булгая нас позвали поодиночке, сперва монаха, а после него нас; они начали тщательно расспрашивать, откуда мы, зачем прибыли и в чем состоит наше служение. Этот допрос делался потому, что Мангу-хану было доложено, будто четыреста человекоубийц прибыли в различных платьях, чтобы убить его. Около этого времени вышеупомянутая госпожа снова захворала и послала за монахом, а тот, не желая идти, ответил: «Она снова созвала вокруг себя идолопоклонников; пусть лечат ее, если смогут. Я больше не пойду».

 Накануне Вознесения Господня мы были во всех домах Мангу-хана и я видел, как, когда он должен был пить, они выливали кумыс на его войлочных идолов. Тогда я сказал монаху: «Какое общение у Христа с Ваалом? Какое отношение у нашего креста с этим идолом?»

 Сверх того, у Мангу-хана имеется восемь братьев: три единоутробных и пять по отцу. Одного из единоутробных он послал в землю человекоубийц, именуемых ими мулидет [Искажение арабского слова «мульхид» – еретик, часто применялось по отношению к секте исмаилитов, которых европейские авторы именовали асасинами. В 1253 г. Хулагу разгромил исмаилитов, глава которых, Ала-ад-Мин Мухаммед, был убит в 1255 г., а сын его Руки-ад-Дин сдался в плен монголам в 1256 г. У исмаилитов было до 50 крепостей. Главная крепость – Аламут (гнездо орла) была отлично укреплена, и потребовалось много времени и сил, прежде чем она была взята монголами], и приказал всех их умертвить. Другой отправился в направлении к Персии и уже вступил в нее, собираясь, как полагают, вступить в турецкую землю и готовясь отправить оттуда войско против Балдаха и Вастация. Одного из остальных он послал в Катайю [В 1251 г. продолжать покорение Китая был отправлен Хубилай] против некиих народов, которые им еще не повинуются. Меньшего единоутробного брата по имени Арабукху [Арик-Бука, младший брат Мунке-хана, претендовавший после смерти Мунке на престол великого хана и оспаривавший его у Хубилая] Мангу удержал у себя; этот брат занимает двор их матери, которая была христианкой и рабом которой был мастер Гильом. Один из братьев хана со стороны отца взял Гильома в плен в Венгрии, в одном городе по имени Белеграв [Вероятнее всего, Белград на Дунае. Во время второго похода в Восточную Европу монголы вторглись в эти места. Гильом Буше был взят в плен, вероятно, около 1242 г.], в котором был нормандский епископ из Бельвиля, вблизи Руана; вместе с Гильомом был взят в плен епископский племянник, которого я видел там в Каракоруме. Брат хана отдал мастера Гильома матери Мангу, так как она очень настаивала на обладании им; по смерти ее мастер Гильом достался Арабукхе вместе со всеми другими, принадлежавшими ко двору матери, а через него стал известным Мангу-хану, который дал мастеру для выполнения вышеупомянутой работы 100 яскотов, то есть тысячу марок.

 Итак, накануне Вознесения Мангу-хан сказал, что хочет отправиться ко двору своей матери и посетить ее, так как это было уже близко. Монах же заявил, что хочет отправиться с ним и дать свое благословение душе его матери. Это понравилось хану. Вечером, в день Вознесения, состояние здоровья вышеупомянутой госпожи сильно ухудшилось и глава прорицателей послал к монаху распоряжение не бить в доску. Хотя на следующий день весь двор удалился, двор вышеупомянутой госпожи остался. Когда же мы прибыли на место остановки двора, то монаху приказано было расположиться от двора дальше, чем обыкновенно, что он и исполнил. Тогда Арабукха сам выехал навстречу брату своему хану. Монах же и мы, заметив, что он едет мимо нас, встретили его с крестом. Он же, признав нас, так как раз был в нашей часовне, протянул руку и сделал нам ею крест, как епископ. Тогда монах сел на коня и последовал за ним, взяв с собою плоды. Арабукха же слез перед двором своего брата, ожидая его, пока тот не вернется с охоты. Тогда монах слез там же и поднес Арабукхе свои плоды, которые тот принял; рядом с ним сидели два вельможи из двора самого хана, сарацины.

 

 

 Арабукха, зная про вражду, существующую между христианами и сарацинами, спросил у монаха, знает ли он упомянутых сарацин. Тот ответил: «Знаю, потому что они собаки; зачем держишь ты их возле себя?» Те возразили: «Зачем ты говоришь нам обидные речи, тогда как мы не говорим тебе никаких?» Монах сказал им: «Я говорю правду, и вы и Магомет ваш – презренные псы». Тогда они начали отвечать богохульствами на Христа, но Арабукха удержал их, говоря: «Не говорите, так как мы знаем, что Мессия – Бог». В этот час поднялся внезапно такой сильный ветер по всей стране, что казалось, будто по ней бегают демоны; немного спустя дошли слухи, что упомянутая госпожа умерла.

 На следующий день [22 мая 1254 г.] хан вернулся к своему двору по иной дороге, а не по той, по которой выехал, ибо у них существует суеверие, что они никогда не возвращаются по той дороге, по которой выезжают. Кроме того, когда где побывает двор, то после его удаления никто, ни конный, ни пеший, не смеет пройти по тому месту, на котором пребывал двор, пока заметны следы огня, который там был разведен. В этот день какие-то сарацины встретились с монахом на дороге, вызывая его и споря с ним. Так как он не умел защититься при помощи доводов и они стали над ним насмехаться, то он хотел наказать их плетью, которую держал в руке, и достиг того, что вышеупомянутые слова его и поступки были доведены до двора и нам было приказано, чтобы мы остановились с другими послами, а не перед двором, где мы останавливались обычно.

 Я же все надеялся, что приедет царь армянский [Гетум I (1227–1269), царь Малой Армении, совершил путешествие в Каракорум, куда прибыл 13 сентября 1254 г., уже после отъезда Рубрука. В обратный путь Гетум отправился в ноябре того же года и в июле 1255 г. был уже в Армении. Столицей Гетума был г. Сие в Киликии. Гетум скончался 29 октября 1269 г.]. Также около Пасхи прибыл некто из Болата, где живут те немцы, ради которых главным образом я отправился туда; он сказал мне, что этот немецкий священник должен прибыть ко двору. И поэтому я не поднимал никакого вопроса пред Мангу о том, оставаться ли мне или уехать; и сначала он дал нам позволение пробыть там только два месяца; а уже прошло четыре месяца, даже пять. Именно, это происходило около конца мая, а мы оставались там весь январь, февраль, март, апрель и май. Я же, не слыша никаких известий про царя или упомянутого священника и боясь, что нам придется возвращаться зимою, суровость которой мы испытали, поручил спросить у Мангу-хана, что он хочет делать с нами, так как мы охотно остались бы там навсегда, если ему это было бы угодно; если же нам надлежит вернуться, то нам легче вернуться летом, чем зимою.

 Хан тотчас послал ко мне, приказывая мне не отлучаться, так как на следующий день он хочет поговорить со мною. Я же ответил, что если он хочет говорить со мною, то пусть пошлет за сыном мастера Гильома, так как мой толмач был неудовлетворителен. Тот же, кто говорил со мною, был сарацин и ездил послом к Вастацию. Подкупленный его подарками, он посоветовал Вастацию отправить послов к Мангу-хану, чтобы оттянуть время, так как Вастаций полагал, что они немедленно должны вступить в его землю. И тот послал, а когда узнал их, то мало заботился о них и не заключал с ними мира, и они еще не вступали в его страну, да и не смогут этого, лишь бы он осмелился защищаться. И они никогда никакой земли не брали силою, а только коварством; и так как люди заключают с ним мир, то они во время этого мира разоряют их. Затем он стал усиленно расспрашивать про папу и короля франков и о дорогах, ведущих к ним. Монах же, слыша это, тихонько внушил мне не отвечать, так как сам хотел похлопотать о том, чтобы его отправили послом; поэтому я замолчал, не желая отвечать сарацину. И он сказал мне какое-то обидное слово, за которое священники-несториане хотели жаловаться на него и его убили бы или крепко поколотили бы, но я не пожелал этого.

 

 

Глава сорок пятая.

 

Как нас несколько раз расспрашивали. Наши беседы и споры с идолопоклонниками

 

 На следующий день, именно в воскресенье перед Пятидесятницей, меня повели ко двору; ко мне пришли старшие секретари двора. Один из них, моал, подает чашу самому хану, а другие – сарацины, и они стали спрашивать меня от имени хана, зачем я прибыл. Тогда я пересказал им вышеприведенные слова, а именно как я прибыл к Сартаху, а от Сартаха к Бату и как Бату послал меня сюда; затем я сказал для передачи хану: «Мне нечего сказать ему от имени какого-нибудь человека (ибо он сам должен знать, что Бату написал ему); я мог бы сказать только слова Божии, если он захочет их выслушать». Они уцепились за эти слова, спрашивая, какие Божии слова я хочу сказать ему, думая, что я хочу предсказать ему какую-нибудь удачу, как поступают многие другие. Я ответил им: «Если вы хотите, чтобы я сказал ему слова Божии, устройте, чтобы я имел толмача». Они ответили: «Мы послали за ним, а теперь говорите как можете чрез присутствующего здесь толмача: мы хорошо поймем вас». И они усиленно понуждали меня говорить.

 Тогда я сказал: «Кому больше поручено, с того больше взыщется. И еще: кому больше дано, тот должен больше и возлюбить. С этими словами Божиими я и обращаюсь к самому Мангу, ибо Бог дал ему великую власть и богатства, которые он имеет, дали ему не идолы туинов, а всемогущий Бог, Который создал небо и землю и в руке Коего находятся все царства, и Он переносит их из народа в народ за грехи людей. Отсюда, если хан возлюбит Его, хорошо будет ему; иначе же да узнает он, что Бог взыщет с него все до последнего гроша (quadrantem)». Тогда один из тех сарацин сказал: «Есть ли какой-нибудь человек, который не любил бы Бога?» Я ответил: «Бог говорит [Евангелие от Иоанна, гл. XIV]: «Если кто любит Меня, тот соблюдает Мои заповеди, а кто не любит Меня, тот не соблюдает Моих заповедей». Итак, кто не соблюдает заповедей Божиих, тот не любит Бога». Тогда тот возразил: «Разве вы были на небе, чтобы знать заповеди Божии?» «Нет, – сказал я, – но Он Сам дал их с неба святым людям и напоследок Сам сошел с неба, уча нас, и мы имеем их в писаниях и видим в деяниях людей, когда они их соблюдают или нет».

 На это он сказал: «Итак, вы хотите сказать, что Мангу-хан не хранит заповедей Божиих?» Я ответил: «Как вы говорите, придет толмач, и я пред лицом Мангу-хана, если ему будет угодно, прочитаю заповеди Божии, чтобы он сам судил о себе, соблюдает он их или нет». Тогда они удалились и сказали ему, что я назвал его идолопоклонником, или туином, и сказал, что он не соблюдает заповедей Божиих. На следующий день он прислал ко мне своих секретарей с таким поручением: «Господин наш посылает нас к вам с такими словами: вы здесь христиане, сарацины и туины. И каждый из вас говорит, что его закон лучше и его письмена, то есть книги, правдивее. Поэтому хан желал бы, чтобы вы все собрались воедино и устроили сравнение  [закона]; пусть каждый напишет свое учение (dicta) так, чтобы хан мог узнать истину». Тогда я сказал: «Благословен Бог, который вложил это в сердце хана. Но Писание наше сказало, что рабу Господню не подобает ссориться, а следует быть кротким ко всем; поэтому я готов без спора и борьбы отдать отчет в вере и надежде христианской пред всяким того требующим». Они записали эти слова и доложили ему. Затем было объявлено несторианам, а равно и сарацинам и таким же образом туинам, чтобы они позаботились о себе и написали то, что захотят сказать.

 На следующий день он снова прислал секретарей с поручением: «Мангу-хан хотел бы знать, по какой причине прибыли вы в эти страны». Я ответил им: «Он должен сам знать это из грамоты Бату». Тогда они ответили: «Грамота Бату затерялась, и хан предал забвению то, что написал ему Бату; поэтому он хотел бы знать это от вас». Тогда, ободрившись, я сказал им: «На обязанности нашей религии лежит проповедовать Евангелие всем людям. Поэтому, когда я услышал про славу племени моалов, я возымел желание пройти к ним; пока я пребывал в этом желании, мы услышали про Сартаха, что он христианин. Тогда я направил свой путь к нему. И господин король франков послал ему грамоту, содержащую добрые слова, и в числе прочих слов свидетельствовал ему про нас, что мы за люди, прося позволения нам остаться среди людей моалов.

 Тогда он послал нас к Бату, а Бату послал нас к Мангу-хану, поэтому мы просили его и теперь просим позволить нам остаться». Они записали все и на следующий день доложили ему. Он снова прислал их ко мне с поручением: «Хан хорошо знает, что среди вас нет никакого посла к нему, а что вы пришли молиться за него, как и другие праведные священники; но он спрашивает, были ли когда-нибудь ваши послы у нас или наши у вас». Тогда я рассказал им все про Давида и про брата Андрея и они записали все и доложили ему. Тогда он снова послал ко мне с поручением: «Господин хан говорит: «Вы долго пребывали здесь; он хочет, чтобы вы вернулись в свою землю, и спрашивает, желаете ли вы взять с собою его посла». Я ответил им: «Я не посмел бы взяться провожать его послов за пределы его земли, так как между нами и вами есть земля, где идет война (terra guerre), а также море и горы; кроме того, я только бедный монах; поэтому я не посмел бы взять их к себе в сопутники». И они, записав все, вернулись.

 Настал канун Пятидесятницы [30 мая 1254 г.]. Несториане написали хронику от сотворения мира до Страстей Христовых и, совершенно миновав Страсти, коснулись Вознесения, Воскресения мертвых и пришествия на Суд; в этой записи было кое-что подлежащее возражению, что я им и указал. Мы же просто написали символ, поющийся в обедню: «Верую во единого Бога». Затем я спросил у них, как они хотят поступать дальше. Они сказали, что сначала хотят вести рассуждение с сарацинами. Я сказал им, что это не хорошо, так как сарацины согласуются с нами в том, что признают единого Бога: «Поэтому вы имеете в них помощников против туинов». И они согласились с этим. Затем я спросил у них, знают ли они, как идолопоклонство получило начало в мире, и они не знали. Тогда я рассказал им и они сказали: «Вы расскажете это им, а затем оставьте говорить нас, так как трудно беседовать через толмача».

 

 Я сказал им: «Попробуйте, как вы будете держаться против них. Я приму на себя сторону туинов, а вы примите сторону христиан. Допустим так, что я принадлежу к этой секте; так как они говорят, что Бога нет, докажите, что Бог существует». Ибо там существует некая секта, утверждающая, что всякая душа и всякая сила в какой-нибудь вещи и есть Бог этой вещи и что иначе Бога не существует. Тогда несториане не умели ничего доказать, а рассказывали только то, что рассказывает Писание. Я сказал: «Они не верят Писанию, и вы расскажете одно, а они расскажут другое». Затем я посоветовал им позволить мне раньше сойтись с ними, так как если я буду приведен в замешательство, им останется еще случай говорить; если же они будут приведены в замешательство, то меня затем могут и не выслушать. Они согласились. Итак, в канун Пятидесятницы мы собрались в нашей часовне и Мангу-хан прислал трех секретарей, чтобы быть третейскими судьями: одного христианина, одного сарацина и одного туина; и было заявлено: «Приказ Мангу следующий, и никто да не дерзает говорить, что этот приказ разнится от приказа Божия.

 Он приказывает, чтобы никто под угрозой смертной казни не смел говорить едких или оскорбительных для другого слов и чтобы никто не устраивал смуты, могущей помешать этому делу». Тогда все смолкли. И там было большое количество народа, ибо каждая сторона призвала мудрейших из своего племени и, кроме того, стеклось много других. Затем христиане поставили меня в середине и указали туинам говорить со мною. Тогда те, собравшиеся там в большом количестве, начали роптать на Мангу-хана, так как никогда никакой хан не посягал на то, чтобы открывать их тайны. Затем они выставили против меня одного, прибывшего из Катайи и имевшего своего толмача, а у меня был сын мастера Гильома. И тот противник сперва сказал мне: «Друг, если ты будешь приперт к стене, то поищи другого, поумнее себя». Я промолчал. Тогда он спросил, о чем я хочу рассуждать раньше, о том ли, как образовался мир, или о том, что будет с душами после смерти. Я ответил ему: «Друг, это не должно быть началом нашей беседы. Все от Бога, и Сам Он – источник и глава всего, поэтому мы сперва должны говорить о Боге, о Котором вы мыслите иначе, чем мы, и Мангу хочет знать, кто верует лучше».

 Тогда посредники признали это справедливым. Он хотел начать с упомянутых выше вопросов, так как они считают их более обоснованными; ибо все они примыкают к тому еретическому учению манихеев, что одна половина вещей дурна, а другая хороша и что существуют по крайней мере два основных начала, а о душах они все мыслят так, что те переходят из тела в тело. Даже и более ученый из несторианских священников спрашивал у меня про души скотов, могут ли они убежать куда-нибудь, чтобы не быть вынужденными к труду после смерти. Для подтверждения этого заблуждения, как рассказывал мне мастер Гильом, они даже привезли из Катайи одного мальчика, которому, судя по росту его тела, еще не было трех лет от роду. Однако он вполне обладал разумом и сам говорил про себя, что трижды подвергался воплощению [Рубрук, видимо, был первым из западных писателей, коснувшимся буддистского учения о перевоплощении]; он умел читать и писать. Итак, я сказал упомянутому выше туину: «Мы твердо верим сердцем и признаем устами, что Бог существует, и существует только единый Бог, и Он един совершенным единством. Во что веришь ты?»

 И он сказал: «Глупцы говорят, что существует только единый Бог, а мудрецы говорят, что богов много. Разве в твоей земле нет великих владык и разве здесь нет наибольшего владыки, Мангу-хана? Так обстоит дело и с богами, так как они различны в различных странах». Я возразил ему: «Ты приводишь плохой пример; не может быть сравнения от людей к Богу; ибо таким образом всякий могущественный в своей земле человек мог бы назваться Богом». И в то время как я желал уничтожить его сравнение, он опередил меня вопросом: «Каков твой Бог, о Котором ты говоришь, что Он только един?» Я ответил: «Наш Бог, кроме Которого нет иного, всемогущ и потому не нуждается в чьей-либо помощи. Наоборот, мы все нуждаемся в Его помощи. Не так обстоит дело с людьми. Ни один человек не может всего, и потому на земле надлежит быть нескольким владыкам, так как никто не может снести всего. Точно так же Он знает все и потому не нуждается в советнике. Наоборот, вся мудрость от Него. Точно так же Он всеблаг и не нуждается в наших благах. Наоборот, Им мы живем, движемся и существуем. Таков наш Бог, и потому не следует предполагать другого». «Нет, – сказал он, – не так. Наоборот, на небе есть единый высочайший, происхождения которого мы еще не знаем; под его властью находятся десять; а под ними один низший. На земле же их бесконечное количество».

 Он хотел плести и другие басни, но я тогда спросил его о том высочайшем, верит ли он, что тот всемогущ, или думает это про какого-нибудь другого бога. Боясь отвечать, он спросил: «Если твой Бог таков, как ты говоришь, то почему Он создал половину вещей дурною?» «Это ложь, – сказал я, – кто сделал зло, тот не Бог. И все, что только существует, хорошо». При этих словах все туины изумились и занесли это в писание, как ложь или невозможное.

 Тогда он начал спрашивать: «Откуда же, стало быть, происходит зло?» «Ты плохо спрашиваешь, – сказал я, – раньше чем спросить, откуда зло, ты должен спросить, что такое зло. Но вернись к первому вопросу; веришь ли ты, что какой-нибудь бог всемогущ, а после этого я отвечу тебе на все, что захочешь спросить». И он долгое время сидел, не желая отвечать, так что слушатели-секретари от имени хана приказали ему ответить. Наконец, он ответил, что ни один бог не всемогущ. Тогда все сарацины разразились громким смехом. Когда настала тишина, я сказал: «Стало быть, ни один из твоих богов не может спасти тебя во всякой опасности, ибо может оказаться такой случай, когда у него нет власти. Кроме того, никто не может служить двум господам: как же можешь ты служить стольким богам на небе и на земле?»

 Слушатели сказали ему, чтобы он отвечал, а он совершенно умолк. И когда я хотел распространиться в присутствии всех о единстве Божественного существа и о Троичности, местные несториане сказали мне, что этого довольно, так как они хотели говорить сами. Тогда я уступил им и, когда они хотели вести прение с сарацинами, эти последние ответили: «Мы признаем, что ваш закон истинен и что все, находящееся в Евангелии, – правда, поэтому мы не желаем иметь с вами о чем-нибудь прение». И они признались, что во всех молитвах молятся, чтобы Господь дал им умереть христианскою смертию. Там был один старик священник из секты югуров, которые признают единого Бога, а все же изготовляют идолов. Несториане долго говорили с ним, рассказывая все вплоть до прибытия антихриста в мир и даже разъясняя ему и сарацинам Троичность путем сравнений. Все выслушали без всякого противоречия, но никто, однако, не сказал: «Верую; хочу стать христианином». По окончании этого несториане, так же как и сарацины, громко запели, а туины молчали, и после того все обильно выпили.

 

 

Глава сорок шестая.

 

Как призывал нас хан к себе в день Пятидесятницы. О татарском вероисповедании. Беседа о нашем обратном пути

 

 В день Пятидесятницы [31 мая 1254 г.] сам Мангу-хан позвал меня пред свое лицо, равно как и того туина, с которым я имел прение. Раньше чем мне войти, толмач, сын мастера Гильома, сказал мне, что нам надлежит вернуться в свои страны и что я не должен противоречить этому, так как он узнал про это наверное. Когда я пришел пред лицо хана, мне надлежало преклонить колена, что сделал рядом со мною и туин со своим толмачом. Затем хан сказал мне: «Скажите мне правду, сказали ли вы однажды, когда я посылал к вам своих секретарей, что я туин?» Тогда я ответил: «Государь, я не сказал этого; но, если вам угодно, я скажу те слова, которые я сказал». Затем я повторил то, что сказал, и он ответил: «Я прявильно подумал, что вы не сказали, так как не это слово вы должны были бы сказать, но ваш толмач плохо перевел». И он протянул ко мне посох, на который опирался, говоря: «Не бойтесь».

 Я, улыбаясь, сказал тихо: «Если бы я боялся, то не пришел бы сюда». Хан спросил у толмача, что я сказал, и тот перевел ему. Затем он начал исповедовать мне свою веру. «Мы, моалы, – сказал он, – верим, что существует только единый Бог, Которым мы живем и Которым умрем, и мы имеем к Нему открытое прямое сердце». Тогда я сказал: «Он Сам воздаст за это, так как без Его дара этого не может быть». Он спросил, что я сказал; толмач сказал ему; тогда он прибавил: «Но как Бог дал руке различные пальцы, так Он дал людям различные пути. Вам Бог дал Писание, и вы, христиане, не храните его. Вы не находите, что один должен порицать другого; находите ли вы это?» «Нет, государь, – сказал я, – но я сначала объявил вам, что не хотел бы ссориться с кем-нибудь». «Я не говорю, – отвечал он, – про вас. Равным образом вы не находите, что за деньги человек должен отклоняться от справедливости». «Нет, государь, – отвечал я, – и во всяком случае я не приезжал в эти страны за добыванием денег, а наоборот, отказался от тех, которые мне давали».

 И тут был секретарь, засвидетельствовавший, что я отказался от одного яскота и от шелковых тканей. «Я не говорю, – сказал он, – про это. Итак, вам Бог дал Писание, и вы не храните его; нам же Он дал гадателей, и мы исполняем то, что они говорят нам, и живем в мире». Прежде чем высказать это, он пил, как я думаю, раза четыре. И когда я внимательно слушал, ожидая, не пожелает ли он исповедать еще что-нибудь из своей веры, он начал беседовать о моем возвращении, говоря: «Ты долго оставался здесь; я хочу, чтобы ты вернулся. Ты сказал, что не смеешь взять с собою моих послов; хотел ли бы ты передать мои слова или мою грамоту?» И с тех пор я не имел случая или времени объяснить ему католическую веру. Ибо с ним можно говорить только столько, сколько он хочет, кроме того случая, когда говорящий – посол; а посол может говорить все, что хочет, и они всегда спрашивают, желает ли он говорить еще и другое. Мне же он не позволил говорить больше, но мне надлежало слушать его и отвечать на вопросы. Тогда я ответил ему, чтобы он приказал мне уразуметь его слова и изложить их письменно, и тогда я охотно передал бы их, насколько это у меня в силах.

 Затем он спросил, желаю ли я золота, серебра или драгоценных одеяний. Я ответил: «Мы не принимаем ничего подобного, но у нас нет чем возместить издержки, и без вашей помощи мы не можем выбраться из вашей земли». Тогда он сказал: «Я прикажу, чтобы у тебя было все необходимое в моей земле; хочешь ты большего?» Я ответил: «С меня достаточно этого». Тогда он спросил меня: «До которых пор ты желаешь проводника?» Я сказал: «Наше могущество простирается вплоть до земли царя Армении; если бы меня проводили до тех пор, мне было бы достаточно». Он ответил: «Я прикажу проводить тебя до тех пор, а затем сам заботься о своей безопасности». И он прибавил: «У головы два глаза, и хотя их два, однако зрение их одно, и куда один направляет взор, туда и другой. Ты прибыл от Бату, и потому тебе следует вернуться через его владения». После этих слов я попросил у него позволения высказаться. «Говори», – сказал он.

 Тогда я сказал: «Государь, мы люди не воинственные; Мы хотели бы, чтобы господство над миром было у тех людей, которые будут справедливее управлять им, согласно воле Божией. Наша обязанность учить людей жить согласно воле Божией. Для этого мы прибыли в эти страны и охотно остались бы, если бы вам это было угодно. Раз вам угодно, чтобы мы вернулись, этому надлежит быть. Я вернусь и доставлю вашу грамоту, насколько это у меня в силах, сообразно с тем, как вы прикажете. Я хотел бы просить у вашего великолепия, чтобы, когда я доставлю вашу грамоту, мне было позволено, если на то будет ваше согласие, вернуться к вам, в особенности потому, что у вас в Болате есть ваши бедные рабы, которые говорят на нашем языке, и они нуждаются в священнике, который бы учил их и детей их закону и охотно пребывал бы с ними». Тогда он ответил: «Согласен, если твои государи пошлют тебя снова ко мне».

 Тогда я сказал: «Государь, я не знаю намерения своих государей, но у меня есть от них позволение идти, куда я захочу, где было бы необходимо проповедать слово Божие, и мне кажется, что это было бы вполне необходимо в этих странах; поэтому пришлет ли он вам обратно послов или нет, я вернулся бы, если бы это было угодно вам». Тогда он замолчал и долгое время сидел, как бы размышляя, и толмач сказал мне, чтобы я не говорил больше. Я же ждал, обеспокоенный, что он ответит. Наконец он сказал: «Тебе предстоит сделать далекий путь; подкрепись пищей, чтобы иметь возможность крепким вернуться в свою землю». И он приказал дать мне пить. Затем я вышел от лица его и после того не возвращался. Если бы я, подобно Моисею, имел возможность делать знамения, может быть, он преклонился бы [Средневековые утверждения, что Мунке-хан и его семья были якобы крещены армянским епископом, сопровождавшим Гетума I при его поездке в Каракорум в 1254 г., вряд ли правильны].

 

 

Глава сорок седьмая.

 

О прорицателях и колдунах у татар; об их обычаях и дурной жизни

 

 Итак, прорицатели, как признал сам хан, являются их жрецами и все, что они предписывают делать, совершается без замедления. Я опишу вам их обязанности, насколько я мог узнать про это от мастера Гильома и от других лиц, сообщавших мне правдоподобное. Прорицателей много, и у них всегда имеется глава, как бы папа (роntifex), всегда располагающий свое жилище вблизи главного дома Мангу-хана, перед ним, на расстоянии полета камня. Под охраной этого жреца, как я упомянул выше, находятся повозки, везущие их идолов. Другие прорицатели живут сзади двора, в местах, им назначенных; к ним стекаются из различных стран мира люди, верующие в их искусство. Некоторые из них, и в особенности первенствующий, знают нечто из астрономии и предсказывают им затмение Солнца и Луны. И когда это должно случиться, весь народ приготовляет им пищу, так что им не должно выходить за двери своего дома. И когда происходит затмение, они бьют в барабаны и другие инструменты, производя великий шум и крик.

 По окончании же затмения они предаются попойкам и пиршествам, обнаруживая великую радость. Они указывают наперед дни счастливые и несчастные для производства всех дел; отсюда татары никогда не собирают войска и не начинают войны без их решительного слова; они  [татары] давно вернулись бы в Венгрию, но прорицатели не позволяют этого. Они переправляют между огнями все посылаемое ко двору и имеют от этого надлежащую долю. Они очищают также всякую утварь усопших, проводя ее через огонь. Именно, когда кто-нибудь умирает, все принадлежавшее ему отделяется и не смешивается с другими вещами двора, пока все не будет очищено огнем. Так, видел я, поступили с двором той госпожи, которая скончалась, пока мы были там. Отсюда брату Андрею и его товарищам надлежало пройти огнями по двум причинам: во-первых, они несли подарки, во-вторых, эти подарки были назначены лицу уже умершему, а именно Кен-хану.

 От меня ничего подобного не требовали, так как я ничего не принес. Если какое-нибудь животное или что-нибудь другое упадет на землю, пока они проводят это таким образом между огней, то это принадлежит им. Также в девятый день мая месяца они собирают всех белых кобылиц [Белый цвет весьма почитался монголами, что подчеркивал и Марко Поло] стада и освящают их. Туда надлежит собраться также и христианским священникам с их кадилом. Затем они выливают новый кумыс на землю и устраивают в тот день большой праздник, так как считают, что они пьют тогда впервые новый кумыс, как у нас поступают в некоторых местностях с вином в праздник св. Варфоломея или св. Сикста и с плодами в праздник св. Иакова или св. Христофора. Прорицателей зовут также, когда родится какой-нибудь мальчик, чтобы они предсказали судьбу его; зовут их и когда кто-нибудь захворает, и они произносят свои заклинания и решают, естественная ли это немощь, или она произошла от колдовства. По этому случаю женщина из Меца, о которой я упомянул выше, рассказала мне нечто удивительное.

 

 Однажды сделали подарок из очень драгоценных мехов, которые были назначены ко двору той госпожи, которая была христианкой, как я сказал выше, и прорицатели пронесли меха между огней, взяв из них более чем им следовало бы. Одна женщина, под надзором которой была сокровищница госпожи, обвинила их перед ней за это; поэтому госпожа выразила им порицание. После этого вышло так, что госпожа начала хворать и испытывать какие-то внезапные страдания в различных членах тела. Позвали прорицателей, и они, сидя издалека, приказывали одной из девушек положить руку на место боли и сорвать то, что она найдет. Тогда та вставала, делала так и находила у себя в руке кусок войлока или какую-нибудь другую вещь. Затем они приказывали положить это на землю; когда девушка полагала вещь, то та начинала ползать, словно какое-нибудь живое существо. Затем вещь клали в воду, и она будто бы превращалась в пиявку, а прорицатели говорили: «Госпожа, какая-нибудь колдунья так испортила вас своим колдовством», – и они обвинили ту, которая раньше обвинила их за меха. Ее вывели из стана на поля, семь дней били палками и подвергали другим наказаниям, чтобы она созналась. А меж тем сама госпожа умерла.

 Услышав это, служанка сказала им: «Знаю, что госпожа моя умерла; убейте меня, чтобы я отправилась вслед за ней, так как я никогда не делала ей зла». И так как она ни в чем не сознавалась, то Мангу приказал позволить ей остаться в живых; и тогда прорицатели обвинили кормилицу дочери госпожи, про которую я сказал выше, что она была христианкой, и муж этой кормилицы пользовался наибольшим почетом среди всех священников-несториан. Ее отвели на пытку с одной ее служанкой, чтобы она созналась, и служанка созналась, что госпожа ее посылала ее поговорить с каким-то конем и спросить у него ответов. И сама женщина созналась кое в чем, что она делала, чтобы заслужить любовь у господина и чтобы тот оказал ей милость, но она не сделала ничего, что могло бы ему повредить. Ее спросили также, был ли ее муж соучастником. Она оправдала его, так как сожгла знаки и буквы, которые сделала. Затем ее убили; и Мангу сам послал ее мужа-священника на суд к епископу, бывшему в Катайе, хотя этот священник и не оказался ни в чем виновным.

 Меж тем случилось, что первая жена Мангу-хана родила сына и прорицателей позвали предсказать судьбу младенца; все они пророчествовали счастливое, говоря, что он будет долго жить и станет великим государем. Спустя немного дней случилось, что этот мальчик умер. Тогда мать в ярости позвала прорицателей и сказала им: «Вы сказали, что сын мой будет жить, а вот он умер». Тогда те ответили ей: «Госпожа, вот мы видим ту колдунью, кормилицу Хирины, которая была убита некогда. Она убила вашего сына, и вот мы видим, как она его уносит». А у этой женщины остались в становище взрослые сын и дочь; госпожа в ярости послала за ними и приказала мужчине убить юношу, а женщине – девушку в отомщение за ее сына, про которого прорицатели сказали, что мать их убила его.

 После этого упомянутые дети привиделись во сне хану и он спросил утром, что сталось с ними. Прислужники его побоялись сказать; тогда он, еще более обеспокоенный, спросил, где они, так как они предстали пред ним ночью в видении. Тогда ему сказали и он тотчас послал к своей жене спросить у нее, с чего она взяла, что женщина может произносить смертный приговор без ведома своего мужа; и он приказал запереть ее на семь дней, приказывая не давать ей пищи. Мужчину же, который умертвил юношу, хан приказал обезглавить, а голову его повесить на шею женщины, убившей молодую девушку, и приказал бить ее раскаленными головнями, гоня через стан, а затем убить. Он убил бы также и жену, но пощадил ее только ради детей, которых имеет от нее; она вышла из своего двора и вернулась туда только по прошествии месяца.

 Прорицатели также возмущают воздух [Марко Поло рассказывал об астрологах, которые могли предсказать: «В такой-то луне будут грозы и бури, в такой-то – землетрясения, в такой-то – сильные дожди…»] своими заклинаниями, и, когда от естественных причин наступает столь сильный холод, что они не могут применить никакого средства, они выискивают тогда каких-нибудь лиц в становище, обвиняя их, что через них наступает холод, и тех убивают без всякого замедления. Незадолго пред моим удалением оттуда одна из наложниц хана занемогла и долго хворала. Прорицатели произнесли заклинания над одной рабыней ее, немкой, и та заснула на три дня. Когда она пришла в себя, то у нее спросили, что она видела; и она видела многих лиц; про них всех прорицатели объявили, что те скоро должны умереть, а так как девушка не видала там своей госпожи, то прорицатели признали, что та не умрет от этой немощи. Я видел эту девушку, у нее еще сильно болела голова после этого усыпления.

 Некоторые из прорицателей также призывают демонов и созывают тех, кто хочет иметь ответы от демонов, ночью к своему дому, полагая посередине дома вареное мясо; и тот хам [т. е. кам, что по-тюркски значит «шаман»], который призывает, начинает произносить свои заклинания и, держа барабан, ударяет им с силой о землю. Наконец он начинает бесноваться и его начинают вязать. Тогда демон является во мраке и хам дает ему есть мяса, а тот дает ответы. Однажды, как сообщил мне мастер Гильом, один венгерец спрятался с ними, и демон, появившись над домом, кричал, что ему нельзя войти, так как с ними находится какой-то христианин. Слыша это, тот убежал с поспешностью, так как они стали разыскивать его. Прорицатели устрояют это и многое другое, рассказывать что было бы слишком долго.

 

 

Глава сорок восьмая.

 

Описание большого праздника. О грамоте, посланной Мангу-ханом королю французскому Людовику. Товарищ брата Гильома остался у татар

 

 С праздника Пятидесятницы они начали составлять грамоту, которую хан должен был вам послать. Меж тем он вернулся в Каракорум и устроил великое торжество как раз в осьмой день по Пятидесятнице [7 июня 1254 г.] и пожелал, чтобы в последний день этого праздника присутствовали и все посланники. Он посылал также и за нами, но я ушел в церковь крестить детей одного бедного немца, которого мы там нашли. На этом празднестве мастер Гильом был главным над виночерпиями, так как он сделал дерево, наливающее питье; и все, богатые и бедные, пели, плясали и рукоплескали пред лицом хана. Затем он держал им речь, говоря: «Я удалил от себя братьев моих и послал их на опасность к чужеземным народам. Теперь надо посмотреть, что думаете сделать вы, когда я пожелаю послать вас для увеличения нашей державы». Всякий день, в течение тех четырех дней, они меняли платья [Обычай носить разные одежды в каждый новый день праздника отмечен у Плано Карпини и Марко Поло], которые он давал им все одноцветные каждый день, начиная с обуви и кончая головным убором  [тюрбаном? (tyaram)].

 В то время я видел там посла балдахского (de Baldach) калифа; этот посол приказывал носить себя по двору на носилках между двух лошаков; некоторые говорили о нем, что этот посол заключил мир с ними под тем условием, что они должны были дать ему 10 тысяч конного войска. Другие говорили, что Мангу сказал, что они не заключат мира, если те не сроют всех своих укреплений, а посол ответил: «Когда вы сорвете все копыта у ваших лошадей, тогда мы сроем все наши укрепления». Я видел также послов одного индийского султана, которые привели 8 леопардов и 10 борзых собак, наученных сидеть на заду лошади, как сидят леопарды. Когда я спрашивал об Индии, в каком направлении находится она от того места, они указывали мне на запад. И те послы возвращались со мною почти три недели все в западном направлении. Я видел там также послов турецкого султана [Турки заключили в 1245 г. договор с монголами и обязались ежегодно платить дань в 1250 тыс. иперперов, 14 верблюдов и 1 млн овец, которых они должны были доставлять к устью реки Кур], которые принесли хану ценные дары; и, как я слышал, он ответил, что не нуждается ни в золоте, ни в серебре, а в людях; поэтому он хотел, чтобы те позаботились о войске для него.

 

 В праздник святого Иоанна [Иванов день, 24 июня] хан устроил великую попойку; я насчитал (fed numerare) сто пять повозок и 90 лошадей, нагруженных кобыльим молоком; так же было и в праздник апостолов Петра и Павла [29 июня]. Наконец, когда окончена была грамота, которую хан посылает вам, они позвали меня и перевели ее. Содержание ее, насколько я мог понять его через толмача, я записал. Оно таково: «Существует заповедь вечного Бога: на небе есть один только вечный Бог, над землею есть только единый владыка Чингисхан, сын Божий, Демугин Хингей [Искажение имени Темучина Чингиса] (т. е. звон железа. Они называют Чингиса звоном железа, так как он был кузнецом [Основанием для легенды о том, что Чингис был кузнецом, послужило, по-видимому, его собственное имя Темучин, которое является производным от слова «железо»], а вознесясь в своей гордыне, именуют его ныне и сыном Божиим).

 Вот слово, которое вам сказано от всех нас, которые являемся моалами, найманами, меркитами, мустелеманами; повсюду, где уши могут слышать, повсюду, где конь может идти, прикажите там слышать или понимать его; с тех пор, как они услышат мою заповедь и поймут ее, но не захотят верить и захотят вести войско против нас, вы услышите и увидите, что они будут невидящими, имея очи; и, когда они пожелают что-нибудь держать, будут без рук; и, когда они пожелают идти, они будут без ног; это – вечная заповедь Божия. Во имя вечной силы Божией, во имя великого народа моалов это да будет заповедью Мангу-хана для государя франков, короля Людовика, и для всех других государей и священников, и для великого народа (saeculum) франков, чтобы они поняли наши слова. И заповедь вечного Бога, данная Чингисхану, ни от Чингисхана, ни от других после него не доходила до вас.

 Некий муж по имени Давид пришел к вам, как посол моалов, но он был лжец, и вы послали с ним ваших послов к Кен-хану. Когда Кен-хан уже умер, ваши послы добрались до его двора. Камус [], супруга его, послала вам тканей насики грамоту. Но как эта негодная женщина, более презренная, чем собака, могла бы ведать подвиги воинские и дела мира, успокоить великий народ и творить и видеть благое? (Мангу сам сказал мне собственными устами, что Камус была злейшая колдунья и что своим колдовством она погубила всю свою родню.) Двух монахов, которые прибыли от вас к Сартаху, Сартах послал к Бату; Бату же, так как Мангу-хан есть главный над миром моалов, послал их к нам. Теперь же, дабы великий мир, священники и монахи, все пребывали в мире и наслаждались своими благами, дабы заповедь Божия была услышана у вас, мы пожелали назначить к отправлению вместе с упомянутыми выше священниками вашими послов моалов.

 Священники же ответили, что между нами и вами есть земля, где идет война, есть много злых людей и труднопроходимые дороги; поэтому они опасаются, что не могут довести наших послов до вас невредимыми; но если мы передадим им нашу грамоту, содержащую нашу заповедь, то они сами отвезут ее королю Людовику. По этой причине мы не посылали наших послов с ними, а послали вам чрез упомянутых ваших священников записанную заповедь вечного Бога: заповедь вечного Бога состоит в том, что мы внушили вам понять. И когда вы услышите и уверуете, то, если хотите нас послушаться, отправьте к нам ваших послов; и таким образом мы удостоверимся, пожелаете ли вы иметь с нами мир или войну. Когда силою вечного Бога весь мир от восхода солнца и до захода объединится в радости и в мире, тогда ясно будет, что мы хотим сделать; когда же вы выслушаете и поймете заповедь вечного Бога, но не пожелаете внять ей и поверить, говоря: «Земля наша далеко, горы наши крепки, море наше велико», и в уповании на это устроите поход против нас, то вечный Бог, Тот Который сделал, что трудное стало легким и что далекое стало близким, ведает, что мы знаем и можем».

 В этой грамоте они сперва именовали нас вашими послами. Тогда я сказал им: «Не называйте нас послами, так как я ясно сказал самому хану, что мы не послы короля Людовика». Тогда они пошли к хану и сказали ему про это. Вернувшись же, они передали мне, что он признал это вполне хорошим и что он приказал им написать то, что я говорил им. Я же сказал им, чтобы они удалили слово «посол», а назвали нас монахами или священниками. Меж тем пока это происходило, мой товарищ [Спутником Рубрука был монах Варфоломей из Кремоны, оставшийся в Монголии], слыша, что нам надлежит возвращаться через пустыню и что один из моалов будет провожать нас, побежал без моего ведома к главному секретарю Булгаю и знаками дал ему понять, что может умереть, если отправится по той дороге. А когда настал день, в который надлежало отпустить нас, именно ровно через две недели [8 июля, за несколько дней до отправления Рубрука в обратный путь] после праздника святого Иоанна, нас позвали ко двору и секретари сказали моему товарищу: «Вот Мангу-хан хочет, чтобы твой товарищ вернулся через область Бату, а ты говоришь, что хвораешь, и это ясно видно. Мангу говорит так: если ты хочешь отправиться со своим товарищем, поезжай, но заботься тогда о себе сам (super te sit), так как ты можешь случайно остаться у какого-нибудь яма, который о тебе не позаботится, и это будет служить препятствием твоему товарищу.

 Если же ты хочешь остаться здесь, то хан сам позаботится о необходимом для тебя, пока не явятся какие-нибудь послы, с которыми ты мог бы вернуться более медленно и по пути, на котором находятся города». Брат ответил: «Да дарует Бог счастливую жизнь хану! Я останусь». Я же возразил брату: «Брат, смотри, что ты делаешь. Я не оставлю тебя». «Вы, – ответил он, – не оставляете меня, а я оставлю вас, так как если я отправлюсь с вами, то вижу опасность для своего тела и души, ибо у меня нет терпения к невыносимому страданию». Секретари держали три одежды, или рубашки, и сказали нам: «Вы не хотите брать ни золота, ни серебра, а пребывали здесь долгое время, молясь за хана. Он просит, чтобы каждый из вас взял по крайней мере по простой одежде, дабы вы не уходили от него с пустыми руками». Тогда нам пришлось взять их из уважения к нему, так как они считают большим злом, если пренебрегают их дарами. Он и прежде неоднократно приказывал спросить у нас, чего мы желаем, и мы всегда отвечали одно и то же, а именно что христиане презирают идолопоклонников, не стремящихся ни к чему иному, кроме даров. И они отвечали, что мы глупы, так как, если бы он пожелал дать им весь свой двор, они охотно взяли бы его, и поступили бы благоразумно. Итак, когда мы взяли одежды, они попросили нас произнести молитву за хана, что мы и сделали и, получив таким образом отпуск, отправились в Каракорум.

 Однажды, когда мы, монах и другие послы находились в некотором расстоянии от дворца, случилось, что монах приказал сильно бить в доску, так что Мангу-хан услышал это и спросил, что это такое. Тогда ему сказали. И он спросил, почему монах так удален от двора. Ему сказали, что затруднительно приводить ежедневно к монаху для приезда ко двору лошадей и быков, и прибавили, что было бы лучше, если бы он пребывал в Каракоруме возле церкви и там молился. Тогда хан послал сказать монаху, что если тот хочет отправиться в Каракорум и пребывать там возле церкви, то он даст ему все необходимое. Монах же ответил: «Я пришел сюда по заповеди Божией из святой земли Иерусалима и оставил город, в котором находится тысяча церквей, лучших, чем в Каракоруме. Если хан хочет, чтобы я пребывал здесь и молился за него, как Бог заповедал мне, я буду пребывать, иначе же я вернусь к своему месту, откуда я вышел». Тогда в тот же самый вечер ему привели быков и запрягли в повозки, а утром его отвезли обратно на то место, где он обычно пребывал пред двором. И незадолго до нашего отъезда оттуда прибыл один монах-несторианец, который казался человеком умным. Старший секретарь Булгай поместил его перед двором, а хан прислал к нему своих детей, чтобы тот благословил их.

 

 

Глава сорок девятая.

 

Путешествие из Каракорума к Бату, а от него в город Сарай

 

 Итак, мы прибыли в Каракорум; когда мы были в доме мастера Гильома, пришел мой проводник, принесший 10 яскотов; пять из них он положил в руку мастера Гильома, говоря, чтобы тот потратил их от имени хана на нужды брата; другие пять он положил в руку человека Божия, моего толмача, приказывая ему издержать их в пути на мои нужды. Так научил их мастер Гильом без нашего ведома. Я тотчас распорядился продать один и раздать христианским беднякам, бывшим там, которые все устремляли глаза на нас; другой мы издержали на покупку необходимого себе из платья и другого, в чем нуждались; на третий купил себе кое-что человек Божий, причем он получил некоторую выгоду, и это пошло ему на пользу. Остальные мы также издержали на пути, ибо с тех пор, как въехали в Персию, нам нигде не давали в достаточном количестве того, что нам было необходимо, а также нигде и среди татар, но там мы редко находили и что-нибудь продажное. Мастер Гильом, некогда ваш гражданин, посылает вам пояс, украшенный неким драгоценным камнем, который они носят против молнии и грома, и безгранично приветствует вас, всегда молясь за вас. За него я не мог бы воздать достаточную благодарность ни Богу, ни вам. Окрестили мы там всего 6 душ. Итак, мы расстались со взаимными слезами, причем мой товарищ остался с мастером Гильомом, а я возвращался один с проводником моим и одним служителем, имевшим приказ брать для нас четверых в четыре дня одного барана.

 Итак, мы ехали до Бату два месяца и 10 дней, не видя за это время ни разу города или следа какого-нибудь здания, кроме гробниц, за исключением одной деревеньки, в которой не вкушали хлеба. И за эти два месяца и 10 дней мы отдыхали только один-единственный день, так как не могли получить лошадей. Мы возвращались по большей части через область того же самого народа, но совсем по другим местностям. Именно, мы ехали зимою, а возвращались летом, и по гораздо более высоким северным странам, за исключением того, что 15 дней подряд приходится ехать туда и обратно возле какой-то реки, между гор, в которых нет травы иначе как возле реки. Мы ехали по два, а иногда и по три дня, не вкушая никакой пищи, кроме кумыса. Иногда мы подвергались сильной опасности, будучи бессильны найти людей, а съестных припасов нам не хватало, и лошади были утомлены. Проехав 20 дней, я услышал новости про царя Армении, что он в конце августа проехал навстречу Сартаху, двинувшемуся к Мангу-хану со стадами крупного и мелкого скота, с женами и малолетками, однако большие дома его остались между Этилией и Танаидом.

 Я ходил на поклон к Сартаху и сказал ему, что охотно остался бы в земле его, но Мангу-хан пожелал, чтобы я вернулся и отвез грамоту. Он ответил, что волю Мангу-хана должно исполнить. Тогда я спросил у Койяка про наших людей. Он ответил, что они пребывают при дворе Бату и окружены тщательным попечением. Я потребовал также наше облачение и книги, и он ответил: «Разве вы привезли их не Сартаху?» Я сказал: «Я привез их Сартаху, но не отдал ему, как вы знаете». При этом я повторил ему, как я ответил, когда он спросил, желаю ли я отдать их самому Сартаху. Тогда он ответил: «Вы говорите правду, и правде никто не может воспротивиться. Я оставил ваши вещи у моего отца, пребывающего вблизи Сарая, это – новый город, построенный Бату на Этилии; но наши священники имеют некоторые из облачений здесь, с собою». Я ответил ему: «Из облачений удерживайте, что вам угодно, лишь бы мне возвращены были книги». Тогда он сказал, что передаст слова мои самому Сартаху. «Мне следует, – сказал я, – иметь грамоту к вашему отцу, чтобы он вернул мне все». Но они были уже препоясаны в путь, и он сказал мне: «Двор госпож следует за нами, здесь вблизи, вы слезете там, и я перешлю вам через вот этого человека ответ Сартаха». Я беспокоился, не обманул бы он меня, однако спорить с ним не мог.

 Вечером пришел ко мне тот человек, на которого он указал мне, и принес с собою две рубашки, которые я счел за цельную, неразрезанную шелковую ткань. Этот человек сказал мне: «Вот две рубашки: одну Сартах посылает тебе, а другую, если ты считаешь это удобным, представь от его имени королю». Я ответил ему: «Я не ношу таких одеяний; обе представлю я королю в знак уважения к вашему господину». «Нет, – отвечал он, – поступи с ними, как тебе будет угодно». Мне же угодно обе послать вам, и я посылаю их через подателя настоящего послания. Он дал мне также грамоту к отцу Койяка, чтобы тот вернул все мне принадлежащее, так как он не нуждался ни в чем из моего имущества. Прибыл же я ко двору Бату в тот же день, в который удалился от него в истекшем году, а именно два дня спустя [16 сентября 1254 г.] после Воздвижения Святого Креста, и с радостью обрел наших служителей здоровыми, но удрученными сильной скудостью, о чем рассказывал мне Госсет. И не будь царя Армении, доставившего им великое утешение и поручившего их вниманию самого Сартаха, они погибли бы, так как думали про меня, что я умер; татары уже стали спрашивать, умеют ли они стеречь быков или доить кобылиц. Ибо, не вернись я, их обратили бы в рабство.

 После этого Бату приказал мне явиться пред его лицо и велел перевести для меня грамоту, которую посылает вам Мангу-хан. Ибо Мангу написал ему так, что если ему угодно что-нибудь прибавить, отнять или изменить, то пусть он это сделает. Затем Бату сказал мне: «Вы доставите эту грамоту и заставите ее перевести». Он спросил также, какую дорогу хочу я избрать, по морю или по суше. Я сказал, что море недоступно, так как наступала уже зима, а потому мне надлежит отправиться по суше. Я думал, далее, что вы пребываете еще в Сирии, и направил свой путь в Персию. Ибо, знай я, что вы переправились во Францию, я отправился бы в Венгрию и скорее добрался бы до Франции, и по пути менее тягостному, чем в Сирию. Затем мы месяц путешествовали с Бату, раньше чем могли получить проводника. Наконец, назначили мне некоего Югура, который, думая, что я ничего ему не дам, приказал, несмотря на мое заявление, что я хочу отправиться прямо в Армению, достать себе грамоту, что он проводит меня к турецкому султану, надеясь получить от него подарки и иметь больше выгоды на этой дороге.

 Затем я пустился в путь к Сараю ровно за две недели [16 октября. Таким образом, на обратном пути Рубрук провел месяц в ставке Бату] до праздника Всех Святых, направляясь прямо на юг и спускаясь по берегу Этилии, которая там ниже разделяется на три больших рукава; каждый из них почти вдвое больше реки  [Нила] у Дамиетты. Кроме того, Этилия образует еще четыре меньших рукава, так что мы переправлялись через эту реку на судах в 7 местах. При среднем рукаве находится город по имени Суммеркент [Мусульманский географ Абд-ад-Рашид (XV в.) упоминает о городе Сакассин, который был затоплен Волгой. Точное местоположение его неясно. Быть может, Суммеркент Рубрука представляет собой искажение названия Сакассин], не имеющий стен; но, когда река разливается, город окружается водой. Раньше чем взять его, татары стояли под ним 8 лет. А жили в нем аланы и сарацины. Там мы нашли одного немца с женой, человека очень хорошего, у которого останавливался Госсет. Именно Сартах посылал его туда, чтобы облегчить таким образом свой двор. Вблизи этих мест пребывают около Рождества Христова Бату с одной стороны реки, а Сартах – с другой и далее не спускаются. Бывает, что река замерзает совершенно, и тогда они переправляются через нее. Здесь имеется огромное изобилие трав, и татары прячутся там между тростников, пока лед не начнет таять.

 Отец Койяка, получив грамоту Сартаха, сам вернул мне облачения, кроме трех стихарей, омофора, вышитого шелком, епитрахили, пояса, а также одежды на алтарь, вышитой золотом, и еще одного диаконского одеяния (superpellicium); вернул он также и серебряные сосуды, кроме курильницы и коробочки, в которой было миро; эти сосуды были у священников, находившихся вместе с Сартахом. Книги вернул он все, кроме Псалтыря госпожи королевы, который удержал с моего позволения, так как я не мог отказать ему в этом. Именно он говорил, что Псалтырь очень понравился Сартаху. Он просил меня также, чтобы, если мне доведется вернуться в те страны, я привез к ним человека, умеющего изготовлять пергамент. Именно по поручению Сартаха он строил большую церковь на западном берегу реки и новый поселок и хотел, как он говорил, приготовить книги для нужд Сартаха. Однако я знаю, что Capтах об этом не заботится. Сарай и дворец Бату находятся на восточном берегу; долина, по которой разливаются упомянутые рукава реки, имеет более 7 лье в ширину, и там водится огромное количество рыбы. Не мог я получить также переложенную в стихи Библию, книгу на арабском языке, стоящую 30 бизантиев, и еще много другого.

 

 

Глава пятидесятая.

 

Продолжение пути от Сарая через Аланские и Лесгийские горы, через Железные ворота и через другие места

 

 Удалившись таким образом из Сарая в праздник Всех Святых [1 ноября] и направляясь все к югу, мы добрались в праздник святого Мартина [15 декабря] до гор аланов. Между Бату и Сараем в течение 15 дней мы не встретили никого из людей, кроме одного из сыновей Бату, который двигался вперед с соколами, и его сокольников, бывших в большом количестве, и одного маленького поселка. Две недели, начиная с праздника Всех Святых, мы не находили никого из людей; и мы чуть не умерли от жажды в течение одного дня и одной ночи, не найдя воды почти до трех часов следующего дня.

 Аланы на этих горах все еще не покорены, так что из каждого десятка людей Сартаха двоим надлежало караулить горные ущелья, чтобы эти аланы не выходили из гор для похищения их стад на равнине, которая простирается между владениями Сартаха, аланами и Железными воротами, отстоящими оттуда на два дневных перехода, где начинается равнина Аркакка. Между морем и горами живут некие сарацины по имени лесги, горцы, которые также не покорены, так что татарам, жившим у подошвы гор аланов, надлежало дать нам 20 человек, чтобы проводить нас за Железные ворота. И я обрадовался этому, так как надеялся увидеть их вооруженными, ибо я никогда не мог увидать их оружия, хотя сильно интересовался этим. И когда мы добрались до опасного перехода, то из 20 у двоих оказались латы. Я спросил, откуда они к ним попали. Они сказали, что приобрели латы от вышеупомянутых аланов, которые умеют хорошо изготовлять их и являются отличными кузнецами.

 

 Отсюда, как я полагаю, татары сами имеют немного оружия, а именно только колчаны, луки и меховые панцири (pelliceas). Я видел, как им доставляли из Персии железные панцири (platas) и железные каски, а также видел двоих, которые представлялись Мангу вооруженными в выгнутые рубашки из твердой кожи [Защитное вооружение у монголов получило широчайшее распространение. Возможно, что все монгольские воины имели надежные металлические и кожаные доспехи. Более подробное описание монгольских доспехов содержится у Плано Карпини], очень дурно сидящие и неудобные. Прежде чем добраться до Железных ворот, мы нашли один замок аланов, принадлежащий самому Мангу-хану, ибо он покорил ту землю. Там впервые нашли мы виноградные лозы и пили вино. На следующий день мы добрались до Железных ворот, которые соорудил Александр Македонский. Это – город, восточная оконечность которого находится на берегу моря, и между морем и горами имеется небольшая равнина, по которой тянется самый город вплоть до вершины горы, прилегающей к нему с запада; таким образом, выше нет никакой дороги из-за непроходимых гор, а ниже нельзя пройти по причине моря, и дорога лежит единственно прямо посередине города поперек, где находятся Железные ворота, от которых назван город.

 Он имеет в длину более одной мили, а на вершине горы стоит крепкий замок; в ширину город простирается на полет большого камня. Он окружен крепчайшими стенами без рвов, с башнями, построенными из больших обтесанных камней. Но татары разрушили верхушки башен и бойницы стен, сравняв башни со стеною. Внизу этого города земля считалась прежде за настоящий рай земной. На два дня пути отсюда мы нашли другой город, по имени Самарой [Точное положение этого города неизвестно; он находится в середине между Дербентом и Шемахой, в двух днях пути от того и другого города], в котором живет много иудеев; когда мы проехали через него, то увидели стены, спускающиеся с гор до моря. И, покинув дорогу через горы у этих стен, так как она сворачивала там на восток, мы поднялись на горы в южном направлении.

 На следующий день мы проехали через некую долину, на которой видны были основания стен, простиравшихся с одной горы на другую, а по верхушкам гор не было никакой дороги. Это были укрепления Александра, удерживавшие дикие племена, то есть пастухов из пустыни, от наступления на возделанные земли и города. Есть и другие укрепления, в которых живут иудеи, о которых я не мог узнать ничего верного; однако во всех городах Персии живет много иудеев. На следующий день мы приехали к большому городу по названию Самаг [Шемаха, значительный торговый город Ширвана, одна из резиденций ширваншахов], а за ним на следующий день въехали на огромную равнину, именуемую Моан [Мугань, или Муганская долина], по которой течет давшая имя кургам, именуемым нами георгианами [В названиях грузин – «курга» и Грузии – Кургия, употребляемых Рубруком, можно видеть искажение от местного наименования восточногрузинской этнической группы «карду», или «корду». Карту-вели – местное название грузин, са-карту-вело – грузины], Кура. Она протекает посредине Тефилиса [т. е. Тифлиса (Тбилиси)], главного города кургов, и прямо с запада стремится, направляясь на восток, к вышеназванному морю; в этой реке водятся отличные лососи. На этой равнине мы снова нашли татар. Через эту равнину также протекает Аракс, который из Великой Армении течет прямо в юго-западном направлении. От него земля именуется Арарат, а это и есть сама Армения. Отсюда в книге Царств сказано про сынов Сенахерибовых, что, убив отца своего, они убежали в землю армян, у Исайи же сказано, что они убежали в землю Арарат. На западе, стало быть, этой красивейшей равнины находится Кургия. На равнине прежде жили корасмины [Хорезмийцы, напавшие на Грузию во время захвата ими Западного Ирана и Азербайджана при Ала-ад-Дине Мухаммеде II (1200–1220)] (Crosmin). При входе в горы находится большой город по имени Гангес, их прежняя столица, препятствующая кургам спускаться на равнину. Итак, мы доехали до моста из судов, которые держались вместе большой железной цепью, протянутой поперек реки, где соединяются вместе Кура и Аракс [Вероятнее всего, Гянджа, которая была в XI–XIII вв. главным городом северной части Аррана, области, находившейся между реками Курой и Араксом]. Но Аракс теряет там свое название.

 

 

Глава пятьдесят первая.

 

Продолжение путешествия по Араксу. О городе Наксуа, о земле Сагенсы и о других местах

 

 С того времени мы поднимались постоянно вверх вдоль Аракса, о котором сказано, что «моста не терпит Аракс» [Цитата из «Энеиды» Вергилия (гл. VIII, строка 728)], покинув Персию слева к югу, а Каспийские горы и Великую Кургию справа к западу и направляясь по пути африканского ветра к юго-западу. Мы проехали через становище Бату [Скорее всего, описка Рубрука, так как по смыслу здесь должно стоять имя Байджу-Наяна – монгольского военачальника, находившегося с 1242 г. во главе монгольских войск в Иране], который является главой войска, находящегося там возле Аракса, и покорил себе кургов, турок и персов. У Тавриса [Город Тавриз основан в 792 г. При монголах становится важным центром, так как в Тавризе располагалась ставка монгольских ханов Хулагуидов] в Персии есть другое лицо, главное по сбору податей, по имени Аргон [Аргун-ака, по сообщению армянского историка Григора, «татарский вождь», который по приказу Манку-хана произвел перепись страны для сбора налогов]. Мангу-хан отозвал их обоих, чтобы они уступили свои места его брату, который направлялся к тем странам. Та земля, которую я вам описал, не есть собственно Персия, но прежде ее называли Гирканией [Исидор Севильский помещал Гирканию на запад от Каспия, южнее Армении]. Я был в доме самого Бату, и он дал нам выпить вина, а сам пил кумыс, которого я также выпил бы охотнее, если бы он дал мне. Однако вино было молодое и отменное. Но кумыс приносит более пользы голодному человеку.

 Итак, мы поднимались вдоль Аракса с праздника святого Климента и до второго воскресенья Четыредесятницы [т. е. с 23 ноября 1254 г. по 15 февраля 1255 г.], пока не добрались до истока реки. И по ту сторону горы, на которой начинается Аракс, есть хороший город по имени Аарзерум [т. е. Эрзерум. В 1243 г. взят монголами после двадцатидневной осады], принадлежащий турецкому султану; там поблизости начинается Евфрат в северном направлении, у подошвы гор Кургии; я хотел пойти к его источнику, но были такие глубокие снега, что никто не мог идти помимо проложенной тропинки. С другого бока Кавказских гор, к югу, начинается Тигр.

 Когда мы удалились от Бату, мой проводник отправился в Таврис, чтобы поговорить с Аргоном, и взял с собою моего толмача. Бату же приказал проводить меня до одного города по названию Наксуа [т. е. Нахичевань – один из древнейших городов Закавказья, точное время возникновения которого неизвестно. В 1221–1222 гг. был взят монголами, которые разорили город и перебили население. Впоследствии город стал центром Нахичеванского ханства], который прежде был столицей некоего великого царства и величайшим и красивейшим городом; но татары обратили его почти в пустыню. Прежде в нем было восемьсот армянских церквей, а теперь только две маленьких, а остальные разрушили сарацины. В одной из них я справил как мог с нашим причетником праздник Рождества. А на следующий день умер священник этой церкви; для похорон его прибыл епископ с 12 монахами из горцев. Ибо все епископы армян, равно как по большей части и греческие, суть монахи. Этот епископ рассказал мне, что там близко была церковь, в которой замучили блаженного Варфоломея, а также блаженного Иуду Фаддея, но из-за снегов дорога туда была недоступна.

 Рассказал он мне также, что у них два пророка: первый – мученик Мефодий, принадлежавший к их народу; он пророчествовал обо всем, что случится с измаелитами, и это пророчество исполнилось на сарацинах. Другого пророка зовут Акатрон; он при смерти своей пророчествовал о народе стрелков, имеющем прийти с севера, говоря, что они приобретут все земли Востока и  [Бог] пощадит царство Востока, чтобы предать им царство Запада, но братья наши, подобно католикам-франкам, им не поверят, и эти стрелки займут земли с севера до юга, проникнут вплоть до Константинополя и займут Константинопольскую гавань. Один из них, которого будут именовать мужем мудрым, войдет в город и, увидя церкви и обряды франков, попросит окрестить себя и даст франкам совет, как убить владыку татар, а их там привести в замешательство. Слыша это, франки, которые будут в середине земли, то есть в Иерусалиме, набросятся на татар, которые будут в их пределах, и с помощью нашего народа, то есть армян, будут преследовать их, так что король франков поставит королевский трон в Таврисе, что в Персии; и тогда все восточные и все неверующие народы обратятся в веру Христову и на земле настанет такой полный мир, что живые скажут умершим: «Горе вам, несчастные, что вы не дожили до этих времен».

 Это пророчество я читал уже в Константинополе, куда его принесли армяне, там пребывающие, но не обратил на него внимания. Но когда я поговорил с упомянутым епископом, то вспомнил о пророчестве и обратил на него больше внимания. По всей Армении они считают это пророчество столь же истинным, как Евангелие. Он также говорил нам: «Как души в преддверии рая ожидали пришествия Христова, чтобы получить освобождение, так мы ожидаем вашего пришествия, чтобы получить освобождение от того рабства, в котором пребывали так долго».

 Вблизи упомянутого выше города находятся горы, на которых, как говорят, опочил ковчег Ноя; этих гор две, одна побольше другой; у подошвы их течет Аракс. Там находится один город по имени Цеманум [В разных рукописях Рубрука название этого города пишется по-разному. Средневековые персидские авторы именовали так город, постройку которого у подножия Арарата приписывали библейскому Ною], что значит «восемь»; говорят, что он назван так от восьми лиц, вышедших из ковчега и построивших город на большей из гор. Многие пытались подняться на гору и не могли. И упомянутый епископ рассказал мне, что один монах очень интересовался этим восхождением, но ему явился ангел, принес ему дерево от ковчега и сказал, чтобы он больше не трудился. Это дерево хранилось, как они мне говорили, у них в церкви. На взгляд эта гора не очень высока, так что люди могли бы хорошо подняться на нее. Но один старик привел мне достаточно убедительное основание, почему никто не должен подниматься на нее.

 

 Название горы Массис [Армянское название горы Арарат. Согласно древним поверьям, на гору Арарат нельзя восходить, так как на ней останавливался во время всемирного потопа ковчег Ноя, и поэтому гора почитается как колыбель человеческого рода], и это слово на их языке женского рода. «На Массис, – сказал он, – никто не должен восходить, так как это – мать мира». В этом городе нашел меня брат Бернард, родом каталонец, из ордена братьев-проповедников, который остановился в Кургии с одним настоятелем Святого Гроба, владевшим там большими землями. Бернард научился несколько по-татарски и ехал с одним братом из Венгрии в Таврис к Аргону, желая добиться проезда к Сартаху. Когда они туда приплыли, то не могли получить доступа к Аргону и венгерский брат вернулся через Тефилис с одним слугою. Брат же Бернард остался в Таврисе с одним братом-мирянином из немцев, языка коего он не понимал.

 Из вышеназванного города мы выехали ровно через неделю после Богоявления [13 января 1255 г.], а оставались мы там долго из-за снегов. Через четыре дня мы приехали в землю Сагенсы [Сагенса – искажение от «шахиншах», титула правителей города Ани, одного из древнейших городов Армении, расположенного на реке Аркачай. Во времена Рубрука шахиншахом анийским был Ваграм, которому после покорения монголами его владений пришлось служить в монгольских войсках и принимать участие во взятии Эрзерума], некогда одного из могущественнейших кургов, а ныне данника татар, разрушивших все его укрепления. Отец его по имени Захария приобрел эту землю армян, избавив их от рук сарацин. И там находятся весьма красивые селения настоящих христиан, имеющих церкви, совершенно как у франков. И всякий армянин имеет у себя дома, на более почетном месте, деревянную руку, держащую крест, и ставит перед нею горящую лампаду; и как мы пользуемся святой водой, кропя ею для отогнания злого духа, так они пользуются ладаном. Именно всякий вечер они зажигают ладан, нося его по всем углам дома для избавления его от врагов всякого рода.

 Я обедал с упомянутым выше Сагенсой и получил много знаков уважения как от него самого, так и от его жены и сына по имени Захарий [Он, так же как отец, служил в монгольских войсках и стоял во главе грузинского отряда, принимал участие в осаде Багдада в 1258 г. Заслужил благосклонность хана Хулагу благодаря своей личной храбрости, но через некоторое время был обвинен в заговоре против монголов и казнен по приказу Хулагу], очень красивого и умного юноши; он спросил у меня, пожелаете ли вы оставить его у себя, если он приедет к вам, именно, он так тяготится владычеством татар, что хотя и имеет все в изобилии, однако предпочел бы странствовать по чужой земле скорее, чем выносить их владычество. Сверх того, они называли себя сынами Римской Церкви и говорили, что если господин папа окажет им какую-нибудь помощь, то они подчинят Церкви все прилегающие к ним племена.

 Из этого города мы попали через 15 дней, в воскресенье Четыредесятницы [15 февраля 1255 г.], в землю турецкого султана; первый замок, который мы нашли, называется Марсенген [Вероятно, Меджинкарт. Сейчас к северо-западу от озеро Ван существует турецкая деревня Малазкирт]. Все обитатели местечка были христиане: армяне, курги и греки; но владычество над ними принадлежит исключительно сарацинам. Там начальник замка сказал мне, что получил распоряжение не выдавать съестных припасов ни одному франку, ни послам царя Армении или Вастация. Поэтому, начиная с того места, где мы были в воскресенье Четыредесятницы, и вплоть до Кипра, куда я попал за неделю до праздника блаженного Иоанна Крестителя [17 июня], нам надлежало покупать себе припасы. Провожавший меня доставлял мне лошадей; он получал также деньги на съестные припасы, но клал их себе в кошелек. Когда он приезжал куда-нибудь на поле и видел стадо, то силой похищал барана и давал своему семейству есть его, удивляясь, что я не хочу есть от его хищения.

 В день Сретения [2 февраля. Хронологический порядок в этой главе сильно нарушен, что затрудняет определение этой части маршрута Рубрука] находился я в некоем городе по имени Айни, принадлежавшем Сагенсе и очень укрепленном по своему положению. В нем находятся тысяча армянских церквей и две синагоги сарацин. Татары поставили там судью (ballivum). Тут нашли меня братья-проповедники, четыре из которых ехали из Прованса во Франции, а пятый присоединился к ним в Сирии. У них был только один немощный служитель, знавший по-турецки и немножко по-французски. Они имели грамоты господина папы к Сартаху, Мангу-хану и Бури, какие и вы дали мне, а именно просительные, чтобы те позволили им пребывать в их земле и проповедовать Слово Божие и т. д. Когда же я рассказал им, что я видел и как татары меня отослали, они направили свой путь в Тефилис, где пребывают их братья, чтобы посоветоваться, что делать. Я им надлежаще разъяснил, что при помощи этих грамот они могут проехать, если пожелают, но должны запастись надлежащим терпением к перенесению трудов и хорошенько обдумать цель своего приезда, ибо, раз у них не было другого поручения, кроме как проповедь, татары станут мало заботиться о них, особенно если у них нет толмача. Что сталось с ними потом, не знаю.

 

 

Глава пятьдесят вторая.

 

Переправа через Евфрат. Крепость Камаф 238. Возвращение в Кипр, Антиохию и Триполи

 

 Далее, во второе воскресенье Четыредесятницы, мы прибыли к истоку Аракса и, перевалив через вершину горы, добрались до Евфрата, возле которого спускались восемь дней, направляясь все на запад, до некоей крепости по названию Камаф. Там Евфрат сворачивает на юг в направлении к Алании [Крепость была расположена на высокой горе, откуда берет начало западный приток Евфрата – Карасу]. Мы же, переехав через реку, стали направляться через высочайшие горы и по глубочайшим снегам на запад. Там в том году было такое страшное землетрясение, что в одном городе по имени Арсенген [Длина Ефрата составляет примерно 2781 километров. Она образуется в результате слияния двух рек: Кара (Западный Евфрат) с истоком в Армянском нагорье (Турция) и Мурат (Восточный Евфрат) c истоком к юго-западу от горы Арарат и к северу от озера Ван. В верхнем течении Евфрат проходит через крутые каньоны и ущелья, через юго-восток Сирии и по части Ирака. Притоки Хабур и Баликх соединяются с Евфратом в восточной Сирии] погибло 10 тысяч лиц, известных по имени, помимо бедняков, о которых не было сведений. Проехав верхом три дня, мы увидели отверстие в земле, образовавшееся от ее раскола при колебании, и груды земли, сползшие с гор и наполнившие долину; поэтому, если бы земля поколебалась несколько больше, буквально исполнилось бы то, что говорил Исайя, а именно: «Всякая долина наполнится, и всякая гора и холм принизится».

 

 Мы проехали по равнине, на которой татары победили турецкого султана [Современный город Эрзинджан на реке Карасу]. Писать, как его победили, было бы слишком длинно; но один служитель моего проводника, бывший с татарами, говорил, что их было всего-навсего не больше 10 тысяч; а один кург, раб султана, говорил, что с султаном было 200 тысяч, все на лошадях. На этой равнине, на которой происходила эта война, вернее, это бегство, образовалось во время землетрясения большое озеро, и мне говорило мое сердце, что вся эта земля открыла уста свои для принятия и впредь крови сарацин. В Себасте [Монголы разбили войско сельджукского султана Рума – Гияс-ад-Дина Кей Хосроу II в 1244 г. на равнине Козедаг (Куза-Даг), находящейся между Эрзинджаном и Сивасом. Монгольскими войсками командовал Байджу-Наян. Эта битва положила конец независимости Румского царства, которое стало платить дань монголам], что в Малой Армении, мы были на Страстной неделе [Греческая Севастия, ныне крупный город Сивас, в центральной части Малой Азии, в бассейне реки Кызыл-Ирмак. В XII в. Сивас был одной из столиц сельджуков. Был осажден и разграблен монголами в 1244 г., после разгрома султана Рума в битве на равнине Козедаг]. Там посетили мы гробницу сорока мучеников [В 1255 г. начало Страстной недели приходилось на 21 марта]. Там есть церковь во имя Святого Власия, но я не мог пойти в нее, так как она находится наверху, в крепости. В неделю по Пасхе мы прибыли в Кесарию Каппадокийскую [Во время гонения на христиан в 320 г. были замучены 40 римских воинов-христиан, память которых чтится армянской, католической и православной Церквами], в которой находится церковь Святого Василия Великого.

 После этого, через 15 дней [Бывшая столица Каппадокии Мазака, получившая после завоевания Римом название Кесарии. В XII в. Кесария была городом сельджукских турок. Ныне Кайсери – крупный город малоазиатской Турции], мы прибыли в Иконий [т. е. 19 апреля], делая небольшие дневные переходы и отдыхая во многих местах, так как не могли очень скоро доставать лошадей. И проводник мой устраивал это умышленно, взимая в каждом городе себе продовольствие за три дня; я очень этим огорчался, но не смел говорить, так как он мог бы продать или убить меня и наших служителей и никто не стал бы противоречить. В Иконии я нашел многих франков и одного генуэзского купца из Акры по имени Николай де Сен-Сир, который с одним своим товарищем, венецианцем по имени Бонифацио де Молендино [Столица малоазиатских сельджуков, была взята монголами в 1257 г., через два года после того, как через нее проезжал Рубрук. Ныне Конья в Турции], получил исключительное право на торговлю квасцами в Турции, так что султан не может никому продать сколько бы то ни было, кроме их двоих, а они сделали квасцы настолько дорогими, что то, что прежде продавалось за 15 бизантиев, ныне продается за 50.

 Мой проводник представил меня султану. Султан сказал, что охотно прикажет проводить меня до моря Арменийского или до Киликии [На службе у султана Конии находился кондотьер Бонифацио де Молино из известной венецианской семьи Молино]. Тогда вышеупомянутый купец, зная, что сарацины мало обо мне заботятся и что я чрезмерно тяготился обществом моего проводника, ежедневно надоедавшего мне просьбами о подарках, приказал проводить меня до Курты [Прочтение «Киликия» спорно], гавани царя Армении. Я прибыл туда накануне Вознесения [т. е. Корикус античных авторов, гавань, расположенная на берегу Киликии. Средневековые географы называют это место Курка. Там находился укрепленный замок, впоследствии покинутый и забытый] и остался вплоть до дня, следующего за Пятидесятницей [т. е. 5 мая 1255 г.]. Тогда я услышал, что прибыли послы от царя  [армянского] к его отцу [т. е. 17 мая 1255 г.]. Я сложил свои пожитки на корабль, чтобы отвезти их в Акру, сам же налегке отправился к отцу царя узнать, не услышал ли он чего-нибудь нового о своем сыне. Я нашел старика в Ази [Когда армянский царь Гетум I отправился ко двору Мунке-хана, то он оставил управление Малой Арменией своему отцу Константину Ламброну и двум своим сыновьям – Левону и Торосу] вместе со всеми сыновьями, кроме одного, по имени Барунузин [т. е. Сие, главный город в армянской Киликии, взятый позднее турками-сельджуками и разграбленный ими], который занимался постройкой какого-то замка. От сына он получил несколько сообщений, а именно, что тот возвращался, что Мангу-хан значительно облегчил ему подать и, кроме того, даровал ему то преимущество, чтобы ни один посол не вступал в его страну; по этому поводу старик со всеми сыновьями и со всем народом устроили большой пир.

 Меня же он приказал проводить к морю до гавани, называемой Ауакс [Возможно, Рубрук имеет в виду одного из сыновей Гетума I]; оттуда переправился я на Кипр [т. е. наиболее значительная гавань Киликии. Через Аяс ехали и братья Поло, когда возвращались в первый раз из Китая в Венецию. Марко Поло упоминает об этом городе, называя его Лаяс] и в Никозии нашел вашего провинциала, который в тот же день повез меня с собою в направлении к Антиохии, находящейся в очень плохом состоянии. Там мы пробыли праздник апостолов Петра и Павла.

 

 

Глава пятьдесят третья.

 

О том, как брат Гильом писал из Триполи к королю Людовику, донося ему о своем путешествии и об отправке послов к татарам

 

 Отсюда прибыли мы в Триполи, где в день Успения Святой Девы имели собрание нашего ордена; и провинциал ваш определил, чтобы я избрал  [монастырь в] Акре, не позволив мне явиться к вам и приказав, чтобы я написал вам то, что хочу, через подателя сего послания. Я же, не смея противиться обету послушания, составил как мог и умел, прося прощения у вашей несравненной кротости как за лишнее, так и за нехватки или за сказанное не совсем умно, а скорее глупо, так как я человек недостаточно умный и не привык составлять такие длинные повествования. Мир Божий, который превосходит всякое понимание, да хранит сердце ваше и разумение ваше! Охотно я повидал бы вас и некоторых особенно близких мне друзей, которых имею я в королевстве вашем. Поэтому, если это не противно вашему величеству, я хотел бы молить вас, чтобы вы написали провинциалу о позволении мне явиться к вам, под условием скорого возвращения в Святую Землю.

 

 О Турции знайте, что там из десяти человек один не сарацин, а все это – армяне и греки и дети властвуют над этим краем. Именно у султана, побежденного татарами, была законная жена из Иверии [16 июня, о чем Рубрук упоминает в главе 51]; от этой жены у него был расслабленный сын, которого он объявил своим наследником. Другой сын у него родился от греческой наложницы, которую он потом передал одному могущественному эмиру (amiraldo); третий сын у него был от турчанки; соединившись с ним, многие турки и туркоманы пожелали убить сыновей христиан.

 Как я узнал, они решили также, в случае победы, разрушить все церкви и убить всех тех, кто не пожелает сделаться сарацинами; но сын этот был побежден, и многие из его приближенных были убиты. Он обновил свое войско во второй раз, и тогда его взяли в плен, в оковах держат его и поныне. Пакастер, сын гречанки, стал заботиться о своем сводном брате, чтобы тот стал султаном, так как другой, которого отправили к татарам, был слабого сложения; родственники его со стороны матери Иверы, или Георгианы, вознегодовали на это. Отсюда ныне в Турции владычествует Отрок, не имеющий никакой казны, немного воинов и много недругов. Сын Вастация [У султана Гиас-ад-Дина была любимая жена (вторая) по имени Тхамар, дочь грузинской царицы Русуданы. Гиас-ад-Дин умер в 1246 или в 1247 г., оставив нескольких сыновей. Ему наследовал Рокн-ад-Дин Кулуг Арслан, его сын от дочери одного греческого священника. Кроме того, у него были сыновья Азз-ад-Дин Кай Каус и от дочери грузинской царицы – Ала-ад-Дин Кей Кобад] слабого сложения и ведет войну с сыном Ассана [т. е. Феодор Ласкарис, третий никейский император (1255–1258), которому было в то время не менее 34 лет, хотя Рубрук склонен считать его юношей. Феодор Ласкарис страдал эпилепсией, что и нашло отражение в словах Рубрука о слабом здоровье сына Вастация], который также еще мальчик и угнетен рабством татар. Поэтому если бы воинство Церкви пожелало пойти к Святой Земле, то было бы очень легко или покорить все эти земли, или пройти через них. Венгерский король имеет, самое большее, не свыше 30 тысяч воинов.

 От Кельна до Константинополя только сорок дней пути на повозках, а от Константинополя не будет стольких дней пути до земли царя Армении. Некогда проходили через эти земли доблестные мужи и имели успех; однако против них стояли весьма сильные неприятели, которых ныне Бог уничтожил с лица земли [т. е. Михаил Асен, правивший в Болгарии в 1245–1258 гг. Он был возведен на престол ребенком. Между никейским императором Феодором Ласкарисом и болгарским Михаилом Асеном шла война, окончившаяся полным поражением последнего в 1255 г.]. И нам не следовало подвергаться опасности моря и зависеть от милосердия корабельных служителей, а той платы, которую надлежало заплатить за перевоз, хватило бы на издержки при путешествии по суше. Уверяю вас, что если бы ваши поселяне, не говоря уже о королях и воинах, пожелали идти так, как идут цари татар, и довольствоваться такою же пищей, то они могли бы покорить целый мир.

 Мне кажется бесполезным, чтобы какой-нибудь брат ездил впредь к татарам так, как ездил я, или так, как едут братья-проповедники; но если бы господин папа, который является главою всех христиан, пожелал отправить с почетом одного епископа и ответить на глупости татар, которые они уже трижды писали франкам (раз блаженной памяти папе Иннокентию Четвертому и дважды вам: раз через Давида, который вас обманул, а теперь через меня), то он мог бы сказать им все, что захочет, и даже заставить, чтобы они записали это. Именно они слушают все, что хочет сказать посол, и всегда спрашивают, не желает ли он сказать еще; но ему надлежит иметь хорошего толмача, даже многих толмачей, обильные средства и т. д.

 

 

 

 

Иосафат Барбаро.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В ТАНУ. (Перевод Е. Ч. Скржинской)

 

 § 1. Здесь начинается рассказ о вещах, виденных и слышанных мною, Иосафатом Барбаро, гражданином [Под «доблестными мужами» Рубрук подразумевает, по-видимому, крестоносцев, участников похода Петра-отшельника, прошедших через Германию, Венгрию, Болгарию и Турцию в 1096 г.] Венеции, во время двух моих путешествий: одного в Тану и другого в Персию.

 § 2. Земля – как с величайшей ясностью доказывают геометры – настолько же мала по сравнению с небосводом, насколько мала точка, поставленная в середине окружности. К тому же, большая часть земли либо покрыта водой, либо неумеренна по климату из-за излишнего холода или жара, а поэтому обитаемая ее часть еще гораздо меньше. И все-таки слабость человека такова, что найдется лишь немного людей, которые видели бы хоть сколько-нибудь значительную часть земли, и, если не ошибаюсь, ни одного, кто видел бы ее всю целиком.

 Из тех же, кто в наше время видел достаточную ее часть, большинство составляют купцы и люди, отдавшиеся мореплаванию. В обоих этих занятиях, искони и до сего дня, настолько отличались мои отцы и предки венецианцы, что, полагаю, можно поистине сказать: в этом им принадлежит первенство. Кроме того, теперь, когда Римская империя уже не владычествует повсюду, как это было раньше, а разнообразие в языках, обычаях и религии раскололо земной мир, большая доля той малой части земли, которая обитаема, оставалась бы вовсе неведомой, если бы венецианская торговля и венецианское мореходство не открыли ее.

 § 3. К числу людей, которые в наши дни кое-что повидали, можно по справедливости отнести и меня, потому что всю пору моей молодости и добрую долю старости я провел в далеких краях, среди варварских племен, совершенно чуждых всякой цивилизации и нашим обычаям. Среди них я испытал и увидел множество вещей, которые, не будучи в ходу у нас, быть может, покажутся выдумкой в глазах тех, кто, так сказать, вовек не выходил за пределы Венеции. Это, собственно, и было главной причиной почему я никогда не стремился описывать виденное и даже много говорить о нем.

 Но теперь, понуждаемый просьбами лица, имеющего власть приказывать мне, и убедившись, что вещи как будто еще более невероятные описаны у Плиния [Барбаро назван «cittadino di Venezia», но не в смысле принадлежности к пополанам, а просто как житель города, как венецианец. В «Венецианских анналах» Малипьеро представитель одной из знатнейших фамилий Венеции, Марк Корнаро (Marco Corner), определен как «un privato cittadin Venetian» (a. 1468, p. 598)], у Солина [Плиний (род. в 23–24 г., ум. в 79 г.) – автор знаменитых записей, именуемых «Historia Naturalis», которые и имеет в виду Барбаро], у Помпония Мелы [Солин (III в.) написал, главным образом по Плинию, сочинение под названием «Polyhistor» – собрание разных исторических и географических сведений], у Страбона [Помпоний Мела – римский географ I в. В 40–41 гг. он написал сочинение, обычно называемое «De chorographia» или – по его начальным словам– «De situ orbis»], у Геродота [Страбон (ум. в конце правления императора Тиберия, 14–37 гг.) – знаменитый греческий географ и путешественник. Страбон написал свою «Географию» не ранее 18 г. Его труд, наряду с трудом Птолемея, был известен образованным людям средневековья], у Диодора [Геродот – прославленный греческий историк V в. до н. э.; его «Истории» были для удобства разделены на 9 книг, по числу муз. Как известно, Геродот уделил немалое внимание географии и этнографии областей Северного Причерноморья и был первым историком этих отдаленных от Греции мест], у Дионисия Галикарнасского [Диодор Сицилийский – греческий писатель второй половины I в. до н. э. и путешественник, отразивший в своем громадном труде «Библиотека» географию, обычаи и – для современного ему периода – историю окружающего мира. Труд Диодора, не дошедший до нас целиком, ценен выдержками из неизвестных нам авторов], затем у других, более новых авторов, таких, как Марко Поло [Дионисий Галикарнасский, греческий историк древнейшего периода римской истории, написал (в конце I в. до н. э.) сочинение «Римская археология»], Николай Конте [Марко Поло – крупнейший путешественник средневековья. Родом из венецианской купеческой семьи, он был взят отцом и дядей – Никколо и Маффео Поло – в их поездку в Китай. Путь туда и обратно и длительное пребывание в Китае заняли 24 года, с 1271 по 1295 гг. Маршрут, начиная от Лаяса в Александреттском заливе (он же залив Искендерон), был сухопутным: по Малой Азии, через Эрзинджан и Эрзерум в Тебриз; оттуда по Персии, через Иезд в Ормуз на Персидском заливе; далее не по морю, но через Памир и по караванному пути в Китай – в резиденцию хана Хубилая, внука Чингисхана. Вернувшись на родину в 1295 г., Марко Поло через три года оказался в плену в генуэзской тюрьме (осенью 1298 г. он был участником морского сражения при острове Курцола между венецианским и генуэзским флотами, принесшего победу генуэзцам); находясь в тюрьме, Марко Поло продиктовал свои воспоминания о путешествии заключенному вместе с ним пизанцу Рустиччано. Марко Поло умер в 1324 г.], оба наши венецианцы, или англичанин Иоанн де Вандавилла [Николо де Конти (Nicolо́ de’ Conti) – венецианский купец, совершивший длительное путешествие (оно длилось около 25 лет) по странам Азии. Он посетил Персию, Индию, острова Борнео и Яву. Будучи на обратном пути в Египте, Конти отрекся от христианства и стал магометанином, но по возвращении на родину просил папу Евгения IV восстановить его в католической церкви. В качестве покаяния папа приказал ему рассказать папскому секретарю, известному гуманисту Поджо Браччолини (1380–1459), историю своих странствий. Поджо включил рассказ о путешествии Николо де Конти в свое сочинение «De varietate fortunae libri IV», в котором последнюю, IV книгу составляет изложение этого путешествия. Николо де Конти считают иногда вдохновителем знаменитейшего картографа своего времени – фра Мауро из монастыря св. Михаила на острове Мурано, – который создал в 1459 г. карту мира (mappamondo). Николо де Конти умер в 1469 г.], и наконец у современных нам писателей, каковы Пьеро Кверини [Iovane de Vandavilla englese – так назвал Барбаро автора известного в Средневековье сочинения о путешествиях по Европе, Азии и Африке. Имя автора – Джон Мандевилль (John Mandeville), но под ним скрывался фламандский врач из Льежа по имени Жан де Бургонь, который умер в 1372 г. Сочинение его, написанное по-французски в 1356 г., наполнено фантастическими – либо измышленными, либо заимствованными – рассказами об огромном количестве стран, где составитель вовсе не бывал (по-видимому, ему удалось посетить только Египет). Сочинение Мандевилля пользовалось большой популярностью и было переведено на многие языки], Альвизе да Мосто [Пьетро Кверини (Pietro Querini) отправился с Крита в 1431 г. во Фландрию. Буря отнесла его корабль к неведомой земле, где с мая по август продолжается день, а с ноября по февраль продолжается ночь; предполагается, что Пьетро Кверини и его спутники – Кристофоро Фьераванти и Николо де Микьель – были отнесены к Лофотенским островам у берегов северной Норвегии. В рассказе самого Кверини («Viaggio per le Fiandre e naufragio») и в отчете о кораблекрушении его спутников («Relazione del naufragio della cocca Quirina») описано первое, притом случайное, посещение венецианцами северной Скандинавии в 1431 г. Пьетро Кверини умер в конце 1448 г.] и Амброзио Контарини [Альвизе да Место (Alvise da Mosto, Alvise da Cа’ da Mosto) – первый венецианец, плававший в 1455–1456 гг. за пределы Гибралтара к югу вдоль побережья Африки; он открыл острова Зеленого мыса (Promontorium Viridum) и, обогнув его, дошел до устья реки Гамбии. Это описано путешественником в его труде «Le navigazioni atlantiche, Segue la relazione sulla navi gazione del portoghese Pietro da Sintra (nel 1462), scritta da Alvise da Mosto». Альвизе да Мосто умер в 1483 г.], – я не могу не написать о том, что я видел. Я делаю это во славу господа бога, который спас меня от бесконечных опасностей; для удовлетворения того, кто заставил меня писать; на пользу, в какой-то мере, людям, которые поедут после нас, особенно если они будут странствовать по местам, где я побывал; для удовольствия тех, кто ищет приятности в чтении о неведомых вещах, а также в поддержку нашего города, если в будущем ему понадобится послать кого-либо в те страны.

 Итак, я намерен разделить свое повествование на две части. В первой я расскажу о путешествии в Тану, во второй – о путешествии в Персию. Однако ни в той, ни в другой я не буду говорить – за редким исключением – ни о трудностях, ни об опасностях или неудобствах, с которыми мне приходилось встречаться.

 § 4. В 1436 году я предпринял свое путешествие в Тану, где год за годом и оставался в течение целых шестнадцати лет. Я объездил те области, как по морю, так и по суше, старательно и с любопытством.

 § 5. Равнина Татарии [Амброджо Контарини – автор записок «Путешествие в Персию»] представляется человеку, стоящему посредине, в таких границах: с востока она имеет реку Ледиль [La pianura – равнина, здесь лучше – степь. Это слово в приложении к степным южнорусским территориям встречается у Барбаро часто, иногда в значении, весьма близком к слову «campagna». Таким образом, и «pianura» и «campagna» в текстах, относящихся к Северному Причерноморью, надлежит понимать как «равнинная местность», «степь». Ошибочно понимает слово «campagna» К. В. Базилевич, следуя, по-видимому, статье Е. Зевакина и Н. Пенчко «Очерки по истории генуэзских колоний на зап. Кавказе в XIII–XV вв.» (Истор. записки, т. 3, 1938) и, соответственно ей, давая неверное определение: «Кампанья – область, расположенная около Кафы, имевшая отдельного татарского правителя Зихия-Геркесия» (Базилевич, стр. 103, примеч. 1). Степной и предгорный Крым, территория которого (вместе с главным городом Солхатом) подступала к ограниченному по площади округу города Каффы, с XIII до середины XV вв. подчинялся правителям, зависевшим от ханов Золотой Орды, а с середины XV в. крымским ханам – Хаджи-Гирею, затем его сыновьям, Нур-Давлету, Менгли-Гирею и др. Что за правитель «Зихий-Геркесий», которого без объяснения упоминает Базилевич, вообще непонятно. Возможно, что в этом курьезном имени соединились названия кавказских областей Зихии и Черкесии (?). У арабских и персидских авторов южнорусские степи между Днепром и Волгой и за Волгу к Аральскому морю, как правило, обозначались названием Дешт-и-Кыпчак, т. е. Кыпчацкая, Половецкая степь. Это название удержалось в течение веков; Ибн Батута, в 1333–1334 гг. посетивший Золотую Орду и ряд ее городов, записал: «Дешт на тюркском языке значит степь. Степь эта зеленая, цветущая, но нет на ней ни дерева, ни горы, ни холма, ни подъема. Нет на ней и дров, а жгут они (жители степи) только сухой помет… Видишь, как даже старейшины их подбирают его и кладут в полы одежды своей. Ездят по этой степи не иначе, как на телегах, а расстилается она на шесть месяцев пути; из них три (едешь) по землям султана Мухаммеда Узбека, а три по другим владениям» (Тизенгаузен, I, стр. 279). Употребление названия Дешт-и-Кыпчак продолжалось до XVI в. включительно (см.: Тизенгаузен, I–II, – о походах Тимура, о ханах XV и XVI вв.). Европейцы знали о причерноморских и приазовских степях с древности. Греки, вслед за Геродотом (Hdt. IV, 18, 20) называли их «пустыней» – ερτμοζ‘; в латинских сочинениях чаще всего их определяли как «solitudines». Аланы в описании Аммиана Марцеллина (IV в.) населяли «неизмеримо далеко раскинувшиеся пустыни Скифии» (in immensum extentas Scythiae solitudines) (XXXI, 2). Вынесший сильное впечатление от татарских степей, Рубрук пишет о них как о «vasta solitudo», которая покрыта превосходной травой (Rubruk, p. 246). Немыслимо представление об истории юга нашей страны без представления о Половецкой степи, Дешт-и-Кыпчак]; с запада и северо-запада – Польшу; с севера – Россию; с юга, там, где земли обращены к Великому морю [Ledil, Edil – Итиль, Эдиль, общеизвестное средневековое название Волги, происходящее от ее тюркского названия. Таково имя Волги у кочевых племен: хазар, печенегов, половцев, татар. Западноевропейские и восточные писатели – географы и путешественники – широко распространили это название величайшей в Европе реки. Оно проникло уже в ранние византийские источники. У Менандра (VI в.) Волга названа Ἁττιλα; у Феофилакта Симокатты (VI–VII вв.) – Τιλ; в «Хронике» Феофана (VIII–IX вв.) – Ἁτελ. В списках византийских епископий (Notitiae episcopatuum) встречаются такие, например, пояснения: «Астиль (οἉστηλ) на реке Астиль в Хазарии» (имеется в виду город Итиль на Волге). Один раз в связи с печенегами назвал реку Атиль (Ἁτηλ) Константин Порфирородный (Const. Porph. De adm. imp., 37), тщательно подбиравший сведения о современных ему (середина X в.) кочевниках в степях Северного Причерноморья. Известные путешественники XIII в. – Иоанн де Плано Карпини и Гийом де Рубрук, – почти одновременно (в 1246 и в 1253 гг.) посетившие татарское государство, употребляли разные названия Волги: Volga (Ioh. de Plano Carpini, p. 743), Etilia (Rubruk, p. 246, 252, 258, 264, 271, 274, 279, 378). Арабские и персидские писатели как в X в. (Ибн Фадлан, Ибн Хаукаль), так и более поздние (Идриси – XII в., Якут – XIII в., Ибн Батута – XIV в., Шереф-ад-Дин Иезди – XV в. и др.) знали великую реку Итиль, на которой стояли крупные торговые города: хазарская столица Итиль, половецкий по преимуществу Саксин, известный в течение ряда веков Булгар, татарские столицы Сарай Бату и Сарай Берке, а также Хаджитархан – Астрахань (Тизенгаузен, I, стр. 301, 306; II, стр. 21, 85, 121, 141, 205; см. также специальные издания арабских и персидских авторов; ср. еще: Moravcsik. Byzantinoturcica, II, p. 78). Русские источники знают только название Волга; это имя реки повторяется во всех летописях, начиная с первых страниц «Повести временных лет». Барбаро пользуется только названием Эдиль (Ледиль), но Контарини – его современник – многократно употребляет название Волга; к устью этой реки он и приплыл из Дербента, – реки, на которой жил в Астрахани, вдоль которой шел с посольским караваном в Москву и которую дважды переплыл (Contarini, p. 91 v, 94 r, 96 v)], – Аланию, Куманию, Газарию [Великое море, mar Mazor, mare Maius – обычное название Черного моря, употреблявшееся итальянцами. Так оно называется на итальянских портоланах и в любых письменных источниках XIII–XV вв. Это наименование – mar Mazor – встречается на страницах сочинений Барбаро и Контарини. В «Хожении» Игнатия Смолнянина (1389–1405) Черное море также называется Великим: «проидохом устье Озачьского [Азовского] моря и взидохом на Великое море… минухом Кафиньский лимень и Сурож» (Игнатий Смолнянин, стр. 4–5). Однако бывает, что Черное море определяют его античным названием – Евксинский понт, но тут же, говоря о том же времени, называют его и «Черным»: οἙδξεινζ ποντοζ, η Μαυρη αλασσα. Так, например, у Георгия Сфрандзи (Sphrantzes (ed. V. Grecu), V, I, p. 6; XVII, I, p. 26). Важно отметить, что название «Черное море», η Μαυρη θαλασσα, стало употребляться в Константинополе и по малоазийскому побережью вместе с расширением итальянской торговли в столице Византийской империи. Полагаем, что появление названия «Черное море» – именно по-гречески – можно объяснить фонетической близостью в звучании слов «mare maius» (maris maioris etc), «mare Maggiore» – «Великое море» с греческим μαυροϚ, μαυρη – черный, черная. В официальном тексте императорского хрисовулла 1265 г.: ειϚ τηϚ ΜαυρηϚ ϑαλασσαν (MM III, p. 79). В русских летописях, начиная с Повести временных лет, встречается название «Понтьское», «Понетьское» море; употребляются иногда определения «Русское», «Сурожское» море (например, Троицкая летопись, стр. 411; Моск. свод, стр. 135, 162, 198). Услышав, по-видимому, в Константинополе, что Великое море называется Русским, историк IV крестового похода Жоффруа де Вилльардуен записал это название в своей хронике: «mer de Russie» (Geoffroy de Villehardouin. La conquète de Constantinople, cap. 49. Ed. et trad. E. Farai, I–II, Paris, 1938–1939).

 Относительно названия Сурожское следует сделать оговорку: либо так названо Азовское море, потому что в летописи указано, что князь Михаил Ярославич тверской отправился к хану Узбеку в Орду в 1319 г., «доиде до Орды… на усть реку Дону, иде же течет в море Сурожьское»; либо это название Черного моря, потому что, во-первых, Сурож лежал на берегу Черного, а не Азовского моря, а во-вторых, устьем Дона нередко считали Керченский пролив, рассматривая Азовское море как расширение нижнего Дона; в таком случае хан Узбек должен был находиться или на Таманском, или на Керченском полуострове, близ южной части Керченского пролива, где он как бы является «устьем Дона». Полагаем, что здесь могла быть ошибка летописца и дело обстояло так: хан Узбек, к которому приехал князь Михаил Ярославич, стоял при устье Дона, впадающего в Азовское море, а Сурожским морем в Москве называли Черное море – по Сурожу, расположенному на черноморском берегу Крыма. В XIII в. Черное море, по-видимому, часто называлось Хазарским. Так у персидского историка Ибн-ал-Биби (Тизенгаузен, I, стр. 25–26); так же у арабского писателя Ибн-ал-Асира, который в известном сообщении о Судаке, как о городе кипчаков, приводит это название Черного моря, связанное с давней историей Поволжья и Подонья. Но в XV в. в арабском сочинении Ибн-Арабшаха Черное море неожиданно названо Египетским: «Граница Дештской земли с юга – море Кользумское (Хорезмское, Каспийское); злобное и своенравное, и море Египетское, завернувшее к ним (к обитателям Дешта) из области Румской (византийской). Эти два моря почти сталкиваются, не будь промеж них гор Черкесских…» (Тизенгаузен, I, стр. 459). Афанасий Никитин в описании своего путешествия (1466–1472) связывает Черное море с названием Стамбула: «третье море Черное, дория Стембольская» (Афанасий Никитин, стр. 9, 31)]; последние страны все граничат с Забакским морем [Алания, Кумания, Газария – три области, не имеющие, разумеется, четких границ, которые располагались вокруг Азовского («Забакского») моря: Алания примыкала к его восточному побережью, простираясь далее по Северному Кавказу; Кумания – к северному побережью (на портолане Бенинказы 1474 г. здесь помечена Chumania); Газария, соответственно позднее (к XIII–XIV вв.) утвердившемуся названию, лежала в Таврике, преимущественно в восточной, неготской ее части. Указанием на эти три области, с названиями этнического происхождения, Барбаро заканчивает рассказ о намеченных им в самых общих чертах границах Татарии, причем, говоря о севере (Россия) и западе (Польша), он действительно называет области, куда не распространялись ни поселения, ни кочевья татар; но говоря о востоке и юге, он называет места, которые вполне были районами распространения татар]. Итак, равнина эта лежит между названными пределами.

 § 6. Для того чтобы меня лучше поняли, я поведу рассказ, двигаясь вдоль Великого моря, частью по его побережью, частью же по более глубоко расположенным землям, вплоть до реки Эличе [Mar delle Zabache – Забакское море, нынешнее Азовское море. Возможно, что в слове Zabache скрывается название рыбы: «чабак» до сих пор на Нижнем Дону значит лещ. Азовское море и устья впадающих в него рек богаты, как известно, рыбой (ценные породы осетровых рыб – осетр, севрюга, белуга; судак, лещ, сазан, чехонь). Как видно по запискам Барбаро, он и другие венецианские купцы имели рыбные ловли на Дону – le peschiere. Следует отметить, что восточные авторы называли Тану (XIV–XV вв.) Азак. Отсюда название Азовского моря – Озачьское – в «Хожении» Игнатия Смолнянина: «проидохом устье (т. е. Боспор Киммерийский, Керченский пролив) Озачьского моря и взидохом на Великое (т. е. Черное) море» (Игнатий Смолнянин, стр. 5). Иногда Азовское море определялось как Франкское. Так назвал его персидский писатель Абд-ар-Раззак Самарканди (1413–1482): «Они (царевичи и эмиры Тимура) опустошили и ограбили эту область (улус черкесский) до берегов Франкского моря, называемого морем Азакским» (Тизенгаузен, II, стр. 181, примеч. 1)], которая находится уже за Каффой [Elice – Днепр. Это отчетливо объяснено в сочинении Контарини: «В Киеве (Chio) есть река, которая на местном языке называется Danambre (Данапр, Днепр), а на нашем – Leresse; она протекает около города и впадает в Великое море» (Contarini, p. 68 v). Заметим, что еще в середине XIII в. Иоанн Плано Карпини, говоря о четырех реках татарской равнины – Neper, Don, Volga, Iaec (Ioh. de Plano Carpini, p. 743), – привел местное название Днепра (и Плано Карпини, и Контарини, каждый в свое время, проехали через Киев). На итальянских мореходных картах, или портоланах, Днепр отмечается названием Erexe, Eresse, Elexe, Elice. Так, как правило, называли эту реку авторы самых известных портоланов: Петр Весконте из Генуи (1311–1321 гг.), Франциск Пициган из Венеции (1373 г.), Грациоз Бенинказа из Анконы (1469 г.) и многие другие (см., например: E. Noidenskiold. Periplus). Повторяющиеся надписи на мореходных картах свидетельствуют о том, что названия Erexe и т. п. были в практике западноевропейских моряков XIV–XVI вв. Однако похожим именем называли Днепр и за много столетий до этого времени. В сочинении Иордана (оно написано в 551 г.) упомянута река Erac в связи с борьбой между остроготами и антами и победой гуннов над остроготами (см.: Иордан, стр. 115, 323–324. Здесь же приведены и другие названия Днепра: Данапр, Борисфен, Вар, Варух, Алике, Еликс, Лякс). Константин Порфирородный, передавший в своем трактате «De administrando imperio» (середина X в.) реальные географические названия, пишет не об античных Борисфене и Тирасе, а о Днепре и Днестре (ο ΔαναπρηϚ, ο ΔαναστρηϚ, – гл. 9 и 37). В списках византийских епископий, в так называемых «Notitiae episcopatuum» (X–XIII вв.), упоминается река Элисс (ΕλισσοϚ ποταμοϚ). См. изданные Г. Гельцером нотиции в «Abhandlungen der bayerischen Akademie der Wissenschaften» (Philos.-philol. Kl., Bd. 21, 1901, S. 632)], примерно в сорока милях от нее. Перейдя эту реку, идут по направлению к Монкастро [Capha, Caffa – самая значительная итальянская колония Северного Причерноморья. Город Каффа, предшественник нынешней Феодосии, принадлежал генуэзцам с 60-х годов XIII в. до 1475 г., когда был взят турками. В последние годы существования генуэзской Каффы там – кроме основного, генуэзского – был и венецианский консул. Каффа, предоставленная генуэзцам татарами, платила им дань]. Там находится Данубий, река знаменитейшая [Moncastro – итальянское название крепости в устье Днестра. У Константина Порфирородного эта крепость обозначена словом Ασπρον, которое было переводом местного печенежского названия (см. Const. Porph. De adm. imp., cap. 37), а в списках епископий встречается название Аспрокастрон – Белая крепость. Отсюда современное название Белгорода Днестровского. В XV в. Монкастро был отправным пунктом для путешественников, приходивших по Черному морю с Кавказского побережья (на пути из Грузии, из Персии) и отправлявшихся в Польшу, Германию, Италию. Via de Moncastro, особенно на пути с Востока, предпочиталась дороге через Каффу (via de Caffa), так как идя через Монкастро вверх по Днестру, можно было миновать трудный переход по татарским степям, направляясь к Днепру и Киеву (см. Cornet, Le guerre, doc. 18, a. 1471, Oct. 25, p. 31)]. О местах еще дальше отсюда я уже не скажу ничего, так как они хорошо знакомы.

 § 7. Название Алания [Эпитеты, даваемые Барбаро крупным рекам, не одинаковы. «Знаменитейшая река» (fiume nominatissimo) относится им к действительно очень известным рекам; так он определяет Дунай (Tana, 6) и Евфрат (Persia, p. 53 r). Волгу, тогда менее известную, он называет «fiume grosso e largis simo» (Tana, 53)] произошло от племен, именуемых аланами [Говоря об Алании, Барбаро не определяет ее границ, что было невозможно. Обычно Аланией считаются области Северного Кавказа, предкавказских и приазовских степей (ср. примеч. 18). По-видимому, немалую часть населения степного Крыма составляли аланы], которые на их собственном языке называются «Ас». Они – христиане и были изгнаны и разорены татарами. Страна лежит на горах, на побережьях, на равнинах; там есть множество курганов, насыпанных руками человека; они возведены как знаки погребений. Каждый имеет на вершине большой камень с отверстием, куда втыкают крест, сделанный из другого, цельного камня. Эти курганы бесчисленны; в одном-то из них, как мы узнали, и был спрятан большой клад.

 

 § 8. В те времена, когда консулом в Тане был мессер Пьетро Ландо, приехал из Каира один человек по имени Гульбедин. Он рассказал, что в бытность свою в Каире слышал от какой-то женщины-татарки, что в одном из подобных курганов, называемом Контебе [Аланы, иначе ас или асы (яссы в русской летописи), сохранились до нашего времени в осетинах на Кавказе], Аланы спрятали большое сокровище. Эта самая женщина даже сообщила ему некоторые признаки как холма, так и местности. Гульбедин принялся раскапывать курган; он проделал несколько колодцев, то в одном месте, то в другом. Так он продолжал копать в течение двух лет, после чего умер. Люди пришли к заключению, что он только по неспособности не сумел отыскать тот клад.

 § 9. В связи с этим в 1437 году, в канун дня св. Екатерины [Предполагается, что название Contebе́ соответствует тюркскому кумтепё, что значит песчаный холм. Археологи допускают предположение, что Contebе́ совпадает с Кобяковым городищем. Здесь было одно из придонских поселений античной эпохи с негреческим, скифо-сарматским населением, занимавшимся земледелием и рыболовством], в Тане собрались семеро из нас, купцов, в доме Бартоломео Россо, гражданина Венеции. Там были: Франко Корнарио, брат покойного Якобо Корнарио из банка; Катарин Контарини, который впоследствии торговал в Константинополе; Дзуан Барбариго, брат покойного Андреа из Кандии; Дзуан да Балле, который умер капитаном фусты [День св. Екатерины (Caterina, Catharina) – 25 ноября. У итальянцев встречалось и мужское имя Катерино, Катарино, Катарин. Так звали одного из венецианских послов в Персию, к Узун Хасану: Catharinus Zeno, nobel homo Catarin Zeno. Среди венецианских купцов в Тане был, по записям Барбаро, Catharin Contarini] на озере Гарда; это он в 1428 году вместе с другими венецианцами отправился в Дербент, построил с разрешения местного правителя фусту и захватил несколько кораблей, плывших из Стравы [Фуста – небольшое морское судно], что было поразительно, однако сейчас я прерву этот рассказ; Моизе Бон, сын Александра из Дзудекки [Страва – итальянское искажение названия Астерабад, города в провинции Гурган, или Джурджан, на юго-восточном побережье Каспийского моря. Отсюда вывозили в большом количестве местный шелк-сырец (как и из Гиляна на юго-западном побережье Каспийского моря). Барбаро был осведомлен о сортах шелка и о местах его происхождения. Он пишет о шелке из Стравы (sete stravatine) и сообщает (Persia, p. 52 v), что местное население разводит шелковичных червей и для этого имеет огромное количество тутовых деревьев (tengono gran quantitа di vermi da seta et hanno gran copia di morari bianchi)]; Бартоломео Россо и я (вместе со св. Екатериной, которую я считаю за восьмую в нашем договоре и союзе).

 Итак, повторяю, все мы – семеро купцов [Zudecha – остров Джудекка, Дзудекка (la Giudecca), вытянутый длинной полосой с южной стороны Венеции и отделенный от нее Джудеккским каналом, который впадает в огромный канал Св. Марка между мысом делла Салуте и островом Св. Георгия] – находились в доме вышеназванного Бартоломео Россо в канун дня св. Екатерины (причем трое из поименованных лиц уже бывали в этих местах до нас) и вели беседу об этом самом кладе. Наконец мы пришли к соглашению между собой и сделали запись, скрепленную клятвой (документ был написан рукой Катерина Контарини, а копия его и до настоящего времени хранится у меня), о том, что отправимся копать на той горе.

 § 10. Мы нашли сто двадцать человек, чтобы отвезти их вместе с нами на эту работу; каждому мы платили по меньшей мере три дуката [Барбаро неоднократно подчеркивал, что он был в Тане в числе венецианских купцов: «nui mercadanti», «noi mercatanti ch’eramo nella Tana»] в месяц. Спустя восемь дней все мы семеро, вместе со ста двадцатью наемными работниками, выехали из Таны, забрав с собой одежду, продовольствие, оружие и инструменты; все это мы везли на санях [Три дуката в месяц, т. е. 36 дукатов в год, было немалой платой за простой труд землекопа. Группа купцов (семь человек) должна была заплатить 120 наемным рабочим 360 дукатов в месяц, что составляло довольно значительную сумму. Экспедиция запаслась провиантом (victuarie), так что землекопы получали питание. Когда купцы возобновили весной работы на Контебе, они взяли туда 150 землекопов и копали в течение 22 дней] (подобно тому как возят поклажу в России), двигаясь по льду, по реке. Мы добрались до нужного нам места уже на следующий день, потому что оно находится на самой реке и отстоит примерно на шестьдесят миль от Таны.

 Курган имел в высоту пятьдесят футов, сверху он плоский. На плоскости находился другой курган, похожий на круглую шапку с полями вокруг, так что два человека могли бы идти по ним один вплотную к другому. Этот второй курган был высотой в двенадцать футов. Нижний курган имел очертание круга, как будто его сделали по циркулю; диаметр его равен 80 футам.

 Мы начали врезаться и копать на плоскости большего кургана, там, где начинается меньший курган. Мы имели намерение проникнуть внутрь снизу вверх, до самой верхушки, и хотели проделать широкий ход, идя в длину. В начале раскапывания почва была настолько твердой и промерзшей, что ни мотыгами, ни топорами мы не могли ее разбить; однако, едва углубившись, мы обнаружили мягкую землю. Поэтому в тот день мы хорошо потрудились. На следующее утро, возобновив работу, мы наткнулись на обледенелый грунт, еще более твердый, чем вначале, так что были принуждены оставить тогда свое предприятие и возвратиться в Тану, но все же с намерением и твердой решимостью вернуться к делу весной.

 § 11. К концу марта мы и вернулись, опять с судами и лодками, привезли сто пятьдесят человек и принялись копать. За двадцать два дня мы сделали ход длиной приблизительно в шестьдесят футов, шириной в восемь и высотой в десять футов.

 Теперь вы услышите о вещах весьма удивительных и, так сказать, невероятных.

 

 Мы нашли все, как было предсказано. Поэтому мы еще больше уверовали в то, что нам говорилось, и настолько, что, в надежде отыскать сокровище, мы пустились таскать носилки усерднее, чем те люди, которым мы платили, и как раз я стал мастером по носилкам. Удивительное заключалось в том, что верхний слой был черен от травы, затем по всей поверхности лежал уголь [Барбаро, так же как Контарини, употребляет русское слово «сани»: zenа, sani (Tana, 10, 55), sanili, sani, sano (Contarini, p. 102 r, 103 r, 104 v).]. Это, конечно, возможно, потому что, имея здесь же ивовые леса, легко было жечь ивняк по всему кургану. Ниже лежала зола на глубину одной пяди. Это также возможно, ввиду того что рядом имеются заросли камыша: при его сжигании получалась зола. Ниже, на глубину еще одной пяди, лежала шелуха от проса.

 По поводу этого можно сказать, что здесь, когда ели просяную кашу, то сохраняли шелуху, чтобы положить ее на это место; однако я хотел бы знать, сколько надо было иметь проса, чтобы заполнить шелухой, да еще на глубину целой пяди, всю поверхность этого кургана? Еще ниже лежала рыбья чешуя, а именно – чешуя морского окуня и других рыб, и также на глубину одной пяди. Конечно, можно было бы сказать, что в этой реке ловилось множество окуней и другой рыбы и их чешуи могло хватить, чтобы покрыть весь курган; однако я предоставляю сообразить самим читателям, насколько это возможно и правдоподобно. Сам я могу лишь удостоверить, что это сущая истина. В связи со сказанным я полагаю, что человек, приказавший устроить такую могилу, – его имя было Индиабу, – и желавший выполнить все многочисленные церемонии, которые соблюдались в те времена, должен был заранее подумать о том, чтобы собрать и сложить на место все эти вещи.

 Проделав раскоп и не найдя сокровища, мы решили провести еще два рва в глубь большого кургана, шириной и высотой в четыре фута; прокопав их, мы нашли белый и настолько плотный грунт, что сделали в нем ступеньки, по которым и таскали носилки. Углубившись почти на пять футов, мы нашли на этой глубине несколько глиняных сосудов; в некоторых была зола, в других уголь; некоторые были пусты, другие наполнены – костями осетровых рыб. Нашли также пять-шесть бусин величиной с померанец; они были из обожженной глины, глазурованные, похожие на те, что изготовляются в Марке и привешиваются к неводам. Еще нашли мы половину маленькой ручки от серебряного котелка; сверху на ней была змеиная головка.

 Когда наступила Святая неделя, принялся дуть восточный ветер с такой яростью, что поднимал землю и вырытые комья и камни и бросал их в лицо рабочим, так что сочилась кровь. По этой причине мы решили остановиться и не предпринимать более никаких попыток. Это было в понедельник после пасхи [На Кобяковом городище (Контебё) археологи определили тип жилищ в виде построек с камышовыми стенами, обмазанными глиной, или же в виде построек со стенами из жердей (как плетни), тоже обмазанными глиной. Сгоревшие стены этих камышовых жилищ и жилищ из жердей могли образовать значительный слой золы. Обгорелая глиняная обмазка приобретала розоватый оттенок. См. более подробные описания античных поселений на Дону в книгах Т. Н. Книпович, В. Ф. Гайдукевича, Б. Д. Шелова].

 § 12. До сих пор это место называлось «Гульбединовыми ямами», а после наших раскопок оно стало называться – и именуется так до нынешнего дня – «Франкской ямой», потому что проделанная нами в течение немногих дней работа была настолько велика, что казалось – здесь за это короткое время действовало не меньше тысячи человек.

 Никаких других достоверных сведений о том кладе мы больше не получали, но полагаем, что – если он там был на самом деле – причиной его сокрытия было следующее обстоятельство: когда предводитель аланов, уже упоминавшийся Индиабу, услышал, что татарский хан идет на него войной, он решил захоронить сокровище, но так, чтобы никто этого не заметил; поэтому он сделал вид, что приготовляет для себя могилу по местному обычаю, и приказал потайно положить туда сначала то, что он считал нужным, а потом насыпать этот курган.

 § 13. Магометанская вера стала обычным явлением среди татар уже около ста десяти лет тому назад [В указанном Барбаро году (1438) Пасха приходилась на 13 апреля. Следовательно, раскопки венецианских купцов на холме Контебё прекратились в понедельник 14 апреля 1438 г.]. Правда, раньше только немногие из них были магометанами, а вообще каждый мог свободно придерживаться той веры, которая ему нравилась. Поэтому были и такие, которые поклонялись деревянным или тряпочным истуканам и возили их на своих телегах. Принуждение же принять магометанскую веру относится ко времени Едигея [По данным ряда арабских писателей, мусульманство среди татар распространялось постепенно, по-видимому, под влиянием уже бывших мусульманскими областей, которые подчинились кочевникам-монголам, а именно – среднеазиатского Хорезма и отчасти приволжского Булгара. Официальное принятие ислама (правящей в Орде группой) началось при хане Берке (1256–1266), но заметное усиление исламизации произошло позднее, при хане Узбеке (1312–1342). Ал-Омари (ум. в 1328 г.), много писавший о Золотой Орде, охарактеризовал Узбека как «мусульманина чистейшего правоверия, открыто проявляющего свою религиозность и крепко придерживающегося законов мусульманских» (см.: Тизенгаузен, I, стр. 230). В Московском своде под 1318 г. сказано (в связи с поездкой в Орду тверского князя Михаила Ярославича), что «седе в Орде ин цесарь именем Озбяк и воиде в богомерзкую веру Срачиньскую» (Моск. свод, стр. 161). Это начало правления Узбека и имел в виду Барбаро, упоминая об исламизации татар за 110 лет до того времени, о котором он пишет, т. е. до 30-х годов XV в. Официальный переход татар в мусульманство не воздействовал на шаманизм, господствовавший в общей массе кочевого населения степей (см.: Якубовский. Зол. Орда, стр. 168). Барбаро отметил некоторые проявления «язычества» в татарской среде (§§ 13, 59). Принуждение принять ислам наступило, по сведениям Барбаро, лишь при Едигее (ум. в 1419 г.)], военачальника татарского хана, которого звали Сидахамет-хан [Едигей был полновластным правителем Золотой Орды в течение 1397–1419 гг. В записях арабского историка ал-Айни (ум. в 1451 г.) сообщается, что Едигей (Идики) отнял у Тохтамыша Дештские земли (Дешт-и-Кыпчак) со столицей Сараем и правил ими ряд лет (Тизенгаузен, I, стр. 531–532). Едигей не был ханом, так как не был чингисидом, и носил титул эмира, или нойона, будучи высшим представителем золотоордынской кочевой знати, главнокомандующим (темником) всего войска улуса Джучи. Барбаро правильно назвал Едигея не «императором» (как западноевропейские писатели называли золотоордынских ханов), а «капитаном народа». Примечательно, что почти одновременно с Едигеем всесильный Тимур тоже носил титул эмира. Номинальными ханами при Едигее были «подставные» незначительные лица из чингисидов. В русских летописях, весьма богатых сведениями о татарах, ханы-чингисиды называются царями, их наследники – царевичами, огланами, а эмиры – князьями. В Московском своде рассказывается о походе Едигея на Москву в 1409 г.: «…некоторый князь Ординьский именем Едигей повелением Булата царя (хан Пулад, 1407–1410) прииде ратью на Русскую землю… Стоя же Едигей у Москвы в селе Коломеньском…» (Моск. свод, стр. 238)]. Этот Едигей был отцом Науруза; о нем-то и пойдет теперь речь.

 § 14. В степях Татарии в 1438 г. правил хан по имени Улумахмет-хан [Sidahameth – неправильная у Барбаро транскрипция имени татарского хана Шадибека. Такая транскрипция более подходила бы к имени Сайид-Ахмеда (1433–1465), но время его правления выходит за пределы жизни Едигея, который умер в 1419 г. Шадибек был одним из «подставных ханов» при Едигее, в 1400–1407 гг. В персидском сочинении, условно называемом «Аноним Искендера» (начало XV в.), сказано, что после смерти хана Тимур-Кутлуга (1395–1400) «государство пришло в беспорядок и улус узбекский (т. е. улус хана Узбека, умершего в 1342 г.) по своему обычаю стал искать славного урука Чингиз-ханова (т. е. потомка Чингиз-хана). Идигу (Едигей) по необходимости посадил на трон Шадибег-оглана (оглан – царевич), который по праведности и способностям был известнейшим и старейшим» (Тизенгаузен, II, стр. 133). При Шадибеке закончилась в Золотой Орде борьба с Тохтамышем, который был ханом в 1377–1395 гг., но умер позднее, в 1406–1407 гг.], что значит великий Магомет-император. Правил он тогда со своей ордой, т. е. со своим народом [Улуг-Мехмед (царь Махмут в русских летописях) был первым ханом Золотой Орды после смерти Едигея, т. е. его правление начинает собой период ее распада и ослабления (см.: Якубовский. Зол. Орда, стр. 406–428, глава «Распад Золотой Орды»). Улуг-Мехмед правил в обстановке борьбы с рядом соперничавших с ним ханов. Такими были Давлет-Берди (1420–1424), откочевавший впоследствии в Крым, где его брат (?) Хаджи-Гирей стал первым правителем Крымского ханства (1449–1466); Барак (1422–1427), Сайид-Ахмед (1433–1465) и упоминаемый Барбаро Кичик-Мехмед (1435–1465), отец хана Ахмеда (1465–1481), противника московского великого князя Ивана III. Годы власти названных ханов переплетаются, так как нередко их преимущество кратковременно и сменяется возвышением их соперников. По хронологической таблице Шпулера (Spuler, S. 454) Улуг-Мехмед был золотоордынским ханом в 1419–1424 и в 1427–1438 гг. и умер, будучи ханом в Казани, в 1467 г. Но и после 1438 г., когда Улуг-Мехмед уже не был в состоянии удержать власть в центральных областях Золотой Орды на Нижней Волге, он с некоторыми военными силами действовал около границ Московского княжества. Об этом периоде точно сообщается в Московском своде в связи с захватом татарами города Белева: «Тое же осени (1437 г.) пришед царь Махмуть, седе в граде Белеве, бежав от иного царя» (Моск. свод, стр. 260). Улуг-Мехмед был оттеснен с юга «иным царем», иначе – изгнавшим его из Сарая новым ханом, по-видимому, Кичик-Мехмедом (по летописи Кичи Ахметом). Через полтора года, в июле 1439 г., Улуг-Мехмед появился около Москвы и стоял под ее стенами десять дней. Весной 1445 г. войска Улуг-Мехмеда под Суздалем захватили в плен Василия II, великого князя московского, который оставался татарским пленником с 7 июля по 1 октября 1445 г. (Моск. свод, стр. 263). В эти годы Улуг-Мехмед часто стоял в Нижнем Новгороде, а под 1448 г. в Московском своде уже записано о его сыне Мамутеке как о «царе Казанском». Эти сведения зафиксированы только русской летописью и являются единственным свидетельством о данных годах в истории татар. Восточные писатели не сообщили об этих событиях, хотя и связанных с Золотой Ордой, но далеких от сферы их политических интересов. Барбаро был хорошо осведомлен о делах в Орде, так как именно в эти годы находился в Тане. Он отметил, хотя и кратко, движение Улуг-Мехмеда к северу (in le campagne, che sono verso la Russia), ссору или охлаждение между ханом и его нойоном (эмиром) (acadete certa division tra esso Naurus et el suo imperator) и уход Науруза к чингисиду Кичик-Мехмеду, который приближался к Волге, чтобы завладеть Сараем], он находился в степях, лежащих в сторону России, а военачальником у него был этот Науруз [Барбаро правильно поясняет, что «орда» – это «народ», «население» (lordò zoè populo). То, что русские именовали Золотой Ордой, восточные писатели называли Синей Ордой или Улусом Джучи. Улус же означает население, подвластное хану или представителю чингисханова рода (см.: Якубовский. Зол. Орда, стр. 35). В летописях иногда употребляется слово «улус», равнозначное «орде» (Моск. свод, стр. 249)], сын Едигея, при котором Татария обратилась в магометанскую веру; возникло между Наурузом и его императором некоторое разногласие. Вследствие этого Науруз отделился от императора и ушел от него с тем войском, которое захотело за ним  [Наурузом] следовать. Он направился к реке Ледиль, где стоял некий Кезимахмет [Науруз, сын Едигея, был нойоном (или эмиром) хана Улуг-Мехмеда, главнокомандующим его войск (сарitаnо); он имел ту же высокую должность, какую имел его отец, «сарitаnо сеllа веllе», как правильно определил его Барбаро (см. примеч. 37). Однако власть Науруза была гораздо слабее, чем почти неограниченное могущество его отца при ничтожных ханах-чингисидах. Все же сын стремился к власти, подобно его несомненно более талантливому отцу, и потому в 1438 г. покинул Улуг-Мехмеда (Барбаро правильно указывает 1438 г. – последний год хана Улуг-Мехмеда в Золотой Орде) и перешел с частью войска, последовавшего за ним, к малоизвестному еще тогда некоему (uno) чингисиду (de sangue de questi imperatori) Кичик-Мехмеду (Chezimeha-meth)], что значит малый Магомет, происходивший из рода татарских императоров. Оба они объединили как свои замыслы, так и военные силы и решили вместе идти против того Улумахмета.

 § 15. Пройдя около Астрахани, они пришли в Таманские степи [Кичик-Мехмед (1435–1465) – хан Золотой Орды, соперник предшествовавшего хана Улуг-Мехмеда. В Московском своде под 1432 г., после детального и яркого описания того, как Великий князь Василий II «искал стола своего великого княжения» перед татарским ханом, соперничая с дядей своим Юрием Дмитриевичем, отмечено, что власть хана Улуг-Мехмеда пошатнулась, «понеже бо в то время пошел бяше на Махмета Кичи Ахмет царь» (Моск. свод, стр. 250)]; затем, обогнув Черкесию, они направились по пути к реке Дону [Барбаро говорит о хорошо известной ему дороге с нижней Волги на нижний Дон. В данном случае войско Кичик-Мехмеда прошло мимо Астрахани и направилось далее на запад по Таманским степям (le campagne de Tumen), обогнув Черкесию. Следует подчеркнуть, что здесь Tumen может означать только Тамань и не имеет, конечно, никакого отношения к Тюмени, находящейся в бассейне Иртыша, к западу от этой реки, и основанной как отдельное поселение в XVI в. Также в сочетании с Черкесией, или страной «Черкасов», говорится о «Тюмени» – Тамани в грамоте Ивану III от его посла в Крым, Ивана Мамонова: «а Тюмень и Черкасы Орде недруги» (Памятники дипл. сношений, док. 72, 1501, июля 23, стр. 358). В связи со сказанным не следует ли считать местом гибели хана Тохтамыша не сибирскую Тюмень, а Тамань, Таманский полуостров? Ср. еще о Тамани (Tumen): Tana, 52] и к заливу Забакского моря [Барбаро называет Дон описательно: «река Таны» (fiume della Tana). Восточные писатели неоднократно называют древний Танаис Таном (ставшим впоследствии Доном). См., например, у Рашид-ад-Дина – хан Тохтай сражался с Ногаем на берегу реки Тан, – а также в «Зафарнамэ» Низам-ад-дина Шами и Шереф-ад-дина Иезди о битвах войска Тимура на берегах реки Тан. У последнего автора прямо говорится о реке Тан в связи с Азаком, т. е. Азовом, или Таной (Тизенгаузен, II, стр. 71, 121, 179, 180). Иоанн Плано Карпини уже в середине XIII в. называет реку «Дон» (loh. de Plano Carpini, p. 743)]; и море и река Дон были покрыты льдом. Ввиду того что и народу было много и животных было немалое число, им пришлось двигаться широким фронтом, чтобы идущие впереди не уничтожили всю солому и другую пищу, нужную для тех, которые шли сзади. Поэтому один головной отряд этого племени со стадами дошел до места, называемого Паластра [Залив (colpho, golfo) Забакского моря соответствует нынешнему Таганрогскому заливу], а другой – до реки Дона в том месте, которое называется Бозагаз; это слово значит «серое дерево». Промежуток между этими местами составляет сто двадцать миль; на такое расстояние растянулся этот движущийся народ, хотя не все эти места были удобны для прохождения.

 § 16. За четыре месяца до прихода  [татар] к Тане мы уже знали об этом; за месяц же до появления упомянутого царевича  [Кезимахмета] начали приближаться к Тане отдельные сторожевые [Паластра – селение на северном берегу Азовского моря, отмечавшееся на портоланах (например на портолане Бенинказы 1474 г.) около Бердянского залива] разъезды; разъезд состоял из трех или четырех юношей на конях, причем каждый  [всадник] имел еще одну лошадь на поводу.

 Тех из них, которые заезжали в Тану, приглашали к консулу; им оказывался ласковый прием и подносились подарки. На вопрос, куда они едут и что собираются делать, они говорили, что это все молодежь и что ездят они просто для своего удовольствия. Ни о чем другом не удавалось заставить их говорить. Они задерживались не более одного-двух часов и уезжали. Ежедневно повторялось одно и то же, кроме только того, что с каждым разом число их становилось несколько больше. Когда царевич приблизился к Тане на расстояние пяти-шести дней пути, они стали появляться в числе от двадцати пяти до пятидесяти человек, в полном вооружении; когда же он подошел еще ближе, они насчитывались уже сотнями.

 § 17. Наконец, царевич [Сторожевые отряды, которые высылались татарскими военачальниками вперед для разведки пути, прежде чем по нему пройдет основное войско, назывались «караулами» (Тизенгаузен, II, стр. 111 и 157) или «хабаргири» (Якубовский. Зол. Орда, стр. 347)] прибыл и расположился около Таны на расстоянии выстрела из лука, в старой мечети. Консул немедленно решил отправить ему подарки и послал одну новенну ему, другую – его матери, третью – Наурузу, его военачальнику. Новенной называется дар, состоящий из девяти различных предметов, например, шелковой ткани, скарлатового сукна и других вещей, числом до девяти: таков обычай при подношениях правителям в этих областях.

 Случилось, что именно я должен был отправиться с подарками; мы повезли ему хлеб, медовое вино, бузу – иначе пиво – и другие вещи, числом до девяти. Войдя в мечеть, мы застали царевича возлежащим на ковре и опирающимся на военачальника Науруза. Царевичу было года двадцать два, а Наурузу лет двадцать пять.

 Поднеся ему все привезенные подарки, я препоручил  [его защите] город вместе с населением, сказав, что оно пребывает в его власти. Он ответствовал мне самой вежливой речью, но затем, глядя на нас, принялся хохотать и бить в ладони, говоря: «Посмотри, что это за город, где на троих людей приходится только три глаза!». Это было действительно так: Буран Тайяпьетра [Барбаро, делегированный венецианским консулом поднести подарки пришедшему со своей ордой Кичик-Мехмеду, его матери и его нойону Наурузу, повидал молодого еще хана, уже занявшего, по-видимому, господствующее положение на Нижней Волге. Барбаро, однако, в своих записях не называет его «императором», как западноевропейские люди называли золотоордынских ханов, но определяет его общим термином «синьор». Возможно, что соперничество Кичик-Мехмеда с Улуг-Мехмедом еще продолжалось или же в тот период временно одержал верх другой претендент на ханство в Золотой Орде – Сайид-Ахмед, – по некоторым сведениям, сын Тохтамыша], наш переводчик, имел всего один глаз; некий Дзуан, грек, консульский жезлоносец, – также только один; и человек, который нес медовое вино, равным образом был одноглазый.

 Получив от царевича разрешение удалиться, мы вернулись в город.

 

 § 18. Если бы кто-нибудь попал в эти места, ему могло бы показаться мало разумным, что упомянутые сторожевые отряды ездят группами по четыре, по десять, по двадцать и тридцать человек по этим равнинам, оставаясь вдали от своих людей на расстоянии добрых десяти, шестнадцати, а то и двадцати дней пути; и он мог бы спросить, чем же они питаются. Я отвечу ему, что каждый из этих  [наездников], когда он отделяется от своего народа, берет с собой небольшой мешок из шкуры козленка, наполненный мукой из проса, размятой в тесто с небольшим количеством меда. У них всегда есть с собой несколько деревянных мисок. Если у них не хватает дичины, – а ее много в этих степях, и они прекрасно умеют охотиться, употребляя преимущественно луки, – то они пользуются этой мукой, приготовляя из нее, с небольшим количеством воды, род питья [Неясно, что в данном случае обозначает слово «tаliарiеtrа», – скульптора (или просто каменотеса) или же фамилию, известную в XIV–XV вв. в Венеции. Судя по должности переводчика (turzimano) и по людям, названным рядом с ним, – жезлоносец консула (bastoniero) и носильщик, – Буран был каменотесом (taiapietra). В книге Мольменти названы два скульптора, работавших в Венеции (taiapietra): мастер Ардуин, автор скульптур в церкви св. Марии дель Кармине в XIV в., и мастер Андрей, вырезавший капители во Дворце дожей в XV в. (Molmenti. Storia di Venezia, pp. 366, 369). Однако в той же книге упомянут органный мастер XIV в. Джованничо Тальяпьетра и говорится о патрицианской семье Tagliapietra (ibid., p. 407, 447)]; этим они и обходятся.

 Когда я спросил одного из них, что же едят они в степи, он тут же задал мне встречный вопрос: «А разве кто-нибудь умирает от того, что не ест?», – как будто бы говоря: «Иметь бы мне лишь столько, сколько нужно, чтобы слегка поддержать жизнь, а об остальном я не забочусь». Они ведь довольствуются травами, кореньями и всем, чем только возможно, лишь бы была у них соль. Если они не имеют соли, то рот их покрывается нарывами и гноится; от этого заболевания некоторые даже умирают; случается у них и понос.

 § 19. Но вернемся к тому, на чем мы остановились. После отъезда царевича начал подходить народ со стадами. Сначала шли табуны лошадей по шестьдесят, сто, двести и более голов в табуне; потом появились верблюды и волы, а позади них стада мелкого скота [Описанию у Барбаро способа приготовления мучной похлебки татарами во время похода, особенно в конных отрядах, выезжавших на разведку и таким образом отрывавшихся от всего войска, которое двигалось по степям с большим обозам, соответствует сообщение персидского автора Абд-ар-Раззака Самарканди (1413–1482) в его сочинении «Место восхода двух счастливых звезд и место слияния двух морей»: перед тем, как войско Тимура должно было выступить в поход из Ташкента и направиться в Дешт-и-Кыпчак (в 1391 г.), был издан приказ, «чтобы, когда выступят из Ташкента, всякий съедал в месяц 1 ман амбарного веса муки и чтобы никто не пек ни хлеба, ни лепешек, ни лапши, а довольствовался бы похлебкой» (Тизенгаузен, II, стр. 192). Барбаро рассказывает (в письме к епископу падуанскому Пьеро Бароччи от 23 февраля 1491 г.), что татары, отправляющиеся в далекий путь по пустынным степям (per quelli gran deserti e solitudini, dove non si trova da mangiar), выбирают время, когда вырастает трава «балтракан», которой можно хорошо поддерживать силы людей, настолько она питательна (Ramusio. II, p. 112 r)]. Это длилось в течение шести дней, когда в продолжение целого дня – насколько мог видеть глаз – со всех сторон степь была полна людьми и животными: одни проходили мимо, другие прибывали. И это были только головные отряды; отсюда легко представить себе, насколько значительна была численность  [людей и животных] в середине  [войска].

 Мы все время стояли на стенах [Ср.: Tana, 34, – о торговле лошадьми, рогатым «скотом, верблюдами, курдючными баранами] (ворота мы держали запертыми) и к вечеру просто уставали смотреть [Стены Таны, на которых стояли наблюдающие за подходом к городу татарской орды (являясь укреплениями последнего периода существования самостоятельного города), были возведены после 1395 г., когда Тимур разрушил Тану (Азак)]. Поперечник равнины, занятой массами этих людей и скота, равнялся 120 милям; все это походило на некую паганею.

 Это греческое слово, которое я впервые узнал, будучи в Морее [Слова «strachi de guardar» – «были утомлены оттого, что смотрели» (со стен на степь в течение целых дней, пока подходила к Тане вода) – неправильно переведены Семеновым (Библ. иностр. писателей, стр. 19) как «утомляясь от бессилия от продолжительной стражи»], на охоте у одного князька. Он привел с собой сто вилланов; каждый из них держал в руках дубину. Они были размещены на расстоянии десяти шагов один от другого и подвигались вперед, ударяя дубинами в землю и выкрикивмли доски от бочек, вероятно, для того, чтобы приспособить их к своим телегам. Они разломали три мельницы для размола соли, так как в них внутри имелись железные стерженьки, которые они взяли.

 То же самое, что причинили мне, постигло решительно всех, даже Дзуана да Балле, который, как и я, имел тоню. Узнав, что приближается тот самый царевич, он велел вырыть большую яму и сложить туда до тридцати тачек икры; затем приказал забросать яму землей, а сверху – чтобы не было заметно – поджечь дрова. Однако они  [татары] обнаружили маскировку и не оставили ему ровно ничего.

 § 22. У этого народа в употреблении бесчисленные повозки на двух колесах, повыше наших. Они устланы  [сверху] камышовыми циновками и покрыты одни войлоком, другие сукнами, если принадлежат именитым людям. На некоторых повозках помещаются дома, которые они строят следующим образом: берут деревянный обруч, диаметром в полтора шага, и на нем устанавливают несколько полуобручей, пересекающихся в центре; промежутки застилают камышовыми циновками, которые покрывают либо войлоком, либо сукнами, в зависимости от достатка. Когда они хотят остановиться на привал, они снимают эти дома с повозок и живут в них [Барбаро узнал Морею, когда был проведитором в Албании в 1465 г. по организации сопротивления туркам. Одно из впечатлений от этой страны и вспомнилось Барбаро, когда он писал, как движущиеся массы татар и их стад гнали по степи к городу огромное количество куропаток и дроф. Это было похоже на охоту с организованной облавой, которую он видел во владениях какого-то морейского князька. Однако и у монголов бывали настоящие охоты-облавы. Персидские авторы описывают, как Тимур, когда в его войске стал ощущаться недостаток продовольствия, «назначил охоту», после чего войско «отправилось на облаву»: «Оцепив всю ту бесконечную равнину, они погнали бесчисленное множество зверей и птиц и через два дня произвели травлю». См. об этом в двух книгах с одинаковым названием «Зафар-намэ» («Книга побед»), созданных в честь военных успехов Тимура двумя персидскими писателями – Низам-ад-дином Шами и Шереф-ад-дином Иезди (Тизенгаузен, II, стр. 113 и 161; ср.: Якубовский. Зол. Орда, стр. 342–343, 358)].

 § 23. Спустя два дня после того, как царевич удалился, явились ко мне несколько жителей Таны и сказали, чтобы я шел на стену, что там какой-то татарин желает говорить со мной. Я отправился туда, и он сообщил мне, что тут поблизости находится некто Эдельмуг, родственник царевича, и что он – если это будет мне угодно – охотно вошел бы в город и стал бы моим кунаком [Сходное с этим описание татарских «домов» – шатров, крытых войлоком или сукном, – Барбаро помещает и во вторую часть своего сочинения «Путешествие в Персию» – (Persia, p. 56 r; Rimusio, II, p. 109 r), причем сам ссылается на свое же описание, находящееся в первой части – «Путешествии в Тану». Эти крытые повозки или кибитки кочевников, их «дома» на телегах, описывали еще в древности. См., например, у Геродота о скифах: «дома, οικηματα, у них на телегах, επι λευγεων», (Hdt., IV, 46); или у Страбона о том же: «жилища кочевников делаются из войлока и прилаживаются к повозкам, επι ταιϚ αμαξαιϚ» (Strabo, VII, 3, 17). Говорят о них параллельно с Барбаро другие писатели XV в. Так, например, персидский автор Шереф-ад-дин Али Иезди (ум. в 1454 г.) писал: «Жилищем степняков в той безграничной пустыне являются шатры кутарме, которые делаются так, что их не разбирают, а ставят и снимают целиком; во время передвижений и перекочевок едут, ставя их на телеги» (Тизенгаузен, II, стр. 172–179). Знаменитый арабский путешественник Ибн-Батута (1303–1377) в книге своих странствий («Подарок наблюдателям по части диковин стран и чудес путешествий») оставил ряд описаний того, что повидал в Золотой Орде, где он был в 1333–1334 гг. Он обратил внимание и на татарские повозки со съемными «домами»; Барбаро сообщает только о двуколках (carri da doe rote), но Ибн-Батута говорит о телегах на четырех колесах (см.: Тизенгаузен, I, стр. 281–282)], иначе – гостем. Я спросил разрешения на это у консула и, получив его, пошел к воротам и провел его внутрь вместе с троими его спутниками  [ворота все еще держали на запоре]. Я привел его к себе в дом и всячески оказал ему честь, особенно вином, которое ему очень понравилось. Одним словом, он пробыл у меня два дня. Собираясь уходить, он сказал, что желал бы, чтобы я отправился вместе с ним, что он стал моим братом и что везде, где он будет рядом, я смогу путешествовать в полной безопасности. Он сказал еще кое-что об этом купцам, из которых не было ни одного, кто бы не подивился его словам.

 Я же решил пойти с ним и взял двоих татар из местных городских; они пошли пешком, а я – верхом на лошади. Мы выехали из города в три часа дня; он был мертвецки пьян [В рукописи – «mio conato», что в издании 1543 г. переделано в «cognato». Следует «conato» изменить на «conaco», т. е. кунак, приятель], потому что пил до того, что кровь хлынула у него из носа. Когда я говорил ему, чтобы он так не напивался, он делал какие-то обезьяньи жесты, приговаривая: «Дай же мне напиться, где я еще смогу это добыть!»

 Когда мы спустились на лед, чтобы перейти реку, то я старался ехать там, где лежал снег, но он, одолеваемый вином, ехал туда, куда шла его лошадь, и попал на место без снега. Там его лошадь не могла устоять на ногах, так как их лошади не имеют подков, и упала; он принялся хлестать ее плетью (ведь они не носят шпор), и лошадь то поднималась, то снова падала. Вся эта штука длилась, быть может, до трети часа. Наконец мы переправились через реку, подъехали к следующему руслу и перешли его также с огромными затруднениями, все по той же причине. Он до того устал, что обратился к каким-то людям, которые уже остановились здесь на отдых, и тут-то мы приютились на ночь среди всевозможных неудобств, как легко себе представить.

 На следующее утро мы вновь пустились в путь, однако уже без той удали, какую проявили накануне. Перейдя еще одно русло реки, мы следовали все время по той дороге, по которой двигался народ, а он напоминал настоящих муравьев. Проскакав еще два дня, мы подошли к месту, где находился царевич. Здесь  [Эдельмугу] было оказано всеми много почета; ему дали всего, что только там было: и мяса, и хлеба, и молока, и много других вещей, так что у нас ни в чем не было недостатка.

 § 24. На другой день – так как мне хотелось посмотреть верховую езду этого народа и каких обычаев они придерживаются в своем быту – я увидел столько поразительных вещей, что, полагаю, получился бы целый большой том, если бы я захотел и сумел, шаг за шагом, описать  [все виденное].

 Мы отправились к ставке царевича, которого нашли под шатром и в окружении бесчисленных людей. Те, которые стремились получить аудиенцию [О пьянстве одного из монгольских правителей Барбаро писал в «Путешествии в Персию». Этот правитель, по имени Туменби (Барбаро тут же поясняет, что это значит «начальник десятитысячного войска»), проводил жизнь в беспрерывном пьянстве (la vita del qual… era un continuo star in bevane, et beveva vino di mele) (Persia, p. 56 v)], стояли на коленях, каждый в отдалении от другого; свое оружие они складывали вдалеке от царевича, на расстоянии брошенного камня. Каждому, к кому царевич обращался со словами, спрашивая, чего он хочет, он неизменно делал знак рукой, чтобы тот поднялся. Тогда  [проситель] вставал с колен и продвигался вперед, однако на расстояние не менее восьми шагов от царевича, и снова падал на колени и просил о том, чего хотел. Так продолжалось все время, пока длился прием.

 § 25. Суд происходит во всем лагере, в любом месте и без всякой подготовки. Поступают таким образом.

 Когда кто-то затевает с другим ссору, причем оба обмениваются бранными словами (однако не совсем так, как это бывает у нас, а без особенной оскорбительности), то оба, – а если их было больше, то все, – поднимаются и идут на дорогу, куда им покажется лучше, и говорят первому встречному, если он человек с каким-нибудь положением: «Господин, рассуди нас, потому что мы поссорились». Он же, сразу остановившись, выслушивает, что ему говорят, и затем решает, как ему покажется, без всякого записывания, и о том, что он решил, никто уже не рассуждает. В таких случаях собирается толпа людей, и он, высказав свое решение, говорит: «Вы будете свидетелями!». Подобные суды постоянно происходят по всему лагерю, если же какая-либо распря случится в походе, то они соблюдают то же самое, приглашая быть судьей всякого встречного и заставляя его судить.

 

 § 26. Однажды, находясь в орде [Такое же описание прихода людей (visitatione) к ханскому шатру, чтобы получить аудиенцию, Барбаро поместил в рассказе об одном из туркменских правителей в своем «Путешествии в Персию» (Persia, p. 56 r)], я увидел на земле опрокинутую деревянную миску. Я подошел и, подняв ее, обнаружил, что под ней было вареное просо. Я обратился к одному татарину и спросил, что это такое. Он мне ответил, что это положено «hibuth peres», т. е. язычниками. Я спросил: «А разве есть язычники среди этого народа?». Он же ответил: «Хо, хо! их много, но они скрываются» [Выше Барбаро употребил слово «орда» (lordo) в основном смысле – улус, население, народ; здесь же в смысле – земля, кочевье, территория улуса, что обычно выражалось тюркским термином «юрт»].

 § 27. Начну с численности этого народа и скажу  [о ней] предположительно – потому что пересчитать его нет возможности, – приводя  [цифру] ни больше, ни меньше, чем я думаю. Я уверен и твердо этого держусь, что их было триста тысяч душ во всей орде, когда она собрана воедино. Делаю такое замечание потому, что частью орды [В истории внедрения мусульманства в Золотой Орде заметны три этапа (см. примеч. 36): при хане Берке, при хане Узбеке, при Едигее. Тем не менее язычество (шаманизм) не исчезло в массах татар-кочевников, что и отражено в ответе, полученном Барбаро на его вопрос о существовании язычников (idolatri) среди татар. Это же подтверждается сообщением арабского писателя Ибн-Арабшаха (ум. в 1450 г.), который побывал и в Астрахани и Сарае, и в Крыму, и в Средней Азии; он записал о Дешт-и-Кыпчаке: «Некоторые из них [местных людей] до сих пар еще поклоняются идолам» (Тизенгаузен, I, стр. 457. Ср.: Якубовский. Зол. Орда, стр. 165–168)] владел Улумахумет, как я уже сказал выше.

 § 28. Военные люди в высшей степени храбры и отважны, причем настолько, что некоторые из них, при особо выдающихся качествах, именуются «талубагатер», что значит безумный храбрец [Барбаро, зная подробности сложных политических отношений в Орде, жившей в атмосфере непрерывных междоусобий и соперничества среди представителей рода Чингисхана, правильно говорит, что хан Улуг Мехмед, Улумахумет (1419–1424; 1427–1438), властвовал лишь над частью всей Золотой Орды]. Такое прозвище рождается в народе, подобно тому как у нас «мудрый» или же «красивый», отчего и говорят – Петр такой-то, по прозванию «Мудрец», или Павел такой-то, по прозванию «Красавец». Эти богатыри имеют одно преимущество: все, что бы они ни совершали, даже если это в известной мере выходит за пределы здравого смысла, считается правильным, потому что раз это делается по причине отваги, то всем кажется, что богатыри просто занимаются своим ремеслом. Среди них есть много таких, которые в случаях военных схваток не ценят жизни, не страшатся опасности, но мчатся вперед и не раздумывая избивают врагов, так что даже робкие при этом воодушевляются и превращаются в храбрецов. Прозвище их кажется мне весьма подходящим, потому что я не представляю себе отважного человека, который не был бы безумцем. Разве, по-вашему, это не безумство, когда один отваживается биться против четверых?

 Разве не сумасшествие, когда кто-нибудь с одним ножом готов сражаться с многими, да еще вооруженными саблями?

 § 29. По этому поводу расскажу, что однажды случилось при мне, когда я был в Тане. Стоял я как-то на площади; пришли в город татары и сообщили, что в роще, мили за три отсюда, спрятались черкесы-наездники, числом около сотни, которые задумали совершить набег под самый город, как это было у них в обычае. Я сидел в лавке мастера по выделке стрел; там же был еще один купец-татарин, пришедший туда с цитварным семенем [Bagater, бахадур – монгольский титул XIII–XV вв., присваивавшийся за военные заслуги, за акты безудержной, рискованной храбрости. Бахадур значит витязь, храбрец, удалец, отважный рубака, смельчак. Как титул это слово прибавлялось к имени прославившегося воина: Сунджек-бахадур, Осман-бахадур, Абас-бахадур (Тизенгаузен, II, стр. 110, 111); Едигея называли Идигубахадур (там же, стр. 192, 194). Иногда «бахадур» – лишь определение очень храброго человека: например, войско из 5 тысяч бахадуров стояло в засаде (там же, стр. 30). Персидский писатель Ибн-ал-Биби, автор истории малоазийских сельджуков XIII в., называет одного из отличившихся храбрецов «тудун бехадыр» (см.: В. А. Гордлевский. Государство сельджуков Малой Азии. М.—Л., 1941, стр. 59). Другой, более поздний (XV в.) персидский писатель Шереф-ад-дин Иезди описывает, как храбрецы– бахадуры отправились в опасную разведку, посланные Тимуром: Тимур приказал одному из эмиров «отправиться с храбрецами (бахадур) и доставить точные сведения о том, где находятся неприятели и пришло ли их много или мало… Эмир двинулся в путь… и присоединился… к другим сторожевым отрядам» (Тизенгаузен, II, стр. 166). В книге акад. А. С. Орлова «Героические темы древней русской литературы» (М.—Л., 1945, стр. 44) сказано, что «восточный термин «богатырь» утвердился в русском употреблении не ранее XV в.». Барбаро применяет эпитет «talubagater» к некоторым татарским воинам («homìni da fatti» – военные); они «храбрейшие» (valentissimi), каждый из них «безумный смельчак» (matto valente). Словом «valente» итальянцы передавали термин бахадур: в итальянском переводе писем Узун Хасана венецианскому сенату, папскому и неаполитанскому послам и венецианскому послу (Иосафату Барбаро) упоминается командующий войском сын Узун Хасана – Maumet bec beadur или Maumet bec valente (Cornei. Lettere, p. 63–64). Ср. слово βαγατουρ как титул при именах знатных болгар в IX в. (Moravcsik. Byzantinoturcica, II, p. 83)]. Узнав о черкесах, он встал и сказал: «Почему бы нам не отправиться захватить их? сколько там этих всадников?». Я ответил ему: «Сто человек». – «Вот и хорошо», – сказал он, – «нас пятеро, а у вас сколько найдется всадников?». Я ответил: «Сорок». А он сказал: «Черкесы не мужчины, а бабы. Идем, схватим их!». Услышав все это, я пошел искать мессера Франческо и рассказал ему об этих речах, он же со смехом спросил меня, хватит ли у меня духу пуститься туда. Я ответил, что хватит.

 И вот мы сели на лошадей, приказали нашим людям прибыть по воде и к полудню налетели на этих черкесов. Они стояли в тени, некоторые из них спали, но, к несчастью, случилось так, что немного раньше, чем мы достигли их, наш трубач затрубил. Поэтому многие успели бежать; тем не менее и убитыми, и пленными нам досталось около 40 человек. Но вся красота этого дела относится к тому, что говорилось о «безумных храбрецах». Тот татарин, который предлагал ехать хватать черкесов, не удовольствовался добычей, но в одиночку бросился в погоню за беглецами, хотя мы все кричали ему: «Ты же не вернешься, никогда ты не вернешься!» Он возвратился спустя почти целый час и, присоединившись к нам, жаловался, говоря: «Горе мне, не смог я поймать ни одного!» – и сильно сокрушался. Судите сами, каково было его безумство, – ведь если бы хоть четверо из черкесов обернулись против него, они изрубили бы его на мелкие куски. Более того, когда мы упрекали его, он все обращал в шутку.

 § 30. Сторожевые отряды (я говорил о них выше) [Semencina – так называемое цитварное семя, весьма широко употреблявшееся в Средние века глистогонное средство, которое привозилось как товар во все крупные города Леванта и Западной Европы из причерноморских и приазовских степей. «Semencina» получалась не из семян, а из соцветий цитварной полыни, содержащих сантонин. У Пеголотти много раз назван этот товар («santonico» или «seme da vermini»), относившийся к специям, но не из числа тех, которые назывались «spezierie minute» (мелкие и более ценные), а из числа «spezierie grosse» – грубые, крупные специи, такие, как мыло, квасцы, воск, сахар, масло животное и растительное и т. п. (Pegolotti, p. 293–297)], которые подходили к Тане раньше, чем пришло все войско, двигались впереди него по восьми разным направлениям, чтобы со всех сторон разузнавать о возможной опасности, находясь в отдалении от него на много дней пути и действуя соответственно его нуждам.

 Лишь только правитель остановился, они сразу же раскидывают базары [Татарское войско («орда» вместе со ставкой хана, или царевича, или нойона), если располагалось станом, всегда раскидывало рынки, «базары», на которых продавалось как все необходимое (пища, предметы обихода, оружие и т. п.), так и военная добыча. Барбаро, сам неоднократно бывавший в татарских станах, правильно и живо описывает походные базары, перечисляя при этом некоторых ремесленников (artesani), которые продавали свои изделия: одежду и сукна, металлические предметы, военное снаряжение и др. Кроме временных базаров при кочевом войске Барбаро отметил, попутно со своим рассказом, лавки ремесленников в Тане; например, он вспоминает, как однажды он сидел в лавке, где хозяин (maestro) изготовлял и продавал столь необходимые в степи стрелы (freze). Однако в городах на территории кочевого феодального государства Золотой Орды, – особенно в городах золотоордынского Поволжья, таких, как Сарай Берке, Астрахань, – где большую часть населения составляли ремесленники, они не были из числа кочевников. По словам А. Ю. Якубовского, «караванная торговля была поставщиком не только товаров, но и культурных людских сил…; вместе с товарами караваны привозили ремесленников, купцов» (Якубовский. Ремесл. промышл., стр. 12). Эти люди, которые развивали многообразное ремесло в крупных городах Золотой Орды, приходили сюда – или бывали иногда собраны здесь как пленники – из более культурных центров в завоеванных татарскими ханами областях (Хорезм, Крым, Булгар). Памятники материальной культуры, добытые археологами на городищах Нижнего Поволжья, более всего в Сарае Берке, столице Золотой Орды, показывают, что здесь были развиты металлообработка, керамическое и кожевенное производство, что здесь работали литейщики, кузнецы, оружейники, ювелиры, медники, гончары, кожевники, сапожники, шорники, седельники, а также деревообделочники и большая группа строителей, но слабее было развито текстильное производство, так как в Нижнем Поволжье не было ни шелководства, ни хлопководства. Шелковые и хлопчатобумажные ткани были в здешних городах привозными и занимали не последнее место среди разнообразных товаров, которые стекались сюда из Средней Азии и с Кавказа или же из Китая и Персии. Несомненно выделывались шерстяные ткани, вырабатывались сукна (Барбаро упоминает о них, называя их совершенно точно – «drapi»), но сведений об этом и в письменных источниках, и в археологическом материале мало (см. в той же статье, стр. 17; см. еще статью того же автора о выставке в Гос. Эрмитаже на тему «Феодализм на Востоке. Столица Золотой Орды – Сарай Берке», Л., 1932)], оставляя широкие дороги. Если это происходит зимой, то от множества ног животных образуется величайшая грязь; если же летом, то величайшая пыль. Тут же, немедленно после того, как поставлены базары, они устраивают свои очаги, жарят и варят мясо и приготовляют свои кушанья из молока, масла, сыра. У них всегда бывает дичина, особенно же олени.

 В их войске есть ремесленники – ткачи, кузнецы, оружейники и другие, и вообще есть все необходимые ремесла.

 Если бы ты спросил меня: «Они, значит, бродят, как цыгане?» [По приводимому здесь автором вопросу видно, что (в Тане?) определение «cingan» (Ramusio, II, p. 95: zingani) было понятным и употребительным в смысле людей бродячих, не имеющих домов и хозяйства. Ясно также, что этим словом не называли (в Тане же) окружающих кочевников-степняков. Считается, что упоминание о цыганах в письменном источнике XV в. было одним из ранних упоминаний об этом племени (ср.: Thomas, p. 18)] – я отвечу отрицательно, так как – за исключением того, что их станы не окружены стенами, – они представляются  [нам] огромнейшими и красивейшими городами [Барбаро говорит о своем впечатлении от лагеря татарского войска: занятая им территория похожа на громадный город. То же впечатление было у Ибн-Батуты, побывавшего в Дешт-и-Кыпчаке на сто лет раньше Барбаро. Ибн-Батута пишет о приближающейся к месту привала орде: «мы увидели большой город, движущийся со своими жителями; в нем мечети и базары да дым от кухонь, взвивающийся по воздуху» (Тизенгаузен, I, стр. 289). Нельзя не отметить необыкновенно подробного и обстоятельного описания, которое сделал Барбаро по своим наблюдениям во время похода Узун Хасана с места его стоянки в степи в сторону города Шираза, захваченного его сыном в связи со слухами о смерти отца. Двигалось войско Узун Хасана, его ставка, его приближенные, члены его семейства, слуги и служанки; за ними следовало множество сопровождавших войско людей – мужчины, женщины, дети и грудные младенцы (et in cuna) – верхом на лошадях или в повозках; за войском шли различные ремесленники и купцы. Наконец тут же следовали массы животных; одни из них были вьючные, другие парадные (son menati per pompa) в дорогом убранстве. Гнали стада крупного и мелкого рогатого скота. Везли животных и птиц для охоты (леопардов, собак, соколов, коршунов и др.). Барбаро ездил по лагерю со своим прислужником и отсчитывал (при помощи бобов!) по полусотне и людей и животных. В своем рассказе он сообщил все цифры этого подсчета (Persia, p. 40 v – 43 r)]. В связи с этим  [скажу следующее]: однажды, когда я находился в Тане, где над воротами была очень красивая башня, около меня стоял один купец-татарин, рассматривавший эту башню; я спросил его: «Не кажется ли тебе эта вещь замечательной?» Он же, взглянув на меня и усмехнувшись, сказал: «Ба! кто боится, тот и строит башни!» В этом, мне думается, он был прав.

 

 

 

 § 31. Упомянув о купцах, но возвращаясь к нашему предмету, а именно к татарскому войску, скажу, что при нем всегда находятся купцы [Ценное замечание Барбаро о том, что в татарских станах (и, конечно, в городах) всегда были купцы, сходившиеся в различные пункты Дешт-и-Кыпчака по разным путям (per diverse vie), отовсюду привозившие свои товары (robbe). Как известно, при татарах торговые пути по разным, установившимся веками направлениям, были более безопасны, чем при половцах, и караваны купцов, – всегда, впрочем, вооруженных, – проходила по ним чаще всего беспрепятственно]; одни различными путями привозят сюда товары, другие же лишь проходят через орду с намерением идти в иные страны.

 § 32. Татары прекрасные охотники с соколами, и у них много кречетов; они ловят птиц на репейник [Camaleone – вид сорной травы с колючими, цепкими плодами, вроде репейника. По-видимому, «uccellare a camaleoni» значит ловить мелких птиц при помощи этих цепких плодов, которые своими шипами прикрепляются к перьям и мешают птицам улететь. Барбаро замечает, что в Италии не знают такого способа ловли птиц] (что у нас не применяется), ходят на оленей и на другого крупного зверя. Кречетов они носят на кулаке одной руки, а в другой держат посошок; когда устанут, потому что ведь  [эти птицы] вдвое больше орлов, они подставляют посошок под руку. Временами над их войском проносится стая гусей; тогда люди из лагеря пускают стрелы толщиной в палец, изогнутые и без оперения. Стрелы летят прямо, затем повертываются и летят наперерез птицам, раздробляя – когда настигнут их – то шею, то ноги, то крылья. Иногда кажется, что этими гусями полон воздух; от крика людей они, оглушенные, пугаются и падают на землю.

 § 33. Расскажу, раз уж мы заговорили о птицах, об одном случае, который показался мне примечательным. Проезжая верхом по орде, я оказался на берегу маленькой речки, где повстречал одного человека, знатного, судя по его виду. Он стоял и раз говаривал со своими слугами, затем окликнул меня, предложив сойти с лошади и приблизиться к нему, и стал спрашивать, по какому делу я еду. Я ответил, что еду по своей надобности, и, обернувшись, увидел около него четыре или пять кустов ворсянки; на них сидело несколько щеглов. Он велел одному из слуг поймать щегла; тот взял два конских волоса, сделал силок, накинул его на ворсянку и, поймав одну птицу, поднес ее своему господину. Тот сказал ему: «Поди, зажарь это». Слуга быстро ощипал  [щегла], сделал деревянный вертел, зажарил  [птицу] и поднес  [хозяину], который взял ее и, поглядев на меня, промолвил: «Мы не в таком месте, где я мог бы оказать тебе честь и  [проявить] обходительность, которых ты заслуживаешь, но удовольствуемся тем, что я имею и что даровал мне господь бог». Тут он разодрал щегла на три части: из них одну дал мне, другую съел сам, а третью, совсем крошечную, отдал тому, кто поймал птицу.

 § 34. Что же рассказать о великом, даже бесчисленном множестве животных в этой орде [Этим вопросом о бесчисленности (innumerabil multitudine) животных (лошадей, крупного и мелкого рогатого скота) в степи, во владении татар Большой Орды, Барбаро подготовляет итальянского читателя к представлению о немыслимых для Италии огромных стадах и табунах на просторах Дешт-и-Кыпчака. Арабский писатель Ибн-Арабшах, почти современник Барбаро, знавший как очевидец степи и города Золотой Орды, так определяет свое впечатление: «Это область исключительно татарская, переполненная разными животными и тюркскими (т. е. немонгольскими) племенами»]? Поверят ли мне? Это как угодно, но я все же решусь сказать, сколько их там.

 Начну с лошадей. Среди этого народа есть торговцы лошадьми; они выводят лошадей из орды и гонят их в различные места. В одном караване, пришедшем в Персию еще до того, как я оттуда уехал, их было четыре тысячи голов [625]. Не удивляйтесь этому: действительно, если бы вы пожелали за один день купить в орде сразу тысячу или даже две тысячи лошадей, вы нашли бы их там, потому что лошади ходят табунами, как скот. Обычно отправляются в табун и говорят продавцу, что желательно достать сотню таких-то коней. У него есть дубинка с арканом на верхнем конце, и он настолько привычен к своему делу, что едва лишь покупатель укажет ему – «слови, мол, мне этого коня или слови того», – как он уже накинул петлю коню на голову, вытащил его из среды других и поставил в стороне. Таким способом он вылавливает столько коней, сколько требуется покупателю, и тех именно, каких тот желает. Мне случалось встречать в пути купцов, гнавших лошадей в таком количестве, что они покрывали пространство целых степей.

 Но вот что удивительно: страна эта не производит очень породистых лошадей; они низкорослы, с большим брюхом и не едят овса. Когда их гонят в Персию, то наибольшее достоинство, которое можно за ними признать, состоит в том, что они едят овес, потому что если бы они его не ели, то не могли бы, в случае надобности, переносить усталость.

 Второй вид животных, которых имеет этот народ, – прекрасные крупные быки, причем в таком количестве, что их вполне хватает даже на итальянские бойни. Их гонят в Польшу, а некоторую часть направляют через Валахию в Трансильванию; кроме того – в Германию, а оттуда уже ведут в Италию. В тех местах  [в степях] быки носят поклажу и вьюки, когда это требуется.

 Третий вид животных, которых держит этот народ, – высокие мохнатые двугорбые верблюды. Их гонят в Персию и продают там по двадцать пять дукатов за каждого. Верблюды с востока имеют один горб и малы ростом; их продают по десять дукатов за каждого.

 Четвертый вид животных, которых разводит этот народ, – огромнейшие бараны на высоких ногах, с длинной шерстью и с такими хвостами, что некоторые весят до двенадцати фунтов каждый. Я видел подобных баранов, которые тащили за собой колесо, а к нему был привязан их хвост. Салом из этих хвостов  [татары] заправляют свою пищу; оно служит им вместо масла и не застывает во рту.

 § 35. Не знаю, кто, кроме очевидца, мог бы рассказать о том, о чем я сейчас сообщу [Барбаро сообщает о весьма интересной черте экономической жизни Золотой Орды – о земледелии у татар. Это сообщение считается единственным, так как если и есть сведения о земледелии на территории Орды, то они относятся к исконному земледельческому населению края, такому, каким был Булгар или Крым. Недаром автор предпосылает своему рассказу о полеводстве у татар некоторое вступление, в котором предполагается удивление читателей: с одной стороны – откуда же хлеб у кочевников, с другой стороны – как же кочевники могут обрабатывать землю. Относительно первого ответ прост: часто, даже почти всегда, многие группы кочующих татар обходились без хлеба. Арабский писатель первой половины XIV в. ал-Омари пишет, что у татар «посевов мало и меньше всего пшеницы и ячменя… чаще всего встречаются у них посевы проса – им они питаются» (Тизенгаузен, I, стр. 230), но в другом месте заявляет, что во владениях татарских ханов жители кочуют и имеют скот, но «у них нет заботы о посевах» (там же, стр. 233). Контарини, наблюдавший быт в Большой Орде почти одновременно с Барбаро, хотя и более поверхностно, пишет без всяких оговорок, что пища татар состоит исключительно из мяса и молока, другого питания у них не бывает (ne niun altro alimento hanno); «они не знают, что такое хлеб, кроме немногих купцов, которые побывали в России» (Contarini, p. 93 r). А Барбаро рисует картину систематического сева в марте с выездом на определяемое ханом место; на эти поля отправляются с женами и детьми, гонят необходимых для работы животных, везут семена. После пахоты и сева все возвращаются в орду. Когда хлеб созреет, хан снова выводит своих земледельцев на поля для уборки; туда же съезжаются закупщики зерна (quelli che han semenato e quelli che voleno comprar li formenti, con carri, boi e camelli). Урожай бывает иногда настолько богат, что часть его оставляют в степи]. Ведь вы могли бы спросить: «Чем же питается такое количество народа, если он находится в пути целыми днями? Откуда берется хлеб, который они едят? Где они находят его?» Я, сам видевший все это, так отвечу вам.

 Около февральского новолуния устраивается клич по всей орде, чтобы каждый, желающий сеять, приготовил себе все необходимое, потому что в мартовское новолуние будет происходить сев в таком-то месте, и что в такой-то день такого-то новолуния все отправятся в путь. После этого те, кто намерен сеять сам или поручить сев другим, приготовляются и уговариваются между собой, нагружают телеги семенами, приводят нужных им животных и вместе с женами и детьми – или же с частью семьи – направляются к назначенному месту, обычно расположенному на расстоянии двух дней пути от того места, где в момент клича о севе стояла орда. Там они пашут, сеют и живут до тех пор, пока не выполнят всего, что хотели сделать. Затем они возвращаются в орду.

 Хан поступает со своей ордой так же, как мать, пославшая детей на прогулку и не спускающая с них глаз. Поэтому он объезжает эти посевы – сегодня здесь, завтра там, не удаляясь  [от своих людей] больше чем на четыре дня пути. Так продолжается, пока хлеба не созреют. Когда же они созреют, то он не передвигается туда со всей ордой, но уходят туда лишь те, кто сеял, и те, кто хочет закупить пшеницу. Едут с телегами, волами и верблюдами и со всем необходимым, как при переезде в свои поместья.

 Земли там плодородны и приносят урожай пшеницы сам-пятьдесят – причем она высотой равна падуанской пшенице, – а урожай проса сам-сто. Иногда получают урожай настолько обильный, что оставляют его в степи.

 § 36. Расскажу здесь кстати и о следующем. Был тут сын одного из сыновей Улумахумета; он правил несколько лет и все опасался, как бы один его двоюродный брат, находившийся по ту сторону реки Ледиль, не лишил его той части его народа [Раздоры между мелкими ханами случались постоянно. Здесь указывается, что предводители стремились защитить не столько свой юрт – территорию, на которой они кочевали, – сколько свой улус: подчиненных им людей, свою часть орды (parte del popolo)], которая обычно уходила туда на посевы и потому подвергалась особенной опасности. Одиннадцать лет подряд не разрешал он сеять, и в течение этого времени все они питались только мясом, молоком и подобными вещами; на базаре все же бывало немного муки и проса, но по дорогой цене []. Когда я их спрашивал, как же они обходятся, они лишь усмехались, говоря, что у них есть мясо. Тем не менее упомянутый  [царевич] был все же изгнан этим своим двоюродным братом.

 В конце концов Улумахамет (о котором мы говорили выше) [], – после того как в пределы его владений пришел Кезимахумет, – видя, что не сможет ему сопротивляться, покинул орду и бежал вместе со своими сыновьями и другими своими людьми. А Кезимахумет объявил себя ханом всего того народа [Кичик-Мехмед получил власть в 1435 г. (см. хронологическую таблицу в книге Шпулера), но Барбаро наблюдал связанные с этим ханом события несколько позже, так как приехал в Тану в 1436 г.].

 § 37. Он пришел к Дону в июне месяце и переправлялся через реку в течение почти двух дней со своим многочисленным народом, с телегами, со скотом и со всем имуществом. Поверить этому удивительно, но еще более удивительно самому видеть это! Они переправлялись без всякого шума, с такой уверенностью, будто шли по земле. Способ переправы таков: начальники посылают своих людей вперед и приказывают им сделать плоты из сухого леса, которого очень много вдоль рек. Затем им велят делать связки из камыша, которые прилаживают под плоты и под телеги. Таким образом они и переправляются, причем лошади плывут, таща за собой эти плоты и телеги, а обнаженные люди помогают лошадям [Таким же способом переправился через Днепр Контарини со своими спутниками и ехавший с ним литовский посол в Орду. Из Киева они дошли до Черкасс (Cercas) и 15 мая 1474 г. переплыли Днепр (Danambre) на плотах (Contarini, p. 69 r—69 v); о переправах Контарини через Волгу см.: p. 95 v, 96 v – r.].

 Спустя месяц  [после виденной мною переправы] я отправился по реке на тони и встретил такое количество брошенных плотов и фашин, которые плыли по течению, что мы едва смогли пробиться. По берегам в этих местах я видел, кроме того, также огромное множество плотов и фашин и был просто поражен. Когда мы прибыли на тони, то обнаружили, что здесь был нанесен вред гораздо больший, чем тот, о котором я уже писал выше [].

 

 

 

 § 38. Тогда же (приведу этот случай, чтобы не забывать о своих друзьях) родич хана, Эдельмуг, вернувшийся для переправы через реку (о чем я рассказал выше), приехал в Тану. Он привел ко мне одного из своих сыновей и, бросившись меня обнимать, сказал: «Я привез тебе моего сына и хочу, чтобы он стал твоим». Тут же он стащил со спины этого сына кафтан и надел его на меня [Это весьма выразительное место в сочинении Барбаро, фиксирующее одну из бытовых черт в жизни кочевнической степи – отдачу сына отцом в сыновья уважаемому лицу – находится в связи с эпизодом, включенным в «Путешествие в Персию» (Persia, p. 58 v): там Барбаро повторил, что Ахмед (Hagmeth) был отдан ему в сыновья его отцом Эдельмугом, родственником хана («императора»); по свидетельству татарских купцов, с которыми Барбаро беседовал на пути в Татарию, когда решил этой стороной (Каффа была уже взята турками) возвращаться из Персии на родину, его приемный сын стал могущественным человеком у хана (он был как будто племянником хана). Этим ханом был тогда (конец 1477 г.) последний значительный правитель Золотой, или Большой, Орды, хан Ахмед (1465–1481), противник Ивана III. Барбаро не без основания полагал, что если бы он попал в Татарии в руки важного ныне человека, когда-то отданного ему в сыновья, то имел бы у него лучший прием (haveria havuta ottima compagnia)]. Кроме того, он подарил мне восемь рабов, русских по национальности, говоря: «Это часть добычи, которую я забрал в России» [Здесь имеется конкретное свидетельство об обычном в XV в. явлении – татарских набегах на пограничные русские, польские и литовские территории, в результате чего татары вывозили на юг как весьма доходный товар захваченных пленников. Простым, хотя и богатым подарком от знатного татарина венецианскому купцу были восемь человек русских невольников – часть добычи (preda), захваченной в России. Подаренные рабы названы у Барбаро словом «головы» (teste)]. Он прожил у меня два дня и в свою очередь получил от меня соответствующие подарки.

 § 39. Бывают иногда люди, которые, расставаясь с другими и не предполагая возвращаться в те края, легко забывают о дружбе, думая, что больше никогда уже не увидятся. Отсюда происходит то, что часто они поступают не так, как должны были бы поступать. Они, конечно, делают неправильно; ведь есть поговорка, что гора с горой не сходится, а человек с человеком сойтись может.

 Случилось так, что при возвращении моем из Персии вместе с послом Ассамбека я хотел проехать через Татарию и через Польшу и таким образом попасть в Венецию. Впоследствии я не проделал этого пути. Тогда в нашей компании было много купцов из татар. Я спросил их, что сталось с Эдельмугом, и они сказали мне, что он умер и оставил сына по имени Ахмет. При этом они описали признаки его лица, так что и по имени, и по внешним чертам я узнал в нем именно того человека, которого его отец когда-то отдал мне в сыновья. Как говорили те татары, он занимал высокое положение при хане, и если бы мы проезжали тем путем, мы без сомнения попали бы в его руки. Я уверен, что имел бы у него наилучший прием, потому что сам всегда хорошо принимал и его отца, и его самого. А кто подумал бы, что спустя тридцать пять лет [Барбаро покинул Тебриз после получения разрешения венецианского сената на выезд из Персии. Оно было дано в феврале 1477 г. (Cornet. Le guerre, p. 131; N. di Lenna, p. 82, n. 1) и могло прийти в Тебриз месяца через 3–4, а то и больше. Барбаро – по-видимому, осенью 1477 г. – отправился на Кавказ, чтобы продолжать путь на родину через Татарию, но из-за войн на Кавказе не смог двигаться дальше и вернулся в Тебриз. На этом пути Барбаро и получил сведения о данном ему в сыновья сыне Эдельмуга и допускал возможность встречи с ним в Татарии. Если вычесть 35 (число лет, прошедших с того дня, когда Эдельмуг в Тане отдал ему своего сына) из 1477 (это год, когда Барбаро мог встретиться с сыном Эдельмуга), то окажется, что первый рассказ о сыне Эдельмуга относился к 1442 г.], при крайней отдаленности друг от друга обеих стран, встретятся татарин с венецианцем?

 § 40. Я добавлю к этому еще один рассказ (хотя событие относится к другому времени), потому что он касается того же, о чем я только что говорил. В 1455 г., будучи на складе одного виноторговца на Риальто и расхаживая по помещению, я вдруг заметил за бочками, в конце склада, двух закованных в цепи людей. По внешнему виду я узнал в них татар [За годы жизни в Тане Барбаро не только привык к виду и образу жизни татар и научился говорить на их языке, но даже проникся к ним некоторой симпатией. Он не только сразу по лицу (alla ciera) узнал двоих татар, посаженных в оковах в винный погреб одной из лавок в Венеции, но вспомнил одного из них как человека из Таны. См. о рабах в постановлениях венецианского сената: Thiriet. Rе́g., I] и спросил, кто они такие. Они ответили мне, что были в рабстве у каталонцев, что потом бежали на лодке, но в море были захвачены здешним купцом. Тогда я сразу же пошел к начальникам ночной стражи [Signori di notte – коллегия (с XIII в.) из шести членов; каждый из них надзирал за порядком в одном из шести «sestieri» (sextarii), на которые была поделена Венеция. В ночное время в городе охранялась общественная безопасность, производились аресты всяких преступников и нарушителей порядка; см.: N. di Lenna, p. 34, n. 2 (со ссылкой на словарь: Mutinelli. Lessico); ср.: Kretschmayr, II, S. 583 (со ссылкой на сочинение: Iacopo Bertaido. Splendor Venetorum civitatis consuetudinum)] и подал им жалобу по поводу этого дела. Те немедленно прислали несколько служащих, которые привели татар в контору и в присутствии того купца их освободили, а его осудили.

 Я взял этих татар, привел их к себе в дом и расспросил, кто они такие и из какой страны. Один из них сказал, что он из Таны и что был слугой Коцадахута. Последнего я когда-то знавал, потому что он был коммеркиарием хана [Commerchier – коммеркиарий, таможенный чиновник, собирающий пошлину (commerchio, κομμερκιον) с привозимых товаров. У Пеголотти в главе о Тане «коммеркий» приравнен к татарскому термину «тамга» (tamunga, p, 24); у него же см. о коммеркиариях (commerchiaro) в Константинополе; об освобождении от коммеркия венецианцев и генуэзцев на Кипре], который через него сдирал пошлину с товаров, ввозимых в Тану. Вглядевшись в лицо татарина, я как будто узнал его, потому что он много раз бывал в моем доме. Тогда я спросил, как его зовут, и он сказал мне, что его имя Кебекчи, что на нашем языке означает «отделяющий отруби, высевки» или же «просеивающий муку». Я посмотрел на него и сказал: «А меня-то ты узнаешь?» Он ответил: «Нет». Но лишь только я упомянул о Тане и об Юсуфе (так меня называли в тех краях), как он бросился к моим ногам и хотел их облобызать, говоря: «Ты дважды спас мне жизнь, один раз теперь, потому что, оказавшись в рабстве, я считал себя умершим; в другой же раз, когда горела Тана; ты тогда пробил пролом в стене, через который выбралось наружу много людей и в их числе мой хозяин и я». Это действительно так и было. Когда случился в Тане тот пожар, я сделал пробоину в стене против одного пустыря, где скопилось много народу; через пролом вышло наружу до сорока человек и между ними этот самый татарин и Коцадахут.

 Я продержал обоих  [татар] у себя в доме почти два месяца, а когда отплывали корабли в Тану, я отправил их домой.

 Итак, расставаясь с кем-либо в предположении никогда больше не возвращаться в те края, никто не должен забывать о дружбе, как будто никогда уже не придется свидеться. Может случиться тысяча вещей так, что снова придется повстречаться и, быть может, тот, кто более силен, будет нуждаться в том, кто менее силен.

 

 

 

 § 41. Возвращаясь к рассказу о Тане, я пройду по западному побережью, следуя вдоль Забакского моря, а после выхода из него поверну налево; затем пройду немного по Великому морю вплоть до провинции, называемой Мингрелия.

 § 42. Если ехать из Таны вдоль берега упомянутого моря, то через три дня пути вглубь от побережья встретится область, называемая Кремук [«Область, называемая Кремук (Cremuch)»– первая страна, которую назвал Барбаро в описании приазовских и причерноморских областей, начав обзор от Таны и следуя «налево» (a mano mancha) вдоль восточного побережья Азовского моря. Кремук расположен на три дня пути вглубь от морского берега (fra terra – «внутрь в материк»); ср.: «tutte le terre di marina et fra terra esser occupate del Ottomano» (Persia, p. 24 v, – эти слова относятся к Малой Азии). Судя по описанию страны Кремук – прекрасные степи, обильные реки, леса, хорошие хлеба (biave), достаточно мяса, много селений (casali) – она находилась на Прикубанской равнине, примерно там, где ныне живут адыгейцы]. Правитель ее носит имя Биберди, что значит «богом данный». Он был сыном Кертибея, что значит «истинный господин». Под его властью много селений, которые по мере надобности могут поставить две тысячи конников. Там прекрасные степи, много хороших лесов, много рек. Знатные люди этой области живут тем, что разъезжают по степи и грабят, особенно  [купеческие] караваны, проходящие с места на место. У  [здешних жителей] превосходные лошади; сами они крепки телом и коварны нравом; лицом они схожи с нашими соотечественниками. Хлеба в той стране много, а также мяса и меда, но нет вина.

 Дальше за этим народом лежат области, населенные племенами с различными языками, однако они не слишком удалены друг от друга. Это племена Кипке, Татаркосия, Собаи, Кевертеи, Ас, т. е. Аланы [Перечень этнических названий (их транскрипция едва ли уцелела от искажений) – Chipche или Chippìche, Tatarcosia, или Titarcossa, Sobai, Cheverthei hah Charbatri (?) и, наконец, знакомые по всем соответственным источникам «Ас», т. е. аланы, – указывает на ряд племен, живших на северо-восточных предгорьях главного Кавказского хребта и на равнинах Северного Кавказа, орошаемых Тереком, Кубанью и их многочисленными притоками. Это известные народности, с древности обитавшие на Северном Кавказе: осетины, кабардинцы, черкесы, адыгейцы и родственные им племена, живущие неподалеку друг от друга, но говорящие каждое на особом своем языке (paesi de diverse lengue), как пишет Барбаро], о которых мы говорили выше []. Они следуют одно за другим вплоть до Мингрелии, на пространстве двенадцати дней пути.

 § 43. Эта Мингрелия имеет границу с Кайтаками, которые живут около Каспийских гор [Барбаро называет Кавказские горы «Каспийскими» (Monte Caspio)], и частично с Грузией [Грузия – la Zorzania, la Giorgiania, совр. Giorgia] и Великим морем, а также с горным хребтом, проходящим в Черкесию. С одной стороны, Мингрелия имеет реку, называемую Фазо [Река Фасис (название античное, ΦασιϚ, река в Колхиде) – нынешний Рион; составляет южную границу Мингрелии], которая ее огибает и впадает в Великое море.

 Правитель этой провинции зовется Бендиан [Правитель Мингрелии «Бендиан» – вероятно, искаженное «Дадиан». Князья Дадиани были феодалами Мингрелии и единовластными ее правителями с XV в.]. Он владеет двумя крепостями на упомянутом море; одна называется Вати [Vathi – мингрельская крепость на берегу Черного моря, ср. Контарини], другая – Савастополь [Савастополь (Savastopolis) – античная Диоскуриада, город на юго-восточном побережье Черного моря (на месте нынешнего Сухуми или немного южнее)]. Кроме этих у него есть и другие крепостцы. Вся страна – каменистая и бесплодная; там нет хлеба иного сорта, кроме проса; соль туда привозят из Каффы. Жители выделывают небольшое количество холста, весьма плохого [Контарини в июле 1474 г. приплыл к берегам Мингрелии из Каффы, не решившись высадиться на малоазийском побережье. В связи с этим он дал некоторое описание Мингрелии (Contarini, p. 71 r—72 v). Как и Барбаро, он сообщил, что правителем мингрелов был «Бендиан», что страна бедна, почти не имеет зерновых (frumento) и жители питаются просом (panizo), соль получают из Каффы, а вино и соленую рыбу из Трапезунда. Так же как и Барбаро, Контарини отметил «дикость» населения (sono huomini bestiali); однако если бы они были «huomini industriosi», они могли бы обеспечить себя рыбой из своих же рек (Contarini, p. 72 r). Близки и сведения, записанные Барбаро]. Народ там дикий; показать это можно на следующем случае.

 

 

 

 Я был в Вати, куда попал вместе с неким Ацолином Скварчафиго, генуэзцем, отправившись из Константинополя на одной турецкой парандерии [Парандериями, или парандариями, на Средиземном море называли крупные весельно-парусные суда. Малипьеро под 1466 г. записал, что парандарии имели от 20 до 24 гребцов, причем на каждом весле работало по три человека; парандарии ценились чуть ли не выше галей, так как лучше шли на парусах (Malipiero, p. 39: «queste se stimano quasi più che le galie, perchè vano meglio à la vela»)], чтобы добраться до Таны. На пороге дома стояла какая-то молодая женщина. Генуэзец сказал ей: «Surina patro in cocon», что значит: «Госпожа, дома ли хозяин?», – подразумевая ее мужа. Она ответила: «Archilimisi», что значит: «Он придет». Генуэзец схватил ее за губы и, показывая мне, говорил: «Смотри, какие у нее красивые зубы!». Потом он показал мне ее грудь, трогая соски. Она нисколько не смутилась и не двинулась. Затем мы вошли в дом и уселись. Этот самый Ацолин, показав, что у него в штанах насекомые, сделал ей знак, чтобы она поискала их. Она принялась за это с готовностью и стала искать насекомых с величайшим доверием и целомудрием.

 Тут пришел муж, и генуэзец, схватившись за кошелек, сказал: «Patroni, tetari si cha?», что значит: «Хозяин, есть ли у тебя деньги?». Когда же тот знаками показал, что у него при себе ничего нет, генуэзец дал ему несколько аспров [], на которые велел купить какое-нибудь угощение; и муж ушел. Побыв там еще некоторое время, мы затем в свое удовольствие прогулялись по той земле, причем генуэзец, благодаря тамошним нравам, творил во всех местах все, что ему вздумается, без того даже, чтобы кто-нибудь изругал его. По всему этому видно, что действительно это дикие люди. Торгующие в этой стране генуэзцы взяли себе за обычай говорить: «Ты мингрел!», – когда хотят сказать кому-нибудь: «Ты дурак!».

 § 44. Однако раз уж я сказал, что «tetari» значит «деньги», я не хочу оставлять недосказанным, что «tetari» собственно значит «белый» и в названии этого цвета подразумеваются серебряные деньги, по цвету белые. Греки и теперь еще говорят «аспр», что значит «белый»; турки – «акча», что также значит «белый»; джагатаи – «тенг», равным образом означающее «белый». В Венеции прежде делались – да делаются и поныне – деньги, называемые «bianchi». В Испании до сих пор есть монеты, которые называются «bianche». Таким образом, мы видим, сколько наций, каждая на своем языке, как бы встречаются в названии одной и той же вещи одинаковым именем.

 § 45. Возвращаясь еще раз в Тану  [как в исходное место], я перехожу реку, где раньше была Алания, как я сказал об этом выше [Барбаро упомянул Аланию «основную», т. е. ту, которая была расположена (еще в IV в., по описаниям Аммиана Марцеллина, XXXI, 2–3) на Северном Кавказе и в степях к востоку от Азовского моря. Подтверждая, что речь идет об этой первоначальной Алании («другая» Алания была в Крыму, – см. примеч. 127), Барбаро пишет о своем «возвращении» в Тану (после обзора мест к востоку от нее) и для конкретности сообщает: «я перехожу реку, где раньше была Алания»; он имеет в виду Кубань и этим уточняет, какая именно Алания здесь подразумевается. Надо пояснить, что выше (в 5 и 7) нет никакого упоминания ни о Кубани, ни о какой-либо реке, связанной с Аланией], и двигаюсь направо вдоль берега Забакского моря, идя вперед вплоть до «острова Каффы» [Остров Каффы, или Каффинский остров (l’insula de Capha), – название, которым итальянцы определяли Крымский полуостров; иногда так называли только его восточную часть, где находилась Каффа]; здесь я нахожу полоску земли, которая тянется между  [этим] «островом» и материком, вроде перешейка в Морее, называющегося Цукала [«Каффинский остров» соединялся с материком, с сушей (terra ferma), посредством перешейка, о «перекопе» которого в виде рва писал еще Константин Порфирородный (Const. Porph. De adm. imp., cap. 42: σουδα). Барбаро, знавший о Коринфском перешейке, присоединявшем Пелопоннес, или Морею, к Аттике, сравнил крымский «Перекоп», или «Суду», с морейским «Истмом» (Istmus) или, как его называли в Средние века, «Гексамилием» (Hexamilion). См. об этом у Георгия Сфрандзи (Sphrantzes (ed. Grecu), I, 33, 39; II, 29). Интересно, что Барбаро сообщает средневековое название «перекопа» – Дзукала (Zuchala). Едва ли можно признать правильной этимологию этого непонятного слова, предлагаемую Ф. Бруном (Bruun. Notices, p. 15): будто бы от итальянского слова «zagaglia» – метательное копье африканских племен]. Там  [около перешейка к «острову Каффы»] находятся огромнейшие соляные озера [Места добычи соли на мелководьях к западу от Перекопа обычно отмечались на итальянских портоланах словом «saline». Ср. интересное сообщение Рубрука (1253 г.) о том, что татары получают большой доход, взимая налог на соль, и что сюда именно, т. е. к Перекопу, приезжают за солью «со всей Руси» (quia de tota Ruscia veniunt illue prт sale) – имеется в виду Киевская Русь (Rubruk, p. 219)], которые непосредственно тут же на месте и застывают. Следуя по упомянутому «острову», раньше всего на побережье Забакского моря находится Кумания [La Comania – название, идущее от XII–XIII вв., когда в восточном Крыму было много половцев (куманов). Известно, что восточные – арабские и персидские – писатели называли всю территорию причерноморских и приазовских степей Половецкой степью – Дешт-и-Кыпчак – и что это название удержалось даже в XV в. Несмотря на долгое господство татар, степи продолжали именоваться половецкими, куманскими, кыпчацкими. Иоанн Плано Карпини (в 1246 г.) называл Дешт-и-Кыпчак соответственно «Землей куманов» – Terra Comanorum que tota est plana (Ioh. de Plano Carpini, p. 742–743)], население которой получило свое имя от племени Куманов. Затем – край «острова», где расположена Каффа; там была Газария [La Gazaria – весьма стойкое название среди итальянцев для восточной части Крыма. Но Барбаро, сказав о Кумании как о названии, происшедшем от этнического имени куманов, здесь должен был сказать, что местность, где главную роль играла Каффа, была (era) Газарией (хотя она продолжала так называться в XV в.), так как по хронологической последовательности хазары были в Таврике раньше половцев]; ведь до нынешнего дня «пико» [Как опытный купец Барбаро знал меры, применявшиеся в торговых городах Северного Причерноморья, и в связи с названием Газария он отметил меру длины для тканей, называвшуюся «pico de Gazaria». Пеголотти приводит глагол «piccoare» (Pegolotti, p. 46: «piccoare cioи misurare»), «a conto di lunghezza» – мерить в длину. Пиками меряли главным образом шерстяные ткани (panni lani), но также и льняные (tele line), некоторые шелковые (zendadi) и даже парусину (canovacci) в следующих городах: в Тане (ibid., p. 24), в Каффе (ibid., p. 26), в Константинополе (ibid., p. 46), в Тебризе (ibid., p. 50). Слово «picco», «piechio», по свидетельству Пеголотти, вошло в греческий (in grechesco), в персидский (in peresescho) и ряд других языков (ibid., p. 18). В Тане, кроме пикко, пользовались также мерой brazo, «локоть», braccio], т. е. локоть, которым меряют  [ткани] в Тане, по всем этим местам называется «газарским локтем».

 § 46. Степь на «острове Каффы» подвластна татарам [Здесь ясно показано, как распределялись земли в Таврике, когда о ней писал Барбаро, т. е. к середине XV в. (то же самое было и в XIV в.). В западной горной части полуострова было государство Феодоро, о котором Барбаро ничего не сказал, хотя писал о готах и об их языке. Степная часть принадлежала татарам и управлялась сначала зависимыми от Золотой Орды правителями (в итальянских документах – «domini», «signori»), а в середине XV в. – крымскими ханами из рода Гиреев. Правители имели центром город Солхат, Гирей – город Кыркиер (ср. ниже, примеч. 112 и 113). Приморские города, находившиеся в руках генуэзцев, с центром в Каффе, были самостоятельны, но правительство (консул и его администрация) Каффы платило дань (tributum) степным татарам]. Их правителем является Улуби [Это имя крымского хана не выясняется по источникам. Возможно, что это был один из десяти сыновей Хаджи Гирея (ум. в 1466 г.)], сын Азихарея. Татар очень много, и при надобности они могли бы поставить от трех до четерых тысяч конников. У них есть два поселения, обнесенные стенами, но не представляющие собой крепостей. Одно – это Солхат [Солхат, Солхад, нынешний Старый Крым (Эски Крым), находился в 25 км к западу от Феодосии и примерно на таком же расстоянии прямо на север от Судака. Солхат был (в XIV – первой половине XV вв.) центром степной области в Крыму, которой управляли особые правители, подчиненные ханам Золотой Орды. Таковыми были, например, Зеин-эд-дин Рамадан (в 1349/50 гг.), определявший торговые привилегии венецианцев в Крыму; Мамай (в 1374/75 гг.) и др. В «Сельджук-Наме» (история малоазийских сельджуков) Ибн-ал-Биби (XIII в.) рассказано, что хан Берке пожаловал города «Солхад и Сутак» изгнанному из своего государства сельджукскому султану Изз-эд-дину Кей-Кавусу II (Тизенгаузен II, стр. 26). В арабском руководстве для ведения официальной переписки, составленном ал-Каль-кашанди, есть среди прочих правило обращения к «правителю Крыма», причем дано следующее объяснение: «Крым – это местность к северу от Черного моря; столица ее – Солгат, город на полдня пути от моря; теперь ему большей частью дается имя Крыма» (Тизенгаузен, I, стр. 413). Барбаро, приводя несколько искаженную транскрипцию, имел в виду арабское слово «Qirim» или «Qiram» (ср.: Spuler, S. 270)], который они называют Инкремин, что значит «крепость», другое – Керкиарде, что на их наречии означает «сорок селений» [Cherchiarde, правильнее Кырк-йер (Qyrk-jer в транскрипции Шпулера), в русских грамотах Кыркор, отождествляется с Чуфут-Кале в западном Крыму, неподалеку от Бахчисарая. Правители крымских татар (ср. примеч. 112) имели в своей степной области два города – Солхат и Кырк-йер. Значение второго названия, по Барбаро, – «сорок селений», но в XIII в. Рубрук, упомянув о «сорока замках» (quadraginta castella), отнес это к ряду селений на полосе морского побережья между Херсоном и Солдайей (Rubruk, p. 219). Когда образовалось Крымское ханство, значение столицы в нем приобрел как раз Кырк-йер. В донесениях русских послов Ивану III многократно упоминается Кыркор как резиденция Менгли-Гирея. См.: Памятники дипл. сношений, док. 72, стр. 354 («к царю в Кыркор приехали есмя»), док. 78, стр. 379 («царь, приехав в Кыркор…»), док. 40, стр. 181 («царь пошел из Кыркора… к Киеву»), док. 83, стр. 417 («приехал есми ко царю к Менгли Гирею в Кыркор»), док. 83, стр. 419 («приехал царь из Кафы в Кыркор») и т. д. Кырк-йер упоминается в тарханном ярлыке. 1453 г. на имя Хакима Яхьи от хана Менгли-Гирея (Якубовский. Зол. Орда, стр. 103, 131, 136–137). У Контарини отмечено, что в 1474 г. его спутник от Киева до Крыма, литовский посол, направился к крымскому хану в Chercher (ср. примеч. 19 к Контарини)].

 На этом «острове» при устье [Устье (bocca) Забакского моря – Керченский пролив] Забакского моря находится прежде всего поселение, именуемое Керчь [На итальянских портоланах на крымском берегу Керченского пролива обычно писалось название Vospro, т. е. Боспор. Но Барбаро приводит местное название – Керчь]; у нас она называется Босфором Киммерийским. Далее лежит Каффа, за ней – Солдайя, Грузуи, Чимбало, Сарсона и Каламита [Барбаро не описывает ни Каффы и Солдайи, ни мелких поселений или городков на побережье Крыма, так как они достаточно известны, но только перечисляет их: Каффа (Феодосия), Солдайя (Судак), Грузуи (Гурзуф), Чимбало (Балаклава), Сарсона (Херсон-Херсонес), Каламита (Инкерман) – порт готского княжества Феодоро]. Все эти места в настоящее время подвластны турецкому султану. О них я больше ничего не скажу, так как все они достаточно известны.

 § 47. Однако я хотел бы только рассказать о гибели Каффы, именно то, что я узнал от одного генуэзца, Антонио да Гваско, который там находился, затем бежал по морю в Грузию, а оттуда пришел в Персию как раз в то время, когда я там был [Описание Барбаро «потери» или «гибели» Каффы (la perdida de Capha), взятой турками в июне 1475 г. (Tana, 47–48), можно считать достоверным, так как рассказ о падении Каффы был передан ему по самым свежим впечатлениям человеком, спасшимся бегством из Каффы, где турки перебили всех христиан. Житель Каффы или ее окрестностей, из известного среди крымских генуэзцев рода Гваско, морем и через Грузию достиг Персии и там был принят в доме Барбаро в Тебризе, о чем Барбаро упомянул в своем «Путешествии в Персию» (Persia, p. 63 r)]. Послушайте, каким образом этот город достался в руки туркам.

 Тогда правителем в том месте, а именно – в степях, был один татарин по имени Эминакби [Эминакби (Эминак-бей, или бег), правитель степного Крыма, происходил из татарской знати и был в родстве с чингисидом, сыном Хаджи-Гирея, Менгли-Гиреем. Может быть, он был его братом, так как первым, захватившим власть после смерти Хаджи-Гирея (ум. в 1466 г.), считается его сын, Нур-Девлет, которого уже в 1468 г. изгнал его брат, Менгли-Гирей. Имя Эминек упомянуто в «Крымской книге» посольского приказа при Иване III (Памятники дипл. сношений, стр. 6)]. Он ежегодно брал с каффинцев определенную дань, что было обычным явлением в тех краях. Случились между ним и каффинцами некоторые разногласия, по поводу которых консул Каффы – это был тогда генуэзец – решил обратиться к хану [Ханом Большой Орды был тогда (незадолго до падения Каффы, происшедшего летом 1475 г.) Ахмед (1465–1481). Эти годы правления хана Ахмеда взяты соответственно хронологической таблице в книге Шпулера (Spuler, S. 454), который указывает 1465 г. как последний год правления двух предшествовавших Ахмеду ханов: Сайид-Ахмета I (1433–1465) и Кичик-Мехмеда (1435–1465). Однако нельзя не обратить внимания на то, что в Московском своде на пять лет раньше (под 6968 = 1459/60 гг.) упомянут «царь Ахмут Большия Орды», который «приходил со всею силою под Переяславль Рязаньскы и стоял под нею 6 дней в пост святыя богородица успения» (Успенский пост длился с 1 по 15 августа). Точно так же назван Ахмед в той же летописи в следующий после этого раз (под 6980 = 1471/72 гг.): «…проводити (Тривизана) до царя Ахмута Большия Орды» (Моск. свод, стр. 277 и 292). Таким образом, судя по данным летописи, хан Ахмед начал свою деятельность во главе Большой Орды не позднее 1460 г.], чтобы призвать  [правителем] кого-либо из родичей этого Эминакби. При его содействии и при помощи его сторонников консул намеревался изгнать Эминакби. Поэтому он послал  [из Каффы] корабль в Тану [Тана по своему географическому положению была ближе всего к территории Большой Орды (приазовские степи, Нижнее Поволжье), и потому генуэзцы, сносясь с татарами, посылали свои корабли в Тану, чтобы затем попасть в ставку хана (in el lordт)]. На корабле был посол от консула, который и отправился в орду, где находился хан. Когда там был найден какой-то родич Эминакби, по имени Менглиери, посол, получив разрешение, отвез его в Каффу через Тану. Эминакби, узнав об этом, пытался установить мир с каффинцами путем договора, по которому они должны были отослать Менглиери обратно. Но каффинцы не согласились на подобный договор; тогда Эминакби, опасаясь за свое дело, отправил посла к Оттоману, обещая ему (если он пошлет свой флот для осады Каффы с моря) осадить город с суши и таким образом отдать ему Каффу, которой тот хотел овладеть.

 Оттоман, который весьма желал этого, послал флот и в короткое время взял город; Менглигирей был захвачен и отослан к Оттоману, у которого оставался в тюрьме многие годы.

 

 

 § 48. Некоторое время спустя Эминакби из-за дурного отношения к себе со стороны турок начал жалеть, что отдал город Оттоману, и перестал допускать туда ввоз какого-либо продовольствия. Поэтому там начал  [ощущаться] большой недостаток хлеба и мяса, так что город находился как бы в осаде. Тогда Оттоману напомнили, что если бы он послал Менглигирея в Каффу и держал его внутри города под домашней охраной, в городе наступило бы изобилие  [питания], потому что этот самый Менглигирей пользовался большой любовью у окрестного населения. Оттоман, рассудив, что такое напоминание полезно, отослал Менглигирея  [в Каффу]. Лишь только стало известно, что он вернулся, тотчас же в городе наступило великое изобилие, потому что Менглигирея любило также и городское население. Он содержался под нестрогой охраной и мог ходить повсюду в пределах города. Тогда-то однажды и были устроены состязания по стрельбе из лука.

 В этих местах состязания происходят следующим образом. К деревянной балке, положенной горизонтально на два деревянные столба (это устройство похоже на виселицу), привешивают на тонкой бечевке серебряную чашу. Состязающиеся на приз стрелки имеют стрелы [В сочинении Барбаро говорится о стрелах трех видов: 1) стрелы для лука, самого распространенного оружия у татар (Tana, 29); 2) стрелы, которыми убивают летящих гусей (§ 32); эти стрелы короткие и искривленные, без оперения; в полете они изменяют свое направление (se voltano); 3) стрелы для состязаний в стрельбе из лука; они имеют на конце металлический полумесяц, предназначенный для перерезывания веревки, на которой подвешена серебряная чашка (§ 48). Иоанн Плано Карпини тоже отметил разные виды стрел у татар. Он пишет, что кроме боевых стрел бывают стрелы «для птиц, для зверей и для невооруженных людей» (Ioh. de Plano Carpini, p. 689)] с железной частью в виде полумесяца с острыми краями. Всадники скачут с луками на своих конях под эту виселицу и, едва только минуют ее, – причем лошадь продолжает нестись в том же направлении, – оборачиваются назад и стреляют в бечевку; тот, кто, срезав ее, сбросит чашу, выигрывает приз.

 И вот Менглигирей, воспользовавшись случаем, когда происходили эти игры, устроил так, что сотня всадников из татар, с которыми он сговорился, спрятались в одной долинке неподалеку за городом. Он сделал вид, что также хочет состязаться в стрельбе, поскакал во весь опор и скрылся бегством среди своих сообщников. Немедленно же, лишь только узнали об этом событии, множество людей из населения «острова» последовало за Менглигиреем. Вместе с ними, в полном порядке, он ушел к Солхату – этот город отстоит от Каффы на шесть миль – и захватил его [В этом месте Рамузио сделал пространную вставку, что наводит на мысль о какой-то особой рукописи, из которой он почерпнул эти сведения. После слова «prese» он напечатал (Ramusio, II, p. 97 r): «Нарастало количество народа, готового ему подчиниться, и тогда он пошел в Кырк-йер (Cherchiardie) и взял его» (Crescendo poi il pololo a sua ubidienza andò a Cher chiarde e quella similmente prese). Ясно, что влияние Менгли-Гирея возросло и он завладел обоими значительными городами татарского Крыма – Солхатом и Кырк-йером (Чуфут-Кале близ Бахчисарая). Ср. примеч. 113. Контарини называет город Chercher (см. примеч. 19 к Контарини)]. Убив Эминакби, Менглигирей стал правителем тех мест.

 § 49. На следующий год он решил пойти к Астрахани, которая находится в шестнадцати днях пути от Каффы; она была тогда подвластна Мордасса-хану [Мордасса, или Муртеза, Муртаза, сын хана Ахмеда; Мордасса был ханом Большой Орды, соправителем двух своих братьев – Шигахмеда (или Шихахмата) и Сейид-Ахмеда. Эти братья-соправители враждовали друг с другом и с крымским ханом Менгли-Гиреем (см., например: Моск. свод, стр. 332). Барбаро отметил один из моментов этих междоусобий, когда Менгли-Гирей воевал с Муртазой на Волге около Астрахани и взял его в плен; скоро появился там же «другой хан» (un altro signor, pur tartaro) – по-видимому, один из братьев-соправителей (Шпулер называет Шигахмеда; см. Spuler, S. 188–189) – и освободил Муртазу. Это случайно отразившийся в сочинении Барбаро эпизод, каких было много в период полного распада Большой Орды, наступившего после смерти ее последнего более или менее сильного правителя, хана Ахмеда]. Последний в это время находился вместе с ордой на реке Ледиль. Менглигирей вступил с ним в сражение, взял его в плен и забрал себе его народ, большую часть которого послал на «остров Каффы», а сам остался зимовать на упомянутой реке. В нескольких днях пути оттуда стоял другой татарский правитель, который узнав, что Менглигирей зимует в том месте, – а река уже замерзла, – решил сделать на него неожиданное нападение, одолел его и освободил Мордасса-хана, которого Менглигирей держал в заключении. Потерпевший поражение Менглигирей вернулся с расстроенным войском в Каффу.

 На следующую весну Мордасса с ордой пошел на него прямо к Каффе, сделал несколько набегов и причинил вред внутренним частям «острова». Однако, не располагая достаточными силами, чтобы подчинить своей власти эти земли, он повернул обратно. Тем не менее, как мне говорили [Барбаро, уже будучи в Венеции, продолжал интересоваться положением Большой Орды (в 80-х годах XV в.) и отметил, что сведения, которые он записал, были ему кем-то переданы – «fi me ditto…»; Рамузио поправляет: «mi fu detto…» (Ramusio, II, p. 97 r)], он снова собирает войско с намерением вернуться на «остров» и изгнать Менглигирея.

 § 50. Все это само по себе достоверно, но в то же время послужило поводом к вымыслу, а именно: люди, которые не понимают, почему ведутся войны между этими двумя правителями, и не представляют себе разницы между великим ханом и Мордасса-ханом, но слышали, что Мордасса-хан собирает новое войско с намерением вернуться на «остров», говорят и распространяют известие, что сам великий хан идет на Каффу вместо Оттомана и собирается двинуться дальше по пути на Монкастро, в Валахию и Венгрию, и вообще всюду, куда ни захочет Оттоман [Из слов Барбаро следует, что один из трех братьев – сыновей хана Ахмеда – был «великим ханом» («gran can»; раньше его называли «императором»), т. е. имел больше власти, чем его соправители. «Великим ханом» был (см.: Spuler, S. 454) Шигахмед (1481–1502), соправителями – Сейид-Ахмед и Муртаза]. Все это – ложные сведения, хотя они и получаются через письма из Константинополя

 § 51. Далее за Каффой [Слово «dreto», совр. «dietro» – позади – может вызвать здесь недоумение. Трудно представить себе какую-то территорию «позади острова». Однако это наречие все же остается обстоятельственным наречием места, только не в смысле «позади», а в более широком значении «далее за». Вероятно, надо было написать не «далее за островом Каффы», а «далее за Каффой», так как действительно западнее Каффы (вернее, западнее Солдайи) тянется прибрежная полоса (до Чембало, или Балаклавы), которая в Средние века называлась «Готией». Это разъяснение нужно для того, чтобы подтвердить свойственную Барбаро точность в описаниях географического характера. На его географические определения можно полагаться], по изгибу берега на Великом море, находится Готия, за ней – Алания, которая тянется по «острову» в направлении к Монкастро [Барбаро хорошо знал Крым и его части. Здесь он говорит об аланском населении Таврики, а не об исконной Алании к востоку от Азовского моря и на Северном Кавказе. Эта «крымская» Алания находилась на «острове» (т. е. на «острове Каффы»). Таким образом, Барбаро определил три части полуострова Таврики: на востоке находилась Газария; далее за Каффой, по побережью Великого (Черного) моря, лежала Готия; за ней, внутри страны, причем в западном направлении, располагалась Алания. Монкастро (пункт вне Крыма) упомянут лишь для конкретности, чтобы подчеркнуть, называя хорошо известную крепость на Днестре, протяженность Алании к западу от Газарии. Это очень четкое представление о делении земель Крыма, хотя границы между Газарией на востоке и Аланией на западе не видно. По-видимому, присутствие аланов на крымском побережье исключалось. Татарские же владения составляли весь полуостров (включая и территорию, обжитую генуэзцами), но за вычетом Готии, иначе – княжества Феодоро], как мы уже сказали выше.

 Готы говорят по-немецки. Я знаю это потому, что со мной был мой слуга-немец; они с ним говорили, и  [обе стороны] вполне понимали друг друга подобно тому, как поняли бы один другого фурланец [Из рассказа Барбаро следует, что он посетил места расселения готов в Крыму, может быть, столицу их крымского государства – Феодоро. Сам не знавший немецкого языка, Барбаро был свидетелем беседы на этом языке, которую вел с готами его слуга, немец по происхождению; категорическое заявление Барбаро о том, что «готы говорят по-немецки» (parlano in todesco), основано на собственном наблюдении. Задолго до Барбаро, в середине XIII в., то же самое утверждал Рубрук, опиравшийся на личный опыт: «…готы, язык которых – немецкий» (…Gothi quorum idioma est teutonicum) (Rubruk, p. 219). Барбаро заметил, однако, разницу в говорах слуги-немца и крымских готов и вместе с тем близость между этими говорами. Для наглядности он сопоставил два разных, но обоюдопонятных итальянских наречия: флорентийский правильный язык и наречие из области Фриуль, лежащей к северу от Венеции] и флорентиец. Я думаю, что благодаря соседству готов с аланами произошло название готаланы. Первыми в этом месте были аланы, затем пришли готы; они завоевали эти страны и  [как бы] смешали свое имя с именем аланов. Таким образом, ввиду смешения одного племени с другим, они и называют себя готаланами [Слово «готаланы» дает основание предполагать, что в XV в. было в употреблении такое этническое название, причем исходившее, вероятно, от самих его носителей: ведь Барбаро пишет, что они сами себя так называют – «chiamose Gothalani»]. И те, и другие следуют обрядам греческой церкви, также и черкесы.

 § 52. Мы упомянули о Тамани и об Астрахани [Об Астрахани и Тамани говорилось в § 15] и поэтому не хотим обойти молчанием эти места и предметы, достойные внимания. Скажем следующее: если идти с Тамани [В данном контексте, в сочетании с Астраханью, ясно, что Tumen не что иное, как Тамань. Она была начальным пунктом пути к востоку, на Волгу, к Астрахани. Через Тамань несомненно направлялись к Поволжью из Крыма, с Керченского полуострова, достигая Астрахани через 7–8 дней пути. Весьма возможно, что иногда не миновали Тамани и купцы из Таны: на Тамань было нетрудно приплыть по морю, а оттуда шла известная в течение столетий дорога на нижнюю Волгу. Татары тоже двигались путем Астрахань – таманские степи (le campagne de Tumen), огибая Черкесию (in torno apreso la Circassia, 15)] на восток в течение семи дней, то встретится река Ледиль, на которой стоит Астрахань. Теперь это почти разрушенный городишко, но в прошлом это был большой и знаменитый город. Ведь до того, как он был разрушен Тамерланом [Здесь имеется в виду разрушительный поход Тимура по городам южного Дешт-и-Кыпчака в 1395–1396 гг. После крупнейшего сражения на Тереке (15 апреля 1395 г.), когда Тимур разгромил войска Тохтамыша, он – Тимур – совершил губительный поход по Дешту, начав с западных улусов Золотой Орды на Днепре (Узи). Побывав на севере и пограбив Рязанскую землю, Тимур вернулся на юг и осенью 1395 г. обрушился на Азак-Тану, за ней – на Прикубанье и Дагестан. Суровой зимой 1395–1396 гг. он уничтожил волжские города Хаджи-Тархан (Астрахань) и Сарай Берке. Обо всем этом подробно и ярко повествуется в обеих «Книгах побед» – «Зафар-намэ» – Низам-ад дина Шами и Шереф-ад-дина Иезди (Тизенгаузен, II, стр. 121–122 и 183; 123 и 184–185; ср.: А. Ю. Якубовский. Зол. Орда, стр. 364–376). В рассказе первого из этих писателей так подводится итог завоеваний Тимура: «Когда… Тимур стал действовать во владениях Дешт-и-Кипчака, и все те области от Сарая до Азака и Крыма и границ франков (т. е. до Каффы и Солдайи) подчинились, когда такая обширная страна очистилась от противников и ослушников, он под победной звездой вернулся в место пребывания славы и престола государства, то есть в Самарканд» (Тизенгаузен, II, стр. 125, под 1396/97 г.). – В рассказах обоих упомянутых персидских писателей не заметно разницы в степени разрушения Астрахани и Сарая. Оба города были разграблены, сожжены, сровнены с землей; жители погибли или были уведены в плен. Барбаро свидетельствует, что во время его пребывания в Тане (1436–1452) Астрахань не оправилась после удара, нанесенного ей Тимуром в 1395 г.; она была почти разрушенным городишком (una terraciola quasi destruta). А за сто лет до того Пеголотти называл Астрахань (Gittarcan) первой станцией на грандиозном почти 10-месячном пути от Таны до Ханбалыка – Пекина (Pegolotti, p. 21). Утеряно было прежнее значение Хаджи-Тархана как ключевого пункта международной торговли, и пути, его пересекавшие, заглохли. Купец Барбаро отметил результат катастрофы конца XIV в.: восточные товары, во всяком случае, наиболее прибыльные из них – специи и шелк, – стали поступать в средиземноморские страны из портов Сирии (Soria), минуя Астрахань и Тану. О судьбе Сарая Барбаро не сказал ничего, не назвав, впрочем, этого города ни разу на всем протяжении «Путешествия в Тану». Не назвал Сарая и Контарини, рассказавший только об Астрахани, где прожил более трех месяцев. По летописи известно, что Сарай продолжал быть столицей Орды, а в позднем сообщении (от 1471 г.) сказано, что когда «вятчане, шед суды Волгою на низ», захватили Сарай в отсутствие хана Ахмеда, то они ушли оттуда с богатой добычей – «взяша Сарай, много товара взяша, и плен мног поимаша» (Моск. свод, стр. 291)], все специи и шелк шли в Астрахань, а из Астрахани – в Тану (теперь они идут в Сирию) [Барбаро констатирует одно из явлений средневековой международной торговли – перемещение торговых путей по причине тех или иных политических перемен. В данном случае, после разгромных войн Тимура, путь специй и шелка – эти товары отмечает Барбаро – стал выходить к Средиземноморью не через Тану, а через Сирию (Sona). В такой форме это слово употреблялось именно в XV в. Например, Барбаро писал о Дербенте как о проходе с юга, из Закавказья, в Татарию («Скифию»): «Кто хочет, идя из Персии, Турции, Сирии, пройти в Скифию, ему надо войти через одни ворота этого города (т. е. Дербента) и выйти через другие» (Persia, p. 55 r). В секретной инструкции («комиссии») Барбаро, послу в Персию, давались указания на случай, если Узун Хасан решит идти на турок не через Анатолию (la via della Natòlia), а через Сирию (se fosse entrato in Soria…) (Cornei. Le guerre, p. 81, doc. 60, a. 1473, Febr. 11). Когда Контарини размышлял, каким путем выбраться с Кавказа в Венецию (он избрал путь через Шемаху, Дербент, Татарию и Москву), то некоторые предлагали ему двинуться через Сирию (per la Soria) (Contarini, p. 87 r). Наконец, в «Венецианских анналах» Доменико Малипьеро, написанных именно языком XV в., говорится о галеях, ходящих в Бейрут и Александрию, и о кораблях, плавающих в Сирию (le galie da Barutho e d’Alessandria e le nave al viazo de Soria) (Malipiero, p. 93, a. 1474). В трактате Пеголотти: «Acri di Soria, Baruti di Soria, Tripoli di Soria, Leccia (Лаодикея) di Soria» (Pegolotti, p. 63, 90–91). Такой просмотр употребления слова Soria в значении Сирии необходим потому, что невероятным кажется переход, в изложении Барбаро, от нижней Волги и Астрахани… к Сирии. Могло возникнуть соображение относительно Сарая (Soria?), который был бы в состоянии заменить для международной торговли разрушенную Тимуром Астрахань, тем более, что Сарай, по-видимому, возродился (чего не произошло с Астраханью) как значительный город и столица Большой Орды, о чем свидетельствует, например, известие Московского свода (стр. 291) о набеге «вятчан» на Сарай в 1471 г. (ср. примеч. 132). Однако Сарай XV в. не воспринял роли Астрахани как места концентрации восточных товаров, откуда они шли в Тану, исходный пункт морских путей. Шелк и специи с юга Каспийского моря, из Гургана и из Гиляна, повернули в сторону Сирии. В связи со сказанным выше следует вспомнить об однократном употреблении названия Зона в «Путешествии в Персию» Контарини (Contarini, p. 97 r): пересекая степи от Волги к землям Московского государства, он упомянул о долготе Сарая, столицы Большой Орды, но, конечно, не «Сирии» (в рукописи возможна перестановка гласных: Soria, Sarai, Sara)]. Только из одной Венеции в Тану посылали шесть-семь больших галей [Здесь Барбаро употребил известное на Средиземном море определение торгового судна: «galea grossa» – тяжелая галея, галера. В книге Мольменти (Molmenti. Storia di Venezia, p. 208–209) указано, что среди галей различались легкие, предназначенные для военных целей (galee sottili o da rinttaplia), и галеи тяжелые, предназначенные для торговых целей (galee grosse o di mercato). Галеи ходили главным образом на веслах, но нередко бывали и весельно-парусными судами. Кроме галей в средиземноморских средневековых флотах были корабли, нефы (naves) – крупные суда, исключительно парусные, имевшие военное значение, но по преимуществу транспортные. Надо помнить, что торговые суда должны были быть в какой-то мере вооружены, – на торговых галеях, как правило, бывало 20–30 человек арбалетчиков, или балистариев (Balistarii), а военные суда бывали и транспортными, перевозили войско, лошадей, вооружение, провиант. Почти всегда караван торговых судов сопровождали вооруженные военные галеи. Когда Барбаро 6 февраля 1473 г. отправился послом к Узун Хасану, то ему было поручено доставить из Венеции солдат и вооружение для персидского войска, снаряжавшегося в поход против турок: «мы вышли из Венеции с двумя легкими галеями, а вслед за нами шли две тяжелые галеи, нагруженные артиллерией и солдатами» (partimmo adunque da Venetia con due galie sottili et drieto di noi vennero due galie cariche di artiglierie et gente da fatli) (Persia, p. 24 r). Слово «galea», «galia» встречается во множестве латинских и итальянских текстов XII–XV вв. (см., например: Annales Ianuenses XII и XIII вв. Monumenta Germaniae historica, Scriptores, t. XVIII; см. также любые венецианские хроники, письма, документы); однако Фр. Тирье в трех томах регест постановлений венецианского сената XIV–XV вв. соблюдает разницу в терминах: торговые суда он называет «galèes», военные – «galе́res»; это особенно ясно в тех случаях когда оба термина поставлены рядом в одном и том же документе. Например, капитан каравана торговых галей, идущих в Романию, был обязан собрать в порту Полы «торговые галеи» (les galèes du marche) и три «галеры Гольфа», т. е. из военного флота, охранявшего «Гольф» – Адриатическое море (les trois galе́res du Golfe), которые должны были сопровождать и охранять торговые суда (Thiriet. Rе́g., doc. 2294, a. 1432, Aug. 5). Или, например, венецианские торговые галеи должны были остерегаться каталонских пиратских галер (ibid., doc. 1838, a. 1422, Mart. 24; cp. erge doc. 512, a. 1372, Aug. 2; doc. 820, a. 1392, Jul. 20).

 Роль вооруженных венецианских галер, которые строились и получали вооружение в арсенале Венеции, в портах Крита, Негропонта, Модона, была разнообразна: кроме непосредственных функций в составе военного флота, они служили для защиты Гольфа и Романии, они охраняли торговые галеи на их путях, защищали их от пиратов, наблюдали за движением вражеских галер – турецких, иногда и генуэзских. Барбаро упомянул лишь те торговые галеи, которые приходили в Тану за дорогим товаром – за шелком и специями; их вывоз из Таны был чрезвычайно велик, поэтому для этих легких и занимающих мало места предметов из одной только Венеции приходило 6–7 тяжелых галей], чтобы забирать эти специи и шелк. И в те времена ни венецианцы, ни представители других заморских наций [Очевидно, Барбаро хотел подчеркнуть значительные размеры торговли восточными товарами в XIV в. через Астрахань, чем и вызвано его категорическое утверждение о том, что до конца XIV в. совсем не было торговли специями и шелком через Сирию. Пеголотти же представляет картину непрекращающихся торговых связей между Сирией (Дамаск, Алеппо, Антиохия, Бейрут, Лаодикея, Триполи, Акра) и Фамагустой на Кипре, а оттуда – с рядом европейских городов и с Шампанскими ярмарками] не торговали в Сирии.

 § 53. Эдиль – многоводная и необычайно широкая река; она впадает в Бакинское море [Бакинское море (mar de Bachu) – Каспийское море. Это один из многочисленных примеров, когда море называлось по имени какого-либо крупного города на его берегах – например, море Каффинское, море Сурожское, море Стамбульское – Черное море и др. Пеголотти (Pegolotti, p. 380) называет Каспийское море не по Баку, а по Сараю (mare del Sara). Контарини, которому пришлось плыть по Каспийскому морю от Дербента до Астрахани, называет его Бакинским морем (Contar ini, p. 89 r), поясняя при этом, что оно же – море Каспийское (il mare di Bachan cioè mare Caspio)], которое находится на расстоянии около двадцати пяти миль от Астрахани. В реке, как и в море, неисчислимое количество рыбы; в море добывается много соли.

 Вверх по течению по этой реке можно почти доплыть до Москвы, города в России: останется лишь три дня пути [Ошибка относительно трех дней, в течение которых можно (от Астрахани?) достичь Москвы. Этот срок – три дня – повторен в альдовском издании 1543 г. (p. 20 v) и у Рамузио в издании 1559 г. (Ramusio, II, p. 97 v)]. Ежегодно люди из Москвы плывут на своих судах в Астрахань за солью [Рамузио здесь добавляет (Ramusio, II, p. 97 v): «Это легкий путь (la via facile), потому что река Москва впадает в другую реку, называемую Ока (Occa), которая спускается в реку Эрдиль». Этого добавления нет в издании 1543 г.].

 На реке  [Эдиль] много островов и лесов; некоторые острова имеют в окружности до тридцати миль. В лесах попадаются такие липы, что из одного выдолбленного ствола делают лодки, вмещающие восемь-десять лошадей [Автор имеет в виду 8—10 лошадей, а не 18] и столько же людей.

 § 54. Если плыть по этой реке и направляться на северо-восток и на восток, следуя пути в Москву, то в продолжение пятнадцати дней вдоль берегов будут встречаться бесчисленные племена Тартарии. Направляясь к северо-востоку, достигают пределов России [Барбаро говорит о пути на Москву (via del Muscho) вверх по Волге, но при этом разъясняет: а) если идти вдоль левого берега, т. е. пересечь реку и, таким образом, обратиться к востоку (andando per greco et et levante), то можно дойти до бесчисленных племен татар (populi de Tartaria innumera bili), иначе говоря – достичь Казанского царства; б) если идти тем же путем (ala via del Muscho), но повернувшись к западу, то прибудешь к границам России. Выражение «per greco et levante» значит на северо-восток и на восток, в общем же смысле – вообще на восток. Также и выражение «per maestro et ponente» значит на северо-запад и на запад, в общем же смысле – вообще на запад. В беглом изложении этого места у Барбаро нельзя ждать точности]; здесь находится городок, называемый Рязань. Он принадлежит родственнику [«Cognato» – в данном случае зять. Князь рязанский Иван Федорович в 1457 г. передал своего сына, восьмилетнего Василия Ивановича, на воспитание Василию Васильевичу Темному, Великому князю Московскому. В 1464 г. Иван III, Великий князь Московский (с 1462 г.), женил Василия Ивановича на своей сестре Анне и отпустил его «на Рязань, на его отчину, на великое княжение» (Моск. свод, стр. 275 и 278)] русского великого князя Иоанна [Zuanne (венецианская форма имени Giovanni) duca de Rossia – Иван III, Великий князь Московский (род. 22 января 1440 г., стал Великим князем 27 марта 1462 г.: Моск. свод, стр. 260 и 278)]. Все население – христиане, по греческому обряду.

 Страна обильна хлебом, мясом, медом и другими полезными вещами. Приготовляют «бузу», что значит пиво. Повсюду много лесов и деревень.

 Немного дальше находится город по названию Коломна. Оба города имеют деревянные укрепления; также и дома все деревянные, потому что в этих местах нет достаточно камня  [«Bossa» – буза; Барбаро приравнивает этот напиток к итальянской «cervosa», что значит пиво].

 § 55. В трех днях пути протекает превосходная река Москва, на которой расположен город, называемый Москвой, где живет русский Великий князь Иоанн. Река проходит посредине города [«Terra» у Барбаро, у Контарини, у Малипьеро и других писателей значит город. Отметим, что Барбаро употребляет два разных слова для понятия города: «una citade, nominata Muscho»; Москва-река протекает «mezo la terra» (т. е. посередине города Москвы)] и имеет несколько мостов. Замок стоит на холме и  [вместе с городом] со всех сторон окружен лесом. Изобилие хлеба и мяса в этом месте можно представить себе по тому, как продают мясо: его дают не на вес, а просто на глаз, причем не менее четырех фунтов за один маркет [«Marchetto» или «samarco» (San Marco) – серебряная венецианская монета, называвшаяся также «soldo». См. словарь Мутинелли (Mutinelli. Lessico)]. На один дукат получают семьдесят кур, а один гусь стоит три маркета.

 Мороз там настолько силен, что замерзает река. Зимой  [на лед] свозят свиней, быков и другую скотину в виде ободранных от шкуры туш. Твердых, как камень, их ставят на ноги, и в таком количестве, что если кто-нибудь пожелал бы купить за один день двести туш, он вполне мог бы получить их. Если предварительно не положить их в печь, их невозможно разрубить, потому что они тверды, как мрамор.

 Фруктов там нет, за исключением кое-каких яблок и волошских и лесных орехов.

 Когда там намереваются ехать из одного места в другое – особенно же если предстоит длинный путь, – то едут зимним временем, потому что все кругом замерзает и ехать хорошо, если бы только не стужа. И тогда с величайшей легкостью перевозят все, что требуется, на санях [Слово «сани» вошло в язык как Барбаро, так и Контарини. Барбаро назвал сани в связи с перевозом клади по льду Дона (§ 10, примеч. 33) и здесь (§ 55) в связи с зимней ездой в России. Интересны изображения саней на рисунках, приложенных к сочинению Сигизмунда Герберштейна, побывавшего в России в 1517 и в 1525–1526 гг. На иллюстрациях из немецкого издания 1557 г. показаны небольшие сани, в которых сидит один человек; их везет одна лошадь, на которой верхом сидит ямщик в лаптях с кнутом в руке; иногда правит лошадью сам пассажир, держащий в руках вожжи (Барон Сигизмунд Герберштейн. Записки о московитских делах. Павел Иовий Новокомский. Книга о московитском посольстве. Введение, перевод и примечания А. И. Малеина. СПб., 1908, рис. на стр. 214 и 239)]. Сани служат там подобно тому, как нам служат повозки, и на местном говоре называются «дровни» или «возы» [Возможно, что слово «travoli» представляет приблизительную передачу слова «дровни»; «vasi» – вероятно, русские возы]. Летом там не отваживаются ездить слишком далеко по причине величайшей грязи и огромнейшего количества слепней, которые прилетают из многочисленных и обширных тамошних лесов, в большей своей части необитаемых.

 Там нет винограда, но одни изготовляют вино из меда, другие варят брагу из проса. И в то и в другое кладут цветы хмеля, которые создают брожение; получается напиток одуряющий и опьяняющий, как вино.

 

 

 § 56. Нельзя обойти молчанием одного предусмотрительного действия упомянутого великого князя: видя, что люди там из-за пьянства бросают работу и многое другое, что было бы им самим полезно, он издал запрещение изготовлять брагу и мед и употреблять цветы хмеля в чем бы то ни было. Таким образом он обратил их к хорошей жизни.

 § 57. Сейчас прошло, вероятно, лет двадцать пять с тех пор, как русские платили за плавание  [по Волге] дань татарскому хану [Неясно, от какого времени считал Барбаро указанный им примерный срок в 25 лет, – иначе говоря, когда, по его мнению, русские перестали платить татарскому «императору» дань за проход своих судов по Волге. Судя по тому, что непосредственно за этим Барбаро пишет о взятии Казани русскими (в 1487 г.), его воспоминание о плате за проходящие по Волге суда относилось к Казани. Он пишет о плате татарскому «императору», каковым мог быть только хан Золотой, или Большой, Орды. Не был ли это Улуг Мехмед, хан Большой Орды в 1419–1424 и 1427–1437/38 гг., а затем (в 1438–1467 гг.) хан Казанского царства? Барбаро мог назвать его «императором», хотя он и перестал им быть с 1438 г. Может быть, при Улуг Мехмеде русские и перестали оплачивать проход своих судов под Казанью]. В настоящее время они подчинили себе город, который называется Казань [Казань была взята воеводами Ивана III после осады, продолжавшейся с 18 мая по 9 июля 1487 г. (Моск. свод, стр. 331). Правитель Казанского царства Али-хан (по летописи Алегам, Алегом) был изгнан и на его место посажен покорный Ивану III Мехмед Эмин. Казанское ханство стало зависимым от Москвы. С вестью о подчинении Казани было отправлено посольство, которое должно было посетить Рим, Венецию и Милан. Московские послы были приняты венецианским сенатом 6 сентября 1488 г. На торжественном заседании сената они объявили об этом успехе московского государства (Сокращ. лет. свод 1493, стр. 287–288; Malipiero, p. 310). Через это посольство Барбаро мог узнать о взятии Казани; он тогда и внес эту последнюю новость (он пишет «de presente» – в настоящее время) в свое сочинение]. На нашем языке это значит «котел».  [Город] находится на берегу реки Ледиль по левую руку [Барбаро с точностью определяет местоположение Казани: она находится на реке Ледиль (Эдиль, Итиль, Волга) слева, т. е. на левом берегу, если идти в сторону Бакинского моря, и отстоит от Москвы на 5 дней пути], если плыть к Бакинскому морю; он удален от Москвы на пять дней пути. Это – торговый город; оттуда вывозят громадное количество мехов, которые идут в Москву, в Польшу, в Пруссию и во Фландрию [Затронув интересный для него как для купца вопрос о торговле пушниной (pelletarie), Барбаро в немногих словах, – но они важны, как принадлежащие современнику и знатоку, – прочерчивает путь, по которому двигался пушной товар, и указывает торговые центры, где он скоплялся и откуда он расходился. Местами добычи мехов были области буртасов (Zagatai) и мордвы (Moxia). Меха свозились в Казань и в Москву, а оттуда отправлялись по северным европейским путям: в Польшу, в Пруссию, во Фландрию. В ряде случаев, когда упоминались дары, приносимые московскими послами в иностранные государства, назывался мех соболя (zebellini), считавшийся не только на Западе, но и в богатой мехами России драгоценным. Конечно, торговали множеством сортов мехов. В. В. Бартольд, говоря о волжском торговом пути в X в., дает перевод списка мехов из сочинения арабского географа второй половины X в. ал-Макдиси. Вот какую пушнину доставляли из обширных лесов Булгара, тянувшихся по среднему Заволжью, по берегам Камы и ее притоков: «меха соболей, горностаев, хорьков, ласок, куниц, лисиц, бобров, зайцев и коз…» (В. В. Бартольд. Туркестан в эпоху монгольского нашествия, II, стр. 295; ср.: А. Ю. Якубовский. Зол. Орда, стр. 21–22, 101). Для XIV в. достоверны списки мехов, помещенные Пеголотти в списках товаров, рассматриваемых в его трактате (Pegolotti, p. 24, 27, 150, 298)]. Меха получают с севера и северо-востока, из областей Дзагатаев и из Мордовии [Zagatai, Moxia – районы расселения племен буртасов (чувашей) и мордвы, распространявшиеся по западной части среднего Поволжья, в бассейне Оки, Суры, по правому притоку Оки – реке Мокше. Племена в этих местах называли обычно вместе: например, в «Слове о погибели русской земли» (XIII–XIV вв.) «буртаси, черемиси, вяда и мордва»].

 Этими северными странами владели татары [Северные страны (paesi), о которых Барбаро написал в связи с упоминанием о крупной торговле пушниной в Казани, составляли с XIII в. северные улусы Золотой Орды, затем Казанского царства и приносили большой доход благодаря вывозу имевших значительный сбыт товаров, таких, как воск, мед, меха и хлеб], которые в большинстве своем язычники, так же как и мордовцы [В связи с этим сообщением об идолопоклонстве среди мордвы в XV в. необходимо отметить грубую ошибку в статье ди Ленна о Барбаро (N. di Lenna, p. 31). Говоря о «московитах», т. е. русских, автор добавляет, что они язычники (idolatri), что они поклоняются первому встреченному ими по выходе из дома животному, что они почитают набальзамированных лошадей, водруженных на деревья, и т. п. Ди Ленна счел моксиев (мордву) московитами (!) и приписал таким образом русским те же акты идолопоклонства, которые относились к мордве и татарам].

 § 58. Я обладаю хорошей осведомленностью относительно мордвы и потому расскажу все, что знаю [В данном случае слово «practica» означает сведения, осведомленность, что подтверждается глаголом «intendo» – знаю, понимаю. Барбаро хотел сказать, что в его распоряжении имеются хорошие, достоверные сведения (bona practica) о мордве. Ср. название сочинения Пеголотти: «Сведения о торговле» (La pratica della mercatura). Ср. также примеч. 16 к Контарини: «marcadante pratico delle cose de Persia». Когда Контарини послал священника Стефана из Москвы в Венецию, он нашел для своего посланца весьма знающего, весьма осведомленного, «практичнейшего» проводника (pratichissimo a tal camino) (Contarini, p. 98 v)], об их верованиях и образе жизни.

 В известное время года они берут лошадь, которую они приобретают сообща [«In la compagnia» – компанией, сообща, т. е. на общие средства, в складчину], и привязывают ей все четыре ноги к четырем кольям, а голову – к отдельному колу. Все эти колья вбиты в землю. Затем приходит человек с луком и стрелами, становится на соответственном расстоянии и стреляет в сердце до тех пор, пока не убьет лошадь. Потом ее обдирают, из шкуры делают мешок, над мясом совершают какие-то свои обряды и съедают его; шкуру туго набивают соломой и зашивают ее так искусно, что она кажется цельной; вместо каждой из ног подставляют прямой брусок дерева – так, чтобы лошадь могла стоять, будто живая, на ногах. Наконец, они идут к какому-нибудь большому дереву, обрубают соответственным образом сучья и прилаживают сверху помост, на который и помещают эту лошадь стоймя. В таком виде они ей поклоняются и приносят в дар соболей, горностаев, белок, лисиц и другие меха. Все это они навешивают на дерево, подобно тому как мы ставим свечи  [в церкви]. Таким образом получается, что эти деревья сплошь заполнены мехами.

 Народ питается больше всего мясом, преимущественно диких животных, и рыбой, которую ловят в здешних реках. Это все, что мы могли рассказать о мордовцах.

 § 59. О татарах же нечего сказать другого, кроме разве того, что те из них, которые остались язычниками, поклоняются истуканам, возя их с собой на своих телегах; однако среди них есть и такие, которые имеют обычай поклоняться каждый день какому-нибудь животному, встреченному ими при первом выходе из дома.

 § 60. Великий князь  [московский] покорил также Новгород, что на нашем языке означает «девять замков» [Барбаро правильно переводил разные слова со знакомых ему тюркского и монгольского языков, также и с персидского языка, но русского языка он не знал и ошибся в переводе названия Новгород. Это косвенно подтверждает, что Барбаро не был в России. Следует отметить ошибку ди Ленна (N. di Lenna, p. 31, n. 4), который разъяснил название Novgroth как Нижний Новгород, тогда как по контексту видно, что это Новгород Великий]. Это громаднейший город, отдаленный от Москвы на восемь дней пути в северо-западном направлении. Раньше он управлялся народом, и люди жили там без всякого правосудия; среди них было много еретиков. Теперь понемногу переходят они в католическую веру [Сведения о Новгороде у Барбаро поздние, не современные его пребыванию в Тане, хотя и включенные в его «Путешествие в Тану». Барбаро пишет о совершившемся подчинении Новгорода Иваном III, употребляя глагол «subiugare», который, казалось бы, должен означать здесь полное подчинение Новгородской республики Московскому государству, что случилось в январе 1478 г. и получило символическое подтверждение в виде перевоза в Москву новгородского вечевого колокола в марте 1478 г. (Моск. свод, стр. 309–323). Однако тем же глаголом «subiugare» Барбаро пользуется, говоря о подчинении Казани Ивану III в 1487 г., тогда как фактически и юридически это было не так: в Казани продолжал править хан, и настоящее подчинение Казани Москве совершилось лишь в середине XVI в. Следовательно, указанный глагол Барбаро мог применить к Новгороду, имея в виду действия Ивана III летом 1471 г. (Моск. свод, стр. 284–291). Барбаро записал, что в Новгороде за последнее время (но неясно, когда именно) постепенно (pian piano) распространяется католичество. Об этом же записано в летописи, в рассказе о событиях, предшествовавших походу Ивана III на Новгород в июне 1471 г. В Новгороде происходили волнения, «возмятение велико»; на вече некоторая часть населения выражала стремление к подданству польскому королю Казимиру IV («за короля хотим»), а не московскому Великому князю. При этом возникла тенденция перехода в католичество: новгородцы начали «отступать от христианства» (т. е. от православия) к «латынству». Тогда Иван III пошел на них «не яко на христиан, но яко на иноязычник и на отступник православна» (Моск. свод, стр. 288). Эти осложнения – колебания новгородцев в сторону Польши и «латынства» – отразились у Барбаро], хотя одни верят, а другие нет; но они живут по закону, и у них есть судопроизводство.

 

 

 § 61. Если ехать из Москвы в Польшу, то нужно двадцать два дня, чтобы вступить в эту страну. Первое место, которое здесь встречается, это замок, называемый Троки. Из Москвы туда нельзя попасть иначе, как через леса и холмы; это почти пустынная местность. Правда, по пути попадаются кое-где следы костров: тут незадолго до того люди останавливались на привал. В таких местах путешественники всякий раз могут отдохнуть и развести огонь. Иногда, но очень редко, лежит в стороне какая-нибудь маленькая деревушка.

 За Троками встречается все меньше и меньше лесов и холмов, но попадаются уже кое-какие деревни. В девяти днях пути от Трок находится замок, называемый Слоним. Затем вступают в Литву, где можно видеть город Варсовия [Барбаро не указывает ни одного населенного пункта по пути – в течение 22 дней – от Москвы до границы Польши. Первое место, указанное им, – замок Троки, затем Слоним, после которого в Литве отмечена Варшава (несомненно Varsovich, но не Varsonich: буквы «V» и «n» могли быть перепутаны)], принадлежащий князькам, которые подчиняются королю польскому Казимиру [Казимир IV (1427–1492) – король польский (с 1447 г.), Великий князь литовский (с 1440 г.), сын Ягелло]. Страна здесь плодородная, имеет много замков и деревень, однако не очень значительных. Из Трок до Познани [Непонятное название Polonia соответствует тому, что у Контарини правильно названо Posnama, т. е. Познань (ср.: Contarini, p. 66 v)] семь дней пути. Край там хороший и красивый.

 Дальше находится Мерсага [Mersaga – Meseritz, на середине пути между Познанью и Франкфуртом на Одере], очень хороший город. Здесь кончается Польша. Об ее замках и городах я не буду больше рассказывать, так как ничего об этом не знаю [Автор сам признает, что не знает городов в Польше, которые он упоминает в этой части своего труда]. Скажу только, что король с сыновьями и весь его дом – христианнейшие люди и что его старший сын в настоящее время является королем Богемии [Сын Казимира IV, Владислав II, был королем Чехии (Богемии) в 1471–1516 гг., а с 1490 г. – королем Венгрии].

 По выезде из Польши через четыре дня встречаем Франкфурт, город маркграфа Бранденбургского, и вступаем в Германию. О ней я не буду говорить, поскольку это место знакомое и известное многим.

 § 62. Теперь остается сказать кое-что о Грузии. Она примыкает к странам, о которых только что шла речь, и граничит с Мингрелией [Описание Грузии в § 62 является совершенно обособленной вставкой, не будучи связано ни с предыдущим изложением, ни с заключительными словами в § 63. Возможно, что рассказ о Грузии должен был следовать за рассказом о Мингрелии (Tana, 43), но почему-то оказался оторванным от него. Едва ли § 62 о Грузии был частью «Путешествия в Персию». Барбаро видел Грузию, участвуя в походе Узун Хасана в его войне с Багратом VI (см. примеч. 166), но тогда не были возможны мирные пиры с грузинами. Однако по окончании войны Барбаро намеревался вернуться на родину северным путем через Татарию; он направился из Тебриза на Кавказ и тогда мог побывать в Грузии].

 Царь этого края именуется Панкратием [Pancratio – грузинский (точнее, картли-имеретинский) царь Баграт VI (1466–1478). Контарини пишет: «re Pangrate di Giorgiania» (Contarini, p. 88 r). В 1476–1477 гг. Узун Хасан воевал с Багратом. Барбаро сопровождал персидское войско в этом походе, обошел горные области Грузии, подвигаясь к ее центру с запада, побывал в Тбилиси (Zefilis), Гори (Gory), Кутаиси (Cotathis). Союзником Узун Хасана был Джургура (у Контарини – Горгора), князь, соседивший с Грузией у Черного моря, владетель крепости Вати-Батуми (ср. примеч. 30 к Контарини). Баграт был побежден и вместе с Джургурой уплатил Узун Хасану контрибуцию в размере 16 тысяч дукатов (Persia, p. 57 r – 58 v). Барбаро подчеркнул, что большую часть рассказа о Грузии он записал как очевидец (la maggior parte con gli occhi pro-prii veduto)]. Земля у него прекрасная, обильная просом, вином, мясом, зерном и многими другими плодами; большую часть виноградных лоз  [жители] выращивают на деревьях, как делается в Трапезунде [Барбаро два раза – в обоих «Путешествиях», в Тану и Персию – отметил, что в Трапезунде виноградные лозы вьются по деревьям: «Вся область (paese) Трапезунда и прилегающие районы (confini) производят очень много вина; лозы разрастаются по деревьям (se ne vanno sopra gli arbori) и не подвергаются обрезке (senza esser bruscate); одна наша бочка вина обычно стоит в тех местах меньше одного дуката» (Persia, p. 53 v). Может быть, Барбаро противопоставлял такой способ создания опоры для виноградных лоз способу шпалер (pergole) в Италии («vite pergolese» – лозы, цепляющиеся по специально поставленным деревянным перекладинам и решеткам)]. Люди там красивые, рослые, но у них весьма низменные привычки и очень дурные обычаи. Ходят они со стриженой или бритой головой, только вокруг оставляют немного волос [Барбаро обратил внимание на обычай грузин выбривать на голове тонзуры и сравнил это с тонзурами католических аббатов; то же самое заметил Контарини, но его наблюдение относится к мингрелам; их тонзуры (le chieri che) он сравнил с тонзурами францисканцев (Contarini, p. 72 r)], наподобие наших аббатов, у которых приличный доход. Носят усы, которые отращивают ниже бороды, на длину с четверть локтя. На голове у них шапки разных цветов, на верхушке шапок – гребешок. На плечах они носят кафтаны, очень длинные, но узкие и разрезанные сзади до ягодиц: это потому, что иначе они не могли бы ездить верхом. За это я их не порицаю, так как вижу, что того же придерживаются еще и французы. На ногах до колен они носят высокие сапоги, причем подошва на них сделана так, что когда они стоят, носок и пятка касаются земли, но посредине подошва настолько возвышается, что можно было бы просунуть кулак под их ступню, не причинив себе никакого вреда. Поэтому, когда они идут пешком, они очень утомляются. Я порицал бы их за это, если бы не знал, что и у персов в употреблении то же самое.

 

 

 Что касается их еды, то, судя по тому, что я испытал на собственном опыте в доме одного из князей [Здесь Барбаро констатирует с полной ясностью, что он действительно побывал в Грузии и испытал (io ho experimentato) непривычные для него трудности во время пира, в котором участвовал], они подают ее следующим образом: у них имеются особые четырехугольные столы, около полулоктя  [в квадрате], с желобчатым краем со всех сторон; посредине стола кладут некоторое количество вареного проса, без соли и без всякого жира; это кушанье служит вместо супа. На другой такой же стол кладут жареное кабанье мясо, однако оно настолько мало прожарено, что, когда его резали, из него выступала кровь. Они ели его с большой охотой, но я не мог его и попробовать и потому делал вид, что ем просо. Вина у них изобилие, и оно ходило вкруговую [Контарини тоже наблюдал на Кавказе питье вина из круговой чаши, но назвал этот способ русским словом «здравица» (Contarini, p. 85 r: «si mesero a far sdraviza»)]. Других яств нам не подавали.

 В этой стране высокие горы и много лесов. Есть там город, по названию Зифилис, перед которым протекает река Тигр [Барбаро ошибся (если это не ошибка переписчика) в названии реки, протекающей около Тбилиси (Zifilis, древний Tibilis); ясно, что это не Тигр (Tygris), а Кура (Cyrus)]. Это хороший город, но он мало населен. Есть там также замок, называемый Гори. Страна граничит [После упоминания замка Гори Барбаро сразу пишет: «граничит с Великим морем» (confina con el mar Mazore). Конечно, глагол «граничит» (con fina) относится не к Гори, а к Грузии, описание которой здесь дается] с Великим морем.

 § 63. Вот и все, что я мог рассказать о моем путешествии в Тану и в окружающие страны, а также о вещах достойных памяти  [и виденных мною] в тех местах.

 

 

 

 

Амброджо Контарини.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПЕРСИЮ. (Перевод Е. Ч. Скржинской)

 

 § 1. Мы выехали из Польши 20 апреля  [1474 г.] и вступили в Нижнюю Россию [На территории, которую Контарини определяет как «Нижнюю Россию» (Rossia Bassa), он указывает два населенных пункта – Луцк и Житомир, но в дальнейшем изложении исключает отсюда Киев. «Нижняя Россия» противопоставляется «Верхней России» (Rossia Alta), которая соответствует примерно северо-восточной Руси, Московскому государству. Когда Контарини специально рассказывает о Москве, он не употребляет названия «Rossia Alta», а об Иване III говорит как о Великом князе «Великой Белой России», il duca Zuane, signor della gran Rossia Bianca (Contarini, 28)], также подчиненную польскому королю. Вплоть до 25 апреля мы ехали по огромным лесам, находя пристанище то в каком-нибудь небольшом замке, то в какой-нибудь деревне. В вышеуказанный день мы пришли в город, называемый Луцк [Луцк (Lusch) – город (terra); он находился на пути Контарини из Германии через Польшу к Днепру. Этот путь пролегал через Мезеритц – первый польский город, Познань, Ленчицу (на реке Бзуре, левом притоке Вислы), Люблин, Луцк, Житомир, Белгород, Киев], обладающий довольно хорошим деревянным замком. Здесь мы оставались до 24 апреля, и не без опасений, благодаря двум свадьбам, потому что почти все были там пьяны, а в таком виде эти люди весьма опасны. У них нет вина, но из меда [О медовом напитке у русских Контарини и Барбаро пишут в связи с Москвой] они приготовляют особый напиток, который опьяняет гораздо сильнее, чем вино.

 Оттуда мы уехали 25 апреля и вечером прибыли в городок, называемый Житомир [Житомир (Aitomir) назван не городом или замком (terra, castello), но городком, поселком (villa)]. Весь тот день, 29 апреля [Начиная с 20 апреля 1474 г., когда Контарини покинул пределы собственно Польши и вступил в так называемую «Нижнюю Россию» (входившую в состав владений польского короля), замечается некоторая неясность или даже путаница в числах апреля. Мы предлагаем такое приблизительное исправление: в Луцк Контарини приехал 25 апреля (как он говорит: «в вышеуказанный день») и оставался здесь не до 24 (что нелепо), а до 28 апреля. В издании 1543 г. даты выражены римскими цифрами: предполагаем, что вместо XXIV (24) было написано XXVIII; напечатали знак единицы вместо знака пятерки. Отъезд из Луцка совершился 29, а не 25 апреля, т. е. вместо неверно напечатанного XXV надо читать XXIX. Дальше правильно: весь день 29 апреля ехали по лесам до вечера, когда прибыли в Житомир. На следующий день, 30 апреля, были в Белгороде, а 1 мая приехали в Киев], мы двигались по лесам, причем очень опасным, так как там бродят разные подозрительные люди. Вечером, не найдя убежища, мы расположились на ночлег тут же в лесу, не имея никакой пищи; мне пришлось целую ночь быть настороже.

 30 апреля мы приехали в Белгород [Белгород (вместо Beligraoch могло быть Beligradoch). Контарини указывает, что в Белгороде была резиденция (stantia) польского короля, т. е. был дворец или замок, куда он мог наезжать. Контарини употребляет слово «stantia» в значении резиденции несколько ниже, в рассказе о Киеве: после приема у пана Мартина Контарини отправился в отведенное ему жилище «в городе» – (nella terra), а пан Мартин «остался в замке, где была его резиденция» (ove era la sua stantia). Нельзя не вспомнить, что киевские князья в XII в. имели княжеский дворец и разные хоромы в Белгороде, но осталось ли от них что-либо к концу XV в.? (Ипат. лет., стр. 658; 6697 = 1189 г.)], что значит белый замок, где находилась резиденция его величества короля; здесь мы приютились с большими неудобствами.

 § 2. 1 мая  [1474 г.] мы приехали в город, именуемый Киев, или Маграман [Дважды повторил Контарини оба названия Киева: Chio over Magraman (p. 67 r, 68 r). Первое представляет довольно близкую транскрипцию названия Киев, которое вообще передавалось на разных языках довольно правильно, – ср., например, у Константина Порфирородного в 9-й главе его трактата (Const. Роrрh. De adm. imp.: κιαβος) или у Оттона Фрейзингенского (Chronìca, 1 VII, e. 21: Chyos). Второе следует искать у восточных писателей. Персидский автор Рашид-ад-дин (ум. в 1318 г.) в сочинении «Сборник летописей» (в главе об «Истории царевичей Дешт-и-Кипчака») писал о взятии Киева татарами в 1240 г.: «Царевичи Бату с братьями, Кадан, Бури и Бучек направились походом в страну русских и народа Черных шапок и в 9 дней взяли большой город русских, которому имя Манкеркан» (Тизенгаузен, II, стр. 37; в примеч. 17 сказано, что следует читать «Манкерман»). Позднее, к концу XIV в., когда после сокрушительной победы на Тереке (в 1395 г.) над Тохтамышем Тимур разорял разные области Дешт-и-Кыпчака, он направил свои войска к Днепру (река Узи), чтобы захватить эмиров Тохтамыша, среди которых один, по имени Бек-Ярык, правил областью Манкермен (или Манкерман). Бек-Ярык был побежден, его область была разорена, а сам он бежал на Дон (река Тан). Об этом писали два близких по содержанию своих произведений («Зафар-намэ») персидских автора, воспевших военные подвиги Тимура: Низам-ад-дин Шами и Шереф-ад-дин Иезди (Тизенгаузен, II, стр. 121 и 179). Анализ названия «Манкерман» (он же – «Маграман») произвел известный филолог-ориенталист, профессор турецко-татарских языков Казанского университета И. Н. Березин (ум. в 1896 г.). В статье «Нашествие Батыя на Россию» (ЖМНП, май 1855 г., стр. 106, примеч. 101) И. Н. Березин в слове «Манкерман» у Рашид-ад-дина сразу узнал название «Магроман», записанное у Контарини. Относительно значения имени Манкерман-Магроман Березин пишет: «…последняя его половина есть тюркское… керман (русский «кремль»), крепость; первая же половина может быть произведена от тюркского глагола… мактамак, хвалить. Таким образом, настоящее слово будет… Маккерман, хвалимый город. Впрочем, название керман может быть приставлено к какому-нибудь собственному имени…»

 Несомненно, что Контарини на месте слышал, как Киев называли (вероятно, татары) Манкерманом, и занес в свои записки это название, бывшее в известной мере в ходу в то время, когда он проехал через Киев], который находится вне Нижней России []. Этим городом управлял некий пан Мартин [В мае 1474 г., когда Контарини приехал в Киев, городом управлял «некий пан Мартин» (Panmartin); он сидел в киевском кремле, или «замке», его окружали местные бояре или дворяне (gentilhuomini), его брат был епископом. Несомненно, что пан Мартин был одним из киевских воевод, которые с 1471 г. управляли всем киевским воеводством и его центром – Киевом. Сообщение Контарини освещается одним свидетельством Московского свода (стр. 330, 6992 г.), где сказано, что 2 сентября 1483 г. к Киеву подошел крымский хан Менгли-Гирей с большим войском «и град Кыев взя и огнем пожегл, а воеводу кыевского, пана Ивашка Хотковича, изымал». Это нападение было произведено «по слову» Ивана III, «за неисправление королевское (польского короля Казимира IV), что приводил царя Ахмата Большия орды со всеми силами на Великого князя Ивана Васильевича…». Пан Мартин – поляк-католик, названный у Контарини (Contarini, p. 68 r), является историческим лицом. С весны 1471 г. Казимир IV назначил воеводой в Киев (вместо литовских князей Олельковичей) Мартина Гаштольда; этот пан Мартин и встречал Контарини в Киеве в мае 1474 г. (См.: Базилевич, стр. 96, со ссылкой: В. Б. Антонович. Монография по истории Западной и Юго-западной России, I. Киев, 1885, стр. 239–240)], поляк-католик. Узнав от королевских проводников о моем приезде, он дал мне весьма жалкое помещение, что, впрочем, соответствовало той стране, и основательно снабдил меня продовольствием.

 Город стоит у границ с Татарией [В § 5 «Путешествия в Тану» Барбаро определяет западную границу Татарии Польшей, а северную – Россией. Контарини (Contarini, p. 69 r) называет Днепр западной границей татарских владений (в XV в.): questa fiu mara parte la Tartaria dalla Rossia]; в нем собирается некоторое количество купцов с пушниной, вывезенной из Верхней России []; объединившись в караваны, они идут в Каффу [Это одно из последних свидетельств о продолжавшейся и после взятия Константинополя (1453 г.) турками торговле генуэзской Каффы с севером. О Каффе см. примеч. 21, 110, 116–117, 126–127 к Барбаро], однако часто бывают захвачены, как бараны, татарами. Город изобилует хлебом и мясом. Образ жизни у тамошних обитателей таков: с утра и до трех часов они занимаются своими делами, затем отправляются в корчмы и остаются там до ночи; нередко, будучи пьяными, они устраивают там драки.

 § 3. Пан Мартин прислал 2 мая многих из своих дворян сопроводить меня, когда он пожелал, чтобы я явился к нему на обед. После положенных приветствий он преподнес мне много богатых подарков и объявил, что его величество король повелел ему оказывать мне почести и оберегать от всякой опасности [Здесь указывается, что Киев принадлежал к владениям польского короля; выше было сказано, что Киев не входил в состав «Нижней России»]; он также должен был предоставить мне возможность пройти по степи вплоть до Каффы. Я всячески поблагодарил его милость и просил исполнить все это. Он сказал мне, что ждет посла из Литвы, который должен идти с дарами к татарскому хану [Ханом Золотой, или Большой, Орды в 1474 г., когда Контарини проезжал через татарские земли, был хан Ахмед (1460–1481). Первое упоминание о нем в русской летописи относится к лету 1460 г. (Моск. свод, стр. 277; ср. примеч. 119, стр. 179)]. Поэтому хан высылает навстречу ему двести татар-всадников для сопровождения и безопасности. Так он успокаивал меня, высказывая пожелание, чтобы я дождался упомянутого посла: таким образом у меня будет сопровождающая охрана и безопасное путешествие. Так я и решил поступить. Мы отправились обедать; все было устроено, как полагается, и угощений оказалось изобилие. При этом мне был оказан большой почет. Там присутствовал епископ, брат пана Мартина, и много дворян; были там певцы, которые пели, пока мы обедали. Хозяин очень долго держал меня за столом – к великому моему огорчению, потому что больше всего мне был нужен отдых. По окончании обеда я попрощался с его милостью и пошел в предоставленное мне жилище, которое находилось в городе [Для обозначения города вообще и Контарини, и Барбаро употребляли обычное для итальянцев XV в. слово «terra». В городе (terra) различали: его центр (преимущественно административный и военный) – кремль, замок (castello); прилегающую к замку территорию с торгово-ремесленным населением, называвшуюся в русских источниках окольным городом, в итальянских «borgo». Последний окружался наружной городской стеной и был собственно городом, большим или меньшим. Вне стены могли располагаться предместья. Пан Мартин жил в замке; Контарини, по его словам, получил жилище в «terra», точнее же – в «borgo»]; он же остался в замке, где была его резиденция. Замок построен целиком из дерева.

 В городе есть река, которую на их языке называют Днепром, а на нашем – Лерессе [О названии Eresse, Leresse (Днепр) см. примеч. 20 к Барбаро]. Эта река протекает около города и впадает в Великое море [О названии Великое море (Черное море) см. примеч. 17 к Барбаро].

 § 4. Мы оставались в этом месте десять дней. Потом прибыл упомянутый посол, и в то утро, когда мы собирались ехать, он пожелал отслушать мессу. Хотя ему и было уже сказано обо мне, тем не менее после мессы и последних объятий пан Мартин велел мне взять того посла за руку и при этом сказал ему: «Этот человек находится под покровительством нашего короля, и потому надо, чтобы ты проводил его в полной неприкосновенности в Каффу». Это были чрезвычайно горячие слова. Посол ответил, что приказание его величества короля для него дороже жизни и все, что будет иметь он, буду иметь и я. После этих слов я простился с его милостью, поблагодарив его, как только мог и умел, – чего он вполне заслужил, – за оказанную мне большую честь. В течение тех дней, что я стоял там, он много раз снабжал меня продовольствием, я же подарил ему немецкую верховую лошадь, одну из тех, с которыми мы выехали из Местре. Нам сказали, чтобы мы оставили там  [т. е. в Киеве] других своих лошадей, потому что это были жеребцы, а взяли бы для себя местных лошадей. Проводники его величества хорошо мне послужили, и я отдал им должное.

 

 

 § 5. Вместе с упомянутым послом мы отправились из Киева 11 мая. Я двигался в повозке, в которой совершал путь вплоть до этих мест еще с тех пор, как покинул короля, потому что у меня болела голень и я не мог сидеть на лошади. Проскакав до 13 числа, мы прибыли в деревню, по названию Черкассы, также подчиненную тому королю. Здесь мы оставались до 15 мая, когда посол узнал, что татары пришли к Черкассам. В сопровождении этих татар мы уехали и вступили в пустынную степь [Вступлением в «пустынную степь» (la campagna deserta) был (если путь пролегал через Киев) переход через Днепр. Контарини вместе с литовским послом пересек Днепр около Черкасс. Плано Карпини перешел его по льду (это было в феврале 1246 г.) около Канева (villa… que Canove appellatur) (Ioh. de Plano Carpini, p. 737). Выражение «la campagna deserta» употребляется как установленное определение, почти как термин (еще скифские степи назывались «solitudines»)].

 Затем, 15 числа, мы приблизились к уже упоминавшейся реке, которую нам надо было пересечь. Эта река отделяет Татарию от России, (отсюда идут) в сторону Каффы. Ширина реки более мили; она очень глубока. Татары принялись рубить деревья и связывать их вместе, а сверху клали ветки; поверх всего они положили наши вещи. Затем татары вошли в реку, держась за шею лошадей, а мы привязали их за хвосты веревками, которые были приделаны к этим плотам. Все мы погрузились на них и погнали лошадей по реке, которую с божьей помощью и пересекли невредимыми. Предлагаю будущему читателю представить себе величину опасности; я, по крайней мере, не знаю, что могло быть страшнее этого!

 § 6. Переправившись на противоположный берег и сойдя на землю, мы привели в порядок свое имущество и на весь тот день остались там вместе с татарами. Некоторые из вожаков усиленно меня разглядывали и толковали между собой. Наконец мы снялись с берега этой реки и пустились в путь по пустынной степи, что повлекло за собой всяческие трудности. Когда мы проходили по лесу, посол через своего переводчика велел сказать мне, что татары решили отвести меня к своему хану; они говорили, что не могут поступить иначе и допустить, чтобы такой, как я, человек (а они это поняли) прошел в Каффу, не будучи представлен их хану. Я почувствовал большое беспокойство, когда услышал такие вещи; я доверительно обратился к переводчику  [литовского посла], прося его припомнить то обязательство, которое было дано пану Мартину во исполнение воли польского короля, и пообещал ему саблю. Он проявил желание успокоить меня: вернулся к своему послу, передал ему мои слова, а затем уселся с татарами, начал с ними пить и своими речами уверил их, что я генуэзец; так он уладил дело при помощи 15 дукатов. Однако я, пока не узнал об этом, пережил величайшее волнение.

 § 7. Утром мы поскакали и ехали так до 24 мая с многочисленными трудностями, даже один день и одну ночь были лишены воды. Затем прибыли к такому месту, где упомянутому послу и татарам надлежало повернуть по пути к хану, который находился в замке по названию Керкер [Chercher (Керкер, Кырк-йер) – название средневекового города-крепости, одного из центров Крыма времени Золотой Орды и затем Крымского ханства. Кырк-йер отождествляется с Чуфут-Кале, расположенным в 7 км от Бахчисарая. Контарини называет Кырк-йер (Chercher) в связи с тем, что туда направлялся его спутник, литовский посол, ехавший к татарскому хану (Contarini, p. 70 r). По этому названию города, где находился хан, следует заключить, что посол ехал к крымскому хану, а именно к Менгли-Гирею (с 1468 до 1475 г., когда турки взяли Каффу). Значит, Контарини, ехавший в Каффу, и посол, ехавший в Кырк-йер, повернули каждый по своему пути в каком-то пункте уже на Крымском полуострове. Ясно, что Контарини направился на восток, а посол – на юг или юго-запад. Ср. примеч. 113 к Барбаро]. Посол дал мне одного татарина для сопровождения, который должен был довести меня до Каффы. Я простился с послом, и мы разъехались. И хотя мы остались одни и продолжали пребывать в непрестанной опасности, боясь, как бы те татары не вернулись, все же мне было приятно, что я отделился от тех проклятых псов, настолько воняющих кониной, что было невозможно стоять с ними рядом.

 Мы шли дальше с нашим проводником-татарином и к вечеру сделали привал в степи, посреди нескольких татарских телег с их войлочными покрышками. Внезапно вокруг нас оказалось много татар, старавшихся узнать, что мы такие. Когда наш проводник сказал, что я генуэзец, они предложили нам кислого молока.

 § 8. Утром, еще до рассвета, мы двинулись оттуда и к вечеру 26 мая  [1474 г.] вступили в город Каффу [Каффу Контарини назвал «Бого»; судя по тому, как в Киеве он различал замок (castello) и окружающий этот замок город, следует полагать, что Контарини вошел через ворота в наружной стене Каффы в город (borgo), но не в его центральную часть – цитадель, различаемую до наших дней по расположению сохранившихся стен и башен] с пением Te deum [«Te deum» – начальные слова латинской молитвы «Te deum laudamus…» – «тебя, бога, хвалим…», выражающей благодарность], вознося благодарение господу богу, который избавил нас от столь великих тревог. Нас потайно отвели в какую-то церковь, и я послал своего переводчика отыскать нашего консула [Политические и экономические отношения между Генуей – хозяйкой Каффы и Венецией были в эти годы (когда шла война Венеции с Мухаммедом II, 1463–1479 гг.) весьма напряженными, хотя в Каффе продолжал находиться венецианский консул. По-видимому, было вовсе нежелательно, чтобы генуэзцы заметили проезд через Каффу венецианского посла в Персию]; тот сразу же прислал своего брата, который сказал мне, что надо дождаться позднего времени, чтобы перейти незаметно в один его дом в пределах города. Так мы и поступили. В надлежащий час мы вошли в дом консула, где нас приняли с почестями и где я встретил мессера Поло Оньибен [Поло Оньибен (Polo (Paolo) Ogniben) не был официальным послом Венецианской республики, но чрезвычайным или экстренным посланцем к Узуи Хасану, спешно отправленным в Персию в конце ноября – начале декабря 1473 г. Срок этот вполне точен, так как Контарини записал, что Поло Оньибен выехал на три месяца раньше него, а он – Контарини – покинул Венецию 23 февраля 1474 г. В октябре 1473 г. в Венеции было получено потрясшее всех сообщение: Узун Хасан, союзник Венеции в борьбе против турок, потерпел от них серьезнейшее поражение под Эрзинджаном. Битва произошла 10 августа 1473 г. Мухаммед II заставил властителя Персии уйти из Малой Азии. В ставке Узун Хасана во время сражения находился венецианский посол Катарин Дзено, который известил свое правительство о крахе союзника Венеции в письме от 18 августа 1473 г. (см.: Cornei. Le guerre, doc. 84, p. 105–106). Сенат решил немедленно направить посла к Узун Хасану, чтобы побудить его к новому походу против общего врага. От этой миссии, едва ли обещавшей успех, отказались намеченные сенатом два лица (одним из них был сам Амброджо Контарини!). Тогда Совет Десяти назначил в эту поездку Поло Оньибена, «купца, осведомленного в делах Персии» (marcadante pratico delle cose de Persia). Доменико Малипьеро, в сочинении которого мы читаем об этих событиях (Malipiero, p. 91–92), добавляет, что сущность комиссии (la sostanza della so commission), данной Оньибену дожем, состояла в том, чтобы сообщить Узун Хасану о намерении Венеции поддерживать союз (liga) с ним, о ее полном отрицании возможности соглашения с турками и об ее настоятельной просьбе к нему – снова перейти Евфрат и вторгнуться в Малую Азию.

 Контарини повстречал Поло Оньибена в Каффе в конце мая 1474 г. на его обратном пути. Оньибен недолго был при дворе Узун Хасана, речи его не достигли цели, как в дальнейшем не произвели должного эффекта и речи обоих опытных дипломатов – Барбаро и Контарини], посланца нашей светлейшей синьории, который выехал  [из Венеции] за три месяца до меня.

 Я не могу подробно рассказать о состоянии города [Здесь Контарини определяет Каффу не по ее частям (замок, или цитадель, и борго), а как город вообще. Поэтому он употребляет обычное определение города словом «terra»] Каффы, потому что оставался почти непрерывно в стенах дома, чтобы не быть замеченным; скажу лишь о немногом, что удалось увидеть и услышать. Город этот расположен на Великом море и ведет большую торговлю; он плотно населен людьми разных национальностей [Контарини пишет «habitata di ogni generatione», чтобы подчеркнуть известную черту Каффы – ее необычайно пестрое население (итальянцы, греки, армяне, евреи, татары, черкесы и др.)] и, по слухам, весьма богат.

 § 9. Пока я жил в этом городе, имея намерение отправиться в Фассо [По объяснению Контарини (Contarini, p. 70 v), Фассо – город несколько выше устья реки Фассо (Фасис, нынешний Рион)], я нанял корабль, который находился в Забакском море [Забакское море – Азовское море. Ср. примеч. 19 к Барбаро]; патроном [Патроном обычно называли капитана корабля. У венецианцев «капитаном» называли лицо с более ответственной должностью, вплоть до должности командующего военным флотом «Гольфа», т. е. Адриатического моря или всех морей, а именно «генерального капитана моря»] его был Антонио ди Вальдата. Я условился, что приеду на лошади, найду этот корабль и пущусь в плавание. Но после того, как я все это устроил, мне был предложен другой проект одним армянином по имени Морак (он был в Риме в качестве посла Узун Хасана) и еще другим старым армянином. Они сказали, что, вместо того чтобы высаживаться в Фассо, мне следовало бы высадиться в другом месте, называющемся Ла Тина [Ла Тина, Латина (La Tina) – измененное название античного поселения Athenae, Афины, лежавшего к востоку от Трапезунда, на берегу Черного моря. В перипле этого моря, который дан Прокопием в его «Готской войне», после Трапезунда и Ризея указана «некая деревня по названию Афины (Αυιναι), но вовсе не потому, что здесь живут выселившиеся сюда афиняне», а потому, что этим местом владела какая-то женщина, по имени Афинея; ее могила существовала еще при Прокопии (Bell. Goth. IV, 2, ed. Haury, II, p. 492). Современное название этих древних и средневековых «Афин» – Атина (Atina)]; она отстоит почти на сто миль от Трапезунда, принадлежащего теперь туркам. Высадившись там, мы сразу оседлаем лошадей, и через четыре часа – как они обещали – я буду уже в замке некоего Ариаама, подданного Узун Хасана. Они также дали мне понять, что в этой Тине не было других замков, принадлежавших грекам [Ввиду того что Трапезунд и часть прибрежных селений к востоку от него, в том числе и Латина, уже были во власти турок, им принадлежали и бывшие замки греков Трапезундской империи. Контарини, конечно, мог опасаться любых греческих замков, ставших турецкими], и потому без сомнения я в полной безопасности достигну упомянутого замка. Мне ни с какой стороны не нравилось это предложение, но меня очень уговаривал и консул, и его брат, поэтому я, хотя и весьма неохотно, согласился.

 § 10. Мы выехали из Каффы 3 июня  [1474 г.]; со мной отправился и консул; на следующий день мы прибыли к месту стоянки корабля, который был нанят за 70 дукатов, но из-за изменения направления пришлось платить 100 дукатов. Мне сказали, что в том месте, где я собирался высадиться, нельзя найти лошадей, и потому я погрузил девять коней на этот корабль, имея в виду проводников и также необходимость тащить с собой продовольствие по стране мингрелов и по Грузии. Когда были погружены лошади, мы – это было 15 июня – распустили паруса и вошли в Великое море. Мы плыли в сторону упомянутой Тины, и ветер нам благоприятствовал.

 Когда мы находились примерно в 20 милях от берега и еще не могли видеть места своего назначения, ветер неожиданно подул на восток и стал противным нашему ходу в нужную нам сторону. Тут я заметил, что моряки переговариваются между собою, и решил узнать, о чем они говорят. Они сказали, что готовы все сделать по моему желанию, но должны заверить меня, что место,  [куда мы идем], крайне опасно. Услышав это и видя по всему, что господь бог не хочет, чтобы я плохо кончил, я решил идти в сторону Вати и Фассо [Слово «Vati» получилось из античного Bathys limen (ΒαϑυϚ λιμνη) – глубокая гавань – и соответствует современному Батуми. Барбаро упоминал Vathi в Мингрелии (Tana, 43) и в связи с описанием пути из Закавказья в Черкесию, если не идти через Дербент. Барбаро пишет (Persia, p. 55 v), что между Черным и Каспийским морями по прямой линии – «по воздуху» (come saria per l’aer) – всего 50 миль, но благодаря высоким горам и глубоким долинам путь длинен и тяжел, пролегает по опасным, необитаемым местам Грузии и Мингрелии и подводит к Alvathi, откуда идут через перевал в Черкесию. Ср. примеч. 43.]. И вскоре после такого решения наступила хорошая погода и мы поплыли при попутном ветре. Мы пришли в Вати 29 июня, и так как лошади чувствовали себя плохо, я решил спустить их на землю и отправить  [по берегу] в Фассо, до которого, как говорили, оставалось 60 миль.

 § 11. В том месте  [Вати] находился некий Бернардин, брат нашего патрона; он пришел на корабль и, услышав, что мы собирались идти в Тину, подтвердил, что если бы мы туда пошли, то все были бы захвачены в рабство; он знал точно, что в том месте находился турецкий субасса [Sobassа (субаши) – тюркский термин, которым в османской Турции XV в. обозначали либо мелкого феодала, либо администратора своего округа. Субаши подчинялся бейлербею (иначе – паше), наместнику крупной области (Афанасий Никитин, стр. 303, Комментарий). Когда Контарини приплыл к крепости Вати (Батуми), то один из местных жителей, итальянец Бернардин, сказал ему, что в селении Ла Тина (La Tina), где первоначально был намерен высадиться Контарини, распоряжается местный субаши, который непременно захватил бы и его, Контарини, и его спутников и продал бы их в рабство. Это сведение о порядках на турецко-кавказской границе интересно сопоставить с рассказом Афанасия Никитина, проехавшего через Трапезунд в октябре 1472 г., т. е. меньше чем за два года до Контарини, бывшего в Вати в июне 1474 г. Афанасий шел из Тебриза, «из орды» Узун Хасана; Контарини шел в Тебриз, ко двору Узун Хасана. Афанасий в Трапезунде имел неприятности от местных турецких властей – от субаши и паши: «а в Трепизони же ми шубашь да паша много зла ми учиниша, хлам мой весь к собе взнесли в город на гору, да обыскали все; а обыскивають грамот, что осми пришел из орды Асанбега» (там же, стр. 31). Ср.: Moravcsik. Byzantinoturcica, II, p. 289 (османск. «su-baŝi» – капитан)] с конницей, объезжавший, по своему обыкновению,  [вверенную ему] область. Я возблагодарил бога, и мы отплыли оттуда.

 Вати – это замок с небольшим борго [], принадлежащий синьору по имени Горбола. Страна эта относится к Мингрелии. Здесь есть и другой город, который называется Кальтикия [Название Caltichea трудно отождествить. Это слово напоминает греческую Cythaea, соответствующую названию Cutatisium, Kutathisi, Кутаиси. Однако Контарини пишет, что город Caltichea расположен на берегу Великого (Черного) моря, и кроме того он отдельно приводит название Cotachis – Кутаис. В переводе труда Контарини, сделанном Томасом в XVI в., та же транскрипция – Caltichea – и отдельно название Cotachis. Древнейшими городами Мингрелии на побережье и близ него были Пицунда (Pithus), Диоскуриада (Dioscurias – Сухуми), Фассо (Phasis). Где был город Caltichea, неясно], лежащий на берегу Великого моря, но незначительный; туда свозят шелк и парусину, а также немного воска; все это невысокого качества, так как народ там бедный.

 § 12. 1 июля  [1474 г.] мы подошли к устью Фассо. К кораблю подплыла лодка с мингрелами (у них какие-то странные повадки и привычки). Мы спустились с корабля и в этой лодке вошли в устье реки, где есть остров, о котором рассказывают, что здесь именно правил царь Ээт [Контарини вспомнил мифический остров Эю (Аеа, Αια), отождествляемый с Колхидой, где правил колхидский царь Ээт ΑιητηϚ, отец волшебницы Медеи, которая помогла Ясону и аргонавтам овладеть золотым руном], отец волшебницы Медеи [Эпитет Медеи «venefica» может быть понят как «изготовительница зелий и ядов» или «отравительница», но также и как «колдунья», «волшебница»].

 Мы провели там ночь, но при таком количестве мошкары, что не могли представить себе возможность разбить там лагерь. Утром, т. е. 2 июля, мы поплыли на той же лодке вверх по реке и дошли до города, именуемого Фассо; он расположен на берегу этой реки среди лесов. Ширина реки равна двум полетам стрел из арбалета. Выйдя на берег, я встретил некоего Николо Капелло из Модона [Модон – венецианская крепость и порт на юго-западной оконечности Пелопоннеса, Мореи] (он был здешним начальником и давно уже принял мусульманство) и донну Марту, черкешенку (она была рабыней одного генуэзца, затем какой-то другой генуэзец женился на ней). Я остановился у этой донны Марты, которая оказала мне хороший прием. Я оставался здесь до 4 июля и затем уехал оттуда.

 

 § 13. Город Фассо принадлежит мингрелам; их правитель зовется Бендиан [Это же имя правителя Мингрелии называет Барбаро (Tana, 43)]; земли у него мало – в ширину приблизительно на три дня пути; но там много лесов и гор. Это дикие люди; они выбривают себе тонзуры наподобие братьев-миноритов. Они выращивают маис, а также немного пшеницы, делают вино, но неважное. Они питаются  [маисовой] кашей, которую приготовляют в твердом виде, вроде поленты; это жалкая пища, у женщин она еще хуже. Мингрелам было бы совсем плохо, если бы кое-когда не привозили им вино и соленую рыбу из Трапезунда и соль из Каффы [То же самое сообщает Барбаро в «Путешествии в Тану» (Tana, 43)]. Они вывозят некоторое количество парусины и воска, но в общем мало. Если бы они были людьми прилежными и трудолюбивыми, то в реке могли бы ловить рыбу, сколько пожелают. Они христиане, но у них много еретических толков; они следуют греческому вероисповеданию.

 Мы уехали из Фассо 4 июля; я взял себе проводником упомянутого уже Николо Капелло. На лодке мы пересекли реку Мацо [Название Маго не поддается отождествлению], следуя по мингрельским лесам и горам, вечером 5 июля пришли к месту, где находился Бендиан, правитель Мингрелии.

 § 14. 1 ноября  [1475 г.] мы приехали в Шемаху, город Ширваншаха [Samachì, terra del signor Sivansа, signor della Media – Шемаха, центр области Ширвана (la Media), и ее правитель Ширваншах. Как Контарини, так и Барбаро с большим одобрением отзываются и о всей стране, и об ее главном городе, об изделиях из шелка и из хлопка, поставляемых ремесленниками Шемахи, о плодородии окружающих земель. Ср. у Барбаро (Persia, p. 54 v): Ширваншах назван Sirvansа], правителя Медии. В этом именно месте выделывают таламанский шелк [Таламанский шелк, «la seta Talamano» (sic), назван у Пеголотти «seta Talani». Издатель Пеголотти, Аллан Эванс, приводит (Pegolotti, p. 208, 298, 430) по поводу этого наименования вероятную догадку Гейда о том, что «Talani» есть неправильно прочтенное «Talish», а это указывает на горы «Талыш» в Азербайджане на западном берегу Каспийского моря], а также различные изделия из шелка, типа легких тканей, но особенно много атласов. Этот город не так велик, как Тебриз, но, по моему суждению, он гораздо лучше его во всех отношениях. Здесь изобилие продовольствия.

 Пока мы жили в этом городе, мы встретили Марко Россо, посла Великого князя Московского. Это был тот самый Марк, с которым мы шли вплоть до Фассо и который затем отправился по пути на Горгору [Здесь Gorgora звучит как географическое название, но выше Контарини писал о «Gorgora, signore di Calcican e delle terre Vati» (Contarine p. 86 v); у Барбаро также идет речь об этом мингрельском князе (Giurgura), владельце крепости Вати (Vati), в связи с походом Узун Хасана против, грузинского царя Баграта II и его союзника Джургуры (Persia, p, 57 v)] и теперь приехал оттуда, претерпев много трудностей. Он любезно пришел повидать меня в караван-сарае [Caverserа – караван-сарай], где я остановился; я крепко обнял его и в самых добрых и вежливых словах попросил его принять меня в компанию; он на это согласился.

 6 ноября мы уехали оттуда вместе с Марком и направились в Дербент, город того же Ширваншаха, на границе с татарскими степями. Мы ехали верхом то по горам, то по равнине и останавливались несколько раз в какой-нибудь турецкой деревне, где нас принимали должным образом. На половине пути нам попался довольно хороший городок, где родится такое количество фруктов, особенно яблок, что просто трудно этому поверить, причем все яблоки превосходные.

 § 15. 12 ноября мы приехали в Дербент. Ввиду того что мы хотели направиться в Россию, а для этого необходимо пересечь татарскую степь [Campagna di Tartari – татарские степи], нам посоветовали перезимовать в этом городе, а в апреле плыть по Бакинскому морю в Астрахань.

 Город Дербент расположен на Бакинском море [Mare di Bachan – Бакинское море, которое сам Контарини здесь же определяет как море Каспийское] (оно также называется Каспийским). Говорят, что Дербент был построен Александром Великим [Дербент, по легенде, считался городом, который был основан Александром Великим. Название «Железные ворота» (здесь «Porta di ferro») присвоено ему издавна. Ср. «Каспийские ворота» в тексте «Getica» Иордана (Иордан, 51, стр. 75, 133; 55, стр. 76, 139; примеч. 154, 180, 388).

 Барбаро посетил Дербент в связи со своим посольством в Персию. Он подробно говорит об этом городе, который служил воротами между Скифией (Татарией) к северу и Медией к югу. «Дербент лежит на Бакинском море (mar di Bachu), удаленный от гор на расстояние одной мили; на горе находится замок. К морю, как два крыла (due ale), спускаются стены; их концы уходят под воду. Ширина города от ворот до ворот равна полумиле. Стены сложены из громадных камней по римскому способу (alla romana). На нашем языке слово Дербент значит узкий проход, «пролив» (stretto), но некоторые, понимая особенности этого места, называют его Темиркапы (Temircapi), что по-нашему значит железные ворота (porta di ferro). Действительно, придумавший эти слова нашел весьма подходящее название – ведь город отделяет Медию от Скифии. Если кто хочет, отправившись из Персии, из Турции, из Сирии и вообще из стран по сю сторону [«da indi insи́» – здесь подразумевается с юга на север, «наверх»], пройти в Скифию, пусть он войдет через одни ворота и выйдет через другие» (Persia, p. 55 r)] и называется Железными воротами по той причине, что войти из Татарии в Медию и в Персию невозможно иначе, как через этот город. Здесь есть глубокая долина, которая тянется до Черкесии. В Дербенте великолепные каменные стены, очень толстые и хорошо сложенные, но под горой, по направлению к замку, город заселен едва на одну шестую часть  [своей площади], а в сторону моря он весь разрушен. В нем огромнейшее, я бы сказал – предельное, количество могил. Город надлежащим образом снабжен продовольствием и торгует винами, а также разнообразными фруктами.

 Названное выше море является, собственно, озером, так как не имеет никакого устья; говорят, что оно по величине таково, как Великое море, и очень глубоко. Там ловят осетров и белугу [Sturioni, morone – осетры, белуга и вообще крупная красная рыба Каспийского моря и Нижней Волги; о высоком качестве рыбы этих мест хорошо знали итальянские купцы, и сведения о ней помещались во всех руководствах по торговле, таких, как «Pratica della mercatura» флорентийца Пеголотти и др.], причем в громадном количестве; но другую рыбу даже не умеют ловить. Там множество рыб-собак, у которых голова, ноги и хвост подобны собачьим. Ловят там еще один вид рыб – длиной они с полтора локтя, толстые и почти круглые [По-видимому, эти большие, «почти круглые» рыбы – тюлени Каспийского моря], так что не видно ни головы, ни чего-либо другого. Из этих рыб приготовляют особую жидкость, которую жгут для освещения и ею же мажут верблюдов; ее развозят по всей стране.

 § 16. Мы оставались в этом городе с 12 ноября  [1475 г.] по 6 апреля  [1476 г.], после чего отправились в плавание на боте [Barca в данном случае – морской бот, парусное судно средней величины, которое имело особое управление при помощи «zanche» (как попытался описать Контарини) и ходило в виду берега. На боте помещалось 35 человек с их кладью; в их числе были капитан и шесть матросов. См. слова «барка», «баркас» и «бот» в Словаре Даля, где разобран вопрос о деревянных судах на Волге]. Мы жили в хорошем окружении, так как люди там прекраснейшие, и нам ни разу не было нанесено никакого вреда. Они спрашивали, кто мы такие, а после ответа, что мы христиане, они больше ничего не доискивались. Я носил на плечах совершенно драный казакин, подбитый овечьим мехом, а сверху довольно жалкую шубу; на голове у меня была баранья шапка. В таком виде я ходил по городу и на базары и много раз приносил домой мясо, но слышал, как кто-то говорил: «Этот человек не кажется привычным носить мясо». Марк указал мне на это и упрекал меня, говоря, что я хожу в таком виде, будто вышел из приюта для бедных; но я отвечал, что не могу ничего поделать, и только удивляюсь, как, видя меня настоящим оборванцем, люди могли иметь обо мне подобное суждение. Однако, несмотря ни на что, к нам хорошо относились.

 Пока мы находились в Дербенте, нам очень хотелось узнать все новости об Узун Хасане и о мессере Иосафате Барбаро; поэтому я решил послать моего переводчика Димитрия в Тебриз; туда было 20 дней пути. Он отправился и возвратился через 50 дней, принеся мне письмо от самого Иосафата, который писал, что шах пребывает там, но что он – Иосафат – не мог ни о чем у него узнать.

 § 17. Через Марка было заключено соглашение с одним владельцем ботов, чтобы доставить нас в Астрахань. Эти боты были на всю зиму вытащены на берег, так как плавать было тогда невозможно. Их строят похожими по форме на рыб (так их и называют), потому что они сужены к корме и к носу, а посередине имеют как бы брюхо; они скреплены деревянными гвоздями и просмолены. Когда они выходят в открытое море, у них два правильных весла и одна длинная лопатина; при помощи последней ботом управляют в хорошую погоду, а в бурную – теми двумя веслами.

 У здешних моряков нет компасов, они плавают по звездам и всегда в виду земли. Эти боты – суда весьма опасные. Иногда эти люди ходят на веслах, управляя своим ботом диким способом, но говорят, что других моряков, кроме них, вообще нет. Добавлю еще, что тамошнее население – магометане.

 С 5 апреля  [1476 г.] мы ждали целых восемь дней хорошей погоды, погрузив в бот на берегу все наши пожитки; Марк же все время оставался в городе, и мы испытывали страх, оставаясь в одиночестве. Наконец, господу богу стало угодно послать нам благоприятную погоду; мы собрались на берегу, и бот был спущен на воду. Усевшись в него, мы пошли на парусах. Всего нас было 35 человек, считая хозяина и шесть матросов; другие были купцы, которые везли в Астрахань куски атласа, кое-какие шелковые изделия и еще боссасины на продажу русским; было еще несколько татар, которые ехали за товаром, а именно – за пушниной, которую они продают затем в Дербенте.

 § 18. Как уже сказано, мы пошли в тот день на парусах с попутным ветром, держась все время берега и склонов гор на расстоянии около 15 миль. На третий день, миновав эти горы, мы увидели плоские берега. Подул противный ветер, и оказалось необходимым бросить якорь, чтобы остановиться. Это было часа за четыре до вечера. Ночью ветер посвежел, море стало очень бурным, и мы увидели, что погибаем. Было решено поднять якорь и дать боту возможность по воле волн выброситься на берег. Когда подняли якорь, то нас отбросило в море, а страшное волнение с сильным ветром швырнуло нас к берегу, но по воле господа бога мы все же спаслись: бурное море отогнало нас от камней и снова бросило к берегу; тогда бот врезался в какую-то канаву, равную ему по длине, так что казалось, будто мы вошли в порт, и хотя море кидалось гораздо дальше, чем были мы, оно не могло уже нам повредить. Всем нам пришлось выскочить в воду, и каждый вынес на берег свои сильно подмоченные вещички. Наш бот дал течь от удара об камни. Было очень холодно, как оттого, что мы промокли, так и от ветра. Утром было решено не разводить огня, потому что мы находились в местах как нельзя более опасных из-за татар. На берегу было много конских следов и валялся челн, только что разбитый. Мы поняли, что всадники приезжали, чтобы забрать своих – живых или мертвых – из этого челна. Так мы и сидели в сильном страхе, все время ожидая нападения. Однако, на наше счастье, позади берега виднелись обширные болота, так что татары должны были находиться вдали от берега.

 

 

 Здесь мы оставались до 13 апреля, когда прояснилось и наступила благоприятная для нас погода. Моряки положили свои вещи в бот и вывели его за пределы камней, после чего погрузили остальное имущество  [и людей] и распустили паруса. В этот день была страстная суббота. Мы прошли около 30 миль, и во второй раз подул противный ветер. Однако здесь оказались заросшие камышом островки, мы были принуждены плыть среди них и дошли до такого места, где было довольно мелко. Ветер посвежел, но бот вошел в болото и немного касался дна, поэтому хозяин пожелал, чтобы все мы высадились в какие-то заросли камыша, вроде островка. Мы так и сделали. Мне надо было тащить свои тюки на плечах; я разулся и пошел, как мог, к берегу; было очень холодно, на болоте было крайне опасно, и я весь вымок. Добравшись до земли, я нашел шалаш из камыша, который, как говорили, остался от татар, приходивших сюда летом для рыбной ловли. Я забрался в шалаш, чтобы просохнуть, насколько это было возможно; то же самое сделали и мои спутники. Матросы с большим трудом завели бот в защищенное от ветра место, где ему уже не грозила опасность.

 Утром 14 апреля был день Пасхи; мы сидели в камышовых зарослях; камыша-то было мало, а холод был сильный; чтобы встретить праздник, у нас не было ничего, кроме коровьего масла. Один из слуг Марка, бродивший среди прибрежных камней, нашел девять утиных яиц и преподнес их своему господину; тот велел сделать яичницу с маслом и роздал ее всем по кусочку. Так мы отпраздновали Пасху, что было замечательно, и мы не переставали возносить благодарения господу богу.

 Многие не раз спрашивали, кто я такой, и мы с Марком решили говорить, что я врач, сын врача, который был слугой дёспины [О «дёспине», т. е. Софье Палеолог, жене Ивана III, и об ее отце, «деспоте» Фоме Палеологе], дочери деспота Фомы, присланной из Рима в жены Великому князю московскому; будучи бедняком и слугой деспины, я будто бы еду к Великому князю и к дёспине искать счастья. Тут же случилось, что у одного из матросов появился нарыв под мышкой. Спросили моего совета; я взял немного растительного масла, хлеба и муки, которые нашлись в боте, приготовил мазь и наложил ее на нарыв. Фортуна пожелала, чтобы через три дня нарыв прорвался и человек выздоровел. Вследствие этого все стали говорить, что я превосходный врач, и убеждать меня остаться с ними. Однако Марк объяснил, что у меня ничего нет с собой и потому я не могу этого сделать, но что, приехав в Россию и побыв там немного времени, я непременно к ним вернусь.

 § 19. 15 апреля утром подул ветер, и мы пошли на парусах, продвигаясь все время около берега, а именно около тех островков, заросших камышом, иногда высаживаясь на них. Так продолжалось до 26 апреля, когда мы вошли в устье Волги, величайшей реки, которая течет из пределов России. Говорят, что Волга имеет 72 рукава, впадающих в Бакинское море, и во многих местах очень глубока. От ее устья до Астрахани – 75 миль. Из-за сильного течения – то при помощи бечевы, то при некотором ветре – мы прибыли только 30 апреля в город Астрахань. По эту сторону Астрахани – в направлении к морскому берегу – есть огромное соляное озеро [Una salina grandissima – несомненно, огромное соленое самосадочное озеро Баскунчак. Контарини не мог – из-за всяческих затруднений с местными властями – точно узнать, где расположено это озеро; он ошибся, сказав, что оно лежит за (di qua) Астраханью в сторону морского берега (verso la marina), тогда как Баскунчак находится севернее Астрахани, к востоку от Волги (Ахтубы)]; говорят, что оно дает столько соли, что могло бы снабдить ею большую часть мира. Этой солью – а она превосходного качества – пользуется почти вся Россия.

 Татары (т. е. правитель Астрахани) не пожелали, чтобы мы в тот же день сошли на берег. Однако Марк высадился, получив эту возможность, потому что имел друзей в этих местах. В первый же вечер и меня вместе с моими спутниками отвели в тот домик, где остановился Марк, и поместили в каком-то закутке; там мы и переночевали. Утром пришли трое татар с плоскими как доска лицами и вызвали меня. Они сказали Марку, что он – желанный гость, потому что он друг их правителя, но что я – раб последнего, потому что франки [Franchi, т. е. итальянцы, воспринимались татарами как враги, потому что итальянские (генуэзские) владения – и главный их центр Каффа – менее чем за год до этого отошли под власть турок. Кроме того, еще продолжалась турецко-венецианская война (1463–1479 гг.), а татары были на стороне турок; временами они посылали послов к Узун Хасану в Тебриз, он же после своего поражения под Эрдзинджаном (10 августа 1473 г.) уже не выступал против Мухаммеда II. Тана, по-видимому, замерла сама собою, и татары не признавали больше ни генуэзцев, ни венецианцев] его враги. Мне этот прием показался странным; однако Марк стал отвечать за меня и не разрешил мне сказать ни слова, кроме только вежливого приветствия. Это было 1 мая  [1476 г.].

 Я вернулся в свою комнатенку, охваченный страхом, и не знал, что со мной будет дальше; затем опасность стала нарастать с каждым днем. Явились коммеркиарии [Comerchieri – сборщики пошлин], которые сказали, что, конечно, у меня есть драгоценные камни; в результате этого тот пустяк, который мы привезли из Дербента, чтобы приобрести лошадей для дальнейшего путешествия, был от нас целиком отобран. Потом через Марка мне было сказано, что меня хотят продать на базаре. Все же при его посредстве и  [при содействии] некоторых купцов, которые должны были ехать в Москву [Контарини отметил связи Астрахани с Москвой: русские приходили сюда за солью; русские и татарские купцы ездили с товарами между Астраханью и Москвой], после множества притеснений и опасностей, которым мы подвергались в течение ряда дней, дело было сведено к двум тысячам алермов [Alermi– непонятное, по-видимому, неправильно прочитанное слово, обозначающее валюту. Эта сумма не названа в дальнейшем, когда у Контарини уже в Москве возникли затруднения по поводу возврата русским и татарским купцам тех денег, которые он взял у них в долг с процентами – с целью откупиться от преследовавших его татар] в пользу правителя, не считая всяких подачек остальным. Не имея ни маркета в кармане, мы взяли эти деньги у русских и татарских купцов, направлявшихся в Москву, причем с громаднейшим процентом и с поручительством самого Марка. Так было улажено дело с правителем.

 Однако, когда Марка не было дома, являлся главный коммеркиарий и стучал в дверь моей комнаты, угрожая отвратительным голосом, что он посадит меня на кол, и повторяя, что у меня много драгоценностей. В меру своих возможностей я был принужден приглушать его гнев. Затем еще много раз приходили разные татары; они являлись ночью в пьяном состоянии (от употребления того напитка, который они приготовляют из меда) [Относительно медового напитка bevanda (здесь – «vivanda») di mele у русских Барбаро и Контарини пишут, рассказывая о Москве; Контарини впервые упоминает этот напиток, говоря о свадьбах в Луцке (см. текст Контарини)] и кричали, чтобы им выдали франков. Поистине, нельзя себе представить столь храброго человека, который при этом не испугался бы! И снова приходилось чем-то заставлять их замолчать.

 Мы оставались в этом месте с 1 мая до 10 августа  [1476 г.], т. е. до дня св. Лаврентия.

 § 20. Город Астрахань [Контарини был в Астрахани летом 1476 г. Тогда главным ханом – «императором» Большой Орды – был хан Ахмед (1460–1481)] принадлежит трем братьям; они сыновья родного брата главного хана, правящего в настоящее время татарами, которые живут в степях Черкесии и около Таны [Большая Орда, по Контарини, располагалась на территории между Волгой и Доном; с юга она примыкала к степям Черкесии и к степям по Нижнему Дону, с севера – к пределам (confini) Московского государства. Ср. описание границ «татарской равнины» (la pianura di Tartaria) у Барбаро (Tana, 5)]. Летом из-за жары они уходят к пределам России в поисках прохлады и травы. Зимой эти три брата проводят несколько месяцев в Астрахани, но летом они поступают так же, как и остальные татары.

 Город невелик и расположен на реке Волге; домов там мало, и они глинобитные, но город защищен низкой каменной стеной; видно, что совсем недавно в нем еще были хорошие здания [Значительные здания в Астрахани были до 1395 г., когда город был разрушен войсками Тимура. Ср.: Таnа, 52].

 Рассказывают, что в старые времена Астрахань была местом крупной торговли [То же записано и у Барбаро (Tana, 52), который сообщает о большом скоплении восточных товаров, главным образом специй, в Астрахани] и те специи, которые отправлялись в Венецию из Таны, проходили через Астрахань. Насколько я слышал и мог понять, специи свозились именно сюда и затем переправлялись в Тану – ведь до нее, как говорят, всего восемь дней пути.

 Как было сказано, мы уехали из Астрахани 10 августа, в день св. Лаврентия; я расскажу об этом ниже.

 Правитель Астрахани, по имени Касим-хан [Касим-хан назван правителем (Tana, 52) Астрахани, хотя выше говорилось о трех братьях, племянниках главного хана Большой Орды, как о владетелях Астрахани. Быть может, Касим был старшим из троих? Ниже Касим назван племянником (nepote) хана Большой Орды, несомненно, Ахмеда. В летописи этот Касим упомянут под 6988 (= 1480) г. и назван «братаничем» (племянником по брату) «царя Ахмата Большия Орды», который шел в последний раз к Оке, против Ивана III (Моск. свод, стр. 327)], посылает ежегодно своего посла в Россию к московскому Великому князю, скорее для получения какого-нибудь подарка, чем для чего-либо иного. Вместе с послом идут многие татарские купцы; они образуют караван [Ср. о подобных степных караванах, в которых шли послы, а вместе с ними купцы с товарами и табунами лошадей, ниже у Контарини при описании его пути из Астрахани в Москву в августе 1476 г. (Contarini, p. 95 r). Ср. также летописное сообщение о приходе в Москву (7 июля 1474 г.) русского посла Микифора Басенкова «с послом царевым Ахмута Болшиа Орды с Кара Кучуком». В караване было много купцов, которые привели «коней продажных» (Моск. свод, стр. 302–303)] и везут с собой шелковые изделия из Иезда [Gesdi – персидский город Иезд] и боккасины, чтобы обменять их на меха, седла, сабли, уздечки и всякие другие нужные им вещи.

 

 

 Ввиду того что от Астрахани до Москвы приходится идти все время по пустынным равнинам [Deserti (иногда «campagne deserte») – степи], необходимо, чтобы каждый нес с собой продовольствие для пропитания. Татары мало заботятся об этом, так как они гонят с караваном великое множество лошадей и ежедневно убивают их в пищу себе; ведь их питание неизменно состоит из мяса и молока, и у них не бывает никакой другой еды; они даже не знают, что такое хлеб [Барбаро долго жил (в Тане) поблизости от татар и гораздо лучше, чем Контарини, знал уклад их жизни; поэтому Барбаро смог сообщить о посевах пшеницы у татар (Tana, 35), о чем Контарини не знал и потому столь категорически заявил, что татары не представляют себе, что такое хлеб. Однако сам Контарини купил в дорогу сухарей из хорошей пшеничной муки – и смог сделать это в татарском городе Астрахани], за исключением, быть может, каких-нибудь купцов, которые бывали в России. Но нам было необходимо как можно лучше запастись пищей.

 Обычно мы брали немного рису, из которого делали смесь с молоком, высушенным на солнце, – у татар это называется «тур»; такое молоко становится очень твердым и слегка отдает кислым; они считают эту вещь весьма подкрепляющей. У нас был также лук и чеснок; с трудом я достал еще около кварты сухарей из довольно хорошей пшеничной муки. Из всего этого и состояла наша еда. Кроме того, чуть ли не в последний час перед отъездом я добыл засоленный бараний хвост [О хвостах курдючных баранов писал Барбаро (Tana, 34). Отметим ошибку в переводе Семенова (стр. 92): «удалось мне достать баранью ногу» (!), хотя по-итальянски отчетливо сказано, что это была не нога, а засоленный бараний хвост, т. е. большое количество соленого сала].

 Наш путь должен был пролегать прямо между двумя протоками [Двумя реками, или потоками (due fiumare), Волги Контарини называет главное русло и параллельную ему Ахтубу. Путь Контарини и русского посла Марка между этими двумя реками не удалось осуществить. Как видно по дальнейшему рассказу, весь караван пошел по левому берегу Ахтубы, а переход через Волгу на ее правый берег совершился выше отделения Ахтубы от главного русла] Волги, но из-за того, что главный хан находился в состоянии войны с Касим-ханом, своим племянником (а этот Касим считал, что он сам должен быть главным ханом, так как таковым был его отец [Неясно, кто был отцом Касима. Шпулер (Spuler, p. 175) называет Касима внуком хана Кичик-Мухаммеда (отца Ахмеда), т. е. правильно, что Касим был племянником («братанич») хана Ахмеда], раньше правивший Ордой, и потому между ними шла большая война), мы решили, что весь караван перейдет на другой берег реки и пойдет по нему до того места, где река подходит к узкой полосе [Узкий проход, в данном случае узкий перешеек (passo stretto) между Доном и Волгой – известная узкая (около 70 км) полоса земли, где Волга и Дон приближаются друг к другу, в районах Волгограда и Калача-на-Дону. Ср. «stretto» в приложении к Дербенту] между Танаисом и Волгой; это требует примерно пять дней пути. После того, как караван минует эту узкую полосу, уже нечего бояться.

 § 21. Итак, все уложили свое имущество и продовольствие в несколько лодок, которые были здесь в употреблении, и перешли [Глагол «раssatto» является стянутой формой из «passavano» – 3-е, а не 1-е лицо множ. числа. Ведь Контарини не пошел вместе с караваном, но присоединился к нему позднее] на другую сторону реки. Однако Марк пожелал, чтобы я остался с ним, потому что уговорился с послом, по имени Анхиоли [По-видимому, татарский посол в Москву. Принадлежавшие ему стада паслись на том острове, куда попал Контарини], взять меня из дома около полудня и идти к переправе [Здесь «passo» значит переправа, переход через реку. Контарини должны были сопроводить к месту переправы (через Ахтубу?), так как в дальнейшем караван двигался по волжскому левобережью], куда отправились лодки; это находится в 12 милях вверх по реке. Когда наступило время, мне велели сесть на лошадь, и вместе с тем послом и с моим переводчиком [С Контарини поехал его переводчик Дмитрий, проделавший с ним весь предыдущий путь] мы с опаской поехали, как только могли бесшумно, и прибыли к тому месту приблизительно за час до вечера. Мы уже готовились перейти реку, чтобы присоединиться к своим, как вдруг, когда уже наступила ночная тьма, Марк позвал меня с такой неистовой торопливостью, что я подумал, что настал мой последний час.

 Он велел мне сесть на лошадь, также моему переводчику и какой-то русской женщине, и ехать в сопровождении одного татарина самого ужасного вида, какой только можно вообразить; он только и твердил мне: «Скачи, скачи быстрее!». Я повиновался – что же мне было еще делать! – и последовал за тем татарином. Всю ночь мы ехали, вплоть до полудня, и он не позволил мне слезть с коня ни на мгновенье. Несколько раз я заставлял своего переводчика спрашивать его, куда он ведет меня, пока, наконец, он не ответил, что причиной, почему Марк отправил меня, было то, что местный правитель собирался послать искать меня на лодках; Марк боялся, что если бы они меня нашли, они задержали бы меня.

 § 22. Это произошло 13 августа; когда к полудню мы приблизились к реке, татарин стал искать какую-нибудь лодку, чтобы переплыть на остров, находившийся на середине реки; там пасся скот того посла. Но татарин не нашел лодки; тогда он собрал сучья, связал их, как мог, а сверху положил седла и привязал все это веревкой к лошади. Затем, управляя лошадью, он переплыл на упомянутый остров, расстояние до которого от берега было равно примерно двум полетам стрелы из лука. Потом он вернулся за мной; я же, видя огромную опасность, разделся до рубашки и сбросил обувь: ведь я мог вполне легко перевернуться. С божьей помощью, но и с великим риском я был переправлен. Татарин вернулся еще раз и перевел лошадей. Затем, сев на них, мы поехали к его убежищу, покрытому войлоком; туда он меня и поместил. Шел уже третий день, как я ничего не ел; он из милости дал мне немного кислого молока, которое показалось мне превосходным.

 Спустя некоторое время туда пришло много татар, которые были на этом острове со своим скотом; они разглядывали меня с большим изумлением, дивясь, как это я попал к ним, – ведь здесь никогда не было ни единого христианина. Я молчал и изо всех сил притворялся больным.

 Татарин был очень ко мне благосклонен; я думаю, что никто не мог ничего сказать из-за участия ко мне того посла, который был важным лицом. На следующий день, а это было 14 августа, т. е. канун праздника Богоматери [15 августа – день христианского праздника Успения Богородицы], татарин, чтобы почтить меня, зарезал хорошего ягненка, зажарил его и  [частично] сварил; при этом он не дал себе труда вымыть мясо, так как у них считается, что, если его вымыть, оно потеряет свой вкус; они также не снимают с него как следует пену, только делают это слегка при помощи ветки. Он поставил передо мной это мясо и кислое молоко, и – хотя был канун праздника Богородицы (я молил ее простить меня, потому что не был в силах терпеть дольше) – мы все вместе принялись за еду. Принесли также кобыльего молока, которое они очень хвалят, и хотели, чтобы я выпил его, потому что, как они говорили, оно очень подкрепляет человека. Но из-за отвратительной вони я не мог пить его, и это им не понравилось.

 § 23. В таком положении я оставался до полудня 16 августа, когда подошел Марк вместе с караваном и стал на уровне нашего островка. Он прислал за мной татарина с одним русским из своих. Немедленно они посадили меня в лодку и перевезли к месту, где остановился караван. Священник Стефан и Дзуан Унгаретто, которые были уверены, что больше меня не увидят, возликовали, когда я появился, и возблагодарили господа бога. Марк снабдил меня лошадьми в нужном количестве.

 Мы простояли там весь день 17 августа, а затем караван двинулся в путь, чтобы пройти по пустынной степи [] и направиться к Москве. Всем распоряжался посол, а было там всего около трехсот человек русских и татар [Имеются в виду русские и татарские купцы, шедшие по степи вместе с послами], а также более двухсот лошадей, которых вели как для пропитания, так и на продажу в России. В полном порядке мы двигались все время вдоль реки [Сначала караван шел вдоль левого берега Волги, к северу. Это продолжалось, как сообщает Контарини, 15 дней. После переправы на правый берег караван двинулся по степи, направляясь к Оке], тут же ночевали, а в полдень отдыхали. Так продолжалось 15 дней, после чего посол [gli – ему, т. е. послу Анхиоли, который был во главе идущего вдоль Волги каравана] увидел, что мы находимся в безопасности, так как достигли упомянутого узкого перешейка [О «passo stretto»], и можем не бояться главного хана Орды.

 § 24. Хочу рассказать об этой Орде. Ее возглавляет «император» – главный хан. Имени его я не помню [Контарини не назвал имени хана Ахмеда (1460–1481)]. Он правит всеми татарами в этой стране; они, как уже говорилось, кочуют в поисках свежей травы и воды и никогда не живут оседло. У них не бывает иной пищи, кроме молока и мяса. Они владеют стадами быков и коров, причем это, я полагаю, наилучшие по своему качеству животные во всем мире; таковы же бараны и овцы. Мясо их превосходного вкуса, так как их пастбища очень хороши. Татары очень ценят кобылье молоко. У них прекраснейшие обширные степи, где не видно ни одной горы [Более чем за двести лет до опубликования труда Контарини написал свой «Итинерарий» Гийом де Рубрук; в этом сочинении, на ясном латинском языке, автор дал хорошее и весьма подробное описание татар, их жизни и обычаев (Rubruk, p. 220–238)].

 Я не был в этой Орде, но интересовался сведениями об ее военной мощи [Словом «possanza» выражено понятие не о мощи вообще, а специально о военной мощи, в данном случае татар. Когда Контарини рассказывал о своем путешествии на приеме у польского короля Казимира IV, то он говорил о «possanza» татар и Узун Хасана]. Все утверждают, что там огромное множество народа, но бесполезного для этой цели из-за большого количества женщин и детей. Утверждают также, что во всей Орде не найдется и двух тысяч мужчин, вооруженных саблями [Spade у татар – сабли. Иоанн Плано Карпини (1246 г.) дал точное описание сабель татарских воинов, добавив, что ими обладают «богатые» (divites); итальянец употребил более ходкое на западе слово «меч» (gladius): «у богатых – мечи с острыми концами, с одним только режущим краем (лезвия) и слегка кривые» (Ioh. de Plano Carpini, p. 685)] и луками; остальные – это оборванцы без всякого оружия. Татары пользуются славой безумных храбрецов [О татарских набегах], потому что делают набеги и грабят черкесов и русских. Татары стремятся, чтобы их лошади были как дикие; они действительно весьма пугливы и непривычны к подковам. Татары добиваются, чтобы между их лошадьми и лесными зверями не было никакой разницы.

 Как было сказано, татары этой Орды располагаются на пространствах между двумя реками – Доном и Волгой. Но, как рассказывают, есть еще другие татары; они живут по ту сторону Волги и кочуют в сторону северо-востока и востока. Их очень много. Они носят длинные волосы до пояса и называются дикими татарами. Зимой, во время больших холодов и обледенения, они, как говорят, подходят к Астрахани и кочуют здесь в поисках травы и воды подобно другим татарам, но они не причиняют никакого вреда городу Астрахани, только иногда воруют мясо.

 § 25. Пройдя 15 дней, двигаясь все время около реки, мы остановились в роще, где татары и русские принялись рубить деревья, растущие очень густо, и делать плоты – числом около сорока, – связывая их веревками, которые были привезены для этой цели. Пока они готовили плоты, мы обнаружили весьма ветхую лодку, и Марк решил послать в ней свое имущество на другой берег реки. Когда оно было переправлено и лодка вернулась обратно, он приказал мне сесть в нее с нашими седлами и небольшим нашим провиантом и переправиться на ту сторону реки, чтобы сторожить его имущество; мой же переводчик Дмитрий и Унгаретто [Второго, оставшегося в живых, слугу Контарини звали Дзуанне Унгаретто; здесь к его фамилии приставлен артикль: l’Ungaretto, Longheretto] должны были пока остаться, чтобы стеречь лошадей. В лодку сели я и священник Стефан вместе с двумя русскими, которые гребли и управляли лодкой, чтобы переплыть на тот берег; между берегами было расстояние не меньше одной мили и даже гораздо больше, принимая во внимание сильное течение, которое все время относило нас вниз, и лодку, которая дала течь. Мы вдвоем изо всех сил, как только могли, сидя в воде, выкачивали ее и пребывали в страшной опасности, но, с божьей помощью, перебрались благополучно на противоположный берег.

 Разгрузив лодку, русские хотели вернуться, но это оказалось невозможным, потому что лодка совершенно распалась; пришлось остаться всем, а нас было шестеро.

 Утром караван должен был переправиться, но поднялся такой сильный северный ветер [Контарини употребил местное причерноморское определение холодного ураганного ветра – бора, от греч. βορεαϚ, βορραϚ – северный ветер. В Толковом словаре Даля показано ударение на последнем слоге – бора́ – он дул целых два дня, – что это оказалось невыполнимым. Мои спутники, оставшиеся стеречь лошадей, не имели ни чем пропитаться, ни чем укрыться, потому что я увез все с собой. Можно себе представить, что мы чувствовали в связи с этим. В таком положении я поинтересовался нашим провиантом и нашел, что он претерпел большой ущерб, что меня сильно напугало. Поэтому я решил упорядочить это дело, хотя и поздно, рассудив, что на горячий обед надо положить по одной чашке риса и столько же вечером, выдавая на душу то лук, то чеснок и немного сухого кислого молока, с тем чтобы несколько дней не прикасаться к нашим сухарям. Я раздавал рис всем по очереди, и каждый съедал свою порцию; я, конечно, имел столько же, сколько и они. В течение этих двух дней, что мы там сидели, мы нашли дикие яблоки и, чтобы сэкономить пищу, варили и ели их.

 

 

 По истечении двух дней весь караван переправился на упомянутых плотах, на которые положили все имущество; на каждый плот пришлось по шесть-семь лошадей и несколько татар, которые их вели, привязав плоты веревками к лошадиным хвостам. Обнаженные татары заставили всех лошадей вместе войти в реку, чтобы разом совершить общую переправу. Так и было сделано; это было красивое и быстрое предприятие, но, конечно, весьма опасное.

 § 26. Переправившись и немного отдохнув, все погрузили свои пожитки и пустились в путь, покинув ту реку. По моему суждению, в ряде стран нет хотя бы приблизительно другой такой великой реки; шириной она более двух миль, берега ее высоки, и она очень глубока.

 С именем божиим на устах мы, как уже было сказано, пустились в путь и, как и раньше, шли на север, но часто поворачивали на запад, причем перед нами не было никакой дороги – все время только пустынная степь. Татары говорили, что мы находимся на уровне Сарая [Непонятно в данном сочетании слово Soria, что значит Сирия. Предполагаем, что здесь первоначально было написано название Сарай (Sarai) и татары сравнивали свое местонахождение в степи по долготе со своей столицей Сараем: «…они говорили, что мы были в Сарае (eramo nella Soria), но на 15 дней к северу от него». Рамузио (Ramusio), не разгадав слова Soria, заменил его Таной (noi eravamo per tramontana più di quindici giorni sopra della Tana)] более чем на 15 дней пути к северу, но, по моему мнению, мы его уже миновали. Так продолжали мы идти одинаковым порядком: делали привалы в полдень и вечером в сумерках, отдыхали прямо на земле, и покрывалом нам служили лишь воздух да небо. Ночью мы неизменно были как в крепости, боясь возможного нападения, и постоянно выставляли три охраны – одну справа, другую слева, а третью спереди. Случалось, что мы не находили воды ни для себя, ни для лошадей в течение всего дня и даже вечером там, где останавливались на ночлег.

 Во время всего путешествия мы почти не встречали никакой дичи. Правда, мы видели двух верблюдов и четыреста [По-видимому, ошибка: едва ли в степи могло отстать (от какого-то из предшествовавших караванов) такое количество лошадей (400 голов), причем верблюдов оказалось только два. Может быть, правильнее было бы читать не «quatrocento» (400), а «quaranta» (40)] лошадей, которые паслись; говорили, что они отстали в прошлом году от одного каравана. Дважды мы опасались, что на нас нападут: один раз страх был напрасен, но другой раз мы повстречали около 20 телег и несколько татар, от которых никак не могли узнать, куда они идут. Путь был долгим, а еды у нас было мало, поэтому пришлось ее сокращать.

 § 27. Наконец, когда это было угодно богу, мы вступили на землю России. Это произошло 22 сентября  [1476 г.]. В лесу попались [Контарини начинает рассказ о России (Rossia) с пограничных мест на правобережье Оки. К естественному южному рубежу московских земель – берегу Оки – в разных пунктах постоянно подходили татары. Жители деревень южнее Оки, конечно, всегда находились в страхе, как отмечает Контарини, опасаясь татарских набегов] нам несколько человек русских из окрестных деревушек. Услышав, что в нашем отряде находился Марк [Марк был послом Ивана III к Узун Хасану. Слово «rosso» (Marco rosso) в применении к русскому послу и значит «русский», но не является фамилией. Контарини русских называет «rossi» («casaletti de rossi» – деревушки русских; «tartari et rossi – татары и русские; есть и другие примеры). Контарини отметил появление Марка в Тебризе, определив его следующими словами: «uno Marco rosso, quale era venuto per ambasciatore del duca di Moscovia, signore della Rossia Bianca» (Contarini, p. 83 r – v). Покидая Тебриз 28 мая 1475 г., Контарини для удобства путешествия примкнул к группе трех послов; это были Марк, посол Московского Великого князя, Людовик, посол герцога Бургундского, и посол Узун Хасана, отправлявшийся на Кавказ (ibid., p. 84 v). Первый этап их совместного пути закончился в городе Фассо, где они узнали, что Каффа взята турками и поэтому в Крым плыть невозможно. Послы разошлись: Контарини пошел на Тифлис и Шемаху, Марк двинулся на юг к Вати, во владения князя Горгоры, но затем пришел, как и Контарини, в Ширван. Оба они встретились в Шемахе и отсюда проделали вместе весь путь до Москвы. Ошибочно полагать, что русский посол Марк посетил (?) не только Узун Хасана (к которому он и был направлен как посол), но и ширваншаха («sivansa» у Контарини) Фаррух-Ясара. В Шемахе Марк оказался лишь в силу превратностей его пути из Персии на север, как и Контарини], жители, которые были в ужасном страхе перед татарами, вышли и поднесли ему немного сотового меда. Марк угостил им меня, что было просто необходимо: ведь мы едва двигались и дошли до крайнего состояния, так что с трудом держались на лошадях.

 Мы уехали отсюда и прибыли в город, называемый Рязань [Рязань – Кезап. Контарини и его спутники еще находились на правом берегу Оки, которую перешли выше, около Коломны]; он принадлежит князьку, жена которого приходится сестрой Великому князю Московскому [Анна, сестра Ивана III]. Дома в этом городе все деревянные, так же как и его кремль. Здесь мы нашли и хлеб, и мясо в изобилии, и даже русский напиток из меда; всем этим мы хорошо подкрепились.

 Уехав отсюда, мы двигались непрерывно по огромнейшим лесам и только к вечеру нашли русскую деревню, где и остановились; тут мы несколько отдохнули, потому что нам показалось, что это место было, с божьей помощью, безопасно.

 Затем мы приехали в другой город, называемый Коломной [Коломна – Colona. Город находился, как известно, близ впадения Москвы-реки в Оку. Ср. следующее примечание] и расположенный около реки Мостро. Здесь есть большой мост [Контарини и его спутники на пути в Москву должны были пересечь Оку. Он специально не описывает и даже не упоминает о своей переправе, но пишет, что в Коломне есть большой мост (un gran ponte), где переходят через Оку (ove si passa la detta fiumara). Очевидно, Марк и Контарини со своими спутниками и сопровождавшие их русские и татарские купцы переехали Оку по мосту в Коломне, где вообще была главная переправа через эту реку, имевшая, по-видимому, важное военное значение. В августе 1472 г., когда хан Ахмед привел войска под Алексин, Иван III пришел прежде всего в Коломну, чтобы защитить мост. Из Коломны же Великий князь по окончании войны ушел в Москву. В июне 1480 г., в начале последнего похода хана Ахмеда на Русь, Иван III отпустил «к Оце на берег своих воевод с силою», сам же двинулся к Коломне и стоял там «до покрова», т. е. до 1 октября (Моск. свод, стр. 297–298; 327–328)], по которому переходят эту реку, а она впадает в Волгу.

 Уехали мы и отсюда. Марк послал меня вперед, потому что весь отряд должен был прийти позднее.

 

 

 § 28. Итак, 26 сентября 1476 г. мы, с пением молитвы «Тебя, бога, хвалим» [] и вознося благодарения богу, который избавил нас от множества бед и опасностей, вступили в город Москву, принадлежащий Великому князю Иоанну, властителю Великой Белой Руси [].

 Всю ту огромную вереницу дней, пока мы ехали по степи, – а это было с 10 августа, когда мы вышли из Астрахани, и до 25 сентября  [1476 г.] [Путь от Астрахани до Москвы (вверх по Волге, затем по степям и лесам к Рязани и Коломне) занял 47 дней], когда мы вошли в Москву, – мы готовили пищу, за неимением дров, на навозе. Теперь же, когда в полной сохранности мы попали в этот город и нам была предоставлена от Марка одна комнатка и еще небольшое помещение для всех нас и для лошадей, то это жилище, хотя и маленькое и плохое, показалось мне после всего перенесенного настоящим дворцом, большим и благоустроенным.

 27 числа того же месяца и года прибыл в город Марк. Вечером он явился ко мне и преподнес в дар продовольствие (город им изобиловал; об этом я скажу ниже), успокаивая меня и убеждая чувствовать себя свободно, будто я нахожусь в собственном доме. И это он сказал от имени своего государя. Я поблагодарил его, как мог и умел.

 § 29. 28 числа я пошел к Марку и, так как я хотел уехать на родину, я попросил его предоставить мне случай говорить с Великим князем. Марк выполнил это, потому что через короткое время государь прислал позвать меня. Придя и совершив обязательную церемонию приветствий, я поблагодарил его высочество за добрую компанию, которую составил мне его посол Марк. Об этом я мог говорить с полной искренностью, так как много раз бывал спасаем Марком от величайших опасностей; кроме того, хотя эти услуги были оказаны лично мне, его высочество имел полное основание полагать, что они одновременно были направлены и на мою светлейшую синьорию, послом которой я являлся.

 Однако его высочество не дал мне сказать все с полной ясностью, но с взволнованным лицом он стал жаловаться на Дзуана Баттисту Тривизана []; впрочем, об этом я здесь не скажу ничего, так как это сюда не относится. После многих речей, как со стороны его высочества, так и моих, на вопрос мой о том, что я хотел бы отсюда уехать, он сказал, что даст мне ответ в другой раз, и отпустил меня, ввиду того что собирался выехать: у него был обычай ежегодно посещать некоторые местности своей страны, особенно же одного татарина, который на княжеское жалованье держал пятьсот всадников [На службе у Ивана III были некоторые татарские царевичи. Много раз упомянут в летописи царевич Даньяр, сын Касыма, внук Улуг Мехмеда. Даньяр Касымович сопровождал Ивана III в походе на Новгород летом 1471 г. (Моск. свод, стр. 286–287, 290). Даньяр выступил со своими татарами против хана Ахмеда, пришедшего в августе 1472 г. к Алексину на Оке (Моск. свод, стр. 297). Наконец, Даньяр участвовал во втором походе Ивана III на Новгород осенью и зимой 1477–1478 гг. (Моск. свод, стр. 311 и 316). Быть может, царевич Даньяр и был тем начальником конного отряда из 500 человек, который охранял южные границы Московского государства от татар Большой Орды и которого ежегодно посещал Московский Великий князь, как случилось и при Контарини в конце 1476 – начале 1477 гг. Иногда Иван III сам призывал на свою сторону татарских царевичей, не примкнувших к хану Большой Орды. Например, в 1471 г. Никита Беклемишев был послан «в поле» с поручением «искати царевича Муртозы Мустофина сына, звати его к себе служити». Беклемишеву удалось «перезвать» Муртозу на московскую службу: через некоторое время «приехал служити великому князю царевич Муртоза, сын казанского царя Мустофы». В 1473 г. Иван III дал ему землю на границе своего государства, на Оке: «городок новы на Оце со многими волостьми» (Моск. свод, стр. 291 и 301). Иногда сами татарские царевичи являлись на службу к московскому Великому князю. В 1479 г. пришли к Ивану III «исполя два царя служити»; это были сыновья крымского хана Хаджи-Гирея, т. е. братья Менгли-Гирея – «Мердоулат царь с сыном Бердоулатом, да и брат его Айдар» (Моск. свод, стр. 326)]. Говорили, что они стоят на границах с владениями татар для охраны, дабы те не причиняли вреда стране  [русского князя].

 Я же, как было уже сказано, стремился уехать  [из Москвы] и потому добивался ответа на свою просьбу его высочеству. Меня позвали во дворец; там я предстал перед тремя важнейшими баронами [Контарини определил бояр Ивана III западноевропейским термином «бароны». В памяти «баронов» еще свежи были впечатления от событий, связанных с венецианцем Иваном Тривизаном, столь возмутившим и обеспокоившим Великого князя], которые мне ответили от имени государя великого князя, что я желанный гость, но повторили все сказанные мне великим князем слова и его жалобы на Дзуана Баттисту, в заключение же объявили, что я волен либо уехать, либо остаться, как мне заблагорассудится. С этим меня и отпустили. Государь же сел на лошадь, и уехал в свой объезд.

 § 30. Но я был должником Марка; я задолжал ему все деньги, которые пошли на мой выкуп [Контарини занял еще в Астрахани значительную сумму денег у купцов, чтобы откупиться от татар, намеревавшихся продать его в рабство], да еще с процентами, и, кроме того, известную сумму, которая пошла на другие мои расходы. Поэтому я попросил Марка отпустить меня  [на родину] с условием, что, как только я приеду в Венецию, я сразу же вышлю ему все, что должен. Но он не пожелал согласиться на это, говоря, что и татары, и русские должны получить свои деньги соответственно поручительству, которое он дал им, и хотят, чтобы им уплатили.

 Итак, все мои попытки как у Великого князя, так и у Марка закончились неудачей. Поэтому я решил послать священника Стефана [Когда Контарини выехал из Венеции 23 февраля 1474 г., его сопровождали священник Стефан в качестве капеллана и доверенного canceliere, переводчик Димитрий и двое слуг, Маффео из Бергамо и Дзуанне Унгаретто. Маффео умер от чумы в Тифлисе в октябре 1475 г. Остальные трое – священник, переводчик и второй слуга – уцелели и вернулись в Венецию] к нашей светлейшей синьории, чтобы представить ей все сведения, в надежде, что она с обычной милостью и благосклонностью проявит свою заботу обо мне и не даст мне здесь погибнуть.

 Таким образом, я отправил в путь упомянутого священника Стефана, который ускакал 7 октября  [1476 г.]; в спутники ему я дал одного человека, Николая из Львова, опытнейшего в подобных путешествиях. Итак, они уехали, а я остался.

 Здесь  [в Москве] жил мастер Трифон, ювелир из Катаро [Каттаро, или Котор, – крепость на далматинском побережье южнее Дубровника, захваченная венецианцами в начале XV в. Ювелир из Котора Трифон был, судя по имени, славянин или грек], который изготовил – и продолжал изготовлять – много сосудов и других изделий для Великого князя. Еще здесь жил мастер Аристотель из Болоньи [В Москве Контарини познакомился со знаменитым зодчим, итальянцем из Болоньи, Аристотелем Фьераванти, который приехал в Москву с посольством Семена Толбузина 26 марта, в день Пасхи, в 1475 г.; Аристотель обосновался в Москве на полтора года раньше, чем туда приехал Контарини (Моск., свод, стр. 303; Воскр. лет., стр. 180; Никон, лет., стр. 157; Соф. Вторая лет., стр. 199; Львовская лет., стр. 300)], строитель, который строил церковь на площади [Контарини не только был знаком с Аристотелем Фьераванти, но и видел, как Аристотель строил Успенский собор в Московском Кремле – «церковь на площади» (una chiesa sulla piazza). Собор был окончен позднее, чем Контарини покинул Москву (в январе 1477 г.), и освящен 12 августа 1479 г.: «бысть же та церковь чюдна вельми величеством и высотою, светлостью и звоностью и пространством, такова же преже того не бывала в Руси, опроче Владимерскыя церкви…» (Моск. свод, стр. 303, 323–324). В декабре 1477 г., во время второго похода на Новгород, Иван III вызвал «мастера Аристотеля Фрязина», чтобы он поставил мост на Волхове под Городищем; мост был «на судех» и оказался очень прочным (там же, стр. 317)]. Также было здесь много греков из Константинополя, приехавших сюда вместе с дёспиной [Возможно, что греки, прибывшие в 1472 г. в Москву вместе с Софьей Палеолог, и происходили из Константинополя, но сопровождать Софью в ее путешествии к Ивану III они могли не из Константинополя, а только из Рима. Софья родилась в Морее и никогда не бывала в Константинополе, который к тому же был взят турками, когда ей было лет пять от роду; перед выходом замуж за Московского Великого князя она с братьями жила в Риме под попечительством папы и в Москву отправилась из Рима (через Любек, Колывань, Юрьев, Псков и Новгород). – Титул «дёспина» (δεσποτηϚ, женский род от слова δεσποινα – деспот) происходит от титула деспота, который носили все сыновья императора Мануила II, в том числе и отец Софьи, Фома Палеолог. По-видимому, от греков и итальянцев в Москве Контарини привык слышать название «дёспина» в приложении к московской великой княгине, чем подчеркивалось ее происхождение из семьи византийских императоров. В русских летописях это слово не встречается; там Софья названа «царевной» (Моск. свод, стр. 281, 292, 293, 296, 298, 299), а после венчания с Иваном III «великой княгиней» (там же, впервые на стр. 300). В те же примерно годы XV в. дёспиной в Италии, в Морее и в Малой Азии называли дочь трапезундского императора Иоанна IV (1446–1458), которую его преемник на троне Давид в 1459 г. отдал в жены Узун Хасану, надеясь на его помощь Трапезунду в борьбе с турками. Мухаммед II овладел Трапезундом без особых усилий: Узун Хасан не вмешался, но трапезундскую царевну – жену мусульманского владыки – стали считать заступницей за дело христиан, способной повлиять на своего мужа. В инструкциях Иосафату Барбаро как венецианскому послу в Персию предписывалось представиться супруге Узун Хасана, названной в итальянском тексте посольской «комиссии» дёспиной (la Despina) (Cornet. Le guerre, doc. 55, a. 1473, Ian. 28, p. 74; doc. 60, a. 1473, Febr. II, p. 81). На это византийское название воздействовало привычное тюркское определение ханских жен словом «хатун» (см., например: Тизевгаузен, I, стр. 292–295, Ибн-Батута), что значит госпожа, жена государя, хана. В записках анонимного итальянского купца, торговавшего в Персии в конце XV – начале XVI в., сообщается, что имя дочери трапезундского императора, жены Узун Хасана, «Деспинакатон», «Despinacaton» (Viaggio d’un mercatante, che fu nella Persia. Ramusio, II, p. 94 v – 95 r). То же самое отмечено на первых страницах сочинения итальянца Джованмариа Анджолелло, бывшего на службе у Мустаффы, сына Мухаммеда II, в конце XV в. (Breve narratione della vita et fatti del signor Ussuncassano, fatta per Giovanmaria Angiolello. Ramusio, II, p. 66 r)]. С ними со всеми я очень подружился.

 Жилище, которое мне дал Марк, было мало и плохо; там едва можно было разместиться. При посредстве того же Марка я получил жилище в доме, где стоял упомянутый мастер Аристотель. Дом этот помещался почти что рядом с великокняжеским дворцом и был очень хорош. Но через несколько дней (и откуда это пришло – не пойму!) мне было приказано от имени государя, чтобы я выехал из этого дома. С большим трудом для меня был найден дом вне замка; он имел две комнаты, в одной из которых расположился я сам, а в другой – мои слуги. Там я и оставался вплоть до моего отъезда.

 § 31. Город Московия расположен на небольшом холме; он весь деревянный, как замок, так и остальной город [Контарини различает в Москве центр ее в виде замка (castello), или кремля, где он попытался поселиться в доме, отведенном для Аристотеля Фьераванти, занятого строительством в кремле, и город вокруг замка, вне замка (fuori del castello), где ему пришлось жить. Слова «borgo» в отношении окружающего кремль города он не употребляет. Вся Москва (terra di Moscovia) состояла из кремля (castello) и остального города (il resto della terra)]. Через него протекает река, называемая Моско. На одной стороне ее находится замок и часть города, на другой – остальная часть города. На реке много мостов, по которым переходят с одного берега на другой.

 Это – столица, т. е. место пребывания самого Великого князя. Вокруг города большие леса, их ведь вообще очень много в стране. Край чрезвычайно богат всякими хлебными злаками. Когда я там жил, можно было получить более десяти наших стайев [Staio, или staia (здесь «stara»), – мера сыпучих тел, главным образом зерна, но также изюма, орехов и т. п. (по-видимому, от «sextarius», «sestiere», фр. «seder»). Как все средневековые меры, не имела установленного веса – в разных местах вес был разный. Поэтому Пеголотти (Pegolotti, p. 151) пишет о «стайях» соответственно венецианскому измерению (lo staio del biado alla misura di Vinegia). 12 «стайев» составляли крупную меру – «moggio» (от лат. «modius»), равную примерно 20 кг и более (grano e orzo e tutti altri biadi… si vendono a staia di misure, e ogni 12 staia di misura in Vinegia sono 1 moggio in Vinegia) (Pegolotti, p. 139). Знакомясь с ценами на московском рынке, Контарини прикинул, что более 10 «стайев» пшеницы (т. е. около 1 moggio = 20 кг) по венецианской мере стоят в России 1 дукат] пшеницы за один дукат, а также, соответственно, и другого зерна.

  [Русские] продают огромное количество коровьего и свиного мяса; думаю, что за один маркет [Маrchetto – мелкая монета в Венеции (см. примеч. 145 к Барбаро). Итальянцы, по-видимому, поражались дешевизне мяса в Москве: три фунта мяса стоили 1 маркет, а гусь стоил 3 маркета] его можно получить более трех фунтов. Сотню кур отдают за дукат; за эту же цену – сорок уток, а гуси стоят по три маркета за каждого.

 Продают очень много зайцев, но другой дичи мало. Я полагаю, что  [русские] не умеют ее ловить. Торгуют также разными видами дикой птицы в большом количестве.

 Вина в этих местах не делают. Нет также никаких плодов, бывают лишь огурцы [Вероятнее всего, что «cucumeri» на рынке в Москве были огурцы (лат. «cucumis, – eris» в значении огурца встречается у Вергилия; современное французское слово «concombre» значит огурец), однако по-итальянски «cocomero» – арбуз, а огурец – «cetriuolo»], лесные орехи, дикие яблоки.

 Страна эта отличается невероятными морозами, так что люди по девять месяцев в году подряд сидят в домах; однако зимой приходится запасать продовольствие на лето: ввиду больших снегов люди делают себе сани, которые легко тащит одна лошадь, перевозя таким образом любые грузы []. Летом же – ужасная грязь из-за таяния снегов, и к тому же крайне трудно ездить по громадным лесам, где невозможно проложить хорошие дороги. Поэтому большинство поступают именно так  [т. е. пользуются зимней дорогой].

 В конце октября река, протекающая через город, вся замерзает; на ней строят лавки для разных товаров, и там происходят все базары, а в городе тогда почти ничего не продается. Так делается потому, что место это считается менее холодным, чем всякое другое: оно окружено городом со стороны обоих берегов и защищено от ветра.

 Ежедневно на льду реки находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых товаров. В течение всей зимы эти товары не иссякают.

 К концу ноября обладатели коров и свиней бьют их и везут на продажу в город. Так цельными тушами их время от времени доставляют для сбыта на городской рынок, и чистое удовольствие смотреть на это огромное количество ободранных от шкур коров, которых поставили на ноги на льду реки. Таким образом, люди могут есть мясо более чем три месяца подряд. То же самое делают с рыбой, с курами и другим продовольствием.

 На льду замерзшей реки устраивают конские бега и другие увеселения; случается, что при этом люди ломают себе шею.

 Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый.

 У них есть свой папа [Контарини назвал московского митрополита западноевропейским термином «папа». В 1476–1477 гг., когда Контарини посетил Москву, митрополитом был Геронтий (с 29 июня 1473 г.)] как глава церкви их толка, нашего же они не признают и считают, что мы вовсе погибшие люди.

 Они величайшие пьяницы и весьма этим похваляются, презирая непьющих. У них нет никаких вин, но они употребляют напиток из меда, который они приготовляют с листьями хмеля.

 Этот напиток вовсе не плох, особенно если он старый. Однако их государь не допускает, чтобы каждый мог свободно его приготовлять, потому что, если бы они пользовались подобной свободой, то ежедневно были бы пьяны и убивали бы друг друга, как звери.

 Их жизнь протекает следующим образом: утром они стоят на базарах примерно до полудня, потом отправляются в таверны есть и пить; после этого времени уже невозможно привлечь их к какому-либо делу [То же самое Контарини написал о городском населении Киева, проводившего немало времени в тавернах].

 § 32. В город в течение всей зимы собирается множество купцов как из Германии [Словом «Magna» (собственно, «La Magna») в разговорном итальянском языке называли Германию (Allemagna, Alemagna). Например, итальянцы-гвельфы, недовольные приходом Генриха VII в Италию (в 1310 г.) и его притязаниями на их страну, говорили, что ему вполне хватило бы быть королем только Германии (che li bastava esser re della Magna) (Dino Compagni, III, 24)], так и из Польши [В самом раннем издании труда Контарини – в венецианском инкунабуле 1487 г. – после слова Polonia названа еще одна страна: Lamania. Вероятно, следует читать Polonia et Lituania (или Littuania)]. Они покупают исключительно меха – соболей, лисиц, горностаев, белок и иногда рысей. И хотя эти меха добываются за много дней пути от города Московии, больше в областях на северо-востоке, на севере и даже, быть может, на северо-западе, однако все съезжаются в это место и купцы покупают меха именно здесь. Меха скопляются в большом количестве также в городе, называемом Новгород, земля которого граничит почти что с Фландрией [Во всех старых изданиях «Путешествия в Персию» Контарини стоит одинаковое имя собственное – Franza: «quasi con la Franza» (изд. 1487 г. – f. 1а; изд. 1543 г. – p. 100 r; изд. Рамузио, 1559 – p. 123 v). Может быть, правильнее видеть здесь не la Franza, но la Fiandra, ввиду того что Новгород, сам будучи членом Ганзейского союза, имел торговые отношения с рядом ганзейских городов, с одним из важнейших – Любеком, а через него и с более западными, в том числе и с фландрскими городами (Брюгге и др.). Думается, что не зря вставлено здесь наречие «quasi»; автор, желая показать обширность новгородских торговых связей, говорит, что Новгород «чуть ли» не соприкасается с Фландрией] и с Верхней Германией [Новгородские земли граничили с «Верхней Германией» на севере, около Финского залива. В 1471 г., после боя между войсками новгородцев и полками Ивана III, последние пошли «по посады Новгородские и до Немецкого рубежа по реку Нерову» (Моск. свод, стр. 289). Позднее, когда Новгород был уже покорен, Иван III основал в 1492 г. на границе с землями Немецкого ордена крепость Ивангород: «…повелением великого князя Ивана Васильевича заложиша град на Немецком рубеже на реце на Нарове против Ругодева, Немецкого города, на Девичье горе, на слуде (на скале) четвероуголено, и нарече ему имя Иванград во свое имя» (Моск. свод, стр. 333); почти теми же словами – Никанор. лет., стр. 159: Приложение II – текст, вписанный рукой магистра И. Паусана на вкладных листах в начале XVIII в. Таким образом, когда Контарини говорит о рубеже Новгорода с «Германией» (confina con La Magna), то этот рубеж проходит по реке Нарове, отделяющей земли Немецкого ордена от Новгородских земель]; от Московии Новгород отстоит на восемь дней пути. Этот город управляется как коммуна, но подчинен здешнему Великому князю [Окончательное подчинение Новгорода Московскому государю произошло в 1478 г.] и платит ему дань ежегодно.

 Князь, насколько я понял, владеет большой страной и мог бы иметь достаточно людей  [для войска], но множество среди них – бесполезный народ. В северо-западном направлении страна эта граничит с Германией, принадлежащей польскому королю [Владения Немецкого ордена поступили в ленную зависимость от польского короля Казимира IV в 1466 г.].

 Говорят, что существует некий народ язычников, не имеющий никакого правителя; однако, когда им взбредет в голову, они подчиняются русскому Великому князю. Рассказывают, что некоторые из них поклоняются первой попавшейся вещи, а другие приносят в жертву какое-нибудь животное у подножия дерева, которому и поклоняются []. Рассказывают еще о многом, но я помолчу об этом, так как ничего этого не видел и так как мне все это не кажется заслуживающим доверия.

 Упомянутому государю от роду лет 35; он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек. У него есть два брата [У Великого князя Ивана III было всего четверо братьев: Юрий, Андрей Большой, Борис и Андрей Меньшой. Юрий Васильевич умер в сентябре 1472 г.; следовательно, когда Контарини жил в Москве (сентябрь, 1476 – январь 1477 гг.), у Ивана III было три брата, но двое из них носили одно и то же имя – Андрей; поэтому, вероятно, Контарини и полагал, что братьев у Великого князя двое – Андрей и Борис] и мать [Мать Ивана III – Мария Ярославна, дочь серпуховского князя Ярослава Владимировича, жена Московского Великого князя Василия II Темного], которая еще жива; есть у него и сын от первой жены [В первом браке Иван III был женат (в 1453 г.) на Марии Борисовне, дочери тверского князя Бориса Александровича. Она умерла 22 апреля 1465 г. Ее сын, Иван Иванович Молодой, родился 15 февраля 1458 г., умер 7 марта 1490 г. (Моск. свод, стр. 275; Сокращ. лет. свод 1493, стр. 289)], но он в немилости у отца, так как нехорошо ведет себя с дёспиной []; кроме того, у него есть две дочери [По сообщениям летописи, первыми детьми Софьи Палеолог были действительно две дочери, родившиеся в 1474 и 1476 гг., причем обе получили одно и то же имя – Елена. Третьим ее ребенком был сын Василий (род. 25 марта 1478 г.), будущий Великий князь Василий III]; говорят, что дёспина беременна.

 Я мог бы продолжить свой рассказ, но он был бы слишком длинен, если говорить обо всем.

 § 33. Я оставался в городе Московии с 25 сентября  [1476 г.], когда я туда приехал, до 21 января  [1477 г.], когда я оттуда выехал [Пребывание Контарини в Москве, точно им определенное, длилось около четырех месяцев (с 25 сентября 1476 г. по 21 января 1477 г.)]. С уверенностью я могу сказать, что у всех я встречал хороший прием.

 Великий князь, совершив поездку по своей стране, вернулся в Московию примерно к концу декабря  [1476 г.]. Хотя я и послал упомянутого священника Стефана за деньгами, истраченными на мой выкуп, уверенный, что деньги будут мне посланы, но, испытывая сильное желание вернуться на родину, – при том, что местные обычаи были неприемлемы для моей натуры, – я вступил в переговоры с некоторыми из дворян, которые, как мне казалось, должны были быть благосклонны и помочь мне уехать. И вот, по прошествии немногих дней, его высочество послал пригласить меня к своему столу и сказал, что согласен, чтобы я уехал; кроме того, он выразил желание послужить нашей светлейшей синьории и заплатить татарам и русским сумму моего выкупа, которую я им задолжал.

 Я пошел на обед, устроенный Великим князем в мою честь, с большим почетом. Было много яств и всего другого. Отобедав, я, по местному обычаю, сразу же ушел и вернулся в свое жилище. Через несколько дней Великий князь пожелал, чтобы я еще раз положенным порядком отобедал с его высочеством, после чего он приказал своему казначею выдать мне необходимые деньги для татар и русских, а затем пригласил в свой дворец, где велел одеть меня в одежду из соболей (т. е. это – один только мех) и даровал мне еще тысячу беличьих шкурок при этой одежде, с чем я и возвратился домой.

 Государь пожелал также, чтобы я посетил дёспину []. Я это сделал с должными поклонами и соответственными словами; затем последовала длительная беседа. Дёспина обращалась ко мне с такими добрыми и учтивыми речами, какие только могли быть сказаны; она настоятельно просила передать ее приветствие светлейшей синьории; и я простился с ней.

 

 

 § 34. На следующий день я был приглашен во дворец на обед к Великому князю. До того, как идти к столу, я вошел в покой, где находились его высочество и упоминавшийся выше Марк и еще другой его секретарь; с доброжелательнейшим лицом его высочество обратился ко мне с самыми учтивыми, какие только могут быть, словами, настоятельно прося меня засвидетельствовать моей светлейшей синьории, что он – ее добрый друг и таковым желает остаться и что он охотно меня отпускает, предлагая во всем содействовать, если мне что-либо понадобится. Пока государь произносил свою речь, я понемногу отдалялся, но его высочество все время приближался ко мне с величайшей обходительностью. Я ответил на все, что он мне сказал, сопровождая свои слова выражением всяческой благодарности. В подобной беседе мы провели целый час, если не больше.

 Великий князь с большим радушием показал мне свои одежды из золотой парчи, подбитые прекраснейшими соболями.

 Затем мы вышли из того покоя и медленно прошли к столу. Обед длился дольше обычного, и угощений было больше, чем всегда. Присутствовало много баронов государя.

 По окончании обеда мне предложили встать из-за стола и подойти к его высочеству, который громким голосом, чтобы все слышали, объявил мне о своем разрешении отправиться в путь; он проявил также большую дружественность по отношению к нашей светлейшей синьории. Я же поблагодарил его высочество, как полагается.

 Затем мне была поднесена большая серебряная чаша, полная медового напитка, и было сказано, что государь приказывает мне осушить ее всю и дарует мне эту чашу. Такой обычай соблюдается только в тех случаях, когда хотят оказать высшую честь либо послу, либо кому-нибудь другому. Однако для меня оказалось затруднительным выпить такое количество – ведь там было очень много напитка! Насколько я помню, я выпил только четвертую часть, а его высочество, заметив, что я не в состоянии выпить больше, и заранее зная к тому же об этом моем свойстве, велел взять у меня чашу, которую опорожнили и пустую отдали мне. Я поцеловал руку его высочества и ушел с добрыми напутствиями.

 Многие его бароны [] проводили меня до лестницы и облобызали с проявлениями большого доброжелательства.

 § 35. Так возвратился я домой и подготовил все для отъезда. Однако Марк пожелал, чтобы я отобедал у него, и поэтому 21 января  [1477 г.] я с моими спутниками присутствовал на почетном обеде у Марка и затем распрощался с ним. Усевшись в наши сани [], мы, с именем божьим на устах, уехали  [из Москвы].

 Эти сани представляют собой нечто вроде домика, который везет одна лошадь. Они употребляются только в зимнее время, и каждому следует иметь отдельную  [кибитку]. Усаживаются в сани, укрывшись любым количеством одеял, и правят лошадью – и таким образом покрывают огромнейшие расстояния. Внутрь с собой кладут съестные припасы и все необходимое.

 

 

 Патриарх Антиохийский, а именно брат Людовик [Брат Людовик (frate Ludovico) был францисканским монахом из города Болоньи, послом Карла Смелого, герцога Бургундского (1467–1477), к Узун Хасану (ср. выше, примеч. 91). Людовик приехал в Москву позднее Контарини и не пожелал разделить с ним обратное путешествие в Западную Европу], принятый Великим князем, был отпущен ехать только благодаря моим стараниям при помощи Марка. Мы должны были отправиться вместе, но заметив, что он не проявлял к этому никакого желания, я уехал один с моими спутниками. От государя мне был дан человек, который должен был меня сопровождать, причем Великий князь приказал, чтобы по всей стране мне давали, от места до места, по одному такому  [проводнику].

 Вечером мы все расположились в очень ветхой деревеньке, тем не менее, хотя я и знал, что придется терпеть всевозможные неудобства и трудности из-за холодов и снегов, обычных в этих местах, и что придется ехать все время по лесам, – всякое неудобство казалось мне удобством, и я решительно ничего не боялся, настолько велико было мое стремление оказаться за пределами этих стран и избавиться от  [здешних] обычаев. По этой причине я ни о чем другом не думал, как только о том, чтобы ехать и ехать, днем и ночью.

 22 января [В обоих изданиях «Путешествия в Персию» Контарини – 1487 и 1543 гг. – напечатано 20 января (XX Zener, XX Genaro). Однако это не правильно; надо было поставить 22 января. Контарини неоднократно указывал, что он выехал из Москвы 21 января; первый привал в «ветхой деревеньке», куда приехали вечером того же дня, едва ли продолжался более одной ночи. Следовательно, из «деревеньки» тронулись на следующий день, т. е. 22 января (1477 г.)] мы покинули ту деревню и ехали непрерывными лесами в сильнейшем холоде с указанного дня до 27 января, когда прибыли в городок, называемый Вязьма [Вязьма, Viesemo (в издании 1487 г. – такое же написание) определена как небольшой городок (terrazuola)]. Уехав оттуда, мы продолжали брать проводников на отдельные участки пути.

 Затем мы попали еще в один городок, под названием Смоленск [Смоленск, Smolenzecho (в издании 1487 г. такое же написание) определен как небольшой городок (terrazuola)], и отправились оттуда с новым проводником. Тут мы выехали из страны московского Великого князя и вступили в Литву, которая принадлежит польскому королю Казимиру [].

 § 36. Затем мы приехали в городок, называемый Троки [Троки (Trochi – нынешний Тракай) – замок близ Вильнюса. Не направился ли Контарини намеренно в Троки, чтобы видеть польского короля Казимира IV? Контарини пишет, что, выехав из пределов Московского государства, он вступил в Литву. Барбаро же называет Троки на польской территории (61), а дальше пишет о том, что Троки отстоят от Познани на 7 дней пути], где застали его величество короля.

 Следует отметить, что с 21 января, когда мы выехали из Москвы, вплоть до 12 февраля  [1477 г.], когда мы прибыли в Троки, мы все время продвигались по лесам; это была равнина, кое-где с небольшими холмами. Иногда нам попадались деревни, где мы отдыхали, однако большинство ночей приходилось проводить в лесу. В середине дня мы останавливались для еды в таких местах, где можно было отыскать костер, брошенный людьми, проехавшими незадолго до нас днем или вечером  [предыдущего дня]. Тут же мы находили нарубленный лед, чтобы напоить лошадей, и другие нужные вещи, подкидывали дров в костер, усаживались вокруг него и ели ту скудную пищу, которая у нас была; конечно, мы терпели много ужасных трудностей в нашем путешествии. Обогревшись с одного бока, мы поворачивались  [к огню] другим. Я спал в своих санях [], чтобы не лежать на земле.

 В течение трех дней мы ехали по замерзшей реке [Вероятно, из Смоленска Контарини ехал по льду верхнего Днепра вниз по течению, но он не указывает, до какого именно пункта на Днепре продолжался этот трехдневный путь на санях и откуда путники направились к западу, по направлению к Трокам]; на ней же мы ночевали две ночи. Говорили, что мы проделали путь длиною в 300 миль, – это громаднейший путь.

 Король, узнав о моем приезде, послал двух своих дворян-рыцарей поздравить меня с благополучным приездом и пригласить на следующий день к обеду с его величеством.

 В назначенный день, а это было 15 число  [февраля 1477 г.], король прислал мне в подарок одежду из алого дамаскина, подбитую соболями, пригласил меня к себе и пожелал, чтобы я сел в его собственные сани, запряженные шестью великолепными рысаками, причем четверо королевских баронов стояли во весь рост на санных отводах, а другие с почетом сопровождали меня. Так мы отправились во дворец его величества.

 Когда я вошел, король провел меня в свои покои. Сам он сел на украшенное кресло, а по сторонам стали два его сына, одетые в алый атлас; молодые и прекрасные, они казались ангелами. В этом покое было много баронов, знатных рыцарей и других синьоров.

 Для меня, прямо перед королем, была поставлена скамья, и король принимал меня с такой любезностью, что едва ли можно это передать; он пожелал, чтобы я подал руку сыновьям, и вообще его обходительность и учтивость по отношению ко мне были таковы, что, если бы я был его сыном, он не мог бы проявить себя лучше.

 Я хотел начать свою речь, стоя на коленях, и всячески старался это выполнить, но король не пожелал, чтобы я начал говорить, прежде чем встану, и вообще требовал, чтобы я сел. Я не решался поступить таким образом, но после многократных его повелений мне пришлось сесть.

 Я рассказал перед лицом его величества, с полным чувством, о всех событиях моего путешествия. Я описал свое пребывание у Узун Хасана и сообщил о том, что я успел там сделать, а также говорил о его могуществе, об обычаях  [его народа] и вообще о его стране. Обо всем этом король, как было видно, был склонен услышать. Также сообщил я об образе жизни и могуществе татар. Кроме того, я рассказал кое-что о тех опасностях, которых мне удалось избежать во время путешествия. Его величество слушал меня более получаса и с таким вниманием, что никто даже рта не раскрыл, настолько велико было удовольствие слушать мой рассказ.

 Затем я поблагодарил его величество за подарок и оказанную мне честь во имя моей светлейшей синьории. Его величество через своего переводчика ответил мне, что он весьма рад моему возвращению: ведь все полагали, когда я отправлялся, что из этого путешествия я не вернусь. Он сказал, что с большим удовольствием прослушал рассказ об Узун Хасане и о татарах и что теперь он уверился в тех вещах, о которых слышал и раньше, хотя тогда не доверял многому в тех рассказах. Он добавил, что, кроме меня, не встречал никого, кто говорил бы правду, и произнес еще много других  [приветливых] слов.

 § 37. Когда все это кончилось, меня все с тем же почетным сопровождением ввели в другой зал, где были накрыты столы. Через некоторое время пришел туда же король с сыновьями и сел за стол. По его правую руку сидели сыновья, а по левую – тогдашний  [польский] примат и рядом с ним я, недалеко от его величества. Многочисленные бароны расселись за столами несколько подальше; их было около сорока человек.

 Угощения, подававшиеся к столу, – их появлению неизменно предшествовали трубачи – лежали на огромных блюдах в большом изобилии. Спереди, как это делается у нас, были положены ножи. Мы оставались за столом около двух часов. И снова его величество беспрестанно расспрашивал меня о моем путешествии, и я полностью удовлетворил  [его любознательность].

 Когда пиршество кончилось и все поднялись из-за стола, я, уже стоя, испросил разрешение на отъезд, а также обратился с вопросом, не пожелает ли король еще что-либо приказать мне. Он сказал, что я должен передать его благосклонное приветствие своей светлейшей синьории, причем выразил это в самых изысканных словах, и повелел сыновьям, чтобы они обратились ко мне с такими же словами. С принятыми в этих случаях поклонами я распрощался с его величеством и с его сыновьями. Король приказал проводить меня с почетом в помещение, где я жил, велел дать мне проводника, который должен был сопровождать меня и передать приказ о том, чтобы по всем королевским владениям меня провожали и сопровождали и чтобы я повсюду путешествовал в безопасности.

 § 38. 16 февраля  [1477 г.] я покинул Троки, и мы ехали вплоть до 25 февраля, пока не прибыли в городок под названием Лонин [Слоним – в обоих изданиях (1487 и 1543 гг.) название передано как Lonici, но оно может быть прочтено и как Lonin. Слоним был последним городом в Литве, который проехал Контарини. После этого он отмечает свое вступление в пределы Польши, где первым городом на его пути называет Варшаву]. Уехав отсюда, мы вступили в Польшу и от места до места имели проводников по приказанию короля.

 Затем мы оказались в городе Варсонии [Варшава, Varsonia – следует читать Varsovia, заменив неправильно поставленное «n» буквой «v» (начертанной в виде «u», что легко спутать с «n»)], которым владеют два брата. Там мне оказали весьма почетный прием и дали проводника, который сопровождал меня до Познани [Polonia – неправильно напечатанное название города Познани (Posnama). Описывая путь через Польшу на восток, Контарини (соответственно после Messariga) назвал Posnama, и в этом первом случае слово было напечатано правильно (Contarini, p. 66 v). По этой правильной форме название Познани должно быть исправлено не только у Контарини (при описании его обратного пути), но и у Барбаро (§ 61: da Trochi in Polonia…)]. Об этом городе я не буду рассказывать, так как уже говорил о нем раньше [См. раздел 66 (при описании пути из Германии в Польшу)]. Вообще я не собираюсь слишком распространяться насчет подробностей, скажу только, что страна эта красива и видно, что она изобилует всевозможной пищей и мясом, но там мало плодов. Мы проезжали только мимо замков и деревень, но нам не попалось ни одного сколько-нибудь замечательного города. Каждый вечер мы находили жилище, везде нас хорошо принимали; страна эта безопасна.

 1 марта  [1477 г.] мы прибыли в город Познань [Terra di Polonia – город Познань]. Весь путь мы непрерывно ехали в санях и достаточно утомились, – как я сам, так и мои спутники, – и от сильных морозов и от всевозможных неудобств. Поэтому мы остались здесь до 5 марта, к тому же у нас было хорошее жилище в прекрасном городе, в котором было изобилие всего. Здесь мы сделали хорошие запасы, нас снабдили даже лошадьми для дальнейшей поездки и вообще всем необходимым. 5 марта мы все покинули Познань и приехали в городок, называемый Мессарига [Messariga – Мезеритц (Meseritz), последний польский город близ границы между Польшей и Германией. Мезеритц лежит на реке Обре, притоке Варты, по прямой линии на восток от Франкфурта-на-Одере], принадлежащий также польскому королю. Двинувшись дальше, мы ехали в страхе и подвергались опасностям, потому что были на границе между Польшей и Германией.

 

 

 § 39. Таким образом, 9 марта мы приехали во Франкфурт; это город маркграфа Бранденбургского. Там я остановился в доме того же хозяина, у которого останавливался в начале моего путешествия. Он узнал меня и страшно удивился, потому что, как он сказал, мы появились в его местах, пройдя через необыкновенные опасности. Он принял меня с почетом и с большой добротою.

 Отсюда мы удалились 10 марта и, проезжая по Германии, встречали непрерывно улучшающиеся деревни, замки и города, а также имели хорошие помещения для постоя. Когда 15 марта мы подъехали к городу Иене [Иена – Ian. Из Франкфурта-на-Одере Контарини направился к юго-западу, через земли Бранденбурга, Саксонии, Тюрингии (Иена) и Баварии (Нюрнберг, Аугсбург) к перевалу Бреннер в Альпах и к городу Тренто], я встретил священника Стефана, который был мною послан к нашей светлейшей синьории за моим выкупом и теперь возвращался за мной в Московию. Какова была радость встречи и для одной и для другой стороны, думаю, каждый должен себе представить! В этом была заметна милость божия, как, впрочем, и во многом другом. Мы обнялись и, выслушав друг друга вкратце о всех событиях, вступили в город Иену, где остановились на отдых.

 17 марта мы уехали оттуда и 22 прибыли в Нюрнберг, превосходнейший город, как я уже говорил раньше. Я рассудил, что из-за большой усталости, а также – это и было главной причиной – чтобы отпраздновать день божественного воплощения [Праздник воплощения, иначе – Благовещения (25 марта)] господа нашего Иисуса Христа  [25 марта], надо остановиться в Нюрнберге: провести здесь праздник и с удобством отдохнуть, в чем мы сильно нуждались. 26 марта я уехал из Нюрнберга. Город этот управляется по уставу коммуны, но подчинен императору.

 Каждый вечер мы останавливались в прекраснейших и достойных городах; среди других и в Аугсбурге, благородном и красивейшем городе. Кроме того, мы проезжали через множество других красивых городов.

 4 апреля  [1477 г.] утром – а в этот день была страстная пятница [Страстная пятница была в 1477 г. 4 апреля, следовательно, праздник Пасхи приходился на 6 апреля, что соответствует календарю. Контарини был очень точен в своих указаниях дней недели, чисел месяца и дат праздников] – я приехал в Трент.

 

 

 

Литературные источники

 

 Афанасий Никитин – Афанасий Никитин. Хожение за три моря (1466–1472). Под ред. акад. Б. Д. Грекова и чл. – корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. М.—Л., 1948. (Стр. 140–205: И. П. Петрушевский. Комментарий географический и исторический).

 Библ. иностр. писателей – Библиотека иностранных писателей о России. Отделение первое, том первый, иждивением М. Калистратова, трудами В. Семенова (И. Барбаро, А. Контарини, А. Кампензе, П. Иовий). СПб., 1836.

 Воскр. лет. – Воскресенская летопись. ПСРЛ, т. VIII, СПб., 1859.

 Игнатий Смолнянин – Хождение Игнатия Смолнянина. Палестинский сборник, т. IV, вып. 3, СПб., 1887.

 Иордан – Иордан. О происхождении и деяниях гетов. (Getica). Вступительная статья, перевод, комментарий Е. Ч. Скржинской. М., 1960.

 Ипат. лет. – Ипатьевская летопись. ПСРЛ, т. II, М., 1962.

 Львовская лет. – Львовская летопись. ПСРЛ, т. XX, ч. 1, СПб., 1910.

 Моск. свод – Московский летописный свод конца XV века. ПСРЛ, т. XXV, М.—Л., 1949.

 Никанор. лет. – Никаноровская летопись. ПСРЛ, т. XXVII. Никаноровская летопись. Сокращенные летописные своды конца XV века. М.—Л., 1962.

 Никон. лет. – Никоновская летопись. ПСРЛ, т. XII, СПб., 1901.

 Памятники дипл. сношений – Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. (Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымской и Нагайской ордами и с Турцией, т. I, с 1474 по 1505 гг., под ред. Г. О. Карпова). Сборник Русского исторического общества, т. 41, СПб., 1884.

 Повесть врем. лет – Повесть временных лет. Часть I. Текст и перевод. Подготовка текста Д. С. Лихачева; перевод Д. С. Лихачева и Б. А. Романова. Часть 2. Приложения; статьи и комментарий Д. С. Лихачева. Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.—Л., 1950.

 Путешествие Плано Карпини – Джиованни дель Плано Карпини. История Монгалов. Гильом де Рубрук. Путешествие в Восточные страны. Перевод А. И. Малеина. М.: Государственное издательство географической литературы, 1957.

 Путешествия русских послов – Путешествия русских послов XVI–XVII вв. Статейные списки. М.—Л., 1954.

 Сокращ. лет. свод 1493 – Сокращенный летописный свод. ПСРЛ, т. XXVII. Никаноровская летопись. Сокращенные летописные своды конца XV века. М.—Л., 1962.

 Соф. Вторая лет. – Софийская Вторая летопись. ПСРЛ, т. VI, СПб., 1853.

 Тизенгаузен – В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. I. Извлечения из сочинений арабских. СПб., 1884; Т. II. Извлечения из персидских сочинений, собранные В. Г. Тизенгаузеном и обработанные А. А. Ромаскевичем и С. Л. Волиным. М.—Л., 1941.

 Троицкая лет. – М. Д. Приселков. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.—Л., 1950.

 Хрестоматия по истории Подонья и Приазовья. Кн. I. (С древнейших времен до XVII столетия). Составили М. И. Кравцов, Б. В. Лунин, М. А. Миллер, Я. Г. Селецкий. Ростов-на-Дону., 1941.

 Atti, 28 – Nuova serie di documenti sulle relazioni di Genova coll’impero bizantino, ed. G. Bertolotto. Atti d. Societa Ligure, t. 28, 1898.

 Вadоer – Giacomo Вadоer. II libro dei conti. Testo a cura di Umberto Dorini e Tommaso Bertele. 1956. («Il Nuovo Ramusio». Raccolta di viaggi, testi e documenti, relativi ai rapporti fra L’Europa e 1’Oriente, a cura dell’Istituto Italiano per il Medio ed Estremo Oriente, vol. III).

 Вarbarо Ermolao – Ermolao Вarbaro. Epistolae, orationes et carmina. Edizione critica a cura di Vittore Branca, vol. I–II. Firenze, 1943. (Nuova collezione di testi umanestici inediti о rari, pubblicata sotto gli auspici della R. Scuola normale superiore di Pisa da G. Gentili e Augusto Mancini, t. V–VI).

 Barbarо Francesco – Francesco Вarbaro. (1398–1454). Centotre lettere inedite, ed. R. Sabbadini. Salerno, 1884.

 Barbaro Iosaphat – losaphat Вагbaro. Viaggio alia Tana. Viaggio in Persia. См. издания: Viaggi fatti da Vinetia… 1543; Ramusio. Delle navigazioni e viaggi, vol. II, 1559; Библиотека иностранных писателей о России, 1836; Thomas Travels to Tana and Persia… 1873.

 Barbaro Nicolò – Nicolò Barbaro. Giornale dell’assedio di Costantinopoli a. 1453, ed. Enr. Cornet. Vienna, 1856.

 Const. Porph. De adm. imp. – Constantine Porphyrogenitus. De administrando imperio. Greek text edited by Gy. Moravcsik. English translation by R. J. H. Jenkins. Budapest, 1949.

 Contarini – Ambrogio Contarini. Viaggio in Persia. См. издания: 1) Questo e el Viazo di misier Ambrosio Contarin, 1487; 2) Itinerario del magnifico Ambrogio Contarini, 1523; 3) Viaggi fatti da Vinetia… 1543; 4) Ramusio. Delle navigazioni e viaggi, vol. II, 1559; 5) Библиотека иностранных писателей о России, 1836; 6) Thomas. Travels to Tana and Persia…, 1873.

 Cornet. Le guerre – E. Cornet, ed. Le guerre dei Veneti nell’Asia 1470–1474. Documenti cavati dell’Archivio ai Frari di Venezia e pubblicati da Enrico Cornet. Vienna, 1856.

 Cornet. Lettere – E. Cornet, ed. Lettere al Senato Veneto di Giosafatte Barbaro, ambasciatore ad Usunhasan di Persia, tratte da un codice originale delli. R. Biblioteca di Vienna e annotate per Enrico Cornet. Vienna, 1852.

 Dipl. Ven. – Lev. – Diplomatarium Veneto-Levantinum, t. I (a. 1300–1350), t. II (a. 1351–1454). Venezia, 1870, 1899.

 Dino Compagni – La Cronica di Dino Compagni, ed. Isidore del Lungo, Firenze, 1911.

 Ioh. de Plano Carpini – Ioannis de Plano Carpini. Historia Mongalo-rum. Recueil de voyages et de mе́moires, publiе́ par la Sociе́tе́ de gе́ographie, t. IV, Paris, 1839, p. 603–773.

 Itinerario del magnifico et clarissimo Ambrogio Contarini, mandato nell’anno 1472 a Usunhasan, re di Persia. Stampato nell’inclita città di Vinegia per Francesco Bindoni et Mapheo Pisani compagni, nell’anno 1523, in 4°.

 Ius Graeco-Romanum, III – Ius Graeco-Romanum, pars III, ed. C. E. Zachariae a Lingenthal. Lipsiae, 1857.

 Jоrga. Via sive iter – Via sive iter a civitate Venetiarum usque ad Tanaim sive Tanam, ed. N. Jorga. Nuovo Archivio Veneto, XI, 1, Venezia, 1896, p. 5—13.

 Liber iurium – Liber iurium reipublicae Genuensis. Monumenta historiae patriae, tt. VII, IX, Torino, 1854, 1857.

 Malipiero – D. Malipiero. Annali Veneti (1457–1500). Ordinati e abbreviati da Fr. Longo. Con prefazione e annotazioni di Ag. Sagredo. Archivio storico italiano, t. VII, parte 1, 1843, p. 1—586 (Guerre co’i Turchi. Guerre d’ltalia); parte 2, 1844, p. 589–720 (Aquisto del regno di Cippro. Dei successi della navigazione per conto dei cornmerci. Degli avvenimenti della città).

 MM, III — Acta et diplomata graeca Medii aevi, ed. Fr. Miklosich et Ios. Müller, vol. III, Vindobonae, 1865.

 Officium de navigantibus – R. Сessi, ed. Officium de navigantibus. Nuovo Archivio Veneto, nuova seria, t. 32, 1916, p. 106–146.

 Pegolotti – Francesco Balducci Pegolotti. La pratica della mercatura, ed. by Allan Evans. Cambridge Mass., 1936 (The Mediaeval Academy of America, publication № 24).

 Persia – Iosaphat Вarbaro. Viaggio in Persia. In: Viaggi fatti da Vinetia alia Tana, in Persia, in India et in Constantinopoli… In Vinegia, 1543, p. 26 r – 64 r.

 Questo è el Viazo de misier Ambrosio Contarin, ambasador de la illustrissima Signoria de Venesia, al signor Uxuncassam, re de Persia. Venetiis, 1487.

 Ramusio, II – G.—B. Ramusio. Delle navigazioni e viaggi secondo volume. In Venetia, l’anno 1559. (Barbaro: p. 91 v – 98 v (Tana); p. 98 v – 112 r (Persia). Contarini: p. 112 v – 125 v).

 Recueil de voyages – Recueil de voyages et de memoires publie par la Societe de geographic, t. IV, Paris, 1839. Iohannis de Piano Carpini Historia Mongalorum; Itinerarium Willelmi de Rubruk.

 Regesti Predelli – Regesti dei Commernoriali, ed. R. Predelli, vol. I–VIII, Venezia, 1876–1914 (Deputazione Veneta di Storia patria).

 Relazioni – Relazioni degli ambasciatori veneti al Senato. A cura di A. Segarizzi. Vol. I–II. Bari, 1912–1916.

 Rubruk – Willelmi de Rubruk Itinerarium. Recueil de voyages et de mе́moires, publiе́ par la Sociе́tе́ de gе́ographie, t. IV, Paris, 1839, p. 213–396.

 SanudoM. – Marino Sanudo. Vite de’ dogi di Venezia. In: Muratori, RIS, t. XXII, 1736.

 Sathas – C. N. Sathas ed. Documents inе́dits, relatifs à l’histoire de la Grece au Moyen Age, publiе́s par C. N. Sathas, t. I (doc. 1—208, a. 1402–1500), Paris, 1880; t. II (doc. 209–549, a. 1400–1412), Paris, 1881; t. Ili (doc. 550—1059, a. 1412–1440), Paris, 1882.

 Sphrantzes (ed. Grecu) – Georgios Sphrantzes. Τα καϑ εοτον και τινα γεγονοτα ιν τω χρονω τηϚ ζωης αυτου (1401–1477). Cum Pseudo – Phrantzes in appendice sive Macarii Melisseni chronicon (1258–1481). Ex recensione Basilii Grecu. Bucuresti, 1966 (Scriptores byzantini, V).

 Tana – Iosaphat Barbaro. Viaggio alla Tana. (По рукописи начала XVI в., хранящейся в библиотеке св. Марка в Венеции).

 Thiriet. Rе́g. – F. Thiriet. Rе́gestes des dе́libе́rations du Sе́nat de Venise, concernant la Romanie, voi. I–III. Paris, 1958, 1959, 1961.

 Thomas – Travels to Tana and Persia by Iosafa Barbaro and Ambrogio Contarini. Translated from the Italian by William Thomas and S. A. Roy, edited, with an introduction, by Lord Stanley of Alderley. London, 1873 (Works issued by The Hakluyt Society).

 Viaggi fatti da Vinetia alla Tana, in Persia, in India et in Constantinopoli… In Vinegia, 1543. (Barbaro: p. 3 r – 23 v (Tana); p. 24 r – 64 r (Persia). Contarini: p. 65 r – 107 v).