Дорогие ребята!

 

В ваших руках уникальные книги.

Это необыкновенные истории путешествий известных российских географов в Арктику и Антарктику, Сибирь и Китай, Тянь-Шань и другие далекие и неизведанные земли.

Здесь вас ждет рассказ о том, как на протяжении столетий открывались новые страны и целые континенты, как менялась карта мира, приобретая свои современные очертания.

Если вы мечтаете увидеть мир, познакомиться с обычаями населяющих его народов, узнать о маршрутах великих путешественников — эти книги для вас!

Историю географических открытий писали Фаддей Беллинсгаузен и Иван Гончаров,

Витус Беринг и Николай Миклухо-Маклай, Иван Крузенштерн и Николай Пржевальский, а также многие другие члены Русского географического общества. Надеюсь, что их воспоминания и путевые заметки подвигнут вас на изучение России и географии мира.

Приятного путешествия в самые удивительные уголки Земли!

Член Попечительского Совета Русского географического общества, Председатель Совета директоров Холдинга "ЕВРОЦЕМЕНТ груп"

Филарет Ильич Гальчев

РУССКОЕ ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО:

История и современность

 

Русское географическое общество (РГО) было основано по высочайшему по­велению императора Николая I в 1845 году. Идея о создании Общества принад­лежала адмиралу Ф. П. Литке, воспитателю будущего первого Председателя РГО Великого князя Константина Николаевича. Задачей новой организации было «собрать и направить лучшие молодые силы России на всестороннее изучение родной земли».

Среди учредителей РГО были знаменитые мореплаватели: адмиралы Ф. П. Литке, И. Ф. Крузенштерн, Ф. П. Врангель, П. И. Рикорд; члены Петербургской Академии наук: естествоиспытатель К. М. Бэр, астроном В. Я. Струве, геолог Г. П. Гельмер- сен, статистик П. И. Кеппен; видные военные деятели (бывшие и действующие офицеры Генерального штаба): генерал-квартирмейстер Ф. Ф. Берг, картограф М. П. Вронченко и М. Н. Муравьев; представители русской интеллигенции: лингвист В. И. Даль и князь В. Ф. Одоевский.

Вот как охарактеризовал сущность Русского географического общества знаме­нитый географ, путешественник и государственный деятель П. П. Семенов-Тян-Шанский: «Свободная и открытая для всех, кто проникнут любовью к родной земле и глубокой, несокрушимой верой в будущность Русского государства и русского народа, корпорация».

С момента основания Русское географическое общество не прекращало своей деятельности, однако название организации неоднократно изменялось: свое со­временное имя оно носило в 1845—1850,1917—1926 г.г. и с 1992 г. по настоящее время. Именовалось Императорским с 1850 по 1917 г. В советское время называлось Государственным географическим обществом (1926—1938) и Географическим обществом Союза ССР (или Всесоюзным географическим обществом) (1938—1992).В разные годы Русским географическим обществом руководили представители Российского Императорского дома, знаменитые путешественники, исследователи и государственные деятели. Председателями Русского географического общества были: Великие князья Константин Николаевич (1845—1892) и Николай Михай­лович (1892—1917), а Вице-Председателями являлись: Ф. П. Литке (1845—1850, 1857—1872), М. Н. Муравьев (1850—1856), П. П. Семенов-Тян-Шанский (1873—1914), Ю. М. Шокальский (1914—1917). С 1931 г. Обществом руководили Президенты: Н. И. Вавилов (1931—1940), Л. С. Берг (1940—1950), Е. Н. Павловский (1952—1964), С. В. Калесник (1964—1977), А. Ф. Трешников (1977—1991), С. Б. Лавров (1991—2000), Ю. П. Селиверстов (2000—2002), А. А. Комарицын (2002—2009), С. К. Шойгу (2009 — по настоящее время).

Русское географическое общество внесло крупнейший вклад в изучение Евро­пейской России, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Средней и Центральной Азии, Кавказа, Ирана, Индии, Новой Гвинеи, полярных стран и других территорий. Эти исследования связаны с именами известных путешественников Н. А. Се- верцова, И. В. Мушкетова, Н. М. Пржевальского, Г. Н. Потанина, М. В. Певцова, Г. Е. и М. Е. Грумм-Гржимайло, П. П. Семенова-Тян-Шанского, В. А. Обручева, П. К. Козлова, Н. Н. Миклухо-Маклая, А. И. Воейкова, Л. С. Берга и мн. др.

Другой важной традицией РГО была связь с русским флотом и морскими экспедициями. В числе действительных членов Общества были знаменитые мор­ские исследователи: П. Ф. Анжу, В. С. Завойко, Л. А. Загоскин, П. Ю. Лисянский, Ф. Ф. Матюшкин, Г. И. Невельской, К. Н. Посьет, С. О. Макаров.

В императорский период почетными членами Общества избирались члены иностранных королевских фамилий (например личный друг П. П. Семенова-Тян-Шанского бельгийский король Леопольд Второй, Турецкий султан Абдул Гамид, британский принц Альберт), известные иностранные исследователи и географы (барон Фердинанд Рихтгофен, Роальд Амундсен, Фритьоф Нансен и др.).

Крупнейшими благотворителями, направлявшими значительные средства на поддержку Общества, были: купец П. В. Голубков, табачный фабрикант Жуков, его именем была названа одна из престижнейших премий ИРГО — Жуковская. Особое место среди меценатов Русского географического общества занимают золотопромышленники Сибиряковы, финансировавшие целый ряд экспедици­онных и просветительских проектов.

В 1851 г. открылись два первых региональных отдела Русского географического общества: Кавказский в Тифлисе и Сибирский в Иркутске, затем создаются отделы: Оренбургский, Северо-Западный в Вильно, Юго-Западный в Киеве, Западно-Си- бирский в Омске, Приамурский в Хабаровске, Туркестанский в Ташкенте. Они проводили обширные исследования своих регионов. К 1917 г. ИРГО насчитывало 11 отделов (включая штаб-квартиру в Санкт-Петербурге), 2 подотдела и 4 отделения.

В советское время работа Общества изменилась. РГО сосредоточилось на от­носительно небольших, но глубоких и всесторонних региональных исследова­ниях, а также крупных теоретических обобщениях. Значительно расширилась география региональных отделений: по состоянию на 1989—1992 гт. в ГО СССР работало Центральное отделение (в Ленинграде) и 14 республиканских отделений. В РСФСР насчитывалось 18 филиалов, 2 бюро и 78 отделов.

Русским географическим обществом были заложены и основы отечественного заповедного дела, идеи первых российских ООПТ рождались в рамках Постоян­ной природоохранительной комиссии ИРГО, создателем которой был академик И. П. Бородин.

Важнейшим событием стало создание постоянной комиссии Императорского Русского географического общества (ИРГО) по изучению Арктики. Итогом ее работы стали всемирно известные Чукотская, Якутская и Кольская экспедиции. Отчет об одной из арктических экспедиций общества заинтересовал великого ученого Д. И. Менделеева, разработавшего несколько проектов освоения и ис­следования Арктики. Русское географическое общество стало одним из органи­заторов и участников Первого Международного полярного года, в ходе которого были созданы автономные полярные станции в устье Лены и на Новой Земле.

При содействии Русского географического общества в 1918 г. было создано первое в мире высшее учебное заведение географического профиля — Геогра­фический институт. А в 1919 г. одним из наиболее известных членов Общества В. П. Семеновым-Тян-Шанским был основан первый в России географический музей. В период расцвета его коллекции занимали третье место в России после Эрмитажа и Русского музея.

В советский период Общество активно развивало новые направления деятель­ности, связанные с пропагандой географических знаний: была учреждена комиссия соответствующего направления, открыто Консультативное бюро под руководством Л. С. Берга, начал свою работу знаменитый лекторий им. Ю. М. Шокальского.

В ноябре 2009 года Президентом Русского географического общества был из­бран С. К. Шойгу, был сформирован представительный по составу участников Попечительский Совет, председательство в котором принял на себя Президент России В. В. Путин.

Сегодня в Русском географическом обществе насчитывается около 13 ООО чле­нов в России и за рубежом. Региональные отделения имеются во всех 83 регионах Российской Федерации.

Основными направлениями деятельности Русского географического обще­ства являются экспедиции и исследования, образование и просвещение, охрана природы, издание книг, работа с молодежью.

РГО является некоммерческой организацией, не получает государственного финансирования.

 

 

Петр Петрович СЕМЕНОВ-ТЯН-ШАНСКИЙ (1827—1914)

 

Автор этой книги совершил первое в истории науки путешествие в совершенно неизвестный дотоле азиатский регион — Тянь-Шань, что по-китайски значит «Небесные горы». За этим последовали десятилетия колоссальной научной и общественной работы. В 1906 году за эту полувековую деятельность по указу императора к своей простой русской фамилии Семенов великий путешественник получил наследственную приставку Тян-Шанский.

Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский более 40 лет руководил Императорским Русским географическим обществом. Он поддерживал все перспективные проекты отечественных путешественников: Н. Н. Миклухо-Маклая, Н. М. Пржевальского,

Г. Е. Грум-Гржимайло и многих других. Был автором и редактором множества печатных трудов, из которых особо стоит отметить многотомные фундаментальные издания «Живописная Россия» и «Россия». Полное описание нашего отечества». Семенов- Тян-Шанский — один из авторов реформы освобождения крестьян, сенатор член Государственного Совета; создатель статистики как науки; организатор первой Всероссийской переписи населения; Президент Русского энтомологического обществ почетный член более шестидесяти академий и научных обществ мира.

П. П. Семенов-Тян-Шанский

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В ТЯНЬ-ШАНЬ

(с приложением очерков «Небесный хребет и Заилийский край» и «Сибирь»)

Предлагаемое читателю издание пол­ного описания путешествия на Тянь-Шань знаменитого русского географа Петра Петровича Семенова, получившего впоследствии добавление к своей фамилии Тян-Шанский, позволит прочитать одну из замечательных страниц в развитии русской науки.

П. П. Семенов проник в глубь загадочной для его современников горной страны Тянь-Шань. Он начертил схему хребтов Тянь-Шаня, исследовал озеро Иссык-Куль, открыл верховья Сырдарьи, увидел горную группу Тенгри-Таг и ве­личественную пирамиду Хан-Тенгри, достиг ледников, берущих начало в группе Тенгри-Таг. Исследователь установил отсутствие на Тянь-Шане современного вул­канизма, который предполагался Гумбольдтом, доказал, что вечные снега лежат на Тянь-Шане на очень большой высоте, установил вертикальные природные пояса Тянь-Шаня, открыл десятки новых, неизвестных науке видов растений.

Но не только открытия ставят Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского в первый ряд мировых ученых. Выдающейся была самая методика его географи­ческих исследований.

Дальше мы подробнее остановимся на ней, здесь же скажем, что эта методика явилась тем фундаментом, на который опирались другие прославившие русскую науку иссле­дования, выдвинувшие ее вперед в мировой географии, — Пржевальского, Роборовского,

Козлова, Потанина, Певцова и других.

Обстоятельства жизни Петра Петровича сложились так, что путешествие в Тянь- Шань в 1856 — 1857 гг. осталось единствен­ным его крупным полевым исследованием.

Экспедицию 1860 — 1861 гг. не удалось ему осуществить. Но, будучи с 1873 по 1914 год председателем Русского Географического общества и находясь большей частью в Пе­тербурге, Петр Петрович вкладывал свои мысли, свои мечты, свои стремления в де­сятки далеких экспедиций, он передал свои идеи Пржевальскому, Потанину, Мушкетову, Краснову, Бергу и многим другим исследова­телям Центральной и Средней Азии, и в их работах в какой-то степени воплощены широкие географические идеи Петра Петровича, его организаторский талант, его смелость, неукротимая сила научных обобщений.

П. П. Семенов-Тян-Шанский, без сомнения, является классиком русской географии, и по его работам можно учиться комплексности географического исследования, целеустремленности научной работы, простоте и образности географической характеристики, широте и смелости обобщений, опирающихся на собранный фактический материал.

Еще до путешествия на Тянь-Шань, в 1856 г., Петр Петрович написал в преди­словии к первому тому «Землеведения Азии» Карла Риттера: «До тех пор, пока отечественные ученые не будут облекать содержание науки в формы родного языка, они останутся чуждою отечественному развитию кастою египетских жрецов, может быть, с познаниями и стремлениями к высокому, но без благо­творного влияния на своих соотечественников». «Стремлением каждого ученого» если он не желает остаться холодным космополитом, а хочет жить одной жизнью со своими соотечественниками, должно быть, кроме старания подвинуть абсолютно вперед человеческое знание, еще и желание ввести его сокровища в жизнь народную». «Путешествие в Тянь-Шань» именно так и написано — прекрасным русским языком, красочно, сильно и просто, с мыслями ясными и глубокими. Именно поэтому путешествие в Тянь-Шань интересно не только для географов.

«Путешествие в Тянь-Шань» написано Петром Петровичем Семеновым-Тян-Шанским уже в преклонном возрасте — на 81-м году жизни по дневникам 1856 — 1857 гг. За день работы он обрабатывал день из дневников своих путешествий. По точности и свежести записей «Путешествие в Тянь-Шань» является ценным историческим документом, отражающим жизнь России того времени.

 

* * *

 

Петр Петрович родился в 1827 г. в Рязанской губернии в семье помещика Се­менова. Можно предположить, как, например, это делает Л. С. Берг, что страсть к путешествиям и любовь к географии зародились у Семенова еще в раннем детстве. Этот вывод подсказывается мемуарами самого Семенова, в которых он на склоне своей жизни с глубоким чув­ством вспоминает детские впечатления об окружавшей его природе, первую свою съемку для разбивки сада, проде­ланную в 10-летнем возрасте, и первые детские экскурсии.

С 15 до 18 лет Семенов учился в военной школе гвардейских подпра­порщиков и кавалерийских юнкеров, в которой, так же как и в детстве, особенно увлекался естественными науками. Окончив эту школу, он от­казался от военной карьеры и посту­пил вольнослушателем в университет.

В 1851 г. Семенов защитил магистерскую диссертацию по ботанике, материал для которой был им собран в 1849 г. во время ботанических исследований в черноземных губерниях.

Юношеские годы Семенова совпали со знаменательным событием в истории русской географической науки. В 1845 г. было основано Русское Географическое общество. К числу основателей обще­ства принадлежали такие крупные гео­графы, как К. И. Арсеньев, Ф. П. Литке, И. Ф. Крузенштерн, К. М. Бэр, А. И. Левшин и другие. Уже к концу первого года деятельности Общества в составе его числились 144 члена. В 1849 г. в члены Общества был избран молодой Семенов.

Несомненно, что работа в Географическом обществе имела решающее значение для быстрого формирования П. П. Семенова как географа. Сам он впоследствии блестяще охарактеризовал значение подобной деятельности в воспоминаниях об одном из членов Географического общества — Н. А. Милютине, кипучая деятельность которого, по словам Семенова: «...была для него, можно сказать, эквивалентом высшего академического образования. Целый ряд слышанных им в Обществе научных бесед и сообщений, личные сношения с первоклассными русскими учеными и пользование обширной библиотекой вполне заменили ему чтение профессорских лекций, а предпринятые им собственные научные работы помогли ему усвоить строгие научные методы исследований». Эти слова с из­вестным правом можно было бы применить к самому Семенову с той разницей, что его первоначальную деятельность в Географическом обществе пришлось бы назвать не эквивалентом (заменой) академического высшего образования, а вто­рым специальным образованием после Петербургского университета.

Уже в первые годы пребывания П. П. Семенова в Географическом обществе проявилась отличительная черта всей его дальнейшей научной деятельности — замечательная многосторонность научных интересов. Первые самостоятельные работы Семенова относились к различным отраслям естественных наук. В своей геологической работе, относящейся к Европейской России, П. П. Семенов, по мне­нию В. А. Обручева, «впервые констатировал распространение центральной русской девонской полосы за реками Дон и Воронеж». В «Придонской флоре» Семенов обобщил результаты своих ботанических исследований, охвативших бассейн Дона. В работе о Новой Калифорнии он дал географическое описание обширной территории, основанное на изучении литературных источников. Выступления Семенова в Русском Географическом обществе, его записки и рецензии относились к самым разнообразным вопросам — от космогонии до зоологической географии.

Наиболее значительную из ранних работ Семенова, выполненных до путеше­ствия 1856 — 1857 гг., представляет перевод первого тома «Землеведения Азии» Риттера и создание «Дополнений» к нему. В 1850 г. Совет Географического обще­ства вынес решение о переводе отдельных частей риттеровского «Землеведения Азии», относящихся к Азиатской России и странам, с ней сопредельным. К этому переводу должны были быть составлены дополнения по новым источникам, накопившимся после выхода «Землеведения Азии». Перевод и дополнение ча­стей, относящихся к Южной Сибири и всей внутренней Китайской Азии» взял на себя Семенов. Значительная часть работы по переводу была проделана им еще в 1851 — 1852 гг. В дальнейшем работа продолжалась уже за границей.

Семенов находился за границей с 1853 по 1855 г. В Берлинском университете он слушал лекции Риттера и Дове, много работал по геологии как слушатель Бейриха и Розе и как помощник Бейриха в его летних работах по геологическим съемкам.

В эти же годы он совершал многочисленные экскурсии, имевшие особое значе­ние в подготовке его как путешественника-исследователя горных стран. «...При­тягивали меня к себе горы, которых я, изучивши вполне географию в теории, не видал в свой жизни», — вспоминает он в своих мемуарах. Семенов побывал на Гарце, Семигорье, в Вогезах.

Осенью 1853 г. «много путешествовал пешком по Швейцарии, в особенности в Бернских Альпах и на озерах Тунском, Бриенцком и Фирвальдштедтском».

Вторично Семенов был в Швейцарии весной 1854 г. На этот раз он посетил «Фирвальдштедтское озеро и горные проходы, ведущие в Италию и Валлис: Сен- Готард, Сен-Бернар, Гримзель, Фурку и другие, совершая все свои пути пешком, без проводника, с компасом и Бедекером» и нередко проделывая до 50 верст в один день. В 1854 г. Семенов наблюдал извержение Везувия, на который прежде совершил 17 восхождений.

Во время своего пребывания за границей Семенов продолжал работу над «До­полнениями» к «Землеведению Азии». Карл Риттер, «познакомившись со мной, чрезвычайно полюбил меня, как своего переводчика и комментатора, и отсылал ко мне всех интересовавшихся географией за стеной Китайской империи и во­обще Центральной Азии, говоря им, что с настоящим положением географических сведений об этих частях Азии я знаком ближе, чем он сам», — так вспоминал потом эти годы Семенов.

Весной 1855 г. Семенов вернулся в Россию. В Петербурге он завершил свою работу над «Дополнениями» и опубликовал несколько статей на различные темы. Вышедшее в 1856 г. издание первого тома «Землеведения Азии» с написанными им дополнениями Семенов снабдил обширным «Предисловием переводчика», замечательным, в частности, тем, что в нем были изложены взгляды Семенова на географию и дано определение географии как особой науки.

Такова в самых общих чертах та биографическая канва, которую необходимо иметь в виду, говоря о формировании Семенова как географа в первые годы его научной деятельности, предшествовавшие путешествию в Тянь-Шань.

 

* * *

 

1856 — 1857 гг. занимают совершенно особое место в географической дея­тельности Семенова. Это годы его знаменитого путешествия, положившего начало последующим экспедициям в Среднюю и Центральную Азию русских путешественников-географов второй половины XIX в.

Сведения о Тянь-Шане, которыми располагала европейская географическая наука к середине XIX в., хорошо охарактеризованы в немногих словах Г. Е. Грумм-Гржимайло: «К пятидесятым годам прошлого столетия всю сумму европейских сведений о Небесном хребте китайцев давала риттерова Азия, а наглядно — карты д’Анвилля в позднейшей переработке Клапрота. Эти знания если не равнялись нулю, то были ничтожны...»

Из китайских источников наибольший интерес представляли свидетельства путешественника VII в. Сюань-Цзана, который пересек восточный Тянь-Шань с юга на север через Мусарт, долину озера Иссык-Куль и вышел в долину реки Чу.

Сюань-Цзан дал краткое, но для своего времени очень содержательное и прав­дивое описание природы Тянь-Шаня.

Об озере Иссык-Куль, например, Сюань-Цзан писал: «С востока к западу оно очень длинно, с юга на север коротко. С четырех сторон оно окружено горами, и множество потоков собирается в нем.

Воды его имеют зеленовато-черный цвет, и вкус ее в одно время и соленый и горький. То оно бывает спокойно, то на нем бушуют волны. Драконы и рыбы обитают в нем вместе».

Описания Сюань-Цзана на протяжении веков оставались основным источником, заслуживающим доверия и характеризующим природу страны. По сравнению с ним другие оригинальные источники отличались скудостью и зачастую недо­стоверностью фактического материала.

«Загадочный Тянь-Шань» — это выражение было так же распространено по от­ношению к Тянь-Шаню, как выражение «terra incognita» по отношению к Цен­тральной Азии. Гумбольдт развивал теорию вулканизма Тянь-Шаня. Тянь-Шань, по Гумбольдту, должен был представлять высокий снеговой хребет с альпийскими ледниками на своих вершинах и огнедышащими вулканами, расположенными вдоль всего хребта, от Туркестана до Монголии.

Мысль о тянь-шаньской экспедиции зародилась у Семенова еще накануне поездки в Европу. Сам он так пишет об этом в первом томе своих мемуаров: «Работы мои по азиатской географии привели меня... к обстоятельному знаком­ству со всем тем, что было известно о внутренней Азии. Манил меня в особен­ности к себе самый центральный из азиатских горных хребтов — Тянь-Шань, на который еще не ступала нога европейского путешественника и который был известен только по скудным китайским источникам... Проникнуть в глубь Азии на снежные вершины этого недостигаемого хребта, который великий Гумболдьт на основании тех же скудных китайских сведений считал вулканическим, и при­везти ему несколько образцов из обломков скал этого хребта, а домой — богатый сбор флоры и фауны новооткрытой для науки страны — вот что казалось самым заманчивым для меня подвигом».

Свои последующие занятия по гео­графии и геологии, экскурсии в ледни­ковых областях Швейцарии и изучение итальянских вулканов Семенов рас­сматривал прежде всего как подготовку к будущему путешествию. «П. П. Семе­нов, готовясь к задуманному путеше­ствию, обратил особенное внимание на изучение древнейших (палеозой­ских) формаций, распространения которых ожидал в Центральной Азии, а также на петрографическое изуче­ние пород кристаллических, но, имея в виду предположения Гумбольдта о распространении вулканических пород и явлений в Тянь-Шане, счел необходимым еще направиться осенью 1854 года в Италию и оставался там несколько месяцев для изучения вул­канических пород и явлений в окрест­ностях Неаполя, где в то время проис­ходило извержение Везувия», — так описывается подготовка Семенова к его путешествию в «Истории полувековой деятельности Русского Географическо­го общества».

О задуманном путешествии на Тянь-Шань Семенов сообщил во время своего пребывания в Берлине Гумбольдту и Риттеру. Оба они, как вспоминает Семенов, сочувственно относясь к его замыслу, «не скрывали своих сомнений относительно возможностей проникнуть так далеко в сердце азиатского материка».

Однако Семенов твердо решил добиться намеченной цели. Возвратившись в Россию, он закончил издание первого тома «Землеведения Азии» и получил согласие Совета Географического общества о снаряжении его в экспедицию «для собрания сведений о тех странах, к которым относятся два следующих, уже переведенных им тома риттеровой Азии, а именно томы, относящиеся до Алтая и Тянь-Шаня». Не сообщая никому прямо о своем намерении проникнуть на Тянь-Шань, Семенов указывал, что для дополнений к «Землеведению Азии» ему необходимо лично посетить некоторые из местностей, которые описаны в переведенных им томах.

В начале мая 1856 г. Семенов выехал в экспедицию. В июне он был уже в Барна­уле. Детальное описание экспедиции читатель увидит, прочтя эту книгу. Однако для характеристики соответствующих географических обобщений Семенова необходимо остановиться вкратце на отдельных этапах его путешествия.

Первоначально Семенов рассчиты­вал в течение лета 1856 г. производить исследования на Алтае и лишь затем направиться к Иссык-Кулю. Однако трехнедельная болезнь в Змеиногорске заставила его ограничиться в своем путешествии по Алтаю обзором его западной окраины с тем, чтобы иметь возможность в течение осени про­никнуть на Иссык-Куль. Он посетил Ульбинскую и Убинскую долины, важ­нейшие рудники и, совершив восхож­дение на один из высших белков близ Риддерска — Ивановский, направился через Семипалатинск в укрепление Верное, построенное незадолго до его путешествия (ныне Алма-Ата). «Я про­ехал медленно всю обширную и инте­ресную страну от Семипалатинска до Копальского укрепления, останавли­ваясь везде, где только того требовали интересы науки землеведения. В двух местах мне удалось восходить на вер­шины высоких гор, близкие пределам вечного снега и покрытые вечно-снеж­ными пятнами, а именно в цепи Каратау близ самого Копала и в цепи Аламак, далеко за Копалом близ реки Коксу...», — писал Семенов в первом своем письме, посланном в Русское Географическое общество.

Из Верного Семенов совершил две поездки на Иссык-Куль. В первую свою по­ездку, пройдя через горные проходы Заилийского Алатау, он достиг восточной оконечности Иссык-Куля. Маршрут второй его поездки на западную оконечность озера проходил через Кастекский перевал и Боамское ущелье. В своем втором письме, посланном в Русское Географическое общество после окончания этого маршрута, Семенов писал: «Вторая моя большая поездка на реку Чу успехом своим превзошла мои ожидания: мне не только удалось перейти Чу, но даже и достигнуть этим путем до Иссык-Куля, т. е. западной его оконечности, на которую еще не сту­пала нога европейца и до которой не коснулись никакие научные исследования». До наступления зимы Семенов успел еще побывать в Кульдже и затем снова, проехав через Семипалатинск, он вернулся в Барнаул в ноябре 1856 г.

Весной 1857 г. Семенов вновь прибыл в Верное вместе с художником Кошаровым (учителем рисования Томской гимназии), которого он пригласил для участия в экс­педиции. На этот раз целью экспедиции было осуществление заветного желания Семенова — проникнуть в глубь горной системы Тянь-Шаня. Выехав из Верного, Семенов достиг плоскогорья Санташ, откуда экспедиция двинулась к южному берегу Иссык-Куля. Достигнув Заукинской долины, Семенов пересек Терскей- Алатау и через перевал Зауку (Джука) проник вплоть до истоков Нарына.

«Перед путешественниками расстилалось обширное плоскогорье — сырт, по которому разбросаны были небольшие полузамерзшие озера, расположенные между относительно уже невысокими горами, однакоже, покрытыми на вершинах вечным снегом, а на скатах — роскошной зеленью альпийских лугов. С верши­ны одной из таких гор путешественники видели очень отчетливо текущие из расстилавшихся у их ног сыртовых озер верховья притоков Нарына, главный исток которого находился к В. Ю. В. отсюда. Таким образом, впервые были до­стигнуты европейским путешественником истоки обширной речной системы Яксарта», — писал П. П. Семенов в «Истории полувековой деятельности Русского Географического общества».

Отсюда экспедиция двинулась в обратный путь. Вскоре Семеновым было совершено второе, еще более удачное, восхождение на Тянь-Шань. Маршрут экспедиции на этот раз проходил в более восточном направлении. «Поднявшись по реке Каркаре, значительному притоку реки Или, и затем по Кокджару, одной из верховых рек Каркары, путешественник взобрался на перевал около 3650 метров, разделяющий Кокджар от Сарыджаса...». Этот трудный путь, не изведанный еще никем из европейских исследователей Азии, вывел Семенова в сердце Тянь- Шаня — к горной группе Хан-Тенгри. Посетив истоки Сарыджаса, Семенов открыл обширные ледники северного склона Хан-Тенгри, из которых берет свое начало Сарыджас. Один из этих ледников впоследствии был назван именем Семенова. Обратный путь к подножью Тянь-Шаня Семенов прошел другой дорогой, следуя по долине реки Текеса. Этим же летом он исследовал Заилийский Алатау, посетил местность Кату в Илийской равнине, Джунгарский Алатау и озеро Алаколь (у Семенова Ала-Куль). Завершением экспедиций 1856 — 1857 гг. было посещение Семеновым двух горных перевалов Тарбагатая.

 

* * *

 

Общеизвестно, какое первостепенное значение для научной ценности гео­графических экспедиций в неисследованных странах имеет правильный выбор маршрута. Исследования Семенова в Тянь-Шане показывают замечательное умение его выбирать маршруты, наиболее ценные в географическом отношении. Самой существенной чертой этих маршрутов является то, что почти все они проходили преимущественно поперек направления гор, а не по относительно более удобным для путешественника продольным долинам. Один из исследо­вателей Тянь-Шаня конца XIX в. М. Фридрихсен справедливо отмечает, что экспедиции Семенова (а также впоследствии Северцова) дали, благодаря такому выбору маршрута, главным образом поперек горных цепей, чрезвычайно ценные сведения о конфигурации гор.

В «Истории полувековой деятельности Русского Географического общества» Семенов оценивает проделанные им путешествия как «обширную научную рекогносцировку северо-западной окраины Центральной нагорной Азии.

На рекогносцировочный характер своих исследований он указывал еще в 1856 г., описывая свое посещение западной оконечности Иссык-Куля.

«Конечно, поездка эта, совершенная с быстротой, вынужденной окружаю­щими меня опасностями и лишениями, может иметь только характер научной рекогносцировки, а не ученого ис­следования; но и в таком виде она не останется без результатов для земле­ведения Азии». Вполне понятно, что условия, в которых происходили эти кратковременные поездки с казачьим отрядом по совершенно неисследован­ным областям, не давали возможности производить всесторонние длительные наблюдения. Однако и те результаты, которые были достигнуты Семеновым в его экспедициях, явились величай­шим вкладом в мировую науку.

После возвращения из экспедиции Семенов хотел приступить к научной обработке материалов своего путеше­ствия, предполагая издать полный отчет о нем в двух томах с рисунками и картами. Кроме того, он предложил Географическому обществу план нового путешествия на Тянь-Шань в 1860 или 1861 гг. Результаты этой экспедиции, включавшей в свой маршрут (в главном варианте его) два пересечения наименее доступных хребтов Тянь-Шаня, должны были превзойти по своему научному значению результаты экспедиции 1856 — 1857 гг. Сам Семенов справедливо указывал в своих воспомина­ниях: «Проект экспедиции был поставлен мной столь же широко, как впоследствии проекты смелых экспедиций Н. М. Пржевальского». До отъезда в экспедицию Семенов рассчитывал закончить и издать отчет о своем путешествии. Все эти планы остались, однако, неосуществленными, так как у Совета Географическо­го общества не оказалось в то время средств ни на предполагаемое издание, ни на обеспечение новой экспедиции. «...Литке не находил возможности снаряжения предлагаемой мной грандиозной экспедиции не только в 1859 и 1860 гг., но и во­обще в ближайшем будущем», — вспоминает Семенов. В связи с этим Семенов отказался от своих первоначальных намерений.

Служебные обязанности (работа в редакционной комиссии по реформе 1861 г.) значительно отвлекли его в дальнейшем от разработки собранных материалов. Только через 50 лет, в 1908 г., он полностью описал все этапы своего путешествия во втором томе мемуаров, которые были изданы в 1946 г., через 90 лет после путешествия.

До этого издания лишь статьи, опубликованные Семеновым в различные годы, охватывали отдельные, наиболее важные научные результаты его экспедиций.

В 1858 г. Семеновым были опубликованы два отчета об отдельных этапах его путешествия. Один из них был прочитан Семеновым на собрании Русского Географического общества и помещен затем в виде статьи в «Вестнике Русского Географического общества». В статье содержится подробное описание марш­рута экспедиции от плоскогорья Санташ к Заукинскому перевалу и к реке На- рын в 1857 г. Кроме того, в ней дается краткая характеристика Джунгарского и Заилийского Алатау.

Другая статья (более подробная) была помещена в «Petermanns Mitteillungen». Первая часть ее состоит из 4 глав, содержащих общий обзор посещенных стран (1-я глава), характеристики Джунгарского Алатау (2-я глава), Заилийского Ала­тау (3-я глава) и собственно Тянь-Шаня и плато Иссык-Куля (4-я глава); вторая часть представляет перепечатку отчета, прочитанного Семеновым на собрании Географического общества, с незначительными изменениями.

В 1867 г. Семенов поместил в «Записках Русского Географического общества» описание своей поездки к западной оконечности Иссык-Куля в 1856 г. В этой статье содержится также изложение наблюдений, сделанных им в Заилийском Алатау в августе 1857 г. В заключении статьи Семенов дает подробную географическую характеристику Заилийского Алатау.

Наиболее поздняя из опубликованных им статей, построенных на материалах путешествия, появилась в 1885 г. в «Живописной России» под заглавием «Небес­ный хребет и Заилийский край».

Помимо этих статей, Семенов использовал материалы своих наблюдений в со­ответствующих местах Географическо-статистического словаря и дополнений к третьему тому «Землеведения Азии» (посвященному в большей своей части описанию горных систем Алтайской и Саянской).

На отдельных результатах своих наблюдений в Тянь-Шане он останавливается также в предисловии ко второму тому «Землеведения Азии».

Переходя к этим работам, отметим предварительно некоторые характерные черты Семенова как путешественника, собирателя первичного географического материала, в значительной степени определившие особенности соответствующих его географических работ.

В различных работах Семенова можно найти ряд мест, в которых он выска­зывает свое понимание задач путешественника-исследователя малоизвестных стран: «Исследователю неведомых стран в тяжелой борьбе с препятствиями и лишениями приходится заниматься определением широт и долгот, нанесени­ем на карту глазомерной съемки пройденного маршрута, тригонометрическим или барометрическим определением встреченных им высот, наблюдениями над температурой воздуха и воды, над простиранием и падением встреченных им пластов горно-каменных пород, подбором их образцов, сбором встреченных им растений и животных, наблюдениями над влиянием окружающей природы и климата на органическую жизнь, расспросами туземцев и наблюдениями над их образом жизни, нравами, обычаями и влиянием на них местных условий, за­писыванием всего виденного и слышанного в краткие дневники». Так говорил П. П. Семенов в своей речи о Н. М. Пржевальском.

О качествах, которыми должен обладать путешественник, Семенов говорил также и в предисловии к четвертому тому «Землеведения Азии».

Работу путешественников (и местных наблюдателей) он определял в этом предисловии как первоначальное производство всех основных данных, служащих полному географическому познанию страны. Для производства подобных данных, по словам Семенова, «от местных на­блюдателей и исследователей требуется особая подготовка по какой-нибудь из специальностей, входящих в цикл географических наук, или, по край­ней мере, большая наблюдательность, а также способность и навык в соби­рании сведений по данному предмету, а от путешественника еще, сверх того, мужество, отвага, способность пере­носить лишения, находчивость и т. п.». В приведенных замечаниях особенно интересны указания на многосторон­ность наблюдений, которыми должен был заниматься путешественник той эпохи. Подобная многосторонность была свойственна далеко не всем вы­дающимся путешественникам, являв­шимся современниками Семенова. «Объединяя в своем лице геолога, бота­ника и зоолога», он представлял собой образец всесторонне подготовленного в научном отношении исследователя, оказавшегося способным не только посетить, но, по удачному выражению Г. Е. Грум- Гржимайло, «завоевать для науки самую интересную в оро- и гидрографическом отношениях часть Центрального Тянь-Шаня.

При всем разнообразии своих исследований Семенов как путешественник являлся не просто геологом, ботаником, энтомологом и т. д., а прежде всего гео­графом.

Его геологические и ботанические исследования, измерения высот и опре­деления распространения вечных снегов представляли собой не обособленные наблюдения, а были объединены географическим подходом, преследовали цель сбора материала для географической характеристики исследованных местностей.

В приведенном нами выше перечислении основных географических данных Семенов не останавливается на вопросе о том, какие из них являются наиболее существенными для географической характеристики местности и на какие во­просы должно быть в первую очередь устремлено внимание путешественника. Этот вопрос имел, однако, особое значение в его собственных экспедициях 1856 — 1857 гг. ввиду чрезвычайно коротких сроков для наблюдений, которыми он был вынужден ограничиваться. Очень ценным для характеристики Семе­нова как путешественника является, в связи с этим, его письмо, отправленное из Семипалатинска в Географическое общество после окончания экспедиции, в котором он выделяет наиболее существенные объекты своих географических исследований.

«Главное мое внимание было обращено на исследование горных проходов, так как высота их определяет среднюю высоту хребтов, а разрез — географиче­ский профиль и строение горных цепей, не говоря уже о важности их как путей сообщения между соседними странами. Наконец, не менее внимания обратил я на изучение общих черт орографического и геогностического строения страны и на вертикальное и горизонтальное распределение растительности», — писал Семенов в этом письме. Таким образом, помимо топографической основы гео­графического изучения местности, Семенов особенно выделяет «изучение общих черт орографического и геогностического строения страны» и распределение растительности.

Изучение растительности Семенов считал особенно важной задачей географа. В этом отношении он разделял взгляды, выдвинутые в начале XIX в. Гумбольдтом. Уже в своем сообщении «О важности ботанико-географических исследований в России», сделанном в Географическом обществе в 1850 г., Семенов подробно развивал мысль о значении изучения растительности, о влиянии растительного покрова «на физиономическую характеристику каждой страны». В первых гео­графических описаниях Семенова растительность не занимала, однако, особенно значительного места. Это объясняется тем, что при разработке чужих исследований Семенов сталкивался со скудостью имевшегося материала о растительности. «Из этих-то еще неполных фактов вывести общих заключений невозможно, и мы должны ограничиться только беглым обзором растительности страны», — пи­сал он в своем «Описании Новой Калифорнии...» Еще более скудный материал имелся в то время о растительности Маньчжурии и Приамурья, которым были посвящены его последующие физико-географические описания. Зато в своем путешествии по Тянь-Шаню Семенов мог уделить особое внимание раститель­ному покрову исследуемых местностей. Коллекция, включающая в себя до 1000 видов растений, явилась одним из результатов его путешествия. Другим не менее важным результатом были систематические записи о характере растительности местностей, лежащих на пути экспедиции.

Кроме растительности, преимущественное внимание путешественника об­ращалось на орографию в ее связи с геологическим строением местности.

В этом отношении Семенов значительно опередил географическую науку того времени, к которому относилась его экспедиция. Эту заслугу Семенова отмечает Ю. М. Шо­кальский: «В те времена... в географическом изучении земной поверхности царила, и совершенно понятно почему, прежде всего математическая география, то есть создание карты изучаемой местности, этой непременной основы всякого гео­графического изучения... Геологическое строение поверхности данной местности и ее связь с геоморфологическим характером ее только что начинали выясняться в работах А. Гумбольдта». «Несомненно — пишет Шокальский, — что именно географический талант Петра Петровича подсказал ему то, что тогда было не ясно еще многим, даже и выдающимся деятелям в области географии».

Маршруты тянь-шаньских экспеди­ций Семенова в большей своей части проходили по таким местностям, где природа, почти не затронутая влиянием человека, сохранила свой естественный облик. Вполне понятно поэтому, что, перечисляя в приведенном нами выше письме вопросы, стоявшие в центре его внимания, Семенов не называет вопросов, относящихся к географии человека и к влиянию человека на при­роду. Однако всякий раз там, где к этому представлялась возможность, Семенов с особенным интересом наблюдал хозяйство и быт казахов и киргизов — обитателей Тянь-Шаня, стараясь не упустить самого незначительного факта. В своих отчетах он подробно описывает свои посещения киргизских поселений, отдельные встречи с киргизами на пути экспедиции и т. д. Внимание к вопросам географии человека характерно для Семенова-путешественника с самого на­чала его географической деятельности.

Вспоминая в мемуарах свои первые путешествия по Европе, Семенов пишет о том, как он совершал восхождения на вершины Семигорья, «обращая оди­наковое внимание на вулканические их породы (трахиты) и на остатки средневековых замков на их вершинах». Описы­вая далее посещение Вогезов, он замечает: «Манили меня туда, как и в Гарц, не только геологические цели, но и желание познакомиться с экономическим бытом крестьян во Франции». Сделавшись в дальнейшем руководителем Географиче­ского общества, организатором крупнейших русских географических экспедиций, Семенов постоянно подчеркивал значение исследований в этих путешествиях отношений между человеком и природой. Очень ярко это было сформулировано им в предисловии к книге Потанина о его путешествии по Тангутско-Тибетской окраине Китая и Центральной Монголии.

Семенов указывает в этом предисловии, что экспедиции Географического общества «не ограничивались геодезическими съемками и орографическими определениями, могущими служить только канвой научному исследованию стра­ны. Находясь под руководством таких людей, каким был Н. М. Пржевальский, они обращали особое внимание на исследование природы страны, ее растительного покрова, интересного мира обитающих на ее поверхности животных, и, нако­нец, на распределение по этой поверхности и отношения к земле подчинившего себе силы природы ее властителя — человека». Эта общая характери­стика, данная Семеновым русским экспедициям в Центральную Азию, сохраняет свое значение и по отно­шению к его собственным азиатским путешествиям.

Отмечая главные характерные черты Семенова как путешественника, укажем еще одну отличительную особенность его наблюдений. Значительное место в семеновских описаниях пройденных им маршрутов занимают изложенные образным, художественным языком описания отдельных ландшафтов.

Стремление Семенова воспроизвести в своих записях характерные черты общего облика местностей, лежащих на пути экспедиции, можно считать одной из существенных особенностей его как путешественника. Не меньшее значение для последующей научной разработки Семенов придавал худо­жественной зарисовке ландшафтов. Мы уже упоминали, что для участия в экс­педиции им был специально приглашен художник Кошаров. Работам Кошарова Семенов уделял очень большое внимание. «Неоцененную услугу моей экспедиции оказал художник П. М. Кошаров», — писал он в письме Географическому обще­ству и в конце этого же письма указывал: «...многое, что не передается словами, а только рисунком, было бы для меня утрачено без сопутствия Кошарова».

Сам Семенов не делал зарисовок, но его описания видов местностей, вклю­чающие в себя как непосредственные первые впечатления путешественника, так и результаты его последующих географических наблюдений, соединяют научную точность изображения с выразительностью, мало чем уступающей художествен­ной зарисовке пейзажа.

Отметим в заключение, что горные страны особенно притягивали Семенова благодаря разнообразию встречающихся в них типов природы. Лучше всего об этом свидетельствует его письмо в Географическое общество, написанное им после окончания тянь-шаньской экспедиции. «Ни однообразная Сибирская низменность, от Северного океана до Иртыша и от Урала до Алтая, лишенная всякого рельефа и не представляющая на неизмеримом своем пространстве никаких горных поднятий или выходов твердых пород, ни верная одному и тому же типу область сибирских киргизов от Иртыша до Чу и от Ишима до Балхаша, богатая только невысокими горными поднятиями, далеко не достигающими пределов вечного снега, не могут остановить на себе особенного внимания географа и геолога-путешественника. Особо интересными и вполне заслуживающими дальней и самостоятельной экспедиции могут быть только высокие горные страны, выдающиеся за пределы вечного снега и представляющие самое большое разнообразие рельефа, геогностического строения, орошения, климатов и т. д.».

В предисловии ко второму тому «Землеведения Азии» Семенов выделил неко­торые «из самых общих результатов» своего путешествия. «Результаты эти отно­сятся, — указывал он, — до трех весьма важных для землеведения Азии вопросов, а именно: a) высоты снежной линии в Небесном хребте, b) существования в нем альпийских ледников, c) существования в нем вулканических явлений». Первый из этих вопросов Семенов разбирает особенно подробно в ответ на выраженное Гумбольдтом сомнение относительно возможности такой значительной высоты снежной линии в Тянь-Шане, какую определил Семенов во время экспедиции (от 3350 до 3500 метров).

Указывая на приблизительность полученных им результатов, так как опреде­ление высот производилось по температуре кипения воды, Семенов отмечает, что возражения Гумбольдта не направлены против неточности способа наблюдения (которым он пользовался сам во время своего американского путешествия), а «от­носятся к области сравнительной географии».

В своих замечаниях Гумбольдт пришел к выводу о сомнительности получен­ных Семеновым результатов, сопоставляя определенную Семеновым высоту снежной линии Тянь-Шаня с высотой снежной линии в Пиренеях и на Эльбрусе (приблизительно на одних и тех же параллелях), а также в Алтае (приблизительно на одних и тех же меридианах).

Отвечая на эти возражения, Семенов, подобно Гумбольдту, использует срав­нительный метод, применяя его, однако, значительно правильнее, чем это было сделано Гумбольдтом в его критических замечаниях. Определенную им высоту снежной линии в Тянь-Шане Семенов также сравнивает с высотой снежной линии в хребтах, лежащих, во-первых, приблизительно на тех же меридианах и,      во-вторых, приблизительно на тех же параллелях. Соответствующие цифры Семенов берет из работы самого Гумбольдта «Центральная Азия». Приведем вкратце ход рассуждений Семенова.

На одном и том же меридиане с Небесным хребтом снежные линии нахо­дятся:

В Алтае (Тигерецкие белки) под 51 °С. ш.          2000 метров

На северном склоне Гималайского хребта под 32 °С. ш.         4750 метров

Небесный хребет простирается в посещенной экспедицией части его между 41 и 42 °С. ш., следовательно, как раз на полпути между Алтайским и Гималайским. Принимая среднюю между упомянутыми цифрами, получаем высоту снежной линии для Небесного хребта в 3375 метров. В одной и той же параллельной зоне с Небесным хребтом снежные линии находятся на следующих высотах:

В Пиренеях (между 42°30'-43 °С. ш.)          2550 метров

На Эльбрусе и Казбеке в Кавказском         3100 метров

На Арарате (под 39 °С. ш.)           4050 метров

В Скалистых горах (Rocky montains) Северной Америки (под 43 °С. ш.)           3570 метров

 

«Гумбольдт в изъяснениях своих на письмо мое Риттеру указывает исклю­чительно на Пиренеи и Эльбрус. Что касается до первых, то они совершенно не могут быть приняты в расчет при определении высоты снежной линии в Не­бесном хребте, находясь во влажном приморском климате, где снежная линия должна быть несравненно ниже, чем в континентальном климате внутренней Азии. Зато Кавказ представляет лучший предмет для сравнения, если им поль­зоваться с должной осторожностью». Семенов указывает, что высота снежной линии на Эльбрусе и Казбеке лежит на 3100 метров при широте на 1 1/2° более северной, чем в Тянь-Шане, и в климате несравненно более влажном. На Арарате, где климат гораздо суше и широта на 2 1/2° более южная, находим мы высоту снежной линии в 4050 метров.

Если бы между Эльбрусом и Араратом находились горы, относитель­но сухости окружающей атмосферы промежуточные между Эльбру­сом и Араратом, а по астрономическому своему положению лежащие на одной параллели с Небесным хребтом, то высота снежной линии в этих горах определялась бы в 3575 метров.

Семенов подробно объясняет далее причину значительной высоты снежной линии Тянь-Шаня, указывая, что эта высота зависит от особенностей геогра­фического положения и климата Небесного хребта. «Необыкновенная сухость атмосферы Небесного хребта в сравнении с атмосферой Алтая и Кавказа» пра­вильно указывается Семеновым в качестве основной причины различия высоты снежной линии в этих горных системах. Подтверждение правильности своего определения высоты снежной линии Тянь-Шаня Семенов находит также в не многих измерениях высот, сделанных другими наблюдателями в Джунгарии (тригонометрические определения Федорова в Тарбагатае и барометрические наблюдения Шренка в Джунгарском Алатау).

Полемика Семенова с Гумбольдтом о высоте снежной линии Тянь-Шаня основана преимущественно на сопоставлении высоты снежной пинии раз­личных горных систем земного шара. В этом случае Семенов дал выдающийся для своего времени образец применения сравнительного метода в гео­графии, применив его по отношению к Тянь-Шаню с большим совершенством, нежели это было сделано в критических замечаниях самого Гумбольдта.

Что касается другого результата путешествия П. П. Семенова, выделенного самим исследователем, — установления существования больших ледников в Тянь-Шане (о чем, на основании китайских источников, высказывались предположения Гумбольдтом и Риттером), то наблюдения П. П. Семенова свидетельствовали о значительных размерах горного оледенения в Средней Азии. На важность этого обстоятельства для выработки правильных представлений о горных системах Средней Азии обратил внимание в работе о П. П. Семенове Э. М. Мурзаев.

«До путешествия Петра Петровича то грандиозное оледенение, которое там в действительности существует, казалось мало вероятным, так как трудно было предположить, что Тянь-Шань, окруженный со всех сторон величайшими пу­стынями Азии — Такла-Маканом, Гоби, пустынями Семиречья и Турана, при сухом климате и обильной солнечной радиации обладал бы мощными ледника­ми. Но данные, приведенные П. П. Семеновым, говорили о значительном оледе­нении».

Объяснение этому, как установлено ныне, состоит в том, что площадь оледе­нения горных систем Средней Азии резко увеличивается по мере возрастания абсолютных высот, «в зависимости от их удаленности от внешних влияний пу­стынь и наличия окаймляющих горных хребтов, затрудняющих проникновение сухих неместных ветров, что способствует сохранению снега и льда».

Помимо определения высоты снежной линии и установления существования ледников в Тянь-Шане, Семенов особо выделял из общих результатов своего путешествия установленное им отсутствие вулканов и вулканических пород в тех частях Тянь-Шаня, которые были посещены экспедицией. Указанными данными и высказанными по этому поводу соображениями П. П. Семенов, по словам И. В. Мушкетова, положил первое плодотворное сомнение в спра­ведливости вулканического характера Тянь-Шаня.

В 1842 г. Шренк указал, что остров Аралтюбе на озере Ала-Куль не явля­ется вулканом, как это предполагал Гумбольдт. Исследования Шренка были подтверждены в 1851 г. Влангали. Шренк и Влангали не высказали, однако, каких либо общих предположительных выво­дов о вулканизме Тянь-Шаня. Заслуга первого указания на сомнительность вулканизма Тянь-Шаня принадлежит Семенову.

В предисловии ко второму тому «Землеведения Азии» Семенов писал:

«Результатом всех усиленных моих розысков было то, что я решительно не нашел ни вулканов, ни истинных вулканических явлений, ни даже вулканических пород в Небесном хребте». Гора Куллок у озера Иссык-Куль, так же как и группа холмов Кату в Илийской долине, оказались, по исследованиям Семенова, не пред­ставляющими «ничего вулканического». Со свойственной ему осторожностью в общих выводах Семенов писал в этом же предисловии, что «намеки азиатцев на явления, могущие казаться вулканическими, должны быть принимаемы ученой критикой с большой осторожностью, потому что многие из них уже оказались неосновательными. Еще замечу, — указывал Семенов, — что впечатление, произ­веденное на меня лично Джунгарией и Тянь-Шанем, возбуждает во мне некоторые сомнения в существовании вулканов в этой части Азии, и, во всяком случае, я, как единственный очевидец Небесного хребта, не могу признать действительность этих вулканов аксиомой, не требующей никаких подтверждений и доказательств. Это убеждение есть один из важных, хотя, конечно, отрицательных, результатов моего путешествия».

Таким образом, Семенов впервые восстал против мнения Гумбольдта о вул­канизме Тянь-Шаня.

Представления Семенова об орографии исследованных им частей Тянь-Шаня видны из приложенного к одной из его статей схематического эскиза орографи­ческих линий Джунгарского Алатау и Тянь-Шаня. Принятое Семеновым деление и установленная им терминология отличались значительно большей точностью по сравнению с более ранними подразделениями. Семенов предложил названия «Джунгарского» и «Заилийского» Алатау для соответствующих хребтов. Семенов первый обратил внимание на связь Заилийского Алатау с другими хребтами Тянь- Шаня, указав, что «Заилийский Алатау, со своими отдаленными продолжениями на В и З, несомненно, образует передовую цепь Тянь-Шаня, от которого весьма мало различествует и в своем геогностическом составе».

К числу недостатков терминологии Семенова можно отнести исключение им из географической номенклатуры киргизских названий Терскей-Алатау и Кунгей- Алатау для соответствующих хребтов. В дальнейшем название Заилийский Алатау удержалось за хребтом, обозначенным Семеновым как северная цепь Заилийского Алатау. За хребтом, названным Семеновым южной цепью Заилийского Алатау» осталось в дальнейшем удачное народное название его — Кунгей-Алатау. Значительной поправкой, внесенной позднейшими исследователями в орографическую схему Семенова, явилось установление дугообразной формы хребтов Тянь-Шаня, изображенных самим Семеновым прямыми линиями. Позднейшие исследования дополнили эту схему новыми хребтами и показали отсутствие предполагавшегося Семеновым пересечения двух осей поднятия в Джунгарском Алатау.

Помимо приведенных выше соображений о снежной линии и вулканизм Тянь-Шаня, главные обобщения Семенова, основанные на собранных им материалах, содержатся в его описаниях Заилийского Алатау и Иссык-Куля. Описание Заилийского Алатау является наиболее значительной сводной характеристикой в статьях о Тянь-Шане. Заилийский Алатау был изучен Семеновым подробнее других частей системы Тянь-Шаня.

В одной из своих статей Семенов писал: «Две поездки в 1856 г. на обе оконечности озера Иссык-Куль, несмотря на неблагоприятные для научных исследований условия, в коих они совершались, уже достаточно ознакомили меня с оро­графическим строением Заилийского Алатау, но в особенности сведения мои об орографическом устройстве и геогностическом строении Заилийского края расширились при довольно продолжительных и многочисленных поездках в этом хребте в течение 1857 года, когда я старался, особенно в восточной, более безопас­ной части Заилийского Алатау, пересекать обе цепи его во всех по возможности сколько-нибудь доступных горных перевалах...». Описание Заилийского Алатау было сделано Семеновым в его статьях 1858 и 1867 гг.; с некоторыми изменения­ми, вызванными, главным образом, популярностью издания, оно повторяется в «Живописной России» в 1885 г. и, наконец, приведено в настоящем издании. Укажем основные моменты этого описания, воспользовавшись подробной ста­тьей, опубликованной Семеновым еще в 1867 году.

Семенов описывает Заилийский Алатау от места слияния реки Каркары с рекой Кегеном до Боамского ущелья, отмечая при этом, что поднятие Заилийского Алатау не ограничивается указанными пределами. Первоначально в семеновском описа­нии обрисовывается общий вид Заилийского Алатау с реки Или. «Если смотреть на Заилийский Алатау с реки Или, — пишет Семенов, — то он представляется поднимающимся чрезвычайно крутой стеной, без всяких предгорий, и волни­стый гребень его не представляет глубоких вырезок, а только весьма возвышен посредине, где он весь переходит снежную линию и постепенно и симметрически понижается на двух своих крыльях, которые не достигают снежной линии и не носят вечного снега и на отдельных вершинах. Замечательно, что с Илийского пикета формы снежного гребня посреди Заилийского Алатау, при прозрачной атмосфере Центральной Азии, на лучах солнца видны большей частью совершен­но отчетливо, между тем как незначительные контрфорсы и предгорья хребта совершенно сливаются между собой, что еще более придает хребту вид стены, внезапно поднимающейся с совершенно горизонтальной плоскости. По мере при­ближения к хребту становятся заметными и предгорья его, впрочем, совершенно ничтожные в сравнении с его колоссальностью».

В дальнейшем изложении Семенов дает краткую сводку своих наблюдений над орографией и геологическим строением Заилийского Алатау. Орографическое строение Заилийского Алатау характеризуется, по Семенову, ясно выраженной симметричностью. Горный хребет состоит из двух главных параллельных греб­ней, которые Семенов обозначает названиями северной и южной цепей. Эти цепи связаны горным узлом, который как бы разгораживает глубокую продольную до­лину, разделяющую оба гребня, на две сходящиеся вершинами и расположенные в одной и той же линии продольные долины рек Кебина и Чилика. По обе стороны от высшей точки хребта гребень Заилийского Алатау носит вечные снега, а далее, к востоку и к западу, постепенно понижается ниже снежной линии. «Замечательно еще, что северная и южная цепи слегка и постепенно расходятся или отделяются одна от другой на своих восточной и западной оконечностях, а в разделяющие их и расширяющиеся таким образом оконечности продольной долины вдвигаются промежуточные и параллельные с горными цепями гребни...»

Геологическая характеристика Заилийского Алатау включает в себя дан­ные о петрографическом составе пород, стратиграфическом соотношении их и тектоническом строении хребта. Наиболее подробными являются данные

о петрографическом составе пород. Крупнейший знаток геологии Сред­ней Азии И. В. Мушкетов полностью включил это описание в первый том своего «Туркестана». Семенов отме­чает в этом описании различие между продольными долинами Заилийского Алатау, сложенными преимущественно осадочными породами, и параллельны­ми цепями, сложенными преимуще­ственно кристаллическими породами.

Представления Семенова о текто­нике Заилийского Алатау видны из следующей цитаты: «Падение пластов осадочных формаций в продольных долинах Кебина и Чилика синклиническое, то есть, очевидно, пласты эти подняты одновременным поднятием двух параллельных гребней. Проме­жуточный хребет — Далашик — весь состоит из осадочных формаций, коих пласты образуют антиклиническую складку, образовавшуюся на середине продольной долины и параллельную кристаллическим гребням».

Общий обзор орографии и геологии Заилийского Алатау Семенов заклю­чает следующим общим выводом: «Из всего изложенного следует, что Заилийский Алатау разделяется по своему рельефу на три составные части: 1) северную цепь с предгорьями; 2) продольные долины с промежуточными гребнями и плоскогориями и 3) южную цепь».

Каждой из выделенных им составных частей Семенов дает отдельную орогра­фическую характеристику. Северную цепь он характеризует как «...непрерывный гребень, в средней своей части возвышающийся за пределы вечных снегов, с весьма незначительными выемками в этой части, но понижающийся в обоих крыльях, и, наконец, прорванный в восточном поперечной долиной или тре­щиной Чилика...». Это понижение иллюстрируется изменением высоты горных перевалов, которые понижаются по обе стороны от Талгарского пика — высшей точки северной цепи, находящейся в ее средней части. Среднюю высоту гребня Семенов принимает в 2450 метров, получая ее путем деления суммы измеренных им высот горных перевалов на их число. Из морфологических особенностей хреб­та Семенов отмечает далее поперечные долины, по которым на северный склон северной цепи спускаются горные речки, и указывает на особенности предгорий. Сходную характеристику Семенов дает для южной цепи, отмечая некоторые ее орографические особенности.

Особый интерес представляет для нас характеристика системы продольных долин Заилийского Алатау. Значительное место в этой характеристике уделено вопросу о генезисе расположенного к востоку от поворота Чилика между пони­зившимися северной и южной целями плоскогорья Джаланаш. Это плоскогорье сложено мощными толщами рыхлого конгломерата, который подстилается горным известняком. «Три речки Мерке, текущие через плоскогорье, а также Каркара и Кеген при своем слиянии, и Чарыи, образующийся из этого слияния, прорыли себе столь глубокие русла, что долины этих речек врезались в главном плоско­горье на глубину до 200 метров и размыли наносы до твердой горной породы, которая на второй Мерке состоит из горного известняка с его окаменелостями». «Эта страшно пересеченная местность, — указывает Семенов, — служит главным препятствием на лучшей дороге из Верного к Иссык-Кулю...». Происхождение современного рельефа плоскогорья Семенов объясняет следующим образом. Первоначально на месте плоскогорья была глубокая междугорная котловина: «...в то время, когда эта котловина была еще замкнута, она должна была выпол­няться валунами и размывами, наносимыми в нее многочисленными горными потоками, до тех пор, пока выполнение котловины не подняло уровень обра­зовавшегося озера и не заставило воды его прорваться и слиться на северную сторону, куда в настоящее время вырываются реки Чилик и Чарын. С тех пор... реки Мерке должны были прорыть себе глубокие русла в гладком плоскогорье, которого составные части представляли слишком мало препятствий размываю­щей силе горного потока, мало-помалу углубившего себе ложе в рыхлой породе и дошедшего, наконец, до твердых горно-каменных пород. Соединенные речки прорвали также и скрытый под наносами на дне долины Чарына каменный кряж, который образует в глубоком ущелье, при впадении речек Мерке в Чарын, пре­красные и живописные и и шумное течение, известное под именем Актогой, то есть белого потока, оттого, что вся вода Чарына превращается здесь в серебристую пену и водяную пыль».

Заканчивая характеристику орографического строения Заилийского Алатау сравнением высоты его с Альпами, Пиренеями и Кавказом, Семенов переходит далее к рассмотрению растительных зон. В Заилийском Алатау им выделяются следующие зоны: степная, простирающаяся в некотором отдалении от подножья Заилийского Алатау на абсолютной вы­соте от 150 до 600 метров; культурная, или садовая, которая «простирается не только у самого подножья Заилийского Алатау, но и восходит на его предгорья и в его долины до нижнего предела хвойных лесов...», то есть до высоты 1400 метров на северном и 1500 метров на южном склоне Заилийского Алатау; третья зона, которую можно назвать зоной хвойных лесов, а также субаль­пийской, простирается от 1400 — 1500 метров до пределов лесной раститель­ности, то есть 2300 — 2450 метров; чет­вертая зона, альпийская, простирается от верхнего предела лесной раститель­ности до снежной линии. Эта зона под­разделяется на нижнюю альпийскую, или зону альпийских кустарников, и верхнеальпийскую, или зону альпий­ских трав; «пятая зона есть зона вечных снегов...».

Семеновские характеристики отдель­ных зон были хорошо резюмированы в известной работе В. И. Липского о фло­ре Средней Азии. Укажем основные заключения Семенова относительно выделенных им зон, следуя частично изложению Липского.

Растительность степной зоны отличается, по Семенову, оригинальностью в сравнении с Европой. Оригинален не только состав флоры, многочисленные солончаковые растения, тамариксы, астрагалы, Hedysarum, Alhagi, Halimodendron, Ammodendron и другие, но и отсутствие скученности. «Нигде растения не образуют сплошного дерна, а растут... на довольно большом одно от другого расстоянии, так что почва большей частью обнажена в промежутках...». В степной зоне мож­но различить две области (яруса). Первая с саксаулом и другими характерными арало-каспийскими растениями, а также местными видами. Вторая — характе­ризуется полынью (виды Artenisia) и содержит большую примесь европейских видов, чем первая область. Заключая характеристику степной зоны, Семенов указывает на особенности ее климата и на ее экономическое значение. «Климат и почва степной зоны отличаются необыкновенной сухостью. Реки, протекающие шумными горными потоками через три зоны, лежащие над степной, достигая сей последней, быстро уменьшаются в своем объеме и скоро совсем прекращают течение, образуя ряд плесов или озер с солоноватой водой, а затем отчасти всасы­ваются в почву, отчасти превращаются в пары и впадают таким образом в сухую раскаленную летом атмосферу степной полосы. Немногие многоводные реки, как, например, Или, делают исключение из общего правила, увлажняя свои берега по­стоянным своим течением. Вследствие таких физических свойств степной зоны она не имеет никаких удобств для колонизации. Зато для экономического быта туземных кочевников-киргизов степная зона чрезвычайно важна, так как здесь они имеют лучшие свои зимовки и хороший подножный корм в продолжение всей краткой и весьма малоснежной зимы этой зоны».

Культурная, или садовая, зона занимает подножье и предгорье Алатау до нижнего предела хвойных лесов. Из фруктовых деревьев этой зоны Семеновым указывается «дикая яблоня, урюк, или дикий абрикос, а в западном Тянь-Шане — фисташковое дерево и грецкий орех».

Из других деревьев Семенов называет Populus laurifoliay Populus tremula, Betula davurica, Acer Semenovi, Sorbus aucuparia, Primuspadus, Crataeguspinnatifida; кроме того, ряд кустарников (перечислено более 30).

Флора этой зоны заключает более 60 % среднеевропейских видов. Между азиатскими видами есть элементы флор сибирско-алтайской , арало­каспийской и собственно джунгарской (указано более 30). Культурная зона отличается большими удобствами для хлебопашества и садоводства и необыкно­венным плодородием, но только при одном условии, а именно при возможности искусственного орошения (ирригации). Обращаясь к вопросу о значении зоны для земледелия, Семенов указывает на различие тех подгорий в ее пределах, которые находятся ниже снежных или высоких частей Алатау и отличаются плодородием вследствие обилия воды, приносимой горными потоками из этих зон, и сухих подгорий, расположенных там, где горный гребень понижается.

Зона хвойных лесов характеризуется преобладанием ели (Picea) из лиственных пород есть тополь, осина, береза, рябина и другие. Среди пере­численных Семеновым кустарников названо 7 видов Lontcera. Так же как и в культурной зоне, в зоне хвойных лесов — более 60 % европейских видов, в верхних частях зоны есть альпийские и полярные типы; из прочих 40 % азиатских большая половина принадлежит к растениям сибирского севера, алтайско-саянским и частью полярным; кроме того, кавказские, гималайские и местные тянь-шаньские. Экономическое зна­чение этой зоны определяется ее лесами, дающими строевой материал и топливо.

И некоторых местах зона приобретает субальпийский характер: леса заменяются субальпийскими лугами, перемежающимися со скалами. Эти луга важны для летних кочевок киргизов.

Альпийская зона разделяется на нижнеальпийскую, или зону альпийских кустарников, и верхнеальпийскую, или зону альпийских трав. Альпийские кустар­ники принадлежат к немногочисленным видам (перечислено 12). Замечательно отсутствие Rhododendrin, объясняемое сухостью климата. Европейских растений в этой зоне более 25 %, преимущественно альпийско-полярного типа (указано 23), немногие растения принадлежат к среднеевропейским (10), большая часть свой­ственна альпийской зоне, алтайско-саянской флоре и полярной Сибири (указано около 50), несколько гималайской (4); ряд растений принадлежит собственно тянь-шаньской флоре (30). Зона богата превосходными лугами и пастбищами и имеет большое экономическое значение для летних кочевок киргизов.

«Весьма большое, хотя только косвенное экономическое значение имеет и зона вечных снегов, так как только на тех подгорьях хребта, над которыми существует зона вечных снегов, культурная зона богата, орошена и вполне способна для ир­ригации, а следовательно, для хлебопашества, садоводства и колонизации». Так заканчивает Семенов характеристику последней из выделенных им зон Алатау.

Гораздо более краткой, благодаря меньшему количеству данных, является харак­теристика котловины озера Иссык-Куль. Прежде чем обратиться к семеновскому описанию котловины Иссык-Куля, укажем, что одним из главных результатов поездки Семенова на западную оконечность озера можно считать установление существующих соотношений между озером Иссык-Куль и рекой Чу.

Вплоть до экспедиции Семенова господствующим среди географов был взгляд, что река Чу вытекает из Иссык-Куля. Во время своей поездки Семенов установил, что Чу является продолжением реки Кочкура (по Семенову, река Кочкар или Кошкар), вытекающей из горной долины Тянь-Шаня к западу от Иссык-Куля.

Наблюдениями Семенова было установлено, что Чу, не доходя до Иссык-Куля, круто поворачивает в противоположную от озера сторону, врезываясь в подни­мающиеся на западной стороне Иссык-Куля горы, и наконец врывается в Боамское ущелье. Дойдя до болотистой местности, находящейся у самого поворота реки Чу, Семенов обнаружил небольшую речку, соединяющую Чу с Иссык-Кулем. «...Река эта по своему мелководью и ничтожеству носит название Кутемалды, — писал потом в статье о поездке Семенов, — вот на что сводится, по крайней мере, в на­стоящее время, гидрографическая связь реки Чу с озером Иссык-Куль, которое прежние географы (Риттер и Гумбольдт) принимали за исток реки Чу».

В характеристике котловины Иссык-Куля Семенов использовал результаты своих наблюдений для разрешения вопроса о происхождении существующего соотношения между рекой Чу и Иссык-Кулем и генезисом Боамского ущелья.

Остановимся на отдельных моментах описания долины Иссык-Куля. Так же как и в характеристике Заилийского Алатау, мы находим здесь первоначальное описание внешнего облика местности, каким он представляется при непосред­ственном обозрении наблюдателя. В последующем изложении, так же как и при описании Заилийского Алатау, там, где это позволяют имеющиеся данные, Семенов выделяет вопросы генезиса современного рельефа и гидрографической сети. Так, отмечая, что долина Иссык-Куля со всех сторон окружена террасами, сложенными из конгломератов, которые значительно возвышаются над современным уровнем озера, он делает следующие выводы: «Так как эти конгломераты находятся в не­соответствующем (дискордатном) напластовании с палеозойскими горными породами Тянь-Шаня и Алатау и так как те же конгломераты образуют и дно озера, там где мне случалось наблюдать его, то я полагаю, что конгломераты эти суть осадки самого озера. В таком случае распространение этих конгломератов по всей озерной котловине до значительной высоты над нынешним уровнем озера достаточно указывает на то, что озеро занимало в прежние времена несравненно более обширную поверх­ность. В подтверждение этого мнения может служить и самое образование Буамского ущелья, происхождение коего не может быть приписано про­рыву слишком мало значительного для того Кошкара, а может быть объяснено только прорывом вод всего бассейна Иссык-Куля, уровень которого по­сле совершения такого прорыва бы­стро должен был понижаться. Таким образом, еще долгое время после этого прорыва река Чу могла быть стоком Иссык-Куля, до тех пор пока пониже­ние уровня его не прекратило наконец этого стока, после чего бывший приток Иссык-Куля, а потом реки Чу Кошкар не сделался ее истоком. Это последнее понижение Иссык-Куля можно при­писать только тому, что притоки озера, оскудевающие водой, вследствие повышения снежной линии в более и более сухом континентальном климате, не вознаграждают количества воды, теряемой ее испарением».

Заключительную часть описания котловины Иссык-Куля, так же как заклю­чительные части характеристик зон Заилийского Алатау, Семенов посвящает вопросу о возможностях, предоставляемых местностью для хозяйства.

Таково в общих чертах содержание двух наиболее значительных географи­ческих характеристик Семенова в его статьях о Тянь-Шане. Приведенные в них геологические, ботанические и другие сведения неоднократно использовались позднейшими исследователями. Эти характеристики имеют, однако большую географическую ценность не только как источник первых научных сведений о Тянь-Шане, но также и как выдающиеся для своего времени образцы разра­ботки первичных данных.

Остановимся на некоторых частных выводах Семенова, имевших особо важное значение для последующих исследователей Тянь-Шаня, и оценке его разработки геологических и ботанических данных исследователями.

К числу наиболее важных выводов Семенова, основанных на геологических материалах, относятся его заключения о генезисе конгломератов котловины Иссык-Куля и плоскогорья Джаланаш, о происхождении Боамского ущелья, а также его объяснение соотношения реки Чу и Иссык-Куля. Конгломераты, описанные Семеновым для котловины Иссык-Куля и плоскогорья Джаланаш, являются широко распространенными в продольных долинах Тянь-Шаня. Повсеместное распространение их было установлено уже в работах исследователей, посетивших Тянь-Шань в ближайшие десятилетия после экспедиции Семенова, На примере Джаланаша Семенов дал объяснение образованию мощных толщ конгломератов, использованное в дальнейшем исследователями для многих продольных долин Тянь-Шаня. Как мы видели выше, по мнению Семенова, в замкнутой первона­чально горной котловине существовало озеро. В результате прорыва вод озера и спуска его образовалось гладкое плоскогорье, в дальнейшем прорезанное глу­бокими руслами рек.

Через два десятилетия И. В. Мушкетов в отчете о своем путешествии 1875 года писал о продольных долинах Тянь-Шаня: «В них почти везде наблюдаются новейшие озерные осадки, выражающиеся горизонтальными конгломератами и песчаниками, почему можно думать, что долины эти некогда составляли боль­шие водоемы или нагорные озера. Впоследствии водоемы эти высохли по той причине, что накопленная в них вода постоянно размывала соседние горы, и наконец проложила себе путь через какой-нибудь из соседних хребтов, который менее других противостоял ее разрушающей силе. Вода, нашедши себе выход, постоянно углубляла вновь образованное русло и постепенно стекала по нему, осушая водоем».

Иссык-Куль, по мнению Мушкетова, так же как и существующие ныне озера Сон-Куль, Сайрам-Нур, Чатыркёль и другие, «во многом напоминают эти высох­шие водоемы; на Сон-Куле можно воочию наблюдать, как с каждым годом выхо­дящая из озера единственная река Коджертысу постоянно углубляет свое русло, которым, может быть, впоследствии выльется все озеро Сон-Куль, как вылились уже многие, ему подобные». Сходные мысли о древних озерах Тянь-Шаня вы­сказывали многие позднейшие исследователи. Краснов привел многочисленные примеры, подтверждающие указания Семенова и Мушкетова.

Образование мощных толщ конгломератов Тянь-Шаня (в том числе озерных конгломератов) Семенов связывал с деятельностью горных потоков. Котловина Джаланаш, по его соображениям, была засыпана в результате этой деятель­ности наносами песка, глины и валунов. Это объяснение также неоднократно подтверждалось позднейшими исследователями XIX в. и не потеряло своего значения в настоящее время. «П. П. Семенов первый дал, подтвержденное после И, В. Мушкетовым, объяснение происхождения этих образований. Он считает их за результаты отложения гальки и других продуктов разрушения, принесенных горными потоками и отложенных в долинах и предгорьях», — писал А. Н. Крас­нов в своей работе о Тянь-Шане. Соглашаясь с этой мыслью Семенова, Краснов дополняет ее соображением, что в эпоху образования этих толщ наносов количе­ство снегов, поставлявших эти воды, катящие валуны, было больше, и снеговая линия спускалась ниже.

«В Иссык-Кульской долине, как, впрочем, и повсюду в Тянь-Шане, весьма большое значение имеет денудационная деятельность горных потоков», — писал позднее Л. С. Берг в своей известной работе об Иссык-Куле.

Указывая, что берега Иссык-Куля и Чу «местами на значительном протяжении покрыты массой крупной гальки, вынесенной весной из гор горными ручьями и потоками», Л. С. Берг, подобно предыдущим исследователям Тянь-Шаня, ссы­лается на объяснения П. П. Семеновым образования конгломерата Джаланаша. Существенным дополнением к семеновскому объяснению образования конгло­мератов исследованной им части Тянь-Шаня явились указания позднейших ис­следователей на роль разрушительной работы инсоляции и ветра в образовании четвертичных отложений Тянь-Шаня. Имеются также указания на ледниковое происхождение некоторых конгломератов (работа Л. С. Берга).

Разработка геологических данных о конгломератах котловины Иссык-Куля была использована Семеновым для географических выводов о развитии речной системы Чу и происхождении Боамского ущелья.

В дальнейшем установленные наблюдениями Семенова соотношения рек Кочкура, Чу и Кутемалды по-разному объяснялись исследователями. Критиче­ская сводка позднейших гипотез была сделана в 1904 г. Л. С. Бергом в работе об Иссык-Куле. Оценку взглядов П. П. Семенова «с точки зрения современной теории эволюции речных артерий» в 1928 г. дал Я. С. Эдельштейн, указавший, что воз­можным дополнением к гипотезе Семенова является предположение о речном перехвате Кочкура рекой Чу, в результате которого река Кочкур, впадавшая раньше в озеро Иссык-Куль, была перехвачена вершиной реки Чу и стала отдавать свои воды бассейну Сырдарьи. «...Не надо забывать, — добавляет Эделыптейн, — что эти столь привычные для нас теперь представления о развитии соседних речных систем в те времена в науке еще не существовали».

Вопрос о происхождении Боамского ущелья, тесно связанный с проблемой эволюции речной системы Чу, также решался рядом позднейших исследователей в духе высказанных Семеновым взглядов. По Л. С. Бергу, «...Буамское ущелье есть типичная долина прорыва...».

«В эпоху более значительного распространения ледников в Тянь-Шане озе­ро Иссык-Куль стояло намного выше теперешнего. В то время река Чу впадала в озеро, переполняла его и давала ему исток через хребет в том месте, где ныне находится Буамское ущелье. С течением времени Чу, постепенно углубляя свое русло, прорыла Буамское ущелье; вместе с тем, унося вследствие углубления истока все больше и больше вод Иссык-Куля, Чу значительно понизила уровень озера и, наконец, вследствие пока еще неизвестных причин, совсем перестала впадать в него»***

К взгляду П. IL Семенова на Боамское ущелье как на долину, прорытую стекав­шими водами Иссык-Куля, присоединились также И. В. Мушкетов и другие.

В последнее время И. П. Герасимовым предложено иное объяснение взаимо­отношении р. Чу и Иссык-Куля.

«Очень точно и ясно описав картину современного разъединения р. Чу и Иссык-Куля, П. П. Семенов-Тян-Шанский впервые поставил также вопрос и об их прежнем соединении», — отмечает исследователь.

Однако, по мнению И. П. Герасимова, новейшие геоморфологические исследо­вания свидетельствуют об отсутствии на берегах Иссык-Куля достоверных следов значительно более высокого уровня озера по сравнению с современным.

«...Озеро Иссык-Куль на всем протяжении второй половины четвертичного периода поступательно, хотя и с неравномерной скоростью, повышало свой уро­вень и увеличивало свои размеры, но вряд ли когда-либо имело сколько-нибудь значительный внешний сток».

Исследователем выдвигается гипотеза, согласно которой перехват р. Верхней Чу (Кошкара) р. Нижняя Чу произошел в геологическом прошлом без какой-либо связи с режимом озера.

Независимо от указанных спорных моментов, которые содержатся в палеоге­ографических и геологических выводах П. П. Семенова, следует считать вполне справедливыми суждения исследователей, отмечающих, что в этих вопросах работы Семенова заложили основу последующего изучения системы Тянь-Шаня.

Подобную оценку можно встретить как в работах русских ученых, так и в за­падноевропейской литературе. Так, например, М. Фридрихсен в конце XIX в. писал, что Семенов, благодаря своим геологическим познаниям и проницательности, уже в 1857 г. заложил основу наших современных знаний о Тянь-Шане и создал фундамент, на котором стало возможным дальнейшее прочное построение.

Не менее значительными оказались в работах о Тянь-Шане фитогеографи­ческие выводы Семенова, построенные на основе собранных им ботанических материалов. Ботанические исследования П. П. Семенова получили заслуженную оценку в работах А. Н. Краснова, В. И. Липского, В. Л. Комарова и других.

Главным из фитогеографических обобщений Семенова явилась предложенная им схема зон Заилийского Алатау. В своем капитальном труде о флоре Средней Азии В. И. Липский указывал, что Семенов дал «первую ботанико-географическую картину Средней Азии, которая и поныне может служить образцом...» (Написано в 1902 г., почти через полвека после путешествия Семенова.) Эта оценка, несо­мненно, является справедливой. До Семенова наиболее значительные выводы о вертикальной зональности Средней Азии были сделаны А. И. Шренком в ре­зультате его известной экспедиции 1840 — 1842 гг. Но А. Шренк умер, не успев полностью обработать собранные им материалы. Отчет Шренка о его первой поездке содержал интересные данные об изменении растительности Джунгар­ского Алатау в зависимости от высоты. Однако в этом отчете не было создано по отношению к Джунгарскому Алатау разработанной схемы вертикальных растительных зон. Закономерности вертикального распределения раститель­ности в горных областях Средней Азии впервые были установлены Семеновым по отношению к Заилийскому Алатау.

Появившиеся в течение ближайших 30 лет после его экспедиции схемы зон, предложенные Н. А. Северцовым (1873 г.) и А. Н. Красновым (1888 г.), не имели существенных отличий от первоначальной схемы Семенова (Интересное сопоставление зональных делений П. П. Семенова, Н. А.Северцова и А. Н. Крас­нова было сделано Р. И. Аболииым в его работе «От пустынных степей Прибалхашья до снеж­ных вершин Хан-Тенгри*, 1930).

Вопрос о разработке Семеновым данных о геологическом строении, рельефе и распределении растительности изученных им областей Тянь-Шаня освещен, главным образом, в геологической и фитогеографической литературе. Однако рассмотренные нами обобщения П. П. Семенова имеют и более общий геогра­фический интерес.

Накануне тянь-шаньского путешествия Семенов резко выступил против взгляда на географию как на агрегат или мозаику разнородных сведений.

Основная мысль Семенова заключалась в разграничении географии в обширном и тесном смысле. «...География — наука о земле, есть слово, которому можно дать очень различные объемы и определения, — писал Семенов. — Можно разуметь Географию в обширном и тесном смысле. В обширном смысле предмет ее есть полное исследование земного шара, то есть законов строения его, с его твердой, жидкой и воздушной оболочкой, законов отношения его к другим планетам и к обитающим на нем организмам. В этом смысле География есть действительно не наука, а целая естественная группа наук, связанных между собой тождеством предмета исследования» рассматриваемого только в различных отношениях». География в тесном смысле слова, по Семенову, «есть физиография земной по­верхности, то есть описание как постоянных, неизгладимых веками черт ее, набросанных самой природой, так и переменных, изгладимых, произведенных рукой человеческой».

Семеновские описания Заилийского Алатау и Иссык-Куля интересны как образцы широкого географического обобщения, создания географической ха­рактеристики горной страны. В описаниях Семенова с большой рельефностью обнаруживаются его взгляды на необходимость использования геологических выводов для географии.

У Богдановича имеется интересное замечание о Семенове: он указывает, что многолетняя дружба П. П. Семенова и И. В. Мушкетова в значительной мере основывалась «на единстве взглядов на значение геологии для географии» Мушкетов писал в своем «Туркестане» о недостатках сравнительной географии Риттера: «Риттер ограничивался только сравнением внешних форм, он вовсе не рассматривал генезиса различных элементов земли; он не исследовал пере­ходные формы, связующие, по-видимому, различные элементы, как это делает анатом или филолог и как это преследует современная Сравнительная география» на основании исследования различных гомологичных форм. Риттер в сущности, и не подозревал этого метода, поэтому его Сравнительная география резко отличается от современной, так же, как к его метод...».

В другом месте этой же работы, сравнивая Гумбольдта и Риттера как исследователей природы и подчер­кивая преимущества Гумбольдта над Риттером, Мушкетов писал: «Риттер основывал все на пластике, на внешней конфигурации, не вдаваясь в разъяс­нение генезиса гомологичных форм».

В 90-х гг., когда были высказаны эти мысли, они уже не являлись новы­ми. Замечательно, однако, что статьи о Тянь-Шане, написанные Семеновым за 30 лет до появления «Туркестана» Мушкетова, в период наибольшего рас­пространения идей Риттера, отличались от географических описаний Риттера, в частности, тем, что геология служила Семенову для разъяснения генезиса современного рельефа и гидрографии исследованных им частей Тянь-Шаня. Другая особенность географических обобщений Семенова вскрывается в его описаниях растительных зон. Установле­ние зон является наиболее широким географическим обобщением в описаниях Заилийского края. Оригинальная черта зональных характеристик Семенова со­стояла в том, что Семенов связал их с вопросом о природных возможностях края. Вслед за ботанико-географической характеристикой каждой зоны в его описаниях непосредственно следует характеристика возможностей, представляемых этой зоной для хозяйства. Связывая эти вопросы, Семенов дает в своих описаниях более глубокое зональное разграничение по сравнению с обычными для середи­ны XIX в. специальными схемами ботанико-географических зон. Особенности климата, связанные с ними особенности почв и рек, оригинальный характер рас­тительности — все это указывается, например, Семеновым в его характеристике степной зоны. В этой характеристике, так же, как и в характеристике других зон, он указывает преимущественно различия растительности. Однако неизменно связывая вопрос об особенностях растительности с вопросом о возможности хозяйственного использования различных зон, Семенов напоминает тем самым, что это не только ботанико-географическая схема. «...Все, что составляет не слу­чайную характеристику страны, все ее климатические особенности, отражаются наглядным образом в ее растительном покрове. Дело науки — приискать только ключ к этому красноречивому языку природы», — так писал он в одной из ранних работ («О важности ботанико-географических исследований в России»).

«Различие обстоятельств климата и почвы и вида внешней поверхности раз­личных частей земного шара очень велико и составляет географическую особен­ность каждой страны, — писал он в этой же работе. — Все эти обстоятельства всего яснее выражаются в живом растительном покрове земной поверхности, производящем первое впечатление на человека и высказывающем тому, кто умеет читать в книге природы, живым и наглядным языком многие из ее законов».

На подобном понимании растительного покрова как критерия для установле­ния общих географических различий территории построена его зональная схема Заилийского Алатау.

Таким образом, выделяя различия растительности в качестве главного признака зонального деления, Семенов не рассматривал это деление только как ботанико­географическое. Схемой зон Заилийского края Семенов, в сущности, еще в 60-х гг. XIX в., сделал выдающуюся попытку выделения «естественно-исторических» зон. Если сопоставить деление Семенова с позднейшими делениями Северцова и Краснова, можно видеть, что и эти исследователи не рассматривали свои деления только с точки зрения какого-либо одного физико-географического признака.

Не совсем основательным является, на наш взгляд, распространенное пред­ставление, что начало ландшафтным зональным делениям в географии было по­ложено только в конце XIX в. знаменитой статьей Докучаева («К учению о зонах природы»). Своим учением о почвах Докучаев значительно углубил принцип зональности. Нет оснований, однако, считать, что «естественно-исторические зональные деления были выдвинуты Докучаевым впервые. Заслуга Докучаева в этом отношении состояла в дальнейшем развитии и обобщении тех идей, которые проводились уже крупнейшими русскими географами второй половины XIX в. Одними из наиболее ранних работ, где, в сущности, были намечены ландшафтные зоны, были работы Семенова о путешествии в Гянь-Шань.

Все этапы дальнейшей географической деятельности II.II.Семенова нераз­дельно связаны с историей Русского Географического общества. Возвратившись из экспедиции, П. П. Семенов первоначально был в Обществе помощником пред­седателя отделения физической географии, а затем — с I860 по 1873 гг. — пред­седателем этого отделения.

С 1873 г., свыше 40 лет, Семенов стоял во главе Русского Географического общества. Это было время больших экспедиций Н. М. Пржевальского и славной плеяды русских путешественников-географов: Г. Н. Потанина, В. И. Роборовского, П. К. Козлова, братьев Грумм-Гржимайло, И. В. Мушкетова, В. А. Обручева и многих других. П. П. Семенов участвовал в снаряжении этих экспедиций, разрабатывал их маршруты, его напутствие служило для путешественников неписанной про­граммой научных работ.

В истории русской культуры за группой блестящих композиторов 60-х годов — Мусоргского, Балакирева и других — удержалось почетное название «могучая кучка». Подлинно «могучей кучкой» могла бы именоваться и группа знаменитых русских путешественников и ученых, выросших в среде Русского Географического общества. Признанным главой этой «могучей кучки» был П. П. Семенов-Тян- Шанский.

Научная деятельность П. П. Семенова отличалась исключительной многогранностью. Им была предложена выдающаяся для своего времени схема райо­нирования России, получившая широкую известность и распространение в гео­графической литературе. Его перу принадлежат классические страноведческие описания, десятками исчисляются издания, которые он возглавлял, и ученые общества, членом которых он был на протяжении десятилетий.

Капитальнейшей из работ П. П. Семенова, посвященных географии России, был составленный под его руководством пятитомный Географическо-статистический словарь России. Петр Петрович был не только редактором, но и автором многих статей, помещенных в словаре. Уже на склоне своей жизни Семенов принял на себя общее руководство многотомным изданием «Россия», редактором которого был его сын Вениамин Петрович.

Умер П. П. Семенов в 1914 г. — на 88-м году своей жизни.

Ю. М. Шокальский, ставший после его смерти председателем Географического общества, говорил о Семенове: «Для нас, старых работников в Обществе, имена «Петр Петрович» и «Географическое общество» — нераздельны».

Почти в тех же словах писал о Семенове другой крупнейший русский географ Л. С. Берг, являвшийся председателем Географического общества: «В представле­нии нашем, старых членов Общества, Географическое общество и Петр Петрович понятия нераздельные и не разделимые, это почти что синонимы».

Столь многое и так сильно изменилось с тех пор — но книга Семенова близка нам. Далеко шагнула наука вперед, но есть еще места, в том же Тянь-Шане, ко­торые ждут своего исследования, как рекогносцировочного, так и детального. Книга «Путешествие в Тянь-Шань» П. П. Семенова зовет к новым исследованиям, и хотя с момента ее написания прошло много времени, она продолжает учить комплексному географическому методу изучения страны.

 

Путешествие в Тянь-Шань

Глава первая «От Петербурга до Семипалатинска»

Ко времени моего возвращения в Пе­тербург в 1855 году из двухлетнего заграничного путешествия во всех слоях столичного общества происходили оживленные толки о том, следует ли спешить заключением мира, или, наоборот, продолжать войну. Весь промышленный и финансовый мир стоял за скорейшее заключение мира, в военных же и патри­отических кругах преобладало мнение о продолжении войны.

Тем не менее, в правительственных сферах стремление к миру одержало верх, и князь Орлов был послан на Парижскую конференцию.

В начале осени я приехал к себе в деревню, где имел счастье встретить моего уже трехлетнего сына здоровым и невредимым: с необыкновенной любовью и само­отвержением вырастила его достойная воспитательница моей жены, Екатерина Михайловна Кареева.

С наступлением первых признаков весны 1856 года я поспешил вернуться в Петербург, где у меня было много дела. Мирные переговоры в Париже уже шли к концу, а ни о каких реформах еще не было слуху, хотя передовые люди столичной интеллигенции были глубоко убеждены, что самая неизбежная из реформ — освобождение крестьян — не заставит себя долго ждать. В провинции, наоборот, поместное дворянство было еще очень далеко от мысли даже о воз­можности освобождения крестьян. Конечно, и в Петербурге никто не решался называть предстоявшую законодательную реформу «освобождением крестьян». И когда первым законодательным актом царствования Александра II явилось высочайшее повеление о каких-то переменах в военных формах, — причем, в форме генералов были введены красного цвета брюки, — то это дало повод лицам, склонным к легкому остроумию, говорить: «ожидали законы, а вышли только панталоны!».

Конечно, в перемене форм выразилась слабость Александра II к формам одеж­ды, не оставлявшая его до конца жизни. Однажды, уже в последние годы своей жизни, когда ему представлялся молодой офицер» впоследствии известный путеше­ственник, заказавший себе для этого новый мундир у одного из лучших портных в Петербурге, Александр II, отнесясь к представлявшемуся очень благосклонно, не удержался от замечания, что какой-то кантик на воротнике мундира был нашит неправильно, и спросил его несколько строгим голосом, у какого портного он заказывал мундир. Услыхав в ответ имя известного портного, государь сказал: «скажи ему, что он — дурак».

В Географическом обществе при прежнем вице-председателе Муравьеве я нашел секретарем после умершего В. А. Милютина талантливого и выда­вавшегося между молодыми учеными в области экономических наук Евгения Ивановича Ламанского. Энергично принялся я за окончание обширного дополнения к первому тому риттеровой Азии и нашел себе живое и деятельное содействие в почтенном и лучшем в России синологе, Василии Павловиче Васильеве (Знаменитый востоковед и китаист (1818 — 1900), профессор и почетный член Петербургского университета, с 1886 г. — академик), с которым я очень сблизился в это время и который был действи­тельно светлой личностью и горячим патриотом. В течение зимы 1855/56 гг. работа моя, уже давно начатая, пришла к концу. Вместе с тем был закончен мной и перевод частей риттеровой Азии, относящихся до Тянь-Шаня и Запад­ной Сибири и вызывавших к ним еще более обширные дополнения. Этим-то предлогом я и воспользовался, чтобы осуществить свою заветную мечту — путешествие в Среднюю Азию.

Но не только выставить на первый план желание мое проникнуть в Тянь-Шань, но даже вообще сообщать кому бы то ни было о моей твердой решимости проникнуть туда было бы с моей стороны крупной ошибкой, так как такое намерение встретило бы сильное противодействие со стороны Министерства иностранных дел, ревниво оберегавшего азиатские страны, лежавшие за русскими пределами, от вторжения русской географической науки в лице русских путешественников, в то время, когда Германия уже открыто, на глазах всего мира, снаряжала свою экспедицию в Центральную Азию, направляя ее через Индию! Поэтому я с дипломатической осторожностью заявил официально перед Географическим обществом о необходимости для моих дополнений к сле­дующим томам риттеровой Азии посетить те местности, которые в них описаны, а именно: Алтай, Киргизские степи и т. д. При этом я просил от Общества только нравственного содействия в форме открытых листов, рекомендаций и прочего и небольшой субсидии в 1000 рублей на приобретение инструментов и вообще на снаряжение экспедиции, принимая на себя все издержки самого путешествия. Должен отдать справедливость Михаилу Николаевичу Муравьеву, что он со своей стороны отнесся с большим сочувствием к моему предложению и оказал моему путешествию возможное содействие, а в секретаре Географического общества, так же как и в председателе отделения физической географии А. Д. Озерском, и в членах Совета я нашел живую поддержку.

Весной 1856 года я уже вполне снарядился в свою экспедицию, доехал по желез­ной дороге до Москвы и далее до Нижнего по шоссе, купил там тарантас казанской работы и поехал на почтовых по большому сибирскому тракту.

На полпути из Нижнего в Казань я уже находился в той стране, которая на немецких картах XVII и даже XVIII веков обозначалась надписью «die grosse Tatarei». Как ни странным казалось нам, русским, такое обозначение ныне корен­ных русских (приволжских и даже отчасти центральных) губерний, но все-таки немецкие географы имели к тому свое основание.

Ведь несомненно, что еще в половине XVI века этнографическая граница Европы и Азии совершенно не совпадала с ныне принимаемой географической границей между обеими частями света. Если провести прямую линию от Кишинева через днепровские пороги, Харьков, Воронеж, Тамбов, Казань к Екатеринбургу, то ев­ропейские племена (славяне и другие) жили в эпоху открытия Америки только к северо-западу от этой линии, а к юго-востоку от нее европейского населения совсем не было; эта «Великая Татария» европейских географов была принадлеж­ностью азиатских племен, и только со времени великого мирового события — падения Казани (1552 год), происшедшего одновременно с колонизацией на за­атлантическом западе европейской расой Нового Света (Америки), — началась на восточной окраине Европы более или менее сплошная и последовательная европейско-русская колонизация Азии, овладевшая сначала обширными землями этнографической Азии в Европе, а затем быстро распространившаяся через всю палеарктическую зону до Тихого океана.

Впоследствии, когда в 1897 году, после тридцатитрехлетних упорных насто­яний, мне удалось осуществить первую всеобщую перепись населения России, я подсчитал, что в то время как колонизация всех в совокупности государств Западной Европы дала со времени открытия Христофора Колумба Новому Све­ту 90 миллионов людей европейской расы, русская колонизация, направленная к востоку и юго-востоку» водворила за пределы этнографической Азии не менее 46 миллионов людей европейской расы. На эту историческую заслугу России я имел случай указать на международном юбилейном торжестве Христофора Колумба в Генуе в 1892 году.

Утром 15 мая 1856 года я был уже на правом берегу Волги, против Казани. Ца­рица русских рек была в это время еще в полном разливе. Она слилась с широкой долиной Казанки в один водный бассейн шириной верст в десять. Погода была бурная, и, ввиду того, что переправа тяжелого тарантаса должна была продол­жаться до вечера, я решился предоставить свой грузный экипаж, под охраной сопровождавшего меня служителя из крепостных, его собственной судьбе, а сам пустился на сравнительно легкой парусной лодке с шестью гребцами на осмотр живописной Казани с ее внешней, водной стороны.

Мы плыли среди пенящихся волн, заливавших нас своими брызгами и раз­бивавшихся далее у высокой и массивной серой пирамиды, над которой едва заметно возвышался небольшой золоченый крест. Это был воздвигнутый только в 1823 году скромный и неизящный памятник над братской могилой героев, об­ративших взятием Казани в 1552 году еще сравнительно недавно вышедшее из-под азиатского ига Московское царство в одно из великих европейских государств. Памятник поднимался над водой уединенным утесом, но близ него высился на от­дельной возвышенности над водой живописный Силантьев (Зилантов) монастырь, окруженный зеленью деревьев, в весеннем убранстве, а правее его красовался казанский кремль с его живописными храмами, мечетями, исторической Сумбекиной башней и Воскресенским монастырем. Высадился я в Казани нарочно пораньше, для того чтобы осмотреть все достопримечательности города. К ночи прибыл и мой тарантас, а на другой день поутру я уже ехал в нем по старому сибирскому тракту. Ехал я быстро и безостановочно, и днем и ночью, но все- таки дорога от Казани до Екатеринбурга через Казанскую, Вятскую и Пермскую губернии взяла у меня 8 суток.

Вся беспредельная равнина, начиная от Волги до уездного города Пермской губернии Кунгура, состояла из горизонтальных слоев песчаников и мергелей пермской системы, прикрытых толстыми слоями довольно однообразных наносов,

обнаженных только по берегам рек.

На всем этом протяжении встре­чались обширные селения, почти ис­ключительно государственных или горнозаводских крестьян, хорошо отстроенные и поразившие меня до­вольством и зажиточностью своих обитателей и присутствием главного показателя крестьянского богатства — большого количества и хорошего ка­чества лошадей и вообще домашнего скота.

Крепостное право, так тяжко вли­явшее на горнорабочее население, в тесном смысле этого термина, не по­влияло на условия крестьянской жиз­ни здешних селений, которые вполне пользовались относительной свободой труда. Земледельческой барщины у них не было. Земледелием — исключительно на собственные нужды — они занимались только в страдный период полевых работ, а в остальные времена года, в особенности зимой, да и вообще в свободное от полевых работ время здешние крестьяне при значительном развитии своего скотоводства получали большие выгоды от своих промыслов, чем в нашей центральной черноземной России. Хотя сами они не были обладателями минеральных богатств края, да и эксплуатация этих богатств, то есть заводские и рудничные работы, производилась закрепощенным горнорабочим населением, но крестьянское сельское население прямо или косвенно получало выгоды от горнозаводской эксплуатации.

Не говоря уже о том, что на действующих заводах и рудниках крестьяне на­ходили хороший сбыт своим сельским произведениям, перерабатываемым ими применительно к местным потребностям, они находили еще заработок при вспомогательных работах заводского и рудничного производства, как, напри­мер, при рубке леса, обжигании угля и доставке произведений лесного промысла на заводы и пристани. Все эти промыслы, как и поддерживаемый громадным почтовым движением по великому сибирскому тракту извоз, доставляли тем большие выгоды здешнему сельскому населению, что совпадали с временем, свободным от полевых работ.

Лет 35 спустя после освобождения крестьян в России высокообразованные ученые Западной Европы, приехавшие впервые в Россию в 1897 году на геологи­ческий конгресс и составлявшие себе понятие о русском мужике только из бер­линского юмористического журнала «Kladderadatsch» были поражены при своем посещении Урала красотою типа и сложения, самобытностью ума и развитостью приуральских крестьян, в которых они не нашли ни малейших следов рабства и приниженности. Да таких следов уже не было и полвека назад, во время моего путешествия в 1856 — 1857 годах. И в то время крестьяне Вятского и Пермского краев казались мне прямыми потомками того сильного и здорового славянского племени, которое из древнего Великого Новгорода издавна стремилось на восток и свободно колонизовало земли Хлыновского и Пермского краев до азиатских пределов.

Возвращаюсь к своему рассказу. На первой станции за Казанью, где мне при­шлось ожидать несколько часов почтовых лошадей вследствие проезда одного князя в генеральском чине, я сделал интересную встречу. Это был горный инженер Василий Аполлонович Полетика, человек выдающийся по своей талантливости и образованию. После нескольких часов живого обмена мыслей мы настолько сошлись, что я предложил ему ехать со мной в моем тарантасе, так как у него не было своего экипажа и он ехал на перекладных. Полетика принял мое предложение лишь при условии остановиться, когда я буду в Барнауле, в его доме.

Только за Кунгуром, по пути в Екатеринбург, мы переехали наконец во всю ширину Уральский хребет. С радостью геолога встретил я выходы сначала твердых горных осадочных пород, приподнятых и прорванных кристаллическими; затем явились обнажения и этих последних, а именно гранитов и диоритов; но, по от­ношению к рельефу страны, Урал по параллели Екатеринбурга можно переехать почти незаметно. Горы не представляются здесь особенно живописными; гранит­ные скалы плоски и едва выходят на поверхность из-под наносов; растительность, состоящая из хвойного леса, довольно однообразна, и только верстовой столб с надписью с одной стороны «Европа», с другой — «Азия» наивно, хотя наглядно изображал искусственную границу обеих частей света.

Екатеринбург превзошел мои ожидания. Я не думал найти на азиатской сторо­не Урала такой красивый город, который, конечно, обязан был своим развитием рудным богатствам Урала.

Замечательно, что колоссальный по своему протяжению от севера к югу (почти на 20° широты) Уральский хребет служит как в физическом, так и в экономическом отношениях не к разъединению двух частей света, между которыми проходит, а к установлению тесной, неразрывной между ними связи.

Ни в отношении климата, ни в отношении флоры и фауны Урал не представ­ляет резкой границы. Минеральные его богатства, расположенные не слишком широкой полосой, главным образом вдоль его восточного склона, завязывают самый прочный узел взаимных отношений между обитателями европейского и азиатского его склонов; они привлекают рабочие руки с широких приуральских полос Европы и Азии, а также оживляют и обогащают земледельческое населе­ние еще более широких полос доставлением верного и прибыльного сбыта их не только земледельческим, но и вообще сельским произведениям на уральские горные заводы и рудники.

Ознакомившись при помощи В. А. Полетики со всеми особенностями горной промышленности Екатеринбурга, я выехал из него уже 26 мая. На протяжении трехсот тридцати верст дорога шла по реке Исети через Шадринск — последний уездный город Пермской губернии. Горы, или, лучше сказать, холмы, служащие предгорьями Урала, простирались еще станции на две от Екатеринбурга, но далее они уже сгладились, твердые осадочные горные породы ушли окончательно под наносы, хвойные леса сначала стали обнаруживать примеси березы и осины, а затем вытеснились лиственными, перемежавшимися с обширными луговыми пространствами и крестьянскими полями. За Шадринском, а тем более за границей Тобольской губернии передо мной расстилалась необозримая Западно-Сибирская низменность, самая обширная в Старом Свете, абсолютная высота котором не превосходит 200 метров и на которой, начиная от последних уральских до первых алтайских предгорий, нет ни одного камня, ни в виде твердой горной породы, ни даже в виде валунов, так что обилием каменных строевых материалов эта страна похвастаться не может.

С любопытством присматривался я к характеру весеннего покрова Западно-Сибирской низменности и скоро убедился в справедливости замечания зна­менитого автора первой сибирской флоры, Гмелина, который еще в XVII веке заметил, что, собственно, характерная сибирская флора на большом сибирском тракте начинается только за Енисеем. Никакого резкого перехода от типичной растительности, одевающей весной всю славянскую равнину от Силезии до Урала, не оказалось. Из цветов, оживлявших в то время (в конце мая) обширные луговины Западной Сибири, светло-лиловые, пушистые, грациозно поникшие головки ветреницы, носящей у нас поэтическое название сон-травы (Pulsatilla albana), золотые цветы горицвета (Adonis vernalis/ выходящие из густых пучков своих ярко-зеленых перистых листьев, и густо-синие цветы лазуревой медуницы (Pulmonaria azurea) давали на обширных пространствах окраску растительному покрову, и только замена желтых полумахровых головок европейской купальницы ярко-огненными цветами не менее махровой азиатской формы этого красивого растения (Trollius asiaticus), особенно эффектного там, где оно покрывает поляны обширными зарослями, напоминала мне, что я уже нахожусь посреди азиатской равнины. В особенности же поразило меня в этом растительном покрове то, что самые характерные его растения любят жить, как и здешнее земледельческое на­селение, общинной жизнью и своим скучением придают чудную яркую окраску обширным пространствам. Выставленные в устроенном мной Русско-Азиатском отделе Парижской выставки 1900 года картины художника Ярцева, изображавшие растительный покров Сибири, главным образом долин Енисея, очень наглядно передавали эту особенность сибирской флоры.

Большую красоту придают Западно-Сибирской равнине ее светлые, исполин­ские реки, неимоверно многоводные весной. Первой из лежавших на нашем пути зауральских рек был Тобол, через который мы переправились близ города Ялу­торовска 28 мая еще до восхода солнца, светлой, поэтической майской ночью.

За Тоболом нам уже не было надобности останавливаться на казенных почтовых станциях. Лихие ямщики очень охотно везли тарантас на тройках за казенные прогоны (по полторы коп. с версты и лошади) «на сдаточных», передавая едущего друг другу. Это избавляло нас от скучного предъявления и прописки подорожной, от ожидания очереди при переменах лошадей и вообще от неприятных сноше­ний со стоявшими на низшей ступени русского чиновничества «станционными смотрителями», которые были все огульно произведены в низший классный чин (коллежского регистратора) на моей памяти, в царствование Николая I, только для того, чтобы оградить их от жестоких побоев проезжих «генералов». В Сиби­ри, впрочем, эти побои были редки. При великолепных крестьянских лошадях и высшем развитии извозного промысла, при котором скорость езды на почтовых могла быть доведена до 400 и более верст в сутки (!), генералы всегда были до­вольны, да и забитый, захудалый почтовый чиновник совершенно стушевывал­ся и казался излишним перед богатым и самобытным молодецким ямщицким старостой, который сам готов был сесть на козла нетерпеливого генерала для того, чтобы провезти его одну станцию с лихой удалью. Для меня переезд по Сибири на сдаточных представлял тем больший интерес, что мои остановки и роздыхи происходили не в скучных, построенных по одному официальному образцу казенных почтовых дворах, а в избах зажиточных сибирских крестьян, охотно занимавшихся извозом. Лихая тройка, запряженная в мой тяжелый тарантас, подхватывала его сразу и мчала марш-маршем на всем протяжении от станции, за исключением длинных подъемов, по которым сибирский ямщик любит ехать шагом; при этом завязывались между ним и мной самые интересные разговоры, в которых русский крестьянин без страха (а таких мы встречали немало) готов был выложить всю свою душу. Как ни близко знал я своих земляков — крепостных рязанских крестьян, как ни доверчиво относились они к своему выросшему вблизи них и на их глазах барину, но все-таки в беседах об их быте и мировоззрениях, в заявлениях об их нуждах было что-то недоговоренное и несвободное, и всегда ощущался предел их искренности... Крестьяне-старожилы Сибири, выросшие и развившиеся на ее просторе, не знали крепостной зависимости, и им легче было выкладывать свою душу в разговорах с людьми, приехавшими издалека и не при­надлежавшими к их местным бюрократическим притеснителям — чиновникам. Поэтому я с успехом пользовался своими переездами, а еще более остановками в избах сибирских крестьян для того, чтобы ознакомиться с их бытом, аграрным положением и мировоззрением.

Избы крестьян южных уездов Тобольской губернии поражали меня своим простором по сравнению с тесными курными избами крестьян черноземных великорусских губерний: обыкновенно они имели шесть окон на улицу, а ино­гда и до двенадцати, крыты были тесом, а иногда были построены в два этажа. Попадались в селениях и кирпичные крестьянские дома богатых крестьян, кры­тые железом. Пища крестьян была необыкновенно обильна. В самых простых крестьянских избах я находил за обедом три и четыре кушанья. Мясная пища, состоявшая из говядины и телятины, домашней птицы и дичи, а также рыбы, входила в будничный стол наполовину. К этому присоединялись пшеничный и ржаной хлеб, пельмени — любимое блюдо сибиряков, овощи и молочные про­дукты, последние — в неограниченном количестве. При развитии скотоводства и значительных посевах льна и пеньки самодельная одежда сибирских старожилов также была несравненно лучше одежды крестьян Европейской России, особенно черноземной ее полосы.

Сибирские старожилы не хотели верить, что в Рязанской губернии на целый двор приходится иногда по одному тулупу, да им и не представлялось возможным существовать без того, чтобы каждый член семьи не имел своей теплой одежды; при этом раздельность одежды у каждого развивала индивидуальность и пред­приимчивость отдельных личностей; тому же способствовала и их разнообраз­ная самодеятельность. Простор был у них не только в доме, но и на пастбище, и в поле; он не давал повода к мелким семейным раздорам и неурядицам, так часто осложняющим жизнь наших европейских крестьян и часто вынуждающим их, вследствие тесноты жилищ, к преждевременным и экономически вредным семейным разделам.

Все эти условия жизни сибирских крестьян обеспечивали не только силу двора, но и крепость общинного союза, в котором сельское население чувство­вало совершенную необходимость для борьбы со стихийными силами природы и с внешними врагами. В пользовании семейными отводами общинный союз до поры до времени очень мало стеснял отдельных домохозяев. Каждый из них путем беспрепятственного захвата брал земли сколько хотел, и, расчищая ее, хозяйничал на ней как хотел, часто основывая на этой земле и постоянные и пере­носные фермы (заимки). Уважение к чужим росчистям, да и вообще к чужому хозяйству было так велико, что захватчиков чужого добра между сибирскими крестьянами не существовало, а разбойниками и грабителями являлись только беглые каторжники и блуждающие ссыльные переселенцы, против которых, в случае их разбоев, сибирские старожилы учиняли травли и самосуд. Только тогда, когда крестьяне, как они выражались, терпели утеснения в земле, т. е. ее недостаточность, община входила в свои права и предпринимала принуди­тельные меры к урегулированию поземельных отношений, что всегда вызывало неудовольствия отдельных лиц, нейтрализуемые только мирскими приговорами, которым подчинялись все безусловно. Как ни плохи и лихоимны были сибир­ские чиновники, составлявшие отбросы русской бюрократии, сильные общины с успехом выдерживали с ними борьбу.

Продолжаю свой рассказ. Второй значительной сибирской рекой, лежавшей на нашем пути за городом Ишимом, был Ишим. К нему мы выехали через Ишим- скуго степь, в которой реки встречаются редко, но которая представляла в это весеннее время низменную, сырую равнину, богатую стоячими водами и поросшую березовым мелколесьем. Дорога через Ишимскую степь на большом протяжении имела вид широкой гати, обрытой с обеих сторон канавами.

31 мая, рано поутру, мы были уже в виду широкого разлива Ишима, близ села Абацкого, красовавшегося со своими двумя церквами на левом берегу реки. Дорога была ужасная, тарантас бросало из стороны в сторону так сильно, что, несмотря на все мои заботы о целости моего барометра, он разбился вдребезги. Разлив Ишима имел 8 верст в ширину, т. е. был вдвое шире разлива Тобола, а потому переправа через него заняла не менее пяти часов времени. Раза четыре садились мы на мель в мелководных разливах, но наконец порыв ветра нанес нас на гриву, т. е. на ту отмель, которая обозначала побережье русла реки. При въезде в это русло сильное в нем волнение сделало наше положение критическим, и наша лодка могла быть опрокинутой, если бы гребцам, бросившимся в воду, не удалось продвинуть лодку через гриву, и в несколько минут мы были уже в быстром и бурном Ишиме, через русло которого переправились в три четверти часа. Вдали, впереди нас, поднимался крутой уступ правого берега реки, большею частью прикрытый дерном и кустами. На сухой песчаной почве промежуточной полосы увидел я в первый раз обширную красивую заросль чисто азиатской растительной формы, покрывавшую большое пространство своим золотым по­кровом. Растение это — открытая и описанная впервые великим Палласом форма касатика (Iris flavissiraa) — принадлежит также к растениям сибирской флоры, любящим общинную жизнь.

Обнажения крутого уступа состояли из глинистого наноса, а под ним — из горизонтальных слоев песку без всяких валунов. Поднявшись на уступ, я опять увидел необъятное продолжение Ишимской степи, простирающейся еще верст на 200, уже через Омский уезд до Иртыша. Березовые перелески, луга и обширные пространства стоячей воды перемежались между собой. Растительный покров влажной степи носил все еще европейско-русский характер. Пушистый лиловый сон (Pulsatilla), золотые горицветы (Adonis vernalis), белые крупные цветы другой ветреницы (Anemone silvestris), бледно-желтые стройные мытники (Pedicularis sceptrum-carolinum), высокие красные медовики (Phlomis tuberosa) и, наконец, на более сухих местах грациозно волнующийся на ветре ковыль (Stipa pennatci) всего более характеризовали покров степи, которой несметное количество водных птиц придавало неимоверное оживление. Утки разных пород ходили попарно по большой дороге, поднимаясь только из-под быстро мчавшегося экипажа. Многочисленные стаи гусей спускались без страха на бесчисленные небольшие водоемы, дупеля и бекасы беспрестанно с шумом вылетали из болотных трав. Не­много далее самка большого серпоклювого степного кулика (Numenius arquatus) с жалобным криком вилась около скачущих коней, как бы желая остановить их размахом своих длинных крыльев и защитить от их копыт свое еще беспомощное потомство, таящееся где-нибудь в высокой траве у степной дороги. Еще дальше пара журавлей с криком испуга и распущенными крыльями билась со степным кречетом в двух шагах от большой дороги, не смущаясь бегом лошадей. Самка падает, опрокинутая быстрым натиском кречета, но самец отчаянно бросается на него, и кречет, выскочив из-под набегающих коней, взвивается высоко и парит далее над степью, высматривая себе более легкую добычу.

Утром 1 июня мы выехали у Красного Яра на третью и самую исполинскую реку Западно-Сибирской низменности — Иртыш. Обнажения, встреченные мною здесь, состояли уже не из наносов, а из спокойных отложений перемежающихся песчаных слоев пресноводного бассейна новейших формаций. Пески эти во всех своих обнажениях вдоль Иртыша заключали в себе неисчислимое количество раковин, собранных мною и описанных впоследствии впервые в «Zeitschrift der deutschen geologischen Gesellschaft». Только позже я узнал, что раковины эти не ускользнули от внимания великого путешественника XVIII века Палласа, но он упоминает, впрочем, о них без их описания.

У Красного Яра я расстался со своим спутником В. А. Полетикой, направив­шимся в Барнаул не заезжая в Омск, и взявшим с меня слово остановиться у него в Барнауле, куда я должен был приехать, справив свои дела в Омске.

От переправы через Иртыш при Красном Яре, где колоссальная река уже не была в своем полном разливе, до Омска оставалось еще сорок пять верст. Я приехал туда первого июня к вечеру и должен был остаться там дня на два для представ­ления генерал-губернатору, от переговоров с которым зависела возможность осуществления заветного и затаенного моего намерения проникнуть во что бы то ни стало в глубь неведомого Тянь-Шаня, название которого в то время даже едва ли кому-либо было известно в Омске, так как здесь никто не был знаком ни со знаменитым сочинением Гумбольдта «Asie Centrale», ни с томом риттеровой Азии, относящимся до Тянь-Шаня.

Омск, имеющий ныне свыше ста тысяч жителей, вмещал тогда, несмотря на свое крупное административное значение, не более шестнадцати тысяч душ и уподо­блялся скорее временному военно-административному лагерю, чем городскому промышленно-торговому поселению. Построен он был по обеим сторонам реки Оми при впадении ее в Иртыш, в который город упирался. На правом берегу Оми находилась крепость, внутри ее — церковь и несколько казенных зданий, а между ними деревянный в то время дом генерал-губернатора; вне крепости помещалось большое здание главного управления, от которого по направлению к Иртышу спускалась улица; на ней расположены были по преимуществу дома четырнадцати живших в то время в Омске военных и штатских генералов. Дома эти были все деревянные, очень невзрачные и не обсаженные ни садиками, ни деревьями. У каждого дома был только просторный балкон, выходивший на широкую и пыльную немощеную улицу. На левом, высоком берегу реки Оми находилась более обширная часть города с двумя церквами, гостиным двором, почтамтом, лавками, двумя площадями и очень жалким ивовым бульваром. Зато за городом, в двух верстах ниже предела города того времени, на высоком правом берегу реки расстилался обширный и прекрасный парк — удобное и любимое место для гулянья омских обывателей.

Самой интересной тогда для меня личностью в Омске был, конечно, сам генерал-губернатор, от которого зависела вся участь моего путешествия. Таким генерал-губернатором был в то время престарелый генерал от инфантерии Густав Иванович Гасфорт (Густава Христиановича Гасфорта — генерал-губернатора Западной Сибири с 1850 по 1861 гг. — Семенов ошибочно называет Густавом Ивановичем), составивший себе известность выдающегося военачальника во время Венгерского похода. Несмотря на некоторые свои странности и чело­веческие слабости, Густав Иванович Гасфорт был недюжинной личностью и, конечно, обязан своей блестящей карьерой не одной только случайности, а еще более и своим личным качествам.

Окончив курс наук в Кенигсбергском высшем ветеринарном учебном заведении, Гасфорт вступил на службу ветеринаром в прусскую армию в начале XIX века, а в одну из войн против Наполеона, веденных нами в союзе с Пруссией, был прикомандирован к русским войскам, нуждавшимся в ветеринарах по случаю открывшейся в нашей кавалерии эпизоотии.

В одном из сражений с французами, кажется, при Прейсиш-Эйлау, когда много русских офицеров было перебито, Гасфорт, поставленный за офицера, в пылу сражения так отличился своей храбростью, что был переименован в офицерский чин и навсегда остался в рядах русской армии. Затем, по окончании отечественной войны 1812 — 1815 гг., Гасфорт поступил во вновь образованное училище колон­новожатых — эту первоначальную колыбель офицеров русского Главного штаба. Окончив в нем курс наук с блестящим успехом, он перешел в русское подданство и сделался офицером Главного штаба.

Во время Венгерской кампании 1849 года Гасфорт командовал уже дивизией и прославился своим действительно искусным отступлением к Германштадту (Сибиу) в Трансильвании, которым отвел главные силы Гергея и тем самым дал возможность другим войскам обойти армию последнего, что и решило участь войны.

Гасфорт очень гордился своим отступлением к Германштадту. Он говорил, что во всемирной военной истории было только три подобных отступления: одно — Ксенофонта, другое — Раевского под Смоленском и третье — его к Гер­манштадту (Сибиу).

Когда в 1853 году генерал-губернатор Западной Сибири князь Петр Дмитриевич Горчаков, по назначении его брата князя Михаила Дмитриевича главнокомандую­щим действующей армии в Крыму, изъявил желание принять участие в Севасто­польской войне и получил в командование один из корпусов действующей армии, Николай I не нашел ему более достойного преемника по Западно-Сибирскому генерал-губернаторству, кроме генерала Гасфорта, назначенного им и командую­щим войсками всей Сибири.

Нельзя сказать, чтобы выбор этот был особенно неудачен. Гасфорт принадлежал к числу просвещеннейших офицеров русской армии, имел вполне научное военное образование, большую опытность и несомненные способности в военном деле, личную храбрость и без­укоризненную честность. Администра­тивных способностей, к сожалению, Гасфорт не имел, но он зато не был бюрократом и рутинером, а наоборот, проявлял личную инициативу, в осо­бенности в делах, в которых считал себя сколько-нибудь компетентным.

Положение сибирских генерал-губер­наторов в половине XIX столетия было,

впрочем, не легкое, и для того, чтобы сделать что-нибудь действительно по­лезное для края, нужно было иметь или государственный ум Сперанского, или непреклонную волю Муравьева-Амурского.

Положение генерал-губернатора Западной Сибири было не легче, чем по­ложение генерал-губернатора Восточной. В его ведении находились в пределах Сибири две громадные губернии — Тобольская и Томская — и замыкающие их с юга военной пограничной линией степные области: Сибирских киргизов и Семипалатинская. На Тобольскую губернию генерал Гасфорт не имел почти никакого влияния. Она управлялась в обыкновенном административном порядке из губернского города Тобольска умным и опытным губернатором Виктором Антоновичем Арцимовичем. Томская губерния едва ли не в большей мере была изъята из фактического ведения генерала Гасфорта. Центр ее тяжести нахо­дился в Алтайском горном округе, горный начальник которого жил в Барнауле и в отношении всего хозяйства округа был подчинен непосредственно Кабинету и Министерству двора и уделов, только до некоторой степени находясь под над­зором томского губернатора, который всегда назначался из горных инженеров, так что в Томской губернии, в непосредственном ведении генерал-губернатора, как командующего войсками всей Сибири находились только малочисленные войска, расположенные в этой губернии.

В непосредственном же распоряжении генерал-губернатора находились две степные области: Сибирских киргизов и Семипалатинская с их в то время почти исключительно киргизским населением. В качестве же командующего войсками всей Сибири ему подчинялись войска Сибирского корпуса, а в качестве атамана Сибирского казачьего войска — вся широкая полоса казачьих земель от границы Оренбургской губернии через Петропавловск, вдоль всей иртышской линии до озера Зайсана.

Эта территория соответствовала образованному впоследствии Степному ге­нерал-губернаторству до выделения из него и присоединения к Туркестанскому Семиреченской области.

Но и в управлении этим обширным краем генерал-губернатор был сильно ограничен Советом Главного управления Западной Сибири, тем более, что Совет этот был не просто совещательной коллегией, а действительно административным учреждением, в котором каждый из членов заведовал своей частью, как, например, хозяйственной, финансовой, административной, судебной, инородческой и т. д.

При этом на назначение членов Совета генерал-губернатор не имел непо­средственного влияния.

Гасфорт нашел в Совете Главного управления уже готовую, сплотившуюся шайку хищников и взяточников (во время моего посещения города Омска в 1856 г. только один из членов Совета не принимал никакого непосредственного участия в этих злоупотреблениях), которых, несмотря на сильную власть, предоставленную законом генерал-губернаторам, он сокрушить был не в силах, так как они были связаны между собой и с какими-то темными силами в столичных учреждениях золотой цепью... Это не препятствовало членам Совета Главного управления угождать всем слабостям генерал-губернатора, приведшим его сразу к крупной ошибке при выборе правителя дел генерал-губернаторской канцелярии.

Одной из слабостей Гасфорта было его завистливое соперничество с двумя соседними генерал-губернаторами и в особенности с Н. Н. Муравьевым, который хотя и был гораздо моложе его по службе, но уже получил титул графа Амур­ского. Гасфорт относился так враждебно к Муравьеву, что в его глазах лучшей рекомендацией для чиновника было его заявление, что вышел он со службы с Восточной Сибири вследствие неприятностей с генерал-губернатором... Так Гасфорт и взял в правители своей канцелярии бывшего правителя канцелярии, вытесненного Муравьевым-Амурским за взяточничество. Умный и опытный Почекунин (фамилия чиновника, бывшего правителем канцелярии у Гасфорта) сплотил, насколько было возможно, весь Совет управления Западной Сибири и был ловким и деятельным проводником всех хищений, производимых члена­ми Совета, каждым по своей части. Гасфорт впоследствии сознавался, что знал об их злоупотреблениях, но что держал их в руках, производя по временам, для их острастки, «гром и молнию». Гром и молния эти состояли в том, что собрав от своих очень удачно выбранных чиновников особых поручений некоторые данные по какому-нибудь крупному злоупотреблению, он разносил обвиняемого в присутствии всех, не жалея даже резких выражений, на что виновные низко кла­нялись, не отрицая своей вины. Но дело этим и оканчивалось, и эти же виновники подождав немного, продолжали свои злоупотребления, ловко прикрываемые правителем канцелярии. Не говоря уже о злоупотреблениях, связанных с винны­ми откупами, отдававшимися Советом в хищнические руки, поставка хлеба для войск и переселенцев в Семиреченский и Заилийский края служила еще большим источником самых крупных доходов для членов Совета Главного управления. На торгах подставные лица получали поставку за заказываемый туда хлеб по 11 и 12 рублей за четверть под предлогом дороговизны его достав­ки по иртышской линии в глубь степи и в Заилийский край, а сами покупали его у только что водворившихся там переселенцев от 90 копеек до 1 рубля за четверть. Такими доходами, делимыми поставщиками с членами Совета, объяс­нялось разливанное море шампанского на пирах высших омских чиновников и их грубые, циничные оргии...

Однако и в то время в административном мире Западной Сибири пробива­лась свежая струя светлых личностей. Не говоря уже о тобольском губернаторе (впоследствии сенаторе) Арцимовиче, сумевшем упорядочить все тобольское гу­бернское управление, почти все избранные самим Гасфортом чиновники особых при нем поручений оказались безукоризненными.

Уже с первого года своего назначения, убедившись в своем бессилии провести какие бы то ни было реформы в деле управления русским населением Западной Сибири, Гасфорт обратил все свое внимание на подведомственные ему киргиз­ские области. Но в области Сибирских киргизов, населенной исключительно киргизами Средней орды, его крайне стесняло то, что орда эта была поделена между Западно-Сибирским и Оренбургским генерал-губернаторствами. К каким печальным результатам приводило хроническое несогласие и недоброжелатель­ство, существовавшее в течение почти всего XIX века между двумя соседними генерал-губернаторами, в руках которых находились самые дорогие интересы России по отношению к сопредельным ей странам, доказывает нагляднее всего история постоянных восстаний в первой половине этого века киргизского сул­тана Кенесары Касимова. Этот отважный Митридат Киргизской степи в течение десятков лет успешно боролся с русским владычеством тем, что, когда его одоле­вали в области Сибирских киргизов, он перекочевывал в пределы Оренбургского генерал-губернаторства, где не только получал амнистию, но и почетные награды по представлению генерал-губернатора. Затем, поссорившись с этим последним, он снова перекочевывал в пределы Западной Сибири, где встречаем был с по­четом переменившимся за этот промежуток времени генерал-губернатором. Только в редких случаях, когда оба генерал-губернатора ополчались против него, Кенесары укочевывал в пределы Кокандского ханства, под защиту хана, не более враждебного к обоим генерал-губернаторам, чем последние были между собою и не русским, а кокандским подданным каракиргизам, во время одной из таких перекочевок Кенесары в кокандские пределы, удалось его сокрушить, что случилось незадолго до назначения генерал-губернатором Гасфорта.

По прибытии Гасфорта во вверенный ему край первой его заботой было озна­комиться с бытом киргизского народа и стараться установить сколько-нибудь последовательную и постоянную поли­тику, которой русские власти должны были бы держаться в управлении кир­гизскими ордами и вообще кочевым населением. Замечательно, что Гасфорт сразу понял, что его предшественники и соседи (генерал-губернаторы запад­носибирские и оренбургские) делали очень крупную ошибку, прививая уси­ленно и искусственно мусульманство к не вполне утратившим свои древние шаманские верования и еще мало про­никнутым учением Магомета киргизам и снабжая их султанов и их аулы татар­скими муллами из Казани.

Но от своего совершенно справед­ливого соображения Гасфорт пришел к странному и неожиданному заклю­чению, оправдывавшему до некоторой степени прозвание, данное ему его свер­стниками (Отдавая справедливость разностороннему образованию и обширной эрудиции Гасфорта, они характеризовали его названием «опрокинутого шкафа с книгами», в котором все перемешалось).

Заключение это, выраженное в записке, поданной им в 1854 году Николаю I, состояло в следующем. По его, Гасфорта, мнению, проповедь христианской рели­гии между киргизами не может иметь успеха, так как многие обычаи и условия кочевой жизни, как, например, кочевое многоженство, не совместимы с догматами христианского учения. С другой стороны, обращение огромной киргизской на­родности в мусульманство противоречит русским государственным интересам. Поэтому нужно дать киргизам новую религию, приспособленную к условиям их жизни и соответствующую русским государственным интересам. Определяя догматы этой новой религии, нужно принять за их исходную точку ту религию, которая была старым заветом закона божия, а именно еврейскую, очистив ее от талмудских толкований и реформировав в духе христианства, то есть при­соединив к заповедям и учениям Моисея многие догматы христианской религии. Полный проект этой религии, обличающий обширные теологические познания Гасфорта, был представлен им Николаю I, который, как говорят, написав на за­писке резолюцию: «Религии не сочиняются, как статьи свода законов», возвратил ее автору с нелестным отзывом об его соображениях.

Не найдя себе удовлетворения ни в качестве администратора многочисленного русского населения, ни в качестве законодателя не менее многочисленного кир­гизского, Гасфорт отдал все свои силы попечениям о самых отдаленных окраи­нах своего генерал-губернаторства — полярному Березовскому краю и самому южному в то время из наших азиатских владений — Семиреченскому. Первым из западносибирских генерал-губернаторов он посетил лично эти обе оконечности Западной Сибири, отдаленные одна от другой на 30° широты.

В Березовском и Обдорском краях он нашел умного и доброго хозяина об­ширного края в лице березовского исправника. Кому бы ни принадлежала честь определения этого замечательного по своим административным способностям лица из никому неизвестных скромных армейских офицеров на должность бе­резовского исправника, тобольскому ли губернатору Арцимовичу или генерал- губернатору Гасфорту, но во всяком случае выбор был в высшей степени удачный. Впоследствии березовский исправник Г. А. Колпаковский, пройдя через должность пристава Большой орды, губернатора Семиреченской области, помощника тур­кестанского генерал-губернатора, сделался сам степным генерал-губернатором и на всех занимаемых им должностях оказал своему отечеству незабвенные ус­луги. Во всяком случае, заслугой Гасфорта является то, что он первый выдвинул такого достойного человека.

Успокоившись относительно Березовского края, Гасфорт сосредоточил все свое внимание на Семиреченском и здесь уже почувствовал себя полным хозяином, не встретив никакого противодействия в Главном управлении Западной Сибири, так как его членам деятельность Гасфорта на отдаленной окраине была на руку. Движение вперед, в глубь Азии и колонизация Семиречья, проведение туда до­роги и устройство путей сообщения с возникавшими поселениями вызывали многочисленные поставки и подряды, производимые Главным управлением, и давали богатую добычу членам его.

В городе Копале, созданном князем Горчаковым, Гасфорт нашел также до­брого хозяина в лице замечательно талантливого и энергичного подполковника Сибирского казачьего войска Абакумова, который сумел поддержать престиж первого крупного русского земледельческого поселения на территории Большой киргизской орды. Но и посещение Гасфортом Семиреченского края осталось не бесследным. С киркою и топором в руках он принялся за устройство лучшего пути в Копал через одну из цепей Семиреченского Алатау на перевале, получившем название Гасфортова, затем содействовал образованию в крае новых станиц — Лепсинской в одной из высоких долин Алатау и Урджарской на притоке озера Ала-Куля, вблизи китайского города Чугучака. Места этих станиц были выбраны удачно, и все эти три значительных русских поселка сделались твердым оплотом русского владычества в Семиречье. Затем и дорога от Семипалатинска до реки Или с ее хорошо устроенными на каждых 20 — 25 верстах станциями (пикетами), снабженными достаточным количеством казаков и лошадей, была вполне упо­рядочена после посещения Семиречья генералом Гасфортом.

Но самой крупной его заслугой было занятие Заилийского края. Этот лучший по климату и плодородию почвы при возможности орошения (ирригации) уголок Западно-Сибирского генерал-губернаторства, представляющий северный склон исполинского горного хребта (Заилийского Алатау) к приилийской равнине, был издавна спорной территорией между нашими подданными — киргизами Большой орды и каракиргизскими племенами: китайскими подданными богинцами и кокандскими — сарыбагишами. Отважные и предприимчивые султаны Большой орды охотно вызывались быть нашими пионерами в занятии оспариваемого у них каракиргизами подгорья, альпийские луга которого охотно посещались ими с тех пор, как они почувствовали за собой твердый оплот в русской колонизации Семиреченского края. При первом же посещении этого края генерал Гасфорт окончательно решился на занятие всего северного склона Заилийского Алатау. Как опытный военачальник, он убедился, что находящиеся в подданстве двух различных государств и враждующие между собой племена не могут служить ему серьезным препятствием к занятию Заилийского края, но что препятствия к до­стижению своей цели он мог встретить только в Петербурге, где он не имел ни тех связей, ни того авторитета, которые составляли силу Муравьева-Амурского.

При всем этом Гасфорт решил послать осенью 1854 года за реку Или рекогнос­цировочный отряд, состоявший из одного батальона пехоты и трех сотен казаков. Экспедиция совершилась успешно. Она высмотрела в семидесяти верстах от реки Или, у самого подножья Заилийского Алатау, при выходе из гор речки Алматы, идеально прекрасное место для русского поселения, начало которому и было по­ложено тогда же основанием здесь укрепления Заилийского, переименованного в следующем году в Верное. Хотя на этом подгорье не росло ни одного дерева, но долина, на него выходящая, была богата лесной растительностью, а обилие воды в ней давало возможность для искусственного орошения всей подгорной пло­щади. При дальнейшей своей рекогносцировке вдоль подножья горного хребта к западу отряд был окружен несметным количеством каракиргизов, кокандских подданных, но все-таки вернулся без всяких потерь на реку Или.

Летом 1856 года произошло уже окончательное занятие подгорья. Войска и казаки водворились на месте, избранном для основания укрепления Верного, и занялись рубкой леса в Алматинской долине для первых необходимых построек. Первая встреча русских переселенцев с дикокаменными киргизами, откочевав­шими на юго-запад, была очень неприязненна. В первую же ночь по водворении русских сильная каракиргизская баранта в пятнадцати верстах от Верного угнала табун русских лошадей, убив 12 охранявших их казаков, головы которых были найдены на пиках в тех местах, где они охраняли табун. Осенью сам Гасфорт по­сетил впервые занятое подгорье. Настоящая же колонизация семейных казаков и крестьян началась только весною 1857 года.

Возвращаюсь к воспоминанию первого дня моего знакомства с генералом Гасфортом в Омске. Принял он меня очень приветливо; несомненно, что в тех условиях, в которых он тогда находился, приезд командированного в его край члена пользовавшегося тогда уже большим авторитетом Русского Географического общества был как раз в интересах генерал-губернатора, искавшего всякой поддержки в своих начинаниях со стороны независимых, беспристрастных и сколько-нибудь авторитетных свидетелей его действий.

При представлении моем Гасфорту я имел осторожность не произнести ни одного слова по поводу главной цели своего путешествия в Тянь-Шань... Я выразил только глубокое сочувствие Географического общества к деятельности Гасфорта на юго-восточной окраине Киргизской степи и в особенности к колонизационному движению в Заилийский и Семиреченский края и сообщил ему, что Общество поручило мне изучить как природу мирно завоеванного им края, так и успехи в нем русской колонизации. Вот почему я и не сомневаюсь, сказал я, что про­свещенный инициатор нашего поступательного движения в Центральной Азии даст мне возможность не только посетить Верное, но и изучить по возможности геологическое строение края, его флору и фауну, а также и население соседней горной страны. Гасфорт в ответ на это высказал надежду, что его роль как но­сителя просвещения в Средней Азии может принести более пользы для России, чем скороспелое, по его мнению, занятие водного пути, проходящего по чужому государству, прославленным его соседом по генерал-губернаторству, и что его мирное завоевание богато одаренного природой края будет оценено впослед­ствии историей, а что пока ему приходится уже радоваться, что уважаемое всей Европой Русское Географическое общество обратило свое внимание на только что занятый им край, почему он и приветствует молодого ученого, стремящегося к его изучению. При этом Гасфорт обещал немедленно исполнить мое желание и предписать местным властям оказывать самое широкое содействие моим ис­следованиям и давать мне достаточный конвой для поездки в горы Заилийского края, а также посылать вслед за мной топографов для съемки по возможности всех моих маршрутов.

Гасфорт тут же познакомил меня с находившимся у него в это время начальни­ком всех топографических работ в Западной Сибири, генерал-майором бароном Сильвергельмом, и поручил ему показать мне не только все сводные картогра­фические работы, но и все съемочные планшеты, исполненные в киргизских областях за время управления Гасфорта.

Поручение генерал-губернатора было исполнено с удовольствием честным и добродушным финляндцем, тем более, что он надеялся, что Географическое общество при своих связях с Главным штабом напомнит ему о необходимости поскорее снабдить Омск хорошими инструментами. Оказалось, что планшеты и вообще инструментальные съемки омских топографов были прекрасно испол­нены и что только в их сводных картографических работах замечались крупные недостатки, которые объяснялись тем, что съемки таких громадных пространств не могли быть произведены ни одновременно, ни однородно. Различные про­странства были сняты разными топографами и притом в разное время, одни инструментально, другие глазомерно, третьи нанесены на сводные карты только по расспросам, и сводка всего этого разношерстного материала производилась торопливо и преждевременно по внезапному требованию начальства, в угоду ему. А какую роль играла эта угода, объяснили мне омские картографы.

Один раз принесли Гасфорту, по его требованию, несколько новых съемочных планшетов. Осматривая их очень внимательно, он заметил, что в некоторых междуречьях Киргизской степи на водоразделах совсем нет гор, и осведомился, почему не изображены там горы. Получив в ответ, что никаких гор в этой мест­ности нет, Гасфорт заметил, что у топографов при их некультурности нет никакого критерия в их суждениях, а что тут, по его, Гасфорта, соображению, должны быть горы. Через несколько дней после того Гасфорту была представлена сводная карта сибирского пространства Киргизской степи, на которую предполагавшиеся им горы и были нанесены. Гасфорт остался очень доволен тем, что горы оказались там, где он их предполагал, а на мой вопрос барону Сильвергельму о том, что же сделалось с подлинными планшетами, я получил в ответ: «Планшеты мы, конеч­но, не исправляли, а только их припрятали. А как же при составлении сводной карты нам было не потешить старика?»

Во время краткого моего пребывания в Омске я успел познакомиться, хотя еще довольно поверхностно, с лучшими деятелями города, о которых я уже упоминал выше. Но особенное внимание мое обратили на себя двое талантливых молодых офицеров, незадолго перед тем окончивших курс в Омском кадетском корпусе, которые сами искали случая познакомиться со мной.

Один из них, родом казак, поразил меня не только своей любознательностью и трудолюбием, но и необыкновенной, совершенно идеальной душевной чистотой и честностью своих стойких убеждений; это был прославившийся впоследствии как путешественник и исследователь Сибири и Центральной Азии Григорий Николаевич Потанин. Он был сыном весьма талантливого и любознательного казачьего офицера, который в первой четверти XIX века был часто командируем в киргизские степи. Путешествуя по ним в пределах области Сибирских кир­гизов (ныне Акмолинской), он доходил до берегов реки Чу и пределов Коканд- ского ханства. Некоторые из интересных его маршрутов и глазомерных съемок дошли до Гумбольдта и были им использованы в его «Центральной Азии». Под конец жизни, несмотря на свою известность и заслуги, отец Потанина был раз­жалован в простые казаки, но сын его был принят в кадетский корпус в городе Омске и окончил там курс с большим успехом. В это время казачьи офицеры в чине хорунжего получали в год всего только по 90 рублей жалованья и попол­няли свои бюджеты легкими при их командировках и исполнении служебных обязанностей в Киргизской степи поборами с киргизов. Но в этом отношении один Г. Н. Потанин составлял исключение. Действуя неуклонно по своим чистым и честным убеждениям, он не собирал с киргизов никаких поборов и ухитрялся жить на свои 90 рублей. С разрешения высшего начальства он занялся разборкой омских архивов и извлекал оттуда драгоценные для истории Сибири и сибирских казачьих войск данные. Само собой разумеется, что я не только заинтересовался судьбой молодого офицера, но при дальнейшем с ним знакомстве старался раз­вить в нем любовь к природе и естествознанию, что впоследствии и привлекло выдающегося молодого человека в Петербургский университет и выработало из него замечательного путешественника, этнографа и натуралиста.

Другим лицом, особенно меня заинтересовавшим в Омске, был Чокан Чингисович Валиханов. Киргиз родом из Средней орды, он был внуком последнего киргизского хана Валия и правнуком знаменитого Аблай-хана, потомка Чингис­хана. Его мать была родная сестра «Митридата» киргизского народа — Кенесары Касимова. Родная его бабка по отцу — вдова хана Валия — со своими детьми оставалась верной России, в то время когда остальные ее родичи, дети хана Валия от первого брака и его братья, не хотели признавать того, что хан Валий принял русское подданство. Александр I с большим вниманием отнесся ко вдове хана Валия и велел выстроить ей первый в киргизской степи дом, в котором и родился Чокан Валиханов. Обладая совершенно выдающимися способностями, Валиханов окончил с большим успехом курс в Омском кадетском корпусе, а впоследствии, уже в Петербурге, под моим влиянием слушал лекции в университете и так хоро­шо освоился с французским и немецким языками, что сделался замечательным эрудитом по истории Востока и в особенности народов, соплеменных киргизам. Из него вышел бы замечательный ученый, если бы смерть, вызванная чахоткой, не похитила его преждевременно, на двадцать восьмом году его жизни. Само собой разумеется, что я почел долгом обратить на этого молодого талантливого человека особенное внимание генерала Гасфорта и по возвращении моем из пу­тешествия в Тянь-Шань подал мысль о командировке Валиханова в киргизской одежде с торговым караваном в Кашгар, что и было впоследствии осуществлено Валихановым с полным успехом.

Цель моей двухдневной остановки в Омске была вполне достигнута, и третьего июня я выехал из Омска в Барнаул. На пути к Барнаулу, между Иртышом и Обью, расстилалась верст на 700 обширная и интересная Барабинская степь, или Бараба, в то время еще мало привлекавшая русскую колонизацию. Дорога моя до города Каинска, на расстоянии 480 верст, шла вдоль реки Оми. На первых тридцати верстах я ехал через безлесную степь, но затем по приезде на правый берег реки опять встретился с березовым мелколесьем — «колками». В промоинах высокого левого берега Оми виднелись еще не растаявшие наносы снега. На самой степи самыми характерными травами были ковыль (Stipa pennata) и медовик (Phlomis tuberosa).

Четвертого июля погода была бурная и холодная, шел град. Местность была уто­мительно однообразна. Встречавшиеся деревни были хуже выстроены и казались беднее, чем в Тобольской губернии. Город Каинск, в который мы приехали к вечеру четвертого июля, мало чем отличался от крупных сибирских селений: в нем была только одна церковь, но жило, однакоже, до 2700 жителей в 470 дворах.

За Каинском я окончательно расстался с Омью и с утра пятого июня достиг уже самой характерной части Барабинской степи, характеризуемой главным об­разом обилием озер и почти совершенным отсутствием текущих вод. 

За станцией Убинской, вдали, влево от дороги осталось обширное озеро Убинское. Низменная, болотистая поверхность степи поросла березовым и ивовым мелколесьем. Неко­торые перелески были украшены темно-оранжевыми, огненного цвета букетами сибирской купальницы (Trollius asiaticus). Появился на степи чуждый нашей европейско-русской равнине розовый первоцвет (Prima cortusoides). Самым рас­пространенным кустарником была наша обыкновенная так называемая желтая акация (Caragana arbotusoides), которая, будучи вывезена из Сибири в XVI веке, заполняла сады наших предков.

Обилие в Барабинской степ и пресноводных озер, не имеющих стока, находи­лось в противоречии с распространенным тогда между географами убеждением, что всякое озеро, не имеющее стока, превращается в соленое. Очевидно, вопрос о том, при каких условиях озера, не имеющие стоков, могут сохранять свою пре- сноводность и при каких они становятся солеными, мог быть разрешен только внимательным и притом сравнительным изучением пресноводных озер Барабин­ской степи и соленых Киргизской, и хотя Барабинская степь была впоследствии посещена и изучена таким основательным ученым, как академик Миддендорф, еще много остается сделать для изучения озер Средней Азии, к которому так внимательно относилось и относится во все последнее тридцатилетие своей деятельности Русское Географическое общество.

Шестого июня, в 9 часов утра, из-за густого соснового бора, сопровождавшего ее течение, показалась величественная река Обь. На песчаных берегах ее появились впервые и некоторые сибирские растительные формы: роскошный пурпуровый остролодочник (Oxytropis uralensis) и вид дикого горошка (Orobus alpestris), но преобладающими в сосновом бору были обыкновенная европейская брусника, черника, голубика и т. п.

Переправа через Обь заняла у меня целый день (шестого июня) с 9,5 часов утра до солнечного заката. Для того чтобы совершить эту переправу, пришлось тянуться бечевой вверх по течению верст на девять. Вся эта процедура продол­жалась часов семь. Затем мы уже стали переезжать поперек Оби, но, достигнув ее середины, были застигнуты сильной грозой. Дождь, сопровождаемый не­прерывными молниями и сильными раскатами грома, заливал нас. С трудом мы пристали к берегу, где на возвышенности было расположено обширное село Бердское с тремя церквами.

Обь между Барнаулом и Бердским образует громадный изгиб, так что на пути из Барабинской степи в Барнаул, расположенный на левом берегу Оби, прихо­дилось переезжать реку два раза. В Бердском я не останавливался, а продолжал свой переезд через пространство, огибаемое Обью, посреди которого протекает правый приток Оби река Чумыш. К сожалению, мне пришлось проехать вто­рую станцию от Бердского — село Медведское — ночью. Между тем волнистая и живописная местность эта крайне меня интересовала, потому что здесь находились первые обнажения твердых горных пород (глинистых сланцев, кристаллических диоритов и конгломератов) Алтайского нагорья, служащих продолжением поднятия Салаирского кряжа и обусловливающих изгиб, или луку, образуемую Обью.

Когда утром седьмого июня я достиг реки Чумыша, то встретил здесь ту же песчаную почву, те же хвойные леса и ту же обыкновенную европейско-русскую растительность. От Чумыша до второй переправы мы проехали верст сорок; к Оби спустились вдоль продолговатого песчаного пригорка, на котором я с радостью встретил три новые для меня роскошные азиатские растительные формы: астрагал (Astragalus sabuletorum), солонечник (Statice Gmelini) и душистую желтую дикую лилию (Hemerocallis flava). Переправа через Обь здесь была далеко не так затруднительна и опасна, как в Бердском; до Барнаула от переправы уже оставалось только тринадцать верст, и к шести часам вечера я был в городе.

Барнаул расположен на левом берегу Оби, при впадении в нее реки Барнаулки, на левой стороне этой реки, вдоль которой он был растянут более, чем вдоль Оби. Все продольные улицы города были параллельны с Обью. Барнаульский завод был расположен на плотине реки Барнаулки, запруженной в обширный и пре­красный пруд. Правый берег реки поднимался высоко и довольно живописно над ее запрудой; на нем строилась кладбищенская церковь. На одной из площадей города возвышался гранитный обелиск в память столетия существования Алтай­ских горных заводов; почти вся площадь была окружена казенными каменными зданиями, но все частные дома, несмотря на комфорт и даже роскошь, с кото­рыми жили горные инженеры, были деревянные. Во время моего пребывания в Барнауле (1856 г.) домов насчитывали до 1800, а число жителей превосходило 10000 обоего пола.

Остановился я в Барнауле, согласно данному мной слову, у гостеприимно при­глашавшего меня к себе В. А. Полетики. Через него я очень скоро познакомился со всем барнаульским обществом.

Хотя город Барнаул не отличался внешней красотой своих зданий, но зато внутри их все было убрано с комфортом и роскошью, и все казалось жизнерадостным. Общество, все однородное, состояло из очень хорошо образованных и культурных горных и лесных офицеров и их семейств, сильно перероднившихся между собою, а также из семейств двух-трех золотопромышленников, отчасти бывших в свое время также горными офицерами. Жили они весело и даже роскошно, но в их пирах не было той грубости, которой отличались оргии членов Главного управ­ления Западной Сибири в Омске. Эстетические наклонности горных инженеров Алтайского горного округа проявлялись не только в убранстве их комнат и изящ­ной одежде их дам, но и в их знакомстве как с научной, так и с художественной литературой и, наконец, в процветании барнаульского любительского театра, который имел даже свое собственное здание. Многие из горных инженеров, постоянно принимая участие в любительских спектаклях, выработали из себя тонких, образованных артистов, между которыми в моей памяти остались гор­ный инженер Самойлов, брат знаменитого актера Самойлова, а в драматических ролях молодой горный инженер Давидович-Нащинский. В женских же ролях две из жен инженеров были также очень выдающимися артистками.

Одним словом, Барнаул был в то время, бесспорно, самым культурным угол­ком Сибири, и я прозвал его сибирскими Афинами, оставляя прозвание Спарты за Омском... Но, конечно, между этими городами и древними городами Греции было различие, пропорциональное различию культуры Сибири в половине XIX века от культуры древней Греции. Да и сибирская Спарта, при грубости ее воинственных нравов, не имела спартанской чистоты и безупречности, а в си­бирских Афинах были свои темные стороны. К описанию барнаульской жизни я возвращусь далее.

Горный начальник Алтайского горного округа, полковник Андрей Родионович Гернгросс, принял меня очень приветливо и не только предписал управляющему Змеиногорским краем оказывать мне возможное содействие при моих поездках по Алтаю, но снабдил меня палаткой, которая оказала мне во все время моего путешествия в Алтае и Тянь-Шане большие услуги.

Ознакомление с Барнаулом, его обществом, среди которого мне пришлось впоследствии провести зиму 1856/57 гг., с барнаульским горнозаводским про­изводством, интересными его геологическими, палеонтологическими и архео­логическими коллекциями, с новыми прекрасными съемками, произведенным в Алтайском горном округе по инициативе М. Н. Муравьева, а также непосред­ственное приготовление к моему снаряжению заняли у меня полторы недели, и я собрался в путь только к 19 июня.

Выехал я из Барнаула в этот день утром; ехал на почтовых, но не с обычной на этом тракте скоростью вследствие остановок, вызываемых моим желанием основательно ознакомиться с характером приалтайской страны. Дорога моя на двух первых перегонах шла параллельно течению Оби, а далее — параллельно реке Алею, через степи, покрытые роскошной ранней летней растительностью.

Через неширокий Алей мы переехали 20 июня очень рано утром. От станции Калмыцкие мысы, расположенной на реке Чарыше, я увидел впервые в синей дали Алтайские горы. Первым трем «сопкам», служащим предгорьями Алтаю, казаки дали названия: Воструха, Речиха и Игнатиха; за ними в действительно синей дали возвышается Синюха. Так как каждая из этих гор возвышается от­дельно и не представляет сплошного хребта, то сибиряки называют их «сопками», хотя в них нет ничего вулканического. Мало того, сибиряки говорят: «сопки дымятся», когда, притягивая к себе облака, сопки окутываются ими. Далее, когда казаки видят сплошной хребет, то называют его «Урал», в виде не собственного, а нарицательного имени. Поразило меня также употребление казаками глагола «доказать» в смысле сообщить. За Калмыцкими мысами, на берегу речки Локтев- ки я встретил первые обнажения твердых горных пород Алтая: это были серые порфиры, на скалах которых росли типичные алтайские растения — патриния (Patrinia rupestris) и алтайские виды очитка (Sedum).

Ночевал я с 20 на 21 июня на станции Саушке для того, чтобы посвятить сле­дующий день осмотру имевшего уже всемирную известность Колыванского озера, отстоящего верстах в двух или трех от названной станции. Озеро это, расположен­ное в слегка холмистых предгорьях Алтая, поражало всегда путешественников, посещавших Алтай, причудливыми формами своих гранитных скал, вертикально поднимающихся вблизи и вдали от него в слегка холмистой местности.

Гранитные скалы Колыванского озера по своим формам имеют себе соперников лишь в гранитных скалах горы Брокена в Гарце. Разница между теми и другими состоит в том, что скалы Брокена слагаются из отдельных гранитных глыб, на­валенных одна на другую в хаотическом беспорядке наподобие матрацев; колы- ванские же скалы при своих фантастических формах имеют более скорлуповатую отдельность. Отдельные скалы поднимаются по обеим сторонам барнаульской дороги и по поверхности слегка волнующейся ковыльной степи, а самые фанта­стические находятся к западу от нее. Довольно плоский дугоооразный западный берег озера состоит из тех же гранитов. На северном берегу, у подножья высоких скал уже в то время устраивался сад, и в нем большой деревянный навес, или веранда, откуда был прекрасный вид на озеро и вдающийся в него с восточной стороны скалистый мыс. Близ юго-восточного угла озера берет начало речка, пи­таемая, по-видимому, болотами, образуемыми водой, просачивающейся из озера. С южной стороны озера поднимается гора, возвышающаяся метров на 150 над Уровнем озера, поросшая березовым мелколесьем и не особенно многочисленны­ми пихтами. В водах растет плавающий чилим (Trapa natans), характеризуемый своими угловатыми орехами. Сухопутная растительность около озера мало чем отличается от европейской, только дикая татарская жимолость (Lonicera tatarica) перешедшая из Алтайского нагорья в несметном количестве в наши сады, и кра­сивые бледно-желтые касатики (Iris halophila), украшающие берега, напоминают путешественнику, что он находится уже в глубине Азии.

Из Саушки я приехал в Змеиногорск 22 июня и решил посвятить недель пять на изучение Алтая. За это время я посетил заводы Змеиногорский и Локтевский, все рудники змеиногорской группы, а также рудники, расположенные по системам рек Убы и Ульбы. Эти экскурсии заняли около месяца времени. По отношению к Змеиногорскому руднику меня интересовали ближайшие причины падения этого рудника, прежде первого по богатству в Алтае и, в частности, в Змеино­горском крае, и отношение Алтайского горного управления к многочисленному тогда крепостному горнозаводскому русскому населению Алтая. Такое изучение я мог, впрочем, закончить, только проведя зиму 1856/1857 гг. в Барнауле, а потому возвращусь к этому предмету далее.

Змеиногорск не показался мне особенно привлекательным. Он расположен в очень холмистой местности, но окружающие его каменистые горы лишены лесной растительности. Городок состоял из деревянных некрасивых домов, но внутреннее их убранство отличалось тем же комфортом, как и в Барнауле. Одним словом, Змеиногорск был самым значительным культурным центром внутреннего Алтая. Несмотря на сильное истощение рудника, в нем все еще производились разведочные работы, которые позволяли геологу с молотом в руках проникнуть в подземное царство Алтая, где каторжных работ не существовало, да и громадные отвалы позволяли ознакомиться со всем тем, что когда-либо извлекалось здесь из недр земли, не исключая и «чудских» орудий бронзового периода. В Змеиногорском Черепановском и других рудниках Змеиногорской группы и на Локтевском заводе я встретил самое радушное гостеприимство образованных и культурных горных инженеров.

Но самой интересной поездкой моей в Алтае была поездка в долины рек Убы и Ульбы, и в особенности в самую внутреннюю и интересную из обитаемых ал­тайских долин — Риддерскую. Спутником моим в этой поездке был прекрасно знакомый с Алтаем, образованный и культурный офицер корпуса лесничих Коптев (Вся лесная администрация Алтая, как и торная, в то время и меча офицерские чины и носила военную форму). Он был только года на четыре старше меня и, женатый на дочери одного из алтайских горных инженеров, овдовел незадолго до моего прибытия, почему охотно поехал со мной попутешествовать в алтайских долинах.

Выехали мы на эту поездку из Змеиногорска 20 июля. Дорога от плотины обширного Верхнего Змеевского пруда шла все в гору на кряж Мохнатых сопок, состоявших из гранита. Достигнув перевала, с которого видны были высокие горы Колыванского кряжа — Синюха и Ревнюха, дорога спускалась к реке Алею по наклонной степной плоскости. С этого спуска вдали за двенадцать верст на серебристой ленте Алея видно было обширное селение Старо-Алейское. Селение это имело вид замечательно богатый и зажиточный, но находившаяся в нем вместо храма старая, покачнувшаяся часовня достаточно указывала на то, что тысяча жителей селения принадлежали к староверам и что воздвигать новый такой благолепный храм, какой бы они, может быть, желали построить себе, им не по­зволяли. За Старо-Алейским, отстоящим в девятнадцати верстах от Змеиногорска, мы переправились через Алей вброд. Течение его было быстрое, берега состояли из наносов. Степь за ними была однообразна, но вблизи дороги влево остались невысокие скалистые горы, возвышавшиеся очень разорванным гребнем. Они состояли из гранита и составляли продолжение Убо-Алейского кряжа. Самая же степь была волнистая и пересечена пологими оврагами. За Старо-Алейским кое- где мы встречали на степи посевы пшеницы, полбы, овса и проса богатых крестьян Старо-Алейской волости. Местами попадались солонцы, которые можно было узнать по их растительности, состоящей из солонечника (Statice Gmelini) и галофитов (солянок). На небольших речках, протекающих по этой степи, — Золотушке и Грязнушке, находились два рудника — Гериховский и Титовский, но оба, так же как и соседний с ними Сургутановский, были давно оставлены; даже и строений на них не было, и только на Титовском руднике производились разведки пришлыми на время работниками. Гериховский холм, осмотренный мной, состоял из порфира, брекчии и известняков.

В этих последних я, к большому моему удовольствию, нашел множество ока­менелостей девонской системы.

Солнце уже закатилось, когда я, увлеченный отыскиванием окаменелостей, выехал из Гериховского рудника в своем просторном тарантасе, в котором все собранные мною сокровища легко поместились. Сначала мы ехали вдоль речки Золотушки вверх ее течения, но затем повернули через степь к юго-востоку. Смерклось очень скоро, и так же скоро мы потеряли дорогу. Пришлось ночевать в степи. На рассвете 21 июля наших лошадей, пасшихся на степи, не оказалось. Ямщик отправился разыскивать их, когда уже светало. Когда же взошло солнце, то озарило находившуюся верстах в восьми впереди нас пологую куполообразную гору, на вершине которой были видны строения. По удостоверению Коптева, это был Сугатовский рудник. При помощи моего служителя лошади были нами най­дены довольно скоро, но ямщика не было, и мы без него решились ехать прямо в Сугатовский рудник, переехали вброд речку Вавилонку и начали подниматься на шестиверстный подъем, который и проехали благополучно. Сугатовский рудник был одним из богатейших железных и серебряных рудников Алтая. Сугатовская гора состояла из порфира, прорезанного штоком чистого железняка и заключавшего еще много мягких охристых россыпных руд. Рудник исполнял в то время ежегодно наряд в 250 тысяч пудов руды, содержание которой пока­зывалось в один и три четверти золотника серебра в пуде руды. От Сугатовского рудника дорога на протяжении 12 верст спускалась к реке Убе, которая здесь уже вышла из горной долины и текла свободно в невысоких, но крутых берегах довольно быстро и широким разливом. В трех верстах после переправы через нее находилось уцелевшее селение Николаевского рудника, хотя рудник уже не действовал, а на нем производились только разведки.

Местность около Николаевского рудника все еще была степная. Через восемь верст от Николаевска мы выехали степью на Убу, против Шемонаихи, обширного и цветущего селения, расположенного на правом берегу Убы при самом выходе ее из горной долины в степь. За Убой возвышалась гора, которая, судя по ее разо­рванному профилю, несомненно состояла из гранита. От Шемонаихи до Выдрихи на двадцати верстах дорога шла уже вверх по Убинской долине, ограниченной с обеих сторон гранитными горами. За Выдрихой дорога начала удаляться от Убы и быстро подниматься в гору. Несколько верст не доезжая до следующей станции Лосихи, отстоящей от Выдрихи в двадцати верстах, внезапно открылся очарова­тельный вид на долину Убы, расширявшейся здесь в котловину, посреди которой извивалась широкой лентой величественная река, и раскидывалось обширное селение, спускавшееся в котловину с подножья порфирового холма. Спуск наш с гранитных гор был длинный и крутой, по наклонной плоскости с быстрым падением, мимо глубокого оврага. Весь скат порос роскошной растительностью необыкновенно высоких степных трав, между которыми выделялись красивые крупные розовые цветы хатьмы (Lavatera thuringiaca) и стройных диких мальв (Al­thaea ficifolia), густые пучки ковыля (Stipa capillata) и крупные поникшие соцветия чертополоха (Cnicus cernuus). Нижняя часть заросла густым кустарником, между которым характерный алтайский волчеягодник (Daphne altaica) наполнял воздух ароматом своих бело-розовых цветов. За широкой котловиной, спуск в которую живо напомнил мне, хотя не в столь грандиозном виде, один из спусков в Вал- лезскую долину Верхней Роны (descente de Forclas), вдали поднимались высокие Убинские белки, на самом высоком из которых блестели полосы снега.

При спуске в долину с нами едва не случилась катастрофа: бойкая сибирская тройка, запряженная в наш грузный тарантас, понесла под гору на самом крутом месте спуска, и удержать ее не представлялось никакой возможности. В это время я с увлечением рассказывал Ал. Бор. Коптеву свои воспоминания о Валлезской до­лине, и, заметив, что мой спутник осматривается с беспокойством, улучая минуту, чтобы выскочить из экипажа, я совершенно спокойно продолжал свой рассказ, заполнив им ту критическую минуту, когда лошади, уклонившись от дороги, мчались в направлении к крутому обрыву. Остановить их не было возможности, но находчивый ямщик, собравшись с силой, повернул их круто в сторону и они, запутавшись в кустарниках, упали, а экипаж, колеса которого были обмотаны высокими травами, остановился.

Доехав до Лосихи, я сделал верхом боковую экскурсию к Лосихинскому мед­ному прииску, отстоящему в четырех верстах от селения, в надежде найти там знакомые мне по барнаульскому музею лосихинские окаменелости. Но отыскать их не удалось. Я только осмотрел прииск и вернулся в селение, откуда мы, ис­правив наш тарантас, продолжали свой путь.

На двенадцатой версте по дороге из Лосихи в Секисовку открылась очень красивая панорама. Впереди нас показалась гора с седловидной вершиной, отличавшаяся от всех виденных нами до того алтайских гор тем, что ее седло, носившее название Проходного белка, поросло обширным и густым сосновым бором. Налево от нас возвышались величественные Убинские белки с их пятнами снега, отчасти задернутые покровом облаков, У подножья горы Белоусовского бора на текущей с нее речке Секисовке расположено было обширное село этого названия с хорошо выбеленной деревянной церковью. При въезде в Секисовку меня поразили некоторые особенности в одежде и жилищах обитателей этого селения. Головные уборы женщин состояли из низких кокошников, грациозно обернутых легкой белой повязкой, придающей всему головному убору вид тюр­бана; рубашки их и паневы были красиво вышиты красными шнурами.

Внутренность их жилищ отличалась замечательной чистотой; некрашеные де­ревянные полы были тщательно вымыты. Мебель, в особенности шкафы, а также потолки и стены были выкрашены яркими красками. Жителей Секисовки называли «поляками», хотя они говорили только по-русски и были староверами, бежавшими в Польшу еще во времена патриарха Никона, но вернувшимися в Россию после первого раздела Польши и выселенными сюда Екатериной II.

Между станциями Секисовкой и Бобровкой (22 версты), мы наконец пере­валили водораздел между Убой и Ульбой, с которого видна была в синей дали на юго-западе находящаяся уже за Иртышом трехглавая Монастырская сопка. Бобровка представляла собой большое селение, состоявшее из беленьких домиков (мазанок) южнорусского типа, совершенно различных от староверческих, что объясняется тем, что Бобровка населена казаками и еще в начале XIX века была казачьим форпостом. За Бобровкой уже скоро смерклось, и последние десять верст мы ехали в совершенной темноте до села Тарханского, где и ночевали.

Тарханское расположено на правом берегу Ульбы, в ее очаровательной долине, на осмотр которой я употребил весь следующий день (22 июля). Очень рано поутру я выехал верхом в свою экскурсию, целью которой была ближайшая к долине гора Долгая. Скат ее был покрыт роскошной травяной растительностью алтайских до­лин. Гигантские травы были так высоки, что всадник на лошади, едущий по узкой тропинке, утопал в них до пояса. Утренняя роса была так обильна, что падала с трав на меня дождем, и, несмотря на солнечный блеск и безоблачное небо, я до выезда своего на вершину промок, как говорится, до костей. Травяная растительность состояла из высоких злаков (Gramineae), зонтичных (Umbellifarae), мальвовых (Malvaceae), сложноцветных (Compositae), колокольчиков (Campanulaceae). Эта масса гигантских растений была оживлена разнообразными и отчасти яркими красками роскошных цветов. Не доходя до вершины горы, травы заменялись сначала кустарником, а потом низким дерном и наконец появились обнажения горных пород, а именно сланцев, с крутым падением их слоев (до 70°).

С вершины горы открылся живописный вид. Обширная долина была укра­шена широкой серебряной лентой Ульбы, по обе же ее стороны возвышались горные хребты, широко одетые темным покровом лесов, а из-за этих гор местами виднелись Ульбинские белки, украшенные белыми блестящими полосами снега. Только с одной стороны, юго-западной, долина, расширяясь, терялась в волни­стой, беспредельной Прииртышской степи, за которой на отдаленном горизонте в туманной дали поднималась трехглавая Монастырская сопка.

Достигнув гребня Долгой горы, я переехал на другую его сторону и спустился в боковую долину небольшого притока Ульбы, по которой выехал снова на Ульбу и вернулся в Тарханское. На этом спуске я, к большому своему удовольствию, нашел то, что было главной целью всей моей экскурсии: обнажения горных пород каменноугольной системы, богатые окаменелостями и доставившие мне обильную добычу.

На другой день, 23 июля, мы продолжали свой путь к Риддерску. Мы были предупреждены еще в Змеиногорске, что эта последняя часть пути будет за­труднительна, так как Ульба там, где она образуется из своих составных ветвей, размыла и снесла благоустроенную дорогу и мосты, произведя большие опусто­шения. Поэтому горное начальство приняло особые меры для того, чтобы вполне обезопасить нам переезд в Риддерск. Тарантас наш запрягли шестью лошадьми цугом, и, независимо от форейтора, нас сопровождали шесть всадников. Недалеко от селения переправились мы вброд через быструю Ульбу, снесшую мост и рас­сыпавшую щедрой рукой громадные камни по своей долине. Впрочем, несмотря на опустошения, произведенные своенравной рекой, долина ее между горами Долгой и Шипицынской уподоблялась цветущему парку. Древесная раститель­ность ее состояла из стройных сибирских тополей (Populus laurifolia), берез, ив, осин, черемухи и т. д. Группы деревьев перемежались с полянами и зарослями кустарников сибирских пород. Между высокими травами я заметил здесь много пионов (Paeonia hybrida), к сожалению уже отцветших, но разверзавших темно­пурпуровую внутренность своих плодников. С каждым поворотом дороги перед нами раскрывались во всей своей красоте все новые ландшафты. Мы беспрестан­но то переезжали вброд через рукава Ульбы или через впадающие в нее горные ручьи, то поднимались на невысокие порфировые утесы, покрытые роскошной растительностью. В особенности живописны были виды с некоторых из этих возвышений на изгибы реки и нависшие над ней местами скалы; направо от нас видна была гора, возвышавшаяся на сотни метров над уровнем реки. По высо­кому резко угловатому ее гребню можно было безошибочно заключить, что она состояла из гранита; местные жители дали ей малопоэтическое, но характерное название Углоуха. Скалы ее густо заросли лесом.

На двадцатой версте от Шемонаихи, переехав через Ульбу по глубокому броду, мы достигли обширной деревни Черемшанки, расположенной у самой подошвы Углоухи. Не переменяя здесь нашей грандиозной упряжи, мы проехали еще 12 верст до деревни Бутачихи, через самую опасную часть нашего пути, так как здесь-то и было разрушено необычайными разливами искусственное сооружение, состоявшее из громадных каменных плит и тянувшееся на протяжении чуть ли не десяти верст. Подобные сооружения называются здесь «режыо». Режь эта была разрушена весной 1856 года, и река разбросала по всей долине громадные камни, из которых режь была сложена.

Бутачиха — довольно обширное селение, живописно раскинувшееся по до­лине, расположено недалеко от той местности, в которой Ульба образуется из слияния своих составных ветвей. Самая интересная из них — шумный, быстрый и пенящийся горный поток, берущий свое начало из снегов Ульбинских белков и получивший от местных жителей название Громотухи.

День склонялся уже к вечеру, когда мы выехали из Бутачихи, но еще не совсем смерклось, когда мы доехали наконец до Риддерска, где нашли самое радушное гостеприимство в доме образованного горного инженера Риддерского рудника.

Во время моего путешествия по Алтаю, так же как и во время переезда через Ишимскую и Барабинскую степи, меня в высокой степени интересовал вопрос о том, как водворялось и расселялось русское население по приходе своем в страну или местность, занимавшуюся им впервые. Само собой разумеется, что подобного рода наблюдения особенно важны в Сибири, — стране, в которой процесс! колонизации не прекращается и доныне.

Нет сомнения, что весь процесс водворения и расселения русского населения находится во власти и прямой зависимости не только от свойств переселяющихся, но и еще более от местных условий страны, в которую направляется переселение. Меня прежде всего интересовал вопрос: как селились первоначально сибирские переселенцы — одиночно (хуторами) или более или менее скученно, то есть крупными поселками. Вопрос этот легко разрешался в стране типа Ишимской степи. Здесь, как и в большей части черноземного сухого континентального про­странства Европейской России, жить в междуречных районах, за отсутствием воды, невозможно, а потому можно только селиться на берегах рек и пресных озер. Притом же южная, смежная с киргизскими ордами, полоса Сибири была так мало обеспечена от набегов кочевников в XVIII веке, что сельское хозяйство хуторского населения не было гарантировано от разорения, и русским прихо­дилось селиться крупными поселками. Поэтому и ныне в Ишимском уезде, со времени занятия этой страны русским населением, слишком мелких поселков не существует: условия природы и истории страны препятствовали здесь развитию хуторов или заимок.

В иных условиях находились переселенцы Алтая. Здесь природа, богатая водой и строительными материалами, не препятствовала расселению всюду и поощряла развитие сельского хуторского хозяйства; но, несмотря на это, переселенцы, которые начали водворяться в Алтае с начала второй четверти XVIII века, рас­полагались довольно крупными селениями (от 15 до 30 дворов).

Зависело это от того, что при первоначальном водворении переселенцев, при­ходивших сюда издалека, борьба с дикими силами природы была непосильна отдельным переселенцам (хуторянам) и заставляла их сплачиваться как для экс­плуатации местных богатств, так и для самозащиты против соседних кочевников и бродячих инородцев в более или менее значительные селения. Это облегчалось еще и тем, что первые русские переселенцы Алтая XVIII и XIX веков составляли, как, например, старообрядцы и казаки, крепкие союзы уже на местах прежнего своего жительства в Европейской России или на Урале.

Первый акт водворения переселенцев в новозанятой стране состоял в по­стройке (там, где это допускалось присутствием воды и строительных материалов, а именно строевого леса или, по крайней мере, глины) более или менее скученного селения; широкое обнесение его обширной изгородью, которой обозначалось общее землевладение первой необходимости — общий выгон (поскотина), а за­тем сосредоточение на этом выгоне самого дорогого для них и необходимого для обеспечения их существования, защищенного от набегов хищных зверей и полудиких кочевников домашнего скота.

Только со второго года своего водворения переселенец принимался за земле­делие, присваивая себе из общей массы земель, занятых его колонизацией путем беспрепятственного захвата, столько земли, сколько он мог обработать. Он рас­чищал ее от растительных зарослей (лесных, кустарных или травяных) для посева. Все односельцы с уважением относились к его правам на росчисти, и так как никто не оспаривал этих прав, то переселенцу не было надобности до поры до времени занимать новые земли для образования хуторов. Он продолжал жить в своем дворе и в своем селении до тех пор, пока не бросал своей истощившейся пашни, и заводил хутор (заимку) на свежем месте только тогда, когда не находил земли для новой росчисти близко и когда для образования ее необходимо было ему пере­селиться хоть бы временно на новое место. Таким образом и возникали заимки и выселения в них, но не ранее как через несколько лет после первоначального поселения в стране или местности. Однако такие вторичные переселения были вызываемы не одними экономическими соображениями, а имели иногда целью уход от притеснений религиозных и иных, как это случилось в Алтае при бегстве староверов «за камень», то есть через горный хребет в бассейн реки Бухтармы.

Посещенные мной в 1856 году поселки Алтая сохранили и до половины XIX века свои первоначальные крупные размеры и не рассыпались на хутора; еще менее могли рассыпаться крупные поселки вдоль большого сибирского тракта и в Ишимской степи, где сама природа не допускает, как и на черноземном про­странстве России, расселения жителей мелкими хуторами на небольших отрубных участках, что, однако, возможно не только во всем полесье Европейской России, начиная от Новгородской Руси и Московской промышленной области до Вятской и Пермской губерний, но также и на крайнем нашем Востоке — за Байкалом и до Японского моря.

Возвращаюсь к продолжению своего рассказа. 25 июля, на второй день нашего приезда в Риддерск, мы предприняли с Коптевым восхождение на Ивановский белок. Выехали мы с рассветом в экипаже до того места, где река Громотуха выходит из своего дикого ущелья в долину, в которой, сливаясь с рекой Тихой, образует Ульбу. Здесь мы пересели на ожидавших нас с проводниками верховых лошадей.

Первый подъем был очень крут. На расстоянии метров приблизительно 250 над долиной, на крутых, безлесных скатах я встретил первые растения чудной аль­пийской алтайской флоры. То были крупные золотисто-желтые цветы альпий­ского алтайского мака (Papaver nudikaule), синие горечавки (Gentianaprocumbens) и темно-пурпуровые цветы камнеломки (Saxifraga crassifolia), крупные круглые листья которой употребляются местными жителями как суррогат чая под на­званием «копорского» чая.

Когда мы достигли лесистого гребня, подъем наш утратил свою крутизну; зато лес был едва проходим. Срубленные деревья лежали поперек исчезавшей в густых зарослях тропинки. Даже на полянах травы и кустарники доходили всаднику до пояса, но это были европейские типы растений. При подъеме еще от 130 до 150 метров исчезла береза, и лес сделался совершенно хвойным: к ели и сосне присоединились лиственница и сибирский кедр. Там же, где попадались крутые скаты, обнаженные от лесной растительности, они были покрыты альпийскими травами алтайской флоры: то были бледно-лиловый водосбор (Aquilegiaglandulosa) бледно-желтый мытник (Pedicularis), ярко-желтый лен (Linum sibiricum) и желтый лук (Allium flavum), синие змееголовники (Dracocephalum altaicum и Dr. grandi-florum), алтайские виды смолевки (Silene) и володушки (Bupleurum) и некоторые, впрочем, европейского типа орхидеи (Cymmadenia conopea, Coeloglossum viride) и другие. Еще выше — на 120 метров — начали исчезать лиственницы и ели, да и самые сосны были покрыты хвоей только с западной и северо-западном сто­роны, а с юго-восточной, под влиянием сухих континентальных ветров, были совершенно обнажены.

Еще выше сосны потеряли характер деревьев и превратились в низкорослый стланец, на полянах между которым появились алтайские формы высокоальпий­ского характера: низкорослые, с крупными, большей частью яркими цветами. То были одевавшие скалы розовые цветы дриады (Dryas octopetala) и синие — го­речавок (Gentiana altaica, pratensis, glacialis, silvestris и obtusa), из которых самая тонкая и нежная, Gentiana glacialis, выставлялась из трещин скал. В тех же рас­селинах гнездились белые и желтые камнеломки (Saxifraga), патриния (Patrinia rupestris) и многие сложноцветные: мелколепестник (Erigeron alpinum), горькуша (Saussurea pygmaea и S. pycnocephala) и белые пушистые звезды «порезной травы» (эдельвейса — Leontopodium alpinum).

Наконец, объехав длинной дугой с южной стороны вершину Ивановского белка, мы взобрались на нее. Довольно обширная площадь, образующая эту вершину, состоит из множества плоских гранитных скал. Вид с окраин этой пло­щади был чрезвычайно обширен и величествен. Позади дикое ущелье Громотухи замыкалось кряжем Ульбинских белков, между которыми особенное внимание обращали на себя Проходной и Рассыпной. Впереди были видны Тургусунекие белки, а влево через Риддерскую долину в поражающей своей синевой дали — Риддерская Синюха и Убинские белки; к сожалению, многие из гор были в это время закутаны облаками. Везде на северных склонах горных вершин были видны широкие полосы и пятна снега, но сплошного снежного покрова, как на Алтайской Белухе или на Тянь-Шане, на всех этих белках не было видно.

Только что мы взошли на вершину Ивановского белка, как сильный ветер нанес на нас облако, задернувшее нас покрывалом густого тумана. На окраине верши­ны мы нашли стол, поставленный знаменитым ботаником Ледебуром на месте, где он произвел свое измерение. Наступившая сильная непогода помешала мне сделать гипсометрическое измерение. Температура понизилась до 4 °С, в то время как в Риддерске было 14°.

Пробыв на вершине около часа, уже в непроглядном тумане мы начали спускаться по крутому гранитному северо-западному скату, на котором около широких снежных полос роскошно цвели высокие альпийские травы: розовая кортуза (Cortusa Matthioli) и нежно-белая ветреница (Anemone narcissilford), Cladonia aculifolia, очиток (Sedum elongatum), Gymnandra altaica, горечавки (Gentiana altaica и G. glacialis) и другие специально алтайские и альпийские растения.

Западный ветер дул с необыкновенной силой, и, начиная от половины спуска» полил проливной дождь с градом, так что когда мы часа через два доехали до вы­хода Громотухи из ее ущелья и сели в экипаж, то уже промокли до костей.

На следующий день я осматривал Риддерские рудники под землей, но ис­портившаяся погода и сильное недомогание вследствие простуды заставили меня отказаться от первоначального намерения пройти через Проходной белок в до­лину Чарыша, и 27 июля я выехал из Риддерска, посетив еще Убинскую долину, а к вечеру 30 июля вернулся в Змеиногорск, где быстро приготовился к отъезду через Семипалатинск на осуществление своей заветной и затаенной мечты — до­стижения Тянь-Шаня.

1      августа я выехал из Змеиногорска и два дня (2 и 3 августа) употребил еще на осмотр юго-западных предгорий Алтая близ Николаевского и Сугатовского рудников.

4 августа я выехал из Николаевска, в трех верстах от которого переправился через реку Убу по знакомой мне уже переправе. На противоположном, правом, берегу реки поднималась скалистая гора, состоявшая из мелкозернистого темно-зеленого диабаза (грюнштейна). Гора эта — последняя из сопровождающих течение Убы, которая далее уже течет к Иртышу по степи. Через пятнадцать верст от перепра­вы мы достигли деревни Красноярской, последнего селения Алтайского горного округа, получившего свое название от крупного красноватого песчаного обрыва, простиравшегося дугой вдоль правого берега Убы. Кругом, куда ни направлялся взор, он везде встречал беспредельную степь, и только самое селение было осенено несколькими ивами. Растительность степи была весьма однообразна; среди нее утомительно преобладали ковыль (Stipa capillata), губоцветные — медовик (Phlomis tuberosa), мелкий кустарник таволги (Spiraea crenata) и другие. На горизонте в синеве тумана за Иртышом видны были горы. Дорога от Красноярской деревни шла сначала верст восемь вдоль реки Убы, по берегу которой росли еще кустарни­ки: жимолость (Lonicera) и шиповник (Rosa songarica), затем поднималась на не­высокое плоскогорье и через двадцать шесть верст достигала первого казачьего поселения на Иртыше — Пьяногорского. Несколько далее полупути начался уже волнистый спуск к Иртышу. На пологих возвышениях этого спуска бросились мне в глаза груды камней ослепительной белизны. Это были крупные обломки белого кварца, набросанные здесь, очевидно, человеческой рукой. По удостове­рению туземцев, это были старые киргизские кладбища. Впереди нас струился и серебрился Иртыш, а около него раскинулся своими красивыми беленькими домиками старый Пьяногорский форпост. Кругом расстилавшаяся степь была очень песчана, что и влияло на ее флору, в которой появились характерные рас­тения песков: волоснец (Elymus arenarius)? сушеница (Helichrysum arenarium) со­лодковый корень (Glycyrrhiza echinata), скабиоза (Scabiosa ochroleuca), некоторые виды полыни (Artemisia) и даже некоторые солянки (Salsolaceae).

Верстах в четырех за Иртышом возвышалась гора Джаманташ (Дурной ка­мень), в седле которой виднелись юрты киргизского стойбища. Близ форпоста встретились обширные плантации табаку.

За Пьяногорском наш путь шел уже вдоль иртышской казачьей линии фор­постов. Следующий за Пьяногорским форпост — Шульбинский — находился от него в двадцати пяти верстах. На полупути между обоими форпостами я за­метил возвышавшиеся метров на шесть над уровнем приблизившегося к дороге рукава Иртыша и обмытые его водами гранитные скалы. Гранит был чрезвычайно крупнозернистый: бледно-розовый полевой шпат и белая серебристая слюда, входившие в его состав, придавали ему светлый вид. Если бы эти скалы не были обмыты волнами иртышских разливов, то они скрывались бы под большими толщами песчаных наносов, наполненных мелкими и крупными валунами. Са­мые крупные из этих валунов состояли из черного амфиболита. Растительность здесь была более разнообразна, чем на степном водоразделе. К этой интересной местности подходил с северо-восточной стороны обширный Шульбинский бор.

Самую реку Шульбу мы без затруднения переехали вброд, не доезжая двух верст до Шульбинского форпоста. Так как между Шульбинским и следующим — Талицким — форпостами на расстоянии всех двадцати пяти верст простираются вдоль правого берега Иртыша сыпучие пески, то нам пришлось, во избежание тяжелого переезда через них, переправиться на левый берег реки Иртыш, имею­щей здесь свыше 600 метров ширины, и ехать по этому берегу, поросшему оси­ной, серебристым тополем и талом, а также черемухой и татарской жимолостью. На всем протяжении до Талицкого форпоста местность была весьма живописна и уподоблялась естественному саду, украшенному широкой серебристой лентой Иртыша, извивающейся между берегами и островами, красиво поросшими вы­сокими деревьями. На другой стороне реки виден был спускавшийся издалека по наклонной плоскости к Иртышу Шульбинский бор. Доехав до впадения слева в Иртыш степной реки Чаргурбана (через двадцать верст от Шульбинского форпо­ста), мы вернулись на правый берег реки к Талицкому форпосту и, проехав в этот день еще одну станцию (24 версты), доехали в сумерки до Озерного форпоста, где и ночевали, а на другой день, 5 августа, на рассвете прибыли в Семипалатинск.

 

Глава вторая «Первые поездки в Тянь-Шань»

В Семипалатинске, где мне не было никакого дела, кроме посещения губернатора, так как я ему был рекомендован генерал-губернатором, и где город, как и ближайшие его окрестности, не пред­ставлял для меня интереса, я определил пробыть только сутки. При этом я встре­тил самый предупредительный прием со стороны губернатора, генерал-майора Главного штаба Панова, который, будучи предупрежден о моем приезде, выслал мне навстречу своего адъютанта, блестящего армейского офицера Демчинского, любезно пригласившего меня остановиться у него, так как в Семипалатинске в то время никаких гостиниц не было. Но всего более обрадовал меня Демчинский деликатно устроенным сюрпризом: он мне представил совершенно неожиданно у себя на квартире одетого в солдатскую шинель дорогого мне петербургского приятеля Федора Михайловича Достоевского, которого я увидел первым из его петербургских знакомых после его выхода из «мертвого дома». Достоевский на­скоро рассказал мне все, что ему пришлось пережить со времени его ссылки. При этом он сообщил мне, что положение свое в Семипалатинске он считает вполне сносным, благодаря добрым отношениям к нему не только своего прямого на­чальника, батальонного командира, но и всей семипалатинской администрации. Впрочем, губернатор считал для себя неудобным принимать разжалованного в рядовые офицера как своего знакомого, но не препятствовал своему адъютанту быть с ним почти в приятельских отношениях. Надо заметить, что в Сибири во­обще к находившимся уже на свободе ссыльным или поднадзорным начальство в то время относилось благодушно. Так, «завсегдатаем» у генерала Панова, состав­лявшим по вечерам постоянную его партию в вист, был медик, который вместе с тем наблюдал за слабым здоровьем губернатора. Когда вышел коронационный манифест Александра II, Панову было сообщено официально, что с этого медика, достигшего, по его представлениям, чина статского советника, снимается надзор полиции, о существовании которого губернатор узнал по этому поводу впервые, полагая, как он сказал мне в шутку, что со времени его назначения губернатором не медик состоял под его надзором, а наоборот, он состоял под надзором медика.

Федор Михайлович Достоевский дал мне надежду, что условится со мной, при моем обратном проезде, посетить меня на моих зимних квартирах в Барнауле, списавшись со мной по этому предмету заранее.

Выехав из Семипалатинска 6 августа, я направился в своем тарантасе по по­чтовой пикетной дороге в город Копал. В это время путешественники не могли иначе ездить по этой дороге, как с конвоем от двух до пяти казаков. Станции по дороге состояли из выстроенных в степи на расстоянии от двадцати пяти до тридцати пяти верст один от другого домиков из необожженного кирпича и за­нятых пикетом из двенадцати казаков. Лошадей на этих станциях содержалось немного, а в случае необходимости они брались прямо из табунов кочующих вблизи киргизов. Пойманную в табуне тройку, не видевшую никогда упряжи, запрягали так, что лошадям завязывали глаза и ставили их мордой к тарантасу, а потом уже повертывали как следует и, когда все было готово, снимали с глаз лошадей по­вязки и пускали всю упряжку по дороге. Лошади мчались как бешеные по степи. Казак-кучер не старался даже их удерживать, но верховые казаки мчались по обе стороны тарантаса и только отгоняли тройку от опасных мест, соблюдая общее направление. Промчавшись таким образом верст десять, лошади, значительно утомившись, бежали уже ровнее и спокойнее, и ими легко было управлять.

6 августа, около полудня, подъехал с Демчинским к переправе через Иртыш, где нас уже ждал мой тарантас и где нас встретил Ф. М. Достоевский. Переправа была довольно продолжительная, потому что летом вместо одной их бывает две: одна через Семипалатинский рукав Иртыша, а другая — через самый Иртыш. Переехав через обе переправы, простился со старым и новым своими приятелями, получив от них искренние пожелания успеха, и сел в свой тарантас, тронувшийся в путь в сопровождении четырех конвойных. Вид из-за Иртыша на Семипалатинск был привлекательнее внутренности города, состоявшего из некрасивых деревянных домов и растянутого вдоль берега реки. Направо торчали острые верхушки 5 или 6 некрасивых деревянных минаретов, а налево возвышались лучшие в то время каменные строения города: белый каменный госпиталь и единственная кирпич­ная православная церковь. Еще левее тянулась вдоль берега длинная казацкая слобода, состоявшая из таких же невзрачных деревянных домов, как и город. В то время (в 1856 г.) в городе было менее 9 тысяч жителей; к концу века число их почти учетверилось (до 35 тыс.). Не было в городе в то время и никаких древес­ных насаждений. Все заречное левое прибрежье Иртыша, песчаное и пыльное, имело вид совершенной пустыни, и только на островах реки были видны высокие деревья — осины и тополи.

Пространство между Иртышом и первым на моем пути Улугузским пикетом (26 верст) имело характер полупустыни. Почва была здесь песчаная, с галькой; необыкновенно редкая растительность состояла из ковыля (Stipa capillata) и по­лыни (несколько видов Artemisia), но появились уже некоторые характерные, чисто азиатские растения, в особенности из галофитов (солянок). Вообще же Киргизская степь в Семипалатинской и Семиреченской областях оказалась со­вершенно непохожей ни на Ишимскую и Барабинскую, ни на степи южной России. В этом, по крайней мере, году (1856) Киргизская степь в начале августа еще не выгорела, и растительность ее сохранилась в полном блеске своих разнообразных цветущих травянистых растений, между которыми преобладали чисто степные среднеазиатские формы при полном отсутствии всякой лесной растительности. Зато в Киргизской степи часто попадались более или менее обширные солончаки со своей своеобразной растительностью. Иногда подымались настоящие небольшие горные группы и кряжи, состоявшие преимущественно из порфиров и покрытые также степной растительностью. У подножья этих гор иногда пробивались вод­ные ключи и небольшие источники, но никаких текущих вод от самого Иртыша на большом пространстве до речки Аягуз я не встретил.

Первый горный кряж на моей дороге, пересекавший весь горизонт невысокой, но довольно однообразной стеной, был простирающийся от востока к западу, вер­стах в шестидесяти от Иртыша, хребет Аркалык. Уже версты четыре не доезжая до Аркалыкского пикета, я въехал в горное ущелье, состоявшее из кремнистого сланца, поднятого зеленым порфиром (грюнштейном), или диабазом.

Проехав верст тридцать за Аркалыком, я только поздно вечером 6 августа добрался до пятого на моей дороге пикета — Аркатского — и ночевал здесь в своем тарантасе с намерением на другое утро, 7 августа, осмотреть соседние с пикетом горы. Ночь была свежа, к утру было только +7,5 °С. Аркатский пикет был расположен направо от дороги, у подножья холмика, и полуокружен хотя не особенно высокими, но очень резко очерченными гранитными горами, собранными в две группы, одна из них — к западу от пикета — называлась Аркат, другая — к юго-западу — Буркат; последняя состояла из продолговатого кряжика самых замечательных по своей форме гранитных пиков, более или менее уподоб­ляющихся остроконечным колпакам или шапкам. Романтические эти скалы я нашел состоящими из крупнозернистого гранита с матрацевидной отдельно­стью, как на Колыванском озере или на Брокене (в Гарце), но нагроможденными в беспорядке, подобно грудам вьюков, и иногда нависшими над обрывами в едва устойчивом равновесии. Изредка попадались на них захудалые хвойные деревья. На Аркатские горы я взбирался верхом, а на самые высокие скалы — пешком, цепляясь за кустарники. Высота их, определенная гипсометрически, не превос­ходила 800 метров. Горы на левой стороне копальской дороги (на юго-восток от пикета) имели совершенно другое сложение. Вершины их я нашел состоящими из талькового сланца, приподнятыми на северо-восточной стороне фиолетовым порфиром.

У подножья этих гор было соленое озеро, высыхающее летом; на грязном краю его росли наяды (Poramogeton perfoliatus) и некоторые солянки (например, Statice caspia и St. suffruticosa), а рыбы в нем не было. Зато верстах в тридцати к востоку от Арката находилось озеро, богатое рыбой и потому получившее на­звание Балык-Куль.

Гранитные Аркатские и Буркатские горы со своими резкими профилями со­ставляли исключение на моем пути в Семиреченский край. На следующих пяти перегонах до города Аягуза (118 верст) горы имели куполовидные формы и округлые очертания, характеризующие порфировые поднятия. Такие куполовидные горы в особенности заметны были между Усунбулакским и Ингрекеевским пикетами. Тут весь перегон шел через холмистую местность. Горы эти носили название Ингрекея и были подняты зелеными порфирами (диабазами). За Ингрекеевским пикетом к Алтын ка датскому степь становится ровнее. Верстах в шести за Ал- тынкалатским пикетом наша дорога перешла через сухое русло высохшей реки, которую казаки называли Горькою. Эта безводная река — первая встреченная мной на 220-верстном расстоянии от Иртыша — и была Ащису, или Чаганка, левый приток Иртыша. Верховья Ащису находятся в хребте Чингистау, зубчатый гребень которого синеется вдали от Алтынкалатского пикета. Последний перегон от Алтын-калата до Аягуза (30 верст) я сделал поздним вечером 7 августа, так как солнце уже закатилось, когда я выехал из Алтын-калата.

Вечерняя заря исчезла; ночь была теплая и великолепная; звезды блистали очень отчетливо на безоблачном горизонте, но тихим и ровным, как бы сухим блеском, а не мерцая разноцветными огнями, как на безоблачном же небосклоне Италии. Оттого они казались очень маленькими.

На востоке, вслед за легким заревом, поднималась луна. Она казалась такой ма­лой на горизонте, как бы была в зените, диск ее был резко очерчен, свет ее был ярок; все это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа.

Я приехал в Аягуз уже после десяти часов вечера, проехав, таким образом, двести семьдесят верст по типичной Киргизской степи.

Переезд этот в значительной степени расширил мои понятия о том, что русский народ подводит под термин степи.

Рожденный в соседстве с черноземными русскими придонскими и приволж­скими степями, на той окраине черноземной России, для которой русская научная терминология придумала название лесостепи, я привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые черноземом и поросшие исключи­тельно травянистой растительностью. Такой характер имели родные и знакомые мне с детства придонские и приволжские степи. На ровном их горизонте никогда не профилируются никакие горные возвышенности. Проезжая в своем детстве и юности сотни и даже тысячи верст по черноземной России, я никак не мог себе представить, что такое гора, так как видел горы только на картинках и готов был относиться к ним как к художественным вымыслам, а не как к действительно­сти. То же, что наш великорусский народ разумел у нас под именем гор, были, с одной стороны, спуски в ложбины или овраги, промытые доисторическими дилювиальными течениями или современными вешними водами в нашей бес­предельной Сарматской равнине, а с другой — подъем на другую сторону этих ложбин и оврагов. Таким образом, пересекающие наши великорусские степи так называемые горы имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот, из углублений, в которых ютится лесная раститель­ность, между тем как ровная поверхность самой степи поросла исключительно травянистой растительностью, необыкновенно роскошной весной и в начале лета и выжженной палящими лучами солнца к осени. В пять же зимних месяцев вся эта поверхность покрывается глубоким пластом снега, дающего своим таянием весной новую жизнь нашим степям.

Совершенно иной тип степи встретил я в Азиатской России на необъятном пространстве между Уралом и Алтаем, составляющем южную часть Западно-Сибирской низменности. С южнорусскими черноземными степями сибирские степи имеют то общее, что на всем их пространстве нет никаких возвышенностей, что они также очень богаты травянистой растительностью и что их флора имеет большое сходство с флорой наших степей. Но существенное различие тех и других заключается в том, что хотя сибирские степи и богаты прекрасными луговыми пространствами, но пространства эти очень часто перемежаются с более или менее обширными перелесками (колками), состоящими из лиственных деревьев (берез, осин, тополей, и т. п.) и что эти колки не скрываются в ложбинах, а ра­стут на самой поверхности степи. В самой почве тех и других степей есть также существенное различие в том, что хотя почва сибирских степей плодородна, но она не может быть отнесена к типичной черноземной почве.

По отношению же к своему орошению сибирские степи имеют также свои осо­бенности. Величественные реки, орошающие Западно-Сибирскую низменность, текут издалека, так как они берут начало преимущественно в Урале или в Алтае, и, не встречая по выходе своем в низменность тех ложбин, промытых дилюви­альными водами, которыми обилует Сарматская равнина Европейской России, протекают по самой поверхности низменности, прорывая себе неглубокие русла в мягкой и рыхлой почве. При этом они постоянно притискиваются (по закону Бэра) к правому своему берегу и, подмывая его, делают его крутым и нагорным, так что он издали представляет вид возвышенности, ограниченной, впрочем, прямой линией на горизонте.

За Омском, в так называемой Барабе, я встретил еще новый для меня третий тип степи. При том же равнинном ее характере и перемежаемости ее луговых пространств с лиственными перелесками (колками) Барабинская степь характе­ризуется отсутствием текущих вод и преобладанием более или менее обширных пресноводных озер.

Наконец, четвертый и совершенно неожиданный для меня характер степи встретил я за Иртышом при моем переезде между Семипалатинском и Аягузом. Со степями нашей Сарматской черноземной равнины пересеченная мной здесь Киргизская степь имела только одно общее, а именно: совершенное отсутствие лесной растительности и обилие травянистой, необыкновенно роскошной весной и в начале лета, совершенно выгорающей осенью, а в зимние месяцы покрытой снежной пеленой, настолько легкой, что скот, разрывая снег своими копытами, находит себе подножный корм и в течение этих зимних месяцев. Но самое по­разительное отличие Киргизской степи от наших южнорусских состоит в том, что на ее горизонте поднимаются очень часто горно-каменные возвышенности, которые состоят то из округлых куполовидных порфировых холмов, то из резко очерченных гранитных кряжей. Текущими водами Киргизская степь чрезвы­чайно бедна, но в горно-каменных ее возвышенностях есть ключи и источники, а на самой поверхности степи встречаются и озера, но почти всегда с солоноватой водой. Самый же характер растительности, состоящей часто из роскошных трав и кустарников, совершенно иной, чем в наших степях, так как во флоре Киргизской степи преобладают не европейские формы, как в наших сибирских степях, но уже чисто азиатские. Таким образом, этот четвертый тип степи еще более отличен от нашего средне- и южнорусского, чем оба сибирских типа.

Что же, в конце концов, разумеет русский человек под названием степи? По-видимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тро­нутые еще культурой. При этом понятию степи не противоречит ни присутствие на ней твердокаменных горных групп и кряжей (как это замечается в Киргизской степи), ни произрастание на ней перелесков, состоящих из лиственных лесных пород, как это замечается в Ишимской и Барабинской степях. Орошение есть необходимое условие существования степи: безводная степь перестает быть степью и делается пустыней. Но характер орошения степи может быть весьма различен. Степь может быть орошена реками, текущими или по совершенно ровной ее поверхности, или в более или менее глубоких ложбинах. Наконец, степь может совсем не иметь текущих вод, а быть покрыта пресноводными или солеными озерами. Но еще более необходимо, чтобы степь была покрыта зимой сплошным снежным покровом, составляющим непременный атрибут степи, так как таяние этого покрова восстанавливает тот растительный покров, который служит главной характеристикой степи.

Возвращаюсь к своему путешествию 1856 года.

Город Аягуз (впоследствии Сергиополь) был расположен на правом берегу реки того же названия, которая имела здесь всего только 10 метров ширины, но я обрадовался и этой ничтожной речке, так как это была первая встреченная мной проточная вода на протяжении двухсот семидесяти верст от Иртыша, и притом она принадлежала уже к бассейну озера Балхаш.

Город этот первоначально был построен верстах в тридцати выше на речке Аягуз при пересечении ее караванной дорогой, но вскоре после основания там города караванная дорога отошла от него в сторону и стала пересекать речку в тридцати верстах ниже. Тогда город перенесли на это, то есть на нынешнее его место, но караванная дорога снова перешла на свое старое место. Однако город не захотел качаться далее как маятник из стороны в сторону и остался на своем втором месте. Во время моего посещения он был таким жалким и ничтожным, каким мне не приходилось видеть ни одно­го русского города. Построен он был на одном, более низком берегу ничтожной речки, вез­де проходимой вброд, и состо­ял из глиняного укрепления с бастионами и куртинами, которое уже разваливалось и внутри которого помещались кое-какие казенные здания (казар­мы, больница и не достроенная еще кирпичная церковь). Собственно, город состоял из одной широкой улицы с такими низенькими саманными глинобитными до­миками, что приходилось нагибаться, чтобы разговаривать со стоявшими у окон этих домиков жителями. Лавок в городе совсем не было: единствен­ная, просуществовавшая короткое время, закрылась, потому что, как уверял разорившийся лавочник, никто не хотел платить денег за товары, а все требовали их отпуска даром!.. На другой стороне реки возвышались каменистые холмы, на которых по вечерам выли волки и даже видны были их сверкавшие в темноте глаза. Я остановился в городе в маленьком, но чистом и хорошо выбеленном домике зажиточного казака и про­был весь следующий день, проночевав здесь две ночи. Такая дневка оказалась необходимой, главным образом, для разбора и укладки моих богатых геологических и ботанических сборов. День был жаркий: в 7 часов утра в тени было 15°, в два часа пополудни 21,5°, а в 9 часов вечера еще 19°.

Главная моя экскурсия 8 августа была направлена вверх по одной из составных ветвей речки Аягуз, где в шести верстах выше города находились ломки извест­няка, а в трех верстах — кирпичный завод, на котором выделывался кирпич для постройки церкви и дома коменданта города (этим комендантом был казачий есаул). Растительность посещенных мною холмов была очень бедна, но в мине­ральных богатствах в окрестностях Аягуза, по-видимому, не было недостатка: мне доставили образцы прекрасного графита, найденные верстах в сорока от города в вершинах речки, впадающей в Аягуз, и образцы каменного угля, залегающего верстах в семидесяти от него в ту же сторону.

9      августа, рано поутру, после второй ночи, проведенной в Аягузе, я тронулся в путь по направлению к городу Копалу. Первые четыре перегона (более 100 верст) шли вдоль течения речки Аягуз, через которую мы не раз переезжали вброд. Течение это сопровождалось довольно ровной степью; гор не было видно. Вдоль реки росли деревья, преимущественно серебристые и разнолистные тополи (Populus alba и P. euphratica). На четвертой от Аягуза станции, Мало-Аягузской, мы расстались с рекой Аягуз и через два перегона (около 60 верст), совершенных уже ночью, достигли на рассвете 10 августа интересовавшей меня станции Ар- ганатинского пикета.

Пикет этот был расположен в ущелье маленькой горной группы, состоявшей из скал черного кремнистого сланца, круто приподнятых порфиром.

По ущелью мимо пикета протекал ключ чистой воды. Дорога поднималась по этому ущелью. Я остановился на пикете для того, чтобы пересесть на верховую лошадь и предпринять в сопровождении двух казаков экскурсию к камышам, окаймля­ющим озеро Балхаш, видное из пикета в хорошую погоду. К сожалению, когда мы выехали из пикета и сделали несколько верст по направлению к Балхашу, тучи собрались со всех сторон, и пошел сильный дождь, промочивший нас, что называется, до костей. Экскурсия не удалась, пришлось вернуться на пикет. Я, пересев в тарантас, решил продолжать свой путь к Копалу. Через два перегона (65 верст) я достиг Лепсинского пикета и выехал на реку Лепсу. Это была первая значительная река Семиречья. При выезде на Лепсу дождь уже прекратился, и я мог сделать хороший сбор интересных растений семиреченской флоры. Река имела метров 40 ширины и быстрое течение; через нее мы переправились на пароме. За переправой находился Лепсинский пикет. За Лепсой расстилалась обширная песчаная степь, а вдоль берегов ее росли деревья: талы (Salix viminalis) и тополи (Populus laurifola).

Местность эта была оживлена богатой орнитологической фауной. Здесь мы увидели впервые степных куриц: так казаки называли характернейшую среднеази­атскую птицу, свойственную, между прочим, и природе Семиречья; в систематике ее называют Syrrhaptes paradoxusy а у нас саджей или копыткой. Сверх того, мы видели много дроф и стреляли с успехом куропаток (Persix daurica) и степных рябков (Plerocles arenarium).

В этот день (10 августа) я переехал й вторую значительную реку Семиречья, Баскан, при Басканском пикете, и достиг третьей реки Аксу, у Аксуйского пикета, после двух перегонов от Лепсы (65 верст), где и ночевал. Что придавало неимо­верную прелесть той части Семиречья, которую мы проехали в этот день, так это то, что в стороне истоков реки Лепсы, на юго-востоке, перед нами раскинулся во всем своем величии исполинский снежный хребет - Семиреченский Алатау (теперь называется Джунгарским Алатау), который с низменной При- балхашской степи поднимается далеко за пределы вечного снега еще более рез­ко, чем Альпы со стороны Ломбардской равнины.

11    августа, переночевав на Аксуйском пикете и проехав еще один перегон (23 версты) до пикета Карасуйского, я стал подниматься в гору на высокий отрог Семиреченского Алатау. Весь перевал этот, известный в то время под названием Гасфортова (так как он был устроен самим генерал-губернатором), находился между станциями Карасуйской и Арасанской, отстоящими одна от Другой на двадцать семь верст. Верст пять дорога поднималась в гору узким ущельем, состоявшим из диких обрывов глинистого сланца, поднятых очень круто. Часа через два очень крутого подъема мы достигли вершины гребня, который, впрочем, едва ли превосходил 1300 метров абсолютной высоты и во всяком случае не имел еще альпийской растительности.

После нескольких верст пути через плоскогорье и семиверстного пологого спуска я увидел наконец впереди себя извивающуюся ленту реки Биен, а за ней — интересное Арасанское поселение. Биен имеет характер быстрой и пенящейся горной реки, стремящейся через камни и скалы, обмытые ею и торчащие из нее; они состоят из гранита. Много этих скал было навалено и за рекой и, видимо, принесено сюда ею, но во всяком случае не издалека, так как эти самые граниты выходят на поверхность в полуверсте от поселка. Поселок состоял из двух десят­ков домов, из которых один, построенный над самым ключом, был очень опрятен и даже красив. Бассейн Арасана был разделен на 4 купальни, каждая метров 6 длиной и 4 шириной. Вода в них выходила с чистого дна из-под расчищенных камней. Из нее в трех местах выбивались с силой пузыри газов. Температуру Ара­сана я нашел в +26,5 °С. Запах сернистого водорода был очень мало чувствителен. Нет сомнения, что после расчистки температура источника несколько понизилась и выходящие на его дне газы стали менее задерживаться. Перед домиком был разбит сад, в котором деревья еще не успели разрастись. Но что придавало уже прелесть всей местности, так это пашни копальских жителей, необыкновенно богатые своим урожаем пшеницы и овса и плодородием почвы. Пашни эти про­стирались от самого города Копала по всему плоскогорью Джунке до реки Биён, доставлявшей обильное орошение этим пашням. Если принять во внимание, что многие из копальцев обрабатывали в это время до двадцати десятин на тягло, то можно себе представить, какой цветущей русской колонией в Семиречье был уже в то время Копал, основанный за 15 лет до того в местности, плодородие которой и удобство для основания оседлой русской земледельческой колонии были впервые оценены знаменитым русским путешественником Г. С. Карелиным, ранее всех проникшим в северную часть Семиречья в 1840 году.

Я не остался ночевать в Арасане и 11 августа к вечеру добрался уже до Копала через прекрасное и плодородное плоскогорье Джунке, имеющее здесь не менее тридцати верст ширины. Копал был в это время уже очень порядочным городком, состоявшим из 700 домов, с деревянной церковью на площади и несколькими красивыми деревянными же домиками наиболее зажиточных казаков. В одном из таких домиков, служившем постоялым двором, я нашел себе пристанище, так как гостиниц в Копале не было.

На другой день поутру я отправился к начальнику Копальского округа, пол­ковнику Абакумову, который меня принял особенно приветливо и радушно. Он был выдающейся личностью, имевшей заслуги и перед наукой. Будучи еще молодым казачьим офицером, Абакумов сопровождал высокоталантливого нату­ралиста, путешественника Карелина, когда тот в 1840 году совершал первые свои поездки в северной части Семиречья, в горах Семиреченского Алатау, и сделался под его руководством страстным охотником и натуралистом. Когда же Карелин обосновался в Семипалатинске и перестал выезжать оттуда куда бы то ни было, Абакумов, бывший его подручником во время его путешествия, поселился в толь­ко что основанном Копале и стал выезжать оттуда и в ущелья, и на вершины Семиреченского Алатау, и в Прибалхашские степи, собирая в неизведанной еще стране орнитологический, энтомологический и ботанический материалы сначала для Карелина, а после его отъезда по его рекомендации вступил в сношения с за­граничными натуралистами, которым и начал доставлять свои сборы. Немало растений и животных было вновь открыто Абакумовым, и некоторые из них получили его имя, как, например, один из весенних жуков-усачей или дровосеков |Dorcadion abacumovii). Впрочем, в последнее десятилетие и старевший Абаку­мов, с повышением в чинах и с укреплением за ним первой роли в цветущем уже городе, отяжелел, перестал выезжать на охоту и на экскурсии и только высылал за естественноисторической добычей наиболее способных из своих прежних спутников-казаков.

Понятно, как воодушевил и оживил местного ветерана детальных естественно-исторических розысков и открытий мой приезд, понятно и то, с каким удоволь­ствием он предоставил всю свою команду в мое распоряжение.

День 12 августа был им проведен вместе со мной в близких от Копала экскур­сиях, а на следующий, 13 августа, он устроил мне восхождение на Семиреченский Алатау до вечных снегов этого хребта, но сам не решился сопровождать меня, боясь обнаружить передо мной свою единственную слабость, без которой он был бы идеальным начальником столь интересного края, каким был Копальский округ: слабость эта — та самая, которой страдало в то время огромное большин­ство талантливых деятелей наших захолустных окраин, — была алкоголизм, в силу которого Абакумов после каждого обеда находился в состоянии полной невменяемости.

13 августа, на рассвете, я, в сопровождении шести отборных казаков был уже на пути в горы. Переехав вброд речку Копалку, мы начали подниматься в на­правлении к юго-западу, где подъем был наиболее отлогий. На всем пути своем я брал образцы горных пород. В самом начале подъема я встретил жилу точиль­ного камня, открытого здесь Абакумовым и уже употреблявшегося копальскими жителями взамен выписывавшегося прежде по дорогой цене из Европейской России. Точильный камень этот оказался довольно мягким диабазом с кристал­лами колчедана. На дальнейшем пути мы следовали через круто поднятые (под углом 70°) слои метаморфического сланца.

После почти четырехчасового подъема на сильных и здоровых лошадях мы достигли гребня хребта и вдоль него повернули к востоку. Оказалось, что высо­кий кряж, по которому мы следовали, отделял широкое Копальское плоскогорье от глубокой долины горной реки Коры, одной из составных ветвей значительной реки Семиречья — Картала. Весь этот Копальский гребень простирался от запада к востоку и носил на себе не только полосы, но и поляны никогда не растаиваю­щего, то есть вечного, снега. Но за глубокой долиной реки Коры простирался еще гребень, параллельный с Копальским, и этот гребень уже переходил за пределы вечного снега в нескольких из своих пиков. В особенности две его вершины были совершенно убелены вечным снегом, который спускался с одной из них довольно низко на северную ее сторону в голову поперечной долины, где протекал с шумом левый приток Коры. Котловина, в которой зарождался этот приток, была обнята крутыми снежными скатами и походила на ледник, но, к сожалению, я не мог исследовать его, потому что расстояние до него было слишком велико и на это исследование пришлось бы посвятить несколько дней. Вид на долину реки Коры был восхитителен. Он напомнил мне красивые долины Гринденвальда и Лаутербруннена. Высота гребня, по которому я следовал, казалась мне, по крайней мере, метров на 1300 выше Копальского плоскогорья, но он еще более возвышался над глубокой долиной Коры. Широкая и многоводная река, через которую, как говорили, очень трудно, а иногда и совсем невозможно перебраться вброд, кажется сверху узкой серебристой ленточкой, которая, однако, несмотря на свое отдаление, наполняет воздух диким ревом своих пенистых волн, стремительно прыгающих по камням. Пена и брызги этой реки имеют тот особенно млечный цвет, который свойствен рекам, порожденным ледниками. Кое-где виднеются вдоль реки тем- но-зеленые полоски длинных лесистых островов, масштабом величины которых могут служить растущие на них темные и стройные вековые тянь-шаньские ели (Picea Schrenciana) получившие свое научное название в честь современного Карелину путешественника Александра Шренка, доходившего в 1840 же году до Семиреченского Алатау и озера Балхаш. Такие же ели торчат по утесам и на скатах величественной долины Коры. За рекой быстро поднимались горы, сначала по­росшие сибирской пихтой (Abies sibirica), далее кустарником, потом снабженные и поросшие альпийскими травами, исчезающими наконец под снежной мантией. Кое-где на снегу видны были как бы горизонтальные и вертикальные тропинки. По рассмотрении в зрительную трубу горизонтальные тропинки оказались глу­бокими трещинами, а вертикальные — следами низвергнувшихся лавин.

Как ни манила меня очаровательная долина, нельзя было и думать о спуске в нее, и я решил следовать вдоль гребня, переходя с одной возвышенности на другую и стараясь достигнуть предела вечного снега. Мы следовали на лошадях до тех пор, пока дико наваленные одна на другую гранитные скалы не преградили нам пути. Тут мы вынуждены были оставить лошадей, и я уже пешком отправился с тремя казаками по пути, по которому с испугом неслось перед нами стадо ди­ких коз (Gapra sibirica), с необыкновенной легкостью перескакивавших с одной скалы на другую. Приходилось и нам перепрыгивать через глубокие поперечные трещины или обходить их, спускаясь несколько в долину Коры, где глыбы скал были не так громадны и трещины более доступны к переходу, облегчаемому крепкими стволами и ветвями растущего в них казачьего можжевельника (Juniperus sabina). Таким образом я добрался до предель­ного пункта своего восхождения — одной из вершин гребня, на которой в западине находилась поляна никогда не растаивающе­го (вечного) снега. Здесь я решился сделать привал для того, чтобы измерить высоту, на которой мы находились, и которая могла быть едва ли менее 3000 метров. Измерения свои я производил посредством аппарата для кипения воды, так как имевшийся у меня барометр не выдержал переездов и разбился еще в Сибири. Я принялся за свой аппарат, но как ни старался зажечь спирт, налитый из имевшейся на руках казаков бутылки, он не горел, потому что, как оказалось, был наполовину выпит одним из сопровождавших меня казаков и разбавлен водой. Впоследствии я узнал от Абакумова, что Карелин отравлял в присутствии казаков весь свой запас спирта, необходимого для научных целей, самым сильным ядом и давал этот спирт в присутствии казаков собаке, которая тотчас же околевала, и что только этим способом он мог отучить казаков от хищения ими спирта, столь необходимого для целей науки. Для меня же дело было в этот день непоправимо, и на первом моем восхождении я потерпел досадную неудачу. Пришлось доволь­ствоваться полным сбором горных пород на пути, богатой коллекцией альпийских растений и небольшим количеством жесткокрылых насекомых.

Альпийская флора роскошно покрывала своими чудными цветами скалы вершин Копальского гребня.

Флора всего Копальского гребня носила вполне альпийский характер, но между растениями, ее составлявшими, были и европейские (как альпийские, так и северные), в еще большей степени алтайские, а отчасти и местные алатауские, значительная часть форм которых была найдена мной впоследствии на Тянь-Шане.

Ключ, выходивший из земли близ нашего привала метров на 60 ниже снежной поляны, имел +1,5°, а температура воздуха в тени +9°, но пригрев солнца был очень силен, и, конечно, не растаявшие в это время года снега нужно было уже признать вечными, в чем легко было убедиться из их сложения.

Когда же мы, после сбора альпийских трав, тронулись с нашего привала, день склонялся к вечеру, и было уже около 6 часов пополудни. Сумерки застали нас на половине спуска, который был очень крут, потому что мы шли напрямик в на­правлении к Копалу. Когда мы вошли в зону хвойных лесов, то уже совершенно стемнело, и мы, спотыкаясь и падая, должны были вести лошадей в поводу, про­бивая себе путь между скалами и срубленными деревьями. Наконец мы вышли на тропинку дровосеков, проходившую через ущелье, в котором зимовал первый пришедший сюда русский отряд в 1841 г., при занятии местности Копала под первое русское поселение в Семиреченском крае. Уже очень поздно вечером огни и лай собак возвестили нам наше благополучное возвращение в Копал.

Отвычка от верховой езды и переутомление от слишком трудного восхожде­ния не остались для меня без последствий. День 14 августа я еще провел кое-как, приводя в порядок свои богатые сборы от 13 августа, но на другой день я уже слег в постель. Следующие три дня я не мог двинуться с места и только 18-го утром с трудом сел в тарантас для того, чтобы шагом доехать до Арасана. Теплые ванны имели на меня самое благотворное влияние: невыносимые боли прекратились, и 19 августа я с удовольствием мог уже сделать первую экскурсию за пять верст от Арасана. На следующие дни — 20, 21, 22 и 23 августа — я уже делал ежедневно экскурсии от 15 до 20 верст во все стороны от Арасана, вдоль реки Биен вниз по ее течению, вверх в горы, в ущелье Кейсыкауз, на копальские пашни и т. д.

Во время этих экскурсий я ознакомился с фантастического вида нагроможде­ниями скал по реке Биен, как бы наваленных одна на другую, так что они могли дать в своих промежутках убежище для многих людей, а также с рекой, до такой степени обильной водой, что ее легко было развести на арыки (ирригационные каналы) для полива обширных пашен, а также с интересной фауной каменистых берегов Биена, в состав которой входило множество черепах (Testudo horsfieldi) и птиц, в особенности каменных куропаток (Caccabis chukar) и степных рябков (Pterocles).

Наблюдение над здешней хлебной культурой убедило меня в том, что эта заме­чательная плодородная местность, дав место достаточно сильной русской колони­зации, сделается сразу одним из прочных опорных пунктов нашего владычества в Средней Азии. Хлебные посевы состояли здесь из пшеницы, овса, ржи, ядрицы, ячменя и отчасти кукурузы и сорго, но просо родилось неудовлетворительно. Посевы производились около 20 мая, первый полив полей — в первых числах, а второй — около 20 июня, жатва же началась в начале августа, а окончилась во время пребывания моего на Арасане. На десятине родилось в этом году средним числом пшеницы по 12 четвертей, а овса — по 20. Садоводство также развивалось здесь с успехом. Насажденные в садах персиковые деревья и виноградные лозы росли очень быстро, не говоря о яблонях, уже дававших плоды.

24 августа я почувствовал себя на­столько хорошо, что решился продол­жать свое путешествие в направлении к укреплению Верному. Выехав из Арасана рано поутру, я совершил свой переезд в Копал без усталости часа в три и, немного не доезжая до Копа­ла, видел сухой смерч. В Копале мне не было другого дела, как повидаться и проститься со столь внимательным и предупредительным по отношению ко мне полковником Абакумовым. Выехал я из Копала в 4 часа пополудни в дальнейшее, в высшей степени инте­ресное для меня, путешествие, пред­шествуемый самыми благосклонными распоряжениями Абакумова на весь дальнейший мой путь по Копальскому округу.

Дорога шла прямо к западу, вдоль се­верного подножья Каратау, или Копаль- ского гребня, отделяющего плодородное плоскогорье Джунке от глубоких долин рек Коры и Каратала, и после первого перегона до пикета Ак-Ичке (25 верст) я стал подниматься в гору и переезжать через понизившееся продолжение Каратау. Солнце уже скоро закатилось, даль­ние снежные вершины Семиреченского Алатау на востоке загорелись розовым цветом (.Alpengluhen), а на западе вечерняя заря исчезла за невысоким узорчатым гребнем, и на небосклоне осталась наконец только двурогая луна, освещавшая своим бледным светом высокие горные обрывы, мимо которых проходила наша дорога. При этом-то несколько фантастическом свете поразило меня неожиданное явление, которое я ощутил в первый раз в своей жизни: скалы начали колебаться, а обвалы беспрестанно падали с треском с горных вершин; это было довольно сильное землетрясение. Для нас, к счастью, все обошлось благополучно, и мы в 9 1/2 часов вечера добрались невредимыми до Сарыбулакского пикета, отсто­явшего с небольшим в 50 верстах от Копала, и я ночевал в чистой и просторной комнате на этом пикете.

Выехав на другой день (25 августа) рано поутру из Сарыбулака, я доехал верст через пять до реки Каратал, одной из значительнейших рек Семиречья, которая, только что вырвавшись здесь из стеснявшей ее горной долины, неслась через скалы и камни, разбиваясь на множество рукавов и образуя многочисленные пороги. Броды через реку были здесь затруднительны вследствие необыкновенной быстро­ты двух главных рукавов Каратала. Для удобства переправы дорога поднималась вверх Каратала верст на двадцать до вновь основанного Карабулакского пикета, в то время еще не совсем достроенного и состоявшего из группы временных юрт. Что меня поразило на этом пикете, это то, что обыкновенно все пикеты, много лет существовавшие, были расположены на совершенно обнаженной поверх­ности, и никаких деревьев около них насажено не было, а здесь я увидел, что около не достроенного еще пикета был целый садик. Но пришлось очень скоро разочароваться; садик этот состоял из довольно больших деревьев» привезенных из Каратальского ущелья и натыканных в землю в виде садика только по случаю моего проезда, что объяснялось тем, что перед моим приездом в Копал пронес­ся слух, что едет из Петербурга ревизор, который обращает особое внимание на растущие везде травы и деревья, почему и называется «министром ботаники». Слух этот был основан на том, что я был назван в открытом листе, данном мне русским Географическим обществом, магистром ботаники, и еще более укрепился тем, что Абакумов после моего первого посещения Копала сделал распоряжение, впоследствии вполне удавшееся, чтобы пикеты обсаживались деревьями.

Прежняя пикетная дорога от Копала в Верное выходила на Каратал в Кара- тальском пикете, находившемся в восьми верстах от нынешнего Карабулакского пикета, выше по реке Каратал, в самой долине реки. Пикет был перенесен в Кара- булак, а на прежнем его месте на правом берегу Каратала осталось оседлое казачье поселение — хутор, в местности, богатой сенокосами, в которых у Копала ощу­щался недостаток. Вблизи этого хутора на обоих берегах реки возникли оседлые поселки так называемых чолоказаков. Под именем чолоказаков разумелись здесь такие выходцы из Ташкента, которые основывали оседлые поселения в степи, взяв себе в жены киргизок. В конце сороковых годов такие поселки чолоказаков стали возникать и на Каратале. Поселки эти состояли из тщательно выбелен­ных мазанок с плоскими крышами и печами, приспособленными для зимнего пребывания выстроивших их чолоказаков, которые обзавелись киргизскими женами тем же путем, каким римляне похитили сабинянок. Казаки назвали эти поселки «курганами» и очень хвалили умелость их жителей не только в полевых работах, ирригации и скотоводстве, но и в садоводстве и строительстве. Во главе одного из этих самовольных по­селков (курганов) стоял престарелый патриарх Чубар-мулла, на которого мне указали как на единственное лицо, знающее, где были найдены интересные исторические предметы в каратальской долине. Но не менее этих предметов меня интересовали и сами каратальские чолоказаки, так как я имел некоторое основание думать, что большинство их были совсем не ташкентские узбеки, а беглые из Сибири ссыльнопоселенцы, долго проживавшие в Ташкенте и на­конец образовавшие в конце сороковых и начале пятидесятых годов земледель­ческую колонию на самой окраине тогдашних наших азиатских владений, на реке Каратале, под сенью легальной русской передовой земледельческой колонии — Копала.

Для того чтобы разыскать древние исторические предметы буддийского культа, о которых мне говорили в Ко­пале, и разрешить попутно мои недо­умения относительно каратальских чолоказаков, я решился направиться из Карабулакского пикета в отстоящий верстах в восьми оттуда вверх по каратальской долине на левом берегу реки «кур­ган» или поселок Чубар-муллы, захватив с собой из пикета пять рабочих с ломами и казака-переводчика, хорошо знакомого с Чубар-муллою. Хутор Чубар-муллы представлял уже по своему внешнему виду очень отрадное явление: он состоял из двух десятков хорошо выбеленных домиков с плоскими крышами, прекрасно устроенными печами и трубами и утопал в зелени деревьев, которыми они были обсажены и между которыми были лесные деревья местной флоры каратальской долины, а еще более фруктовые: яблони, абрикосовые деревья, так же как и лозы винограда. На огородах были овощи и кукуруза. Уже подъезжая к поселку чоло- казаков, я нашел местность автономной каратальской колонии очень оживленной: беспрестанно встречались мне киргизы и чолоказаки на быках и верблюдах, и прекрасные стада крупного рогатого скота и характерных киргизских овец с их тяжелыми курдюками, и табуны легких лошадей. Для того чтобы достигнуть «кургана» Чубар-муллы, когда мы поровнялись с ним, нам пришлось переехать вброд через реку, так как хутор находился за нею. Брод через Каратал был очень труден. Дикая река разбивалась здесь на несколько рукавов, и, несмотря на сухое время года, рукава эти, вероятно, вследствие таяния вечных снегов, представ­ляли собой шумные и многоводные потоки, богатые водоворотами и порогами. Острова их живописно поросли талом, черемухой, облепихой, высокими ивами и тополями. Перебродили мы через реку зигзагами, диагонально, через гривы по­рогов, мимо огромных пней, нарочно здесь набросанных для того, чтобы волны не уносили лошадей с переправляющими их всадниками. За рекой мы поверну­ли круто и скоро очутились перед ближними жилищами поселка. Чолоказаки встретили нас с заметной недоверчивостью и на вопрос о том, где мы можем увидеть Чубар-муллу, мы получили уклончивые ответы. Тогда я послал своего очень смышленого переводчика разыскать его и устроить для меня с ним свида­ние. Я поручил переводчику разъяснить престарелому чолоказаку, что я приехал издалека, из столицы, посмотреть на то, как живется людям на новых русских землях, что я смотрю с радостью на то, как на этих землях селятся люди, от кото­рых в течение почти десятка лет русские, кроме хорошего, ничего не видели, что они устроили своим собственным трудом для себя хорошие постоянные жилища,! теплые зимой, а благодаря своим познаниям в садоводстве они развели и садики и огороды, сеют хлеб и держат хороший скот, из чего можно заключить, что они многое число лет прожили в «Ташкении» — как они ее называют, где многому и хорошему научились, что время их переселения из Ташкента мне хорошо из­вестно, но откуда они родом и когда поселились в Ташкенте — я спрашивать их не буду, что мое посещение их «кургана» ничего, кроме пользы, им принести не может, так как еще более упрочит их спокойное пребывание с их семьями на русских землях, где местное начальство приняло их на жительство и где они уже прожили много лет, ничего дурного никому не сделали, а пользу русскому переселению на новые земли принесли немалую.

После переговоров с переводчиком Чубар-мулла явился ко мне, а причина, почему он не сразу решился показаться мне, скоро выяснилась: он был старец лет 80-ти с явными следами вытравленных клейм на лице. Объяснения наши произошли уже не через переводчика, а на русском языке, на котором он говорил, как русский, но со слегка татарским акцентом, легко объясняемым или тем, что он был по происхождению казанский татарин, или тем, что он долговременным пребыванием в Ташкенте, после побега своего с каторги, привык к татарской речи: хотя я и не сделал ему никаких прямых вопросов, особенно относящихся ко времени, предшествовавшему его осуждению, однако из наших разговоров выяснилось, что, поселившись в Ташкенте еще в тридцатых годах XIX века, он нашел себе там кусок хлеба, занимаясь земледельческими, садовыми и вообще сельскохозяйственными работами. У богатых ташкентских узбеков таких русских работников, бежавших из Сибири в Ташкент, было немало, и естественно, что они все знали друг друга, а он между ними был всех старше летами. В 1842 году до этих уже давно проживавших в Ташкенте русских людей дошли слухи о том, что в Семиречье возникло цветущее русское земледельческое поселение (Копал) и Чубар-мулла, человек отважный и предприимчивый, много лет страдавший тоской по родине в своем изгнании на чужбине, решился привести в исполнение зародившееся в нем непреодолимое желание посмотреть на эту новую богатую окраину русской земли и, если возможно, поселиться в ней для того, чтобы, по крайней мере, умереть на родной земле. Он запасся тремя верблюдами, на­вьючил их ташкентским товаром — изюмом, шепталой, фисташками и ташкент­скими тканями, беспрепятственно доехал до Семиречья, сбыл здесь с выгодой свой товар, запасся в Копале русским товаром, с которым вернулся в Ташкент; на дороге он встретил особенно благосклонное гостеприимство и временный за­работок у русских казаков на Каратале и, облюбовав совершенно еще свободные там места, удобные для орошения и земледелия, решился поселиться на них вместе со своими земляками, товарищами — беглецами из России, под именем ташкент­ских выходцев — чолоказаков. По возвращении в Ташкент он собрал большой караван из нескольких десятков верблюдов и не меньшего числа чолоказаков с большим количеством ташкентских товаров, из коих самым ходким был изюм, так как из него копальские казаки курили водку, ввоз которой к ним из России был безусловно запрещен. С тех пор эти русские чолоказаки окончательно посе­лились на Каратале, обзавелись здесь семьями, получив в жены киргизок, иных похищением с их на то согласия, других — с уплатой калыма. Второму поколению этих чолоказаков, происшедшему от смешанных браков с киргизками, уже было от 10 до 17 лет, а недоверчивые сначала их отцы («выходцы из Ташкении», как называли они себя) постепенно отважились говорить со мной на родном своем языке, то есть по-русски. Один из них рассказал мне случай, бывший с ним при постройке русского консульства в Кульдже. Он был приглашен по рекомендации родственных с ним киргизов нашим консулом Захаровым для кладки печей. Долго объяснялись они с консулом по-киргизски и по-узбекски, но все-таки по­пять друг друга не могли, и печник из чолоказаков, не вытерпев, спросил консула по-русски: «Да какую печку вашему высокоблагородию нужно — русскую или голландскую!» Консул «изволил рассмеяться», а чолоказак соорудил ему такую печку, какую китайцы никогда и не видывали и за которую он получил и боль­шую благодарность, и хорошую плату. Полевые работы были, конечно, известны Чубар-мулле с малолетства, но проведению арыков и разведению фруктовых деревьев он научился в Ташкенте.

Когда мои сношения с каратальскими чолоказаками вполне установились, и всякая их недоверчивость в отношении меня исчезла, то они с удовольствием и любознательностью русских людей взялись указать мне место, в котором не­сколько лет тому назад инженеры, проводившие здесь дорогу, случайно нашли какие-то интересные предметы. По рассказам, слышанным мной в Копале, это были между прочим какие-то круглые глиняные медальоны, на которых были изображены на каждом по сидящей фигуре со скрещенными ногами и короной на голове, а затем еще другие предметы, слепленные из глины, о форме и значении которых я не мог сделать себе никакого представления.

За аулом Чубар-муллы видны были часто встречающиеся в Сибири высокие курганы, заключающие в себе столь распространенные так называемые «чудские» могилы, но чолоказаки повели меня не туда, а в сторону от аула, на прибрежный к реке кряж, возвышавшийся над ней метров на 100 и состоявший из скалистых обрывов сланцев, поставленных на ребро, простирающихся от запада к востоку и имеющих естественное падение под углом в 80°, на этих-то скалах и к этим об­рывам были прислонены человеческие сооружения, сложенные из плит тех же горных пород, но положенных горизонтально и разделенных между собой насы­пями глины. Иногда все это принимало форму небольших курганов. При помощи своих работников и чолоказаков я прокопал один из таких курганов поперек во всю его вышину и ширину поперечной канавой. Могилой перекопанный мною курган не оказался. В нем не было никаких костей, ни предметов, находимых в могилах, и я пришел к заключению, что эти человеческие сооружения были жилищами или кельями буддийских отшельников или монахов времени джун­гарского владычества XVII века. Медальонов с изображением Будды я уже не нашел, потому что мы попали на курган, хищническая раскопка которого была наскоро сделана инженерами, но другие предметы, о которых нам говорили, мы нашли в сотнях экземпляров. То были небольшие предметы от 8 до 10 сантиметров в вышину тщательно слепленные из глины. Они имели сходство по виду с не­большими коронками формы мономаховой шапки с рельефными украшениями на своей верхней, конической части и с тибетской надписью кругом. Очевидно, это были какие-то предметы буддийского культа, изготовлявшиеся кустарным промыслом монахами, жившими в кельях на Каратале. Так как кельи были по­строены из тяжелых каменных плит, поддерживаемых деревянными столбами из очень непрочного дерева (тополя), то дерево это сгнило, и все кельи обрушились, а во время моего посещения уподоблялись уже более или менее бесформенным грудам камней, между которыми изредка можно было различить что-то похожее на коридоры. К солнечному закату я должен был закончить работу, одарив всех своих сотрудников. Ночевал я в чолоказацком хуторе, пользуясь самым радуш­ным гостеприимством экс-каторжников, давно превратившихся в самых мирных и трудолюбивых поселенцев новоприобретенной русской земли, упрочению об­ладания которой они служили очень усердно и вполне сознательно.

На следующее утро я расстался после оживленных бесед со встреченными мной в первый раз в жизни экс-каторжниками (совершившими, несомненно, когда-то в своей жизни очень тяжкие преступления), унося по отношению к ним самое теплое, гуманное чувство.

26 августа я продолжал свое путешествие из Карабулака; восемь верст дорога шла еще по Караталу, но на девятой версте повернула к югу, начала поднимать­ся в гору и после перегона в двадцать четыре версты от Карабулака достигла Джангызагачского пикета. Проехав еще восемнадцать верст далее, сначала мимо диоритовых гор, а потом мимо горы, состоявшей из порфира, я переехал через перевал в долину реки Коксу, светлая, блестящая на лучах солнца лента которой представлялась передо мной, окаймленная рядом свежих высоких тополей. Здесь я оставил свой экипаж на привале, а сам отправился на коне семь верст вниз по течению Коксу, где, как я слышал, находилась скала с какими-то фигурами или надписями. Версты через две довольно широкая долина Коксу заметно сузи­лась. Дно долины уподоблялось чудному парку, состоявшему из тополей, берез, черемухи, облепихи и ивы, перевитых джунгарским ломоносом. Река, широкая и быстрая, то разделялась на несколько рукавов, то соединялась в одно русло, украшая парк своими серебристыми аквамариновыми лентами. С обеих сторон высоко громоздились горы крутыми и смелыми обрывами скал, состоявших из конгломерата. На пятой версте мы переехали через гранитный гребень, а спустив­шись с него, по проезде семи верст, на луговом скате к реке нашли много отдельных гранитных скал и на одной из них те грубые, можно сказать, детские изображения животных, о которых нам говорили. Замечательно, что совершенно такие же фигуры оленей и диких коз Спасский нашел на берегах Енисея и изобразил их в своем «Сибирском вестнике» еще в 1820 году. По-видимому, эти изображения заменяли собой надписи и имели условный гиероглифический характер, но во всяком случае они относились к «чудскому», бронзовому периоду и доказывали, что в доисторические времена одни и те же племена двигались с берегов Енисея, огибая Алтай, где они оставили свои следы в так называемых «чудских» копях и проникали в Семиречье.

К своему экипажу я вернулся уже после солнечного заката. Вдали на востоке при лунном свете были едва видны снежные вершины. Отсюда мы уже ночью ехали верст восемнадцать — двадцать до Коксуйского пикета, расположенного при самом выходе из узкого, дикого ущелья и состоявшего из нескольких краси­вых беленьких домиков. Здесь вновь возникал казачий поселок, и был устроен хороший мост через реку.

Коксуйский поселок представлял для меня большой интерес на моем пути, во-первых, потому что это была третья местность Семиречья, в которой я нашел уже упрочивавшуюся русскую колонизацию в Средней Азии, а во-вторых, по­тому что, находясь здесь вблизи снежных гор, я имел возможность предпринять отсюда второе в Семиречье восхождение до пределов вечного снега.

Всматриваясь поутру 27 августа в окружающую меня местность, я увидел перед собой две горные группы, достигавшие пределов вечного снега. Одна из них походила по своему очертанию на одну из швейцарских вершин Ронского бассейна — "Dent du Midi" и даже на южном своем склоне имела снежные поло­сы; киргизы называли ее Куянды. Другая группа, простиравшаяся параллельно первой, отделялась от нее широкой долиной реки Коктал и представляла высокий гребень, вершины которого на своей северной стороне покрыты были широкими полосами вечного снега. На этот-то хребет, который киргизы называли Аламан, я и предпочел взобраться, так как горная группа Куянды, носящая на себе еще более вечного снега, чем Аламан, показалась мне неприступной с южной стороны, а простирающиеся к юго-востоку от Куянды горы, далеко заходящие за снежную линию и имеющие вершины, покрытые сплошной снежной мантией, находились во второй линии за Куянды и были отделены от нее глубоким ущельем. При­том же главная вершина Аламана была так расположена, что вид с нее со всех сторон был самый обширный и для исследователя географии страны самый поучительный и простирался далеко за китайские пределы и за самую главную реку Семиречья — Или.

Киргизский султан Адамсарт вызвался проводить меня на вершину Аламана в сопровождении одного джигита, а я взял с собой из Коксуйского поселка только двух казаков. Пятнадцать верст мы сделали на прекрасных лошадях султана по до­роге от Коксуйского пикета к Терсаканскому, а затем переехали вброд быструю реку Коктал и стали подниматься на Аламан. Несмотря на усилие прекрасных лошадей султана, подъем занял часа четыре. Дорога шла через скалистые ущелья вдоль ручья, падающего водопадом. Около полудня достигли мы вершины хребта у снеговой поляны, над которой еще круто возвышалась груда сиенитовых скал колоссальной величины, промежутки которых были наполнены крупнозернистым снегом; кругом была в полном цвету альпийская растительность алтайского типа. На вершине Аламанского хребта провел я четыре часа за сбором растений, образцов горных пород и в производстве гипсометрических наблюдений, которые удались, потому что моя бутылка со спиртом, на этот раз находившаяся на попечении Адамсарта, не была выпита. Мое наблюдение дало для одной из вершин Аламана 3000 метров. В 4 часа пополудни мы начали спускаться с Аламана по другой более прямой и более восточной дороге, по крутым обрывам, мимо ужасных пропастей. Вдоль ущелья крутые скаты поросли казачьим можжевельником (Juniperus sabina), ниже зоны распространения которого появилась жимолость (Lonicera xylosteum) и черемуха (Prunuspadus). Когда мы достигли половины спуска, солнце уже начи­нало скрываться на западе под ровным горизонтом. Адамсарт отъехал в сторону, быстро соскочил с лошади, бросился на колена, снял свою коническую шапку и, обратившись на запад, несколько минут произносил свою молитву...

Уже было совершенно темно, когда мы достигли конца своего спуска и напра­вились к своему ночлегу в аулах Адамсарта. Проскакав быстро верст шесть, мы увидели огни и услышали лай собак и говор встретивших нас киргизов, толпой суетившихся около большой юрты, которая как бы сама собой выходила из ряда Других юрт и двигалась к нам навстречу. Когда мы вошли в юрту, расположив­шуюся на лугу, то нашли уже там разостланными богатые ташкентские ковры, приготовленные для нашего ночлега. Скоро загорелся и приветливый огонек по­среди юрты, принадлежавшей, как я узнал, не султану, резиденция которого была еще гораздо далее, а богатейшему из жителей этого аула. Общество, окружившее очаг, состояло, кроме прибывших со мной, из хозяина юрты, двух почетнейших киргизов аула и двух чолоказаков. Прежде всего явился кумыс, потом мы пили чай, а затем было подано обычное выражение гостеприимства — баранина. Султан совершил свою молитву, затем нам подали красивые бухарские медные кумганы (рукомойники), и мы все умыли руки и принялись за свой ужин, после которого хозяева юрты и жители аула удалились, а мы с султаном улеглись на приготов­ленные для нас шелковые подушки. Огонь погас. Через верхнее отверстие юрты мы увидели заблиставшие звезды. Под унылый и монотонный напев киргизов, охранявших окружавшие нас стада, сон очень скоро овладел нами. Только после полуночи я был пробужден страшной тревогой: послышались крики людей, отчаянный лай всех собак аула и наконец испуганные голоса всех домашних животных аула: ржанье лошадей, рев быков и верблюдов, блеянье овец, — одним словом, такой дикий вокальный концерт, какой мне привелось слышать только один раз в моей жизни. Все находившиеся на ночлеге в юрте выбежали из нее, кроме меня и султана, спавшего подле меня крепким сном на своих шелковых полушках и едва проснувшегося уже после меня. Через несколько минут после того около самом юрты раздался громкий выстрел, и я мог распознать причину тревог», так как все киргизы, узнав ночного гостя, кричали: «аю», «аю»; это был забравшийся в стадо, которое паслось в нескольких шагах от нашей юрты, выдвинутой далеко вперед от всего аула. Испуганный выстрелом моего вольного казака, медведь предпринял быстрое отступление, похитив только одного барана. От киргизов я узнал, что накануне в том же самом часу тот же аул подвергся нападению другого медведя, которому, однако же, не удалось так деше­во отделаться от преследования. Киргизы окружили его со всех сторон и убили. Трофеи их вчерашней победы — прекрасная медвежья шкура — был принесен и разостлан передо мной и султаном Адамсартом.

28    августа поутру я быстро доскакал на киргизском коне до отстоявшего в пятнадцати и верстах от аула Терсаканского пикета, сел в свой тарантас, доставленный с Коксуйского пикета, где он оставался на время нашей поездки на Аламан, и про­должал свои путь по пикетной дороге к Верному. Через один перегон в тридцать восемь верст я достиг Алтынэмельского пикета. Пикет этот замечателен тем, что лежит у подошвы сильно понизившегося Семиреченского Алатау, прямо против горного перевала Алтынэмель, через который шла караванная дорога в Кульджу. Второй перегон этого дня от Алтынэмеля до Куянкузя составлял еще двадцать семь верст. Дорога шла дугой по степи, избегая продолжения Алтынэмельского кража, и привела меня уже после солнечного заката на Куянкузский пикет, на ко­тором я и остановился на ночлег.

29    августа поутру я быстро переехал перегон в двадцать семь верст от Куянкузского пикета до Карачекинского пикета. Дорога на протяжении первых девятнадцати верст шла к юго-западу, пересекая порфировый кряжик, с вершины которого я впервые с восторгом увидел в туманной дали блистающий своими вечными ежпкя исполинский хребет — Заилийский Алатау. Карачекинский пикет был расположен в ложбине, орошенной ручьем, посреди невысокой группы холмов. Ihpooa от Карачекинского до Чангильдийского пикета составлял верст тридцать пять. До полпути дорога шла еще по волнистой степи, через порфировые холмы, взросшие кустарником джузгуна (Calligonum leucocladum), еще покры­тым в сто время года своими розовыми цветами, но с половины дороги степь сталa ровнее и песчанее и приобрела совершенно серый колорит, так как ростам штык ее покров состоял отчасти из разных полыней (Artemisia maritima), но в особенности из мелкой и любимой скотом травы серогоквета — устели-поле», называемой киргизами эбелеком покрыкавшей здесь густым и сплошным ковром песчаные пространства; на этом ковре торчали огромные стебли полувысохших колючих трав — Brynpum macrotcatyx), сохранивших еще свои голубые головки и составлявших любимую пищу верблюдов. К вечеру замыкавший наш горизонт на юге колоссальный Заилийский Алатау задернулся полупрозрачным туманом облаков, солнце погасло на низменном и ровном западном горизонте прибалхашской равнины, и я остановился на ночлег на Чангильдийском пикете.

30    августа рано поутру я выехал из этого пикета, который отстоял от реки Или всего только в восьми верстах, но так как место, удобное для переправы через эту самую большую реку Семиречья, было расположено гораздо ниже по ее течению, то перегон до пикета Илийского составлял двадцать пять верст.

Здесь, посреди Илийской низменности, я почувствовал себя совершенно в иной, своеобразной климатической растительной зоне, служащей киргизским кочевникам для их зимовок. Флора и фауна этой зоны имели совсем не знакомый мне характер.

Попалось передо мной множество характерных для этой зоны низких и высо­ки кустарников и трав, между которыми меня поразил замечательно красивый вид барбариса, покрытый в это время года кистями крупных и круглых розовых ягод и превосходящий высотой человеческий рост вдвое и даже втрое (красивый высокий кустарник был открыт ученым путешественником Леманом во время его путешествия в Бухару и описан впервые под именем Herberis Integerrtma ботаником ароф. Буиге).

Мелких кустарников встречалось чрезвычайно много. Это были: серебри­стая «акация» {Halimodendron argenteura), два вида лиция (Lycium lurcomanicum), курчавки (Atraphaxis spinosa и A. lanceolata), гребенщики (Tamarix dongata, Т. hispida), гелиотроп (Heliotropium europaeum), Stellera stachyoides и т. д.

Фауна представляла также поразительные особенности. Не говоря уже о ка­банах, тиграх, барсах и дикобразах, укрывавшихся в обильных Камышевых за­рослях этой зоны, поражали здесь своим изобилием черепахи (Testudo horsfieldi) и разнообразные ящерицы и змеи, так же как насекомые и паукообразные, из которых я здесь впервые увидел фаланг, скорпионов и каракуртов, укушения которых, впрочем, не так опасны осенью, как в июне. Особенно много было также жуков из семейства Tenebrionidae (Blaps, Prosodes, Pimelini). Ближе к реке появи­лись и деревья: разнолистные тополи (Popolus euphaticau и P. pruinosd), а также серебристая джида (Elaeagnus angustifolia).

Чем ближе мы подъезжали к Илийскому пикету, тем местность становилась оживленнее. Беспрестанно встречались то длинные караваны верблюдов, то ряды телег и повозок с солдатами и первыми переселенцами в Заилийский край. На самом пикете (Илийском) еще не было выстроенных строений: весь он состоял из юрт. Несколько выше пикета стоял на реке большой и неуклюжий баркас. Он был выстроен на западном берегу озера Балхаш, и я видел его строителей, только месяц тому назад приведших его в Илийский пикет. Через озеро ехали они недели две, задержанные противными ветрами. Озеро, по их рассказам, имело вообще метров восемь глубины, но местами глубина эта уменьшалась до четырех. По­среди озера они встретили довольно высокий остров, видный издали. По реке Или они поднимались бечевой до Илийского пикета на протяжении трехсот верст в течение двух месяцев.

Ширина реки Или у пикета от 300 до 400 метров. Переправа наша через Или сказалась довольно затруднительной и взяла немало времени. Хотя течение против Илийского пикета не особенно быстро, но в нем немало опасных водоворотов. Тарантас мой переправили кое-как на каюке, но я сам вынужден был переправ­ляться с казаками верхом на лошадях вплавь. При этом лошадь одного из них начала тонуть; казак спасся только потому, что мы плыли толпой, один подле другого, и я успел ловко перебраться на лошадь своего соседа, его же лошадь исчезла под водой и вынырнула только гораздо ниже по течению реки.

Переправившись через реку, я сел опять в тарантас, и мне оставалось еще два перегона до Верного (70 верст). Первый перегон, до Алматинского пикета, вначале пересекал еще характерную приилийскую зону, в которой в это время находилось множество спустившихся из альпийской зоны киргизских аулов с их табунами и стадами.

Берущие начало из вечных снегов Заилийского Алатау, многоводные притоки Или, вырывающиеся из горных теснин на широкое степное подгорье еще бур­ными потоками, достигают реки, потеряв массу своих вод, разведенных в арыки для орошения полей жаркой приилийской зоны (имеющей не более 300 метров абсолютной высоты), уже узкими и очень маловодными ручейками. Через один из таких ручейков мы переправились вброд верстах в восьми от пикета и едва признали в нем ту чудную реку Талгар, от которой получила название питающая ее своими вечными снегами вершина Заилийского Алатау (Талгарнын-тал-чоку), Другую реку, представляющую ничтожный ручеек, мы переехали верст восемь не Доезжая до Алматинского пикета. Это была та река (Алматы), которая вырывается из горных теснин близ самого Верного.

Во все время нашего перегона от Илийского до Алматинского пикета мы ви­дели перед собой колоссальный Заилийский Алатау. Хребет этот простирается от востока к западу более чем на 200 верст, поднимаясь в своей середине до ис­полинской высоты. По самой середине его возвышается трехглавая гора, имеющая более четырёх с половиной тысяч метров абсолютной высоты. На самой вершине этой горы снег

не держится на темных, крутых обрывах, но на соседних вершинах снега очень много, по крайней мере так, что на стоверстном протяжении середина высокого гребня кажется покрытой сплошь вечным снегом, и только в шестидесяти верстах на восток и запад от главной вершины (Талгарнын-тал-чоку) гребень Заилийского Алтау понижается ниже снеговой линии.

По мере приближения к Алматинскому пикету день уже склонялся к вечеру, и всё подгорье Заилийского Алатау скрылось в застилавшей его оболочке сухого

тумана, за которым скрывались все контуры хребта, представлявшегося до вы­соты 3000 метров однообразной темной исполинской стеной; но весь снежный его гребень от 3 до 5 тысяч метров, где уже не было тумана, и где атмосфера была совершенно безоблачна и прозрачна, был освещен лучами заходящего солнца, которые давали снегам очаровательный розовый оттенок, и виден с необыкно­венной отчетливостью во всех его мельчайших контурах.

Нигде в Евразии мне не удалось видеть так близко более высоких гор, так как в швейцарских Альпах, на Кавказе, в Туркестане и даже в более высоком Тянь- Шане исполинские снежные гребни бывают видны лишь только с больших аб­солютных высот и нигде не достигают высоты 4000 — 4500 метров над зрителем, какую имеет гребень Заилийского Алатау, непосредственно поднимаясь над Ияяйсхой низменностью.

На последнем нашем перегоне от Алматинского пикета до Верного (35 верст) уже совершенно стемнело, а когда мы стали подъезжать к Верному, наступила темная ночь. Тем эффектнее представились мне совершенно неожиданно на всем широком пространстве только что основанного укрепления веселые разноцвет­ные огни зажженной в этот день иллюминации, которая представила мне Верное в совершенно феерическом виде. Я знал, что домов в Верном, кроме наскоро выстроенного домика пристава Большой орды, еще не существует, а между тем блестящие разноцветные шкалики обозначали красивые фасады множества этих несуществующих домов.

Когда же я проснулся на другой день в приготовленной мне просторной юрте и вышел из нее, то никаких домов и домовых фасадов не оказалось. Обнаружилось, что вечером от хитроумно придуманной иллюминации произошла полная иллю­зия* Только немногие из наиболее зажиточных переселенцев успели соорудить фундаменты своих домов и заготовить для них лесной материал.

Материал этот состоял из великолепных, прямых, как стрела, строевых деревьев тянь-шаньской ели (Pieca Schrenkiana), привезенных сюда из Алматинской долины. Переселенцы жаловались только на непрочность этого леса, который сильно трескался; но это происходило потому, что вместо того, чтобы просушить предварительно деревья после их рубки еще в сырой зоне лесной растительности, переселенцы прямо перевозили деревья в зону необыкновенно сухого подгорья, где в то время не росло еще ни одного дерева, а роскошные сады, в которых утопает ныне этот цветущий город, начали разводиться только гораздо позже.

Приставом Большой орды, а следовательно, и начальником всего Заилийского края был при моем прибытии образованный полковник Хоментовский. Воспиты­вался он с успехом в Пажеском корпусе и при своих дарованиях был бы выдаю­щимся человеком, если бы не имел того недостатка, который парализовал столь многих из наших лучших в то время окраинных деятелей — алкоголизма.

Хоментовский встретил меня очень приветливо, и мы с ним сошлись очень скоро на наших лагерных петергофских воспоминаниях. Он заявил мне, что от­носительно конвоя для меня он имеет предписание генерал-губернатора, и вы­разил уверенность, что при моем военном воспитании я лучше, чем любой из его офицеров, поддержу дисциплину в конвое, непосредственно мне подчиняемом. Он предупредил меня, что на восточной оконечности Иссык-Куля я, вероятно, никого не найду, потому что вследствие продолжительной и кровавой распри между двумя соседними племенами каракиргизов — сарыбагишами (подданны­ми Кокандского ханства) и богинцами (подданными Китая), последние бежали с Иссык-Куля на восток, а первые еще не осмелились занять родовых богинских земель, то есть восточной половины иссык-кульского бассейна. Конечно, можно было наткнуться на блуждающие шайки (баранту) той или другой стороны, но всю эту племенную распрю каракиргизов Хоментовский считал благоприятным обстоятельством для моего путешествия, препятствием к которому было только позднее время года.

Экспедиция моя (1856 г.) на озеро Иссык-Куль была снаряжена в два дня. Я получил в свое распоряжение десять конвойных казаков, двух киргизов, трех вьючных лошадей и верблюдов.

Выехали мы 2 сентября к вечеру; при выезде из Верного встретили веселый хо­ровод первых русских переселенцев из крестьян, только что прибывших в Верное. Мой отряд состоял всего из 14 человек (кроме меня и десяти казаков, — из моего крепостного слуги и двух киргизов), но к нам присоединились еще два казака из бессрочно отпускных и один юноша, не достигший еще служебного возраста, пожелавшие ехать с нами в горы на охоту за тиграми. Кроме того, нас сопрово­ждали три офицера (полковник Хоментовский, артиллерийский капитан Обух и еще один артиллерийский офицер со своими конвойными, ехавшие в киргиз­ские аулы на реке Иссык), так что весь наш караван насчитывал более 30 человек. Мы направились прямо к востоку вдоль подножья Заилийского Алатау, сначала при дневном свете, а потом, когда погасли последние лучи заходившего солнца, еще часа два при лунном свете и, проехав всего до двадцати четырех верст, оста­новились на ночлег на первой значительной реке (Талгаре), которая выходит из горного хребта восточнее Алматы. Место, избранное для ночлега, находилось там, где река Талгар вырывается бурным потоком из долины на подгорье.

3 сентября я встал гораздо ранее солнечного восхода и в сопровождении од­ного казака выехал на ближайшую возвышенность для того, чтобы насладиться очаровательной картиной утреннего мерцания (Alpengliihen) открывшейся перед нами через широкую выемку Талгарской долины снежной Талгарской группы. В то время, когда ближайшие к нам невысокие предгорья со своими мягкими, округлыми очертаниями еще едва выступали из ночного покрова,

возвышавшийся во главе Талгарской долины, резко очерченный зубчатый снежный гребень с трехглавым исполином (Талгарнын-тал-чоку) уже блистал своими вечными снегами в ярко-пурпуровых лучах солнца, еще не показавшегося из-за далекого горизонта. Когда же наконец яркое светило показалось над горами, я обратил внимание на ближайшую местность нашего ночлега. При своем выходе на под­горье Талгар показался мне шире, быстрее и шумнее реки Биен в Семиреченском Алатау. Берега его поросли деревьями и кустарниками*. Валуны реки состояли из сиенита, диорита и диоритового порфира.

Мы все снялись с лагеря не ранее 10 часов утра. День был очень жаркий. Мы с трудом перешли вброд через Талгар и, быстро проехав двенадцать верст вдоль тех же предгорий, достигли второй от Верного значительной реки этого под­горья, Иссыка, на котором и расположились на полдневку около 11 часов утра, при выходе его из гор. В этом месте возвышенности предгорья были округлы и не имели никаких горно-каменных обнажений. Валуны реки состояли из порфира и в небольшом количестве — из диорита. Река Иссык при выходе своем из горной долины несколько уже Талгара, но так же быстра, а долина ее гуще, чем долина Талгара, заросла деревьями, между которыми главную роль играли: яблоня, урюк (абрикосовое дерево) и боярышник (Crataegus pinnatifida).

Долина Иссыка служит одним из лучших входов в лучшие по своим видам местности Заилийского Алатау мне так много говорили о водопаде, находящемся в долине Иссыка, и о прекрасном альпийском «Зеленом озере» (Джасыл-Куль), которого легче всего достигнуть по долине Иссыка, что я решился, оставив свой

отряд на месте полдневки, сделать в сопровождении трех конвойных казаков и трех охотников экскурсию в долину.

Мы выехали около полудня. Сначала долина направлялась прямо к югу, между округлыми возвышенностями. Леса яблонь и урюков становились все гуще и гуще. Вскоре направо от нас открылся вход в боковую долину, в которую я решил за­ехать со своими спутниками, так как она была чрезвычайно узка и живописна. Высокие, но округлые горы, ее ограничивающие, поднимались по обеим сторонам одна за другой наподобие кулис. Они также поросли густыми зарослями яблонь и урюков. Несмотря на осеннее время года, все было в ней свежо и зелено, как в прекрасном саду. Яблони были покрыты спелыми яблоками, но абрикосы уже сошли. Подъем вдоль долины был довольно крут и труден.

Казаки-охотники, нас сопровождавшие, не обманулись в своих ожиданиях, и когда мы выехали из зоны фруктовых деревьев в зону хвойных лесов, состо­явших из стройных елей, а затем из арчи (Juniperus sabina), мы действительно выпугнули из густых зарослей арчи двух тигров. Все бросились их преследовать, но, конечно, без всяких шансов на успех, и, проехав версты три в горы, я решил повернуть назад со своими конвойными в долину Иссыка. Казаки-охотники рас­стались с нами, желая выследить тигров и продолжать так удачно начавшуюся, по их мнению, охоту. Я же со своими конвойными вернулся в долину Иссыка и стал подниматья по ней.

Горы становились выше и теснее, а на их скатах появились впереди нас строй­ные ели (Picea Schrenkiana). Наконец на пятой версте появились отвесные обрывы скал и каменные осыпи. Порода, из которой состояли горы, окаймляющие долину, оказалась красным кварцесвободным порфиром. Вершины гор, образующих до­лину, превратившуюся далее в узкое ущелье, однакоже, округлы и куполовидны. В осыпях и валунах также почти ничего не попадалось, кроме порфира, и только изредка встречались розовый и белый с черным сиениты. Раза четыре мы должны были переезжать вброд бешеный Иссык для обхода отвесных скал, поднимающихся то на том, то на другом его берегу. Броды были глубоки и чрезвычайно опасны, так как лошади в самых стремительных местах бурного потока, спотыкаясь о под­водные камни, могли быть легко сбиты и унесены пенящимися волнами. В одном месте такая волна опрокинула споткнувшуюся о подводный камень одну из на­ших лошадей. К счастью, казак, на ней сидевший, успел спрыгнуть на скалу, не заливаемую волнами бурного потока, а лошадь, застрявшую между подводными камнями недалеко от берега, нам вскоре удалось вытащить из воды. И вот в конце дикого ущелья показался, спускаясь широкой серебристой лентой, водопад. Весь Иссык, подобно Гисбаху (в Швейцарии), стремился с длинного ската уступами в глубокое ущелье, и только вершина его прорывалась водопадом сквозь скалистую выемку, живописно окаймленную темно-зелеными елями, торчащими со скалистых порфировых обрывов, отчасти покрытых темной зеленью арчи.

До «Зеленого озера» мы в эту поездку добраться не могли, так как до него оста­валось еще несколько верст трудного подъема, а солнце уже скрылось за высокими горами. Я посетил озеро Джасыл-Куль только в следующем, 1857 году, а в этот день поспешил возвратиться в наш лагерь (при выходе Иссыка из гор), до которого мы добрались уже при лунном свете. Офицеров, ехавших со мной попутно, я застал здесь на ночлеге после совершенного ими объезда киргизских аулов.

Со своим выездом на следующий день я не торопился, так как в этот день пере­езд предстоял мне самый легкий. Убедившись во время преследования тигров, и также во время четырех наших переправ через Иссык в полной непригодности казачьих лошадей для горных переездов, я решил во что бы то ни стало переменить всех своих лошадей для своей двухнедельной экспедиции на свежих у таких

киргизов Большой орды, которых можно было считать горцами, так как они летнее время года держали свои табуны на самых неприступных высотах Заилийского Алатау. Такие аулы, по указанию полковника Хоментовского, я мог найти на реке Тургени, отстоявшей всего только в пятнадцати верстах от Иссыка.

4      сентября, встав поутру довольно поздно после утомительных переездов прошедшего дня, я узнал о печальном исходе тигровой охоты, в начале которой мы пытались принять участие. Преследуя тигров, три охотника напали наконец на их следы, которые в одном месте расходились, так как, очевидно, оба тигра побежали по разным тропинкам. По верхней тропинке отправился один из двух старших и опытных охотников с собакой, по другой пошел столь же опытный старый казак с молодым, еще никогда не бывавшим на тигровой охоте. Обе партии не теряли друг друга из виду. К несчастью, казак, шедший по нижней тропинке без собаки, заметил тигра, притаившегося в кустарниках, уже слишком поздно для того, чтобы иметь время в него выстрелить. Тигр бросился на охотника так стремительно, что ударом лапы выбил у него винтовку из рук. Опытный казак, не теряя присутствия духа стал перед тигром, который в свою очередь тоже остановился и лег перед охотником, как кошка, которая ложится перед мышью, когда та перестает двигаться. Молодой казак спешил на выручку товарища, но руки его так оцепенели от страха, что сделать выстрела он не мог. Тогда старший казак потребовал, чтобы он передал ему свою винтовку, но и это молодой казак не был в состоянии сделать; старый обернулся и сделал шага два-три для того, чтобы взять у молодого его винтовку. В этот момент тигр бросился на свою жертву и, схватив казака за плечо, повлек его сильным движением вперед, так как заметил, что третий казак, шедший с собакой по верхней тропинке, быстро бежал напере­рез его пути. Тигр уже успел перебежать место пересечения тропинок, но собаке удалось догнать его и вцепиться ему в спину. Тогда тигр, бросив свою добычу, пробежал немного вперед и начал вертеться, для того чтобы сбросить и разорвать своего маленького врага, что ему и удалось наконец, но тут он был поражен двумя смертельными выстрелами преследовавшего его охотника; однако он имел еще достаточно силы, для того чтобы спуститься до ручья, напиться в нем и испустить на его берегу свое последнее дыхание. Но победоносному стрелку было уже не до тигра: он бросился на помощь к своему товарищу, у которого одна рука была перегрызена выше локтя, а у другой сильно повреждены два пальца. Оба казака перенесли своего товарища на руках до того места, где они оставили своих ло­шадей, и затем добрались при их помощи до нашего ночлега на Иссыке. С трудом перевезли пострадавшего в Верное, где я только по своем возвращении из двух своих поездок на Иссык-Куль посетил его в госпитале и нашел выздоравливаю­щим, хотя рука у него уже была отнята. Трофей их охоты, прекрасная тигровая шкура, был передан мне, а сумма, данная мной охотнику, убившему тигра, была великодушно уступлена им пострадавшему товарищу.

Возвращаюсь к своему путешествию. 4 сентября в 10 часов утра, простившись с Хоментовским и артиллерийскими офицерами, уже только в сопровождении своих конвойных казаков я быстро переехал десяти верстное пространство между Иссыком и следующей к востоку значительной рекой — Тургенем. На Тургень мы попали в том месте, где эта река выходила из горной долины на подгорье, в котором она промыла себе глубокую ложбину. Ложе ее было засыпано валунами порфира и сиенита, течение быстро и шумно, волны ее пенились, перескакивая через подводные скалы; на реке было много заваленных валунами наносных островов; ширина реки такая же, как Талгара, и при выходе ее из гор брод был очень затруднителен для наших слабых лошадей. Аул, в котором мы могли нанять свежих коней, нашелся в пяти верстах ниже того места» к которому мы вышли;

он принадлежал богатому баю Атамкулу, который славился как один из самых храбрых батырей Большой киргизской орды. Мне удалось получить 15 прекрасных и привычных к горным поездкам лошадей на две недели с двумя проводниками, по два барана за лошадь, но лошадей можно было собрать только к позднему ве­черу, и я остался на ночлег в юрте, выставленной мне гостеприимным Атамкулом. Верблюд, данный в мою экспедицию Хоментовским, был единодушно признан пригодным для горного путешествия.

5 сентября я тронулся в путь со своим конвоем в 7 часов утра. Через час езды к югу от атамкуловых аулов, вверх по Тургеню, ложбина этой реки превратилась уже в долину. Боковые ее возвышенности имели округлое очертание и состояли из темных сланцеватых глин, из песчаных наносов и из желтоватых глин с валу­нами преимущественно порфира. Валуны эти местами были навалены грудами подобно эрратическим камням, высоко над уровнем нынешней реки.

К сожалению, я не располагал достаточным временем для исследования причин нахождения этих валунов на возвышенностях и, не имев еще случая убедиться в существовании ледников в тянь-шаньской горной системе, я мог приписать присутствие этих валунов на значительных высотах только тому, что река текла первоначально по долине более широким руслом и в более высоком уровне, но, прорывая себе постепенно более глубокое русло в рыхлых породах предгорья, рассталась уже навсегда со своим прежним высоким руслом, оставив на старых своих берегах целые гряды валунов, которых не могла вынести с их высокого, ей уже не доступного уровня.

При входе Тургеня в долину впадал в него с правой стороны ручеек, через который мы и переехали. Через час езды от этого ручья показались на обоих берегах реки первые обнажения горно-каменных пород, состоявшие на правом берегу из порфира, между тем как на левом, высоко над уровнем реки, попадались еще в большом количестве гряды валунов. По скатам долины росли кустарники черганака (Berberis heteropoda) с его черными, кругловатыми и вкусными ягодами, крушины также с черными ягодами и курчавки (Atraphaxis spinosa), еще покрытой розовыми цветами, а ближе к руслу реки — тала (Salixpurpurea и S.fragilis). Все же встречаемые травы принадлежали культурной зоне Заилийского края и имели европейский характер (В моем дневнике 5 сентября записаны в долине Тургеня: Berteroa incana, Geranium prateme, Trifolium repem, Epilobium paluitre, Aster tripolium, A. sedifolius (Galatella punctata), Achillea millefolium, Salvia tilventris, Veronica beccabunga, Plantago major — все обыкновенные растения европейской флоры).

Долина Тургеня постепенно становилась все уже и живописнее и поросла далее яблонями, урюком, тополями, боярышником и кленом, получившим впоследствии мое имя, а на горных скатах, спускавшихся в долину, появились стройные ели. Два раза мы были вынуждены, избегая отвесных скал, переходить вброд через реку. После трех часов пути долина, шедшая по направлению к юго-востоку, вдруг раздвоилась: меньшая из ветвей реки шла прямо с юга, то есть из поперечной долины, а большая с востока — из продольной.

В последнюю мы и повернули и встретили здесь сначала обнажения гипса, а далее темного видоизменения порфира. Наша дорога шла долго по долине вверх течения реки, но потом понемногу отошла от нее, сильно поднимаясь в гору. Пос­ле четырех часов пути отошедшая от реки дорога начала подниматься на горный перевал. Подъем был очень крут. Появились и граниты в небольших обнажениях, но затем опять потянулись порфиры. За перевалом мы спустились на другую

речку, также один из истоков Тургеня, левый берег которой порос елями. Потом мы опять поднялись в гору, но и этот второй перевал привел нас еще к одному из истоков Тургеня, текущему сначала к востоку, а потом загибающемуся дугой сперва к северу, а потом к западу и прокладывающему себе путь по долине, через которую мы могли видеть к северо-западу от себя весь покрытый сплошным вечным снегом гребень северной цепи Заилийского Алатау, между тем как горы порфирового гребня, через который шел наш перевал, носили на себе только по­лосы вечного снега. Пройденные нами перевалы уже находились в зоне альпийской растительности, а ложбины верховых речек Тургеня — в зоне хвойных лесов.

С той же верховой речки, которая загибалась к западу полной дугой, мы под­нялись на последний и самый высокий перевал, который киргизы называли Асыньтау. За этим перевалом мы спустились к реке Асы (Асысу), текущей на восток по продолжению той же продольной долины, по которой мы взошли на Асынь­тау, и остановились здесь на ночлег. Термометр показывал здесь +7 °С в 8 часов вечера.

Ночлег наш оказался на 2390 метрах абсолютной высоты, но он был ниже по­следнего перевала метров на 500, и при всем том растительность и около ночлега

имела альпийский характер (миграция растений альпийской зоны в нижние зоны (лесную и культурную) вдоль горных ручьев, долго сохраняющих свою низкую температуру вследствие быстроты их те­чения, есть явление, многократно замеченное мной на северном склоне Заилийского Алатау» и объясняется оио переносом из альпийской зоны водами ручьев семян альпийских растении, находящих себе удобные условия развития там, где почва имеет постоянное орошение всегда одинаково холодными ручьями). Мы всего сделали в этот день от атамкуловых ау­лов не менее 60 верст очень трудного переезда, доступного только для лошадей киргизских горцев.

6      сентября поутру был иней. Мы вышли со своего ночлега на реку Асы в 8 часов утра и отправились вниз по ее продольной долине к востоку. Через четверть часа пути мы перешли реку вброд, а через два часа, когда долина вдруг расширилась, уклонились от Асысу в том месте, где находилась близ ее берега киргизская мо­гила в виде конической башенки, выстроенной из сырцового кирпича, с окном, окруженным балкончиком. Отойдя от реки, мы стали подниматься в гору по наклонной плоскости, поросшей темным еловым лесом. Через четверть часа подъема мы вошли в дикое ущелье, по которому пробивался ручей, впадавший в Асы; правая сторона ущелья поросла елями, а левая — арчой (Juniperus pseudosabina). Ущелье было скалисто; встречавшиеся обнажения состояли сначала из метаморфических пород, а далее, как и весь кряж, на который мы всходили, из сиенита. Подъем был так крут, что наш верблюд выбился из сил, и мы на втором часу подъема должны были сделать часовой привал. Недаром киргизы называли этот перевал Джаманбастан (дурной путь).

После нашего привала мы еще поднимались часа полтора, пока не вышли в альпийскую зону, а затем уже достигли вершины перевала. В западинке на его северной стороне видны были остатки не совсем растаявшего во весь летний сезон снега, а под конец подъема на нас падал снег в виде крупы из набежавшей тучки, но когда мы добрались до вершины, с которой поднималась живописная гряда скал, то порывистый ветер разметал тучи, и перед нами открылся обширный вид на всю южную цепь Заилийского Алатау. Вправо от нас она простиралась непрерывным гребнем снежных вершин без всяких выемок; впереди нас возвышались горы, на которых видны были только пятна и полосы вечного снега, а влево весь хребет быстро понижался и сглаживался в том месте, где наши проводники указывали на самый низкий из перевалов этого хребта, называя его Санташ. Вершина же нашего перевала имела высокоальпийскую растительность. Пространство между ними и южной цепью Заилийского Алатау было очень широко и выполнено не­сколькими параллельными кряжами, которые с громадной высоты, на которой мы находились, имели вид огородных грядок.

Спуск с горного перевала был крутой и быстрый, вдоль ключика, который наши киргизы называли Чинбулак и ущелья которого с одной стороны поросли елями, а с другой — обиловали сиенитовыми обрывами. Оставя ключик, мы спустились к югу-востоку, а потом к югу и, перейдя на большой гранитный кряж, вышли уже в сумерки в долину, по которой текла к востоку река Дженишке. Перейдя вброд эту реку, мы остановились на ночлег на правом ее берегу, между густыми зарослями тополей и черганака (Berberis heteropoda), перевитых ломоно­сом (Clematis soongarica). Над нами торчало несколько диоритовых скал. Обрывы левого берега казались мне в сумерках похожими на какие-то развалины старой крепости с бойницами.

7 сентября поутру я убедился, что эти обрывы состояли из совершенно гори­зонтальных слоев слабо цементованного песчаника, заключавшего в себе массу огромных и малых валунов, между которыми главную роль играли порфиры, а затем диориты и сиениты. В этом конгломерате было немало пещер.

Снявшись со своего ночлега в 8 часов утра, мы следовали около часа вниз по реке Дженишке, а потом начали подниматься к югу-востоку на новый пере­вал. Место, на котором мы отошли от реки, замечательно было тем, что долина ее превращалась в род ущелья, стесненного отвесными скалами. Скалы эти со­стояли уже из очень твердого конгломерата, под которым я нашел настоящие кристаллические породы, а именно очень крупнозернистый гранит, впрочем, сильно выветрившийся. Отделившись от реки, мы начали переходить через легкие увалы, на которых встретили большого волка, но догнать его не могли.

Пройдя часа в два с половиной эти увалы, мы наконец увидели долину самой значительной из рек, берущих начало в Заилийском Алатау, а именно Чилика, ограниченную в этом месте довольно высокими, но пологими холмами, одетыми травянистой растительностью. Выше того места, на котором мы вышли на Чилик, река эта от самых своих верховьев течет с запада на восток вдоль самой значитель­ной из долин Заилийского Алатау, отделяющей северную из двух параллельных его цепей от южной. Чилик представился нам там, где мы его увидели в первый раз, очень многоводной, широкой и шумной рекой, бурно несущейся через пороги наваленных ею же скал. Берега ее заросли густым лесом, состоявшим из тополей (Populus suaveolens), пород тала (Salix purpurea и S. fragilis), облепихи (Hippophae rhamnoides), черганака (Berberis heteropoda), аргая (Cotoneaster sp.) и других ку­старников. Мы блуждали в этой чаще более получаса, прежде нежели нашли ород через реку. В одном месте выскочил почти из-под моей лошади огромный марал (Cervus canadensis asiaticus), по-киргизски «бугу», со своими громадными ветви­стыми рогами. Брод был широк, глубок и крайне опасен; выдержать переправу

могли только наши привычные горные киргизские лошади. Между громадными валунами, уносимыми бурной рекой, было много конгломератов и брекчий.

За Чиликом мы направились к югу-востоку через довольно гладкое степное плоскогорье, очень медленно, но постепенно поднимавшееся в направлении на­шего пути. По этой высокой степи мы шли часов пять, не встречая текучих вод, но зато нам встретилось здесь множество легких и красивых диких коз (Capra sibirica), пробегавших через эти степи небольшими стадами. Киргизы называют это плоскогорье Уч-Мерке (три Мерке), по названию трех речек Мерке, прорывающих себе неимоверно глубокие долины в высоком плоскогорье. По мере его повышения к югу с ним как бы слилась южная цепь Заилийского Алатау, и я увидел впервые на отдаленном горизонте, при блеске солнечных лучей, то, что в течение многих лет было целью моих помыслов и стремлений, — непрерывную снежную цепь Тянь-Шаня, которую мои проводники называли Мустагом. Исполинский хребет резко отделялся от более близкой южной цепи Заилийского Алатау, на которой впереди меня были видны только полосы вечного снега; но скоро порывистый ветер занес тучами ближайший к нам горный гребень, и когда тот же ветер раз­метал эти тучи, то и вершины этого гребня были уже покрыты свежим снегом.

После 5 часов переезда от Чилика наш путь по плоскогорью был внезапно прегражден глубокой ложбиной, прорытой в нем первой Мерке. Глубина этой характерной долины, врезанной в плоскогорье не менее чем на 300 метров ниже его уровня, дала мне наглядное понятие о высоте плоскогорья. Бока долины, по которым нам пришлось спускаться в нее, были очень круты и состояли из тех характерных конгломератов, из которых, по-видимому, было сложено и все плоскогорье и которые заключали в себе громадные валуны порфира, сиенита, диорита и других кристаллических пород, довольно слабо цементованных пес­чаником. Долина имела полверсты ширины; на дне ее текла быстрая и довольно значительная многоводная речка, на берегу которой не было ни одного дерева. Мы сделали здесь часовой привал, а затем поднялись на другую сторону долины по такому же крутому и скалистому скату, состоявшему из тех же конгломератов, снова на ровное плоскогорье, прерванное глубокой долиной, и через час пути по нему дошли до второй Мерке, которая прорывала себе здесь почти столь же глубокую долину, как и первая.

На окраине речной долины возвышалось киргизское кладбище. Здесь между могилами заметили мы и гробокопателя — светло-серого небольшого тянь- шаньского медведя (Ursus arctos leuconyx). Спугнув его, мы погнались за ним. Бежал ои с необыкновенной быстротой, без оглядки, спускаясь в долину второй Мерке и забавно кувыркаясь на крутых спусках. Имея лучшую лошадь, я преследовал его по пятам, а мои конвойные казаки постепенно поотстали от меня. Только один из них отделился и с необыкновенной сметливостью спустился в долину по кратчайшему пути для того, чтобы поспеть наперерез медведю. Маневр казака вполне удался. Когда я спустился на дно долины, преследуя по пятам медведя, то заметил казака стоящим впереди нас с ружьем в руках совершенно наготове. Медведь бежал впереди меня шагов на сто очень быстро, но когда заметил впе­реди себя казака, пошел очень медленно, тяжелой походкой. У меня случайно не было ни ружья, ни пистолета, и я мог только с любопытством смотреть на исход нашей травли, тем более что остальные конвойные казаки далеко от нас отстали. Наконец медведь поравнялся с казаком, но тот, вместо того чтобы сделать вы­стрел, попятился назад и пропустил его мимо себя. Медведь прошел грузно и тихо мимо своего несмелого врага, а затем, оглянувшись, бросился бежать с неимо­верной быстротой. Я же доскакал до казака и спросил его, почему он не стрелял в медведя, находясь в таком благоприятном для охотника положении, и получил ответ: «Да я был совсем наготове и хорошо прицелился, но как посмотрел вблизи

на медведя и поду мал: а вдруг он меня съест, — так и руки опустились, а он про­шел мимо меня, да и давай тягу».

На берегу второй Мерке мыс удовольствием заметили группу деревьев тала (Salix purpurea и S. fragilis) и между этими деревьями расположились на ночлег на самом берегу реки.

В полуверсте ниже нашего бивака вторая Мерке врывалась в дикое ущелье, пробиваясь уступами и образуя невысокие водопады, или пороги, через скалы, состоявшие из твердого и звонкого порфира.

8      сентября мы поднялись в семь часов утра с нашего ночлега на второй Мерке и выбрались по крутому скату из долины на плоскогорье. Следуя по нему три чет­верти часа на юго-восток, мы дошли до долины третьей Мерке. Долина эта была столь же глубока, как и долина второй, имела полверсты ширины и скаты хотя и крутые, но поросшие дерном. В одной версте ниже того места, где мы перешли вброд реку, третья Мерке пробивалась так же, как и вторая, через ущелье. Но мы от нашей переправы повернули не вниз, а вверх по реке. Через полтора часа пути долина превратилась в узкое ущелье с крутыми порфировыми обрывами и скатами, поросшими еловым лесом. Избегая этого ущелья, мы поднялись на правый его берег и сделали двухчасовой его обход, а затем вышли снова в расширявшуюся долину, скаты которой были уже покрыты дерном.

Через три часа пути от ночлега третья Мерке разделилась на две ветви, из которых одна текла с юга, а другая с юго-запада. Мы пошли по первой, через час въехали в еловый лес, отчасти одевающий скаты долины, состоявшие из диабаза. После пяти часов пути от ночлега река опять разветвилась. После этого развет­вления мы поехали по западной ветви и стали круто подниматься в гору, следуя вдоль одного из верховых ручьев третьей Мерке, но через полчаса остановились на часовой привал вследствие крайнего утомления нашего верблюда. Здесь об­нажения состояли из метаморфического известняка с прожилками известкового шпата. Из зоны лесов мы уже вышли с начала подъема; кустарники были субаль­пийские: арча (Juniperus pseudosabina), четыре вида смородины (Ribes diacantha, heterotrichum, atropurpureum и rubrum), татарская жимолость (Lonicera tatarica) и открытая мной тонкая, нежная порода бересклета, получившая впоследствии мое имя (Evonymus Semenovi). Затем мы уже шли по лугам с высокоальпийской растительностью и наконец добрались до вершины горного прохода, на котором снег лежал еще до начала июля, но стаял уже в конце этого месяца, а не в августе. Высота этого прохода была не менее 2500 метров, но все-таки он показался мне ниже Асынынтау. Мои проводники называли этот горный проход Табульгаты. Обнажения на нем состояли из гранита. Отсюда текли в разные стороны две реч­ки; одна к югу, в бассейн Иссык-Куля, другая к северу, в Мерке, принадлежащую к бассейну реки Или. Обе носили одно и то же название Табульгасу.

По очень крутому спуску спустились мы в долину южной Табульгасу, по­росшую стройными еловыми деревьями. Начиная от перевала через гребень во время нашего спуска, я мог постоянно наслаждаться чудной панорамой всего

Тянь-Шаня между меридианами знаменитого Мусартского горного прохода и западной оконечностью озера Иссык-Куль.

К сожалению, я не мог ориентироваться в этой великолепной панораме, так как проводники мои (киргизы Большой орды), хорошо знакомые с Заилийским Алатау, совершенно не были знакомы с Тянь-Шанем. Влево от нашего меридиана посреди обширной группы снежных исполинов выдавалась смелостью своих очертаний гора пирамидальной формы, скаты которой были так круты, что на некоторых местах снег не мог держаться, и при всем том пирамида казалась белоснежной, тем более что она от самого своего основания, находившегося посреди других исполинов горной группы, была расположена уже в зоне вечного холода. Слева от этой сильно индивидуализированной горы находилась еще другая, поднимаю­щаяся более пологим конусом, но уступавшая ей в высоте, может быть, только потому, что она была дальше. Правее нашего меридиана к юго-западу особенное внимание обратил на себя трехглавый исполин, формой похожий на Dent du Midi Валезских Альп, но весь покрытый снежным покровом.

Спустившись с Табульгатинского перевала, мы избрали себе ночлег при выходе речки Табульгасу из поперечной к оси хребта долины, по которой мы спустились с перевала в продольную, т. е. параллельную оси хребта долину, отделяющую от него невысокое предгорье. Место, избранное мной для ночлега, было прекрасно защищено с одной стороны предгорьем, с другой — лесной зарослью и находилось У самого берега быстрой, несущейся через скалы речки, под шум которой можно

было заснуть так сладко. Отсюда горный проход Табульгаты, находившийся над нами на 1010 метров, казался нам точкой.

Так как мы прибыли на наш ночлег не позже 4 часов пополудни и солнце было еще высоко, то я оставил своих конвойных разбивать палатку, разводить огонь, варить чай и приготовлять нам скромный ужин, состоявший из сухарей, раз­моченных в воде и поджаренных на курдючном сале (так как никаких консервов в свое путешествие я никогда не брал), и поскакал с одним казаком на ближайшую сопку предгорья, откуда мог иметь беспрепятственный вид на Иссык-Куль, длина которого на западо-юго-запад простиралась более чем на 150 верст.

С юга весь этот синий бассейн Иссык-Куля был замкнут непрерывной цепью снежных исполинов. Тянь-Шань казался крутой стеной (Нужно иметь в виду, что П. П. Семенов-Тян-Шанский считал хребет Кунгей-Алатау. окаймляющий Иссык-Куль с севера, южной цепью Заилийского Алатау, а Тянь-Шанем на­шем высокий Терскей Алатау и расположенные за ним высокие горные узлы (Ак-Шийрак, Хан-Тенгри и др.)). Снежные вершины, которыми он был увенчан, образовали нигде не прерывающуюся цепь, а так как бесснежные основания их, за дальностью расстояния на юго-западе, скрывались под горизонтом, то снежные вершины казались прямо выходящими из темно­синих вод озера. Возвратившись в свою палатку, я уснул особенно хорошо под впечатлением виденных мной в этот день картин природы и под шум падающей водопадами речки.

9      сентября мы вышли с нашего ночлега на Табульгасу в 7 часов утра и на­правились к Иссык-Кулю. Более часа следовали мы продольной долиной, про­стирающейся от востока к западу параллельно реке Тюп и отделенной от нее низким горным кряжем.

По долине этой не текло никакой речки, так как Табульга пошла наперерез этого кряжа. На северной стороне долины находился тот округлый холм, на который я взбирался вчера для обозрения озера.

Через час пути кряж, ограничивающий долину с юга, сгладился, и после не­большого спуска мы очутились в широкой степной долине, по которой протекали к западу параллельные между собой реки Тюп и Джаргалан — восточные много­водные притоки Иссык-Куля; из них первый (Тюп) собирает все текущие с севера речки, берущие начало на не достигающей уже здесь снежной линии южной цепи Заилийского Алатау, через которую мы накануне перешли в Табульгатинском перевале. Второй же из горных притоков Иссык-Куля, Джаргалан, собирает все речки, текущие с юга и берущие начало в передовой цепи Тянь-Шаня.

Мы шли по Тюп-Джаргаланской равнине прямо к западу, вдоль предгорий южной цепи Заилийского Алатау, в некотором расстоянии от них, но ближе к ним, чем к Тюпу. Долина Тюп-Джаргалана имела не менее двадцати верст ширины, а за нею уже поднимался исполинский хребет, передовые горы которого кое-где носили на своих вершинах снежные полосы, а задние исполины составляли не­прерывный ряд снежных белков. Степь, или равнина, Тюп-Джаргалана очень мало возвышена над озером, а потому, пройдя по ней час, я остановился на по­перечном ручье для гипсометрического измерения. Это было в девять с половиной часов утра. Термометр показывал +10 °С, погода была немного пасмурна и слегка туманна при нижнем восточном и верхнем западном ветрах.

Следуя далее, мы очень часто переходили поперечные ручьи, притоки Тюпа, которых на всем протяжении было не менее 25. Горы, по мере вторжения их выступа в долину, казались то ближе, то дальше от нас. Степь была безлесна, а травяная ее растительность имела степной характер подгорной равнины Заилийского края

и европейской Сарматской равнины. Чий (Lasiagrostis splendens), степной шалфей (Salvia silvestris), медунка (Medicago falcata), тысячелистник (Achillea millifolium), касатик (Iris Gueldenstaedtiana) и астра (Galatella punctata) были преобладающими растениями всей степи. В некоторых местах встречались болотистые пространства, заросшие высокими камышами (Phragmites communis), между которыми мы везде замечали следы кабанов. Беспрестанно мы выпугивали красивых семиреченских фазанов (Phasianus mongolicus), которых казаки не могли стрелять из своих вин­товок, заряженных пулями.

После трех часов пути от ручья, на котором мы останавливались, мы прибли­зились к горному выступу, вдающемуся в долину и почти перегородившему нашу дорогу, которая должна была обходить его. Гора состояла из мелкозернистого гранита. Взобравшись на нее с одним из казаков, я увидел впереди нас все озеро и широкое устье Тюпа. Отсюда до Иссык-Куля оставалось не более восьми верст. Мы скоро сошли с дороги, направляясь к озеру напрямик, и часа через полтора достигли его берега. Место, в котором мы вышли на озеро, вдавалось в него в виде полуострова или, лучше сказать, косы между устьями Тюпа и Джаргалана. Весь полуостров по песчаному грунту порос густо только одним кустарником — об­лепихой (Hippophae rhamnoides).

Вода озера на вид была прекрасна по своей прозрачности и светло-голубому цвету, но она была солоновата и непригодна для питья. Прибой волн был силь­ным. На песчаном берегу никаких валунов не было, исключая кусков слабого конгломерата, образованного самим озером и не округленного ни в валуны, ни гальки. Раковины, найденные мной на берегу, принадлежали новому виду пре­сноводного рода Limnaea (L. obliquata). Ширина Тюпа была более ширины Роны при ее впадении в Женевское озеро. На запад озеро казалось беспредельным, а северной стороне его, верстах в 20 — 30, высокий горный выступ вдавался

в долину Кунгея (Семенов называет Кун геем не хребет, а северное прибрежье Иссык-Куля, а Терскесм южное прибрежье озера) и близко подходил к озеру, способствуя образованию в нем красивых бухт. Островов на озере совсем не было. На берегу Тюпа, верстах в пяти­шести выше его устья, возвышалось замечательное строение, хорошо видимое с дороги. Эта была мулла (киргизская могила). Здание было солидно построено из серого сырцового кирпича, имело купол и две тонкие башни вроде минаретов, соединенные высокой стеной с узкими окнами вроде бойниц.

Мы дошли до Иссык-Куля в 4 часа пополудни и охотно остались бы здесь до следующего дня, но ночевать на берегу озера было слишком опасно. Бивак на полуострове был бы самый неудобный. Огни наши были бы видны отовсюду с обоих прибрежий Иссык-Куля (Кунгея и Терскея) и отрезать нас от сообще­ния было бы слишком легко. О приходе нашем на Иссык-Куль могли уже знать каракиргизы, потому что поутру мы видели издали одного всадника. Пробитая к мулле дорожка со свежими следами доказывала, что мулла эта посещалась не­редко. На дороге нашей мы встречали в большом количестве остатки разорванных юрт, очевидно, здесь происходили нынешней весной баранты и побоища между обоими каракиргизскими племенами. Так как победа осталась за более хищными сарыбагишами, то они могли ночевать на Кунгее за горным выступом. Всякая проезжая баранта заметила бы наши огни. Поэтому я решил не оставаться здесь на ночлег и идти назад к прежнему. Казаки повеселели, а сопровождавшие нас три киргиза, с усилием тянувшие нашего верблюда и вьючных лошадей, усердно поскакали рысью.

Мы скоро достигли пройденного нами выдающегося на дорогу горного вы­ступа. Забравшись на гору, я мог еще раз окинуть прощальным взглядом чудную поверхность Иссык-Куля. Светлая струя серебрилась по ней под догорающими лучами солнца, вскоре утонувшего в дымке вечернего тумана. Скоро совершенно смерклось. Нам оставалось или ночевать в каком-нибудь боковом ущелье, или возвращаться ночью на прежний ночлег. Несмотря на усталость людей и лоша­дей, мы избрали последнее. Ночь была темная, безлунная и даже беззвездная: небо было покрыто темными тучами, а очертания гор исчезали в тумане. Тесной толпой, подобно киргизской баранте, ехали мы скорой рысью часа четыре. Часто приходилось переезжать вброд многочисленные ручьи, текущие с гор. Дорогу, или тропинку, мы скоро совершенно потеряли и должны были прижиматься к горным скатам, для того чтобы совсем не сбиться с пути и не потерять своего направления в широкой степи Тюпа. Наконец верблюд наш, утомленный фор­сированным маршем, остановился. Делать было нечего. Мы поднялись на скат горы и сошли с лошадей. Ветер был чрезвычайно сильный и пронзительный, температура опустилась ниже нуля. Сначала моросил мелкий дождь, а потом пошел снег крупными хлопьями. Не расседлывая лошадей, развьючив только верблюда, мы легли на сырую землю, закутавшись чем попало. Казаки так устали и продрогли, что разбивать для меня палатку я не позволил. Огни разводить было нечем, да и место нашего привала было слишком открытое и опасное. В усталости я уснул немного, но проснулся через час под впечатлением пронзительного и не­выносимого холода. Была глухая полночь. Тучи немного рассеялись, и кое-где заблистали звезды. Я решился разбудить казаков и искать спасения от холода в новом переезде. Передохнувшего верблюда опять навьючили. Я уехал вперед с одним казаком и, к счастью, вскоре нашел дорогу. Часа в три трудного пути мы наконец добрались до ущелья Табульгасу, хорошо защищенного с востока горой,

а с запада рощицей. С радостью я услышал приветливый шум знакомого ручья. Через пятна лежавшего кое-где мягкого снега мы добрались до брода и, перейдя ручей, ночевали на своем прежнем ночлеге, разбив там палатку и разведя огром­ный, но ниоткуда не видимый костер.

10 сентября вышли мы со своего ночлега в 10 часов утра и направились по до­лине к востоку. Обрывы горы, ограничивавшие долину с севера, состояли из плотного серого известняка со следами окаменелостей: раковин, кораллов, энкринитов и ортоцератитов каменноугольной системы. Мы перешли вброд через Табульгасу и скоро вышли на реку Тюп, в которую она впадает. Тюп течет здесь с востока на запад и только по соединении с Табульгасу пробивается через кряж и уходит в другую параллельную долину.

Долина, по которой мы следовали вверх течения реки часа три или четыре, была живописна и привлекательна. Ширина ее — с версту; дно поросло ивами (Salix viminalis); река довольно широка и быстра; ели растут на всех скатах, на которых также много черемухи (Prunuspadus) и черганака (Berberis heterepoda), одним сло­вом. растительность очень богата. Горы, ограничивавшие равнину, были невысоки, но имели красивые волнистые очертания; вершины их были покрыты выпавшим вчера снегом. Обрывы гор были в высшей степени интересны. Известняк выходил здесь в таких малых обнажениях, что нельзя было заметить его простирания, но он покоился на плотном, несколько метаморфизованном песчанике, которого простирание было с северо-запада на юго-восток, с 40° отклонения от меридиана, а падение 45° к юго-западу. Все это было прорвано конгломератами и брекчией, со­стоявшими из огромных глыб того же известняка, песчаника и красного порфира, крепко цементованных более мелкозернистой массой. Очевидно, прорывающей здесь породой является красный порфир, который образует штоки в осадочных породах. Далее все те же известняки тянулись вдоль долины. Наконец долина окончилась расширением верст до четырех, образуя местность, очень удобную для заселения.

Отсюда мы повернули к северо-северо-востоку, переехали через легкий пере­вал и вступили в широкую долину, имеющую меридиональное направление, в которой не было речки, а только небольшое озерко и болотце. На левой, то есть западной, стороне долины выходил песчаник с тем же простиранием и падением, как прежний. Затем мы направились прямо к северу и поднялись несколько в гору на понизившееся продолжение южной цепи Заилийского Алатау; через него мы проходили часа три или четыре и наконец вышли на плоскогорье Джаланаш (Уч-Мерке). Впереди показался перед нами ряд тополей (Populus suaveolens), обо­значавший течение реки Каркары. Здесь мы надеялись встретить аулы богинцев, но не нашли их, а потому повернули к северо-северо-востоку, так что Каркара осталась от нас вправо, и вышли к вечеру на реку, которую наши проводники называли Чириксу и на которой мы ночевали. Долина этой реки была здесь без­лесна, ограничена высокими горами и направлена от юга к северу. Ночь была холодная, и к утру было -2 °С.

11 сентября мы снялись со своего ночлега в 10 часов утра, перейдя вброд на левый берег реки, поднялись на возвышенность и направились к западо-северо-западу оо степному плоскогорью. Вправо от нас постоянно была видна Чириксу, с которой медленно расходилась наша дорога. Через три часа пути мы опять приблизились к реке, которую нашли здесь вдвое шире. Ее увеличило и несколько изменило на- правление в широтное впадение в нее слева реки Каркары, по слиянии с которой соединенная река получает название Кегенсу. Видный за рекой кряж простирался от востоко-северо-востока к западо-юго-западу, приближаясь к течению Кегена с правой его стороны.

 

После трех часов нашего дальнейшего пути к западу речка Кеген текла уже по продольной (по отношению к направлению хребта) долине Заилийского Ала­тау, которая постепенно превратилась в ущелье; ущелье это, по недоступности его, мы должны были обойти и выйти на реку Кеген там, где ее долина опять расширялась. Обнажения скал состояли здесь из красного порфира. Через пол­тора часа пути вдоль долины мы опять дошли до входа ее в дикое ущелье, по со­вершенной недоступности которого мы должны были окончательно оставить течение реки и взобраться на высокое плоскогорье Джаланаш, через которое она пробивается.

Через час переезда мы спустились в преграждавшую наш путь глубокую долину третьей Мерке и выехали на старую нашу дорогу. В глубине долины мы полдневали в рощице на берегу реки. Обнажения горной породы здесь состояли из того же самого известняка, который мы встретили на Табульгасу и который заключал в себе характерные окаменелости каменноугольной системы, а именно Rhynchonella и Productus с продольными бороздками. Простирание и этого известняка было неясно, потому что он выходил на поверхность только плоскими скалами. Над ним, как и на всех Мерке и во всем окружающем плоскогорье, навалены были наносы слабо цементованного песку со множеством огромных и мелких валунов порфира, сиенита, гранита, диорита и конгломератов из тех же пород.

До второй Мерке доехали мы по прежней дороге, но, перебравшись через ее глубокую долину и выехав снова на плоскогорье, забрали вправо, то есть более к северо-западу, и выехали на первую Мерке гораздо ниже, чем прежде, и ближе к ее впадению в Кеген.

Спуск к первой Мерке был очень продолжителен, потому что долина ее здесь была еще глубже. Скалы, ее ограничивающие, состояли здесь из красного порфира. Со спуска в долину видно было слияние Мерке с Кегеном, который, приняв все три Мерке, пробивался через дикое ущелье; здесь его течение, подобно Иматре, имело характер сплошного водопада, вследствие чего киргизы характеризовали его названием Актогой.

Место, на котором мы остановились на первой Мерке, поросло прекрасной по­рослью деревьев и кустарников, между тем как выше, где мы переходили долину этом Мерке на пути к Иссык-Кулю, на ней не было никакой лесной растительности. Поросль, посреди которой мы ночевали в этот день, состояла из тала (Salix viminalis) тополей (Populus suaveolens), аргая (Cotoneaster sp. и С. multiflora), шиповника (Rosa piatyacantha) и черганака (Berberis heteropoda). Ночь не была холодна.

12    сентября мы вышли из своего прекрасного ночлега рано поутру, по чрез­вычайно длинному и крутому подъему выбрались на плоскогорье Джаланаш и следовали на расстоянии почти пятнадцати верст сначала параллельно Актогою, а потом постепенно отходя от него. Влево от нас оставался прорыв реки Чилика через то же плоскогорье, вправо уже вырвавшийся из дикого ущелья (Актогоя) Кеген, все еще текший в очень глубокой долине. Когда же мы заглянули в эту долину, то с радостью увидели в ней киргизские аулы и направились к ним в на­дежде ускорить наше возвращение в Верное переменой нескольких совершенно усталых лошадей, а в особенности верблюда.

Часа через три после бесконечного спуска и опасной переправы через широкий и стремительный Кеген, принявший уже название Чарына и имевший здесь ши­рину Аара под Интерлакеном, мы наконец добрались до аулов. Несколько часов прошло у нас в первом обильном со времени нашего выезда из Верного обеде, состоявшем из целого барана, и в переговорах с киргизами, которые, наконец, доставили нам за умеренную плату шесть лошадей и верблюда, и мы тронулись в путь в пять часов пополудни, когда солнце уже склонялось к западу. Целый час поднимались мы на ограничивающую долину возвышенность и вышли на плоскогорье. Рысью проскакали по нему пятнадцати верст, отделявшие нас от простиравшегося впереди нас от запада к востоку кряжа, который киргизы называли Турайгыртау. Солнце уже закатилось, когда мы начали подъем на этот кряж и вынуждены были остановиться на ночлег на половине подъема на ручье, с него текущем.

13    сентября мы тронулись в путь очень рано поутру. Дорога шла круто в гору через дикое поперечное ущелье между торчавшими отовсюду черными, смелыми и крутыми утесами. Весь хребет состоял из диоритового порфира и возвышался, как оказалось из моего измерения последующего (1857) года, в 2000 метров абсо­лютной высоты. Когда мы взобрались на вершину горного прохода, то увидели перед собой опять высокую степную долину верст пятнадцать шириной, про­стиравшуюся от запада к востоку. Напрасно искали мы взорами аулов. Налево от нас было видно ущелье Чилика, а за ним узел, соединяющий первую цепь со второй. За спуском заметил я порфировый конгломерат, составлявший его окраину и кое-где обнажавшийся как бы в пластах, сильно наклоненных к северу (под 40°) н простиравшихся от З-С-З к В-С-В Другой породы я здесь не видел. Степная долина была вся присыпана песчаными наносами с бесчисленным множеством валунов с тех же гор. Она была изрыта сурковыми норами и богата солонцами. Растения, конечно, все выгорели и высохли, стояли свежими только кое-какие солянки (Saltola). Спустились мы в степь у подножья следующего кряжа и здесь увидели малочисленные табуны и аулы. Не теряя времени, мы направились туда и часа через три добрались до них. Здесь опять произошла задержка до ночи

и следующего дня. Аул, в котором мы остановились, был расположен на ключике у подошвы круглого, но продолговатого холма из красного порфира.

14    сентября в 7 часов утра мы вышли из аула и направились к западу и северо- западу диагонально через горы Сейректаш, следуя далее продольными долинами. Горы эти почти такой же высоты, как параллельный с ними кряж Турайгыртау. Скалы их гораздо более плоски и округлены и состоят все из красного, а не ди­оритового порфира. В одном месте я встретил выход обширной жилы кварца; все остальное составлял кварцсодержащий порфир. Когда мы стали спускаться с гор, то на северо-западе увидели течение Чилика, обозначенное полосой дере­вьев; в ущельях же гор с северной стороны росли яблони. На севере виднелась опять широкая степная долина плоскогорья шириной верст в двадцать пять — тридцать, а за ним еще параллельный кряж Богуты. Однако этот кряж, почти столь же высокий, как предыдущий, уже не переходил Чилика и не продолжался далее к западу, между тем как два предыдущие соединялись с высоким гребнем Заилийского Алатау специальным узлом за Чиликом.

Спустившись с гор, мы выехали на долину Чилика и, проехав верст пятнадцать, остановились на его берегу на привал, перейдя с трудом вброд через все широкие и быстрые его рукава. Чилик течет здесь в направлении к западу и северо-западу, прорыв себе в степи очень широкую и глубокую ложбину, обрывы которой очень круты и состоят из песчаных наносов, наполненных валунами порфира, диорита, сиенита, гранита и конгломерата. Между деревьями преобладали узколистая ива, тополь, боярышник (Crataeguspinnatifida), облепиха (Hippophae rhamnoides) и шиповник (Rosa Gebleriana).

За Чиликом мы следовали параллельно с северной цепью Заилийского Алатау прямо к западу и часа через полтора увидели первые аулы на ключике, текущем с гор. Здесь переменили лошадей и уже вечером отправились далее. Пройдя еще часа полтора, приехали в новый аул и здесь ночевали.

15    сентября с ночлега на втором от Чилика ключике тронулись в 7 часов утра, через два часа перешли реку Каратурун и еще через час пришли к аулу Джайнака. Здесь пробыли полтора часа и в 11,5 часов утра опять тронулись в путь. Часа в три пополудни перешли Тургень близ ряда «чудских» курганов, а на закате

солнечном достигли реки Иссык, где и ночевали верстах в четырех ниже преж- него ночлега.

16    сентября в 10 часов утра я благополучно вернулся в Верное. Хоментовский очень обрадовался моему благополучному возвращению, тем более что в мое отсутствие произошли такие события, в которых я мог бы быть ему полезным. Отношения его с соседним на юго-западе каракиргизским племенем сарыбагишей продолжали быть натянутыми, и последние не раз, хотя и не с прежней дерзостью, продолжали свои хищнические набеги на недостаточно еще прочно организованный новый русский Заилийский край. В особенности вывело из себя Хоментовского разграбление в десятке верст от Верного русского торгового кара­вана, шедшего в Ташкент, а также каракиргизская баранта, направленная против верных наших подданных—киргизов Большой орды. Отважный Хоментовский быстро решился предпринять поход на сарыбагишские аулы, находившиеся в большом количестве к западу от Иссык-Куля — в верховьях реки Чу, с целью расчебарить их, то есть отнять у них их табуны и стада для пополнения убытков, нанесенных русским подданным их набегами.

Сильный отряд Хоментовского, вышедший из Верного вскоре после начала моего путешествия на Иссык-Куль, состоял из трех сотен казаков и одной роты пехоты, посаженной на лошадей, двух горных пушек, нескольких ракетных стан­ков и множества киргизов Большой орды.

Отряд благополучно перешел через высокий перевал и спустился в долину реки Чу ниже кокандского укрепления Токмака. Здесь он застал на кочевьях несметные массы кара к ирг и зов, разгромил их аулы и, овладев ближайшими их табунами, пустился в обратный путь. Во каракиргизы, сначала бежавшие, собрались в несметном количестве и начали преследовать наши отряды, сильно растянувшиеся при трудном восхождении на перевал, бросаясь на них в атаку с необыкновенной

храбростью, несмотря на то, что ракетные станки, ими никогда не виданные, а также выстрелы наших казаков производили между сарыбагишами большие опустошения. Потери же отряда простирались до 17 человек убитыми и тяжело раненными; когда перевозимые с трудом на лошадях раненые останавливались и попадались в руки каракиргизам, то ожесточение этих последних было так велико, что они рубили их на части. Тем не менее впечатление, произведенное походом Хоментовского, было очень сильно, так как число убитых и раненых со стороны сарыбагишей было велико. Определить именно это впечатление Хо- ментовский считал особенно важным и потому решился для этой цели немедля организовать новый разведочный отряд. Этот отряд, состоявший из неполной сотни казаков и нескольких киргизских проводников, он предложил мне взять в свое распоряжение, с тем чтобы выйти на реку Чу, а если я не застану там сары­багишей, проникнуть до западной оконечности Иссык-Куля и вернуться через известные мне горные проходы Заилийского Алатау в Верное.

Выехали мы в числе 90 человек из Верного 21 сентября в 11 часов утра. Следовали мы в этот день к западу, вдоль подножья северной цепи Заилийского Алатау, верст двадцать семь, до выходящей из снежных гор реки Кескелена — значительного притока реки Или. Погода была пасмурная и превратилась в дождливую.

Проехав верст сорок по подгорью Заилийского Алатау на запад от Верного и спустившись в пересекавшую наш путь глубокую ложбину, мы услышали там отчаянные крики. Каракиргизская баранта грабила небольшой узбекский караван, который шел в Верное. Когда мы прискакали на помощь каравану, сарыбагиши бежали, не успев ограбить караван: мы застали их в тот момент, когда они уже разували узбеков, для того чтобы отнять у них хранимые ими в сапогах деньги. Не теряя времени в разговорах с узбеками, я с частью своих казаков бросился преследовать баранту. Преследование это продолжалось часа два и кончилось тем, что барантачам, побросавшим свою верхнюю одежду, все-таки удалось ускакать от нас. Под конец преследования оставались впереди нас только три отставших барантача, но и с нашей стороны большинство преследовавших отстало вследствие усталости лошадей, и при мне остался только мой казак-переводчик, так как мы имели самых лучших лошадей. Да и мы, так же как и преследуемые каракир­гизы, ехали уже шагом, на расстоянии двухсот метров друг от друга. Стрелять в безоружных я не хотел, а потому и решил возвратиться к месту, назначенному мной нашим биваком, что тем более было необходимо, так как преследуемые пу­стили пал на высохшей степи по ветру, дувшему нам в лицо. Мы избегли встречи с огненной стеной, спустившись во встреченную нами глубокую ложбину, а затем устроились в ней и на ночлег.

22    сентября погода немного разъяснилась: туман рассеялся, и даже показались горы со своими снежными вершинами. Пройдя верст тридцать к юго-востоку до речки Чемолгана, мы вынуждены были сделать здесь продолжительную остановку в ожидании свежих киргизских лошадей, так как казачьи, на которых мы выехали из Верного, оказались непригодными для нашего дальнего и трудного похода. К вечеру погода опять испортилась, и дождь продолжался до глубокой ночи.

23    сентября вышли мы с Чемолгана рано поутру на свежих киргизских лошадях посреди непроницаемого тумана. Дорога наша была затруднена тем, что пришлось переходить через частую сеть пересекающих подгорье глубоких ложбин с круты­ми обрывами. Через четыре часа пути мы достигли реки Узунагача, на которой сделали полуденный привал. Осенняя растительность степи хотя уже несколько поблекла, но не совсем высохла, в особенности бросались в глаза розовые цветы высоких мальв (.Althaea officinalis и Lavatera thuringiaca), светло-голубые — цико­рия (Cichorium intybus), бледно-желтые — софор (Sophora alopecuroides) и

темно-синие — степного шалфея (Salvia silvestris). Цвел еще очень распространенный здесь солодковый корень (Glycyrrhiza aspera).

Во время нашего привала погода совершенно разгулялась: в два часа попо­лудни было +18 °С. Мы тронулись в путь и верст через двадцать добрались до реки Каракастек. Здесь, при ясной погоде, ожидала нас величественная картина солнечного заката. Влево от нас возвышался резко очерченный на темной лазури величественный хребет Заилийского Алатау, на западной оконечности которого поднималась отдельно высокая округленная вершина Суоктюбе; на ней блистали на солнечном закате освещенные розовым светом белоснежные полосы. Когда же на далеком западе совершенно погас пурпуровый закат, над которым несколько времени еще висели две-три золотые тучки, налево высоко над горами обнару­жился бледно-золотой серп молодой луны. Наступившая ночь была прохладна, но мы ехали еще часа три при слабом свете луны до нашего ночлега у подножья Суоктюбе, ка Кастеке.

24    сентября в семь часов утра было +7 °С, и погода была совершенно ясная. Следуя по долине Кастека от севера к логу, мы стали подниматься на Заилийский Алатау. Часа четыре следовали мы вверх течения Кастека, между гранитными скалами. Наконец Кастек разделился на две ветви, из которых одна шла с юго- востока. другая — с юго-запада. Мы пошли по первой, для того чтобы выйти через высокий перевал на реку Чу, несколько ниже и далее от кокандской крепости Токмака. Поднимаясь по этой ветви, мы достигли наконец до вершины перева­ла. С этой вершины, на которой холодная температура оправдывала ее название Соуктюбе (прохладная гора), мы увидели всю долину реки Чу, образующую здесь несколько блестевших на солнце рукавов. Влево было видно также течение Кебина, выходившего из продольной долины Заилийского Алатау, разделяющей северную и южную ее цепи и впадающей по выходе из этой долины в реку Чу.

За рекой Чу простирался очень высокий горный хребет, вершины которого были покрыты снегом. Спускались мы с горного перевала не более часа и, выйдя к очень обильному водой ручью, впадающему в реку Чу и называемому Бейсенын-булак, остановились на ночлег.

Когда мы проснулись на другой день (25 сентября), то температура оказалась -1,5 °С. Ночь была очень холодна, и палатка моя обледенела. Утро было туманное; тем не менее, мы снялись с бивака в 7 часов утра. Конечно, времени терять было нельзя. Обнаружилось, что сарыбагишей в долине Чу уже не было. Очевидно, что, напуганные своей кровавой битвой с русскими, они бежали, по всему вероятию, на озеро Иссык-Куль, куда я и решил выйти к ним со всем своим отрядом, следуя вверх по реке Чу через дикое Буамское ущелье. В сущности, для моего довольно многочисленного отряда, состоявшего из 90 всадников и 20 вьючных лошадей (верблюда, к счастью, у нас не было), переход в восемьдесят верст через почти бездорожное ущелье, в котором или за которым мы должны были встретиться с озлобленными врагами, так как почти все казаки моего отряда участвовали уже в походе Хоментовского, мог казаться безумным предприятием, и поддерживать бодрость и самоуверенность между казаками мне было нелегко.

Густой туман нам очень благоприятствовал: если из Токмака предпринима­лись какие-нибудь разъезды, то мы могли перейти широкую долину Чу незаме­ченными и войти в узкое ущелье в течение дня. Так это и было сделано. Пока мы спускались в долину Чу, снег падал хлопьями, но под конец он уже превратился дождь, а по спуске нашем в долину и совсем прекратился.

Река Чу там, где мы на нее вышли, протекала по просторной долине, имевшей вёрст шесть ширины, и течение ее сопровождалось древесной растительностью, состоявшей из высоких тополей (Populus euphratica).

 

Мы пересекли широкую долину, простиравшуюся от востока к западу диаго­нально в направлении к Ю-Ю-В и вошли, никем не замеченные, в дикое Буамское ущелье, из которого река вырывается в свою широкую долину близ порфировой сопки Боролдай. Когда мы вошли в ущелье, оно скоро так сузилось, что по право­му берегу Чу, на котором мы находились, далее следовать было невозможно, по­тому что каменные утесы громадной высоты падали в реку совершенно отвесно. Мы все вынуждены были перейти вброд бурное течение реки на левый ее берег, по которому и продолжали свой путь, но затем такое же препятствие заставило нас перейти опять на правый берег.

День склонялся уже к вечеру, небо закрылось мрачными тучами, и вскоре на­ступила темная ночь. Только по временам показывалась между облаками полная луна, несколько освещая наш путь. Движение наше вперед было до крайности затруднено тем, что наша тропинка не могла следовать непрерывно по самому берегу реки, так как местами береговые утесы падали в нее совершенно верти­кально, и приходилось подниматься на боковые стены этого каменного коридора, характеризуемого названием Буам (у алтайцев Бом), по опасным тропинкам, обходящим сверху отвесные обрывы. Конечно, мы должны были совершать эти обходы пешком, ведя в поводу своих лошадей, развьючивая вьючных и перенося их вьюки на руках. Кое-где вместо этих обходов мы шли, где было возможно, вброд у подошвы обрыва, против бурного течения реки через скалы, наполняю­щие ее ложе, с ежеминутной опасностью для каждого из нас быть снесенным ее бешеными волнами.

Таким образом, мы с неимоверным трудом шли до трех часов утра и наконец добрались до тесной котловины, в которой и решили остаться до рассвета. Место это находилось на самом берегу реки между двумя высокими «бомами», на вер­шинах которых я выставил с обеих сторон охранные пикеты. Предосторожность эта была необходима, потому что если бы перебирающиеся по вершинам горных утесов каракиргизы заметили наш бивак внизу ущелья, то они легко могли бы истребить весь наш отряд, засыпая его сверху громадными каменьями и скалами, нависшими над нами и легко сталкиваемыми сверху вниз. Сторожевые казаки должны были в случае предстоявшей опасности поднять тревогу, предупредив нас ружейными выстрелами. Я напрасно старался уснуть в своей палатке под шум водопадов, образуемых рекой Чу. Ночь, проведенная мной на Буамском ущелье, была едва ли не самой тревожной в моей жизни. На мне лежала ответственность за жизнь почти сотни людей и за успех всего предприятия.

Тревожное мое состояние вскоре оправдалось: раздались один за другим два сигнальных выстрела. Казаки тотчас бросились к своим заседланным лошадям, а я, схватив пистолет, выскочил из своей палатки и быстро бросился вверх по крутой тропинке переднего бома к сторожевому казаку для того, чтоб узнать о причине тревоги. Оказалось, что казаки услышали над собой непрерывную осыпь мелких каменьев. Так как луна освещала горные обрывы полным блеском, то казак заме­тил, что высоко над ним вдоль горного обрыва с трудом пробирались два киргиза, ведя в поводу своих лошадей, под копытами которых осыпались мелкие камни, падавшие с легким шумом в наше ущелье. Я долго стоял вместе с казаком, рас­сматривая в бинокль движения каракиргизов, и наконец убедился в том, что они никаких относительно нас враждебных намерений не имеют, а наоборот, заметив многочисленный русский отряд на ночлеге, в испуге обходили его, с опасностью Для жизни, по недоступным крутизнам, следуя по Буамскому ущелью в направ­лении к озеру Иссык-Кулю. Единственная опасность, которую мы могли ожидать от них, состояла в том, чтобы они не предупредили находившихся на Иссык-Куле каракиргизов о приближении русского отряда и тем самым не приготовили бы нам враждебной встречи. Вот почему, возвратившись в свою палатку уже к

рассвету, я поднял весь отряд, и мы пустились снова в путь 26 сентября не позже пяти часов утра.

Часа два путь был еще столь же затруднительным, как и накануне; но затем стены ущелья начали раздвигаться, и оно превратилось в долину с более мягкими склонами. Очень скоро после выхода в эту долину мы наткнулись на маленький каракиргизский аул, состоявший из пяти юрт. Мужчины, как только заметили нас, ускакали на своих конях, и только один старик, не имевший коня, уехал на быке и спрятался в небольшую горную теснину. В юртах оставались только женщины и дети, которым деваться было некуда, и они с отчаянием и смертельной бледностью на лицах бросились к нам навстречу, умоляя о пощаде. Я поспешил успокоить их, одарил маленькими подарками и объяснил им через переводчика, что мы не имеем никаких враждебных намерений, а едем в гости к их верховному манапу Умбет-Але, с которым я хочу быть тамыром (приятелем). От этих женщин мы узнали, что Умбет-Ала со всем своим родом находится близ урочища Кутемал- ды на берегу Иссык-Куля. Мы поспешили туда с возможной скоростью и вскоре очутились посреди несметной массы каракиргизских табунов и стад. Пришлось выслать вперед четырех казаков для того, чтобы расчищать дорогу среди этой массы животных для нашего отряда. Этим передовым казакам приказал я по­вторять при встрече с каракиргизами то же самое, что было сказано женщинам в первом встреченном нами ауле, то есть что мы едем без всяких враждебных намерений, прямо в гости к Умбет-Але.

Урочище Кутемалды находилось на повороте реки Чу, которая, выйдя под названием Кочкара из тянь-шаньского ущелья на равнину, составляющую часть Иссык-Кульской котловины, но, не дойдя до озера верст пятнадцати, поворачи­вала влево и прорывалась через Буамское ущелье. При этом повороте в реку Чу впадал питаемый болотами ручей Кутемалды.

Все равное пространство между поворотом Чу и берегом Иссык-Куля было за­нято бесчисленным множеством каракиргизских юрт. Очевидно, почти все племя сарыбагишей собралось здесь на стойбищах около аула Умбет-Алы. Наконец мы добрались и до его аула. Здесь нас ожидала прекрасная юрта, наскоро приготовлен­ная для объявивших себя гостями Умбет-Алы. В юрте были разостланы богатые ковры, и когда я уселся на них, то в юрту вошли брат и дядя манапа с некоторыми другими почетными лицами и заявили, что самого Умбет-Алы не было дома, так как он будто бы уехал верст за тридцать в долину реки Кочкара приготовлять байгу, то есть тризну по убитым сарыбагишам. Пришлось объяснять семейству манапа и почетным сарыбагишам повод нашего прибытия.

Я сказал им, что приехал издалека, из столицы России, посмотреть, как живут русские переселенцы на далекой границе; тут только узнал я о происшедшем столкновении, а по моему мнению, между построившими город на подвластных России землях Большой орды русскими и каракиргизами должны установиться добрые соседские отношения, и что вести баранты, так легко могущие перейти в войну (джоу), соседям не следует; что русские первые никогда не нападали и не нападут на каракиргизов, но что если со стороны последних будет производима какая-либо баранта не только против самих русских, но и против их подданных — киргизов Большой орды, то возмездие будет немедленное, как это и случилось; но что никаких враждебных действий русские продолжать не желают, если только каракиргизы сами не подадут к тому повода новой барантой или грабежом торго­вых караванов. Вот почему я и приехал к Умбет-Але, для того чтобы попробовать сделаться его тамыром, и прошу передать ему мои подарки, за которые семейство Умбета отдарило меня тремя прекрасными конями; таким образом Умбет-Ала, согласно каракиргизскому обычаю, сделался моим тамыром.

День прошел в разговорах и угощениях и осмотре мной западной оконечности озера. Родичи Умбет-Алы приглашали меня на предстоявшую байгу, но я отказался от этого, считая, с одной стороны, для себя невозможным присутствовать на тризне убитых в сражении с русскими, а с другой — опасаясь какого-нибудь конфликта между казаками и каракиргизами. Причиной моего отказа я выставил то, что стоящие будто бы у горных перевалов более значительные русские отряды, нас ожидающие, могут быть встревожены продолжительностью нашего отсутствия и, явившись следом за нами, войти в какие-нибудь столкновения со встреченными ими каракиргизами. Ночью мы приняли всевозможные предосторожности: все лошади наши были заседланы и не выходили из рук спавших по очереди казаков; кругом выстроенной для меня юрты были расположены часовые. Хотя я был убежден, что каракиргизы отнесутся безукоризненно к священному в их глазах обычаю гостеприимства, но все-таки эти предосторожности были нелишни, тем более, что они успокаивали казаков, которые так недавно были свидетелями зверского озлобления каракиргизов против наших раненых.

На другой день, 27 сентября, я поднялся в пять часов утра и выехал из аулов Умбет-Алы в сопровождении моего переводчика, еще одного казака и двух сары- багишских проводников. Мне хотелось достигнуть одной из главных целей моего посещения западной оконечности Иссык-Куля, а именно уяснения гидрографи­ческих отношений между этим озером, рекой Чу и речкой Кутемалды, о которой уже знал Гумбольдт по сведениям, собранным им в 1829 году в Семипалатинске от бухарских и ташкентских купцов. Во время моего пребывания в Берлине (1853 г.) географы полагали, что озеро Иссык-Куль имело сток, но этим стоком одни считали реку Чу, а другие, по распространенным Гумбольдтом сведениям, речку Кутемалды, которая якобы выходит из озера Иссык-Куль и течет далеко в степь.

Мы доехали в три четверти часа на прекрасных лошадях, подаренных мне семейством Умбет-Алы, из его аула в то место, где река Чу, текущая по

иссык-кульскому плоскогорью с юга к северу, круто меняет свое направление в западное и вторгается в Буамское ущелье.

Вопрос, меня живо интересовавший, скоро разъяснился. Главная составная ветвь мощной реки Чу берет начало под названием Кочкара в Тянь-Шане, вы­ходит из поперечной его долины на иссык-кульское плоскогорье, но, не следуя естественному склону к озеру, поворачивает прямо на запад в Буамское ушелье. К востоку от этого поворота я увидел болотистую местность, из которой в Иссык- Куль по естественному ее уклону текла маленькая речка Кутемалды, имевшая не более шести верст длины. Сопровождавшие меня сарыбагиши объяснили мне название речки тем, что она так мелководна, что кто вздумал бы сесть посреди нее, обмочил бы себе только зад (Кутемалды значит мокрый зад). Каракиргизы рассказывали, впрочем, что во время половодья нередко вода течет через речку из Чу в Иссык-Куль. В то же время, когда я впервые видел речку Кутемалды, она не выходила непосредственно из Чу и имела не более 12 метров ширины и течение довольно спокойное, так как падение ее на расстоянии пяти верст едва ли превос­ходило 12 метров. Я доехал до устья речки и, повернув по берегу озера, вернулся в аул Умбет-Алы, вполне убедившись, что озеро Иссык-Куль стока не имеет и что оно в настоящее время не питает реки Чу, и что мощная река эта образуется из двух главных ветвей: Кочкара, берущего начало в вечных снегах Тянь-Шаня, и Кебина, текущего из вечных снегов и из продольной долины Заилийского Алатау. Само собой разумеется, что если бы представить себе уровень озера повысившимся всего только от 15 до 20 метров, то река Чу сделалась бы стоком Иссык-Куля, но было ли это когда-нибудь, — я отложил всякие размышления до своей поездки в бассейн озера в следующем, 1857 году. Главная цель моя была достигнута, а безопасность вверенных мне людей требовала неотложного моего возвращения в Верное, до­вольствуясь добытыми мной предварительными результатами.

Вернувшись в аул Умбет-Алы, я поднял весь свой отряд и, дружески распро­стившись с гостеприимными тамырами, выехал в обратный путь «в Россию», как говорили казаки, после обильного полуденного каракиргизского угощения. Мы проехали верст 15 по северному прибрежью Иссык-Куля (Кунгею) и затем стали подниматься диагонально к востоко-северо-востоку на трудный подъем южной цепи Заилийского Алатау. Здесь я снова, как и на восточной оконечности озера, любовался с восторгом дивной красотой поднимавшегося за озером высокого хребта.

Первый ночлег свой, с 27 на 28 сентября, мы имели еще на южном склоне южной цепи Заилийского Алатау и здесь из предосторожности не зажигали огней, так как не могли считать этого ночлега безопасным. После гостеприимства, нам оказан­ного у себя дома, каракиргизы могли считать все-таки позволительным сделать на нас какое-нибудь нападение вне своей черты, чего опасались и сами казаки, хотя я был убежден в нашей неприкосновенности в глазах каракиргизов.

28    сентября мы снялись очень рано с места своего опасного ночлега и быстро стали подниматься по крутому подъему. На дороге мы встретили громадного кабана, которого нам удалось убить. Через несколько часов после того мы до­стигли до высокого перевала Дюренынь, который по моему гипсометрическому измерению оказался в 3000 метров абсолютной высоты и в это время года уже был совершенно занесен снегом. Спуск с перевала в продольную долину Кебина, разделяющего обе цепи, совершился очень быстро, и ранее солнечного заката мы уже добрались до лесной зоны, состоявшей из великолепных высокоствольных елей (Pieca Schrenkiana). Казаки, почувствовавшие себя в полной безопасности, были в восторге, устроили мою палатку близ водопада, разожгли великолепные костры не из тезека (помета), как это делается в степных местностях, а из сухих

древесных сучьев, и изготовили превосходный ужин из убитого нами на дороге огромного кабана.

Уже с вечера, тайком от меня, они послали в Верное двух казаков на лучших лошадях с заводными за водкой, и к утру водка была получена, несмотря на то что расстояние до Верного через второй снеговой перевал было не менее 90 верст.

Утром 29 сентября мы не торопясь спустились в долину Кебина и сделали привал на самой реке, на месте, где мы нашли след привала какой-то киргизской баранты. Забавно было смотреть на одного из наших проводников — киргиза Большой орды. Он подбирал частицы помета и подносил их к своему носу, а затем вдруг, побледнев, заявил, что баранта снялась с этого места не более двух часов тому назад; что она состояла из каракиргизов самого враждебного нам племени, оставивших свой бивак, когда они заметили, что мы спускаемся с гор; что баран­та находится где-нибудь в ущелье недалеко и что притом она многочисленная. Само собой разумеется, казаки не разделяли страха киргиза. В Верном уже знали

о      месте, где мы находимся, а защищаться от нападения киргизов в прекрасной широкой долине было нетрудно, да и притом самое нападение представлялось нам совершенно невероятным.

В этот день, 29 сентября, мы перешли через высокий перевал Кескелена, се­верной цепи Заилийского Алатау, также имевший не менее 3000 метров и сильно заваленный на северной своей стороне снегом. При спуске с этого перевала нам пришлось очень забавно и довольно безопасно скатываться по снегу со своими лошадьми. Ночь на 30 сентября мы ночевали еще очень высоко на реке Кескелене, а 30 сентября, спустившись по долине реки на подгорье, расположились на по­следнем своем ночлеге, верст тридцать не доезжая Верного.

1 октября поутру мы быстро совершили последний переезд и благополучно вернулись в Верный, где были торжественно встречены городским населением. Особенно радовались нашему успеху два интеллигента этой юной колонии, которой предстояла такая блестящая будущность, — полковник Хоментовский и артиллерийский капитан Обух. Этот последний был очень симпатичным и та­лантливым человеком, к сожалению, не чуждым общего порока лучших людей нашей юной колонии — алкоголизма. Впоследствии он первый с известным пу­тешественником Н. А. Северцовым вошел при взятии Ташкента на вал крепости, но был сражен там вражеской пулей.

Наступала глубокая осень 1856 года. Дальнейших поездок во внутренность Тян-Шаня в этом году уже предпринимать было невозможно, и я должен был отложить их до начала лета следующего, 1857 года; но первая цель моя была достигнута: я увидел Тянь-Шань во всем блеске его наружного вида почти на 200-верстном протяжении вдоль всего бассейна Иссык-Куля, до берегов которого я дошел на двух его оконечностях — восточной и западной.

Вот почему я решился выехать из Верного в первых числах октября и пред­принять еще две осенние поездки: одну в местность Кату, в Илийской равнине южнее Семиреченского Алатау, за Алтынэмельским перевалом; другую в том же направлении в китайские пределы, в город Кульджу.

Первая поездка не могла встретить никаких препятствий, но последняя была крайне затруднительной, потому что китайские власти не пропускали через свою границу никаких русских подданных, кроме русской казачьей почты, которая три раза в год ходила из Копала в Кульджу к имевшему там постоянное пребывание русскому консулу.

В местность Кату меня привлекали слухи о каких-то происходивших будто бы там, по китайским сведениям, вулканических явлениях.

Из Верного я благополучно доехал в своем тарантасе по Копальскому тракту до Алтынэмельского пикета, а оттуда с двумя казаками совершил поездку через Алтынэмельский перевал в интересовавшую меня местность Кату. Здесь в невы­соких горах, слегка дымящихся, я действительно нашел месторождения нашатыря и серы, но все это явление оказалось произведенным горением подземных бога­тых пластов каменного угля, и, следовательно, явление было не вулканическое, а только псевдовулканическое.

Осмотрев интересную местность Кату, я вернулся на Алтынэмельский пикет, а оттуда в своем тарантасе переехал по большому тракту в Копал, куда прибыл.

17 октября в надежде предпринять при помощи полковника Абакумова поездку в Кульджу с отправлявшейся туда осенней почтой к русскому консулу Захарову. На беду почта эта ушла уже из Копала за два дня до моего приезда, но отважный Абакумов предложил мне, взяв двух казаков, перейти через Семиреченский Ала­тау самым кратким путем и попытаться догнать почту, следовавшую довольно медленно кружным путем через Алтынэмель и пограничный Борохуджир.

Времени терять было нечего, и я в тот же день, 17 октября, отправился с двумя казаками в свой рискованный путь. Абакумов дал мне прекрасную лошадь, кото­рую заседлали моим офицерским седлом, и снабдил меня полным вооружением и костюмом казака, в который я и облекся. Один из казаков, меня сопровождав­ших,

знал хорошо по-киргизски и по-калмыцки и мог служить мне надежным переводчиком. Вместе с тем Абакумов снабдил меня предписанием посланному в Кульджу с почтой казачьему сотнику, которому было поручено тотчас стать в мое распоряжение.

По знакомым моим спутникам тропинкам мы в тот же день, 17 октября, перешли через засыпанный отчасти снегом перевал Семиреченского Алатау, полдневали на речке Тюль-Кубулак, течение которой сопровождалось прекрасными деревьями — черемухой и ивой, ночевали же на Аламансу, после громадного безостановочного переезда в восемьдесят верст.

18    октября, выйдя с своего ночлега, я встретил большое разочарование: нашей почты мы нигде не встретили, но всего хуже было то, что весь день мы не нашли никаких киргизских аулов, крайне нам необходимых, так как мы не имели с со­бой никаких пищевых запасов, кроме небольшого количества сухарей. Киргизы укочевали с подгорья вследствие наступивших холодов.

Весь вечер поднимались мы на холмы, стараясь хоть где-нибудь открыть при­сутствие киргизской юрты, но безуспешно. Пришлось провести холодную ночь с 18 на 19 октября под открытым небом без всякой притом пищи и со скудным кормом для лошадей.

На другой день, 19 октября, мы опять блуждали голодные и только к вечеру, забравшись на холм, мы, к общей радости, увидели в маленькой западнике не­сколько киргизских юрт. В одной из этих юрт мы уже на третий день нашей голодовки нашли себе прибежище и пищу.

На следующий день, 20 октября, на рассвете мы направились самым прямым путем к китайскому пикету Борохуджиру и, к неописуемой радости, увидели там только что подходившую нашу почту, которая состояла из казачьего сотника и восьми казаков. Я передал офицеру приказ полковника Абакумова и при­соединился в виде сопровождавшего казака со своими еще двумя казаками к его отряду. От Борохуджира путь наш лежал прямо на восток через Кульджинскую провинцию между хребтом Иренхабирган, связанным с Семиреченским Алатау, и рекой Или через древний город Хоргос.

Наш казачий почтовый отряд, состоявший со времени моего к нему при­соединения из двенадцати человек, следовал в сопровождении китайского от­ряда, состоявшего из двадцати всадников, вооруженных луками и стрелами, и офицера. Ночевали мы на китайских пикетах, которые, в противоположность русским, утопали в зелени деревьев. Ночью размещались мы на дворах пикетов на разостланных нами войлоках, заворачивавшихся и покрывавших всех нас, лежавших тесно один возле другого, так как ночи были очень холодны. Разуме­ется, я с офицером занимал среднее место. Наблюдательные китайцы заметили некоторые мои особенности по сравнению с другими казаками, а именно тонкое белье, перчатки и не казачье, а офицерское седло. На вопрос обо мне начальника китайского отряда казаки отвечали, что я разжалованный мандарин, родствен­ник их офицера. Начальник китайского отряда предложил мне, оставив почту, проехать не медленным путем, а заехать вместе с ним верст за сорок в сторону на северо-восток к Талкинскому перевалу и посетить там его дом, где ему хотелось показать меня своей семье.

Я охотно согласился на это предложение и поехал с ним в сопровождении только одного переводчика из казаков.

К вечеру мы были поражены необыкновенным зрелищем: на небе появился метеор ослепительного блеска и с шумом распался на несколько огненных кусков, которые упали, по всем нашим соображениям, на северном склоне Талкинского перевала. Дом китайского офицера находился несравненно ближе того места, где упали аэролиты.

Встречены мы были женою и детьми офицера с радушным любопытством. Внутренность помещения состояла из очень обширной и светлой комнаты, так как рамы громадных окон с красивыми переплетами были оклеены тонкой ки­тайской бумагой, хорошо пропускавшей свет; громадная печь с лежанками (кан) занимала часть комнаты; тут же был устроен громадный котел, в котором варился кирпичный чай, и подливалось к нему молоко. Этим-то чаем меня и угощали госте­приимные хозяева. Особенное внимание китайские дамы обратили на мои черные перчатки, полагая, что это цвет моей кожи на руках, и были крайне удивлены, когда я снял эти перчатки. Застали мы их одетыми только в длинные рубашки, похожие на дамские ночные, но вслед за тем они принарядились в шелковые курмы. Однако мы не могли оставаться долго у гостеприимных хозяев, потому что нам необходимо было догнать почту до прихода ее в Кульджу.

Консул Захаров, конечно, не ожидал моего прибытия и был поражен, когда я, явившись к нему в казачьей форме, сделал заявление о своей личности. О путе­шествии моем на Иссык-Куль уже дошли до него слухи через китайцев, которые, узнав от киргизов Большой орды о моем посещении озера Иссык-Куль, не подо­зревали, что тот самый путешественник, о котором они рассказывали Захарову, явился в Кульджу в виде казака. Встретил меня Захаров с гостеприимной радостью, тем более что в Кульдже его не посещал никогда ни один образованный русский. Он с удовольствием показывал мне свой красивый и прекрасно выстроенный каменный дом и свой спускавшийся к реке Или сад, содержимый китайским садовником в полном порядке, показал мне также предпринятую им, при помо­щи одного из сибирских топографов, переводную с китайских карту китайской Джунгарии и Тянь-Шаня с нанесением на нее всех современных до того времени Русских съемок в балхашском бассейне.

В Кульдже я пробыл около недели у нашего гостеприимного консула и об­стоятельно ознакомился с китайским городом, его лавками, рынками и храмами.

Выехал я из Кульджи с обратной почтой 27 октября и перешел границу снова при Борохуджире 29 октября. Погода была так холодна, что на ночлеге 30 октя­бря мы проснулись под своим обширным войлоком совершенно засыпанными глубоким снегом. От границы до Копала мы следовали с возможной быстротой, сокращая путь через знакомый нам Аламанский перевал.

В Копале я пробыл только один день и распростился с дорогим мне Абакумовым, которому был обязан своей интересной поездкой в Кульджу, и после трехднев­ного беспрерывного переезда по почтовому тракту вернулся в Семипалатинск, где остановился по-прежнему у радушного Демчинского и на этот раз, пробыв У него дней пять, имел отраду проводить целые дни с Ф. М. Достоевским.

Тут только для меня окончательно выяснилось все его нравственное и ма­териальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы все же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое теплое участие.

Молодая еще женщина (ей не было и 30 лет), Исаева была женой человека доста­точно образованного, имевшего хорошее служебное положение в Семипалатинске и скоро по водворении Ф. М. Достоевского ставшего к нему в приятельские от­ношения и гостеприимно принимавшего его в своем доме. Молодая жена Исаева, на которой он женился еще во время своей службы в Астрахани, была астрахан­ская уроженка, окончившая свой курс учения с успехом в астраханской женской гимназии, вследствие чего она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества. Но независимо от того, как отзывался о ней Ф. М. Достоевский, она была «хороший человек» в самом высоком значении этого слова. Сошлись они очень скоро. В своем браке она была несчастлива. Муж ее был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинкта­ми и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своем ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали ее. И вдруг явился на ее горизонте человек с такими высокими качествами души и с таки­ми тонкими чувствами, как Ф. М. Достоевский. Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое теплое участие она приняла в нем и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъем она нашла в ежедневных с ним беседах, и каким она, в свою очередь, служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске.

Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исае­вой уже там не было, и я познакомился с ней только из рассказов Достоевского. Она переехала на жительство в Кузнецк (Томской губернии), куда перевели ее мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатин­ске. Между нею и Ф. М. Достоевским завязалась живая переписка, очень поддер­живавшая настроение обоих. Но во время моего проезда через Семипалатинск осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились. Исаева овдовела, и хотя не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Ф. М. Достоевский задумал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием к тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете.

Ф. М. Достоевский имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но еще далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой.

Во всяком случае, Ф. М. Достоевский сообщил мне все свои планы. Мы усло­вились, что в самом начале зимы, после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут уже решит свою участь окончательно, а в случае, если переписка с ней будет иметь желаемый результат и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и ее ре­бенком в Барнаул и, погостив у меня, вернется на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии.

Этими предположениями закончилось мое свидание с Федором Михайлови­чем и путешествие 1856 года, и я вернулся на зимовку в Барнаул в начале ноября 1856 года.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

ВТОРИЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ТЯНЬ-ШАНЬ

 

Прибыв в Барнаул после своего пу­тешествия в Семиречье поздней осенью 1856 года, я уже не застал там госте­приимного Вас. Апол. Полетики. «Барнаульский Алкивиад», как я называл его в шутку, уехал навсегда в Петербург искать там счастья. Обладая довольно значительным капиталом, он решился испытать силу своих замечательных да­рований и блестящего красноречия на поле имевшей возникнуть в Петербурге общественной деятельности, что ему и удалось вполне не ранее 1861 года, в эпоху подъема промышленных предприятий, к чему он чувствовал себя более других подготовленным.

Зима 1856 — 1857 годов, проведенная мной в гостеприимном Барнауле, не по­казалась мне скучной. Я нанял довольно уютную меблированную квартиру из нескольких комнат за 25 рублей в месяц. День проходил в разборке собранных мной богатых ботанических и геологических коллекций, в подробном осмотре и изучении предметов барнаульского музея, в пользовании тамошней библиотекой и в ознакомлении с заводскими работами; вечера же я проводил в гостеприимном, хорошо образованном и всегда приветливом барнаульском обществе. Зимний сезон был оживлен любительскими спектаклями в прекрасном здании барна­ульского театра. Многие из членов барнаульского общества выдавались своими замечательными сценическими дарованиями. Совершенно первоклассным ко­миком был горный инженер Самойлов, старший брат знаменитого артиста, даже превосходивший своим природным сценическим талантом своего младшего брата и выделившийся еще в то время, когда они оба воспитывались в Горном корпусе. Вообще оживление и культурность этого прекрасного уголка Сибири, прозванного мной «сибирскими Афинами», делали пребывание в нем в холодное зимнее время сибирских буранов особенно привлекательным.

Удручающее впечатление производило на меня только то, что все это интел­лигентное, культурное общество (принадлежавшее, за исключением двух-трех золотопромышленников, к алтайской горной администрации) жило выше средств, доставляемых ему крайне скудным казенным жалованьем, и, очевидно, пользовалось сверх него доходами, законом не установленными и получаемыми самовольно с крепостного населения Алтайского горного округа.

Но такое самовознаграждение происходило здесь не в той грубой и столь распространенной в русских провинциальных захолустьях форме, которую так художественно изобразил Гоголь в своем «Ревизоре», и не в столь же распростра­ненной в русских губернских городах форме даруемых откупщиками дополни­тельных содержаний высшим чиновникам губернской администрации, кроме тех из них, которые имели редкое в половине XIX в. «аристидовское бескорыстие» отказываться от установленных обычаем откупщических окладов.

В Барнауле в половине XIX века горная администрация выработала себе форму самовознаграждения из доходов с крепостного населения округа, явившуюся последствием обязательности крепостного труда.

Впрочем, порожденная и поддерживаемая крепостным правом система «само­вознаграждения» чинов Алтайского горного округа, падавшая в форме денежной повинности, заменявшей натуральную, на приписное к Алтаю старожильское крестьянское население, не была особенно обременительна для алтайских кре­стьян, которые пользовались благосостоянием и не жаловались на притеснение их горной администрацией, так как число рабочих дней в году, приходившееся на каждого крестьянина, было умеренно, а крестьяне, которым по роду и времени их земледельческих занятий было затруднительно отбывать свои работы натурой, могли, при посредстве горных офицеров, поставлять вместо себя заместителей.

В январе 1857 года я был обрадован приездом ко мне Ф. М. Достоевского. Спи­савшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк, с тем чтобы устроить там свою свадьбу до наступления великого поста. Достоевский пробыл у меня недели две в не­обходимых приготовлениях к своей свадьбе. По нескольку часов в день мы про­водили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время еще не оконченных «Записок из мертвого дома», дополняемых устными рассказами.

Понятно, какое сильное, потрясающее впечатление производило на меня это чтение и как я живо переносился в ужасные условия жизни страдальца, вышедшего более чем когда-либо с чистой душой и просветленным умом из тяжелой борьбы, в которой «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Конечно, никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему привелось жить так долго одной жизнью. Можно сказать, что пребывание в «мертвом доме» сделало из талантливого До­стоевского великого писателя-психолога.

 

 

Вот каким путем алтайская админи­страция извлекала свое самовознаграж- дение из этого замещения.

Кроме 30000 горнозаводских рабочих (мужского пола с подростками), отправ­лявших работы на рудниках и находив­шихся на положении дворовых людей в поместьях, то есть не наделенных землей (кроме усадеб) и получавших свое содер­жание от Кабинета, к Алтайскому горному округу было приписано 150000 крестьян мужского пола, богато наделенных 3500000 десятин удобной и плодородной земли, за пользование которой они обяза­ны были нести натуральные повинности по отношению к горным рудникам и заво­дам как пешие, так и конные. Повинности эти состояли главным образом в перевозке руд из рудников на заводы, в рубке и пере­возке дров, в обжигании и перевозке угля и в некоторых вспомогательных работах на заводах и рудниках.

Для всех этих работ крестьяне вы­зывались несколько раз в году, но всегда на довольно короткие сроки, на те заводы и рудники, на которых они должны были исполнять эти работы со своими лошадь­ми. Для крестьян, живших вблизи заводов и рудников, эта натуральная повинность была сравнительно необременительна, но для крестьян, живших далеко от мест, куда они вызывались (иногда за сотни верст), от­рываться от своих земледельческих работ на какую-нибудь неделю, теряя еще более времени на переезд, было бы очень разо­рительно. Поэтому зажиточные алтайские крестьяне считали для себя благодеянием предоставляемое им право заместительства крестьянами с соседних с заводами селений, и они особенно охотно принимали предло­жение горных чиновников, бравших на себя наем для них рабочих по гораздо более дешевой цене, чем та, за которую они могли нанять их сами. Вот эти-то суммы добро­вольного найма и поступали в руки горной администрации, составляя специальные ее доходы, количество которых зависело от таких расчетов, которые находились в руках горной администрации и по самому существу своему не подлежали никакому постороннему учету или контролю.

Основанием этого расчета было коли­чество рабочих дней, падавших на 150-ты­сячное крестьянское население Алтайского горного округа, обязанного выплавить ежегодно для Кабинета 1000 пудов серебра, причем количество рабочих дней зависело от количества доставляемых на заводы и переплавляемых на них руд.

Конечно, богатство содержания добы­ваемых на различных рудниках руд было весьма различно, и самая техника дела тре­бовала смешения руд более богатых с менее богатыми и тугоплавких с легкоплавкими. При таких условиях для каждого завода определялось до начала года количество подлежащих переплавке, а для рудника — количество подлежащих на нем добыче руд для получения требуемых 1000 пудов серебра, так же как и количество требуемого угля, а затем общее количество требуемых на все годовое производство число рабочих дней, которое и развертывалось между крестьянским населением Алтая с точным указанием для каждого крестьянина, на каких заводах и рудниках требуются его работы. В общем, несмотря на то, что среднее содержание руд определялось значительно ниже действительности, а ко­личество руд, из которых можно было до­быть 1000 пудов серебра, преувеличивалось в значительной степени, исчисление же числа рабочих дней, потребных на годовое производство также в значительной мере превышало действительную потребность, натуральная повинность алтайских кре­стьян была умеренна, а заместительство превращало ее в денежную, которая, при ее ненадобности для горного производства, обращалась в специальный неузаконенный доход всей барнаульской горной админи­страции, который делился между всеми ее членами местным начальством сообразно с их деятельностью.

 

 

Но нелегко достался ему этот способ развития своих природных дарований. Болезненность осталась у него на всю жизнь. Тяжело было видеть его в припадках

падучей болезни, повторявшихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение его было самое тяжелое, и, всту­пая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения и, можно сказать, на тяжелую борьбу за существование.

Я был счастлив тем, что мне первому привелось путем живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в «Записках из мертвого дома» он уже име­ет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что все остальное придет очень скоро само собой. Оживленный надеждой на лучшее будущее, До­стоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня еще две недели, уехал в Семипалатинск.

После отъезда Достоевского главной моей заботой был своевременный переезд в конце зимы в Омск для переговоров с генерал-губернатором, и с ранней вес­ны — для обеспечения твердо задуманного мной путешествия 1857 года в глубь уже открытого мной для научных исследований Тянь-Шаня. Вместе с тем до переезда в Омск я предварительно списался с пребывавшим в Томске в качестве учителя рисования в томской гимназии художником Кошаровым, предложив ему сопутствовать мне во время предполагаемого путешествия в Тянь-Шань. Кошаров согласился, и мы условились съехаться с ним в конце апреля 1857 года в Семипалатинске.

По прибытии моем в Омск генерал Гасфорт принял меня чрезвычайно при­ветливо. Он в высшей степени интересовался тем впечатлением, которое произ­вел на меня приобретенный им скромно и почти незаметно для петербургских властей Заилийский край. Уже достаточно ознакомившись со мной, Г. И. Гасфорт понял, что моя оценка его деятельности во вверенном ему крае будет не только совершенно беспристрастной, но и достаточно компетентной, а главное, что пере­несенная в Петербург во влиятельные сферы, она может принести существенную пользу начатому им делу. Поэтому я счел долгом высказать Густаву Ивановичу совершенно прямодушное свое мнение по интересующим его вопросам. Я сказал ему, прежде всего, что не сомневаюсь в том, что занятый им Заилийский край, хорошо обеспеченный мирной русской колонизацией, сделается одним из перлов русских владении в Азии. При этом я воспользовался случаем, чтобы высказать и некоторые общие взгляды на наши отношения к племенам Средней Азии.

Я находил совершенно ненормальным, что мы, владея уже довольно прочно громадным пространством Средней Азии, занятым многочисленным кочевым населением киргизских орд и степей, держали свою государственную границу не впереди этого пространства, а сзади него, вдоль старой линии казачьих форпостов, от устья Урала вдоль и вверх его течения, а там на Петропавловск и по Ирытышу на Омск до Зайсана. Путешествуя по землям киргизов Средней и Большой орды, я убедился, как трудно управлять этим кочевым населением из Омска, а тем более обеспечивать его от набегов и разорений соседей, не русских подданных, не имея твердых опорных пунктов внутри страны и в особенности впереди нее. В этом отношении крупную службу сослужили России прекрасный и цветущий Копал и новые поселения: Лепсинская и Урджарская станицы в Семиречье и на южном склоне Тарбагатая.

Но несравненно более можно ожидать еще от вновь занятого Заилийского края. Здесь уже может быть устроен при помощи нашей колонизации самый сильный и несокрушимый оплот русскому влиянию и владычеству в Средней Азии.

Вместе с тем существование такого твердого оплота уже скоро дозволит осу­ществить то, что представляется совершенно необходимым для обеспечения обладания и управления киргизскими ордами и степями, а именно перенесения нашей государственной границы вперед их — с длинной

уральско-оренбурго-сибирско-иртышской линии на короткую пограничную линию, посредством которой можно было бы соединить Верное с нашими уже существовавшими укреплениями на Сырдарье (фортом Перовским). Вот почему я считаю занятие Заилийского края и прочную его колонизацию не менее крупной заслугой перед Россией, чем занятие Приамурского края, - заслугой, которую оценит впослед­ствии история, а пока все, что будет предпринято для научного исследования вновь приобретенного края, будет «светочем науки», внесенным впервые в самую глубь Азиатского материка.

Соображения мои очень понравились Гасфорту. В особенности он был доволен оценкой значения занятия Заилийского края. Очень заманчивыми показались ему и мои предположения о проведении государственной границы впереди наших киргизских областей, опираясь на Верное и форт Перовский, но на осуществление подобного смелого замысла у него недоставало предприимчивости и энергии Муравьева-Амурского.

Впрочем, Гасфорт, как опытный и храбрый военачальник, не боялся никаких могущих произойти столкновений с соседними ханствами Туркестана; но он оказывался совершенно трусливым по отношению к ответственности перед петербургскими властями, боясь потерять свое высокое служебное положение, которым он, к сожалению, дорожил более, чем интересами своего приемного отечества, служа ему, впрочем, вполне добросовестно.

Потому он не решился даже и возбуждать вопроса о перенесении государствен­ной границы вперед киргизских степей на южную окраину наших среднеазиатских владений, но решился продолжать упрочение наших владений в Заилийском крае и его колонизацию, так как в этом деле он не встречал препятствий ни из Петербурга, ни даже противодействия со стороны Главного управления За­падной Сибири. Что же касается до научных исследований в Заилийском крае, то, придавая большое значение своей репутации просвещенного европейца, он относился к ним с большим сочувствием, а потому легко согласился на все мои ходатайства относительно моего путешествия 1857 года.

Впрочем, несмотря на всю благосклонность генерал-губернатора к моим ис­следованиям в Заилийском крае, я не обнаруживал перед ним в подробности

плана своих путешествий и довольствовался только испрошением, в самых об­щих чертах, разрешения посетить озеро Иссык-Куль и соседние с ним горы, не упоминая даже малоизвестного ему имени Тянь-Шаня.

Все подробности моего снаряжения я предложил ему предоставить моему соглашению с местными властями, прося его только предписать им давать мне конвой в достаточном по местным обстоятельствам числе для обеспечения моей безопасности. Генерал-губернатор с удовольствием на все согласился, поставив мне одно только ограничительное условие, а именно — не переходить реки Чу, которое меня нисколько не стесняло, так как до Тянь-Шаня мне было гораздо удобнее до­браться, обогнув не западную, а восточную оконечность озера Иссык-Куль.

После вполне удавшихся переговоров с генерал-губернатором мне оставалось только понемногу приготовляться к своему путешествию 1857 года, которое не могло начаться ранее наступления весны и было назначено мной около 20 апреля.

В это время года Иртыш был еще покрыт льдом, и мне пришлось ехать на вось­миверстном расстоянии от Омска до Семипалатинска вдоль главной сибирской пограничной линии отчасти на санях, а отчасти на колесах.

Выехал я из Омска 21 апреля вечером на почтовых. За городом дорога почти обсохла, но местами были снежные поляны. Ночь и утро были холодны и пасмурны. Только к двум часам пополудни 22-го просияло солнце и потеплело, но кое-где были видны еще замерзшие изгибы Иртыша, на берегах которого поднимались высокие песчаные яры; кругом расстилалась голая однообразная степь, в которой органическая природа еще не просыпалась.

23 апреля поутру я был в Чернорецкой станице. Погода была ясная и довольно теплая. Через замерзший Иртыш с трудом переправляли мою повозку. В Ямышевской станице я видел старые чугунные пушки и ядра, свидетельствовавшие

о      прежнем стратегическом значении этой крепости.

24 апреля утром я был в Грачевской станице. Утром шел дождь, но к 11 часам погода разгулялась и сделалось жарко. На южной стороне Иртыша расстилалась унылая степь, но далее подошел к нему с севера сосновый бор.

26 апреля к вечеру я уже доехал до Семипалатинска на колесах. В Семипала­тинске я увидел Достоевского в самом лучшем настроении: надежды на полную амнистию и возвращение ему гражданских прав были уже несомненны; тяготила его еще только необеспеченность его материального положения.

В Семипалатинске я нашел оставленный мной там осенью тарантас и съехался с прибывшим из Томска художником Кошаровым. 27 апреля мы уже выехали из города. Переправа через Иртыш в неуклюжем баркасе произошла при помощи привязанных к нему хвостами лошадей. Береговой лед был набросан на левом берегу Иртыша живописными грудами.

За Иртышом я ехал уже в своем тарантасе, запряженном почтовыми киргиз­скими лошадьми. Наш путь шел через увалы, на которых едва пробивалась серо­зеленая трава азиатских пород полыни (Artemisia). Только к вечеру мы добрались до Улугузского пикета, откуда продолжали свой путь ночью, увязая в солонцах, и только на рассвете дотащились до Аркалыка.

Я крепко заснул по дороге в своем тарантасе и проснулся 28 апреля в 4 1/2 часа утра в десяти верстах за Аркалыком. Утро было туманное, но, к моей несказанной радости, характер окружающей природы сильно изменился. Исчезли снежные пелены и грязные солонцы, и появились первые цветы степной весенней флоры: сначала золотые Adonis vernalis и бледно-серые Physochlaina physaloides, а далее ярко-желтые лютики (Ranunculus polyrhizus) и очаровательные трехцветные тюльпаны (Tulipa silvestris и др.), оживлявшие степь, покрывая ее в несметном количестве. Местами появились на степи красивые желтые ковры цветов, состо­явшие из двух видов тонкого, деликатного гусиного лука (Gagea minima и G. bulbifera) и мелких лютиков (Ceratocephalus orthoceras). Степь в скалистых местах была оживлена множеством птиц, именно степных рябков (Pterocles), а в местах, богатых водой — гусей и уток.

Между цветочными коврами, на которые я беспрестанно выскакивал из та­рантаса для сбора интересных растений весенней степной флоры, ползали во множестве красивые весенние жуки из семейства степных дровосеков (Cerambycidae), а именно — различные виды Dorcadion, и между ними красивый, названный в честь Абакумова Dorcadion abacumovii.

В течение дня появилась и живописная Аркатская горная группа, которую сри­совал Кошаров, так же как и встреченное нами живописное киргизское кладбище. Ночевали мы на Узунбулаке. 29 апреля, в холодное, туманное утро, доехали до Ингрекея, где и пили чай. Верстах в пяти за Ингрекеем переехали вброд мелко­водную речку Ащису. 30 апреля днем мы переправились в лодках через сильно разлившуюся реку Аягуз, не останавливаясь в безотрадном городе, не имевшем для меня никакого интереса. Зато степь на дальнейшем моем пути представилась в роскошном убранстве. Перед нами расстилались целые ковры любимых мной весенних лиловых анемон (Pulsatilla patens), грациозно поникших на своих пу­шистых стеблях, а также и колышимых легким ветром нежных бледно-лиловых, полупрозрачных хохлаток (Corydalis Ledebouriana и Cor. Schangini) и еще более обширные и сплошные ковры трехцветных тюльпанов (Tulipa altaica и Tulipa sylvatica var. tricolor). Местами выходили из-под земли красивые, громадные листья ревеня (Rheum leucorrhizum).

1 мая поутру в степи было уже жарко. На полдороге к Мало-Аягузскому пи­кету я увидел знаменитую в киргизской степи по народным легендам могилу Козы-Корпеча. Верхушка ее была, к сожалению, отстрелена ядром из пушки. Кому понадобился такой акт вандализма, я не мог узнать. Степь была оживлена

здесь вновь появившимися растительными формами. В этот день нам пришлось переезжать через вязкие солонцы, перемежавшиеся с песчаными пространства­ми. На некоторых из этих солонцов мы видели настоящие соляные инкрустации поваренной и глауберовой соли. На песчаных холмах были заросли саксаула (ArthTophytum ammodendron). Пески были оживлены несметным количеством черепах и ящериц, между которыми были и круглоголовые (Phrynocephalus).

2 мая мы доехали очень рано поутру до Арганатинского пикета, на этот раз при совершенно ясной погоде взобрались на Арганатинскую сопку, с которой вид был очень обширен. На западе в слегка туманной дали расстилалась поверхность озера Балхаш, а на востоке — отчасти окутанный облаками снежный гребень Семиреченского Алатау. Я пересел на лошадь и направился в экскурсию по низменной ярибалхашской степи. Арганатинская группа и окрестная степь дали мне очень интересный сбор растений.

По возвращении в Арганатинский пикет мы с Кошаровым снова пересели в тарантас часа в два пополудни и быстро доехали до реки Лепсы, на берегах ко­торой росло много кустарников: боярка (Crataegus sanguined), жимолости (Lonicera Шатка) и одного вида ивы (Salix purpurea). Лепсу мы переехали на пароме. По­года сделалась пасмурной, и наконец пошел дождь, но мы еще засветло доехали до другой реки Семиречья — Баскана, и уже ночью до третьей значительной реки — Аксу, через которую переправа вброд была очень затруднительна.

3 мая в дождливую погоду мы ехали степью по ужасной грязи до каменисто­го подъема на высокий отрог Семиреченского Алатау через ущелье Кейсыкауз и Гасфортов перевал. Когда же мы въехали на подъем уже по твердой, каменистой почве, то погода скоро совершенно разгулялась, и весь наш путь через ущелье, перевал и спуск до Арасана, украшенный роскошной растительностью, имевшей характер уже не низменной степной, а подгорной зоны (от 700 до 1000 м), был чрезвычайно привлекателен.

Весь переезд этого дня я посвятил на изучение флоры подгорной зоны Семи­реченского Алатау, вечером доехал до Арасана и с удовольствием купался в нем при температуре воздуха в +16,5 °С.

В течение следующих четырех дней (4, 5, 6 и 7 мая) при великолепной солнечной погоде и температуре в +17 °С я целым рядом экскурсий (как, например, в горы Кей сыкаузского отрога и ущелья рек Биен и Карасу) выезжал верхом во все стороны от Арасана и заключил обстоятельное исследование майской флоры прекрасной культурной подгорной зоны Семиречья на высоте от 800 до 1200 метров. 7 мая я уже переехал в Копал. Гипсометрическое определение 1857 года дало мне для Копала 1060 метров абсолютной высоты, а подгорье, посещенное мной от 3 до 8 мая преимущественно с целью исследования местной флоры, простиралось от 700 до 1200 метров.

Свидание мое с Абакумовым было самое дружелюбное. С особым удоволь­ствием показывал он мне свои энтомологические сборы.

Выехали мы из Копала 9 мая по верхней балыктинской дороге через горы в Каратал. Верст через десять достигли гранитных обнажений и въехали в зону прекрасного елово-пихтового леса. По выезде из этой зоны подъем становился все круче и круче, и растительность приняла субальпийский характер. Достигнуть вершины перевала Аралджол, на который мы направлялись, нам не удалось, так

 

как оказалось, что он еще сильно занесен снегом. На высшем, достигнутом нами, уже в альпийской зоне, пункте я сделал гипсометрическое определение, которое дало мне 2180 метров абсолютной высоты. Ботанический сбор мой в этот день был особенно счастлив. Я нашел между прочим четыре совершенно новые формы растений, а именно новую породу астрагала, получившую впоследствии название Oxytropis nutans п. sp., новый вид шафрана, которому я, вместе с д-ром Регелем, дал название Crocus alatavicus п. sp. новую форму гвоздики (Dionthus alpinus var. Semenovi), и, наконец, новую породу мытника (Pedicularis), названную впо­следствии также моим именем (Pedicularis Semenovi п. sp.). С нашего привала в альпийской зоне мы спустились вниз и выехали на нижнюю дорогу, по которой и доехали до Каратала.

10    мая поутру мы с труд.ом переехали вброд через многоводный Каратал и к ночи доехали до Карасуйского пикета. Здесь я ночевал и на другой день поутру сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне 1180 метров.

Следующий день, 11 мая, я употребил на переезд на переменных почтовых лошадях до Куянкуза, при пасмурной погоде. И в этот день (11 мая) мне удалось найти во время моей экскурсии на горе Майтюбе два совершенно новых вида растений из родов остролодочника и астрагала, получивших впоследствии имена: Oxytropis Semenovi и Astragalus Semenovi.

12 мая, переночевав в Куянкузе, я совершил очаровательный переезд оттуда до Илийского пикета, занявший у меня целый день, так как я беспрестанно

выходил из тарантаса и почти весь путь прошел пешком, знакомясь с новым для меня миром флоры и фауны центральноазиатской низменности.

Приидийская равнина в своем роскошном весеннем убранстве уподоблялась цветущему саду. Илийский древесный барбарис, открытый впервые Александром Шренком, который первый из путешественников еще в сороковых годах достиг до озера Балхаш, и названный профессором Бунге Berberis integerrima, был весь покрыт в это время года крупными кистями желтых душистых цветов. Из других лиственных древесных пород росли в Илийской низменности три породы тополя (Populus euphratica, P. pruinosa и P. nigra), три породы ивы (Salix songorica, S. alba, S. viminalis), три породы тамарикса (Tamarix elongata, Tam. Pallasi и T. hispida), по­роды джигды (Elaeagnus angusiifolia), таволга {Spiraea laevigata), а из кустарников: HaJimodendron argenteum, Ammodendron Sieversi, Prunus prostrata, Hulthemiapersica, шиповник (Rosa Gebleriana), Stellera altaica. Но всего интереснее из древесных пород Илийской низменности оказалась открытая мной (12 мая 1857 г.) и еще никому не известная красивая порода ясеня, образующая здесь местами целые рощицы; она была описана впоследствии (в 1868 г.) ботаником Ботанического сада Герде- ром и названа им Fraxinus potamophila п. sp. Кроме этого интересного дерева мне удалось открыть между 12 и 14 мая в Илийской долине более десяти совершенно новых, в то время еще никем не описанных растений, получивших впоследствии от Регеля и Гердера следующие названия: смолевка — Silene Semenovi п. sp.; Acanto- phyllum paniculatum n. sp.; грабельки — Erodium Semenovi n. sp.; астрагалы: Astragalus halodenron n. sp., Astr. iliensis n. sp.; мышиный горошек — Vida (Opobus) Semenovi горькуша — Saussurea Semenovi n. sp.; Lactuca (Streptorrhamphus) hispidula n. sp., кермек — Statice Semenovi n. sp.; чеснок — Allium iliense n. sp.

He менее этих новых, еще никем не виданных растительных форм, поразило меня среди этой оригинальной флоры растущее здесь в сыпучих песках, в чаще древесных рощиц, растение, бросающееся в глаза своим высоким и толстым ко­ричневым стеблем, лишенным листьев, снабженным только чешуйками и верти­кально углубляющимся в песчаную почву. При этом корень растения, служащий непосредственным продолжением стебля, имеет одинаковый с ним вид. Зато наверху стебель заканчивается длинным колосом густо скученных прекрасно­го цвета пурпуровых цветов, распространяющих на далекое расстояние такой отвратительный запах падали, что растение легко можно было найти в лесной

чаще, но выкапывать его из земли было очень трудно вследствие непомерного углубления его корня. Растение это, паразитирующее на корнях Nitraria, было впервые найдено мной в Центральной Азии; оно оказалось, однакоже, принад­лежащим к европейско-африканской флоре Средиземноморского бассейна, где было известно с острова Мальты еще Линнею и было им названо Cynomorium coccineum (из семейства Cynomoriaceae).

Фауна Приилийской равнины была не менее оригинальна, чем ее флора. Ее оживляло бесчисленное множество черепах (Testudo horsfieldi) и разных ящериц, преимущественно из родов Eremias, Scapteira и Phrynocephalus, а также и множе­ство ползавших по сырым песчаным и глинистым местам насекомых, главным образом жесткокрылых; немало встречалось здесь и паукообразных: каракуртов, скорпионов и фаланг. Между жесткокрылыми я здесь нашел впервые красивую гладкую, зеленого металлического цвета породу жужелиц из рода Calosomu (по­рода Callisthenes); хранитель Зоологического музея Академии наук Менетриэ дал этому новому виду название Callisthenes Semenovi, под которым он и был описан в 1859 году нашим известным энтомологом В. И. Мочульским, обработавшим мой небольшой энтомологический сборник.

Только к вечеру 12 мая я прибыл, после своих столь памятных для меня экс­курсий, в Илийск, где нашел наш русский поселок уже совершенно обстроенным из прекрасного лесного материала, после его предварительной и постепенной просушки в лесной зоне Заилийского Алатау.

Я остался ночевать в Илийске, с тем чтобы на другой день совершить еще одну интересную для меня экскурсию в Илийской долине в сопровождении художника Кошарова верст за сорок вниз по реке Или.

В день этой экскурсии. 13 мая, погода была совершенно благоприятная, и когда мы тронулись в путь в 5 часов утра, было уже +10 °С.

В Илийске величественная река, имеющая до 400 метров ширины, течет еще в низких песчаных берегах по равнине, абсолютная высота которой на берегах Или не превосходит 540 метров, но которая медленно повышается на юг к Верному, отстоящему в семидесяти верстах от Илийска, переходя постепенно в подгорье Заилийского Алатау; самая река Или течет мимо Илийска прямо от востока к за­паду, и уже верстах в 7 ниже Илийска ее русло начинает врезываться в каменное ложе. Таким образом многоводная и довольно быстрая река все более и более углубляется в ложбину, которую она промыла себе между скалами. Вследствие этого, следуя вдоль течения Или, мы очутились верстах в пятнадцати или двадцати ниже Илийска уже в скалистом, хотя и очень широком ущелье. Здесь величествен­ная река текла между крупными утесистыми берегами, которые становились все выше и выше, но оставляли свободный проезд между своими обрывами и рус­лом реки. Верстах в 20 или 25 ниже Илийска утесы, возвышающиеся более ста метров над уровнем реки и состоящие из светло-красного порфира, становятся очень живописными, в особенности там, где они близко подходят к светлой, из­умрудно-зеленой широкой поверхности реки. В ней плавали и над ней летали многочисленные стаи белых пеликанов (Pelecanus onocrotalus) В движениях стай этих громадных птиц я заметил любопытную и очень умно организованную

дисциплину. Очевидно, каждая стая имела впереди себя своих опытных и осторожных сторожевых птиц, со­образно с движениями и сигналами которых и направлялась вся стая, как на воде, так и в воздухе.

Главной целью нашей экскурсии вниз по Или было урочище Тамга- лыташ (писанные камни), отсто­явшее от Илийска на расстоянии от тридцати до тридцати пяти верст по течению реки.

Действительно, мы нашли в ши­роком ущелье, через которое проби­вается здесь река, на высоком утесе огромные буквы тибетской надписи, которую я и скопировал как умел при помощи художника Кошарова.

Надпись эта оказалась не особен­но древней. Она была начертана, по- видимому, в половине XVIII века, во времена джунгарского владычества, когда здесь находились временные кочевья Амурсаны, и имела целью обозначить западные пределы Джунгарии.

К вечеру мы вернулись в Илийск, проехав в этот день взад и вперед не менее семидесяти верст, и опять ночевали в Илийске.

14 мая, при благоприятной погоде, мы переехали в Верное, где мне при­шлось пробыть две недели для оконча­тельной и основательной организации своей экспедиции в глубь до сих пор ни для кого недоступного Тянь-Шаня.

Верное, к моему крайнему удоволь­ствию, представилось мне уже в более приглядном виде, чем в 1856 году. Все домики юного укрепления были более или менее отстроены, и около домика пристава Большой орды был уже по­сажен молодой садик; это были первые деревья, посаженные на подгорье, на ко­тором ныне цветущий город Верный утопает в зелени садов. Переселенцы воспользовались моим советом не пере­возить леса в Верное немедленно после его рубки, а дать ему предварительно просохнуть в лесной зоне, и жалобы на недоброкачественность местного строевого материала прекратились.

По моему же прошлогоднему настоя­нию казаки успели перевезти в Верное пчелиные ульи из Алтая, и пчеловодство начало понемногу развиваться в Заилийском крае, к удивлению киргизов Большой орды, которые рассказывали мне, что казаки ухитрились привезти такую муху, которая делает сахар.

Ранней весной 1857 года прибыли в Верное и новые переселенцы из русских крестьян, которые, по указанию пристава Большой орды образовали впослед­ствии цветущий поселок на реке Талгаре в двадцати пяти верстах от Верного. Между новоселами из крестьян и аборигенами Заилийского подгорья (киргизами Большой орды) очень скоро установились удовлетворительные отношения, чему много способствовал не только мирный земледельческий характер крестьян- переселенцев, но и особенности орографического строения края.

Весь Заилийский край, поднимающийся постепенно от прибрежий реки Или (300 — 350 метров) до Талгарского пика (5000 метров), разделяется, по моим на­блюдениям, самой природой на пять зон, расположенных как бы этажами одна над другой.

Нижняя — первая — из этих зон имеет от 300 до 600 метров абсолютной вы соты, расположена довольно широкой полосой по обеим сторонам реки Или и характеризуется не только своим климатом, очень жарким летом и мягкой и сравнительно теплой зимой, но также совершенно азиатской, степной флорой (из числа собранных мной 11 — 13 мая в этой зоне растений более двух третей, оказались типичными среднеазиатскими и только 20% из них переходящими или на северо восток в Сибирь, или а Северо-запад в Сарматскую равнину, а несколько более - в жаркую Арало-Каспийскую низменность.) и фауной, в которых очень мало европейских форм: здесь преобладают формы

Из числа собранных мной 11—13 мая в этой зоне растений более двух третей, оказались типичными среднеазиатскими и только 20% из них переходящими или на северо восток в Сибирь, или а Северо-запад в Сарматскую равнину, а несколько более - в жаркую Арало-Каспийскую низменность.

среднеазиатского типа, общие с соседним Туркестаном. Понятно, что эта зона не могла привлечь русской колонизации и осталась почти всецело в руках кочевых аборигенов, составляя для них одно из важнейших условий их существования, так как здесь они имеют свои зимовки, на которых при сравнительно теплых зимах и малом количестве выпадающего снега их стада находят себе подножный корм в течение всей зимы.

Вторая зона имеет от 600 до 1400 метров абсолютной высоты и характеризуется своим умеренным климатом как зимой, так и летом, напоминающим климат Мало­россии, а также почти русско-европейской флорой, с легкой примесью весенних растении азиатского типа. Зона эта занимает все северное подгорье Заилийского Алатау и в особенности замечательна своим богатым орошением. Многочисленные речки, берущие начало в снегах альпийской зоны, вторгаются в эту земледельче­скую культурную зону очень многоводными реками и разбираются здесь на арыки (поливные каналы), оплодотворяя ее пашни и насаждения, и выходят в нижнюю зону ничтожными, маловодными ручейками. Понятно, что эта зона сделалась главной для русской колонизации. Русские, научившись приемам ирригации у аборигенов, беспрепятственно смогли получить баснословные урожаи на своих пашнях и развести роскошные сады и виноградники. Хотя русская колонизация, утвердившись почти исключительно в этой зоне, вытеснила из нее кочевников, имевших здесь небольшие пашни, которых они лишились, она взамен того дала им такие выгоды по сбыту произведений их скотоводства, что они легко могли покупать у русских то небольшое количество зернового хлеба, которое обычно употребляют в пищу.

Третья зона — лесная, имеет от 1400 до 2500 метров абсолютной высоты, занимает горные скаты и долины Заилийского Алатау и характеризуется уже довольно суровым и влажным горным климатом, но поросла довольно богатой

еще лесной растительностью. Самая флора этой зоны отличается в значительной мере от флоры предыдущей зоны тем, что половина ее видов относится к мест­ным центральноазиатским растениям и только другая половина произрастает в Сибири и Европе или в лесной области, или в альпийской. Она и до водворения русской колонизации не приносила большой пользы кочевникам, которые всегда быстро проходили через нее по наиболее доступным для их стад путям при своих перекочевках из зимовок нижней зоны на привольные пастбища своих летовок в четвертой — альпийской зоне. Для русских же переселенцев лесная зона яви­лась необходимым подспорьем их оседлой колонизации, так как здесь они стали добывать все свои строительные и лесные материалы, а также устраивать свои заимки (хутора) для пчеловодства и других целей.

Четвертая зона — субальпийских и альпийских пастбищ — имеет от 2500 до 3500 метров абсолютной высоты и занимает большое пространство в Заилийском Алатау. Эта холодная, высокогорная зона есть Эльдорадо для киргизского населения, но достаточно непригодна для русской колонизации, а потому всецело осталась в руках кочевников, которым необходимо было только обеспечить свободный переход со своими стадами с их зимовок в эту зону.

Наконец пятая зона Заилийского края начинается на высоте 3500 метров и, будучи покрыта вечными снегами, кажется совер­шенно безжизненной и, во всяком случае, одинаково непригодна ни для русской колонизации, ни для жизни кочевников привлекательна только для альпинистов и научных исследователей. При всем том она играет важную роль в экономике природы

эгого благословенного края, так как она, при своей кажущейся безжизненности, оживляет его при помощи благотворных лучей южного солнца. Таяние снегов этой зоны не только питает непосредственно ее луга, но и дает начало чудным горным потокам, которые, врываясь многоводными реками в земледельческую зону, оплодотворяют там ее богатые пашни, сады и виноградники. В земледель­ческой зоне эти реки теряются, не доходя до жаркой нижней зоны, и впадают таким образом, можно сказать, в воздушный океан, из которого снова собираются исполинами снежной зоны в громадные запасы ее вечных снегов.

Возвращаюсь к своему путешествию.

В составе местного начальства в Верном я нашел большую перемену. Хоментовского уже не была Он оставил свою службу в Сибири и уехал в Петербург. По-видимому, его отвага и предприимчивость тяготили генерал-губернатора, который в особенности боялся ответственности за какие-нибудь столкновения слишком предприимчивого пристава Большой орды с соседним Кокандским ханством. Поэтому Г. И. Гасфорт назначил приставом Большой орды человека безусловно честного и опытного по службе в Сибири, но очень спокойного и рас­судительного и менее отважного, а также менее талантливого и менее образован­ного, чем был Хоментовский. Этот новый пристав, полковник Перемышльский, приехал в Сибирь еще с предшественником Гасфорта, генерал-губернатором князем В. Д. Горчаковым, которого он был незаконным сыном и от которого он получил свою фамилию Перемышльского оттого, что Горчаковы производили свой род от князей Перемышльских. С этим-то новым приставом я и должен был вступить в соглашение относительно своего путешествия в Тянь-Шань.

Перемышльский встретил меня очень приветливо и просил остановиться, на время пребывания в Верном в его вновь отстроенном и самом красивом в Вер­ном деревянном домике, выставив мне для ночлега в своем садике роскошную юрту.

Сошелся я с Перемышльским очень скоро, найдя в нем человека простого в лучшем значении этого слова, в высшей степени порядочного, рассудительного и обладающего большим здравым смыслом. Я объяснил ему, что на запад от Верного на реку Чу и вообще на запад от Иссык-Куля я совсем не стремлюсь, а что един­ственная моя цель по знакомой мне уже дороге выйти к восточной оконечности Иссык-Куля, дойти до северного склона снежного хребта, замыкающего бассейн озера с юга, и проникнуть по возможности в его долины и на горные перевалы, соединяющие илийский и иссык-кульский бассейны с Кашгарией.

Перемышльский отнесся с полным сочувствием к моему плану и, заботясь о моей безопасности, согласился дать мне в конвой с полсотни казаков и помочь нанять у киргизов 18 верблюдов для наших вьюков. Путешествие мое, как вы­яснялось из взаимного обмена мыслей, было ему как нельзя более на руку, так кая положение дел на Иссык-Куле было следующее. Война между обоими каракиргизскими племенами, владевшими бассейном Иссык-Куля, была еще в полном разгаре. Номинальные подданные Китая — богинцы, вытесненные кокандскими подданными — сарыбагишами из всего бассейна Иссык-Куля, стремились вернуть себе принадлежавшую им восточную половину иссык-кульского бассейна, а по­тому решились вступить в переговоры с приставом Большой орды о принятии их в русское подданство, обусловливая это подданство поданием им немедленной защиты от врагов, их одолевавших. Это было по отношению к каракиргизам началом того процесса, через который прошла вся Киргизская степь, начиная от Малой орды, войдя род за родом в русское подданство. Каждый род, в него вступавший, избавлялся тем самым от бараиты со стороны родов, находившихся уже в рус­ском подданстве, и мог победоносно бороться со следующим, еще независимым родом, так как чувствовал себя под покровительством и защитой России.

Тогда и следующий род, окруженный со всех сторон возможными врагами, вынужден был искать в свою очередь спасение в переходе в русское подданство.

Перемышяьский со своим простым здравым смыслом понимал это положение соседних с ним кочевников и чувствовал неизбежность принятия богинцев в рус­ское подданство, а с другой стороны сознавал необходимость дать им в какой бы то ни было форме помощь именно в данную минуту.

Но предпринять для этого какое-либо военное действие из Верного со вверен­ными ему войсками, как бы это непременно сделал Хоментовский, без ведома генерал-губернатора, Перемышльский не решался, а испрашивать разрешение он считал бесполезным: пошли бы сношения с Петербургом, и Министерство ино­странных дел, относившееся враждебно к каким бы то ни было нашим захватам в Средней Азии, затормозило бы дело. Поэтому после основательных переговоров со мной Перемышльский остановился на следующей комбинации. Соображая, что появление на землях богинцев моего конвоя из полусотни казаков не может произвести желаемого впечатления и удовлетворить богинцев, он решился под­говорить состоявшего в его ведении самого предприимчивого и отважного из султанов Большой орды Тезека явится, по соглашению с богинцами и под фирмой моей экспедиции, на помощь к богинцам со своим ополчением, состоявшим, как впоследствии оказалось, из 1500 всадников. Само собой разумеется, что Тезек согласился с тем большей радостью на такое разрешение Перемышльского, что боганцы уже обращались к нему за помощью и союзом.

Такой комбинацией и цель моя проникнуть во что бы то ни стало в глубь Тянь- Шаня была вполне обеспечена. Мне оставалось только приготовиться к своему путешествию, на что необходимо было около двух недель. Время это не было мной потеряно и для науки, так как, при расположении Верного всего только верстах в двенадцати от входа в Алматинскую долину, я имел возможность делать туда почти ежедневные экскурсии и этим способом успел основательно ознакомиться с составом флоры всех трех зон подгорья Заилийского Алатау.

Во второй половине мая на горных скатах, ближайших к Верному, цвели еще ранние весенние азиатские формы, между которыми бросалось в глаза вновь открытое мной, уже упомянутое выше красивое растение с высоким стеблем до трех метров высотой, покрытое розовыми цветами. Оно принадлежало к роду Eremurus из семейства лилейных и получило впоследствии название Eremurus (Henningia) robustus. Уже начиная от самого входа в долину, появились характер­ные кустарники нижней лесной зоны: цветущие барбарис (Berberis heteropoda) и боярышник (Crataegus sр.), покрытый розовыми цветами Atraphaxis frutescens, а из травянистых растений — красивый пион (Paeonia anomala) и эффектный ревень (Rheum rhaponticum).

По мере углубления в долину Алматинки мы экскурсировали в очарователь­ном лесу, состоявшем из покрытых нежными бледно-розовыми цветами диких яблонь и абрикосовых деревьев, а также из новооткрытой мной породы клена, очень сходной с гималайской и амурской, и получившей впоследствии мое имя (Acer Semenovi).

Поднимаясь выше по долине, мы входили в зону хвойного елового леса, из которого жители Верного вывозили все свои строительные материалы. В нача­ле лесной зоны я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1370 метров абсолютной высоты. Поднимаясь еще выше по долине, мы достигли часа через три пути верхнего предела лесной растительности, оказавшегося, по моему изме­рению, на 2540 метров абсолютной высоты. Здесь уже началась зона альпийских лугов, на которых цвели высокоальпийские растения: Trollius dshungaricus п. sp., Tr. altaicus, Callianthemum alatavicum n. sp., Aconitum rotundifolium, Ac. napellus

van tianshanicum п., Viola altaica, Thermopsis alpina, Primula nivalis и Pleurogyne carinthiaca.

Возвращаясь в Верное, я сделал там 23 мая еще одно гипсометрическое опре­деление, которое дало мне 720 метров абсолютной высоты. К концу мая вер­блюды были наняты, и моя экспедиция окончательно снаряжена.

29 мая я выехал из Верного в 2 часа пополудни со всем своим отрядом, состоявшим из 58 человек, 12 верблю­дов и 70 лошадей. Верст двенадцать ехал я до горного отрога, вдающегося мысом в Илийское подгорье. Около мыса на речке Катурбулак я встретил много валунов порфира. Проехав пять верст отсюда, мы переправились через речку Бейбулак, а еще через семь верст достигли прекрасной реки Талгар, переправились через нее, проехали еще четыре версты и остановились на ночлег у подошвы второго мыса, вдающегося в подгорье.

Пока еще не смерклось я с художни­ком Кошаровым взобрался на вершину этого мыса, и на закате мы насладились очаровательным видом на снежную горную группу, которая после Талгарского пика (Талгарнын-тал-чоку) представляется самой высокой в Заилийском Алатау. Солнце, уже погасшее на других верши­нах, мерцало еще своим дивным красноватым блеском на остроконечном пике и спускающихся с него белоснежных скатах. Самого Талгарского пика за этой исполинской группой белков не было видно. Когда я спускался вниз по крутому логу, то встретил в нем берлогу крупного зверя, вероятно, медведя.

Берега притока Талгара, на котором мы расположились на ночлег, поросли таволгой (Spirae hypericifolia) (в этот день (31 мая) мне удалось найти еще никому не известное растение из рода Silene, оно было впоследствии названо моим именем — Silene Semenovi n. sр.). Обнажений твердых горных пород я здесь не встретил. Предгорья имели глинисто-песчаную почву и были очень богаты гра­нитными валунами. Вечером мы условились с полковником Перемышльским, что я на следующий день, оставив свой отряд, поеду на весь день в горную экскурсию для исследования альпийского озера Джасыл-Куля, Перемышльский поедет в киргизские аулы, а отряд мой перейдет на следующий ночлег на реку Иссык, а там мы съедемся с приставом, чтобы вместе отправиться 2 июня на предстоящий нам съезд киргизов Большой орды.

30 мая температура в 9 часов утра была +14,3 °С. Я распорядился переходом всего своего отряда на следующий ночлег при входе на предгорье реки Иссык, а сам в сопровождении художника Кошарова, шести казаков и двух киргизских проводников направился в горы для исследования альпийского озера Джасыл-Куль

Выехали мы со своего ночлега в 6 часов утра, направляясь сначала к югу, а по­том к востоку наперерез того горного выступа, у которого ночевали. Поднимались мы вдоль ручейка, текущего по долине предгорья. При самом начале нашего подъема хорошо был виден Талгарский пик, похожий отсюда на Монблан, но еще более живописный и величественный. Долина, по которой мы поднимались, принадлежала уже к лесной зоне и роскошно поросла яблонями и абрикосовыми деревьями, тянь-шаньской рябиной (Sorbus tianshanica), боярком (Crataegus sp.), заилийским кленом (Acer Semenovi), черганаком (Berberis her ер op о da), осиной, талом (Salix viminalis), жимолостью (Lonicera tatarica) и Atraphaxis spinosa. Долина уподоблялась роскошному саду, оживленному в это время года пестрой, нарядной перекочевкой рода Джасыков из племени дулатов Большой киргизской орды. Мы остановились на четверть часа и пили у них айран, а затем их бий встретил нас на дороге с кумысом. Долина поднималась довольно круто, но мы скоро выехали на пологий уступ, прорезанный оврагом, здесь вступили в еловый лес и встрети- хв первое обнажение кристаллических пород, а именно порфира. На уступе мы переехали через речку Талбулак и отсюда начали быстро подниматься в гору. Кряж, на который мы поднимались, был отрогом главного хребта. Перед нами возвы­шалась куполовидная порфировая сопка, вся заросшая еловым лесом. Избегая схжвком крутого подъема, мы начали огибать ее, поднимаясь по крутому логу, на две которого местами был виден нерастаявший снег. Подъем был труден.

Быстро исчезали деревья, характеризующие садовую полузону лесной зоны в следующем порядке: сначала абрикосовое дерево, потом яблоня, рябина, заилийский клен, осина, тал, и наконец остались одни хвойные деревья —- ель (Picea Schrenkiana) и арча (Juniperus pseudosabiana), а за ними между травянистой растительностью появились характерные представители горной альпийской флоры. Под таявшими снегами я с удовольствием увидел самые ранние цветы весенней флоры нашей русской Сарматской равнины — светло-желтые цветы мать-и-мачехи (Tussilago fartara).

Поднявшись наконец на кряж, примыкающий к куполовидной сопке, и про­ехав несколько вдоль его западного косогора, мы с наслаждением увидали у на­ша ног «Зеленое озеро» (Джасыл-Куль), имевшее самый чистый и прозрачный,

густой голубовато-зеленый цвет забайкальского берилла. За озером возвышался смелый и крутой зубчатый гребень высокого белка, а правее открывался вид на еще более высокую снежную гору, имевшую вид ослепительно белой палатки: эту гору проводник называл Иссык-баш. Еще правее на юго-запад от озера были видны острые вершины зубчатого гранитного гребня, склоны которого были также убелены снегом, но от этого снега к концу лета остаются только отдельные полосы и поляны. Подле этих вершин, заслонявших вид на Талгарский пик, еще несколько правее и ближе от него, возвышалась куполовидная сопка, с одной стороны более сильно скалистая. Мы находились здесь непосредственно метров на 300 над озером и следовали вдоль гребня на юго-запад. Перейдя несколько волн его и сильно повышаясь, мы достигли до пределов лесной растительности. Низкорослые и корявые деревья скоро заменились кустарниками, между ко­торыми преобладала арча (Juniperus pseudosabina) и мелкая порода жимолости (Lonicera humilis). Флора трав была здесь уже высокоальпийская Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало для предела лесной растительности 2560 метров абсолютной высоты.

Отсюда, оставив своих лошадей с тремя казаками, я начал свое восхождение на куполовидную сопку пешком. Подъем наш был очень труден, тем более что на полупути мы были окутаны густым облаком и оглушены раскатами грома.

Но когда мы выбрались наконец из грозовой тучи и добрались до вершины сопки, то все облака рассеялись, и солнце просияло во всем своем блеске. Только у наших ног, над «Зеленым озером» расстилались еще черные тучи, рассекаемые блестя­щими молниями, а сильные удары грома повторялись раскатами по соседним горам. Это чудное зрелище горных исполинов, освещенных солнцем на фоне безоблачного неба наверху, и черных туч с их молниями над «Зеленым озером» внизу никогда не изгладится из моей памяти. На самой вершине сопки я сделал гипсометрическое определение, давшее мне 2950 метров абсолютной высоты. Температура воздуха во втором часу пополудни при свежем юго-западном ветре была +8 °С Северная сторона нашей сопки была вся засыпана (30 мая) массами снега, отчасти свежевыпавшего.

Во время нашего довольно продолжительного привала тучи над озером окон­чательно рассеялись, и весь ландшафт открылся в полном своем блеске. Джасыл- Куль был виден с этой громадной высоты подобно тому, как Бриенцкое озеро со спуска к нему с Фаульгорна; только с правой стороны мной измеренной сопки, которую наши киргизские проводники называли Кыз-имчек (девичья грудь), при всем своем величии, был несколько ограничен. Высокая стена игл закрывала от нас до некоторой степени Талгарский пик и, несмотря на свою крутизну, была окутана снежным покровом, из которого торчали черные зубцы и иглы, подобные Aiguillet du Midi монбланской группы и совершенно недоступные.

Сопка Кыз-имчек, на которой мы стояли, была последняя и самая высокая из порфировых гор, а далее от начала игл простирались уже граниты, из которых состояли Иссык-баш и Талгарский пик. Иглы казались мне метров на 500 выше порфировой сопки Кыз-имчек.

С сожалением расстались мы с одним из привлекательнейших ландшафтов в Заилийском Алатау и стали спускаться к «Зеленому озеру». Часам к 5 мы до­брались до наших лошадей и, сев на них, последовали вдоль кряжа, спускаясь по нему в зону хвойного леса, а затем вступили в долину притока Иссыка, по- росшую древесной растительностью садовой полузоны. На дальнейшем своем спуске мы уже встречали многочисленные аулы киргизов, и вышли в 7 часов вечера на реку Иссык, на которой нашли и весь наш отряд немного ниже раз­валин первой русской зимовки 1855 года. Здесь в 7 1/2 часов вечера термометр показывал +15 °С. Перед солнечным закатом приехал сюда и пристав Большой орды Перемышльский, с которым мы условились ехать на другой день на съезд двух киргизских племен Большой орды (дулатов и атбанов), на котором должен был разрешиться интересный юридический спор между обоими племенами.

По обычному киргизскому праву такой спор разрешался судом биев (мировых судей) — по три от каждого племени, в присутствии старших султанов обоих племен и пристава Большой орды. При этом бии, руководствуясь тем же обычным правом, должны были выбрать председателем или суперарбитром лицо постороннее обоим племенам и совершенно беспристрастное. Таким лицом бии единогласно признали меня, как человека, не принадлежащего и к местной администрации, приехавшего издалека и имевшего репутацию «ученого человека», уже пользовав­шегося после своих прошлотодних путешествий в Заилийском крае популярно­стью между киргизами Большой орды. Пристав орды, очень опасавшийся, чтобы между подведомыми ему племенами из-за этого спора не произошло усобицы, с особым удовольствием утвердил выбор биев, а я с радостью согласился принять активное участие в деле, которое сразу знакомило меня не только с личностями, державшими в руках судьбу всей орды, но и с местным киргизским обычным правом и их мировоззрениями, уцелевшими в своей чистоте именно в Большой орде, которая еще в половине XIX века, то есть до занятия Заилийского края, пользовалась большой самостоятельностью и боролась со своими соседями и врагами без помощи русской администрации. Вследствие этого во время моего путешествия можно было встретить в Большой орде немало старых героических и, можно сказать, гомерических типов.

31    мая на рассвете налетела на наш бивак сильная буря, которая два раза сорвала мою палатку и несколько киргизских юрт, в том числе юрту пристава Большой орды. Огромная туча, которую мы уже видели накануне при солнечном закате, надвинулась на нас в 6 часов утра и разразилась громовыми ударами и пролив­ным дождем. Дождь этот прекратился однакоже к 11 часам, при температуре +11,4 °С, а во втором часу пополудни погода уже совершенно разгулялась, и мы могли вместе с полковником Перемышльским выехать на ожидавший нас съезд. Весь свой отряд я отправил не торопясь на дальнейшую, предположенную мной остановку, на реку Тургень, а сам присоединился только с небольшим конвоем к Перемышльскому для того, чтобы направиться с ним в киргизские аулы.

Процесс, подлежавший рассмотрению съезда, состоял в следующем. Дочь одного знатного киргиза, по имени Бейсерке, из племени дулатов была просва­тана сыну не менее знатного киргиза из племени атбанов. Родители жениха и он сам уже выплатили весь калым, и молодой человек получил право взять свою невесту в жены. Но каково было всеобщее удивление, когда, по приезде его для знакомства с ней, она почувствовала к нему большую антипатию и решительно заявила, что не хочет быть его женой, а на уговоры своих родителей отвечала,

что ее, конечно, могут взять силой, но что живой она ни в каком случае ему не достанется. Зная характер молодой девушки, родители не сомневались в том, что она не отступит от своего решения, которое было почти неслыханным на­рушением обычного права. При всем том им стало жаль своей любимой дочери, и они горячо приняли ее сторону, заявляя, что готовы на всякие жертвы для ее выкупа и спасения и что сами они ее не выдадут. Красота дочери Бейсерке, ее самобытный ум и отвага привлекли на ее сторону не только весь ее род, но и все племя дулатов, и если бы жених принадлежал к этому племени, то дело могло бы уладиться, так как жениха и его родителей можно было бы уговорить отказаться от невесты за возврат калыма и крупное вознаграждение. Но так как жених при­надлежал не к одному племени с невестой, то все племя атбанов сочло инцидент за народное оскорбление и подняло все свои старые многолетние счеты с дулатами, усиленные еще и личной враждой между султанами обоих племен.

Для съезда была выставлена очень обширная юрта, богато убранная бухар­скими коврами. Перед ней мы были встречены старшими султанами обоих племен. Это были: с одной стороны славившийся во всем Семиречье своим умом и отвагой султан атбанов — Тезек, очень популярный во всей Киргизской степи, а с другой — очень известный своим богатством и гостеприимством несколько надменный старый султан дулатов Али.

Пристав представил мне обоих султанов, а когда мы вошли в юрту, то меня там приветствовали избравшие меня своим суперарбитром бии. Личности этих биев меня тем более интересовали, что в них я видел не наследственных сановников, а народных избранников. Впрочем, оказалось, что в половине XIX века в Боль­шой орде никто не выбирал и никто не назначал биев. Это были просто люди, указанные общественным мнением, к которым все нуждавшиеся в правосудии обращались по своей доброй воле за разбирательством своих споров, как к лицам опытным и составившим себе всеобщую известность своей справедливостью, своим умом и другими качествами, но в особенности тонким знанием обычного народного права. Между такими лицами были и люди знатные, белой кости, не­редко и люди черной кости, но, во всяком случае, люди, прославившиеся своими несомненными личными достоинствами. Местопребывания (кочевья) этих людей

были всем известны, и чем большей славой они пользовались, тем более имели клиентов. На наш съезд бии обеих сторон были вызваны султанами, которые в их выборе руководились исключительно общественным мнением.

Со стороны дулатов это были: Дикамбай, дядя невесты, атлет по сложению, обладавший громовым голосом, прежде знаменитый батыр, ломавший в сраже­ниях сразу по десятку копий, против него направленных. Вторым представителем дулатов был почтенный старик Дугамбай, с длинной седой бородой, пользовав­шийся репутацией лучшего знатока и верного носителя киргизского обычного права. Третьим представителем дулатов был живой, всегда остроумный и меткий в своих замечаниях Джайнак.

Между атбанами считался лучшим знатоком обычного права другой Джайнак, но наибольшим уважением между ними пользовался второй их представитель, Атамкул, славившийся своей справедливостью и неподкупностью и слывший лучшим батыром своего племени. Доблестный на полях битв, ловкий на байгах (турнирах), он был не менее мудрым на советах и на общественных судах и олице­творял собой тип «рыцаря без страха и упрека». Наконец третий представитель атбанов, Мамай, был также одним из храбрейших людей своего племени, славился своей предприимчивостью, отвагой и искусством на барантах (разбоях) и имел все наклонности энергичного экспроприатора.

В глубине юрты, против входа, на самом почетном месте был разостлан богатый текинский ковер, на котором меня посадили рядом с полковником Перемышльским, а за нами, на малозаметном месте поместился переводчик. Направо от меня занял место нареченный мой союзник в предпринимаемой мной экспедиции к подножью и в глубь Тянь-Шаня, султан Тезек, а налево от Перемышльского —

«Агамемнон» Большой орды, не хотевший допустить насильственного похищения у его племени «прекрасной Елены». Далее по обе стороны нашей центральной группы расположились на отдельных ковриках величественные фигуры шести биев. Судоговорение началось с того, что знатный Бейсерке ввел в нашу юрту в качестве подсудимой свою дочь, которая была вызвана на суд по моему требованию. Дочь Бейсерке, стройная 19-летняя девушка, поразила всех присутствующих своей красотой и необыкновенным одушевлением. Громким голосом и с большой энергией произнесла она свою защитительную речь, в которой объяснила, что вполне сознает права на нее жениха, его родителей и всего племени атбанов и что суд, вероятно, решит дело не в ее пользу, но что она ни в каком случае живой не достанется своему мужу, а что получить ее мертвой ни жениху, ни его родителям нет никакой прибыли.

Вслед за ней и я обратился к биям с речью, немедленно переведенной на киргизский язык, высказав, что, конечно, все дело должно быть судимо по киргизским законам, которые известны биям лучше, чем мне, но я не могу не напомнить, что по русским законам нельзя принудить девушку идти в замужество без ее на то согласия, а потому следовало бы искать из этого дела такого выхода, который, удовлетворяя киргизским законам, не имел бы последствием бесполезную смерть девушки, высказавшейся так решительно перед всеми. При этом я признаю в этом деле два важных условия: первое — справедливое удовлетворение интересов жениха и его родителей, а второе — удовлетворение чести всего племени; что касается до первого, то я знаю, что бии как мировые судьи позаботятся прежде всего о примирении обеих сторон, и я уверен, что они найдут средства к такому примирению, соблюдая интересы истцов и справедливости; что же касается до второго, то оба племени здесь пре­красно представлены и пользующимися народным доверием биями, и своими султанами, так что можно надеяться, что съезд найдет возможность выйти из затруднения с полным удовлетворением чести обоих племен.

После этого выступления бии принялись обсуждать дело по существу. Скоро между ними завязался спор, сначала довольно спокойный, а потом все более и более страстный и едва не превратившийся в открытую ссору.

Все три атбанские бия горячо доказывали, что отказ невесты, поддержанный её родителями и ее родом, представляет собой такое неслыханное правонарушение которое является оскорблением всего племени.

В ответ на это поднялся со стороны дулатов Джайнак и со своим всеми при знаваемым авторитетом стал доказывать, что если и было действительно несомненное правонарушение со стороны невесты и ее родителей, то правонарушение произошло и еще ранее со стороны жениха. По киргизским народным обычаям дочь знатного человека может быть только первой женой своего мужа, и никогда родители белой кости не согласятся выдать свою дочь во вторые жены. Родители невесты, заключая брачную сделку за свою дочь, знали, что жених ее не жена, и что они получают от него первый калым и выдают свою дочь в первые жены

Но когда калым был уплачен и жених приехал за своей женой, то оказалось, что он уже женат. Два атбанские бия отрицали этот факт, но третий, справедливый и безупречный Атамкул, разъяснил это разноречие, сказав, что жених действи­тельно уже имеет жену, взятую после уплаты калыма за дочь Бейсерке и до ее взятия в жены; однако жених никому не платил второго калыма и сам не имел намерения вступить в брак с другой невестой, но должен был признать женой вдову своего брата, что было не только его правом, но и его обязанностью. Во­прос сильно осложнился этим объяснением. После довольно продолжительных споров Атамкул признал, однакоже, что со стороны жениха произошло, хотя совершенно невольное, нарушение прав невесты, а потому все бии согласились вступить в переговоры с родителями жениха об их удовлетворении. После этих переговоров биям удалось уговорить жениха и его родителей отказаться самим от невесты, получив обратно свой калым, а сверх того еще и кун (выкуп за при­надлежавшую уже им невесту) в размере, равном калыму.

Оставался еще второй вопрос: чем можно удовлетворить честь атбанского племени? Поднялся бий Мамай и предложил следующую комбинацию: невеста должна быть выдана жениху, по крайней мере, на одну неделю, а затем он по соб­ственному произволу откажется от нее и отошлет к родителям.

На это я возразил, что я считаю вполне достаточным, что дочь Бейсерке по нашему вызову была привезена на наш суд своими родителями, которые тем самым уже выразили свою покорность решению съезда, но что выдача ее на одну неделю была бы уже совершенно несовместна с достоинством девушки белой кости, которая может сделаться навсегда только первой женой своего мужа, но ни в каком случае не его временной наложницей. Пристав Большой орды энер­гически поддержал меня, заявив, что он не может допустить, чтобы в племенном споре восстановление прав одного племени было бы сопряжено с еще большим нарушением прав другого.

Поднялся хитроумный султан Тезек. Он объяснил, что не считал себя в праве вмешиваться в суд биев, когда они обсуждали права обеих тяжущихся сторон, то есть жениха и невесты, но что когда дело идет о восстановлении дорогой ему чести всего племени, им управляемого, то он считает себя обязанным высказать свое мнение. Он считал справедливым вознаградить жениха и его родителей возвратом калыма и уплатой куна, но независимо от того, для удовлетворения племенной чести, он предлагает отказать дяде невесты, присутствующему здесь Дикамбаю в высватанной им в атабанском племени невесте, конечно, с возвратом и ему калыма, но без уплаты неустойки (куна). Предложение было принято едино­гласно биями, но с тем, чтобы на него последовало согласие Дикамбая. Поднялся Дикамбай и заявил, что, желая спасти свою племянницу и восстановить мир между двумя племенами, он соглашается на предложение биев. Дело было решено съездом единогласно. Дикамбаю было уплачено 50 лошадей и атбанскому жениху и его семейству 100. Таким образом окончился спор, продолжавшийся более года, ко всеобщему удовольствию, и юный брат невесты Ходжир был отправлен к ней и ее родителям в аулы султана Али гонцом с радостной вестью.

Бии разъехались. Тезек отправился по аулам собирать своих атбанов для того, чтобы последовать за мной в экспедицию на помощь старому Бурамбаю, а я поехал вместе с Перемышльским на ночлег, приготовленный нам на Талбулаке, отстоявшем в нескольких верстах от места нашего съезда. Отсюда я дал знать своему отряду на реке Тургени, чтобы он не торопясь делал на следующий день (1 июня), не дожидаясь меня, свой переход (как было мной предназначено) от своего ночлега на реке Тургени до следующего на реке Куратурука так как я, вместе с полковником Перемышльским, принял приглашение султана Али в аулы его сына Аблеса, кочевавшего на реке Тургени несколько выше ночлега моего отряда, при выходе этой реки из горной долины.

Ночью на 1 июня на Талбулаке шел дождь, а утро было пасмурно. Мы выехали не ранее 7 часов утра и в несколько часов доехали до аулов Аблеса.

Юрта, нам выставленная, состояла из красиво расшитых тесьмой войлоков и была роскошно убрана бухарскими коврами. Но гораздо интереснее для меня была постоянно жилая юрта Аблеса, в которую мы были приглашены для угоще­ния и где я мог ознакомиться со всеми предметами домашнего обихода богатых киргизов Большой орды и с ручными их изделиями, как, например, с белоснеж­ными их войлоками из верблюжьей шерсти, вышитыми цветными шнурами и обшитыми широкой пестрой тесьмой, а также с красивыми разноцветными войлочными коврами, сшитыми мозаично из цветных войлоков, и т. п.

Мы справедливо могли удивляться и простору, и комфорту этой жилой юрты и богатству ее убранства высокого качества бухарскими, кашгарскими и текин­скими коврами, и разнообразию домашней утвари, отчасти восточного, отчасти русского производства, расставленной на ковровых тюках вдоль стен юрты. Между этой утварью были и китайские фарфоровые чашки, и русские стеклянные стаканы и блюдечки, и русские ножи и вилки, и серебряные ложки, и красивые по своим формам бухарские медные кумганы (рукомойники и лоханки), и рус­ская деревянная посуда: большие чаши, заменявшие блюда, и многочисленные русские погребцы и шкатулки.

В одной стороне юрты помещался большой диван-постель, прикрытый богаты­ми одеялами, мозаично сшитыми из разноцветных шелковых материй. Красиво вышитые разноцветными шелками суконные салфетки прикрывали прекрасно связанные самодельными шнурами ковровые тюки, расставленные вдоль стен.

Впереди дивана-постели на текинском ковре сидела жена Аблеса, одетая в бо­гатый китайский шелковый халат. На голове ее была белая живописно сложенная повязка. Когда же вошел в юрту Али-султан, то перед частью юрты, в которой

сидела жена Аблеса, опустился богатый шелковый занавес и скрыл ее, так как она не должна была показываться перед своим тестем.

Началось угощение. Сначала подавали кумыс, затем чай в китайских чашках с сахаром, изюмом, шепталой, бурсаком и ташкентскими конфетками. Затем уго­щение продолжалось очень вкусным пилавом на курдючном сале с бараниной, изюмом и луком. Вышел маленький сын Аблеса, и мелькнули две его маленькие сестры: последние в шелковых халатиках и киргизских шароварах, с меховыми шапочками на головах.

Затем мы вернулись в свою юрту, куда нас проводил Аблес; он был богато одет в шитый золотом халат и имел на голове коническую бархатную шапку, шитую золотом и отороченную соболем. Здесь подали еще угощение, состоявшее из баранины и конины.

Около часа пополудни я распростился с гостеприимными хозяевами и с пол­ковником Перемышльским и поскакал догонять свой отряд. Мы переправились через Тургень против трех курганов, быстро проехали по подгорной равнине, изрезанной глубокими оврагами и ложбинами, через двенадцать верст от Тур­геня переправились через реку Черганак и, проехав еще восемь верст, догнали наш отряд. С ним мы проехали еще десять верст, дошли до реки Каратурук, где и расположились на ночлеге при выходе реки из горной долины.

Река Каратурук неприятно поразила нас темным, грязным цветом своей воды, от которой и произошло ее название. Цвет этот зависел от разрушения глинистых порфиров, обнажения которых оказались в начале ущелья недалеко от нашего ночлега. Почва при выходе реки из гор состояла из плодородных наносов, а ниже по реке встречались хорошие луга и пастбища, но ближайшие к реке холмы име­ли почву песчаную и глинистую, не особенно плодородную, покрытую отчасти кустарниками шиповника и Sophora alopecuroides. Из трав бросались в глаза степные формы астрагалов (например, Astragalus Schrenkianus). С ближайшего из этих холмов подгорья вид при солнечном закате на горы к востоку от Или Алтынэмель, Аламан и Кату был обширен. Горы на юге от нас, задернутые при нашем приходе на ночлег туманом, к вечеру расчистились, и на них виднелся выпавший в большом количестве в течение 1 июня свежий снег.

Ночь на 2 июня была холодна, но в 7 часов утра температура повысилась до +12,2 °С. Снялись мы с своего бивака в 10 часов утра и последовали по подгорью

прямо к востоку вдоль подошвы понизившегося продолжения северной цепи Заилийского Алатау. Почва на нашем пути была сначала песчаная и бесплодная, а потом глинистая и достаточно плодородная. Так как все тридцативерстное пространство, пройденное нами 2 июня между Каратуруком и Чиликом, хотя и имело степной характер, но лежало всецело во второй, то есть культурной, зоне и было очень удобно для проведения арыков, то в нем ютились довольно обширные пашни атбанов. Растительность этой подгорной степи, в которой флора, характеризующая культурную зону Заилийского Алатау, имела сильную примесь флоры азиатского типа нижней степной зоны Заилийского края, казалась по своему пепельному цвету как бы выжженной солнцем. Хотя мой сбор 2 июня не был из самых интересных, но все же мне удалось найти в этот день новое, никому еще не известное сложноцветное растение из рода Cousinia, получившее впоследствии мое имя (Cousinia Semenovi sp.).

Вторжение степных растений в культурную зону было в особенности заметно верстах в десяти не доезжая Чилика, где непрерывная до сих пор северная цепь снежного Заилийского Алатау круто обрывалась и как бы заканчивалась, про­должаясь однакоже и далее более низким гребнем, уже не достигающим снежной линии. Гору, составляющую оконечность высокой снежной цепи, киргизы назы­вали Бокай-бийк (то есть круто падающая гора). Восточнее ее через поперечные ущелья понизившейся цепи вырываются на подгорье в недалеком друг от друга расстоянии две реки, берущие начало в альпийской зоне Заилийского Алатау, где они текут в параллельных между собой долинах. Эти реки — Асысу и гораздо более значительный Чилик — сливаются по выходе из горных теснин на подгорье. Из них менее значительная — Асысу — до такой степени была разведена на арыки для орошения атбанских пашен, что доходила до несравненно более многово­дного Чилика совершенно сухим руслом, засыпанным громадными валунами порфира и сиенита. Через это речное ложе мы с трудом добрались до течения Чилика, который с необыкновенной быстротой катил свои шумные волны через громадные скалы, принесенные им из недр Заилийского Алатау.

В 3 часа пополудни мы уже остановились на левом берегу Чилика у впадения в него сухого в то время русла Асысу. Здесь была выставлена для меня просторная атбанская юрта, в которой встретилась большая необходимость, так как на нас очень скоро налетела спустившаяся с гор черная туча и пошел проливной дождь, между тем приехал ко мне на необходимое свидание хозяин здешнего подгорья,

султан Тезек, с которым я уже познакомился на атбано-дулатском съезде. Под защитой прочной юрты мы в течение трех часов> несмотря на непогоду, могли с комфортом за предложенной мной моему гостю чашкой чая переговорить с ним окончательно о предстоявшей нам экспедиции и, распределив свои роли в оказании помощи старому богинскому манапу Бурамбаю, условиться о месте нашей встречи и соединения перед кочевьями Бурамбая около горного прохода у Санташа (подошвы Тянь-Шаньского хребта).

При ближайшем моем знакомстве с Тезеком, пользовавшимся славой батыра во всей Большой орде, я убедился, что имею дело с действительно выдающейся личностью. Тезеку было немного более 40 лет от роду; он был высокого роста, от­крытой наружности, аристократического киргизского типа, с изящными приемами человека «белой кости», но далеко не атлетического сложения. Он даже родился недоношенным ребенком, почему и получил имя Тезека (что значит по-киргизски помет). Но его происхождение*, прирожденная его талантливость и благопри­ятно сложившиеся для него обстоятельства во время его молодости выработали из него совершенно выдающуюся личность.

(Племена атабанов и дулатов Большой орды сохраняли еще в половине XIX века общее название «усунь». Их султаны считали свой род происходившим от более древних властите* лей, чем чингисхаииды, бывшие родоначальниками многих султанских родов Средней орды; весьма возможно, что султаны племен, сохранивших имя «усунь», происходили от древних усунских властителей (кун-ми), с которыми роднилась еще во II веке до нашей эры китайская династия.)

Обстоятельства эти заключались в том, что Большая киргизская орда, после всех других вошедшая в русское подданство и кочевавшая на самой дальней окраине русских владений в Киргизской степи, пользовалась до занятия Заилийского края, то есть до второй половины XIX века, большой самостоятельностью и не имела никакого близкого и непосредственного русского начальства, вроде учрежденного впоследствии пристава Большой орды, а была подчинена только семипалатин­скому губернатору, жившему в своем областном городе на казачьей Сибирской линии, проходившей по Иртышу далеко позади Киргизских степей, в тысяче верст от земель Большой орды, занимавших обширное пространство в южной части Семиречья до китайских пределов Кульджинской области, и в Заилийском крае до южной цепи Заилийского Алатау, отделявшей их от земель каракирги­зов, которые состояли отчасти в номинальной зависимости от Китая, но всего более в подданстве кокандского хана. С этими-то дикими и хищными горцами киргизам Большой орды около половины XIX века приходилось вести борьбу за существование, тем более тяжелую, что на их землях до 1854 года не было ни одного русского поселения, а ближайшим к ним русским оплотом был город Копал, занятый оседлой и прочной русской колонизацией только с 1859 года. Но и этот аванпост русского владычества не давал нашим кочевым подданным надлежащей точки опоры против их иноземных врагов, так как местные копальские власти не столько опасались каракиргизов, сколько страшной для них ответственности перед петербургскими властями за возбуждение международных столкновений. Киргизам Большой орды, беспрестанно подвергавшимся набегам и баранте своих хищнических иноземных соседей, оставалось, следовательно, искать спасения в мужественной и энергичной самозащите. Эти условия самостоятельной борьбы за существование вырабатывали между ними в середине XIX века такие муже­ственные и героические типы, к которым принадлежали нареченные союзники моего предприятия, а именно султан Тезек и бий Атамкул.

Познакомившись обстоятельно с Тезеком, я скоро пришел к убеждению, что с таким союзником я наконец могу осуществить свою заветную мечту

проложить путь со стороны России в глубь Центральной Азии, в совершенно не доступные до тех пор для географиче­ской науки недра самой центральной из горных систем Азиатского материка —

Тянь-Шаня.

Сближение мое с Тезеком произо­шло особенно скоро, потому что он, со свойственной ему точностью ума, понял, где начинается и где кончается его роль, и нашел для себя выгодным поставить себя со всеми своими всад­никами на время моего пребывания во владениях Бурамбая в полное мое распо­ряжение, зная по моей уже сложившейся за все время путешествия репутации, что я никаких поборов с киргизов не допускаю, от пошедших же под наше покровительство богинцев никаких подарков не приму и что вся благо­дарность Бурамбая за оказанную ему помощь выпадет на долю Тезека. Нам оставалось только условиться о времени и месте нашего съезда перед кочевьями Бурамбая.

До наступления вечера, когда погода разгулялась, я уже расстался с Тезеком и с 5 часов пополудни принялся за свои научные работы: осмотр окрестной мест­ности и гипсометрическое определение абсолютной высоты нашего ночлега. Эта последняя оказалась (при слиянии Асы и Чилика) в 880 метров. Температура воздуха в 6 часов вечера была +14,1 °С. Растительность в долине при выходе из гор реки Чилик была очень богата. Чудная зелень деревьев и цветущих трав ка­залась темно-изумрудным оазисом среди серой пустыни окружающего подгорья, куда выходила степная растительность даже выше долины, из которой вытекал Чилик. Древесная растительность состояла из сибирских тополей (Populus nigra и P. suaveolens), заилийского клена (Acer Semonovi), четырех видов ивы (Salix songarica, S. alba, S. purpurae и S. viminalis), боярки (Crataegus sp./ облепихи (Hipophae rhamnoides) и черганака (Berberis heteropoda). Все эти деревья и кустарники были перевиты джунгарским клематисом (Clematis songarica).

(Из трав, собранных мной в этот день на нижнем течении Чилика, внесены мной в дневник 2 июня следующие виды: Ranunculus acert Cynoglossum viridiflorum, Orchis turcestanica| Carex pumctata, Elymus junceus, Agropirum cristatum.)

3 июня, при ясной погоде, термометр в 7 часов поутру показывал +15,5 °С. Мы прежде всего постарались ориентироваться в окружающей местности для дальнейшего продолжения своего пути. Горы предгорной зоны между реками Асы и Чилик наши проводники называли Саушкан, а более отдаленный гребень, разделявший продольные долины Чилика до выхода их из гор, — Ортотау. По­низившееся продолжение северной цепи Заилийского Алатау за Чиликом они называли Сейректаш, а дальнейшее продолжение ее — Богуты, но сквозь ущелье, прорванное Чиликом, видна была еще более северная и параллельная с

Сейректашем и Богуты и более высокая цепь Турайгыр. Ни одна из этих цепей уже не достигала снежной линии.

Дальнейший наш путь шел через два перевала — Сейректаш и Турайгыра, так как возможный путь через ущелье Чилика был признаваем в то время со­вершенно недоступным для нашего многочисленного отряда и в особенности для верблюдов.

Мы снялись со своего ночлега в 8 часов утра и немедленно переправились по разысканному нашими киргизами броду через шумный, бурный и пенистый Чилик, переправа через который, впрочем, в начале июня, когда в альпийской зоне самое сильное таяние снегов не наступило, не представляет большой опасности. Через несколько верст за бродом мы стали уже сильно подниматься на горный перевал значительно понизившейся северной цепи Заилийского Алатау. Вся эта понизившаяся цепь представлялась совершенно безлесной на своих скатах, и только долина, по которой мы поднимались, оживленная течением ручейка, была живописно окаймлена целым рядом светло-зеленых раскидистых кленов. Выше долина превратилась в скалистое ущелье, состоявшее из кремнистых сланцев с простиранием от С-В к Ю-З 65° и падением к северу в 80°. Напластование этого кремнистого сланца было особенно ясно на соприкосновении его с порфиром, поднявшим его пласты. Далее наша дорога шла уже через узкое порфировое ущелье, поросшее кустарниками: аргаем («Cotoneaster racemiflora), боярышником {Crataegus sp.), осыпанным белыми цветами, смородиной (Ribes heterotrichum), жимолостью (.Lonicera microphylla) и красивыми шиповниками (Rosa platyacantha и R. cinnamomea).

Наконец мы выехали на самый хребет, одетый исключительно луговой травя­нистой растительностью, не имеющей, однакоже, ни альпийского, ни даже субаль­пийского характера. Вправо от нас остался Сейректаш, то есть нависший камень, от которого и весь перевал получил свое название. Вверху около самой вершины мы встретили ключик, текущий на северную его сторону и имевший +4,8 °С при температуре воздуха +16,5 °С и слабом восточном ветре. Здесь я сделал гипсоме­трическое определение, давшее для вершины горного прохода 1560 метров.

С этой вершины на север вид в Илийскую долину был очень обширен. За рекой Или поднимались сначала песчаные горы, потом псевдовулканические холмы Кату и находящиеся на самой границе Китая горы Калкан, а затем на северном горизонте входящая в состав Семиреченского Алатау снежная цепь Аламан, восточное, еще более высокое продолжение которой исчезало в тумане, уже в ки­тайских пределах. В течение моего перехода через Сейректаш 3 июня мне удалось открыть два новые, еще никому не известные сложноцветные растения из рода ромашек (Chrysanthemum), названные впоследствии Chrysanthemum ([Pyrethrum, первоначально Tanacetum) alatavicum п. sp. и Chr. (Pyrethrum) Semenovi n. sp.

С перевала при Сейректаше мы спустились через поперечное порфировое ущелье на сухое, безводное и достаточно бесплодное плоскогорье, разделяющее параллельные горные кряжи Сейректаш и Турайгыр. Встречаемые нами обнажения горных пород состояли из кремнистых сланцев с простиранием от С-В к Ю-3 70 и падением 40° к Ю-В. Сланец был местами метаморфизован прорывающим его

порфиром, небольшие холмы которого появились на конце спуска. При переходе этих холмов в равнину почва была суха и бесплодна, а во флоре трав преобладали колючие растения, как, например, Acantophyllum pungens, колючие и невьющиеся Convolvulus (Conv. Gortshakovi и Conv. subsericeus), колючий Eremostachys sp. Почва междугорной равнины, на которую мы спустились, была песчано-глинистая, покрытая гальками и обломками порфира и кремнистого сланца. Кое-где на ней встречались солонцы, то есть белые налеты соли на высохшей грязи.

Встретив наконец влево от нашего пути ключик, мы расположились здесь на привал и ночлег. Гипсометрическое определение дало мне здесь для высоты плоскогорья, на котором мы находи­лись, 1120 метров. Термометр Цельсия в 3 часа пополудни показывал +18°.

Впереди нас возвышался Турайгыр, отличавшийся тем от перейденного нами Сейректаша, что весь северный его склон был покрыт еловым лесом.

Через ущелье, прорванное в нем Чи­ликом, открывался вид на южную цепь Заилийского Алатау, состоявшую из непрерывного ряда снежных белков.

4 июня погода после ночной бури и сильного дождя разгулялась, и термо­метр Цельсия в 8 часов утра показывал +12,5°. В этом часу мы тронулись в путь и употребили часа полтора на переход через ровное плоскогорье, на котором имели свой ночлег, — до подошвы Турайгыра.

Равнина была совершенно бесплодная и вся засыпана гальками и обломками красного и диоритового порфиров и роговика, которые становились все крупнее и крупнее по мере приближения к подошве хребта. Цвет каменистой пустыни был серый, растительности на ней почти не было, и только два раза попались нам круговины, поросшие степным растением гармала (Peganum harmala). Турайгыр поднимался перед нами кру­то, простираясь прямо от запада к востоку. Весь северный его склон, начиная от прорыва через него реки Чилика, порос еловым лесом. Высшая вершина хребта, казалось, в полтора раза превышала перевал, через который мы должны были следовать. В начале подъема на этом перевале мы встретили обнажения кремнистого сланца, а затем черного лидита и брекчии и наконец ясно напла­стованного конгломерата с простиранием от С 80°20' к В-Ю-В и падением в 40° к С. Дорога начала быстро подниматься узким ущельем, по которому мы и вышли сначала в лесную, а потом в субальпийскую зоны. Обе они поросли роскошной Древесной растительностью: красиво цветущими рябиной (Sorbus tianshanica) и аргаем (Cotoneaster racemiflora), черганаком (Berberis heteropoda), таволгой (Spi­raea hypericiflora), жимолостью (Lonicera coerulea), арчой (Jutiiperus pseudosabina). Поразило меня восхождение на эти высоты некоторых степных растительных форм, как, например, Acanthophyilum pungensy невьющихся вьюнков (Convolvulus Gortshakovi), ежовника (Anabasisphylophora) и т. п. Не менее интересны были для Меня встреченные на этом пути обнажения горных пород. В одном месте направо от дороги я встретил очень поучительный выход диоритового порфира, с обеих

сторон поднимающего пласты конгломерата, который имел ясное простирание от З-С-З к В-Ю-В и падение с одной стороны на 30° к С, а с другой — на 20° к Ю.

До вершины перевала мы наконец достигли, поднимаясь довольно круто по скату, густо заросшему древесной растительностью. Турайгыр образует на своем перевале не широкий хребет, как Сейректаш, а узкий гребень. Гипсометрическое измерение дало мне для перевала 2000 метров абсолютной высоты. Термометр в 1 час пополудни показывал +14,5 °С. На вершине перевала диоритовый порфир резко граничил с красноватым гранитом. Вид с перевала был необыкновенно обширный и восхитительный. На севере, за более низкой параллельной цепью Сейректаша, можно было обозреть всю Илийскую равнину до отдаленных снежных вершин Семиреченского Алатау, а внизу, влево у наших ног, был ви­ден выход из Турайгырского ущелья реки Чилика. С южной стороны перевала впереди нас простиралась живописно поднимавшаяся снежной стеной южная цепь Заилийского Алатау, а за ее понижением влево, на далеком юго-востоке, блистала своим сплошным снежным покровом самая исполинская в Тянь-Шане группа Тенгри-Тага. У наших ног с южной стороны перевала и влево от нас про­рывала себе ложе в страшно глубоком ущелье река Чарын, образующаяся здесь из слияния рек Кегена и трех Мерке. Флора на вершине Турайгыра еще не имела альпийского характера.

Спускаясь с Турайгырского перевала, мы едва отыскали на нашем пути в уще­лье ключ, имевший +3,2 °С, и здесь остановились на ночлег. Вечером в 8 часов температура воздуха была +9,2 °С. До солнечного заката мы еще сделали вос­хождение на гору, непосредственно возвышавшуюся над нашим биваком, откуда художник Кошаров снял виды: вправо на ущелье Чарына, а влево — на горный перевал Санташ и на отдаленный Тенгри-Таг.

5 июня мы вышли с нашего ночлега на южном склоне Турайгыра в 8 часов утра и к полудню спустились на плоскогорье Джаланаш, в котором был углу­блен уже знакомый мне с прошедшего 1856 года лабиринт трех речек — Мерке (Уч-Мерке), Кегена и Чарына. Плоскогорье имело песчано-глинистую почву, отчасти засыпанную валунами и обломками горных пород, но все же более пло­дородную, чем плоскогорье, отделяющее подножье Сейректаш от Турайгыра. Лесной растительности на южном склоне Турайгыра совсем не было, но горы, поднимавшиеся за рекой Чарыном, были покрыты лесом. Сойдя на плоскогорье, мы остановились на привале около полудня и сделали здесь гипсометрическое определение, давшее нам 1430 метров абсолютной высоты. Погода была ясная, термометр Цельсия показывал +19°.

Около двух часов пополудни мы уже доехали до обрыва над рекой Чарын, долина которой врезана в плоскогорье не менее чем на 100 метров. Скаты этой глубокой долины давали полное понятие о тектонике всего плоскогорья, про­рванного лабиринтом трех рек, сливающихся в глубине долин и образующих реку Чарын в бурном и глубоком каскадном ее течении, известном под именем Актогоя. Скаты долин, врезанных в плоскогорье, состояли из песчаных, слабо цементованных наносов, наполненных несметным количеством валунов, дохо­дящих до громадных размеров и образующих, когда они крепче сцементованы,

горную породу, которую геологи называют пудингом. Вид с обрыва над Чары- ном, да и вообще с плоскогорья Джаланаш был восхитителен. В поднимающейся перед нами на юге крутой стеной южной цепи Заилийского Алатау можно было насчитать до 30 снежных вершин, а в гораздо более отдаленном Тянь-Шане было видно до 15 еще несравненно более высоких исполинов.

Около 3 часов пополудни мы, продолжая свой путь через плоскогорье, добрались до нашего спуска в долину первой Мерке, прорывавшей себе в горных породах плоскогорья почти столь же глубокое русло, как и река Кеген, образующая после своего слияния с тремя Мерке реку Чарын.

По спуске нашем в долину первой Мерке нас встретил с кумысом посланный Тезеком во главе его авангарда батыр Атамкул. Вместе с ним мы остановились здесь на ночлег на берегу реки, где гипсометрическое определение дало мне 1350 метров абсолютной высоты, то есть на 80 метров ниже нашего привала на Джаланаше. Пользуясь еще не поздним временем дня, я совершил экскурсию вниз по долине до места, где сливающиеся с рекой Кегеном Мерке образуют бурное течение, известное под именем Актогоя. Обрывы долины первой Мерке были покрыты довольно богатой растительностью, и я попутно мог сделать довольно обильный сбор растений здешней флоры, среди которой мне удалось найти два совершенно новые вида из рода астрагалов, получившие впоследствии названия: Oxytropis merkensis п. sp. и Astraxgalus leucocladus п. sp.

Вернулись мы на наш ночлег на первой Мерке с богатым сбором растений и горных пород. 6 июня термометр в 7 часов утра показывал +19,5 °С. Так как обширное и высокое плоскогорье, в которое был врезан весь лабиринт Уч-Мерке, уже примыкало непосредственно к Тянь-Шаню, то нам оставались только два перехода до кочевьев богинского манапа Бурамбая, расположенных в лесной субальпийской зонах тянь-шаньских предгорий при выходе на плоскогорье из тянь-шаньских теснин верховьев и притоков реки Каркары.

При благоприятной погоде 6 июня нам удалось в этот день сначала выбраться из глубокого ущелья первой Мерке на плоскогорье, потом спуститься в долину второй Мерке, скаты которой оказались состоящими из тех же горных пород, как и скаты долин первой Мерке. Затем мы опять поднялись на плоскогорье.

а далее снова спустились в глубокую долину третьей Мерке, которая оказалась болотистой. При выходе из этой последней долины у подножья огромных скал порфира нас нагнал весь живописный отряд атбанов с Тезеком и Атамкулом во главе, вышедший из долины реки Чепрашты, где он в ночь на 6 июня находился на ночлеге.

К вечеру в этот день (6 июня), отделившись перед выходом к подножью пред­горья Тянь-Шаня от атбанов, мы вышли к своему ночлегу, который избрали при урочище Тиектазе на ключике, впадающем в реку Кеген, недалеко от выхода ее из тянь-шаньских предгорий. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, ко­торое дало мне 1660 метров абсолютной высоты, следовательно, местность эта находилась в лесной зоне и в зоне альпийских лугов. В 7 часов вечера термометр показывал +9 °С, а флора окружающего плоскогорья обличала характер зоны, составляющей переход от лесной к субальпийской.

7 июня с раннего утра мы снялись со своего ночлега на Тиектазе и направи­лись ближайшим путем в богинские кочевья на реке Малой Каркаре. Старый, почти 80-летний патриарх богинского племени встретил меня необыкновенно приветливо в ауле своего двоюродного брата, отличавшегося неимоверной туч­ностью. Радость Бурамбая по поводу прибытия русской помощи объяснялась совершенно критическим его положением, так как вся состоявшая в его владении восточная половина бассейна озера Иссык-Куль была уже для него фактически потеряна. Он очистил ее как по северному, так и по южному прибрежью озера (по Кунгею и Терскею) со времени своего поражения осенью 1854 года и ушел на зимовку за горный перевал Санташ, оставив только несколько аулов в долинах рек Тюп и Джаргалан — восточных притоков озера. На эти-то аулы сарыбагиши

направляли неустанно свои баранты, и в один из таких набегов им удалось в то время, когда Бурамбай находился со своим войском на Терскее, обойти его с Кунгея и отсюда дойти до его аулов иа реке Тюп, разгромить их совершенно, захватив в плен часть его семейства, а именно одну из его жен и жен трех его сыновей. Это произошло в конце 1856 года, после чего Бурамбай укочевал за Санташ, и сарыбагиши уже считали весь бассейн Иссык-Куля завоеванным ими, в особенности после следующего эпизода, случившегося весной 1857 года.

Один из сильных богинских ро­дов, Кыдык, с бием Самкала во главе, состоявшим к Бурамбаю в таких же отношениях, как в древней Руси удель­ные князья к великим, рассорился с главным богинским манапом и, от­делившись от него, решился укочевать со всем своим родом численностью в 3000 человек, способных носить ору­жие, за Тянь-Шань через Заукинский горный проход.

Сарыбагиши, уже занимавшие все южное прибрежье Иссык-Куля (Терскей), коварно пропустили мятежных кыдыков на Заукинский горный проход, но когда эти последние со всеми своими стадами и табунами уже поднимались на перевал, то они напали с двух сторон — с тылу от озера Иссык-Куль и спереди от Нарына, то есть от верховьев Сырдарьи, и разгромили их совершенно. Все стада и табуны кыдыков были у них отбиты; множество людей погибло в бою или было захвачено в плен, и только слабые остатки трехтысячного рода спаслись бегством через вы­сокие долины альпийской зоны Тянь-Шаня и вернулись поневоле в подданство Бурамбая.

Старый Бурамбай, впрочем, не столько горевал о потерях кыдыков, самоволь­но от него отделившихся, сколько об утрате всей своей территории в бассейне Иссык-Куля, своих пашен и садиков на реке Зауку и о пленницах своей семьи. Аул, в котором произошло первое мое знакомство с Бурамбаем, был расположен на самом Санташе.

С места нашей первой встречи с Бурамбаем мы уже добрались к 4 1/2 часам пополудни до аулов самого Бурамбая, расположенных несколько выше горного перевала при Санташе. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1830 метров абсолютной высоты.

Вечером 7 июня я уже познакомился со всем семейством почтенного манапа. Жен у него было четыре. Старшая, Альма, держала себя с большим достоинством. Захваченная осенью 1856 года в плен сарыбагишами, она была обменена на знат­ных сарыбагишских пленных, взятых до весны 1857 года. Другая жена Бурамбая, по имени Меке, находилась еще в плену у сарыбагишей вместе с женами сыновей Бурамбая. Две остальные его жены кочевали в собственных аулах в нескольких верстах от старшей. Из четырех дочерей манапа я видел только одну, довольно красивую, по имени Джузюм, но самая красивая, Меиз, не входила в юрту своего отца. Своих четверых сыновей старый манап поспешил мне представить.

Старшему, Клычу, было не менее 50 лет от роду. Он был похож на своего отца и имел некрасивый тип каракиргиза. Второй сын, Эмирзак, отличался умным лицом и имел тип киргиза Большой орды; третий, по имени Тюркмен, был приятной наружности, но казался простоватым, а четвертый, Канай, был красивый мальчик лет 13. Жены Клыча и Эмирзака находились в плену у сарыбагишей.

Ночь, проведенная мной в просторной и прекрасной юрте, выставленной мне в ауле Бурамбая на высоте 1830 метров, была холодна. Поутру 8 июня был даже слабый мороз. Утром прибыл султан Тезек со всем своим отрядом киргизов Большой орды.

Слух о появлении сильного русского отряда у подножья Тянь-Шаня, пришед­шего на защиту богинских владений, облетел, как молния, весь иссык-кульский бассейн. Про меня рассказывали, что я имею в руках маленькое оружие (пистолет), из которого могу стрелять сколько угодно раз. Распространившиеся о нас слухи, с обычными преувеличениями о нашей численности и вооружении, произвели магическое действие. Сарыбагиши быстро снялись со своих завоеванных у бо­гинцев кочевьев на обоих прибрежьях Иссык-Куля (Терскее и Кунгее) и бежали отчасти на западную оконечность озера и еще далее на реки Чу и Талас, и даже отчасти за Тянь-Шань на верховья Нарына, вследствие чего я получил полную возможность осуществить свое намерение проникнуть в глубь Тянь-Шаня в на­правлении меридиана средины озера Иссык-Куль через самый доступный из его перевалов — Заукинский.

8      июня я имел по этому предмету окончательное совещание с Бурамбаем и Тезеком. Я объяснил им, что иду вперед только со своим конвоем (из полсот­ни казаков) и богинскими проводниками по южному прибрежью Иссык-Куля (Терскею) и, дойдя до реки Зауку, поверну к югу, для того чтобы перейти через Заукинский перевал на истоки Нарына (Сырдарьи). Во все это время Тезек со своим отрядом должен будет оставаться для охраны кочевьев Бурамбая, даже и в том случае, если бы этот последний решился выдвинуться за мной и занять снова свои иссык-кульские земли.

Бурамбай был в восторге. Ему как нельзя более было на руку мое восхождение на Тянь-Шань по Заукинской долине, так как оно закрепляло за ним владение важнейшим из тянь-шаньских горных проходов и исконных его пашен и садо­вых насаждений по реке Зауку. Поэтому Бурамбай вызвался сам снабдить меня безвозмездно необходимым числом лошадей и верблюдов для моего первого путешествия в глубь Тянь-Шаня.

Весь день 8 июня прошел в сборах лошадей и верблюдов. Ночь на 9 июня в кочевьях Бурамбая была еще холодна, но к 9 часам утра, при солнечном блеске, было уже жарко (до 20 °С).

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

ПОЕЗДКА В ГЛУБЬ ТЯНЬ-ШАНЯ И КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ

 

Девятого июня я наконец выступил с неописанным восторгом, со всем своим отрядом, в первое свое путешествие в глубь уже давно возвышавшегося передо мной Тянь-Шаня. Отряд мой со­стоял из 49 казаков; один из казаков заболел и был оставлен мной на попечение богинцев вместе с моим крепостным слугой, также заболевшим, действительно или притворно. Сверх казаков в состав моего отряда входили 12 каракиргизских проводников и вожаков верблюдов, данных нам Бурамбаем, и мой верный спут­ник, почтенный художник Кошаров. Один из казаков состоял при мне неотлучно в качестве переводчика, так как он превосходно владел киргизскими языками. У нас в отряде, кроме 63 хороших каракиргизских верховых лошадей, было еще 12 верблюдов.

Весь наш караван очень быстро вышел из аулов Бурамбая на близкий от них горный перевал Санташ через горный водораздел между илийским и иссык- кульским бассейнами.

Санташ очень мало возвышался над кочевьями Бурамбая и получил свое на­звание от груды камней («Санташ» значит тысяча камней), наваленных на берегу небольшого озера.

Относительно этой груды камней сохранилось между каракиргизами следующее предание. Когда Тимур (Тамерлан) в последней четверти XV века предпринял свой первый поход из Самарканда мимо южного побережья озера Иссык-Куль в отдаленные восточные страны Азии, то он направился в нынешнюю китайскую Илийскую провинцию через самый удобный перевал из иссык-кульского бас­сейна в илийский, получивший имя Санташ только после Тамерланова похода по следующему обстоятельству. Так как Тимур шел во главе несметного войска, то на перевале, ведущем в не подчиненные еще его владычеству страны, ему взду­малось сосчитать количество своих войск еще до начала военных действий.

Для этой цели, проходя по прибрежью Иссык-Куля, он приказал каждому из своих воинов захватить с собой по одному камню. При переходе через перевал Тимур приказал своим воинам сложить захваченные камни в одну груду на берегу на­ходившегося на перевале озера. Таким образом число сложенных в груду камней представило полную численность войска, перешедшего через перевал. Когда же, после продолжительного похода, Тимур, победив всех своих врагов во множестве битв и завоевав обширные страны на востоке, возвращался в свою столицу тем же путем через Санташ, то он вздумал произвести новый счет своей победоносной армии и приказал каждому воину, возвращавшемуся через Санташ, захватить по одному камню из сложенной там груды. Груда эта чрезвычайно уменьшилась, но зато когда она была пересчитана, то численность ее представила, с одной сто­роны, число погибших во время похода воинов, а с другой — осталась навсегда их памятником, сложенным в чуждой стране их собственными руками.

С Санташа, пройдя не более пяти верст, мы уже вышли в бассейн озера Иссык- Куль на вершину его западного притока реки Тюп. На берегу этой реки мне в этот день (9 июня) удалось найти совершенно новое сложноцветное растение из рода Tanacetun, описанное впоследствии ботаником Ф. Гердером под названием Тап- acetun Setnenovi.

Для того чтобы перейти с Тюпа в долину текущей параллельно с ним, но юж­нее его в Иссык-Куль и знакомой мне уже из поездки 1856 года реки Джаргалан, я перешел диагонально через широкую долину Тюпа и стал подниматься на раз­деляющий обе долины невысокий кряж Кызылкия, поросший в верхней своей части, там, где он уже примыкал к Тянь-Шаню, пихтовым лесом.

С перевала открылся внезапно великолепный вид на передовую цепь Тянь- Шаня, к которой и принадлежали горы Кызылкия; Спустившись с подошвы этой горы в долину Джаргалана, выходящую здесь из теснин Тянь-Шаня, я увидел отсюда всю продольную долину Джаргалана и впадение в нее выходящей из тянь-шаньских теснин реки Тургень-Аксу и всю блестящую своими вечными снегами главную цепь Небесного хребта (Тянь-Шаня), которую киргизы называли Мустагом (снежными горами).

Хотя продольная долина Джаргалана по своей высоте, мало уступающей вы­соте Санташа, находится уже в зоне хвойных лесов, но лесной растительности было здесь так мало, что здешняя флора имела совершенно характер флоры

земледельческой зоны Заилийского края, на которой расположилось Верное и все русские поселения Заилийского подгорья.

Это и дало впоследствии возможность русской колонизации прочно водворить­ся в иссык-кульском бассейне и основать здесь, между прочим, на реке Караколе цветущее городское поселение, получившее впоследствии название Пржевальска от расположенной вблизи могилы Пржевальского.

Спустившись с Кызылкии в долину Джаргалана, мы начали встречать целые толпы богинцев, которые плелись пешком из сарыбагишского плена, так как они были брошены сарыбагишами, быстро очистившими завоеванные ими земли на Иссык-Куле перед нашим прибытием. Пленники плелись пешком голодные, исхудалые и полуодетые, так что мы должны были делиться с ними пищей, для того чтобы они не погибли с голоду.

К счастью, мы гнали с собой от Санташа целое стадо баранов, купленных мной у богинцев, и имели хорошие запасы курта (сыра), подаренного мне Бурамбаем.

На реке Тургень-Аксу, ниже выхода ее из горной теснины, мы остановились на полудневном привале среди кустов облепихи (Hippophae rhamnoides), черно­го барбариса (Berberis heteropoda) и тала (Salix). Снявшись с привала около часу пополудни, я, вместо того чтобы прямо направиться к Терскею, южному при­брежью Иссык-Куля, решился заехать на ночлег в живо интересовавшую меня

Это медресе (школу), украшенное мозаиками на астрономические сюжеты, основал в 1420 г. Улугбек (Мохаммед ибн Шахрух) (1393—1449). Время правления этого знаменитого татарского астронома, внука великого завоевателя Тимура, отмечено расцветом астрономии и математики. Выли составлены астрономические таблицы п ланет и новый звездный каталог. среди множества замечательных ученых, приглашенных им к своему двору, был выдающийся арабский математик Аль-Каши.

местность, а именно в близкую от нас теснину самого Тянь-Шаня, в которой на­ходился пользовавшийся громкой известностью между каракиргизами теплый и целебный ключ Алма-Арасан и из которой выбивалась на прииссыккульскую равнину горная река Аксу, приток Джаргалана.

По выходе с нашего бивака на Тургень-Аксу мы перешли три речки, носившие у каракиргизов название Джергес. Течение последней из них, широкой и быстрой, хотя мелководной, густо поросло прекрасными деревьями. Наконец появилась и цель нашего путешествия — ущелье Аксу. Мы повернули к нему и поднялись на подгорную площадь, откуда уже хорошо был виден синий Иссык-Куль с его двумя заливами и мысом, их разделяющим. С этой подгорной площади мы и спу­стились в самое ущелье реки Аксу. Дойдя до ущелья, мы следовали по нему вёрст пять по тропинке, проходившей по левому берегу реки высоко над ее быстрым, шумным и пенистым течением, оправдывавшим ее название Аксу (белая вода). Крутые обрывы гор густо заросли отчасти еловым лесом, отчасти лесом из разных лиственных деревьев, между прочим и яблонь, от которых и целебный ключ по­лучил свое название — Алма-Арасан.

Полверсты не доходя Арасана появились обнажения крупнозернистого гранита, приподнимавшего пласты осадочных пород, а именно светло-серых известняков, которые представляли прекрасный профиль с простиранием от В к 3 и падением с С на 29°. За полверсты до Арасана мы с тропинки, по которой с трудом пробира­лись высоко над шумной и пенистой рекой, начали спускаться по очень крутому и каменистому склону к самому Арасану.

Солнце уже скрылось за горами, когда мы к 7 часам вечера достигли знаменитого источника, около которого и расположились на ночлег. Вход к самому бассейну Арасана был заперт деревянными дверями, на которых я нашел еще уцелевшие тибетские надписи, подобные тем, которые мы видели на Тамгалыташ на реке Или в тридцати верстах ниже Илийского пикета. Теплый ключ по выходе своем из- под земли был отделен в довольно просторный бассейн в 2 метра длиной, 1 метр шириной и 1 метр глубиной и обложен гранитом. Температура его оказалась в 40 °С. Запах источника серный, но отделения газов не видно и пузырьков нет. Выходу их препятствовало множество дресвы на дне Арасана, между которой не было видно места, где ключ выбивается из-под земли. Из бассейна Арасана тек ручей в несколько метров длиной, впадающий в реку Аксу. Река эта быстро стремилась по ущелью через огромные камни, была очень пениста и местами падала водопадами. Температура ее в 7 часов вечера была 11 °С при внешней температуре воздуха в 15 °С. Гипсометрическое определение дало для нашего ночлега абсолютную высоту 1810 метров.

Проснувшись 10 июня в 5 часов утра на своем ночлеге близ теплого ключа (Алма-Арасана), я с особенным удовольствием поспешил осмотреться в теснине реки Аксу, так как это была первая долина Центрального Тянь-Шаня, в кото­рую мне удалось проникнуть. Для того чтобы по возможности обстоятельно исследовать природу этой долины, я решился подняться по ней на несколько верст по правому берегу реки, а затем спуститься по левому до ее конца и выйти на иссык-кульское плоскогорье через очень труднодоступное ущелье, по которому не было никакой возможности пройти с моим многочисленным отрядом, вьюка­ми и верблюдами. Весь же свой отряд я послал немедленно вперед по обходной горной дороге с художником Кошаровым с тем, чтобы соединиться с ним в том месте, где он, спустившись со своего привала на иссык-кульскую равнину, будет переправляться через реку Каракол на том месте, где через несколько десятков лет после того возник город Каракол, получивший впоследствии имя славного нашего исследователя Средней Азии — Пржевальского.

В это же время (10 июня 1857 года), когда кроме сопровождавших меня казаков в этой местности не бывало еще ни одного русского, я, желая быть сам как можно

более налегке, оставил при себе только всегда неразлучного своего спутника, казака-переводчика, и хорошо знако­мого с местностью каракиргизского проводника.

Вопрос о том, нет ли в Тянь-Шане вулканических горных пород стоял для меня на первом плане, и, так как я уже убедился в том, что кристаллические горные породы аксуйской долины, приподнимающие пласты осадочных пород (известняков и сланцев палео­зойских систем), оказались гранитами и сиенитами, то мне оставалось только тщательно разыскать, не найдется ли вулканических пород между бес­численными валунами, увлекаемыми бурной речкой с самых отдаленных вершин Небесного хребта. Но никаких вулканических пород между валунами реки в ее долине не оказалось. Я мог спокойно перейти всецело к исследова­нию флоры Аксуйской долины и сделать в ней полный сбор встреченных мной растений, которые оказались на всем исследованном мной пути принадлежа­щими к зонам субальпийской, лесной и отчасти культурной земледельческой.

Древесную растительность долины составляли из хвойных пород: средне­азиатская ель (Picea Schrenkiana), до­ходящая до Гималайского хребта, арча (Juniperus sabina), также характерная древесная порода среднеазиатских горных хребтов, а из лиственных по­род дикая яблоня (Pyrus malus), рябина (Pyrus sorbus) и следующие характерные среднеазиатские кустарниковые поро­ды: черный барбарис (Berberis hetero- poda), иргай (Cotoneaster nummularia),

боярка (Crataegus pirmatifida), две породы смородины (Ribes atropurpureum и R. rubrum), две породы жимолости (Lonicera hispida и L. microphylla). Что же касается до флоры трав, то она имела характер флоры отчасти культурной зоны Заилий­ского края, отчасти лесной и даже субальпийской.

Обследовав обстоятельно флору долины Аксу на расстоянии нескольких верст вверх от нашего ночлега, мы повернули назад и начали спускаться по левому берегу реки. Дорога была очень затруднительна, так как долина имела характер дикого ущелья, заросшего очень роскошной растительностью. Только верст пять ниже Арасана долина расширилась, и так как мы следовали по высокой левой ее окраине, то с нее открылся постепенно обширный вид на всю прииссыккульскую равнину.

Скоро мы увидели у подножья гор довольно широкую реку, блестевшую се­ребряной лентой, через которую переправлялось несколько десятков всадников. Река эта была тот самый Каракол, на котором мы условились съехаться с нашим отрядом. Естественно, что мы приняли издали переправляющихся всадников за свой отряд, но скоро заметили свою ошибку и рассмотрели, что это был силь­ный отряд хорошо вооруженных сарыбагишей, который шел с востока на запад и переправлялся через очень многоводный в это время Каракол. Сарыбагиши, заметив нас, выслали к нам навстречу несколько всадников. Положение наше было опасное, так как враждебная встреча казалась нам неизбежной. Спуск наш был крутой и тяжелый и, на нашу беду, в одном месте нам пришлось перескакивать через рытвину, причем лошадь моего верного спутника претерпела какое-то по­вреждение спинного хребта, после которого могла идти только шагом. Наконец мы очутились прямо лицом к лицу с шестью враждебными всадниками, от которых были отделены только узкой неглубокой рытвиной. Оружие наше было наготове, но, не прибегая к нему, мы вступили, как это нередко бывало в древности при враждебных встречах русских со степными кочевниками (половцами), в пред­варительные переговоры. На вопрос сарыбагишей, кто мы, мы ответили, что мы русские и принадлежим к тому большому отряду, который пришел на выручку

богинцам. А на вопрос, где же наш отряд, мы ответили, что он здесь очень близко за горой и сейчас покажется. Тогда они сказали нам, что пока они очень легко могут напасть на нас и захватить нас в плен. Мы объяснили им, что это обойдется им очень дорого, так как у нас при себе такое оружие, которое может стрелять сколько угодно раз, и что они в битве с нами только потеряют свое время, между тем как теперь, до прихода отряда, они могут легко, окончив всю свою переправу через реку, ускакать от нашего отряда.

На наше счастье, вдруг из-за высокого перевала стал действительно показы­ваться наш отряд. Солнце играло на блестящем оружии наших передовых казаков, а затем стройно и мерно шли один за другим наши верблюды, сопровождаемые богинскими всадниками. Казалось, спускавшемуся с гор отряду не было конца. Быстро поскакали наши враждебные собеседники к переправе, через которую сарыбагишский отряд уже успел перейти, и все они помчались к южному по­бережью озера.

Спуск же нашего отряда и его переправа через реку продолжались часа полтора, и вслед за тем мы сделали кратковременный отдых на песчаных берегах Каракола, сильно обросших барбарисом и облепихой. Здесь я узнал из рассказов Кошарова и казаков о причинах замедления нашего отряда. Обходная дорога через пере­вал оказалась очень мало доступной для вьючных животных. Тропинки были так узки и круты, что не раз пришлось перевьючивать верблюдов. В одном месте одна из вьючных лошадей сорвалась со своим вьюком и совершенно разбилась. Вьюк ее пришлось вытаскивать из пропасти и раскладывать на трех запасных лошадей. Киргиз, которому принадлежала лошадь, обнимал и плакал над ней как над другом, и, расставаясь с ней, отрезал у нее ухо и хвост и взял их с собой. Разумеется, я поспешил подарить ему одну из своих запасных лошадей.

Снявшись с привала, мы перешли несколько речек и около часа полдневали на реке Чулпан, а потом опять тронулись в путь и к 3 часам пополудни дошли до реки Джетыогуз, где и остановились на ночлег. Здесь мы встретили немало мужчин, женщин и детей, а при них были несколько лошадей и быков и три юрты. Это были богинские пленники, отпущенные сарыбагишами, бежавшими с пашен и арыков, аннексированных ими у богинцев после их поражения.

Вид с нашего ночлега к югу через ущелье Джетыогуза на Тянь-Шань был вос­хитительный. Белоснежный двурогий Огузбаш замыкал долину на юге и имел сходство с горой Юнгфрау Бернских Альпов, но был еще оригинальнее и велико­лепнее как по своей форме, так и по своей белизне.

Так как вечер еще не наступил, я успел заглянуть в Джетыогузскую долину, вторую из тянь-шаньских долин, мной посещенную. Обнажений горных пород я не встретил и ограничился тщательным осмотром валунов, нанесенных рекой. Между ними встретились те же граниты, как и в ущелье реки Аксу, сиениты, крупнозернистые диориты, габбро, серые известняки, черные и красные порфиры, в небольшом количестве гнейсы, песчаники, амфиболиты, роговообманковые сланцы и брекчии, но вулканических пород не оказалось. Ущелье Джетыогуза густо заросло кустарниками: черным барбарисом, иргаем (Cotoneaster nummularia), бояркой (Crataeguspinnatiiida), жимолостью (Lonicera tatarica) и шиповником (Rosa cinnamomea). Все это было перевито красивым клематисом (Clematis soongorica).

По возвращении к своему биваку мы насладились обширным и великолепным видом к югу на необозримое синее озеро, а за ним — на высокую стену южной Цепи Заилийского Алатау (Кунгей-Алатау), состоящую из целого ряда кулис, вы­ступающих непрерывным снежным гребнем. Солнце уже склонялось к вечеру, над Кунгеем носились темные облака, эффектно освещенные солнечным зака­том. В то время когда снежные вершины Кунгей-Алатау уже начали загораться  своим альпийским мерцанием (Alpengluhen), мягкие куполовидные предгорья

были облиты таким светом, который уподоблял их светлому дыму или об­лаку, как будто все эти горы горели и дымились.

11 июня мы вышли с нашего ноч­лега и, перейдя Джетыогуз, начали подниматься на седловидное пред­горье, отделяющее главный хребет Тянь-Шаня от передовой его цепи, которую каракиргизы называли Оргочор. Поднявшись по наклонной плоскости, мы шли далее к западо- юго-западу уже в одном уровне и верст через двенадцать дошли до реки Большая Кызылсу. Вправо от нас открылся великолепный вид на синее озеро и на его красивую че­тырехугольную бухту, защищенную косами: в нее впадали реки Большая и Малая Кызылсу. Налево был чуд­ный вид на главную цепь Тянь-Шаня с ее непрерывным рядом снежных вершин. На дороге нам попалось несколько могил и курганов.

Далее верст через пять мы переш­ли через Малую Кызылсу, а еще далее мы вышли уже на реку Зауку, на ко­торой находился знаменитый горный проход (перевал) через главный гребень Тянь-Шаня, ведущий в Кашгарию и в Фергану.

Перед входом в Заукинскую долину мы встретили 15 богинских всадников. Это был маленький разведочный отряд, посланный Бурамбаем для обследования места кочевьев младшего манапа сарыбагишского племени по имени Тюрегельды, который по своей предприимчивости и храбрости был самым опасным врагом богинцев. Разведочная их баранта не удалась: она возвращалась домой без всякой добычи, но в смысле разведки была очень успешна; она приносила утешительные для меня известия о том, что Тюрегельды кочевал далеко от Заукинского перевала в мало доступных и более западных долинах Тянь-Шаня, хорошо защищенных от возможных нападений богинцев. Мое восхождение на Заукинский горный проход я мог считать достаточно безопасным, хотя Тюрегельды хвастался, что постарается захватить в плен русского «улькунтюре» (большого начальника), как называли меня каракиргизы.

После встречи с богинскими всадниками я направил — уже без всякого опа­сения — весь свой отряд по указанной ими дороге прямым путем к Заукинскому горному проходу, сам же налегке, только в сопровождении моего неотлучного спутника — казака-переводчика, а также начальника встреченной нами богинской разведочной партии, пользовавшегося особенным доверием Бурамбая, занялся обстоятельным осмотром окрестной местности, которая оказалась одинаково интересной как в геологическом, так и в историческом отношении.

Урочище, по которому мы вышли на реку Зауку, называлось Кызылджар. Свое название «Красного яра» оно получило от огромного обнажения довольно сла­бого красного песчаника, наполненного валунами и расположенного красивыми пластами с ясным простиранием от В к 3 и падением 15° к Ю. Эта интересная

горная порода и есть очень древний по своему происхождению иссык-кульский конгломерат, найденный мной таким образом впервые на расстоянии более двад­цати верст от озера и на немалой высоте над его уровнем.

В историческом отношении урочище представляло не меньший интерес. Историческая роль этой местности начинается уже с VII века нашей эры. В это время (630 г.) проник сюда первый до меня путешественник-очевидец, доставив­ший географические сведения о Тянь-Шане и Иссык-Куле. Это был буддийский паломник китаец Сюань-Цзан, проникший сюда на своем пути от одного из городов Семиградья, расположенного на юг от Тянь-Шаня, а именно Аксу, в сто­лицу тюркского кагана (хана). Путь паломника шел через Тянь-Шань, вероятно, по Заукинскому горному перевалу, спускался на южное побережье Иссык-Куля (Терскей), по которому шел далее через реку Барскаун, выходил с западной око­нечности озера на реку Чу и, пройдя через Буамское ущелье, достигал верховьев реки Таласа и страны «Тысячи источников» (Минбулак). В этой стране находи­лась в то время ставка (резиденция) тукюэского (тюркского) кагана, носившая название Суяба.

Через столетие после путешествия Сюань-Цзана столица каганов Суяб была в 748 году разрушена китайцами, а через 18 лет после того (в 766 г.) была занята снова харлуками, народом тюркского же племени, которые, как и другие их со­племенники — тукюэ и киргизы, — вышли из южного Алтая и верхнего Енисея.

В то же время интересная местность Кызылджара, в которой 12 июня 1857 г. я находился, была занята отделившимся от харлуков племенем джикиль, осно­вавшим здесь свою резиденцию, получившую название Джар (Яр.) С той поры (конца VIII века) местность Яр (Кызылджар) по своей населенности и культур­ности уже не уступала другим подобным местностям на северном склоне Тянь- Шаня, а именно Суябу в стране «Тысячи источников» и Барскауну близ впадения реки этого названия в Иссык-Куль. Во всех этих местностях еще во время моих путешествий в 1857 году были видны древние развалины — остатки арыков и очень древних и совершенно одичав­ших садовых насаждений, в виде целых рощ яблонь и абрикосовых деревьев (уркжов).

Понятно, как дорожил местностью Кызылджара и нижней частью Заукин- ской долины престарелый каракиргиз­ский манап Бурамбай, производивший свой род от джикильских каганов, из­бравших себе резиденцией Кызылджар, и как удручали Бурамбая потеря и раз­рушение его родного гнезда, его пашен, садиков и построек. Только по осмотре окрестностей Кызылджара я понял, какое значение придавал Бурамбай за­думанной мной экспедиции в глубь Тян-Шаня, мимо потерянной им резиденции, по Заукинскому горному проходу. Она возвращала ему его родину и благосло­венные природой земли, бывшие более тысячи лет достоянием его предков,

а также чудные пастбища верховьев Яксарта (Сырдарьи) и Небесного хребта, захваченные его врагами.

Вот почему распоряжения старого манапа, который считал мою экспедицию своим собственным делом, были самые энергичные.

Умному и заслуживающему полное его доверие встреченному мной началь­нику его разведочного отряда Бурамбай поручил, вслед за нашим восхождением на Заукинский перевал, занять при помощи имевшего прибыть вслед за мной отряда султана Тезека не только кызылджарскую местность и Заукинскую до­лину, но и весь Терскей до устья Барскауна, которое Бурамбай считал границей своих владений с сарыбагишскими. Вместе с тем богинские и атбанские разъ­езды должны были охранять во все время нашего восхождения на Заукинский перевал и к истокам Нарына (верховья Яксарта) наш тыл от обхода и нападения враждебных сарыбагишей.

Обеспеченный таким образом, я расстался со своим спутником (начальником богинского отряда) и поспешил в сопровождении только своего казака-переводчика догонять свой отряд на его пути по Заукинской долине.

Проскакав часа два, мы около часу пополудни уже нашли свой отряд в долине реки Зауки на биваке после тридцативерстного в этот день перехода. Немедленно по моем прибытии весь отряд снялся со своего бивака, и мы пошли вперед. После нескольких верст подъема река разделилась на две ветви, и мы пошли по западной, которая показалась нам главной.

Долина была широка и густо заросла прекрасным еловым лесом. Все обнаже­ния горных пород остались в стороне от меня, но на всем пути я встречал массы валунов сиенита. Виды по долине были очаровательны. Впереди нас прямо на юге открывалась чудная группа снежных вершин (белков), отороченных снизу широ­кой каймой высокоствольных еловых лесов. Правее и левее этой группы белков приводили нас в восторг смелые скалистые гребни, состоявшие из сиенитовых зубцов и башен, на которых только кое-где лепился снег.

В двух местах мы заметили отвесно низвергавшиеся с гор ручьи, из которых один падал в виде Штауббаха, но был беднее водой. Наконец мы вошли в густые

тенистые рощи хвойного леса. Поразило меня в них количество молодой поросли, преобладавшей над старыми деревьями, как будто лес этот вырос недавно, чего доселе я не встречал в Азии. Зато на одном скате я заметил обширное простран­ство совершенно высохших и свалившихся деревьев.

Пройдя через эту верхнюю лесную зону, мы переправились по трудному броду на правый берег реки, а затем, после сильного подъема, пошли уже по более ров­ной, слабо повышающейся долине и, пройдя по ней верст пятнадцать, повернули к юго-западу. Вдали, впереди нас, видна была целая группа снежных белков, из которых один казался замыкающим долину. Верст пять мы прошли вдоль подошвы белков и наконец остановились на ночлег, по случаю усталости наших лошадей и верблюдов, на месте, удобном для бивака большого отряда. Гипсометрическое определение дало нам для этого ночлега 2360 метров.

Мы встретили здесь бесчисленное множество сурков, выскакивавших при нашем приближении на камни и начинавших свой характерный и пронзитель­ный свист. Обнажения горных пород над нашим биваком в узком и глубоком ущелье, через которое пробивался горный ручей, падавший водопадом, состояли из сиенита. Растительность в верхней части пройденной нами лесной зоны была субальпийская и наконец совсем альпийская.

12    июня термометр в 5 часов утра показывал только 3,5 °С. С 5 часов мы нача­ли свой подъем, но уже через полчаса река разделилась на две ветви, из которых Долина одной шла на юго-запад, а другой — прямо на юг. Последняя была нам указана всеми каракиргизами-проводниками как самый близкий, хотя более трудный и мало доступный для нашего отряда подъем на Заукинский перевал. Мы повернули по этому пути, но здесь у последних елей я решился оставить весь свой отряд с вьюками и верблюдами и только в сопровождении художника Кошарова, семи казаков и двух киргизов с четырьмя вьючными и двумя запас­ными лошадьми предпринял восхождение на вершину Заукинского перевала. Одни из каракиргизских проводников называли реку, по которой мы решились подниматься и которая, по их рассказам, протекала выше через два озера, Кашкасу, а другие — Заука. Какое из двух названий было правильнее — мне осталось неизвестным.

Повернув прямо к югу, мы шли сначала по довольно широкой долине, быстро поднимавшейся между высокими утесами, состоявшими из черно-зеленых

кремнистых сланцев, заменивших сиениты еще несколько ниже бивака, на котором я оставил отряд. Долина повышалась очень быстро. Начали появляться растения альпийской зоны: Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Caragana jubata, Comarum Salessovi, Androsace villosa и т. д. На дороге беспрестанно попадались альпийские сурки (вероятно, Marmota baibacina), а также земляные зайчики или тушканчики (Dipus sagitta). Обрывы из точильных черных сланцев имели простирание к З-Ю-З.

Часа через полтора трудного подъема мы вышли на прекрасное и прозрачное альпийское озеро чудного зеленого аквамаринового цвета; из него-то и вытекала река, по которой мы поднялись. На озере плавали красивые турпаны (Casarca rutila) чудного красного металлического цвета. Обойдя озеро с западной сторо­ны, мы поднялись на колоссальную груду тех же сланцев, из-под которой текла в озеро с юга река, его питающая. Вид с этой груды скал назад через озеро на ряд высоких снежных белков был восхитительный.

Зато переход от нижнего альпийского озера к верхнему был неимоверно трудным для наших лошадей, так как вся долина между обоими озерами была так завалена и даже перегорожена громадными глыбами и плитами кремнистых и глинистых сланцев, под которыми река, начиная от своего выхода из верхнего озера до впадения в нижнее, была так глубоко погребена, что нельзя было и подо­зревать о ее существовании: явление это было подобно тому, которое происходит в Западной Европе с течением реки Роны, в местности, известной под названием perte du Rhoe. Растительность на всей этой груде громадных камней, под которой было зарыто течение реки, была скудная. Я, однакоже, собрал несколько растений: два красивых крестоцветных блестящего желтого и лилового цвета (Erysimum cheiranthus, Hesperis matronalis), одну скрофулярию (Scrophularia incisa) и красный высокорослый гималайский ревень (Rheum spiciforme).

С неимоверным трудом добрались мы до верхнего альпийского озера, которое имело также прекрасный зеленый цвет, но было менее прозрачно. Зато вид через

озеро к югу на выемку Заукинского перевала был еще живописнее, чему способ­ствовало то, что в нижнем углу верхнего озера сланцы сменились гранитами, которые поднимались над левым его берегом высокими и красивыми скалами, а на правом верхнем углу озера были видны горные вершины с пятнами вечного снега.

Спустившись на озеро, мы нашли вблизи него удобное место для бивака на правой юго-восточной его стороне, у самого подножья последнего подъема на Заукинский горный проход. Здесь я и решился остановиться на ночлег, чтобы иметь весь следующий день в своем распоряжении для окончательного восхожде­ния на вершину горного прохода до озер, дающих начало истокам Нарына, то есть никем еще не достигнутым верховьям древнего Яксарта (Сырдарьи).

13    июня мы уже снялись со своего ночлега ранее солнечного восхода и проехали сначала вдоль южного берега озера, но, достигнув речки, текущей в него с горного перевала, стали сначала подниматься вдоль нее, а затем, повернув к востоко- юго-востоку, продолжали подъем в гору по тропинкам, проложенным зигзагом между торчащими скалами. Особенно затруднено было восхождение тем, что на нашем пути стали попадаться казавшиеся совершенно свежими трупы жи­вотных, лежавшие в самых разнообразных позах, в которых застала их внезапная смерть. Между ними всего чаще встречались лошади, но было немало верблюдов, баранов и крупного рогатого скота, а два раза встретили мы и трупы людей. Все они прекрасно сохранились со времени их гибели (в мае) в ледяной атмосфере верхней альпийской зоны.

Наш подъем до горной выемки, ведущей на вершину горного прохода, про­должался не менее двух часов, так как каждый неосторожный шаг мог стоить нам жизни. Наши лошади ступали робко, приходя в испуг перед лежащими поперек тропинок трупами. На одном повороте моя лошадь, испуганная неожиданной встречей с таким трупом, шарахнулась в сторону; я успел соскочить с нее на скалу, а она сорвалась вниз, но удержалась на обрыве, зацепившись передними ногами за торчавший камень. Почти в то же время одна из наших вьючных лошадей вследствие подобного же испуга, сорвалась со своим вьюком, упала в пропасть и разбилась насмерть. Пришлось остановиться на подъеме, где мне переседлали мое седло на запасную лошадь, и я решился оставить четырех казаков и киргиза до следующего утра у подножья перевала, поручив им спасти наш вьюк, достав его из пропасти. Сам же я продолжал свое восхождение в сопровождении Коша- рова, трех казаков и двух киргизских проводников, которые вели двух вьючных лошадей и одну запасную. На самых крутых частях подъема мои спутники вы­нуждены были идти пешком и вести лошадей в поводу, а я сам под конец подъема сошел с лошади и также шел пешком, причем был поражен тем, что беспрестанно должен был останавливаться, задыхаясь вследствие трудности дышать редким воздухом на такой высоте.

Наконец мы добрались до вершины перевала, который представил мне неожи­данное зрелище: горных исполинов передо мной уже не было, а впереди меня расстилалась волнистая равнина, с которой поднимались относительно невы­сокими холмами покрытые снегом вершины. Между ними виднелись зеленые озера, только отчасти покрытые льдом, а там, где его не было, по ним плавали стаи красивых турпанов (Casarca rutila), поражающих своим блестящим метал­лическим красным и синим цветом, напоминающим цвета райских птиц.

Гипсометрическое измерение дало мне для абсолютной высоты Заукинского перевала 3380 метров. Я почувствовал шум в ушах, и мне казалось, что из них немедленно пойдет кровь. Однако дело обошлось благополучно, и я опять сел на коня, с тем чтобы взобраться на ближайшую, довольно пологую вершину, с которой я мог обозревать все холмистое нагорье и увидеть еще несколько озер.

Затем, спустившись с вершины, я продолжал свой путь к югу через чудные аль­пийские луга. Роскошная растительность покрывала все скаты холмов и была украшена крупными яркими цветами синих и желтых генциан, бледно-лиловых купальниц (Hegemone lilacina), белых и желтых лютиков.

Но всего эффектнее были обширные полянки, заросшие сплошь золотисты­ми головками особой и еще не описанной породы лука, из-за которого вся эта часть Тянь-Шаня получила от китайцев название Цунь-Линь, то есть луковых гор. Казаки с наслаждением наедались этим луком: до такой степени он казался им вкусным. Кроме этой породы еще совершенно не известного лука, которая впоследствии получила видовое название в мою честь Allium Semenovi Regel, мне удалось найти в этот день (13 июня) и еще одно новое растение из рода Oxytropis, получившее впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, видовое название Oxytropis oligantha.

Пройдя часа два по этим чудным альпийским лугам, мы взобрались на другой пологий снежный холм, откуда видели еще три озера, из которых речки текли уже на южную сторону перевала к юго-востоку и сливаясь образовывали более значительную реку, высокая продольная долина которой, направляясь к западу, терялась в туманной дали. Это и была река Нарын, верховье древнего Яксарта, на нижнем течении которого (Сырдарье) Россия уже стояла твердой ногой. Мы проблуждали еще часа два между истоками Нарына, но спуститься вниз по его долине я не решился: лошади наши были измучены и изранены; со мной, кроме Кошарова, были только три казака и два каракиргиза.

Заночевать на такой высоте было невозможно, а спускаться в продольную вы­сокую нарынскую долину было слишком опасно, так как на нас могла там напасть сильная баранта султана Тюрегельды. Поэтому, пробыв часов пять на Заукинском перевале, я решился возвратиться назад.

На обратном пути еще на истоках Нарына, мы встретили небольшого светло- бурого горного тянь-шаньского медведя (Ursus arctos leuconyx). Он, конечно, находил себе достаточную поживу на поле гибели богинцев, к которому мы и на­правились на нашем возвратном пути.

Это решительное и последнее поле битвы между богинцами и сарыбагиша- ми, по соображению наших проводников, должно было находиться немного вправо и к востоку от нашего обратного пути, между знакомой нам вершиной, на которую мы всходили, и той окраиной плоскогорья, по которой мы взобра­лись на перевал. Когда многочисленный богинский род с большими потерями взобрался на плоскогорье Заукинского перевала, преследуемый, можно сказать, по пятам сарыбагишами, то он, убедившись в невозможности исполнить свое первоначальное намерение укочевать на Нарын, решился повернуть в сторону к востоку по тропинкам, ведущим на Сарыджас и Кокджар, и пробраться на Каркару к кочевьям своего верховного манапа Бурамбая, от которого мятежный род так легкомысленно отделился. Но на этом-то повороте богинцы, ослабленные своими потерями на трудном своем подъеме, были с двух сторон настигнуты

отрядами сарыбагишей: Умбета-Али, гнав­шегося за ними по пятам, и Тюрегельды, обошедшего их со стороны верховьев Нарына. На поляне, на которую мы вышли с подножья ближайшей к окраине вершины плоскогорья, решилась участь богинцев после последнего отчаянного боя. Все, что было еще в силах двигаться из их табунов и стад, было отбито сарыбагишами и быстро угнано ими на верховья Нарына, а все, что не могло двигаться, пало в изнеможении на поле битвы, усеяв его своими трупами.

Только те из богинцев, под которыми еще уцелели лошади, ускакали без оглядки на восток, по тропинкам, ведущим в высо­кие долины подгорья Тенгри-Тага, и уже не были преследуемы своими победителями, повернувшими к западу в долину Нарына со своей богатой добычей.

День уже склонялся к вечеру, когда мы, обогнув знакомую нам вершину, с ее подножья вышли на «мертвое поле», за­сыпанное замерзшими трупами, между которыми были и человеческие. Впечатле­ние, произведенное на меня этим полем, было несравненно сильнее, чем впечат­ление «морга» на Сан-Бернарде. Только тут я глубоко прочувствовал поэтическое обращение великого поэта Пушкина к по­добной поляне со словами: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»

И чудилось мне, что передо мной что-то колышется на этом страшном мертвом поле и что я уже слышу здесь какие-то живые звуки. И действительно, по мере того как я подвигался вперед по этой пустыне, я увидел, как что-то заколыхалось передо мной, и, к моему удивлению, это не была галлюцинация. Навстречу нам с радостным лаем бросилась стая богинских собак, остававшихся с весны на поле битвы и питавшихся там нисколько не разложившимися вследствие холода тру­пами. Собаки эти пристали к нам и остались нашими верными спутниками во время всего нашего дальнейшего путешествия до возвращения в Верное.

Часов в семь пополудни мы быстро повернули с «мертвого поля» к северной окраине, с которой и начали спуск по той же дороге, по которой поднялись. Уже начало смеркаться, когда мы с половины спуска заметили внизу, у подошвы пере­вала, на берегу альпийского озера, огни бивака оставленных нами там четырех казаков, которые ожидали нас с беспокойством о нашей участи. На биваке я на­шел и чай, и ужин, и свою белую палатку, в которой мог уснуть часа четыре до рассвета, выслав еще ночью двух киргизов к главному отряду, ожидавшему нас в Заукинской долине, для того чтобы предупредить его о нашем возвращении.

14 июня уже до рассвета мы начали спускаться по знакомой нам дороге мимо обоих альпийских озер и далее по реке Зауке, и часам к 5 утра прибыли на соеди­нение с нашим главным отрядом, который нашли на месте, где мы его оставили 12 июня, — у последних елей на верхней границе лесной растительности. Отряд, предупрежденный о нашем возвращении, еще ночью уже поднялся со своего бивака, и мы не теряя времени безостановочно продолжали свой спуск с

Заукинского горного прохода, но уже не с той поспешностью, с которой спускались на соединение со своим отрядом на рассвете от альпийских озер до верхнего предела лесной зоны.

Уже до места бивака нашего главного отряда сланцы, из которых состояли все горные обнажения долины, окончились, и пошли обнажения кристаллических пород — гранитов. На полупути от бивака нашего отряда до места нашего ноч­лега на Зауке (на 12 июня) я заметил на левой стороне долины выходы и осыпи диоритового порфира. Несколько ниже, после поворота прямо к югу, уже нача­лись — как в обнажениях, так и в осыпях — сиениты.

Далее мы шли уже через зону густого и богатого мохом елового леса. Только по мере нашего приближения к Кызылджару хвойный лес поредел, и еловые деревья сменились рябиной (Pyrus аисирага).

Интересная местность Кызылджара требовала еще дополнительного осмотра, который я и предпринял, нисколько не задерживая дальнейшего спуска всего отряда к озеру Иссык-Куль, отделившись от него налегке со своим казаком- переводчиком, художником Кошаровым и тремя хорошо знакомыми со старой резиденцией Бурамбая каракиргизами. Я тщательно собрал образцы характерного, по моему мнению, древне-иссык-кульского конгломерата, из которого слагается весь Кызылджар, и проверил простирание и падение его пластов. Они оказались такими, какие я наблюдал и в другом месте при нашем восхождении: простирание от В-С-В к З-Ю-З, а падение 15° к С. Образец конгломерата, вошедший в состав моей обширной геологической коллекции, переданной впоследствии в музей Горного института (Я собирал горные породы в хорошо оформленных образцах на всем протяжении своего маршрута при всяком новом обнажении или перемене горной породы), состоял из красного крупнозернистого песка, довольно слабо цементованного, с валунами разнообразных тянь-шаньских горных пород, вносимых в озеро впадающими в него реками. Конгломерат этот обнаруживал наклонность к образованию в нем пещер, которые я заметил в одном из его об­рывов на правом берегу реки Зауки.

Одна из этих пещер служила складом для мельницы, на которой Бурамбай раз­малывал свой хлеб. Внутренность этой пещеры была сильно закопчена. Никаких обитателей из животного мира я в нем не нашел, кроме двух мышей, питавшихся хлебными остатками. Дно пещер было наклонное, сообразно наклону пластов конгломерата 15° к С. Самая просторная из пещер была ограждена искусственной

каменной оградой, цементованной гли­ной. Вблизи пещер находились остатки бурамбаевских укреплений.

Окончив дополнительный обзор местности Кызылджар, мы поехали быстро догонять свой отряд, медленно спускавшийся по дороге к Иссык-Кулю.

Ехали мы напрямик мимо древних развалин через степное подгорье Тянь- Шаня и, догнав свой отряд, к 5 часам пополудни выехали к той красивой бухте озера, в которую впадают обе реки Кызылсу.

Здесь мы остановились на привал и при жаркой погоде вздумали купаться, причем удобная для этой цели бухта поразила нас своим богатством рыбой.

Огромные сазаны (Cyprinus carpio) блистали на солнце своими красивыми чешуями и плескались в большом ко­личестве на самой поверхности воды, путаясь в густых зарослях водных расте­ний из семейства наяд (Potamogeton регfoliatus), длинными поднимающимися со дна стеблями которых заросла бухта по самой своей середине (Возможно, в это время происходил нерест). Никаких приспособлений для лова рыбы у нас с собой не было, но казаки, входя в воду, захватили с собой свои шашки (сабли) и, обнажив их наголо, стали ими рубить запутавшуюся в водорослях и плескавшуюся на поверхности воды рыбу. Этот импровизированный способ ловли дал нам часа в два до 11 пудов рыбы, из которой мы сварили превосходную уху на весь отряд, а остальную посолили, добыв соль через каракиргизов из ближайшего солонча­ка. Температура воды в бухте оказалась 20,5 °С при температуре воздуха 28,5 °С Гипсометрическое определение дало мне для нашего привала на берегу бухты 1370 метров абсолютной высоты. Ночевали мы в зарослях облепихи и других кустарников на берегу реки Кызылсу.

15    июня в 5 часов утра было только 9,5 °С. Тронувшись в этом часу со своего ночлега, мы в возможно короткое время вышли на самый берег Иссык-Куля вос­точнее бухты Кызылсу. Весь день я решился посвятить исследованию береговой полосы озера, а затем и флоры не только этой полосы, но и всего плоскогорья, в котором врезан глубокий бассейн озера (И так как на всем Иссык-Куле в то время еще не было ни одной лодки, то я не мог и думать об измерении глубины Иссык-Куля и мог судить о ней только по показаниям каракиргизов и по общему характеру котловины, занимающей продольную долину между двумя исполинскими горными хребтами и имеющей сходство с котловиной Женевского озера. Как ^казалось впоследствии, по сведениям, сообщенным В. В. Нагаевым, в 1892 г. глубина озера определена в семи верстах от южного берега в 80 метров, в 20 верстах — 256 метров,

в 42 верстах 300 метров; предельную же глубину озера можно считать в 425 метров, то есть оаеро представляется наиболее глубоким из всех европейских и русских озер, кроме Байкала и Каспия (в 1892 г. Л. С. Бергом обнаружена у южного берега глубина 702 метра). ).

Особенно меня интересовала прибрежная полоса метров от 30 до 60 шириной, на которой я заметил два параллельных между собой старых береговых уступа, имевших каждый до 3 метров высоты. На этой береговой полосе можно было находить все, что волны озера, издавна славившегося между туземцами своими бурями, выбрасывали на свои берега. Прежде всего я осмотрел валуны и гальки, выбрасываемые волнами озера, и убедился, что реки, текущие в озеро из Тянь- Шаня, не вносят в него никаких вулканических пород. Затем я нашел между этими валунами много остатков рыбы, а также значительное количество раковин, костей водных птиц и даже костей и клыков кабанов. Найденные мной остатки рыбы принадлежали (кроме сазанов) к знакомым мне и сопровождавшим меня казакам породам маринки (Schizothorax pseudaksaiensis issykkuli Berg) и османа (Diptychus dybowskii Kessler) из рек и озер Семиречья. Раковины же, собранные мной и посланные впоследствии на определение зоологу Мартенсу, оказались но­вым видом лимнеи, описанным им под названием Limnaea obliquata Mart. На этом самом побережье был найден богинцами незадолго до моего путешествия очень древний (по форме и украшениям) больших размеров медный котел и несколько медных орудий, по-видимому, бронзового периода (впоследствии я обратил внимание Кауфмана на возможность разыскать эти интересные предметы в богинских кочевьях, и по его распоряжению они были действительно разысканы и помещены в созданном им интересном ташкентском музее, но что с ними сделалось после закрытия этого музея, к сожалению, мне неизвестно).

Вода озера имела здесь прекрасный прозрачно-голубой, а на более дальнем горизонте индигово-синий цвет и была сильно солоновата. Вид с дугообразно загибающегося берега на вдающийся в озеро несколько возвышенный мыс Кара- бурун и на главный исполинский хребет Тянь-Шаня, поднимающийся над юж­ным побережьем Иссык-Куля (Терскеем), поистине очарователен. К сожалению, при своем исследовании бассейна Иссык-Куля я вынужден был ограничиться тщательным осмотром береговой полосы, а затем перейти к исследованию сухо­путной флоры иссык-кульского плоскогорья, так что ни о каких гидрологических

исследованиях бассейна озера при отсутствии лодки не могло быть и речи. Только шестикратные выходы мои в 1856 и 1857 годах в различных местах, так же как и расспросы туземцев, убедили меня, что островов такого типа, каким пред­ставляется Аралджол на озере Ала-Куль, на Иссык-Куле нет и едва ли могло быть.

Интересно было бы для меня проверить рассказы каракиргизов об исчезнувших под водой развалинах строений, которые иногда, при низком стоянии воды, бы­вают видны и поныне. В подтверждение этого показания каракиргизы сообщали мне, что они нередко находили на берегу, осмотренном мной 13 июня, кирпичи и камни, из которых были сложены исчезнувшие под водой строения. Место, на котором они видели эти строения, они мне указывали с берега, посещенного мной 14 июня 1857 года, и с мыса, разделяющего заливы Тюпа и Джаргалана. Расположено это место, казалось мне, на подводном продолжении мыса Карабу- рун и, во всяком случае, в восточной мелководной части озера, потому что в нее вносится постоянно большое количество наносов.

Независимо от этих исчезнувших под водой Иссык-Куля построек есть еще и другие исторические показания о бывших на Иссык-Куле островах, ныне, оче­видно, исчезнувших. Показания эти относятся к XIV и XV векам. В XIV веке, по показанию Араб-шаха, великий Тимур (Тамерлан) помещал своих знатных пленников на острове озера Иссык-Куль, где он приказал устроить для них жилище. В середине XV века, по показанию мусульманских историков, один из монгольских ханов основал на острове среди Иссык-Куля в местности Койсу укрепление, в котором держал для безопасности свое семейство. Сопоставляя эти три показания, я не имею причины сомневаться в их справедливости и прихожу к заключению, что все три относятся к одному и тому же острову, существовав­шему в XIV и XV веках и в то время застроенному и исчезнувшему под водой озера вместе со своими постройками позже XVI века.

Где же мог находиться такой остров? Без сомнения, в восточной, мелководной части Иссык-Куля, так как он был не горно-каменный — типа Аралтюбе на озере

Ала-Куль, а наносный, и в таком случае его следует приурочить к месту, указывае­мому каракиргизами на подводном продолжении мыса Карабурун. Что остров был наносный и был окружен мелководьем, на то я нахожу подтверждение в названии Местности озера, в которой находился остров, — «Койсу», что значит баранья вода. Имя Койсу часто встречается в Средней Азии и всегда применяется к таким Мелким и спокойным водам, через которые легко могут переправляться бараны.

Это, собственно, «бараний брод». Такой только и могла быть водная поверхность, окружающая наносный остров Иссык-Куля, образовавшийся на подводном про­должении Кара-буруна. Исчезнуть со всеми своими постройками под волнами Иссык-Куля было не особенно трудно при всякой сильной буре, сопровождавшей одно из тех землетрясений, которым часто бывали подвержены прибрежья Ис­сык-Куля. Таким образом, и обломки строений, выбрасываемые на прибрежье, посещенное мной 14 июня 1857 года, относятся не к усуньско-китайскому периоду (и веку), а к монгольскому (XIV и XV векам).

Покинув интересные берега Иссык-Куля, мы весь остальной день употребили на переход от прибрежья озера по степной поверхности иссык-кульского плоско­горья и, перейдя еще реку Джетыогуз, вышли на реку Джаргалан, где и останови­лись на ночлег, собрав в этот день богатый материал по флоре иссык-кульского плоскогорья, причем мне удалось найти, несмотря на сравнительную бедность флоры и преобладание в ней обыкновенных растений европейско-сарматской и Западно-Сибирской равнины, совершенно новое растение среднеазиатского типа, из семейства скрофулариевых, названного впоследствии Odontites breviflora.

Всю ночь на 16 июня на нашем джаргаланском ночлеге шел дождь.

16    июня в 7 часов утра, когда мы вышли со своего ночлега на Джаргалане, по­года уже несколько разгулялась, и термометр по Цельсию показывал +14°.

Мы поднялись на береговой вал и по легковолнистой и немного поднимающей­ся местности взошли на Тасму — широкую полосу, разделяющую параллельные течения рек Джаргалан и Тюп. Взойдя на Тасму, мы увидели красивую могилу богинского батыра по имени Ногай, умершего на этом месте в 1842 году.

Памятник этот, работы лучших кашгарских мастеров, обошелся семейству Ногая довольно дорого: оно заплатило за него две ямбы серебром, двух верблю­дов, пять коней и 300 баранов. Памятник имел вид небольшого храма восточной архитектуры с куполом и башней. В передней стене была видна дверь в глубокой амбразуре, а купол был расписан чрезвычайно грубыми фресками, на которых были изображены: сам Ногай на коне с длинной пикой в руке, а за ним — также на коне — его сын Чон-карач и далее все члены семейства Ногая и ряд вьючных верблюдов. Между группами были нарисованы фантастические деревья и даже Цветы. Все кирпичи, из которых было сложено здание, были привезены из Каш­гара. Между ними кирпичи красного цвета были несколько грубее и хуже наших Русских, но зато серые были лучшего качества и характеризовались своей кре­постью и звонкостью. Но в особенности были прочны и красивы глазированные кирпичи, очевидно, набранные из древних развалин.

Комната внутри строения была восьмиугольная и высокая, метра четыре в диаметре, но совершенно пустая.

Дальнейший наш переход через Тасму продолжался еще часа два. Почва здесь казалась гораздо плодороднее, чем на Терскее, и травы богаче, но все-таки они имели характер слегка песчаной русско-европейской степи.

Затем мы увидели перед собой всю широкую, протянутую от востока к западу долину реки Тюп и длинный залив Иссык-Куля, в который она впадала. Весь За­илийский Алатау впереди нас был покрыт густым туманом.

Пройдя полчаса поперек долины Тюпа, мы достигли до самой реки, перешли ее вброд и вышли на противоположный увал против могилы Джантая. Эта мо­гила была выше и в архитектурном отношении красивее первой: она имела купол и две башни, а на передней стене ее видны были красивые узорчатые амбразуры окон и двери с интересными украшениями сверху. Комната внутри здания была высокая, цилиндрическая и посреди нее помещался род саркофага.

Следуя далее от могилы Джантая по дороге на Кунгей, то есть на северное прибрежье Иссык-Куля, и перейдя через первую речку Вадпак, мы заметили здесь несколько древних так называемых «каменных баб», которые встречают­ся в южнорусских (новороссийских) степях, то есть на всем пути переселения кочевников из Средней Азии. Здешние каменные бабы были грубо высечены из сиенита, глубоко врыты в землю и имели широкие и плоские лица, хотя мужские и с длинными усами. Встречались нам здесь и «чудские» курганы.

Очевидно, что Санташ, так же как и все пространство между Тянь-Шанем и Заилийским Алатау, далее оба берега Иссык-Куля, а затем течения рек Чу и Таласа служили самыми торными путями народных переселений из внутренней нагорной Азии, о которых китайские летописи сохранили очень обстоятельные воспомина­ния. Летописи эти уже во II веке до нашей эры часто повествуют о кочевых народах, с которыми китайцы знакомились на северо-западной оконечности Срединной Китайской империи, там, где ее провинция Ганьсу сравнительно узкой полосой вторгается на Средне-Азиатское нагорье, как бы простирая руку для того, чтобы захватить его. К этой северо-западной оконечности империи охотно стремились самые энергические из азиатских кочевников, находя здесь «ахиллесову пяту» Китая, так как отсюда в период ослабления китайского государства они могли громить его безнаказанно своими вторжениями, унося с собой богатую добычу из разоряемых ими оседлых китайских поселений.

Самым могущественным и опасным для Китая из этих кочевых народов за два века до нашей эры были гунны, обитавшие здесь с подчиненными им племена­ми — темными монгольского типа юэ-джисцами и голубоглазыми и русыми

усунями. Во втором веке до нашей эры, когда государственность Китая, после периода его слабости, начала снова пробуждаться, китайцам удалось несколько оттеснить гуннов от ганьсуйского входа в богатые и плодородные китайские равнины. Гунны подались назад и, в свою очередь, выбили усуней и юэ-джисцев из их кочевий, заставив их бежать на отдаленный запад. Сначала двинулись усуни и, следуя северной тянь-шаньской дорогой (Тянь-Шань-бей-лу), вышли в бассейн реки Или. За ними медленно потянулись и юэ-джисцы. Сначала они удержа­лись еще в соседстве гуннов, но, сбитые ими снова, они уже бежали без оглядки в намерении соединиться с усунями. Следуя сначала по южной тянь-шаньской дороге (Тянь-Шань-нань-лу), они перешли на северный склон Небесного хребта в меридиане города Хами, но найдя этот северный склон занятым усунями, окон­чательно утвердившимися и в бассейне Или, и в бассейне Иссык-Куля, прошли вперед мимо них, уклонились снова на юг и вышли по Яксарту в древнюю Со- гдиану, а оттуда уже пошли далее на запад, в Европу.

Усуни же оставались бесспорными владельцами бассейна Иссык-Куля в течение пяти веков и, казалось бы, не могли не оставить по себе каких-нибудь памятников, к которым и следует относить здешние каменные бабы, находимые здесь орудия бронзового периода и вообще самые древние предметы из выбрасываемых вол­нами Иссык-Куля.

По всегда обстоятельным сведениям китайских летописей, всех усуней, утвер­дившихся во втором их отечестве, было 120 ООО семейств, а войско их составляли 188 ООО всадников. Страна их, по описанию китайских летописей, обиловала превосходными пастбищами и стадами, составлявшими их главное богатство, но она была холодна и обильна дождями, а горы ее поросли еловыми и лиственными лесами. Всего охотнее усуни занимались коневодством: богатые имели свыше 4 и даже 5 тысяч лошадей. Хотя усуни состояли под верховным владычеством гун­нов, но все-таки они имели своих довольно могущественных государей, носивших титул кюнь-ми. Китайцы охотно искали союза с этими усуньскими правителями для того, чтобы возбудить в случае надобности войны в тылу сильных своих врагов. Поэтому китайский двор в 107 году до нашей эры отдал свою принцессу в замужество усуньскому королю с титулом кюнь-ди. Для этой королевы был выстроен в главном стойбище усуньского короля первый китайский дворец. Эту королевскую резиденцию китайцы называли Чугучин, то есть «Город Красной долины». Этой «Красной долиной», по моим местным соображениям, могла быть только долина Джаргалана, но, во всяком случае, Чугучин находился не на берегу Иссык-Куля, а на некотором расстоянии от него, как то подтверждается древними китайскими картами, что вызывалось потребностями усуньских государей быть окруженными богатыми пастбищами, а не водой.

Жалобная песнь усуньской королевы, написанная ею еще до постройки двор­ца в конце второго века до нашей эры, сохранена китайскими летописцами. Вот ее перевод:

 

Родные выдали меня замуж И принудили жить в далекой стране.

Дворцом служит мне бедная юрта,

Которой стены обиты войлоком.

Сырое мясо служит мне пищей,

А кислое молоко напитком.

К отечеству стремятся мои чувства,

И сердце мое уязвлено глубоко.

О если б я могла быть перелетной птичкой.

Как быстро понеслась бы я туда!

 

Но уже в царствование внука королевы по имени Удзыты царство усуней раз­делилось на большую и малую половины, и временная столица Чигучин была навсегда оставлена.

Несомненно, что падению усуньского государства всего более способствовало то, что гунны, постепенно вытесненные китайской политикой из соседства про­винции Ганьсу и из Тангута, также ушли на запад и нашли себе второе отечество в Джунгарии, подчинив всех кочевников, обитавших между Тянь-Шанем и Алтаем и принадлежавших преимущественно к восточно-тюркским племенам (ту-кюэ). Китайские летописцы зорко наблюдали за передвижениями своих врагов, собирая

о      них обстоятельные сведения, но в начале нашей эры они уже теряют их из виду, довольствуясь последним сообщением о том, что они ушли на Си-хай, то есть «Западное море», под которым китайские историки разумеют Арало-Каспийский бассейн. Очевидно, что китайские гунны, согласно свидетельству их летописцев, не могли идти на запад другим путем из Джунгарии, как через нынешние киргизские степи и через реку Урал в Заволжье, где впервые сделались известны европейские гунны в бассейне реки Итиль (Волги), давшей, по-видимому, имя знаменитому Аттилу. Только в Европу азиатские гунны пришли из второго своего отечества не исключительно в своем племенном составе, а в агломерационном, составившемся из разнообразных племен кочевников, живших между Тянь-Шанем и Алтаем и признававших политическое владычество гуннов.

Далеко не все эти племена последовали за гуннами, а многие остались на пре­красных пастбищах Джунгарии, взамен которых азиатские гунны увлекли в даль­нейшем своем движении попадавшиеся на их пути народы, преимущественно финских племен.

Об усунях китайские летописцы упоминают еще до начала IV века нашей эры. Вытесненные в это время со своих тянь-шаньских кочевьев волной, произведен­ной великим движением гуннов, они бежали отчасти на юго-запад к верховьям Яксарта и в Трансоксиану и отчасти на северо-запад в Киргизскую степь, где под­чинились надвинувшимся туда тюркским племенам (ту-кюэ), смешались с ними в союзах, получивших в сравнительно новейшее время название киргиз-казахов, и с тех пор уже навсегда исчезли с театра истории. Очевидно, что остатки усуней следует искать между племенами каракиргизов и киргизов Большой орды, между которыми я, с одной стороны, встречал изредка голубоглазых и русых, а с дру­гой — уцелело слово «усунь», которым киргизы Большой орды обозначают два из своих родов в совокупности, а сарыбагиши — один из своих родов. Понятно, что от кочевников, живших здесь до начала нашей эры, никаких памятников, кроме каменных баб и некоторых бронзовых орудий, не могло сохраниться, но зато природа заилийского края и тянь-шаньских предгорий местами сохранила свои характерные черты, так хорошо подмеченные две тысячи лет тому назад китайцами.

Возвращаюсь к своему путешествию.

Весь день 16 июня был нами употреблен сначала на исследование обширного степного плоскогорья, отделяющего Тянь-Шань от Заилийского Алатау восточнее Иссык-Куля, в котором очень неглубоко врезаны продольные и параллельные между собой долины главных притоков озера — Джаргалана и Тюпа, разделенные между собой пологим кряжем, носящим название Тасма, а затем мы уже направились на северное прибрежье Иссык-Куля, Кунгей, который меня интересовал не менее южного — Терскея.

За речкой Бадпак-кара, где мы встретили древние каменные бабы, мы уже Дстигли Кунгея, откуда перед нами несколько влево, к западо-юго-западу, открылся вид на Иссык-Куль с вдающимся в него мысом Коккулусун и двумя прозрачным голубыми заливами. К сожалению, к 4 часам пополудни при температуре 14 °C

начался проливной дождь, и мы, достигнув до реки Курменты, спустились по ней до бухты, в которую она впадает, и располо­жились здесь на ночлеге посреди кустов облепихи и тала.

Всю ночь с 16 на 17 июня шел пролив­ной дождь, а с 2 часов пополудни сильный град, и только к 9 72 часам утра 17 июня погода совершенно разгулялась, и мы вышли, пройдя мимо Курментинской бухты, на берег Иссык-Куля в том месте, где с этого берега открывался тот ис­тинно феерический вид вдоль имеющего 170 верст длины и до 55 верст ширины озерного бассейна на юго-запад, от ко­торого весь непрерывно-белоснежный ряд тянь-шаньских исполинов казался поднимавшимся из индигово-синей не­объятной поверхности озера. Отсюда художник Кошаров снял несколько видов, отчасти карандашом, отчасти масляными красками, между прочим, и когда набегающие на берег волны еще не успели успокоиться после бури.

Характер прибрежной полосы на Кунгее оказался тот же, что и на Терскее: уступ в метр вышиной, а между ним и уровнем воды широкая песчаная полоса, на которую прибой наносит гальки, валуны, раковины, кости рыб и водных птиц и предметы, принадлежавшие людям, обитавшим на берегах Иссык-Куля. Между последними я напрасно искал того, что меня интересовало всего более. В быт­ность свою в Венеции в начале 1850-х годов на знаменитой каталанской карте, там сохранившейся, я видел впервые изображение озера Иссык-Куль, а на северной стороне его был изображен монастырь несторианских христиан, бежавших, как известно, из стран Ближнего востока (Сирии и т. д.) вглубь Азии и основавших в XII веке свой монастырь на берегу Иссык-Куля. Очевидно, что если этот мона­стырь находился на Кунгее, то основавшие его монахи могли выбрать для того себе место на берегу одной из малочисленных бухт Кунгея, защищенной от волнений озера и богатой рыбой. Под эти условия вполне подходит Курментинская бухта, но, к сожалению, я не нашел ни на ее берегу, ни в береговых наносах соседнего берега никаких предметов, оправдывающих мое предположение.

Побродив с наслаждением с полчаса по берегу озера и собрав еще несколько интересных раковин, между прочим, два вида Planorbis, Pl. marginalus и Pl. limophilus, мы повернули к месту выхода из гор реки Курменты и прошли по до­роге через указанное нам нашими проводниками поле памятной нам битвы, в которой пал в 1854 году знаменитый между каракиргизами манат Урман. Он был поражен смертельно сыном Бурамбая Клычем ударом копья, попавшим ему прямо в сердце. Урман умер в юрте Коджигула, двоюродного брата Бурамбая, на руках прискакавшей к нему дочери, бывшей замужем за Эмирзаком, вторым сыном Бурамбая. В битве участвовали с обеих сторон до 6000 всадников и, не­смотря на гибель Урмана, сарыбагиши одержали полную победу. Это было еще в 1854 году, а с тех пор, до моего прибытия в 1857 году, богинцы потеряли все свои владения на Иссык-Куле, простиравшиеся за середину озера, как на Терскее, так и на Кунгее, и удалились на Санташ.

Во время своих продолжительных разговоров о сражении с каракиргизами я имел случай расспросить их о характере иссык-кульских зим. Из этих расспро­сов оказалось, что озеро никогда не замерзает, но зимы на нем бывают холодны, и, хотя снега выпадает очень мало, но небольшие бухты озера, до которых не достигает прибой волн, покрываются льдом.

От выхода реки Курменты из гор мы употребили час-два на переход через вы­ступ Заилийского Алатау, отделяющий выходы из гор параллельных рек Курменты и Шаты, и, достигнув последней, мы повернули к северу вверх по ее долине, с тем чтобы исследовать ее до самой вершины горного прохода, ведущего здесь через Кунгей-Алатау.

По долине Шаты мы поднимались вверх около часа, прежде чем дошли до первых елей, под которыми и расположились на биваке, посреди густой расти­тельности, в 3 часа пополудни, у подножья сиенитовых скал. Казаки принялись разбивать мою палатку и собирать тезек (кизяк, то есть помет) для разведения огня и приготовления пищи, а я, с ботанической капсулькой на плече и геологи­ческим молотом в руках, немедля пошел пешком в гору для того, чтобы скорее добраться до альпийской зоны.

Растительность горного ската была ро­скошна. Выше стройных елей поднимались еще горные кустарники: крепкий иргай (Cotoneaster nummularia), таволга (Spiraea oblongifolia), шиповник (Rosa Gebleriana Schr.) и красная смородина (Ribes rubrurri), отчасти перевитые горным клематисом (Atragene alpina). Появились и некоторые горные растения, не растущие на прибре­жьях Иссык-Куля, как то: желтый Aconitum lycoctonum, гималайская Anemone Falconeru алтайский горошек (Lathyrus altaicus) и ши­роколистный гималайский ревень (Rheum Emodi).

Но мне хотелось поскорее добраться до альпийской зоны, а потому, увидев непо­средственно над собой высокий гребень, очевидно, заходящий за пределы лесной зоны, я после двух часов подъема взобрался на него, встретив на нем, как и ожидал, действительно альпийскую раститель­ность. Из лютиковых растений я собрал здесь нежный белый лютик (Calianthemum rutaefolium), ярко-желтый альпийский лю­тик (Ranunculus altaicus), красивую Anemone narcissiflora, купальницу (Trolliuspatulus); из крестоцветных Chorispora Bungeana; из бобовых вид астрагала (Oxytropis platysoma). Из розоцветных Potentilla fragiformis; из сложноцветных крупноцветную Scorzonera austriaca и огненного цвета Erigeron uniflorus; из первоцветных Primula algida, P. nivalis и грациозную светло-лиловую Soldanella alpina; из губоцветных Phlomis alpina и т. д.

К крайнему моему удовольствию, в этой экскурсии (17 июня) удалось мне найти и два новых вида: один астрагал, получивший впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, название Oxytropis oligantha, а другой из прелестного семейства первоцветных (Primulaceae), характеризующего весенние и альпийские растения

и получившего впоследствии мое имя от ботаника Гердера, его описавшего, — Cortusa Semenovi.

Вид с этого гребня был очаровательный: темно-голубое необъятное озеро рас­стилалось у подножья горы, на которой я стоял как на рельефной карте, а за ним поднималась сплошная снежная цепь Не­бесного хребта без всяких перерывов или темных пятен. Особенно эффектными представлялись горы за юго-западной оконечностью озера, где весь ряд снежных вершин казался непосредственно выплы­вающим из индигово-голубой поверхности озера. Я так увлекся чудным зрелищем и сбором высокоальпийских трав, что не заметил того, что в глубокой долине Шаты уж смеркалось и что я не попаду в долину ранее ночи.

Я быстро начал свой спуск, что было, впрочем, нелегко, потому что крутой скат хотя и порос чудной травой альпийского луга, но был очень сыр и скользок. Спу­скался я не зигзагом, а по диагонали, направленной вниз долины к биваку, огни которого мне были уже ясно видны. Вскоре я заметил и другое живое существо, двигавшееся в одинаковом со мной направлении. Это был медведь, спускавшийся также по диагонали, но направленной не вниз, а вверх долины, и, следовательно, пересекающий мою диагональ гораздо ниже того места, где я находился. Тут я только вспомнил, что забыл свой револьвер в палатке и что у меня не было другого оружия, кроме молотка. Необходимо было избегнуть встречи с медведем и для этого сообразить, кто из нас попадет первый на место пересечения обоих путей. Так как я был ближе к этому месту, то не теряя времени продолжал свой спуск и пересек путь медведя, когда он был от меня в сотне шагов.

Спускаясь далее очень быстро, я, однакоже, обернулся, чтобы посмотреть на спуск медведя. Дойдя до места пересечения тропинок, медведь остановился, обнюхал мой след и посмотрел на меня, но не повернул на мою тропинку и, не преследуя меня, продолжал путь по своей тропинке, значительно ускорив свой спуск и забавно кувыркаясь на крутых местах. Тут я уже мог успокоиться.

Пересекшие одна другую тропинки, при громадной высоте спуска, должны были разойтись при выходе своем в долину по крайней мере на целую версту. Спуск мой в долину продолжался еще не менее часа, но я не терял из виду огней своего бивака, и пока я дошел до дна долины, то была уже темная ночь. Добежав до бивака, я был встречен своими спутниками, уже сильно обо мне беспокоившимися. Поужинав и напившись чая, я вошел в свою палатку и при свете лампады, состо­явшей из сухого кизяка, воткнутого в огромный кусок сала бараньего курдюка, записал свой дневник и уложил в пропускную бумагу свои сокровища — сборы редких растений альпийской заилийской флоры.

18    июня, проснувшись с рассветом в долине, мы снялись с ночлега и стали подниматься вверх долины Шаты. Перейдя на левый берег реки, мы пошли около небольшого ключика, поднимаясь зигзагом сильно в гору, частью по не­сколько болотистой почве, частью через большие глыбы сиенита, но, пройдя этот косогор, снова спустились в горную долину, где подъем был уж не так крут, вошли в густой пихтовый лес, перемешанный с рябиной. Выше этот лес поредел и заменился кустарником, состоявшим преимущественно из можжевельника

(Juniperus sabina). Затем исчез и можжевельник, и появились чудные альпийские луга с теми цветами, большинство которых я уже собрал накануне на том гребне, где встретился с медведем, но между ними я еще заметил несметное количество чудных крупноцветных алтайских фиалок (Viola grandeflora) и белых Edelveiss (Leontopodium alpinum).

Так мы доехали до вершины перевала, для которого гипсометрическое опреде­ление дало мне 3140 метров. Температура воздуха была только +2°, а весь склон перевала был засыпан снегом. Отсюда мы с Кошаровым и одним казаком поднялись еще на гору, возвышающуюся шапкой на сотню-другую метров над перевалом, так как мне хотелось, чтобы мой спутник увидел и срисовал тут восхитительный и даже более обширный вид, чем тот, который я видел накануне со своего горного гребня. Спустились мы с горного перевала очень быстро и, отдохнув на прива­ле в нижней части долины, вышли на Кунгей и затем повернули очень быстро к востоку через волнистое пространство, разделяющее выходы из гор рек Шаты и Табульгаты, но здесь, переехав через речку Талдысу, до которой встречали еще обнажения сиенита, мы неожиданно наткнулись на баранту.

Мы довольно быстро поднимались на один из находившихся за речкой ува­лов. В некотором отдалении впереди нас скакали наши богинские проводники, как вдруг я заметил, что они быстро и в испуге повернули назад, предупреждая нас о какой-то опасности. Я пришпорил своего коня и поскакал навстречу этой опасности, а за мной поскакали и все казаки, которых в этой моей экскурсии было всего 15 человек. Когда я поднялся на увал, то увидел преследовавшую двух из наших богинских проводников сарыбагишскую баранту человек 30. Все они имели за спинами свои турхи (кремневые винтовки с их характерными тор­чащими рожками). Разъехаться нам было уже невозможно. Я снова пришпорил свою бойкую лошадь, и она внесла меня в середину шайки, причем я успел только приготовить свой прославленный среди каракиргизов револьвер. Сарыбагишские всадники сразу остановили и обернули назад своих лошадей, ловко соскочили с них и, сняв свои винтовки с плеч, положили их на землю. Я также остановил

свою лошадь. В это время отставшие от меня уже приближались. Я думал, что каракиргизы собираются ставить свои винтовки на рожки для того, чтобы при­готовиться к выстрелам, но они, оставив свое оружие на земле, заявили нам, что сдаются. Таким образом, когда мы подъехали к ним, у нас оказалось совершенно для нас неожиданно на руках до 30 пленных. Я объявил им, что, не имев никогда против них никаких враждебных намерений, я отпускаю их, но с тем непремен­ным условием, чтобы они немедленно вернулись домой и ни в каком случае не шли на баранту против богинцев, а в обеспечение исполнения своих требований удерживаю при себе двух заложников, которых отпущу по возвращении моем к Бурамбаю. Сарыбагиши были очень довольны и поспешили ускакать домой, а два аманата присоединились в качестве проводников к моему отряду.

К вечеру мы достигли реки Табульгаты, повернули на север в ее долину, подня­лись по ней и, дойдя до лесной зоны, расположились там на ночлег в прекрасной еловой роще. Всю ночь шел дождь.

19    июня был один из очень удачных дней моего путешествия. Погода к 9 часам утра совершенно разгулялась, и мы принялись за исследование интересной долины и восхождение на высокий Табульгатинский перевал, о котором нам, впрочем, го­ворили, что он легче только что исследованного мной Шатинского. Около нашего ночлега растительность лесной зоны имела уже горный и даже субальпийский ха­рактер, но далее, с исчезновением лесной растительности, она постепенно перешла в высокоальпийскую. При тщательном исследовании перехода этой растительности от лесной зоны к альпийской мне удалось открыть в этот день (19 июня) шесть совершенно новых видов растений: четыре еще в лесной, а два в альпийской зоне. Растения эти получили впоследствии следующие названия: одно из семейства ды- мянковых (Fumariaceae) названо моим именем |CorydaUs Semenovi); второе, из рода астрагалов семейства бобовых (Leguminosae), названо Oxytropis heteropoda; третье, из семейства зонтичных (Umbelliferae), названо Peucedanum transiliense; четвертое, также зонтичное, оказалось новым, дотоле неизвестным родом, названным моим именем Semenovia transiliensis; пятое, из семейства сложноцветных (Compositae), названо Tanacetum transiliense; наконец шестое, луковичное, принадлежало к се­мейству лилейных (Liliaceae) и названо Orithylia heterophylla.

В этот День я собрал много растений в лесной и в альпийской зонах. Из со­бранных в лесной зоне:

а)     четыре вида оказались по своему географическому распространению совер­шенно местными, так как они были вновь открыты;

б)     пять видов были уже ранее найденными в Алтае, а отчасти в Тарбагатае {Sanguisorba alpina, Lonicera hispiday Rhinactina Iimoniifolia, Dracocephalum imberbe, Tulipa altaica);

в)     семь видов распространены по всему алтайско-саянскому нагорью (Lathyrus altaicus, Libanotis condensata, Aronicum atlaicum, Saussurea salicifolia, Dracocephalum altaiense, Salix sibirica, Festuca altaica);

г) пять видов распространены в той же алтайско-саянской системе, но сверх того встречаются еще и на Кавказе (.Anemone narcissiflora, Potentilla fragiformis llliil Ribes atropurpurea, Aster alpinus, Doronicum oblongifolium);

д)     два вида типичные полярные сибирские, переходящие и в Америку и восходящие на азиатские горные хребты (Potentilla pensylvanica и Bupleurum ranunculoides);

е) девять видов принадлежат к европейско-сибирским полярным видам, вос­ходящим на азиатские, а отчасти и на европейские горные хребты (Papaver alpinum, Moehringia latexiflora, Cerastium alpinum, Saxifraga hire ulus, Erigeron alpinum, Oxyria reniformis, Carex frigida, Eriophorum Chamissonis и Phleum alpinum); 

ж) одиннадцать видов принадлежали к довольно обыкновенным формам нашего европейско-русского Полесья, распространенным и в Сибири (Prunus padus. Spireea oblongifoliay Geum rivale, Alchemilla vulgaris, Pyrus aucuparia, Androsace villosa, Poligonum bistorta, Salix viminalisy Carex praecox q.y Veratrum album, Poa  nemoralis);

з)     наконец три вида оказались степными русскими, достигающими через ази­атские степи до Заилийского Алатау (Nepeta nuday Dracocephalum nutansy Tulipa sylvestris ).

Поднимаясь по долине, мы часа через два достигли предела лесной раститель­ности, а затем во 2-м часу пополудни — и вершины перевала. Здесь я сделал гип­сометрическое измерение, которое дало мне для этой вершины 2750 метров абс. высоты. Термометр в этом часу показывал 7,5 °С. На перевале, начиная от предела лесной растительности, я сделал чрезвычайно интересный сбор высокоальпийских растений. Из собранных мной в альпийской зоне Курментинского горного прохода 31 вида растений оказалось:

а)     два местных, вновь открытых в этот день (19 июня);

б)     один также местный, уже найденный мной за несколько дней в Тянь-Шане АШит Semenovi);

в)     пять гималайских форм (Anemone Falconeri, Oxytropis kashmirianay Sedum coccmeum, Gentiana curroo, Rheum spiciforme);

г)     один вид был до того найден Карелиным только в Тарбагатае и мной в Тянь- Шане (Oxytropisfrigida);

д)     два вида были до того найдены ботаником Бунге только в восточном Алтае на реке Чуе и мной в Тянь-Шане (Hegemone lilacina, Dracocephalium imberbe).

Остальные высокоальпийские виды Курментинского перевала имеют более

широкое распространение, а именно:

е) шесть видов по всей алтайско- саянской системе (Ranunculus altaicus, Callianthemum rutaefolium, Thermopsis alpinay Chrysosplenium nudicaule, Primula cortusoides, Gymnandra borealis);

ж) еще пять видов, кроме этой гор­ной системы, доходят и до Кавказа (Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Saxifraga sibirica, Primula nivalis, Androsace villosa);

з) наконец еще четыре вида достига­ют до полярных равнин Азии и Европы (Lychnis apetala, Astragalus alpinus, Gen­tiana aurea, Pedicularis versicolor).

Когда мы в этот день (19 июня) до­стигли до вершины Табульгатинского перевала, то весь северный его склон был завален снегом, но снег этот был свежий, выпавший в последние дни; там, где он таял, были видны и поляны вечного снега. Самый гребень перевала и спуск с него на южную сторону состо­ял из гранита. В 3-м часу пополудни мы уже быстро начали спускаться, и на двух третях этого спуска граниты сменились известняком. 

Исследование этих известняков я начал от ли­нии их соприкосновения с гранитами, и скоро мне посчастливилось открыть в них достаточное коли­чество прекрасно сохранившихся окаменелостей, давших мне возможность определить, вне всякого сомнения, эпоху образования палеозойских пластов осадочных формаций, столь распространенных в Заилийском Алатау и Тянь-Шане.

Ночлег свой я расположил в долине реки Курмен- ты на нижней границе лесной зоны, которая здесь по моему гипсометрическому измерению оказалась в 1820 метров абсолютной высоты. Удачный наш день закончился обильным ужином, доставленным на весь наш отряд в виде двух баранов из ближай­ших, выдвинувшихся вслед за нашим движением по Кунгею, богинских аулов.

20 июня при хорошей погоде и температуре +7,5 °С я встал в пять часов утра и поспешил упо­требить три часа времени на самый тщательный сбор окаменелостей в возвышавшемся над нами обнажении горных известняков (Вот список этих окаменелостей: из руконогих (Brachiopoda): Productus semireticulatus, Pr. cora, Pr. striatus, Pr. giganteus, Spirifer mosquemis, Pr.glaber, Orthis resupinata, Rhynchonella acuminata, Atrypa большой величины, до сих пор еще не описанная; из головоногих (Cephalopoda) Orthoceras sp.;

 из двустворчатых раковин: Allorisma regularis и Pecten sp.; из одностворчатых: Euomphalus pentangulatusi из кораллов: Carnpophyllumgiganteum, Lithostrotion philippic Chaetetes radians. Bee эти окаменелости характерны для горных известняков каменноугольной системы.

Снялись мы со своего ночлега в 9 часов утра и, выйдя на Кунгей, через немного часов добрались до широкой до­лины реки Тюп, в это время роскошно поросшей древесной и травяной растительностью (Из древесных растений здесь росли черемуха (Prunus padus), яблоня (Pyrus malus), таволга (Spiraea hypericifolia), аргай (Cotoneaster nummullaria), черганак (Berberis heteropoda) ива (Salix viminalis)). Здесь на прекрасных пастбищах долины реки Тюп мы нашли богинские аулы и, переменив в них наших лошадей, к вечеру уже доехали до аулов Бурамбая, который приготовил нам самую радушную встречу.

Моя экспедиция на берега Иссык-Куля и во вну­тренность Тянь-Шаня до истоков Яксарта, так же как и поездка на Кунгей, возвращала Бурамбаю все его владения в бассейне Иссык-Куля, остатки его резиденции в Заукинской доли­не и множество плененных сарыбагишами богинцев, а союз с султаном Тезеком обеспечивал надолго его безопасность. Оставались у него на душе только еще два настоятельных желания.

Первое состояло в том, чтобы я попросил письменно сарыбагишского манапа Умбета-Али, который уже был моим «тамыром», о том, чтобы он возвратил Бу­рамбаю, за какой он положит выкуп, всех пленниц его семейства. Случай к тому представлялся для меня очень удобный. Я немедленно возвратил свободу, оружие и лошадей двум сарыбагишам, захваченным мной заложниками при взятии в плен сарыбагишской баранты. Им я поручил доставить немедленно Умбету-Али мое

письмо, на которое ответ был мной получен уже после моей второй поездки во внутренность Тянь-Шаня.

Второй и самой настойчивой просьбой Бурамбая было то, чтобы я оказал со­действие о принятии его в русское подданство со всем его племенем и со всеми его владениями, в состав которых входила вся восточная половина бассейна озера Иссык-Куль и все северное подгорье Тянь-Шаня до восточных снегов в высшей из вершин всего Небесного хребта — Хан-Тенгри. На эту просьбу Бурамбая я отве­тил, что готов ходатайствовать и перед генерал-губернатором, и в столице России о принятии его племени в русское подданство, но что для этого мне необходимо сначала закончить свое знакомство с его владениями. Вот почему я намерен те­перь ехать в пределы его летних кочевий на Мустаге к верховьям рек Кокджара и Сарыджаса, о которых я уже получил расспросные сведения от кочевавших там когда-то богинцев. Бурамбай с удовольствием согласился на мое предложение, соображая, что все земли, которые я посещу, будут закреплены за его племенем; притом он предупредил меня, что на летовки на Сарыджасе его враги сарыбагиши никогда не заходят, потому что это слишком далеко от их кочевий и они боятся быть отрезанными от них, как был ими отрезан уклонившийся от Бурамбая богинский род, желавший перекочевать на реку Нарын.

Снаряжение мое, занявшее три дня, было прекрасное. При содействии Бурамбая я получил внаймы за дешевую цену 70 свежих лошадей, 10 верблюдов и 6 провод­ников. Съестных припасов, как и во всех моих путешествиях 1857 года, других У меня не было, кроме сухарей, испеченных для меня в большом количестве еще во время моего пребывания в Верном по распоряжению Перемышльского, и сверх того, чая и курдючьего сала. Баранов мы находили везде, где встречали киргизские аулы и, в случае возможности, забирали их живыми.

24 июня мы вышли в полном своем составе из аулов Бурамбая на Малой Каркаре, стем чтобы во второй раз проникнуть в неведомую глубь Тянь-Шаня в направле­нии к самому высокому из его исполинов, Хан-Тенгри, и перейти по возможности водораздел рек Джунгарии, принадлежащих к системе реки Или и озера Балхаш» и Кашгарии, или Малой Бухарии, принадлежащих к системе реки Тарим и озера Лобиор. Подниматься на Тянь-Шань мы должны были по реке Большая Каркара, принадлежащей к илийской системе.

После двух часов пути мы достигли выхода Б. Каркары из гор и повернули в ее долину, по которой шли беспрепятственно полтора часа в предгорьях Тянь- Шаня. Долина поросла хорош им еловым лесом, а обнажения горных пород, нами

встречаемые, состояли из известняков, а потом из гранита. Дойдя до раздела Б. Каркары на две ветви, мы пошли по левой, но долина ее так сузилась и обра­тилась в малодоступное ущелье, что наши проводники предупредили нас, что нашему довольно многочисленному отряду с верблюдами следовать далее через ущелье невозможно и что необходимо сделать обход его через горы по дороге, по которой идут обыкновенно богинцы со своими стадами и табунами на свои кочевья. Обходная дорога эта называлась Сартджол, то есть дорога сартов.

Поднимаясь по дороге круто в гору, мы сначала следовали еще по лесной зоне через еловый лес, но затем достигли предела лесной растительности и вышли на чудные луга, характеризуемые альпийской и субальпийской растительностью и служащие для летних кочевок знатных богинцев из Бурамбаева рода. К аулу одного из таких богинцев «белой кости» Балдысана, избравшего себе здесь пре­красное место для летовки по случаю болезни своей матери, которой был необ­ходим горный воздух, мы и направились, свернув в сторону от Сартджола, через роскошные альпийские пастбища.

С наслаждением провел я часа три на лугах субальпийской зоны в сборе рас­тений, между которыми в этот день, 24 июня, мне удалось найти и один новый вид астрагала, названный впоследствии ботаником Бунге Oxytropis ochroleuca. К аулу Балдысана мы дошли к 4 часам. Балдысан, принявший меня особенно радушно по рекомендации Бурамбая, представлял собой тип каракиргизского сибарита. Миролюбивый по природе, он прежде всего любил свое спокойствие, и, не принимая участия в кровавой распре богинцев с сарыбагишами, он никог­да не ездил на баранту и любил кочевать в тех местностях Тянь-Шаня, которые были наиболее недоступны набегам сарыбагишей. Наклонности его были арти­стические. Он страстно любил музыку и считался между каракиргизами самым лучшим музыкантом на домбре (струнный инструмент вроде балалайки) и охотно заслушивался песнями народных сказителей и импровизаторов, иногда проводя в этом занятии целые ночи.

С особенным удовольствием, по моему приглашению, Балдысан играл передо мной на домбре, пригласил и сказителей былин, которые пели очень монотонно эти былины под звуки домбры, а также импровизировали передо мной какие-то песни, в которых, по свидетельству моих переводчиков из казаков, прославляли мои поездки на прибрежья Иссык-Куля и к истокам Нарына, заставившие сары­багишей бежать с земель богинцев.

Когда же я возвратился в приготовленную мне юрту со своим неотлучным переводчиком-казаком и художником Кошаровым, к нам явился в своей живо­писной одежде и высокой шапке из лебяжьего пуха, с бубнами в руках «дуана», то есть прорицатель, или по-сибирски шаман, так как у каракиргизов, так же как и у киргизов Большой орды, под покровом слабо привившегося мусульманства тлелись еще остатки шаманства.

Дуана после нескольких обычных бешеных прыжков привел себя в экстаз прорицателя и принялся предсказывать мне мою будущ­ность. По его отрывочным словам, переведенным мне казаками (как они умели), он предсказал мне, что я буду улькунтюре (большой санов­ник) у царя и буду иметь сто чинов (или знаков отличия), которые он, судя по его жестикуляции, видел на мне «воочию» перед собой, после чего при всякой новой виденной им почести падал к моим ногам в таком изнеможении, что наконец лишился чувств.

Я, конечно, тогда не придал ни­какого значения предсказаниям дуаны. О чинах и знаках отличия я и не думал, так как мне уже было 30 лет и я не думал вступать в государственную службу, забо­тясь только о научных интересах, в особенности об исследованиях внутренней Азии, задумывая новое путешествие туда, куда впослед­ствии был направлен, при моем содействии, Пржевальский.

Проночевав с большим азиат­ским комфортом у своего госте­приимного хозяина, я распростился с ним поутру 25 июня, причем он выражал мне свое желание, чтобы, когда я буду возвращаться в Россию, я взял его туда на его счет, так как ему хотелось непре­менно слышать русскую музыку.

Мы вывши в этот день часов в 6 поутру и направились на Сартджол, по которому спустились в зону елового леса и через нее вышли снова в верхнюю часть долины Б. Каркары. Эта часть долины, расположенная выше дикого ущелья, в котором река пробивается через передовую цепь Тянь-Шаня и которую мы вынуждены были обойти по Сартджолу, на протяжении верст десяти еще сохраняет характер узкой поперечной долины с крутым подъемом, но лесная растительность в ней уже ис­чезает. Зато отовсюду по крутым, отчасти заросшим кустарником обрывам торчат скалы, сначала состоящие из гранита, а потом из сиенита. После часов двух или трех подъема по этой поперечной долине мы вышли на широкую и высокую, про­дольную по отношению к направлению хребта, то есть простирающуюся с востока к западу. В этой продольной долине сливаются две ветви Каркары: одна, текущая с запада, а другая — с востока. Первая сохраняет название Каркары, а вторая, то есть текущая с востока, носит название Кокджара по цвету встречаемых на ней каменных обрывов (Кокджар значит зеленый яр).

Кокджарская долина, по которой мы последовали, повернув прямо к востоку, оказалась одной из характерных высокогорных продольных долин внутреннего Тянь-Шаня. Средняя ее высота была не менее 2760 метров; вся она лежит выше пределов лесной растительности и поросла на крутых скатах двух параллельных

кряжей, между которыми она простирается в направлении прямо от востока к западу, только высокогорными кустарниками, а отчасти и субальпийскими и альпийскими травами, спускающимися от пределов вечного снега Кокджарского горного прохода.

Обнажения горных пород, встреченные нами в Кокджарской долине, оказались состоящими из пластов зеленоватого сланца, поставленных на ребро с падением 85° к С и простиранием прямо от В к З сообразно с направлением широкой и вы­сокой продольной долины.

Высокогорные кустарники, за неимением деревьев украшающие долины, были в это время года (25 июня) в полном цвету. Это были осыпанные ярко-желтыми цветами Potentilla fruticosa, два красивых вида таволги с пучками белых цветов (Spiraea oblongifolia и Sp. laevigata), серо-зеленые тамариксы, нежная зелень ко­торых перемешивалась с массой прекрасных ярко-розовых цветов (Myricaria daurica), две породы низкорослых светло-зеленых ив (Salix sibirica и S. nigricans), темно-зеленый, иногда полудревовидный казачий можжевельник (Juniperus pseudosabina) и наконец колючий тюйэ-уйрюк (Caragana jubata) с густой серой зеленью и бледно-желтыми цветами, по своей форме напоминающий верблюжий хвост и служивший любимым лакомством наших верблюдов.

Мы следовали верст двадцать по Кокджарской долине, представлявшей благо­даря характеру своей растительности прекрасные летние стойбища для владельцев страны богинцев, вверх течения широкого, но не быстро струившегося Кокджара, до тех пор пока не достигли впадения в него речки Тузкокджара, получившей свое название от находившегося близ нее соляного источника. Мы завернули к этому источнику, так как соляной ключ в Тянь-Шане представлял для меня как геолога интересное явление. В долине Тузкокджара источник находился на левой стороне реки, на ровном дне долины, где он выходил из песчано-глинистой по­роды, образуя бассейн метра в полтора глубиной. Вода, насыщенная раствором поваренной соли, имела 18,6 °С.

Прибыли мы сюда к 3 часам пополудни, и я предполагал остановиться здесь на ночлег, но не мог осуществить своего намерения, потому что в этой части до­лины корма были очень плохи, вслед­ствие чего не оказалось и топлива (тезека, то есть помета). Поэтому мы вынуждены были вернуться в доли­ну главного Кокджара, где и нашли себе в 5 часов пополудни удобное место для ночлега у подошвы подъ­ема на знаменитый между туземца­ми Кокджарский горный перевал, служащий главным водоразделом между бассейном реки Или и озера Балхаш с одной (джунгарской) сто­роны и реки Тарим и озера Лобнор с другой (кашгарской).

Вечер я употребил на укладку бо­гатой добычи растений, собранных в долине Кокджара, между которыми оказались два совершенно новых, получивших впоследствии названия Cirsiunt Semenovi Herd и Deschampsia koelerioides Reg.

Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты нашего ночлега, а следовательно, и продольной долины Кокджара 2740 метров, температура воз­духа в 6 часов пополудни была +8,5 °С.

26 июня при солнечном восходе было только -2,5 °С. Палатка моя обледенела, а тужи были подернуты тонким льдом. Мы пошли вверх по главному Кокджару, сначала к югу, а потом стали свертывать постепенно к юго-западу, так как река разбилась на несколько ветвей, из которых каждая сделалась несколько бедной водой. По одной из них мы начали все сильнее и сильнее подниматься в гору. Встречавшиеся нам обнажения состояли из сланцев с простиранием под конец от В к З и падением 90°. Далее тропинка наша прошла мимо величественного утеса, состоявшего из светло-голубоватого известняка, возвышавшегося совершенно отвесной стеной над нашей тропинкой.

Когда же мы добрались около часа пополудни к вершине горного прохода, то были ослеплены неожиданным зрелищем. Прямо на юг от нас возвышался самый величественный из когда-либо виденных мной горных хребтов. Он весь, сверху донизу, состоял из снежных исполинов, которых я направо и налево от себя мог насчитать не менее тридцати. Весь этот хребет, вместе со всеми промежутками между горными вершинами, был покрыт нигде не прерывающейся пеленой веч­ного снега. Как раз посредине этих исполинов возвышалась одна, резко между ними отделяющаяся по своей колоссальной высоте, белоснежная остроконечная играми да, которая казалась с высоты перевала превосходящей высоту остальных вершин вдвое. И действительно, так как вершина Хан-Тенгри оказалась, по позд­нейшим измерениям, около 7000 метров абсолютной высоты, то относительная ее высота над горным перевалом составляла 3500 метров, между тем как высота остальных горных вершин над перевалом не превосходила 2000 метров. Небо было со всех сторон совершенно безоблачно, и только на Хан-Тенгри заметна была небольшая тучка, легким венцом окружавшая ослепительную своей белизной горную пирамиду немного ниже ее вершины.

Вся горная группа Тенгри-Тага была видна на всем своем величественном про­тяжении, а перед ней вдоль ее подошвы, у наших ног протекала река Сарыджас,

которая, как действительно оказалось согласно показаниям наших вожаков, при­надлежала к системе центральноазиатской реки Тарим, протекающей параллельно Тянь-Шаню по южную его сторону в Лобнор. К удивлению, река Сарыджас брала начало не на южной, а на северной стороне Тянь-Шаня из многих ледников, широ­ко развитых на северном склоне Тенгри-тага. Собравшаяся из этих истоков река величественно протекала по широкой продольной долине Тянь-Шаня, сначала прямо на запад, а потом, отклоняясь к юго-западу и далее к западу, врывалась постепенно в теснины понизившегося Тенгри-Тага и, обогнув его, прорывалась через Тянь-Шань, а затем выходила уже на южную его сторону, в китайский Тур­кестан (Кашгарию), и, соединившись там с другой значительной тянь-шаньской рекой Аксу, несла свои воды в Тарим. Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты Кокджарского горного перевала и, следовательно, горного тянь-шаньского водораздела 3510 метров, температура на перевале в час попо­лудни была +9,5 °С, а растительность его высокоальпийская.

Часа три я пробыл на перевале не только для того, чтобы налюбоваться таким величественным видом, подобный которому едва ли можно где-либо встретить в мире, но и для того, чтобы ориентироваться в орографии высшей в Тянь-Шане горной группы, которой местные жители так метко дали поэтическое название Тенгри-Тага (Хребет духов), уподобляя эти снежные вершины небесным духам, а увенчивающего их и подавляющего своим величием исполина, — Хан-Тенгри, то есть царю этих небесных духов. Отсюда произошло и китайское название всей горной системы — Тянь-Шань (Небесные горы).

Часа в 4 пополудни мы начали спускаться к югу с перевала и скоро достигли до ручья, текущего уже в Сарыджас. Ручей этот на втором часу нашего спуска соединился с другим и после многих изгибов достиг Сарыджаса. Недалеко от его устья мы и остановились на ночлег. Казаки расположили мою палатку у самого ручья, впадавшего недалеко оттуда в Сарыджас и принадлежащего, следова­тельно, к самому центральному из азиатских континентальных бассейнов — бассейну Тарима и Лобнора. На снежные вершины начали уже набегать тучи, но я еще успел насладиться дивным зрелищем «мерцания Альпов» (Alpengliihen) на Тенгри-Таге.

Только когда погасли последние лучи, освещавшие своим розовым блеском величественного «Царя духов» (Хан-Тенгри), я удалился в свою палатку и при тусклом свете своей лампады разобрал собранные мной в этот день ботаниче­ские сокровища. Между ними оказались два совершенно новые вида растений, получившие впоследствии название Cirsium nidulans и Cortusa Semenovi. Всего же собрано было мной в этот день 50 растений. Из этих 50 высокоальпийских рас­тений 30 можно считать аборигенами Заилийского края и Семиречья, то есть старой Джунгарии, но из них 4 доходят до Гималайского хребта, 5 до Алтая, а 7 распространяются и по всей алтайской системе. Остальные 20 видов

переходят и в Европу, а именно 10 принадлежат к европейским полярным формам, а 10 к европейским высокоальпийским, находимым на Кавказе.

В ночь на 27 июня над нами разразилась снежная буря.

27    июня в 5 часов утра, выйдя из своей палатки, занесенной снегом, я нашел, что спавшие недалеко от меня под огромной кошмой (киргизским войлоком) были буквально погребены снежной пеленой. Двое или трое из них уже выбрались из своих снежных гор и весело помогали своим товарищам выбираться из-под за­несенного снегом войлока, под которым они расположились с вечера. Впрочем, температура была выше вчерашней. Термометр Цельсия показывал +3°, и снег быстро таял на лучах южного солнца. Казаки разбрелись во все стороны соби­рать топливо, причем один из них, разрывая тающий снег, наткнулся в пределах нашего бивака на предмет, произведший на всех нас очень тяжелое впечатление. Под снегом оказался тщательно завернутый в войлок и одетый в халат, белье и са­поги труп богинца. Труп этот прекрасно сохранился в атмосфере ледяной зоны. Без сомнения, это был один из богинцев, бежавших с поля битвы на Заукинском перевале в мае 1857 года. Раненный или обессилевший в битве, он добрался со своими товарищами до Сарыджаса и, окончив здесь свою жизнь, был тщательно завернут ими в войлок и оставлен под снежной пеленой.

Напившись чаю, мы снялись со своего бивака уже в 6 часов утра, с тем чтобы, перейдя Сарыджас, предпринять восхождение на поднимавшийся на южной его стороне снежный хребет, достигнуть вечного снега и измерить высоту снежной линии на северном склоне Тенгри-Тага.

Река Сарыджас, на берег которой мы скоро вышли, поразила меня млечно-бело-зеленоватым цветом своей воды, очевидно питаемой ледниками. Переправа через реку не столько была затруднена ее быстротой, которая не была чрезмерна, сколько множеством рукавов и глубокими ямами, оказавшимися в некоторых из них. Тем не менее переправа наша с верблюдами совершилась благополучно, хотя заняла немало времени. Впрочем, я сам выиграл много времени, оставив весь отряд на берегу реки у переправы и отправившись на восхождение налегке, с Кошаровым, тремя казаками и двумя киргизами.

Подъем с продольной долины, имевший до 3000 метров абсолютной высоты, был доступен для наших лошадей, необыкновенно привычных к горным вос­хождениям. Притом же наши проводники, со свойственной горным каракиргизам сообразительностью, вели нас кратчайшим и легчайшим путем к ближайшим полянам вечного снега. Растительность на скатах, по которым мы поднимались, была высокоальпийская. Подъем оказался очень крутым, но часа через три мы до­брались до того, что уменьшившаяся крутизна не мешала уже нам видеть снежные вершины. Только каменные россыпи очень затрудняли нам дорогу. Это были не свежие камни мелкой осыпи, а глубоко врезавшиеся в землю и торчащие из нее острые и крупные камни — может быть, остатки старой морены.

Наконец мы добрались до снежных пятен, а затем стали подниматься и по сплошному снегу, но снег этот был свежевыпавшим в предшествующую ночь и прикрывавшим небольшие поляны вечного снега. Здесь, забравшись на доступную для наших лошадей вершину, покрытую на своем северном склоне вечным снегом, я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 3950 метров, которые составляют как высоту снежной линии на северном склоне Тянь-Шаня, так и высшую точку, мной достигнутую в этом хребте. Так как это было в 2 часа пополудни и времени оставалось еще достаточно, то я просил моих проводников помочь мне спуститься на Сарыджас, по возможности ближе к тому месту, где эта река врезывается в горы диким и недоступным ущельем, которое приходится обходить через высокий горный перевал.

Часа полтора мы употребили на спуск диагонально к Сарыджасу, до которого дошли в четвертом часу пополудни, и вышли на него в том месте, где каракир­гизы, едущие из кочевьев Бурамубая в Семиречье, останавливаются на втором своем ночлеге. Отсюда я отправил одного из своих казаков вверх по Сарыджасу к нашему отряду с распоряжениями насчет места для ночлега, а сам решился пройти вниз по Сарыджасу еще часа два или более, для того чтобы видеть, откуда обходная дорога отделяется от Сарыджаса и где эта река входит в горное ущелье.

В эти два часа спуска вдоль течения Сарыджаса я успел получить сколь воз­можно обстоятельные сведения о всем пути от бурамбаевских кочевий на Сан­таше до того города Семиградья, в который эта дорога ведет, а именно Турпака. Проводники рассказали мне, что путь в Кашгарию, на котором мы находились, является единственно удобным в промежутке между Заукинским и Мусартским горными проходами. От аулов Бурамбая до города Турпак они доходят в семь Дней. Первую ночь ночуют на Кокджаре около того места, где мы имели свой ночлег с 25 на 26 июня. Вторую ночь, перейдя трудный Кокджарский горный проход, они ночуют на Сарыджасе на том месте, до которого мы дошли в этот вечер. На третий день они поднимались по дороге, идущей в обход ущелья, через которое пробивается Сарыджас, на горный перевал Куйлю, переходили через него и ночевали на южной его стороне. Вершина перевала всегда бывает покрыта снегом. Но под этим снегом есть лед, так что, по-видимому, дорога проходит через ледник, сползающий с одной из вершин Тенгри-Тага. Впрочем, переход через этот перевал мои проводники считали менее высоким и менее затруднительным, чем переход через Кокджарский горный проход.

Четвертую ночь они ночевали на Ишигарте — довольно низком перевале, по- видимому, через южное предгорье Тянь-Шаня.

Пятую ночь ночевали на реке Чолок, а на шестую уже располагались на ночлеге в виду китайского караула, расположенного перед Турпаком.

На горный проход Куйлю, кроме до­роги, переходящей через тянь-шаньский водораздел между реками Кокджаром и Сарыджасом, в величественном Кок- джарском горном проходе выходит еще и другая дорога, переходящая тянь-шаньский водораздел между вершиной реки Тургень — Аксу и Сарыджасом, но считавшаяся в мое время затруд­нительной.

Вот все, что я мог в то время узнать

о      путях, обходящих непроходимые сарыджасские теснины и ведущих в Кашгарию. Затем, когда день начал уже склоняться к вечеру, мы повернули на­зад вверх по Сарыджасу и уже довольно поздно ночью достигли ночлега нашего отряда. Ночь была теплее прошедшей, и снег не падал.

28    июня в 5 часов утра термометр показывал +5 °С. Мы тронулись в путь в 6-м часу. В этот день я желал пробрать­ся к истокам Сарыджаса, берущим нача­ло в ледниках, спускающихся в боковую долину Тянь-Шаня. Из продольной долины Сарыджаса, в которой мы на­ходились, нам пришлось сначала часа два еще идти вверх по течению реки, а затем, отойдя от нее и поднявшись в гору, перейти диагонально горный отрог, огибаемый течением реки. Часа через три мы снова вышли на Сарыджас, но уже в той верхней части его течения, где он еще не выбрался из поперечной долины, в которую стекались его истоки, берущие начало из ледников, спуска­ющихся с Тенгри-тага. Я направился к тому из них, который казался мне самым громадным и замыкал попереч­ную долину, и оставил от себя вправо два очень красивых ледника, спускав­шихся по направлению на юго-запад в боковую долину, имевшую ширину в три версты.

Мы шли по дну долины, засыпанному валунами. Преобладающая между ними горная порода — прекрасный белый и серый мрамор. Его здесь, несомненно, более, чем около храма Весты в Тиволи близ Рима. Попадались между валунами горные глинистые, и кремнистые, и светло-серые, и блестящие сяюдяные

сланцы, а нередко кристаллические породы — граниты, гнейсы и сиениты, но вулканических пород, как и во всем виденном мной до сих пор Тянь-Шане, со­всем не было.

По всей долине попадались нам рассеянные в огромном количестве черепа горных баранов с их громадными завитыми рогами. Черепа эти были так тяжелы, что сильный казак с некоторым трудом поднимал их. Они были очень отличны от распространенных в Алтае и в других азиатских горных хребтах горных бара­нов — архаров (Ovis argali). Туземцы называют найденных нами баранов кочка- рами. Эта порода колоссальных горных баранов была впервые охарактеризована и описана знаменитым путешественником XIII века венецианцем Марко Поло. Соотечественники не поверили его описаниям и прозвали его «il millione», то есть рассказчиком сказок из тысячи и одной ночи. Только в первой половине XIX века английский путешественник лейтенант Вуд (Wood), проникший на Памир, на­шел там черепа с рогами, в точности соответствующие описанным Марко Поло, и по этим описаниям английские зоологи установили баранов Марко Поло как новое животное, которому и дали название в честь знаменитого венецианца Ovis polli, но причислили его к породам животных, полностью вымерших в историче­ское время, подобно так называемой морской корове (Rhytina stelleri).

Часа три следовали мы вверх по широкой долине и наконец стали переходить ее диагонально, направляясь к выдающемуся в нее с нашей левой стороны мысу, до которого шли еще часа два, переправившись через Сарыджас на правый его берег. Мыс оканчивался крутым утесом, к которому мы добрались часам к 4 попо­лудни. Здесь я остановил весь свой отряд с верблюдами и вьюками на дневку, так как остаток этого дня я хотел посвятить восхождению на круто возвышавшуюся над нами окраину долины и оттуда увидеть ледник, к которому я стремился, во всем его объеме, а весь следующий день посвятить, уже налегке, ближайшему осмотру самого ледника и верхней части долины.

Как только весь наш обширный караван остановился на свою продолжитель­ную дневку, мы с Кошаровым, в сопровождении двух казаков и двух киргизов поехали вверх по долине, к которой с левой нашей стороны близко подошли круто возвышавшиеся и увенчанные вечным снегом горы. Скоро мы стали под­ниматься на их крутые склоны по едва заметной тропинке, и здесь нас ожидала нежданная встреча.

По тропинке, проходящей выше нашей, но параллельно с ней, можно сказать, над нашими головами, на расстоянии хорошего ружейного выстрела неслось большое стадо горных баранов, которых наши богинцы приветствовали кри­ком «кочкар, кочкарь» И действительно, я мог рассмотреть в свой бинокль, что это были громадные бараны с теми характерными рогами, черепа которых мы находили во множестве в долине Сарыджаса. Таким образом, я с восторгом мог констатировать, что полусказочный Ovispolli еще существует, и мог собрать не­которые биологические о нем сведения от знакомых с его жизнью каракиргизов.

Альпийские пастбища на склонах Тенгри-Тага так обширны и богаты чудными травами, что на них этой самой породе колоссальных горных баранов живется очень привольно. Притом же такие альпийские пастбища, на абсолютной вы­соте своей не менее 3000 метров, проходят широкой, хотя местами прерванной глубокими ущельями полосой от склонов Тенгри-тага до Памира (Крыши мира), т которую они свободно взбегают отсюда, прыгая, где возможно, через пропа­сти или спускаясь в них своими характерными прыжками, бросаясь с отвесных осад головой вниз и безвредно падая на свои несокрушимые рога, стук которых оглашает нередко тишину горных ущелий.

С места интересной нашей встречи мы могли хорошо ориентироваться в сарыджасских ледниках. За широкой долиной мы ясно видели еще два прекрасных ледника, живописно спускавшихся в короткую, поперечную по отношению ж нашему пути, долину. Очень ясно можно было различить у подножья двух отдельных групп снежных белков Тенгри-Тага белоснежные фирновые поляны, даюпше начало ледникам, каменные гряды их боковых морен и наконец их око­нечности грязного цвета. Но всего более нас интересовал тот ледник, который замыкал нашу долину и величественно спускался с обширных фирновых полей Тенгри-Тага, падая наконец крутым уступом в нашу долину. Кошаров особенно тщательно срисовал этот ледник с высоты, на которой мы находились.

Уже начало смеркаться, когда мы полезли еще далее в гору, для того чтобы с еще большей высоты насладиться неописуемым зрелищем «мерцания Альпов» (Alpengliihen) Небесного хребта, когда вся обширная долина уже оделась ночным покрывалом, а снежные вершины Тенгри-Тага, со своим величественным царем Хая-тенгри во главе, блистали еще своими рубиновыми цветами в лучах не вид­ного уже из долины солнца. Когда наконец начало блекнуть и это магическое мерцание, мы спустились в объятия ночи к приветливым огонькам нашего при­вала. Ночь проведенная нами здесь вблизи ледника Сарыджаса, получившего впоследствии мое имя, не была особенно холодна: термометр в 9 часов вечера показывал +8,5 °С.

29 июня я встал в 5 часов утра и отправился налегке в сопровождении только Кширова, трех казаков, двух богинских проводников и одной вьючной лошади в направлении к главному леднику, который мы скоро увидели непосредствен­но перед собой. Он спускался с громадной группы вершин Тенгри-Тага, как бы широким замерзшим внезапно потоком, заслуживающим, по альпийской терминологии, название ледяного моря (mеr de glace). Нижняя, спустившаяся в до­лину его часть сопровождалась высокой грядой боковой морены, а оконечность ледника характеризовалась своим цветом, уподоблявшимся цвету почерневших мраморных статуй. К этой оконечности я и подошел, перейдя через передовую её морену.

Ледяная масса, составлявшая оконечность ледника, имела метров 100 высо­ты. Лед её трещин имел светло-зеленый цвет, уподобляющийся цвету лучших забайкальских бериллов, В нем не было заметно того игольчатого раздробления, какое я замечал во льду знакомых мне альпийских ледников, и хотя местами были видны пузырьки, но все-таки сложение льда было так плотно, что когда я отбивал его глыбу, то мой молоток звенел об него как о каменную породу. Из-под ледника с силой вырывался один из горных истоков Сарыджаса. Гипсометрическое опре­деление оконечности ледника дало мне 3220 метров.

От оконечности ледника я свернул вправо, для того чтобы выйти на его левую морену, которая поднималась довольно высокой грядой. Морена содержала в себе и большие каменные глыбы, но большей частью состояла из мелких камней. Местами эта морена так сближалась с ледниками, что мне удалось взобраться на самый ледник, на поверхности которого я встретил большие каменные глыбы на ледяных подставках, так называемые «ледяные столы».

Чем более я подвигался вверх по леднику, тем чаще я встречал глубокие тре­щины, сначала настолько узкие, что можно было через них переходить, но когда °ни сделались шире, я принужден был вернуться на морену, потому что мои путники по своей неопытности не могли служить мне надежными помощниками

при переходе через ледник. Цвет льда в глубоких трещинах был не голубой, как в европейских ледниках, а тот же зеленый цвет лучших забайкальских бериллов. Высота, которой я достиг, поднимаясь по леднику, оказалась по гипсометриче­скому измерению 3285 метров.

Выбравшись с ледника снова на левую его морену, я спустился в долину, кото­рую достиг в 2 часа пополудни, при температуре воздуха +12,5 °С. Здесь я занялся в высшей степени интересным сбором тянь-шаньских альпийских растений с пастбищ баранов Марко Поло (Ovis polli) и добрался к вечеру до бивака своего каравана, где температура воздуха в 7 часов вечера оказалась +7 °С.

Огни были разведены, чай и ужин скоро приготовлены, а я, при свете своей лампы, записал в свой дневник и уложил в листы пропускной бумаги свои со­кровища — никем еще не виденные растения Тенгри-Тага. Ужин наш везде, где не было киргизских аулов и нельзя было достать киргизских баранов, состоял из размоченных сухарей черного хлеба, изжаренных в курдючьем сале.

Между собранными в верхней Сарыджасской долине 29 июня растениями оказались 4 новых вида. Одним из них была еще и доныне не описанная робиния, похожая на Caragana jubata, но отличающаяся большей густотой своей светло­серого цвета зелени, большей длиной своих игл и своими светло-розовыми, а не желтыми цветами. Я собрал и высушил очень тщательно этот интересный род растений, который каракиргизы называли тюйэ-уйрюк (верблюжий хвост), но описывавший собранные мной растения директор Ботанического сада доктор Регель проглядел это растение, смешав его с очень отличным от него видом Cara­gana jubata, распространенным во всем алтайско-саянском нагорье, имеющим желтые цветы и принадлежащим другому виду рода Caragana.

Остальные три новых вида, найденные мной 29 июня в Сарыджасской до­лине, принадлежали к семейству сложноцветных; они получили впоследствии, при их описании, следующие названия: Saussurea Semenovi, S. glacialis и Civsiuffl Semenovi.

Из растений, уже мне знакомых, всего более бросились в глаза светло-голубые ковры обыкновенных, распространенных и на лугах нашей родной Сарматской равнины незабудок (Myosotis silvestris), золотисто-желтые ковры того рода лука, который дал китайское название Цунь-Линя (Луковые горы) центральной части Тянь-Шаня, где я впервые открыл эти растения (Allium Semenovi), и наконец темно-синие ковры высокоальпийских пород генциан.

30    июня весь мой отряд, в полном своем составе, снялся с лагеря в 6 часов утра при температуре +3,5 °С, и мы пошли вниз по долине Сарыджаса, по правой стороне реки, до тех пор, пока ее течение не вышло в продольную долину и не повернуло по ней к западу. С этого места начали подниматься в 10 часов утра на высокий перевал, разделяющий параллельные между собой продольные долины Сарыджаса и Кокджара, и, достигнув вершины перевала около часа пополудни, спустились в долину Кокджара, а затем, выйдя на свою старую дорогу, добрались к вечеру до Тузкокджара и здесь, поднявшись верст на пять выше соляного ис­точника, остановились на ночлег.

Около этого ночлега я, к своему особенному удовольствию, нашел обнажения горных известняков с их характерными окаменелостями каменноугольной си­стемы (Productus giganteus, Pr. semireticulatusy Spirifersp., Bellerophon, Pleurotomaria и другие). Эта находка была тем интереснее, что она определяла глубокую гео­логическую древность поднятия Тянь-Шаня, который, несомненно, уже с конца каменноугольного периода составлял остов великого азиатского материка.

1 июля мы вышли со своего ночлега на Тузкокджаре в 8 часов утра, через два часа достигли верховьев этой речки, откуда начали подниматься крутым, но

доступным для наших верблюдов подъемом до вершины горного перевала, на ко­тором были видны пятна еще нерастаявшего снега. Везде, где на нашем подъеме нам попадались обнажения горных пород, они состояли из красного песчаника, имеющего почти вертикальное падение (85° к С). Высота перевала, по моему гипсометрическому измерению в 2 часа пополудни, оказалась 3320 метров. Рас­тительность на всем горном перевале оказалась высокоальпийской.

Виды с перевала на Хан-Тенгри и часть Тенгри-Тага, хотя и более ограничен­ные, чем с Кокджарского горного прохода, тем не менее, очаровательны. С другой стороны вид на север, на врезанную глубокой щелью долину Кокпако, обширен и величествен.

По одному из истоков этой реки мы и начали спускаться с перевала прямо к северу, но через полчаса пути свернули к северо-востоку и по безводной до­лине скоро вышли на исток реки Текес. Сначала мы шли по безводной части до­лины, а дальше в ней начали собираться источники Текеса. Красные песчаники заменились здесь известняками, а затем брекчиями. По слиянии своих истоков Текес сделался значительной рекой, направлявшейся сначала к северу, а потом к северо-востоку.

По мере нашего спуска по Текесу мы вошли в лесную зону. Высокоальпийские растения начали исчезать, и стали появляться высокогорные кустарники тюйэ- уирюк (Caragana jubata), арча (Juniperus sabina), черганак (Berberis heteropoda), жимолость (.Lonicera hispida, L. microphylla, L. Karelini, L. coerulea), облепиха (Hippophae rhamnoides, ивы (Salix nigricans, S. sibirica) и наконец более высокие деревья: рябина (Sorbus aucuparia), береза (Betula alba), тополь (Populus suaveolens) и ель (Picea Schrenkiana).

По мере нашего спуска по долине Текеса травы, мной встречаемые, все более и более принадлежали уже к культурной зоне и имели характер самой обыкно­венной европейско-русской флоры.

Что же касается горных пород, встреченных мной при спуске по Текесской долине, то в альпийской зоне осадочные породы заменились кристаллическими,

а именно гранитами и сиенитами, которые тянулись по нашему пути часа полтора. Затем пошли опять осадочные породы, сначала сланцы, потом песчаник, нако­нец и горные известняки с их характерными окаменелостями каменноугольной системы — Productus semireticulatus и т. д. Известняки эти имели падение 50° к З. За ними пошли тонкослоистые некристаллические (глинистые) сланцы, похожие на известные в геологической номенклатуре под названием Brandschiefer, в ко­торых нередко встречаются пласты каменного угля. Такое развитие в верховьях реки Текес пластов каменноугольной системы объясняет обилие ниже по реке (в китайской Кульджинской провинции) богатых месторождений каменного угля. Перейдя на левую сторону Текеса, мы выбрали себе здесь место для ночлега в ночь на 2 июля при впадении в Текес небольшого ключика между кустами арчи (Juniperus sabina)

2 июля мы вышли с нашего ночлега на Текесе в 7 часов утра, сначала спусти­лись вниз по реке по расширяющейся долине, которая ниже зоны хвойных лесов поросла богатой травяной растительностью европейского типа. Пройдя часа два вниз по широкой долине, мы повернули к северо-западу, стали подниматься в гору и Достигли к 11 часам утра вершины не особенно высокого перевала, отделяющего

долину Текеса от долины реки Каркара, с пере­вала вышли уже на знакомую нам тропинку Джилькарагай, которая вывела нас в долину Каркары, откуда мы без труда добрались ранее вечера до кочевий Бурамбая.

В его аулах ожидали нас некоторые интерес­ные и даже важные для меня известия. Получен был очень характерный ответ на мое письмо от моего «тамыра» — верховного манапа сарыбагишей Умбет-Али. Он отвечал мне, что не соглашается ни на какую частную выкупную сделку со своим врагом Бурамбаем впредь до общего примирения обоих племен, в котором должны быть окончательно сведены счеты в том, кто перед кем останется в долгу. Основой таких счетов, по киргизскому обычному праву, служит прежде всего подсчет потерь каждой стороны в баранах, рогатом скоте, лошадях, верблюдах и, наконец, людях — «черной» и «белой» кости. Все эти потери переводятся на число баранов, слу­живших в то время как бы монетной единицей при денежных расчетах. При подобных расчетах отношение той или иной ценности к барану, служащему монетной единицей быка, коровы, лошади, верблюда и даже человека «черной ко­сти» — не представляло никаких затруднений, так как определялось обычаем, и только потеря человека «белой кости» или признаваемого по общественному мнению «батырем» всякий раз подлежала особой оценке по взаимному соглашению. Так, например, гибель сарыбагишского манапа Урмана должна была иметь для богинцев последствием начет в несколько тысяч монетных единиц, то есть баранов. Что же касается пленных, то так как они уже обращались в собственность племени, их захватившего, то они разменивались с большей легкостью один на один, а в случае если менять их было не на кого, то выкуп людей «черной кости» совершался по определенной бесспорной таксе, а выкуп людей «белой кости» и батырей происходил по взаимному соглашению. Вот от такого-то частного соглашения со своим врагом Бурамбаем о пленницах из его семейства Умбет-Али отказывался, но известил меня, что всех четырех пленниц, о которых шла речь, в том числе и свою родную сестру, он посылает мне, как своему тамыру, в дар, предоставляя мне распорядиться вместо него их дальнейшей участью.

Само собой разумеется, я поспешил принять привезенных пленниц, объяс­нив им, что так как они освобождены из плена, то могут немедленно вернуться дриой, а сестре Умбет-Али предложил по ее усмотрению вернуться или к мужу» или к своему брату. В ответ на мой вопрос она объяснила, что и сам Умбет-Али предлагал ей навсегда остаться у него и жить в довольстве и почете, но она вы­сказала решительно, что желает остаться верной своему долгу и возвратиться в семью и племя своего мужа, в которое она отдана была добровольно своими родителями Пленницы, и в особенности дочь погибшего Урмана, были приняты в семью старою Бурамбая с почетом и радостью. Передав почетных пленниц

в руки Бурамбая, я просил его только помочь мне отдарить достойным образом Умбет-Али за его дар согласно их обычаю, так как плен­ницы были возвращены мной в их семьи без выкупа. Бурамбай предоставил мне для этой цели 12 лучших коней, а я присовокупил к тому шесть кусков кавказских шелковых материй, не­сколько роскошных казанских изделий, шитых золотом, и несколько предметов из Златоустов­ского оружия.

Еще более важные, хотя очень печальные, но вполне достоверные сведения, относящиеся к судьбе моего берлинского коллеги Адольфа Шлагинтвейта, были привезены мне посланцами Бурамбая, снаряженными им по моей просьбе в Кашгар для разведок. Посланцы, снаряженные Бурамбаем за два дня до моего последнего путе­шествия в Тянь-Шань к ледникам Сарыджаса, вышли на эту реку несколько ранее меня и оттуда через обходную дорогу на Куйлю, перейдя Тянь- Шань через Ишигарт, достигли Кашгара на своих превосходных лошадях в 8 дней пути, пробыли там несколько дней и вернулись на другой день после моего возвращения.

Посланцы, бывшие и прежде в Кашгаре, нашли там большую перемену. Китайские вла­сти были уже давно изгнаны мусульманами, и в Кашгаре властвовал туземный тюре по имени Валихан, отличавшийся большой жестокостью.

Зимой 1855 — 1856 годов в Кашгар прибыл знат­ный и очень ученый «фрянг» и привез с собой богатые запасы разных предметов: красивых тканей, оружия, часов, зрительных труб, каких-то инструментов и книг. Сначала Валихан принял его хорошо и даже, по его желанию, разыскивал для него проводников между каракиргизами, так как «фрянг» весной 1857 года собирался ехать на Мустаг, но затем Валихан почему-то не поладил с «фрянгом» и посадил его в тюрьму, забрал все его вещи и до наступления весны 1857 года приказал отрубить ему голову на площади Кашгара.

Сведения эти были переданы мне с такими подробностями, что сомневаться в гибели самоотверженного путешественника было невозможно. И все, что мне приходило в голову предпринять для того, чтобы спасти Шлагинтвейта в то время, когда я прибыл впервые в аулы Бурамбая, где уже ходили неопределенные слухи

о том, что Валихан держит в тюрьме какого-то знатного «фрянга», оказалось уже несвоевременным. Что же касается до собирания более точных сведений о гибели Шлагинтвейта, то я решился, по своем возвращении в Омск, настойчиво про­сить генерал-губернатора снарядить для этой цели единственного европейски образованного киргиза-казаха поручика Валиханова в Кашгар, что и было впо­следствии осуществлено с полным успехом, а значительно позже на месте казни Шлагинтвейта Русское Географическое общество соорудило скромный памятник смелому ученому.

Во время своего трехдневного пребывания (3, 4 и 5 июля) в аулах Бурамбая я не теряя времени задумал новое путешествие в глубь Тянь-Шаня. Ознакомившись вполне с двумя путями, ведущими через Тянь-Шань в Кашгарию (Малую

Бухарию), а именно: первым через Зауку в Верховья Нарына, и вторым на Са- рыджас и Куйлю, я стремился исследовать сколько-нибудь и третий, лежащий всецело в китайских пределах, а именно знаменитый Мусартский горный про­ход, который служит главным путем сообщения для китайцев между Кульджой и Семиградьем — городами, расположенными вдоль южной подошвы Тянь-Шаня в китайском Туркестане (Малой Бухарин).

Я составил себе такой план: выйти по знакомому уже мне пути на верховье реки Текес, спуститься по ней и выбрать один из правых ее параллельных между собой притоков и притом такой, который брал бы начало в знаменитых мусартских ледниках, и подняться по нему до этих ледников, с тем чтобы с одной из соседних вершин обозреть, хотя бы издали, знаменитый Мусартский горный проход. В моем предприятии я мог рассчитывать, по рекомендации Бурамбая, на содействие того богинского рода, который, постоянно кочуя на Текесе, нахо­дился в близких сношениях с китайскими властями Кульджинской провинции и в то время (1857 г.) платил еще дань китайскому правительству.

6      июля я уже перешел из аула Бурамбая в аулы того самого богинского манапа Токсобы, на которого мне указывал Бурамбай как на сохранившего свои связи с Китаем. Токсоба принял меня очень гостеприимно и обещал всякое содействие для достижения моей цели — выйти к мусартским ледникам с западной их сторо­ны, совершенно минуя китайские пикеты. Между притоками Текеса, по которым можно было совершить такое восхождение, он в особенности называл Каракол (который не следует смешивать с другим Караколом иссык-кульской системы) и Орто-Мусарт. Для выполнения своего предприятия я облегчил себя по воз­можности тем, что взял с собой только 30 казаков, оставив остальных со всеми верблюдами и вьюками в аулах Бурамбая, которого их пребывание вполне обе­спечивало от нападения сарыбагишей.

7      июля я вышел вместе с Токсобой на новое его кочевье на речку Сарыджа, приток реки Кеген (не следует смешивать с Сармджасом системы Тарима и до нора, о котором я говорил выше), и ночевал на этой речке у Токсобы.

8      июля, поднявшись по Малому Сарыджасу, я вышел на не особенно высокий перевал, а с него спустился на реку Текес, по которой и следовал весь этот день до впадения в него реки Каракола. Здесь в 6 часов вечера я уже остановился на ночлег. Температура воздуха была +8 °С. Гипсометрическое определение дало 1960 метров высоты для долины Текеса в этом месте.

9      июля, в пять часов утра, мы снялись со своего лагеря на Текесе и часа через два уже вступили в долину Каракол. По этой долине мы поднимались в течение трех часов, дошли да предела лесной растительности и вышли в альпийскую до­лину, где находились самые крайние богинские кочевья рода манапа Токсобы. Здесь мы остановились ранее полудня на привале в удобном месте, где я хотел оставить свой отряд с тем, чтобы налегке с Кошаровым, тремя казаками и двумя богинцами из рода Токсобы немедленно подняться в гору, перейти через гребень, поднимающийся над долиной Каракола, спуститься на реку Орта-Мусарт и найти в верхней части ее течения удобное место для ночлега. Следующие же три дня я полагал употребить на восхождение на такие вершины, соседние с истоком этой реки, с которых я, не приближаясь к китайским пикетам и к китайскому караванному пути, мог бы обозреть Мусартский горный проход. Предприятие мое облегчалось тем, что в 1857 году сношения китайцев по этому проходу с Се- миградьем, от них отложившимся и им враждебным, были очень слабы.

Но не успели мы еще отделиться от нашего отряда и начать налегке свою по­ездку на Орта-Мусарт, как вдруг прискакал к нам «весь в пене и пыли» гонец от султана Тезека с известием, которое сразу изменило все мои планы. Оказалось, что Тезек, вероломно захваченный одним из младших султанов Большой орды, Тарыбеком, лежит скованный у него в плену и рискует ежечасно быть убитым или выданным его врагам сарыбагишам.

Вот как все это произошло. В числе родов атбанского племени, подчиненного старшему султану Тезеку, находился род младшего султана Тарыбека, кочевья которого выступали далеко вперед всех кочевий Большой орды, на юге от реки Или. Жаркое время года Тарыбек любил пребывать в прохладной альпийской зоне южной цепи Заилийского Алатау и в последние годы даже не возвращался на зимовки и в илийскую равнину, зазимовывая в глубоких и хорошо защищен­ных долинах и ущельях Заилийского Алатау. Таким образом связь Тарыбека с остальными родами племени атбанов постепенно ослабела, и он даже перестал платить обычную дань своему старшему султану.

Тезек, прибывший вслед за мной в богинские владения с сильным отрядом, хотел воспользоваться этим случаем для того, чтобы восстановить свое влады­чество над пройденными им попутно землями всего своего племени. Не подо­зревая никакой опасности, он явился с конвоем из четырех своих всадников в аул Тарыбека для переговоров по упомянутому предмету и был встречен этим последним с почетом. Но на другой день, когда требования Тезека не понравились Тарыбеку, он был вероломно им схвачен и скован. В последующую затем ночь двум из всадников Тезека удалось спастись бегством. Один из них направился по его поручению ко мне, а другой — к верному его другу, знаменитому атбанскому батырю Атамкулу, находившемуся в богинских аулах с частью Тезекова отряда. Два же остальных всадника Тезека остались с ним в заключении.

Получив неожиданное известие об участи Тезека, я немедленно решился, во что бы то ни стало поспешить на выручку своего союзника и поднял весь свой отряд в обратный путь. Не имея при себе верблюдов, мы могли ехать с большой быстротой и глубокой ночью уже достигли кочьевий Токсобы. Здесь мы отдох­нули несколько часов в ожидании перемены лошадей.

На следующий день, 10 июля, мы выехали на этих свежих лошадях на рассвете, проехав с необыкновенной быстротой весь путь, вернулись тотчас после полудня к Бурамбаю, который уже сделал распоряжение о сборе лошадей и людей для нашей экспедиции на выручку Тезека. К 8 часам вечера все было собрано. В со­став нашего отряда вошли: 40 казаков моего конвоя (10 казаков с моими вьюками и Кошаровым я оставил в аулах Бурамбая), 200 атбанцев под начальством храброго и верного Тезеку Атамкула и наконец 800 богинских всадников под начальством сына Бурамбая Эмирзака, жена которого была возвращена мной из вражьего плена. Мы были снаряжены так, что каждый из казаков и атбанцев имели по две оседланных лошади, из которых на одной он скакал, а другая бежала за ним в по­воду, и он пересаживался с одной на другую через каждые тридцать верст.

Перед своим отъездом я навсегда простился с почтенным старцем Бурамбаем. Я поблагодарил его за то содействие, без которого я не мог бы проникнуть в до­лины Тянь-Шаня и нагорные выси Тенгри-Тага, и повторил ему свое обещание содействовать всеми силами к принятию его в русское подданство. Прощание наше было тем более трогательно, что каждый из нас глубоко сознавал, чем мы друг другу обязаны.

Тронулись мы в путь ранее 9 часов вечера и при помощи запасных лошадей на рассвете 11 июля достигли до кочевьев Тарыбека, находившихся в глубине одной из долин южной цепи Заилийского Алатау, на северной ее стороне. Таким образом, мы проскакали, сделав только на полупути одну получасовую остановку, около 150 верст в семь часов.

Верстах в пяти не доезжая до аула Тарыбека я остановил весь наш отряд в глу­боком овраге для того, чтобы сосчитать наши силы. Оказалось, что 40 казаков моего конвоя были все налицо, что из 200 атбанцев Атамкула было только 20 % отсталых, но что в богинском отряде из 800 всадников прибыло только 20 %, так как большинство их не имело запасных лошадей. При всем том ждать при­бытия остальных было невозможно, так как слух о нашем прибытии мог дойти до Тарыбека и он успел бы покончить с пленным Тезеком. Поэтому я отобрал немедленно сотню лучших всадников и поскакал к аулу, а остальным приказал расположиться так, чтобы отрезать всему аулу выход из долины, в которой он находился на кочевье. При этом я, однакоже, отдал строгое приказание не преД' принимать никаких враждебных действий против аула, стараясь захватить только одного Тарыбека.

Мы застали весь обширный мул в полной и живописной его перекочевке. Навстречу мне выехал брат Тарыбека Саурюк и объяснил, что Тезека в ауле уже

не было. Он бежал ночью с одним из своих всадников, а другой, оставшийся в заключении, был немедленно мне представлен и подтвердил известие о Тезеке, утверждая, что его султан находится теперь уже в полной безопасности в верных ему аулах. Тарыбека также не было в ауле, он ускакал в горы на рассвете, как только получил первое известие о нашем приближении. Я объяснил Саурюку, что мы не имеем намерения предпринимать что-либо враждебное против аула и даже не желаем препятствовать его перекочевке, но непременно захватили бы весь аул с его стадами, если бы Тезека не было в живых или он был бы выдан сарыбагишам. Таким образом, вся наша экспедиция была благополучно окон­чена. Я распростился с Эмирзаком, который со своими всадниками вернулся к своему отцу, собирая по дороге отсталых, и с Атамкулом, который со своими всадниками направился в свой аул, находившийся не особенно далеко от места нашей остановки, причем Атамкул взял с меня слово, что я навещу его. Такие же приглашения получил я и от братьев Тарыбека — Саурюка и Басурмана.

Вследствие необходимости этих посе­щений и в ожидании своих оставшихся у Бурамбая казаков, вьюков и худож­ника Кошарова я провел почти шесть дней в атбанских кочевьях Заилийского Алатау, знакомясь с бытом и жизнью единственных киргиз-казахских пле­мен, представителей которых можно было считать настоящими горцами.

В эти дни я посетил Атамкула, бра­тьев Тарыбека — Басурмана и Саурюка и его племянника и дождался прибытия моих верблюдов и вьюков и Кошарова с десятью казаками. Прибыли ко мне также посланцы от Тезека и от пристава Большой орды, которому я посылал письмо с известием о своем возвра­щении в пределы владений Большой орды. Вернулись ко мне также атбанец Бек и казак Яновский, посланный мной для отыскания Тарыбека, с известием, что он поехал с повинной к Тезеку, что и было подтверждено посланцем самого Тезека.

Во время моего пребывания в ауле Саурюка туда вернулся один из его родственников, который едва доплелся до своего аула пешком, спасши свою жизнь, можно сказать, чудом.

Он проезжал с тремя своими одно­аульными атбанцами близ урочища Суок-тогой, где после слияния трех Мерке с Кегеном соединенная река про­рывается между отвесными скалами через страшное порфировое ущелье шумным водопадом. Здесь атбаны встретились с сарыбагишской барантой, которая захватила трех из них, между тем как рассказчику удалось спрыгнуть со своей лошади в бурную реку Кеген, через которую переправиться ему, однакоже, не удалось; бешеный поток вовлек его в водопад, который пронес его сквозь ущелье. Лошадь разбилась о камни, но всадник, сильно израненный, был выброшен на берег и выполз в безопасное место, откуда ему в течение трех дней удалось добраться до своего аула.

17    июля, после полудня, заинтересованный рассказом родственника Саурю­ка о том, как он был пронесен волнами бурной реки через водопад Суок-тогой, я отправился налегке на то место, где река Кеген, по слиянии ее с тремя Мерке, входит в то живописное ущелье, через которое она пробивается необыкновенно шумным водопадом между отвесными скалами. Достигнув этого места к вечеру, я остановился здесь на ночлег.

18    июля гипсометрическое измерение дало мне для уровня реки выше водопада 1220 метров абсолютной высоты. Температура воздуха в 7 часов утра была здесь +15 °С. В этом часу я тронулся со своего ночлега, заехал в аул Саурюка и захватил с собой весь свой отряд, с тем чтобы по достижении реки Чилик предпринять исследование его прекрасной и широкой продольной долины, разделяющей обе параллельные цепи Заилийского Алатау. Достигнув реки Чилик к вечеру, мы приискали на берегу ее удобный ночлег, с тем чтобы на другой день продолжать свое путешествие вверх по ее долине.

19    июля мы вышли со своего ночлега часов в 8 утра и версты через три встре­тили первые обнажения порфира. Затем наша дорога отошла от русла реки и на­правилась через порфировые холмы, то отдаляясь от течения Чилика, то сбли­жаясь с ним. Почва была каменистая, довольно бесплодная и напоминала своей растительностью флору некоторых прибрежий Иссык-Куля, имеющую степной характер. Из злаков здесь росли: чий {Lasiagrostis splendens), ковыль (Stipa capillata), Andropogon ischaemum, Setaria viridis, а из других семейств — некоторые харак­терные растения южнорусских степей: травянистый вид невьющегося клематиса с крупными густо-лиловыми цветами (Clematis integrifolia), кошачья мята (Nepeta ucrainicd), а из растений солонцов Brachylepis salsa. На скалистых местах росло много кустарников — таволга (Spiraea hypericifolia), сибирская акация Robinia pygmaea), дикая вишня (Prunus prostrata), Ephedra vulgaris. Кустарники эти были часто перевиты джунгарским клематисом (Clematis soongarica).

Через три часа пути мы вышли на первый встретившийся нам правый приток Чилика — Карабулак. Между Карабулаком и следующим притоком — Каинды — долина Чилика постепенно поворачивала прямо к западу, вполне усваивая ха­рактер главной продольной долины Заилийского Алатау. Появились обнажения осадочных пород: сначала сланцев, а потом известняков.

Я употребил часа два на то, чтобы заглянуть налегке в поперечную долину Каинды, в то время как мой главный отряд продолжал свой путь по долине Чи­лика. Река Каинды заинтересовала меня тем, что она получила название от берез, растущих в ее долине. И в действительности я нашел в этой долине роскошную лесную растительность. Кроме березы (Betula albae), в ней росли: тополи, две красивых породы тала (Salix purpurea и S. sibirica), рябина с очень крупными ягодами (Pyrus aucuparia), но довольно отличная от нашей европейской, боярка (Crataegus pinnatifida), аргай (Cotoneaster nummularia) и наконец стройная ель (Picea Schrenkiana).

Замечательно, что все правые при­токи Чилика, начиная от Каинды, текут в поперечных, параллельных между собой, долинах и берут начало в вечных снегах южной цепи Заилийского Ала­тау. В вершинах почти каждой из этих речек есть перевал, ведущий на южную сторону этой цепи (которую со стороны Иссык-Куля называют Кунгей-Алатау) к озеру, куда текут с тех же перевалов Другие речки. Но обе такие речки, те­кущие в противоположные стороны с одной и той же вершины, то есть приток Чилика и приток Иссык-Куля, носят одно и то же название, например: каинды, Шаты, Курменты.

Так как, вернувшись к своему отряду, я продолжал идти вверх по широкой до­лине Чилика вдали от реки, то нам приходилось переходить через легкие перевалы, разделяющие поперечные долины, из которых текут правые притоки Чилика. Так, с Каинды мы вышли на реку Шаты, в вершинах которой находится интересный высокий перевал, на который мы уже взбирались с южной его стороны, по реке Шаты, притоку Иссык-Куля. Вот почему я уже не заглядывал в долину реки Шаты, притока Чилика, а перешел через легкий перевал на реку Куль, в долину которой я также съездил налегке, встречая до самого Куля обнажения порфира. С реки Куль через легкий перевал я уже перешел на реку Курменты, которую я избрал для своего ночлега. Все это вместе с экскурсиями в поперечные долины заняло у нас весь день. В эти поперечные долины меня привлекала роскошная расти­тельность на прекрасной почве, резко отличающейся от бесплодной, каменистой почвы берегов Чилика.

На берегу реки Курменты мы выбрали себе ночлег несколько выше ее выхода из поперечной долины, в рощице, состоявшей из тополей, рябины, тала, черного барбариса (Berberis heteropoda) y перевитых другой породой клематиса (Clematis orientalis). Близ ночлега росло много голубого лука (Allium coeruleum). Решившись посвятить весь следующий день восхождению на интересный высокий Курмен- тинский перевал с северной его стороны, я крепко уснул в своей палатке под ставший обычным для меня шум быстрой и пенящейся горной речки.

20    июля с пяти часов утра я начал свое восхождение налегке, с Кошаровым, 3 казаками и 2 киргизами на Курментинский перевал, который оказался одним из интереснейших высоких перевалов, ведущих из продольной долины Чилика на Иссык-Куль.

Через полчаса от нашего ночлега мы встретили обнажения кремнистых сланцев, а через час — известняков с окаменелостями, которые оказались бесспорно при* надлежащими девонской системе. Растительность нижней части курментинскои долины имела характер растительности земледельческой колонизационной зоны

Заилийского края, но по мере появления в ней хвойных деревьев постепенно пере­ходила в растительность лесной зоны. Сначала наша дорога шла левым берегом Курменты, но на третьем часу нашего пути уклонилась от реки, в обход отвесных обрывов ее левого берега, и стала сильно подниматься в гору, проходя уже через зону хвойного леса, где травянистая растительность постепенно начала принимать субальпийский характер. Здесь-то мне и удалось найти три совершенно новых вида растений. Один, из семейства дымянковых (Fumariaceae), получил впослед­ствии название Corydalis Semenovi; другой, из семейства зонтичных (Umbelliferae), был назван Peucedanum transiliense; третий, из того же семейства, оказался даже новым родом, названным Регелем в мою честь Semenovia transiliensis.

Наконец мы вышли из пределов лесной растительности, и высокоствольные ели сменились субальпийскими кустарниками, как то: арчой (Juniperus sabina) и тюйэ-куйрюком (Catagana jubata), таволгой (Spiraea oblongifolia) и известной Potenrilla fruticosa. Осадочные породы, не доходя до границы лесной раститель­ности, сменились кристаллическими, а именно диоритами. Дорога сделалась каменистой, подъем очень крутым, а растительность выше пределов лесных деревьев приобрела высокоальпийский характер. Нашелся между

высокоальпийскими растениями и совершенно новый вид из рода астрагалов, назван­ный впоследствии Oxytropis heteropoda, а другой найденный мной здесь в этот день (20 июля) оказался гималайским (Oxytropis cashmiriana).

Тропинка, круто поднимающаяся вдоль речки, падающей каскадами, привела нас к живописному альпий­скому озеру, занимающему котловину, окруженную скалами. С южной стороны озера эти скалы были особенно круты и походили на высокую стену с зубцами, посреди которой была легкая выемка, обозначающая горный проход. Снег на северном склоне спускался (20 июля) почти до берега озера, в которое и впа­дал ручей, питаемый этой снежной поляной. Другой ручей впадал в озеро с западо-юго-запада. Перейдя этот по­следний, мы начали подниматься зиг­загом по каменному обрыву на крутую стену горного прохода. Сгустившиеся над нами тучи разразились сильной снежной метелью, засыпавшей нас хло­пьями снега во все время получасового нашего подъема. Все расстояние от гра­ницы хвойного леса до вершины пере­вала мы прошли два часа. Когда же мы взобрались на Курментинский гребень, то ветер уже разметал и пронес снежные тучи, и обширный вид на южную сторону Кунгей-Алатау, синюю поверхность Иссык-Куля и отдаленную величественную снежную цепь Тянь-Шаня открылся во всем своем блеске.

Горный гребень, в котором только слегка был врезан Курментинский горный проход, спускался на южную сторону так же круто, как и на северную, метров на 300 или 400. И на другой его стороне находилось альпийское озеро, из которого быстро стремилась к югу речка Южная Курменты, текущая каскадами в направ­лении к Иссык-Кулю. Влево над самым берегом альпийского озера поднимался высокий и крутой гранитный утес. Внизу у наших ног расстилалась необъятная поверхность синего озера, знакомая нам Курментинская бухта, которая была отчетливо видна, как на рельефной географической карте.

Мы достигли вершины перевала во втором часу пополудни. Температура была +4 °С Гипсометрическое измерение дало мне для высоты перевала 3390 метров. Налюбовавшись вдоволь чудным видом на синее озеро и окинув прощальным взглядом всю непрерывную белоснежную цепь Тянь-Шаня, мы спустились той же дорогой к лагерю нашего отряда на Чилике и достигли его уже после солнечного заката.

21    июля мы спустились с нашего ночлега в долине Табульгаты к Чилику и пере­шли через эту многоводную реку на левый ее берег с большим трудом и опасностью. Переход по огромным скалам, сверх которых неслась бурная и пенистая река, был очень труден. Баранов, которых мы гнали перед собой, пришлось перевозить по­одиночке на лошадях; даже наши собаки, приставшие к нам на поле заукинского побоища, едва могли переплыть через реку: легко уносимые ее стремительным

течением, они были выбрасываемы случайно на тот или другой берег. Если они попадали на правый, то терпеливо бежали вверх по реке вдоль берега и, дойдя до брода, снова бросались в воду. Если же достигали левого берега, то легко до­бегали до нашего привала, который мы там устроили, перейдя реку. Особенно трудно было взбираться на левый береговой уступ по скользкой тропинке нашим верблюдам. Трудная переправа заняла у нас полдня.

Древесная растительность долины Чилика в этом месте состояла из двух ви­дов тала (одного очень узколистного), березы (Betula alba), обыкновенной осины (populus tremula), рябины (.Pyrus aucyparia) и небольшого числа стройных елй (Picea Schrenkiana), а из кустарников — двух пород жимолости (Lonicera tatarica и L. coerulea), черганака (Berberis heteropoda), дикой вишни (Prunus prostrata), смородины (Ribes heterotrichum) и облепихи (Hyppophae rhamnoides).

Пройдя верст восемь вверх по долине Чилика, мы дошли до его левого притока Талдыбулака, но между ним и следующим притоком Кутургу стали подниматься в гору по каменистому косогору. Подъем был очень труден, обнажения состояли сначала из кремнистого сланца, а потом из порфира и диабаза. Когда мы дошли до половины предстоявшего нам подъема, то день уже настолько стал склоняться к ве­черу, что мы решились остановиться здесь на ночлег на прекрасном ключике между скалами и зарослями здешней породы крапивы с сильно разрезными листьями и грубоволокнистыми стеблями, как у конопли (Urtica cannabina). Замечательно, что в этой растительной зоне я нашел и дикую коноплю (Cannabis sativa).

22    июля мы снялись со своего ночлега в 7 часов утра. Около него в обнажениях известняка я нашел немало окаменелостей, характерных для каменноугольной системы, как, например, Productusgiganteus, Pr. semireticulatus, так же как и несколь­ко видов кораллов. В некоторых местах известняк этот был прорван порфирами и имел падение 40° к Ю. Выйдя на реку Кутурга и поднявшись до ее истока, мы взошли, наконец, на вершину хребта, который образует здесь род плоскогорья с прекрасными субальпийскими лугами. Пространствовав по этим лугам не­сколько часов, мы достигли того Майбулака, который, спускаясь с хребта к югу, впадает в Чилик. По этому Майбулаку мы спустились несколько вниз и нашли здесь удобное место для своего ночлега.

23 июля, снявшись с нашего ночлега в верховьях Майбулака, мы поднялись на гребень хребта и шли верст десять, медленно передвигаясь вдоль этого греоня, по прекрасным альпийским лугам. Обнажения горных пород, встречаемые нами состояли из известняков, потом из порфиров и наконец из сланцев. Налево от нас

за широкой долиной Чилика возвышались вершины южной цепи Заилийского Алатау, носящие на северных своих склонах широкие поляны вечного снега.

Внизу у наших ног, впереди течения Чилика, были видны три параллельные долины трех поперечных притоков Чилика, впадающих в него выше реки Кутурга. Все эти три долины носили название абрикосовых (1, 2 и 3 Урюкты).

Пройдя еще верст пятнадцать по плоскогорному хребту, вдоль которого мы следовали, мы наконец достигли к 11 часам утра его кульминационного пункта. Температура была +7,8 °С.

Горная вершина оказалась, по моему гипсометрическому измерению, 2890 ме­тров абсолютной высоты. Привал, на котором я сделал свое наблюдение, находил­ся у подножья большой скалы, состоящей из глинистого сланца с падением 65° к Ю. Флора здесь была уже совершенно альпийская, а вид с этой вершины был обширный и восхитительный.

Далеко и глубоко врезывалась между двумя параллельными цепями, из ко­торых состоит Заилийский Алатау, широкая продольная долина. В ней течет вся верхняя половина реки Чилик, питаемой многочисленными параллельными друг другу притоками, из которых правые текут в поперечных долинах южной цепи, а левые — в поперечных долинах северной. Склоны обеих параллельных цепей носили на себе широкие поляны вечного снега, но южная цепь, имевшая

меньшее расчленение между своими снежными вершинами, поднималась сплошной стеной, а снежные вершины северной цепи были более индивидуализированы и представлялись еще более высокими. Вправо от нас у наших ног текло несколько источников, которые, соединяясь, давали начало реке Дженишке, текущей в очень узком ущелье, параллельном с долиной Чилика. За этим ущельем величественно поднималась со своими снежными вершинами северная цепь Заилийского Алатау, на соединение с которой шел наш хребет, поворачивая к западо-северо-западу.

С достигнутой нами вершины мы уже начали спускаться в долину Чилика. Сначала мы шли, понижаясь, по альпийским лугам, но верст через пять мы на­чали быстро спускаться по глинистой бело-желтого цвета тропинке, получившей вследствие этого название Ак-Кия, в лесную зону (во время спуска по дороге Ак-Кия мне удалось найти новый вид растения из слож­ноцветных, получивший впоследствии название Cirsium Semenovi. Из остальных растений, встреченных на этом спуске, особенное мбе внимание обратили на себя следующие: Potentilla vtscosa, Galium saxatila, Brachyactis ciliata, Alfredia acantholepis, Adenophora polymorpha, Polygo­num cognatum, Melica ciliata). При входе в нее пришлось пробираться через густые заросли арчи (Juniperus pseudosadina), деревянистые стебли которой, путаясь и завиваясь почти спирально, расстилались по скалам, переплетаясь с жимолостью и кустами рябины, но местами поднимались кверху могучими, хотя искривленными, деревьями, перевитыми с соседней рябиной горным клематисом.

Пройдя эти заросли, мы вышли в зону елового леса, которая спускается здесь по долине речки Бай-саур к Чилику. В этой зоне мы остановились в 3 часа попо­лудни на ночлег, уже в долине Чилика, между елями, на берегу прекрасного ручья, который наши проводники называли Чинбулаком. Термометр показывал в этом

месте +18 °С,а гипсометрическое определение дало мне здесь высоту 2050 метров, которую можно принять за среднюю высоту продольной долины Чилика.

Я употребил весь свой вечер на отборку и пересмотр растений, собранных мной 19, 21 и 22 июля в долине — по всей почти — и сбор этот имел то значение, что он

всецело представлял июль по 80-верстной ее длине. Растений, собранных и за­регистрированных мной в эти дни в долине, оказалось не менее 150 видов, и сбор этот имел то значение, что он всецело представлял июльскую флору лесной зоны Заилийского края (от 2000 до 2500 метров абсолютной высоты) на 80-верстном протяжении долины, разделяющей обе параллельные смежные цепи исполинского хребта, служащего, в свою очередь, передовым хребтом в еще более исполинской системе Тянь-Шаня.

При внимательном рассмотрении этого списка нельзя не заметить значительной пропорции во флоре продольной долины Чилика древовидных растений (более

20    %), из которых только семь видов встречаются в нашей среднерусской флоре. Это, впрочем, находит себе объяснение в том, что вся чиликская долина, раз­деляющая две параллельные цепи Заилийского Алатау, лежит всецело в лесной зоне высокогорной страны. Но еще более поразительно, что между травянистой растительностью чиликской долины 56 % принадлежат к обыкновенной флоре европейско-русской равнины, а это служит верным указателем, что вся чиликско- кебинская продольная долина, разделяющая обе снежные цепи Заилийского Алатау, представляет местность, пригодную по своим климатическим условиям для культуры и оседлой колонизации.

24    июля мы снялись с нашего ночлега на Чинбулаке чиликской долины в 7 ча­сов утра и стали круто подниматься в гору между Чинбулаком и Долонбулаком, встречая скалы, которые сначала состояли из граувакки, а потом из гранита. Сна­чала мы проходили через лесную зону, в которой всецело находилась продольная долина Чилика, но после того как ель сменилась арчой, мы уже вступили в зону альпийских лугов. Однако здесь мы скоро наткнулись на такую сплошную гряду скал, которую в альпийской терминологии называют Felsentneer (морем скал). Все наши усилия переехать через эту гряду на лошадях с верблюдами оказались безуспешными. Даже моя лошадь, с которой обращались особенно осторожно* была сильно изранена. Я вынужден был остановить весь свой отряд, направив его по указанному киргизами-проводниками обходному пути, к месту, предна­значенному мной в этот день для ночлега в верховьях Майбупака.

Сам же я, не оставляя своего намерения достигнуть возвышавшегося передо мной снежного гребня северной цепи Заилийского Алагау и измерить высоту снежной линии южного склона этой цепи, продолжал свой путь уже налегке, в сопровождении Кошарова, трех казаков и одного киргиза. Мы пошли пешком.

а лошадей наших кое-как перетащили понемногу через гряду скал, за которой мы снова сели на лошадей и поднялись уже без особого труда до вершины гребня по снежной поляне, имевшей около версты ширины и спускавшейся довольно отлого с вершины гребня. Гребень этот, по моему гипсометрическому измерению, оказался 3740 метров абсолютной высоты, а высота снежной линии на южном его склоне определилась в 3700 метров. Измерение было произведено мной около полудня, при совершенно безоблачном небе и температуре +5 °С.

К северу гребень падал очень круто в пропасть; сплошной вечный снег, с весьма ясным напластованием, спускался на северную сторону значительно больше, чем на южную, по крайней мере, на сотню метров. Вид с вершины гребня на южную его сторону был очень обширен и восхитителен. Впереди нас, за широкой доли­ной Чилика, простиралась вся южная цепь Заилийского Алатау (Кунгей-Алатау), носившая на себе, на своем северном склоне, непрерывающуюся полосу вечного снега. Она скрывала от нас озеро Иссык-Куль, но за ней, на отдаленном юго-востоке, был виден снежный Тенгри-Таг со своим характерным исполином Хан-Тенгри. Внизу у наших ног вся долина Чилика была задернута туманными облаками. Но на юго-западе, на узле Чилик-Кебин, связывающем обе цепи Заилийского Алатау, блистали снежные поляны.

Спуск свои с высокого гребня старались мы произвести с возможной быстротой, во когда мы достигли самой крутой части этого спуска, то уже стемнело, и мы должны были спускаться с крутой стены скал, предоставив себя совершенно ин­стинкту киргизских лошадей, замечательно привычных к горным путешествиям. Когда же мы наконец достигли подножья скалистой стены, с которой спускались, то решили ночевать здесь, не достигнув нашего отряда на Майбулаке.

23    июля, встав в 5 часов утра, мы из любопытства осмотрели ту скалистую стену, с которой спустились, и спуск с нее показался нам совершенно невозможным. Это доказало нам, что инстинкт лошадей иногда бывает вернее человеческого глаза. Тронувшись в путь по несравненно более легкой дороге, мы часа через два достигли места ночлега нашего отряда на Майбулаке. Место то оказалось, но моему измерению, на 2360 метров абсолютной высоты.

Мы тронулись в путь со своим отрядом ранее полудня при температуре 22 °С. Недалеко от моей палатки, расположенной между елями, из-под камней бежал прекрасный источник, имевший +4,4 °С. Ели поднимались еще метров на 50 над нашим ночлегом. По выходе всего отряда мы быстро поднялись на сравнительно

невысокий перевал, который оказался на 2480 метрах абсолютной высоты, при температуре 11 °С.

Отсюда мы быстро начали спускаться диагонально через увалы, стараясь сблизиться с глубокой долиной реки Дженишке. Обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из порфира, а растительная зона, которую мы проходили, была зоной елового леса. Когда же, пройдя верст пятнадцать, мы очень сблизились с речкой Дженишке, то быстро стали спускаться в ее узкое ущелье через скалы, состоявшие из кремнистого сланца, между тем как на левом берегу ущелья круто поднимались скалы порфира.

Луговых мест в узкой долине было мало, но лесная растительность была бо­гата. Мы приводим здесь довольно полный список флоры долины Дженишке по нашему сбору и дневнику 25 июля, потому что различие флор параллельных и почти одинаково углубленных долин Чилика и Дженишке обусловливается узостью и теснотой последней и большей скоростью падения текущих в Дже­нишке горных речек.

Достигнув самой реки Дженишке около 6 часов вечера, мы остановились здесь на ночлег на самом берегу реки при совершенно ясной погоде и температуре +27 °С. Гипсометрическое определение дало нам 1880 метров абсолютной высоты.

26    июля мы тронулись со своего ночлега в 5 часов утра и стали немедленно круто подниматься в гору по правой стороне долины. Когда же мы встретили

на своем пути поперечную долину притока Дженишке Чинбулака, то спустились в нее по еловому лесу и стали подниматься вверх течения речки, встречая по ней обнажения сначала слюдяных сланцев, а потом гранитов. В одном месте гранит оказался прорванным жилой грюнштейна, имевшего падение 75° к Ю. По мере того как мы поднимались вверх ручья, еловый лес постепенно редел и наконец,

когда мы достигли предела лесной раститель­ности на высоте, оказавшейся в 2600 метров, сменился арчой (Juniperus sabina). Затем и арча исчезла, и мы вышли в альпийскую зону, следуя по которой достигли, наконец, в 11 часов утра до вершины горного перевала, которая оказа­лась, по моему гипсометрическому измерению, в 2880 метров. Термометр показывал 10 °С.

Спуск с перевала был очень крут и очень опа­сен. Он привел нас к одному из верховьев реки Асы, а именно к Асынинбулаку, которого мы достигли в 5 часов пополудни при температуре +18,6°. Здесь мы и остановились на ночлег, где гипсометрическое определение дало нам высоту 2420 метров. Еловый лес поднимался над нашим ночлегом еще метров на 180. Поперечная долина Асынинбулака, в которой мы остановились, впадала в продольную долину реки Асы.

27 июля мы тронулись в путь с нашего ноч­лега на Асынинбулаке с 5 часов утра и быстро спустились в широкую продольную долину реки Асы. Повернув по ней к западу, вверх течения реки, и пройдя вдоль нее верст пятнадцать через лесную зону, мы встретили обнажения только порфира, а часам к 8 утра уже достигли пределов лесной растительности и быстро ста­ли подниматься в гору по альпийским лугам на перевал, отделяющий продольную долину Асы от верховьев давно нам знакомой реки Тургень, текущей уже по северному склону Заилийского Алатау в реку Или.

Выходя из долины Асы, я закончил флористическое исследование всех главных продольных долин Заилийского Алатау, из коих две, самые значительные (рек Ке- бин и Чилик), простирающиеся от В к З в одной линии, расчленяют исполинский хребет на северную и южную снежные цепи, а другие две, параллельные с ними, но менее значительные продольные долины (Дженишке и Асы) представляют как бы боковые складки, образовавшиеся при поднятии двух колоссальных па­раллельных горных цепей.

Вообще говоря, расчленение на параллельные цепи и образование продольных по отношению к оси горного хребта очень длинных долин, простирающихся от В к 3, составляют характерную особенность всего Тянь-Шаня. По своему гео­логическому строению все эти продольные долины имеют явное сходство между собой, но по климату и растительности долины Заилийского Алатау очень от­личны от центрально-тянь-шаньских.

Все четыре мной посещенные и исследованные долины центрального Тянь- Шаня (Сарыджасская, принадлежащая к системе рек Аксу, а следовател ьно, Тари ма и озера Лобнор; долины Кокджара и верхней Каркары, принадлежащие к системе реки Или и озера Балхаш; долина верхнего Нарына, принадлежащая к системе Яксарта, или Сырдарьи, а следовательно, Аральского моря) лежат выше пределов лесной растительности, а потому неудобны для земледельческой колонизации.

Наоборот, все четыре поименованные продольные долины Заилийского Алатау (рек Кебин, Чилик, Дженишке и Асы) лежат всецело в зоне лесной растительности,

а потому представляют удобство для земледельческой колонизации и в особен­ности для скотоводства.

Что же касается до флоры этих последних четырех долин, то она имеет боль­шие особенности по сравнению со степной, чисто азиатской флорой илийской низменности, с одной стороны, и высокоальпийской флорой альпийской зоны — с другой.

Одна из этих особенностей выражается в том, что пропорция растительных видов, принадлежащих к древесным породам, в этих долинах несравненно значительнее, чем в местностях Заилийского края, принадлежащих к степной и чисто земледельческой, а тем более к альпийской зонам, составляя более 20% всех растений этих долин. В противоположность травянистой растительности тех же долин, между которой большая часть принадлежит к европейским формам, древесная растительность имеет иной характер. Из 36 найденных здесь мной по­род деревьев и кустарников только 7 оказались общими с нашей среднерусской равнинной растительностью, а именно: береза (Betula alba), черемуха (Prunusра- dus). яблоня (Pyrus mains), рябина (Pyrus aucuparia), куманика (Rubus caesius), наша лесная жимолость (Lonicera xylosteum) и красная ива (Salix purpurea). Остальные древесные породы, найденные мной в Заилийском Алатау, принадлежат к чуждым нам формам, имеющим свой центр распространения в среднеазиатском нагорье, а именно в Джунгарии. Из них 9 не выходят из пределов Джунгарии, но 10 общи ей со всей алтайско-саянской горной системой, а 2 из них достигают через Си­бирскую равнину субполярных местностей Сибири и даже Европейской России; наконец 8 пород появляются и на Кавказе.

Что же касается до травянистых растений, то из 175 видов, найденных мной в продольных долинах Заилийского Алатау, 57% принадлежат к обыкновенным видам, широко распространенным во всей нашей Среднерусской равнине, неза­метно переходящей в Сибирскую, и только остальные 43 % можно считать более или менее азиатскими растениями, в том числе 19 % не выходят из пределов Джунгарского нагорья, 12% общи этому нагорью с алтайско-саянской горной системой и должны почитаться коренными сибирскими растениями, а другие 12% через киргизские степи переходят в Арало-Каспийскую низменность и до­стигают предгорий Кавказа.

Менее значительные и более узкие из продольных долин Алатау отличаются тем от более широких, что при большей крутизне их скатов альпийские ручьи быстрее достигают дна этих долин и быстро приносят с собой семена горных растений альпийской зоны, нередко развивающейся в этих долинах.

Возвращаюсь к своему путешествию. 27 июля около 9 часов утра, следуя вверх по продольной долине Асы, я уже вышел из пределов лесной растительности и стал быстро подниматься на перевал. Ранее полудня мы уже достигли его вершины, которая, по моему гипсометрическому определению, оказалась в 2520 метров. Термометр в полдень показывал +12 °С. Спуск на другую сторону перевала при­вел нас к речке Ой-джайлау, которая оказалась одним из притоков известной нам реки Тургень. Растительность на самом перевале и его спусках была аль­пийская.

Войдя в лесную зону, мы прошли через нее по левому скату увалами и, пере­секая левые притоки Тургени, наконец достигли слияния двух главных ее ветвей и остановились здесь в 7 часов вечера на ночлег посреди роскошной растительности нижней лесной зоны, состоявшей исключительно из лиственных деревьев: березы, тополя (Populus laurifolia), яблони, урюка (абрикоса) и заилийского клена (Acer Semenovi), а из кустарников — крушины (Rhamnus catharctica) и аргая (Cotoneaster numraularia), бересклета (Evonymus Semenovi), черганака (Berberis heteropoda), боярки (Crataegus multijida) и жимолости (Lonicera coerulea). Из травянистых растений всего более бросался в глаза своими светло-голубыми шарами Echinops ritro. Урюк и клен достигали здесь своего верхнего предела. Высота нашего ночлега оказалась в 1280 метров.

28    июля, снявшись со своего ночлега в 7 часов утра, мы спустились по Тургени и в 11 часов утра достигли выхода этой реки на подгорье. Здесь мы сделали при­вал на месте, где высота оказалась, по моему измерению, в 950 метров. Термометр в 11 часов утра показывал +29 °С.

Вступив на равнину, мы повернули по хорошо знакомой нам дороге к западу через выжженное солнцем степное подгорье и быстрым ходом достигли к 6 часам вечера выхода хорошо знакомой нам реки Иссык, на которой остановились лаге­рем на абсолютной высоте 940 метров. Уже в сумерках сделали мы еще переход до выхода из гор реки Талгар, где остались на ночлеге.

29    июля мы снялись со своего ночлега ранее 8 часов утра и после быстрого перехода возвратились в Верное, где нас ожидала самая радушная встреча. Все почти население города со всем начальством во главе, предупрежденное накануне о возвращении экспедиции Русского Географического общества, ожидало нас на главной площади города, где против быстро подвигавшейся вперед церковной постройки мы сошли с лошадей.

Действительно, первая научная экспедиция Русского Географического обще­ства, посетившая юный, только что зарождавшийся в глубине азиатского материка за рекой Или русский край, возбудила всеобщее и глубокое сочувствие.

Русские переселенцы из крестьян, уже достаточно ознакомившиеся с необык­новенным привольем чудного края, радовались: ученые люди приехали для изучения их польз и нужд.

Водворенные в Верном казаки, потомки сподвижников Ермака, признали нашу экспедицию своей не только потому, что они были привлечены к непосредствен­ному в ней участию, но и потому что полное неожиданностей блуждание в доселе не доступных русским, да и вообще не ведомых русским землях, возбуждало в них живые воспоминания о подвигах их предков при занятии Сибири в XVI и XVII веках.

Наконец, малочисленная интеллигенция Верного, живо заинтересованная в будущности края, очень сознательно относилась к последствиям, вызванным благополучно совершенной экспедицией.

Расспросам лиц, наиболее сознательно относящихся к будущности Заилийско­го края, не было конца. Ознакомившись из моих ответов с пределами владений богинцев, принятие которых в русское подданство закрепило бы за Россией не только обладание бассейном озера Иссык-Куль, но и всего северного склона ис­полинского Тянь-Шаня и мусартскими горными проходами, полковник Пере­мышльский, с прирожденным ему здравым умом и знанием быта кочевников, очень хорошо понял, что и враждебные нам сарыбагиши, поставленные между двух огней — между киргизами, охраняемыми от набегов русскими властями, никем не обузданными и более сильными кочевниками Кокандского ханства, очень скоро последуют примеру богинцев и пожелают войти в русское подданство, как шли одно за другим, по тем же причинам, в XVIII веке племена, входившие в состав Средней и Большой киргизских орд.

Начальнику верненской артиллерии, полковнику Обуху, как наиболее об­разованному и развитому из местной интеллигенции, я решил объяснить свое мнение о необходимости и даже неизбежности в недалеком будущем вынесения нашей государственной границы с длинной оренбургско-сибирско-иртышской линии на линию, соединяющую Верное, или, лучше сказать, западную оконеч­ность Иссык-Куля, с находящимся уже на нижнем течении Сырдарьи оседлым пунктом — фортом Перовским. Мне казалось очевидным, что для рекогносци­ровки и занятия такой пограничной линии будет снаряжена в недалеком буду­щем экспедиция, и что для успешного действия такая экспедиция должна быть снаряжена из Верного и опираться на Заилийский край.

В Верном я пробыл всего только три дня. С одной стороны, я торопился вос­пользоваться остатком осени, для того чтобы закончить свои научные исследования в Семиречеиском крае исследованием интересной местности Кату в Илийской равнине и посещением цветущей Лепсинской станицы в горной долине Семире- ченского Алатау, а также посещением живо интересовавших меня озера Ала-Куль и Тарбагатайского хребта. С другой стороны, дальнейшее мое пребывание в Вер­ном было бесполезным, так как город на третий день по моем возвращении был уже погружен в свой обычный алкоголизм, и мне оставалось только наблюдать причины и последствия этого печального явления, имевшего полвека тому назад такое обширное распространение на наших окраинах. Казалось, что правительство старалось бороться с этим злом, по крайней мере на центральноазиатской нашей окраине, довольно радикальными мерами. В новозаселенных в Центральной Азии Семиреченском и Заилийском краях было запрещено не только винокурение, но и ввоз туда спиртных напитков. Но с корчемным производством водки местным населением края бороться было невозможно. Водку предприимчивые казаки курили самыми первобытными способами из изюма, привозимого в громадном количестве на верблюдах из Ташкента. Независимо от того всемогущий откупщик, состоявший под специальным покровительством Главного управления Западной Сибири, с членами которого он так охотно делился своими барышами, отправлял, несмотря на запрещение ввоза спиртных напитков, в Семиреченский и Заилийский края караваны своей откупной водки из всех станиц сибирско-иртышской линии

через Киргизскую степь в Аягуз, Копал и Верное. Бутылка этой водки стоила в Копале и Верном три рубля, то есть та цена, за которую в Петербурге и Москве в то время продавалась бутылка шампанского, и такая высокая цена не имела ни малейшего влияния на прекращение или ограничение пьянства, а само богатство юной русской окраины много способствовало потреблению спиртных напитков, так как оправдывалось выражение откупщиков, что пил не только желудок, но и карман. Очевидно, что запрещение винокурения и ввоза водки в край оказалось недостаточным средством для борьбы с пьянством, потому что осуществить на­блюдение за выполнением этих запрещений по местным условиям страны было невозможно. Для борьбы с алкоголизмом на наших отдаленных окраинах нужны были другие, более тонкие меры.

Я выехал из Верного 2 сентября 1857 года после полудня в своем тарантасе и, переехав через первый глубокий овраг по прекрасно построенному деревянному мосту, очутился в приилийской степи, которая в это время года была обращена засухой в пыльную поверхность пепельного цвета, на которой уцелели только группы не более шести видов полувысохших растений, а именно: солодковым корень (Glycyrrhiza asperrima), другое растение из бобовых (Sophora alopecuroides), два вида полыни (Artemisia maritima, Ar. oliveriana) и еще два вида сложноцветных (Echenais Sieversii и Acroptilon picris).

Построенный из прекрасного елового леса на полупути от Верного до Илийска, Алматинский пикет украсился надстройкой в виде мезонина, служащего хорошим обсервационным пунктом для Илийской равнины. Когда мы подъехали к берегам уже маловодной и тихой реки Алматы, то растительность оживилась н сделалась разнообразной. На сырой почве были еще в цвету следующие растения: из лю­тиковых Ranunculuc sceleratus, из мальвовых Althea officinalis и Alth. nudifhm, из бобовых Medicago falcata, 7Yigonella polycerata, Melilotus alba, из сложноцветных Onopordon acanthium, Cousinia tenella, Cous. platylepis, Hetemcia scovitzih,

из вьюнковых Convolvulus arvensis, из бурачниковых Attchusa italica, из скрофулариевых Verbascum spedosum, из семейства Plumlagineae — Goniolimon speciosum, из со- лянковых Axvris amaranthoides, Atriplex laciniata, из злаков Phragmites communis, Aeluropes littoralis, а из кустарников цветший в это время Lycium turcomanicum.

Солнце уже было на закате, когда я выехал из Алматинского пикета, и полная луна величественно восходила над Турайгыром. У подошвы Заилийского Алатау облачко дыма обозначало лесной пожар в одном из ущелий хребта. Сухой туман образовал прозрачную дымку перед хребтом. Снежные вершины Талгарской группы мерцали еще своим розовым блеском и казались маленькими, хотя со­вершенно ясными. С грустью окинул я прощальным взором то снежное нагорье Центральной Азии, где, по выражению великого поэта, находился в течение многих лет «моей души предел желанный».

Задержанные на Талгарском броду трудностью переправы (мы сломали на ней дышло тарантаса), мы добрались до Илийского пикета только в глубокую полночь.

3      сентября я употребил на экскурсию в степь на северной стороне реки Или. Древесная растительность между Илийским и Чингильдынским пикетами со­стояла из следующих деревьев и кустарников: Populus euphratica, Pop. pruinosa, Berberis integerrima, покрытого в это время красивыми круглыми розового цвета ягодами, Eleagnus hortensis, Caraganafrutescens, Car. tragacanthoides, Halimodendron argenteum, Rosa gebleriana, Hultheimia berberiololia, Tamarix elongata, Tam. Pallasii, Tam. hispida, SteUera stachyoides.

Экскурсируя, мы доехали до Чингильдынского пикета только к 3 часам попо­лудни и здесь осмотрели незнакомый нам еще источник, температура которого оказалась +13,2°. Посреди круглого его бассейна с силой била вода. В источнике плавали мелкие рыбки, видом похожие на гольцов. Выехали мы из Чингильды при солнечном закате и добрались уже ночью до Карачекинского пикета, где и ночевали.

4      сентября мы тронулись в путь с рассветом. Остановившись на полпути до станции КуяИ'Куз, я предпринял экскурсию в соседние горы. Ближайшие из них — Аркарлы — отстояли всего только в трех верстах в стороне от дороги за речкой того же имени. Они состояли исключительно из порфира и имели направление от В-С-В и к З-Ю-З.

Доехав отсюда через волнистую степь до Куян-куза, мы продолжали нашу экскурсию к небольшой горной группе Майтюбе, отстоявшей отсюда в десяти верстах. Группу эту я уже посетил в мае 1857 года и здесь нашел тогда две

новые породы астрагалов, получившие впоследствии от ботаника Бунге мое имя IOxytropis Semenovi и Astragalus Semenovi), в то время года уже отцветшие. Из­дали внимание привлекли своей формой две остроконечные сопки. Обнажения, встреченные мной на пути к первой из этих сопок, состояли из светло-красного полосатого порфира с вкрапленным в него зеленым минералом; но самая сопка, поднимавшаяся на берегу реки, состояла из очень темного порфира, имеющего сходство с базальтом. Далее, к середине горы, встретился сначала конгломерат, а потом диабаз. Вторая остроконечная сопка находилась уже на оконечности группы близ загиба реки и состояла из очень темного порфира.

Отсюда мы направились в обратный путь и прошли диагонально через весь Майтюбе, встретив на пути опять обнажения диабаза, а за ним порфира. Характер растительности был совершенно степной, с кустиками вишен (Cerasus prostmta) и красивыми, несколько колючими Aeanthophyllum spinosumy Atraphaxis pungent, Atr. lanceolata, так же как и Lallemantia Royleanay Centaurea pulchella, Cent, squar- rosay Ruta dahurica.

Окончив свою интересную экспедицию на Майтюбе, мы добрались к 7 1/2 часам вечера до Алтынэмеля при +19 °С. Гипсометрическое определение дало нам здесь 1120 метров абсолютной высоты. Здесь мы и ночевали.

5      сентября мы с раннего утра пустились в путь, направляясь к Алтынэмелъ- скому горному проходу. День был сухой и жаркий, и степь представляла ориги­нальное зрелище. Она горела к северо-востоку от нас на протяжении нескольких квадратных верст, и нам пришлось пробираться осторожно мимо громадного пала, чтобы не попасть под ветер, его разносивший.

Первые обнажения при подъеме на горный перевал состояли из сланца, а затем мы встретили обнажения порфира, которые сопровождали нас до самой вершины перевала, высота которого, по моему гипсометрическому измерению, оказалась 1520 метров абсолютной высоты. Растения, в особенности обратившие мое внимание на вершине горного перевала, были из губоцветных — Dracocepahlum nutans ver. alpina, Nepeta densifiora, а из высокогорных кустарников — арча (Ju­niperus sabina).

Пройдя перевал, мы спустились с него по ключику Алтынэмеля и затем по­вернули к востоку через шпоры, отделяющиеся от хребта. Из горных пород мы встретили обнажения сначала диабаза, а потом мелафира. Вблизи дороги, не­далеко от нее. я заметил выходы свинцовых руд. Когда мы вышли окончательно на дол, то вправо, вдали от нас, стали видны на китайской границе горы Калкан, отделявшиеся от оконечности гор Кату — цели нашей поездки.

Бесплодная равнина, по которой мы следовали, была засыпана камнями и валунами, между которыми преобладал сиенит. Перейдя речку Бишбулак, на которой встретили также свинцовые руды, мы направились к отдельной сопке Биштау, замечательной тем, что она состоит из порфира, поднимающего пласты кремнистого сланца, известняка и доломита. В одном месте я заметил метаморфизированный известняк. Далее, через Тюлькубулак, берега которого поросли талом (Sahx viminalis) и крушиной (Rhamnus cathartica), мы направились в диа­гональ поперечной долины, сохранявшей тот же бесплодный характер. Когда же мы дошли до речки Айнобулака, характер местности изменился. Почва сделалась плодородной, и мы увидели здесь прекрасные пашни моего приятеля Тезика, на полях которого урожай проса был превосходный.

Здесь мы и расположились на ночлег в 7 1/2 часов вечера. Температура была +2 2/3 °С. Гипсометрическое определение дало мне для нашего ночлега 1040 метров абсолютной высоты. На мерцавшем еще после солнечного заката Алатауском хребте были видны снежные полосы и пятна.

6      сентября, снявшись с нашего ночлега рано поутру, мы направились в путь Айнобулакским долом. Почва была менее камениста, чем в предыдущий день, но

все-таки в это время года довольно бедна растительностью. Я заметил всего две породы полыни (.Artemisia Oliver ianavi Art. maritima) и Peganum harmala. По степи ползало множество опасных каракуртов.

Местами попадались солончаки. Наконец появление чия (Lasiagrostis splendens) и злаков обозначило более плодородную почву довольно обширного оазиса, пере­секаемого несколькими речками, носящими название Конурузень. Из кустарни­ков здесь росли Caragana pygmaea, Car. tragacanthoides, Atraphaxi slanceolata, Atr. pungens, из галофитов Statice otolepis и найденная мной в этот день вновь уже в несколько отцветшем виде порода Statice, получившая впоследствии название Statice Semenovi, Halostachys caspia, Chenopodium botrys, Salsola lanata, Sals, brachiata, Sals, rigida, а из степных трав: Althaea officinalis, Alth. nudiflora, Galatella punctata, Saussurea sp., Salvia sylvestris, Ceratocarpus arenarius.

Вскоре после полудня мы прибыли в аул самого Тезека, который встретил меня с большой радостью и представил мне все свое семейство, в том числе мальчика- сына, которым особенно гордился и на голову которого надел богатую, шитую золотом бархатную шапку казанского изделия, подаренную мной и оказавшуюся недостаточно большой для огромной головы Тезека. Само собой разумеется, что мы провели весь день после полудня и ночевали в богатой юрте Тезека.

7 сентября выехали мы из аула Тезека не ранее 8 часов утра и направились к юго- западу от его стойбища и довольно близким оттуда горам Кату. Переехав через речку Коктерек, мы пересекли весь плодородный оазис Конурузень и повернули круто в горы Кату, которые на северном своем склоне состояли исключительно из порфира. Растительность их была совершенно степная: степные (невьющиеся) вьюны (Convolvulus subsericea, Conv.pseudocantabrica, Conv. Semenovi), Eremostachys rotata, Lallemantia Royleana, Ceratocarpus arenarius, Atraphaxis lanceolata, Lasiagrostis Splendens. Обнажения состояли из очень темной кристаллической горной породы, похожей на мелафир, которая приподнимает слои конгломерата.

Выехав на южный склон гор Кату. Местность была окружена равной величины коническими холмами, в трех местах

образующими довольно высокие группы и местами прорванными с южной их стороны.

Холмы эти состояли из той же темной горной породы. Сульфатарных ям я встретил две: одну в северо-восточном краю горной группы, другую в юго- западном углу. Что сера выходила здесь сублимацией в виде паров из-под почвы, это доказывается заполнением серой трещин, как в пуццуольской сульфатаре, образованием в этих трещинах кристаллов гипса, а также влиянием возгонки серы через трещины на темную горную породу, совершенно здесь побелевшую. Только сульфатара, по-видимому, уже давно угасла, и никаких паров нигде не выходило, хотя запах серы при подходе к угасшей сульфатаре, был чувствителен даже издали. Конечно, весь химический процесс, здесь когда-то происходивший, можно было объяснить продолжительным подземным пожаром пластов камен­ного угля, столь распространенных выше — в Илийской долине.

Пройдя сульфатару в диагональ, я встретил на юго-запад от нее выход квар­цевой жилы с железным блеском. Впереди нас возвышался мелкосопочник, по­лучивший название Актау (Белые горы) от своего белого цвета, подобного цвету побелевших пород сульфатары. В Актау находились месторождения квасцов и, как утверждали местные киргизы, нашатыря. Китайцы оставили здесь везде следы опытов своей разработки на серу, квасцы и на руды, по их свидетельству, железные и серебро-свинцовые, как и в Калкане.

На дальнейшем нашем пути растительность, по-видимому, изменилась, но она так уже высохла и поблекла, что я не мог установить характера растительной формации, и мог определить только немногие виды растений, между которы­ми я заметил бледножелтую Statice Semenovi. Верстах в пяти к северо-востоку от сульфатары мы встретили прекрасные колодцы с водой, картинно осененные еще свежими высокими камышами (Phragmites communis) и Eragrostis poaeoides. Осенняя энтомологическая фауна этой местности показалась мне довольно бо­гатой; по камням между прочим медленно ползали красивые жесткокрылые из рода Prosodes. Издали мы видели стада быстроногих куланов (Equus hemionus) (единичные особи куланов встречаются до сих пор между реками Или и Караталом (см. В. Н. Шиитииков. Млекопитающие Семиречья, 1936, изд. Академии наук, стр. 148).) и сайг (каракуйрюков) (Согласно Шнитиикову (стр. 127),каракуйрюком называют другую здешнюю антилопу — джейрана. Как сайга, так и джейран до сих пор встречаются к югу от Балхаша).

Группа Кату немного возвышается над Конуруленским плоскогорьем. Вдали за Актау блестела широкая лента реки Или, а за ней был виден зубчатый про­филь горы Богуты. Поздно вечером мы вернулись из нашей поездки в горы Кату на ночлег в аулы Тезека.

8      сентября мы выехали от Тезека только после полудня, окончательно распро­стившись с ним, и, переехав через каменистое плоскогорье Конурулен, доехали до подошвы гор Аламан и остановились здесь на ночлег при выходе из гор реки Кара кола.

9      сентября, рано поутру, мы поднялись Караколом в гору. Первые встреченные нами обнажения состояли из светло-серого диоритового порфира. Следуя вверх течения Каракола, мы мало-помалу вступили в продольную безводную долину хребта Аламан и последовали ею к В-С-В. Отсюда увидели первый еловый лес, встреченный нами на южном скате хребта, но он ютился на склонах продольной долины, обращенных к северу. Далее вышли на реку Букон, которая образуется здесь от слияния двух ветвей, и проследовали восточной ветвью до ее вершины. Все обнажения на нашем пути состояли из диоритового порфира.

Далее мы повернули несколько к северо-востоку, пересекая вершины речек, текущих на восток, и стали подниматься на скат кристаллических пород, подни­мающих гигантские пласты осадочных, а именно кремнистого сланца с падением 45° к Ю-В.

Легкими перевалами мы достигли до кульминационного пункта всего горвого прохода через А ламанский хребет, который оказался здесь, по моему гипсометри­ческому измерению, в 2470 метров абсолютной высоты. Измерение было сделано в 11 часов утра при температуре 14 °С. Все обнажения на перевале состояли из красного порфира.

Вид к В-Ю-В на цветущую китайскую Илийскую провинцию с её утопающими в зелени деревьев поселками, до Кульджи включительно, был обширный и вос­хитительный. Течение Или при прозрачной атмосфере было обозначено светлой ленточкой. За этим течением ясная атмосфера позволяла нам рассмотреть сначала Нань-Шань, то есть предгорья Тян-Шаня, а затем ряд облаков обозначал направ­ление самого Тянь-Шаня, там, где находился Мусартский горный проход.

Осмотревшись с вершины перевала, мы начали быстро спускаться на северную его сторону, следуя вдоль речки, которая ниже своего верховья уже сопровождалась еловым лесом, у нижнего предела которого мы и полдневали. Отсюда мы вышли на продольную долину, образуемую верховьем реки Бурохуджир и носящую на­звание Саз. На всем спуске в нее горная порода во всех своих обнажениях состояла из сиенита. Сазская долина при значительной ширине своей, мягкости ее скатов и постоянстве направления от востока к западу медленно повышалась.

Пройдя истоки Бурохуджира, мы очутились на перевале Югенташ, абсолютная высота которого оказалась, по моему гипсометрическому измерению в 1880 мет­ров. Термометр в 2 часа пополудни показывал +17 °С.

Сначала мы спускались с перевала по реке Кескентерек, но потом река отошла от нас влево, и мы более на нее не выходили, но шли косогором, не выходя из ее продольной долины, и перешли три ее притока, носящие название Учсу.

Во все время нашего следования через перевал Югенташ мы видели под нами обширные пятна вечного снега, а растительность была совершенно альпийская, между которой особенно бросался в глаза альпийский мак (Papaver alpinum). Спускались мы по скату широкой продольной долины легкими увалами, имея постоянно в виду на дне долины светлую извилистую ленту Кескентерека, но, наконец, повернули правее отдельной сопки Аргалтюбе и, не доходя и пяти верст до низкого перевала Аганкаты, ночевали в аулах суванского племени Большой орды.

10    сентября мы перешли рано поутру в аулы нашего старого знакомца Адам- сарта, находившиеся от нас в пяти верстах, и только после полудня снова пу­стились в путь, перешли Аганкаты, вышли на реку Коксу и к вечеру достигли Джаигызагачского пикета.

11    сентября, в 8 1/2 часов утра, я был уже на Каратале, где определил при тем­пературе +18 °С высоту Каратальской долины в 670 метров.

12    сентября я возвратился в Копал, где пробыл три дня, определив высоту Копала на его площади в 1020 метров. Встреча с полковником Абакумовым была самая радушная, и он оказал мне существенную услугу отправлением моего тяжелого тарантаса со всеми мной собранными коллекциями почтовой дорогой в Семипалатинск и устройством для меня объездного пути в самой легкой по­возке через цветущие русские поселения северной части Семиреченского края, Лепсинское и Урджарское.

Дорогой мой спутник, сопровождавший меня во все мое тянь-шаньское и заилийское путешествия 1857 года и перенесший с замечательным самоотвержением все труды и опасности путешествия, художник Кошаров, спешивший возвратиться в Томск к началу преподавания в гимназии, расстался со мной и поехал в моем тарантасе по почтовому тракту до Семипалатинска, с тем чтоб оттуда доехать до Томска на перекладных. Провожая его 15 сентября, я переехал в этот день из Копала в Арасан.

16 сентября рано поутру я выехал из Арасана через Кейсынауз. Переезжая через Биен, я заметил невиданное мной до сих пор растение — вид рогоза (Typha

stenophylld). На самом Кейсынаузе я заметил целые заросли диких низкорослых вишен (Cerasus prostrata).

Высота перевала оказалась, по моему определению, в 1160 метров абсолютной высоты — только на 210 метров выше Арасана. Зато спуск на северную сторону был несравненно длиннее, и на конце его лепсинская дорога отделилась от глав­ного семипалатинского тракта. Верст через семь от раздела дороги мы выехали на реку Аксу. Дорога наша проходила по степи от запада к востоку вдоль подошвы хребта. Сильный западный ветер, дувший с утра, катил перед нами совершенно высохшие стебли разных растений, называемых здесь «перекати-поле», между которыми я заметил Ruta davurica. Вся растительность здесь выгорела и по­блекла. Дождя с 15 июня здесь не было. На реке Аксу нам запрягли прекрасных киргизских лошадей, и мы помчались быстро через кочки и арыки. В реке Аксу я заметил валуны сланца и гранита. За рекой степь не изменяла своего характера верст двадцать до реки Баскана и еще десять верст до Саркана. Она была покрыта высокой поблекшей растительностью когда-то роскошных трав, между которыми я заметил характерные типы Althea, Sophora alopecuroides, Salvia sylvestris, Lasiagrostis splendens.

Саркан, подобно Аксу и Биену, выходил из узкого ущелья невысокой Арасан- ской цепи, представляющей довольно ровный гребень, простирающийся от за­пада к востоку. Но за Басканом уже выдаются горы, образующие гласис главного Алатауского хребта, простирающегося от З-Ю-З к В-С-В. Баскан — довольно значительная широкая река, быстрая и извилистая, окаймленная целым рядом громадных валунов, состоящих преимущественно из гранита. Между растениями на ее берегу я заметил кусты Atraphaxis lanceolata. Здесь мы снова переменили лошадей и продолжали свой путь через очень холмистую местность. Большая часть холмов была прикрыта наносами, поросшими поблекшим дерном. Кое-где вблизи дороги выходили на поверхность обнажения глинистых сланцев с неясным простиранием. За половиной дороги уже смерклось, и только ночью доехали мы до своего ночлега на реке Теректы. Западный ветер, дувший целый день, наконец разразился бурей и сильным дождем. Ночь была холодна, а раскинуть палатку было невозможно. Казаки заснули у ярких огней, разведенных богатым свадеб­ным поездом, ехавшим на венчанье в Копал из Чубарагача (Лепсинска), где не было своего священника.

Во вторую половину ночи на 17 сентября заблистали звезды. Утро было мо­розное, но инея было мало. Речка Теректы, у которой мы ночевали, протекала в неглубокой долине предгорья, имевшей не более полуверсты ширины. В долине росла роща вековых, но довольно редких тополей (Populus laurijblia), которых можно было насчитать не более двух-трех сотен.

Вид через долину на замыкающие ее снежные белки Семиреченского, или Джуигарского, Алатау был очень красив. Поляны вечного снега за ночь очень расширились за счет свежевыпавшего снега. Температура и днем была низкой.

Выехали мы со своего ночлега рано поутру. Дорога наша пролегала по холмистой, почти гористой местности; но обнажений горно-каменных пород мы встречали очень мало. Обнажения эти состояли из кремнистого сланца, переходящего в ро­говик, с очень неясным напластованием. Растительность в значительной мере уже поблекла, но цвели еще некоторые степные травы, как, например, Berteroa incana, Althea officinalis, Tanacetum fruticulosum, Saussurea coronata, Salvia sylvestris, Nepeta ucrainicay Salsola affinis. Вдали от нас на невысоких предгорьях кое-где виднелся лес. Предгорья эти заслоняли главную снежную цепь.

После нескольких легких перевалов, верст через двадцать от нашего ночлега на Теректы, мы начали спускаться в долину реки Лепсы и наконец увидели Чубарагачское, или Лепсинское, поселение, расположенное на слиянии двух ветвей.

образующих эту реку в продольной долине Семиреченского Алатау, имеющей форму удлиненного эл­липса верст в двенадцать длины и до

7 ширины, со всех сторон замкнутого горами; главная ось этого эллипсиса была направлена от С-В к Ю-3. Обе сливающиеся ветви брали начало в высокой цепи, ограничивающей эл­липтическую долину с юго-востока, а после их слияния соединенная река (Лепса) прорывалась через дикие ущелья менее высокой цепи, огра­ничивающей эллиптическую долину с юго-запада. В1857 году дороги через это ущелье не существовало; она про­ходила через не особенно высокий и безлесный перевал северо-запад­ной цепи. Юго-восточная же цепь, более высокая, чем северо-западная, имела на своих вершинах снежные поляны, а скат ее, обращенный к эл­липтической долине, на дне которой было расположено Лепсинское по­селение, весь покрытый разнообраз­ным лиственным лесом, носил название Чубарагача (пестрого леса) и вполне его оправдывал, особенно в своем чудном осеннем убранстве.

Вообще Чубарагачская долина представляет Местность хотя не столь грандиоз­ную, как долины Тянь-Шаня и Заилийского Алатау, но не менее привлекательную, чем лучшие долины французских Вогезов и Гардта в Баварском Пфальце, с ко­торыми имеют большое сходство в своем осеннем убранстве. Гипсометрическое определение дало мне для высоты дна Чубарагачской долины 820 метров абсолют­ной высоты. Лепсинский поселок был довольно хорошо обстроен из осинового леса, и только подоконники и косяки были сделаны из елового леса. Всех домов в Лепинском поселении было в 1857 году 440, а жителей:

 

казаков мужского пола 407

казаков женского пола 356

всего 763

 

крестьян мужского пола 751

крестьян женского пола 702

всего 1453

 

всех: 2216

 

Поселенцы этой русской колонии в Центральной Азии, как крестьяне, так и казаки, были чрезвычайно довольны климатическими условиями страны, и в особенности ее привольем и плодородием, хотя при непривычке к местным климатическим условиям болезни на первое время были часты. Но болезни эти зависели преимущественно от условий, неизбежно связанных с самим процессом колонизации. Преобладавшие болезни — цинга, дизентерия у детей и горячка — были в особенности обусловлены неприспособлением к местным условиям, отсутствием крова в климате довольно дождливом и подверженном быстрым переменам температуры, недостаточностью медицинской помощи,

плохим уходом за детьми при первых усиленных полевых и строевых работах и злоупотреблением плодами и ягодами.

В 1857 г. под посевами Лепсинского поселения было занято озимым хлебом (рожью) 105 десятин, яровым хлебом — 753 десятины (пшеницы — 245 десятин, ярицы — 210, овса — 194, ячменя — 60, проса — 25, гороха —19). Сверх того, под посевами льна было 30 десятин и конопли 1 десятина. Урожай этих хлебов в те­чение последних трех лет был следующий: проса сам-40, пшеницы — от сам-15 до 20, ржи и ярицы — от сам-12 до 15, овса — от сам-6 до 10. Урожаи льна и конопли были также превосходны.

Хлеба в Чубарагачской долине при достаточно дождливом климате, особенно в первую половину лета, в поливе не нуждаются, но при поливе (никак не более одного во все лето) дают больше зерна. Корма для скота неимоверно хороши, так как травы растут здесь не менее роскошно, чем в лучших алтайских долинах. Только некоторые овощи, а именно: огурцы, арбузы и дыни, не вызревают вслед­ствие ранних инеев, представляющих единственный дефект прекрасного климата Чубарагачской долины. Во все время моего посещения этой долины (в половине сентября 1857 г.) температура по утрам была низкая, и инеи начались уже с на­чала сентября. 18 сентября, с раннего утра, я предпринял поездку верхом в горы, в сопровождении двух хорошо знакомых с окрестной местностью казаков, на­правившись к тому самому горному перевалу, по которому Карелин в 1840 году восходил на Семиреченский Алатау.

Подъем наш начался уже в одной версте на юго-восток от станицы. Весь горный скат был покрыт прекрасным лиственным лесом (чубарагачем), в состав которого входили следующие деревья и кустарники: осина (Populus tremula) то­поль (Populus nigra, P. laurifolia), береза (Betula alba), несколько видов ивы (Salix pentandra, S.fragilis, S. alba, S. amygdalina, S. purpurea, S. viminalis, S. stipularis, S. capraea, S. sibirica), дикая яблоня (Pyrus malus, P. Sieversii)y рябина (Pyrus aucuparia/ черемуха (Prunus padus), а из кустарников два вида боярки — красная и черная (Crataegus sanduineay С. melanocarpa), аргай (Cotoneaster nummularia, Potentiua fruticosa)y малина (Rubus idaeus), дикий крыжовник и смородина (Ribes aciculare, Rib. heterotrichum, R. rubrum)y крушина (Rhamnus cathartica/ сибирская акация (Caraganafrutescens), породы жимолости (Lonicera tatarica, L. xylosteum, L hispida, L. soeruleay L. microphylla), калина (Viburnum opulus), черганак (Berberis heteropoda). Густо растущие деревья местами были сильно перевиты здешними лианами: по­родами клематиса (Clematis orientalisy Atragene alptna) и хмелем (Humulus lupulus). Хвойного леса в Чубарагаче еще не была

Поднимаясь в направлении к югу, мы пересекли ключик, который казаки на­зывали Беремесевым, а в пяти верстах от станицы выехали на более значитель­ный приток Б. Лепсы, вдоль которого производилась рубка леса. Встреченные мной по дороге обнажения горных по­род состояли из грауваккового сланца с неясным напластованием и едва выходящего на поверхность почвы. На притоке Б. Лепсы встретились и хвойные деревья (Picea Schrenkiana). В верховьях этого притока мы начали сильно подниматься в гору, сначала к юго-востоку, потом постепенно по­вернули, сначала к востоку и наконец к северо-востоку. Пестрый лес (чубар- агач) постепенно заменился травами, хотя и поблекшими, но превосходя­щими вышиной всадника на лошади. Травы эти принадлежали к семействам мальвовых (Althea ficifolia), зонтичных (Sium lancifolium, Bupleurum aureum, Bupl. exaltatum, Conioselinum Fischeri, Fendasoongorica, Anthriscus sylvestris, An. nemorosa, Conium masulatum, Schrenkia vaginata), сложноцветных (Inula halenium, Lappa tomentosa, Cirsium heterophyllum, Qrsium arvense-, Onopordon acanthium, злаков (Dactylis glomerata, Elymus sibiricus, Deschampsia caespitosa, Calamadrostis sylvatica, Milium effisum, Lasiagrostis splen- dens). Местами эти травы были сильно обвиты мышиным горошком, который достигал их вершины.

Иногда роскошные заросли травы перемежались с рощицами деревьев, из которых рощицы яблонь имели вид садовых насаждений; яблоки в это время года уже совершенно созрели и показались нам очень вкусными.

При дальнейшем нашем подъеме сланец вдруг заменился гранитом, сначала мелкозернистым, выходящим на поверхность штоком, а потом и крупнозернистым. На его плоских скалах лепились еще уродливые ели, но затем лесная растительность окончательно исчезла. Из кустарников росли Potentilla fruticosa и арча (Juniperus sabina), ползущая по плоским скалам. Но эти плоские скалы скоро изменились резко торчащими в виде зубьев или вертикально поставленных книг.

Дорога наша, взобравшись на гребень, отделяющий приток Лепсы от главного ее течения, шла далее легкими перевалами, извиваясь между скалами почти на одном уровне, лишь чуть немного повышаясь, причем растительность была здесь уже совершенно альпийская, хотя сильно поблекшая, но все-таки я мог различить некоторые растения, как то: Papaver alpinum, Alsine verna, Cerastium maximum, Ledum gelidum, Arnebia perennis, Aster alpinus, Ast. flaccidus, четыре вида генциан (Centiana aurea, G.frigida, G. macrophylla, G. verna) и Dracocophalum altaiense.

По мере того как мы шли вперед, мы встречали между скалами все более и более груд свежего снега, набитого бураном.

Ветер был невыносим по своей силе и холоду. Мы вынуждены были повернуть к западу и даже к северо-западу, чтобы попасть на спуск в главную Лепсу, и таким образом из гранитов вышли опять на сланцы).

Отсюда перед нами открылся чудный вид на самую высокую часть Семире­ченского Алатау. Именно здесь верхняя долина Лепсы, загибаясь на десять верст, меняет свое направление: то она была направлена от З-С-З к В-Ю-В перпенди­кулярно к оси хребта, здесь же завернулась почти под прямым углом и потекла от Ю-Ю-3 к С-С-В, то есть почти от Ю на С, продольно относительно простира­ния сланцев. Во главе долины находился самый значительный из белков, и с него к двум или трем истокам Лепсы спускалась широкая снежная мантия. Верхняя продольная долина Лепсы имела немного более версты ширины, скаты ее были мягки, а дно поросло елью, хотя довольно редко, так как лесная растительность достигает здесь уже своего предела. По долине извивается подобно Чилику река Лепса, но когда эта река повертывает под прямым углом, то прорывается через поперечную долину, где и направляется поперек простирания сланцев в скали­стых щеках, между которыми, встречая препятствие, образует озеро. Поэтому, хотя в верховьях Лепсы и существует горный проход в Китай, но местные жители предпочитали попадать туда через высокие скалы и перевалы, обходя верхнюю долину, которая в 1857 году считалась недоступной.

Намерение мое пробраться лепсинским проходом на китайскую сторону не увенчалось успехом. Убедившись воочию, что горный проход в это время был засыпан снегом, а погода впереди была неблагоприятная, я решился вернуться назад.

Спускаться в верхнюю долину Лепсы было незачем, мы вернулись по той же дороге, по которой восходили. Смеркалось, когда мы дошли до гранитных зубьев, и уже в ночной темноте спустились мы до первого ключика, где и ночевали в

прекрасной роще, состоявшей из берез, осины и яблонь. Этот проход был тот самый, по которому проходил Карелин в 1840 году

19 сентября тем же путем, при пас­мурной погоде, мы вернулись в Чу- барагач. С гор все селение казалось шахматной доской. Было видно, как, стекаясь за станицей, речки проби­ваются после своего слияния сквозь передовой кряж диким ущельем. В этом ущелье в мое время не было дороги, и в Чубарагач нельзя было попасть с запада иначе, как через хребет, хотя и невысокий. Снег в самом Чубарагаче выпадает окончательно обыкновенно только в декабре, а на западном склоне передового хребта и еще позже и дер­жится только до марта. В это время года здесь устанавливается хорошая санная дорога; вообще зима очень мягкая, и значительных холодов со­всем не бывает.

Переночевав в Лепсинскои станице, я решился выехать из нее 20 сентября. Проснувшись в седьмом часу утра, я был неожиданно поражен совер­шенно зимней картиной. Все было покрыто густым инеем. Травы не было видно, кроме высоких злаков (Dactylis, Calamagrostis, Lasiagrostis), но и те по­никли своими колосьями под тяжестью инея, которым были совершенно убелены и лавролистные тополи. Густой туман не позволял различать предметов далее двух десятков шагов. Тем не менее, мы пустились в путь и, переехав версты две поперек долины, стали быстро подниматься на ее скат в направлении к западу.

На этом пути нас ожидало замечательное зрелище. Туман начал быстро редеть и резко окончился чуть не стеной, за которой при дальнейшем подъеме небо было уже ясно и прозрачно. С вершины перевала уже не было видно ни одного облачка, солнце светило тепло и ярко, термометр показывал +12 °С в 8 часов утра, снежные вершины Семиреченского Алатау были совершенно безоблачны и ярко блестели на солнечных лучах, которые прекрасно освещали и скаты лесной зоны в ее пестром осеннем убранстве чубарагача. Ни одной росинки не было видно на свежих еще травах горного перевала. Зато у наших ног в лепсинскои долине вся широкая эллиптическая котловина в двенадцать верст длиной и семь шириной представляла собой настоящее «mare vaporum». Цвет его был млечно-серовато­белый, похожий на цвет кучевых облаков (cumulus). Сначала оно как бы слегка колыхалось, но с самого верха перевала его поверхность казалась уже совершенно горизонтальной. Ни одного пятнышка не было видно на этом млечном море, и ничто не обличало в нем его характера.

То же жаркое солнце и та же сухость атмосферы сопровождали нас не толь­ко на нашем подъеме на вершину перевала, но и на спуске с него в низкий дол, во время которого мы все более сближались с Лепсой, вырвавшейся из ущелья

и красивой лентой изгибавшейся по долу. На правом берегу реки широкое про­странство было занято чубарагачскими пашнями, а на левом слегка холмистая местность, на пространстве от четырех до пяти квадратных верст, представляли огромное черное пятно от пала, происшедшего прошлой ночью. Ветер был в эту ночь юго-западный, нагнал огонь на Лепсу, но остановился на береговомустуяе. Только в одном месте он прорвался вниз к ложу реки, но и здесь был остановлен уже ее волнами. Я обратил внимание сопровождавших меня казаков на то, что занимаемые ими пашни на этом склоне гор особенно удобны для разведется бахчей (арбузов, дынь и огурцов), так как здесь ранних инеев совсем не бывает. Горная порода, встреченная мной на северо-западном спуске с гор, была граувакковая. Она выходила на поверхность низкими скалами без ясного простирания. Растительность пожелтела и поблекла, но более всего бросались здесь в глаза Astragalus Sieversianus, Althaea officinalis и Dipsacus azureus.

Спустившись с гор, мы повернули к северу по холмистой местности. Весь пере­езд через хребет имел десять верст протяжения, да при спуске с него мы проехали еще верст двадцать пять до реки Чинжалы. Постепенно спускаясь с холмов, мы достигли этой реки, довольно узкой и неглубокой, и переехали на правый ее берег в десяти верстах ниже впадения в нее реки Куянды. Верст пять далее мы выехали к урочищу Кызылджар, где были выставлены наши юрты и устроена перемена лошадей. Вдали впереди нам видна была долина реки Тентек. Разделяющий реки кряж, понижаясь, оканчивался здесь. Отсюда, оставив влево дугу, описываемую в этом месте рекой Чинжалы, мы направились по ее хорде через сыпучие песчаные холмы к горам Саукан, встречая на своем пути значительные заросли красивого красного степного шиповника (Hultheimia berberifolia).

21    сентября с сауканского ночлега мы выехали в 6 часов утра и следовали сначала верст 5 через арыки и пашни киргизов, а потом — через барханы, совер­шенно подобные тем, что расположены в бассейне Балхаша между Джузагачем и Арганатинским пикетом; они имеют ту же растительность, состоящую преиму­щественно из пород Statice (St. Gmelini, St. myrianthe) и вообще галофитов, для которых в бассейне Ала-Куля на степи, расстилающейся между горами Алатау и Тарбагатаем, настоящее царство. Через эти дюны шли мы верст десять, а далее пересекли солонцеватую равнину по гладкой и хорошей дороге, и наконец увидели перед собой обширное плоскобережное озеро Ала-Куль, в юго-восточном углу которого возвышалась вдающаяся в него полуостровная сопка Аралтюбе.

Подъехав к камышам, окаймившим верст на пять плоские берега озера, мы встретили киргизские табуны, переменили лошадей и, повернув на запад, при­близились к узкому углубленному заливу озера, на котором плавало громадное количество уток и лебедей. С северо-востока дул ветер с неимоверной силой. Это был знаменитый юй-бэ, о котором китайские летописи повествуют, что он дует периодически от острова озера Ала-Куль (Аралтюбе), опрокидывает юрты и уносит скот и людей в озеро. Действительно, мы убедились в невозможности проехать в день нашего прибытия к озеру береговой дорогой и вынуждены бы ли пуститься в объезд.

От нашего ночлега на Саукане до камышей мы проехали верст тридцать пять, от камышей до брода через залив Ала-Куль — двадцать верст. В 2 часа пополудни

термометр показывал +16 °С. Гипсометрическое определение дало мне абсолютную высоту озера в 240 метров. Брод был довольно глубок, и всю нашу поклажу мы перевезли на лошадях. Вода в западном Ала-Куле была пресная.

От брода мы прошли еще верст пятнадцать через перешеек, отделяющий Малый, или Западный, А ла-Куль, от Большого, или Восточного, и дошли до колодцев, где нашли аулы, в которых и ночевали.

Ознакомление мое с обширным озерным бассейном Ала-Куля только подтвер­дило то, что впервые было обстоятельно выяснено в 1840 году исследовате­лем Семиречеиского Алатау и соседних с ним озерных бассейнов — Балхаша и Ала-Куля — Александром Шреиком. Озерный бассейн Ала-Куля в наше время (1840 1858) состоял из двух главных озер — Восточного и Западного. Разделяются

они между собой болотистым перешейком верст в двадцать шириной, отчасти заросшим камышами и усеянным небольшими лагунами, которые соединяются протоком. В иные времена года и в иные годы перешеек делается непроходимым и в такой степени бывает затоплен водой, что оба озера более или менее сливаются в одно. Само собой разумеется, что при низменных берегах озера, большей частью обросших камышами, и значительных колебаниях уровня из года в год и в разные времена года (колебаниях, зависящих от изменения в количестве вод, вносимых притоками, и количества испарений) и самые очертания озера, как и всех степных озер Киргизской степи, не могут быть определены с точностью, и поверхность каждого из двух озер может быть указана приблизительно, а именно Восточного (при 55 верстах в длину и 40 верстах в ширину) в 1500 квадратных верст, а За­падного (при 40 верстах в длину и 15 верстах в ширину) не более 560 квадратных верст. Влево от Западного Ала-Куля, в направлении к северо-западной оконеч­ности Балхаша простирается песчаная и солнцеватая полоса Айтактын-Каракум, обозначающая как бы след прежнего соединения балхашского и Ала-Кульского бассейнов, из которых последний представляет как бы отделившуюся (отсохшую) оконечность первого.

Ала-Кульский бассейн отличается от всех других бесчисленных озерных бас­сейнов низменных Киргизских степей тем, что с его дна или с низменных берегов поднимаются высокие островные или полуостровные сопки, носящие название Аралтюбе (островная гора) и хорошо известные всем когда-либо проезжавшим мимо озера Ала-Куль. Это обстоятельство позволяет уточнить некоторые ста­рые интересные исторические маршруты даже XIII века. Так, несомненно, что армянский царь Гетум, ездивший в XIII веке на поклонение к чингисханидам в их знаменитую столицу Каракорум, находившуюся в Монголии близ нынеш­них границ Забайкальской области, проходил мимо озера Ала-Куль, так как он упоминает об озере с высоким островом, а другого такого на всем своем пути от Каспийского моря через всю Арало-Каспийскую низменность он встретить не мог. Таким образом, данники чингисханидов, армянские и кавказские госуда­ри, огибали Каспийское море и через Туркмению и Туркестан проходили мимо озера Ала-Куль и входили в Монголию через те ворота народных переселений из нагорной Азии, которые расположены между Джунгарским Алатау и Тарбага- таем. Наоборот, все русские князья, как, например, Ярослав Всеволодович (отец Александра Невского) и сам Александр Невский, следовали в Каракорум через Золотую орду на Волге по Иртышской линии и входили в нагорную Азию через Зайсанские ворота, то есть между Тарбагатаем и Алтаем.

Сведения об озере Ала-Куль встречаются уже в китайских источниках, начиная с летописей юаньской (монгольской) династии, откуда они и сделались извест­ны европейским географам (Риттеру и Гумбольдту). Пестрое озеро (Ала-Куль) с высокой островной сопкой (Аралтюбе), сильные ветры (юй-бэ), дующие посто­янно в одном направлении от Аралтюбе, особенно заинтересовали Гумбольдта» усмотревшего как здесь, так и в китайских описаниях окрестности города Куча в Тянь-Шане, вероятные признаки вулканических явлений. Вот почему Карелин, первый русский путешественник, посетивший Ала-Куль в 1840 году употребил доблестные усилия для разрешения вопроса о вулканизме острова Аралтюбе, Он привез с собой маленькую лодку с Зайсана, добрался до острова Аралтюбе и, достигнув своей цели, пришел к отрицательным результатам. Конический остров оказался состоящим из порфира, но ни на нем, ни в береговых валунах озера никаких вулканических пород не оказалось; местами только между этими валунами попадались куски каменного угля. Семнадцатью годами позже мои исследования в холмах Кату в Илийской долине и на всем протяжении Тянь-Шаня

между Мусартским и Заукинским горными проходами также не подтвердили предположений Гумбольдта о вулканических явлениях в Центральной Азии.

Возвращаюсь к своему путешествию.

Аул, в котором я ночевал с 21 на 22 сентября, находился у колодцев Кабанды в двадцати трех верстах к северу от Западного Ала-Куля. В 7 часов вечера здесь было +14°, и гипсометрическое измерение дало мне 250 метров абсолютной высоты, то есть не более 10 метров над уровнем Западного Ала-Куля, что и подтвердилось тем, что дорога от Ала-Куля до нашего ночлега почти никакого подъема не имела. Зато мне показалось, что уровень Западного Ала-Куля выше уровня Восточного. Заключил я это из того, что встретил русло, направленное из северной оконеч­ности Западного Ала-Куля к низовью реки Урджар. Русло это киргизы называли Уалы и утверждали, что при высоком стоянии воды в Западном Ала-Куле вода течет по нему в реку Урджар. Притом же реки, текущие в Западный Ала-Куль (Тенте и Каракол), едва ли маловоднее впадающих в Восточный Ала-Куль (Урджар и Эмиль), но последнее озеро представляет поверхность для испарения втрое большую, чем Западный Ала-Куль. Вероятно, вследствие этого вода в Западном Ала-Куле пресная и годная к употреблению, а в Восточном Ала-Куле — соленая, вследствие чего туземцы часто называют Восточный Ала-Куль Ащи-Кулем, то есть горьким озером.

Откуда взял Ал. Шренк для Западного Ала-Куля название Сазын-Куль, я не знаю, но спрошенные киргизы названия этого не знали и называли Западный Ала-Куль всегда Ала-Кулем, а Восточный — или Ащи-Кулем, или также Ала- Кулем. Кого же может удивить, что два соседних озера, составлявшие на памяти народной один бассейн, да и теперь иногда сливающиеся в одно зеркало, известны под одним названием. Название Ала-Куль весь этот бассейн мог в совокупности получить оттого, что с его уровня поднимаются в виде высоких сопок скалистые порфировые острова и полуострова, а перешеек, разделяющий весь бассейн на два озера, состоит из перемежающихся лагун, протоков, заросших галофитами со­лонцов и обширных камышовых зарослей. Если на все это посмотреть с любой из озерных или приозерных сопок (Аралтюбе), то название «Пестрого озера» (Ала-Куль) находит себе полное оправдание. Такого объяснения не могли дать сопровождавшие меня киргизы, никогда не восходившие на Аралтюбе, а на мой вопрос, почему они называют озеро Ала-Кулем, два самых бойких из моих про­водников отвечали: «Потому, что с двух сторон от Ала-Куля видны пестрые горы (Алатау)», то есть горы, постоянно носящие на себе снежные пятна.

22    сентября с места нашего ночлега на колодцах Кабанды я тронулся часов в 10 утра и, проехав верст десять к северо-западу, достиг реки Каракола, а отсюда следовал через степь в направлении к северо-востоку, в двух местах встретил аулы на колодцах, потом, повернув к северу, переехал вброд речку Иссыксу и через старые пашни и арыки достиг к 3 часам пополудни до Урджарской станицы, рас­положенной всего только в двенадцати верстах от подошвы Тарбагатая. В 7 часов вечера я сделал свое гипсометрическое измерение, давшее для станицы 280 метров абсолютной высоты; термометр показывал +7 °С.

В Урджарской станице во время моего посещения (в 1857 г.) было 80 домов и 940 жителей (536 мужского пола), 440 лошадей и 450 голов рогатого скота. Баранов жители сами не разводили, так как их можно было достать сколько угодно от киргиз-казахов. Пашни урджарских поселенцев были обширны (ржи — 100 десятин, ярицы — 10, пшеницы — 120, овса — 106, ячменя и проса — по 14, льна — 17). Рожь давала сам-5, но урожаи яровых хлебов были превосходны: пшеницы — сам-8, ярицы и овса — более чем сам-13. Лен родился также очень хорошо.

Переночевав в Урджарской станице с 22 на 23 сентября, я решился посвятить весь следующий день восхождению на Тарбагатай. Выехав из станицы в 7 часов утра, я направился сначала к западу, а потом к З-С-З по речке Карабулак. Скоро мы вышли на ключ, обросший тополями (Populus laurifolia) и кустарниками: жи­молостью (Lonicera tatarica), крушиной (Rhamnus cathartica) и карликовой акацией (Robinia pygmaea). Первые встреченные нами в Тарбагатае обнажения состояли из гранита. Далее пошел очень крутой подъем по ущелью, проходящему по ли­нии соприкосновения гранитов к С-В с диоритами на Ю-З. Дорога шла через груды камней и была очень трудна. Когда же мы взобрались на горный гребень» то шли уже легкими перевалами в направлении к З-С-З, и наконец обойдя мыс, отделяющийся от главной оси хребта, достигли вершины перевала, который наши проводники называли А лет и который состоял из гранита. Дошли мы до вершины перевала немного ранее полудня. Термометр Цельсия показывал +4°. Гипсометрическое определение дало мне для вершины перевала 1960 метров абсолютной высоты. На соседних возвышениях лежали пятна вечного снега.

Когда я взошел на одну из вершин Тарбагатая, передо мной открылся необыкновенно обширный вид. С одной (южной) стороны расстилалась широкая степь, по которой, извиваясь, как на карте, протекала по направлению к югу река Урджар, а далее сотни блесток, перемежавшихся с темными пятнами, обозначали положение «пестрого озера» (Ала-Куля), а за ним на далеком горизонте сливались с облаками снежные вершины Семиреченского Алатау.

С другой (северной) стороны перевала расстилалась еще более широкая, но волнистая степь, на которой можно было различить извилины текущей к северу реки Базар, а далее в туманной дали едва виднелось очертание обширного бас­сейна озера Зайсан.

Таким образом горный гребень высокого Тарбагатая разделял два широкие степные пути, через которые со II века до нашей эры и до XIII века от начала ее

спускались с нагорной Азии, как через ворота, в обширную низменность Сихая (Западного моря), то есть в балхашско-арало-каспийский бассейн, те великие народные переселения, которые имели в течение двенадцати веков громадное влияние на судьбы Европы и, в особенности, России.

Кочевники, шедшие через Зайсанские ворота, естественно, спускались вдоль течения Иртыша по прииртышским степям, а далее вдоль позднейшей сибирско-иртышской сторожевой линии, выходили на реку Урал, и таким образом входили в Европу через широкие ворота обширных степей, отделяющих южную оконеч­ность Уральского хребта от Аральского моря.

Народные переселения, шедшие через Ала-Кульские (Джунгарские) ворота, выходили через них непосредственно в Балхашскую низменность, но одни из них, менее многочисленные, повертывали к юго-западу через Семиреченский край, переходили реку Или в ее нижнем течении, выходили на реку Чу, а отту­да — на реку Яксарт (Сырдарью) и, пройдя через степи Туркестана и Туркмении, огибали Аральское и Каспийское моря с южной стороны, а в Европу проходили уже через Кавказский перешеек. Другие же, более многочисленные массы огибали озеро Балхаш с северной стороны и следовали по самой середине Киргизской степи, достигая по ним беспрепятственно реки Урал, так как кочевники, зани­мавшие эти степи, не только не служили препятствием их движению, а вовлека­лись в него, так что переселение кочевников уподоблялось падающей с горной вершины снежной лавине, увлекающей с собой не только снежные массы, через которые она проходит, но и громадные каменные глыбы.

Но и кочевые орды, проходившие через Киргизские степи, вторгались в Ев­ропу через те же каспийско-уральские ворота, так как кочевники с их много­численными стадами и табунами вынуждены были огибать с южной стороны распространенные на Урале и в позднейшей Уфимской губернии обширные леса, действительно составлявшие трудно одолимое препятствие для движения кочевников с их стадами.

Пробыв более часа на гребне Тарбагатая, мы начали быстро спускаться в рав­нину Ала-Куля и только к полуночи возвратились в Урджарскую станицу, где и ночевали.

24    сентября я выехал из Урджарской станицы в 7 часов утра. До реки Урджар я следовал верст шесть через равнину. За нею начались медленные подъемы на увалы. Кое-где по сторонам дороги были видны гранитные и диоритовые об­нажения. Растительность состояла из степных кустарников (Spiraea и Amygdalus) и степных трав, между которыми я заметил Althaea, Eryngium campestre, Dipsacus, Salvia sylvestris, Senecio.

Наконец через тридцать пять верст, мы выехали на реку Теректы, течение которой обозначено было длинным рядом тополей, и достигли Теректинского пикета. Отсюда через увал мы поднялись на горный кряж, на котором беспре­станно встречали обнажения гранитов и диоритов и, наконец, достигли главного перевала — Котель-Асы. Высота его, по моему гипсометрическому измерению, оказалась 1040 метров при температуре +14 °С.

Отсюда начался спуск к реке Каракол, на которой в двадцати двух верстах от предшедшего пикета был расположен Каракольский пикет. Река Каракол, теку­щая здесь между гранитными возвышенностями, берет начало только в двадцати пяти верстах отсюда. В одной версте от пикета находился теплый ключ (Арасан), имевший +9,8 °С и текущий из-под гранитной скалы. В Арасане водятся пиявки. Киргизы лечатся тут с успехом от ревматизма и других простудных болезней. Кли­мат здесь гораздо суровее, чем в Урджарской станице и Аягузе. 18 и 19 сентября здесь даже выпадал сильный снег, между тем как в Урджаре был дождь.

25    сентября, переночевав на Каракольском пикете, я выехал дальше в 7 часов утра в очень дурную погоду и, проехав через Верхненарынский пикет, доехал к 2-м часам дня до Аягуза, где пробыл не более двух часов, и затем направился в легкой почтовой повозке по главному почтовому копальскому тракту в Семи­палатинск, куда прибыл рано утром 27 сентября.

Остановился я по-прежнему у гостеприимного Демчинского, где нашел в полной исправности оставленный у него моим милым спутником, художником Кошаровым, мой обширный тарантас, наполненный собранными мной в путешествии 1857 года сокровищами: геологическими, ботаническими и этнографическими коллекциями. В тот же день, так же как и в следующие, навещал меня Ф. М. До­стоевский, находившийся, по-видимому, в самом лучшем настроении духа и проникавшийся твердой верой в свое будущее. В течение трех дней своего пребывания в Семипалатинске я обедал ежедневно у губернатора (Г. М. Панова), который сообщил мне с удовольствием, что ожидает официального извещения о полной амнистии Ф. М. Достоевского.

30 сентября я уже выехал из Семипалатинска, сердечно распростившись со своими тремя семипалатинскими друзьями, из них с генералом Пановым на­всегда; он умер от разрушавшей его организм чахотки года через три после моего путешествия. С остальными двумя я встретился в жизни довольно скоро, но при очень изменившихся для них обстоятельствах. Ф. М. Достоевского, от которого я с особенным удовольствием принял его письма и поручения к его близким, я увидел в Петербурге в следующем, 1858 г., если еще не в довольстве, которым ему не суждено было пользоваться при своей жизни, то на пути к апогею его славы как одного из величайших художников слова. Что же касается до блестящего в свое время и симпатичного по своему добродушию и гуманности офицера Демчинского, то я встретил его через немного лет в полной нищете и в начале нравственного падения вследствие алкоголизма, от которого он был однако ж спасен определе­нием на скромную должность начальника небольшой железнодорожной станцим на открывшейся Козлово-Воронежской железной дороге.

В гостеприимный Барнаул я прибыл в первых числах октября и, по обыкновению, был встречен очень радушно высококультурным обществом «сибирских Афин». Всеобщее внимание города было в это время поглощено толками о предстоящем освобождении крестьян и о том, что происходило в Европейской России и должно было получить громадное влияние на дальнейшие судьбы России.

Казалось, городу, запрятанному в стороне от главного сибирского пути, в дебрях Сибири, где никогда не существовало ни дворянских поместий, ни помещичьего крепостного права, было мало дела до предпринимаемой реформы, но культурное русское общество Сибири не могло оставаться равнодушным «к далекому шуму борьбы». Притом же, как предвидели представители барнаульского общества, освобождение крестьян от крепостной зависимости должно было иметь для них неминуемые и притом весьма нежелательные последствия в отмене обязатель­ного труда не только горнорабочих, но и крестьян Алтайского горного округа. По отношению к горнорабочим, которые приравнивались к положению дворо­вых людей в дворянских имениях, алтайские горные инженеры не выражали чрезмерных опасений: они считали возможным замену на заводах и рудниках обязательного труда вольнонаемным при условии, чтобы на эту реформу им дано было достаточно времени, так как живущие в заводских селениях безземельные горные рабочие, привязанные к селениям своей усадебной оседлостью, едва ли могли найти себе другой прибыльный заработок кроме того, к которому они уже привыкли. Но всего более алтайская администрация опасалась быстрой отмены обязательных вспомогательных работ сельского населения Алтая, так как

построенная на этих обязательных отношениях горных крестьян стройная система самовознаграждения чиновников должна была неминуемо рухнуть.

Само собой разумеется, что я принял самое живое участие в общих рассужде­ниях о тех последствиях, какие будет иметь для будущности России освобождение крестьян.

Из моих разговоров скоро выяснилось, что неожиданная весть застала бар­наульское общество врасплох, и оно едва одумалось, что последствия реформы грозят ей большими невыгодами, а потому большинство барнаульского общества относилось к этим реформам со страхом и опасением, но зато очень немалочислен­ное меньшинство отнеслось к ним с великодушным патриотическим сочувствием. С ним-то я и сошелся в глубоком убеждении, что геройская севастопольская война ясно доказала полную несостоятельность всего государственного строя России, который может быть исправлен только рядом разумных и энергических реформ, и что первой из этих реформ может быть только освобождение крестьян из крепостной зависимости и что освобождение это не может произойти без за­крепления за крестьянами той земли, которой они владеют.

В Барнауле я остался всего три недели, что было совершенно необходимо для приведения в порядок и укладки моих обширных коллекций, а затем в конце октября я уже был в Омске.

В Омске я не нашел никаких перемен. Омское общество даже не прислушивалось к «далекому шуму» того, что происходило в России. Реформы, там готовившиеся, не волновали омского общества, непосредственно в них не заинтересованного. Оно еще не соображало, что освобождение крестьян неминуемо повлечет за со­бой ряд других реформ, которые изменят весь строй русской провинциальной жизни. Ни высшим чинам Главного управления Западной Сибири, ни мелким чиновникам омских канцелярий не приходило в голову, что возможность для первых получать дополнительное содержание от откупщиков и поставщиков провианта войскам, расположенным за государственной сибирско-иртышской границей в Семиреченском крае, а для последних возможность лихоимствовать столь открыто и безнаказанно — прекратятся.

Только молодое поколение чиновников с высшим образованием, привлеченных в Сибирь преимущественно стараниями генерал-губернатора Гасфорта в каче­стве чиновников особых поручений и вообще его ближайших сотрудников, еще не теряли мужества в своей тяжелой борьбе с хищничеством старого строя, но и они, убеждаясь вместе с генерал-губернатором в своем бессилии в этой борьбе, стремились к переходу в Европейскую Россию. Даже самые юные талантли­вые и чистые душой вновь развивающиеся местные деятели, как Г. Н. Потанин и Ч. Ч. Валиханов, глубоко проникнутые своим стремлением и жаждой знания, стремились закончить высшее образование в Петербургском университете.

Я нашел генерала Гасфорта сильно постаревшим и упавшим духом со времени его поездки на коронацию Александра II. Там на него мало обратили внимания, и, по выражению одного из «подчиненных инородцев», его сопровождавших, он, казавшийся таким большим человеком в Киргизской степи, представлялся совсем маленьким в блестящей свите русского царя. В столицах никому не было дела до Заилийского края, и никто не оценивал заслуги генерала Гасфорта, упрочившего за Россией обладание одним из перлов российской территории.

При разговорах со мной и при моих рассказах о Заилийском крае и Тянь-Шане старик совершенно оживился и, освободившись от делавшей его смешным в глазах окружающих «мании величия», быстро перешел к таившимся в его душе стремлениям. Он видел, что его заботы о правильно понимаемых политических интересах и выгодах своего приемного отечества находили себе живую и

компетентную оценку в одном из скромных представителей русского ученого общества. Вся энергия, обнаруженная им при занятии Заилийского края, пробудилась снова, и он стал расспрашивать меня, что еще, по моему мнению, остается сделать для созданного его усилиями русского края. Я ответил, что, по моему мнению, совер­шенно необходимо дать этому краю прочные и неуязвимые границы, а для этого нужно немедленно принять в подданство богинцев, а за ними и сарыбагишей, которые, очутившись в том же критическом положении, как и богинцы, между молотом и наковальней, не далее как года через два будут так же настойчиво проситься в русское подданство. Таким образом, государственная русская гра­ница, захватив весь бассейн Иссык-Куля, будет опираться на снежный гребень Тян-Шаня, а ключ, замыкающий доступ в Заилийский край, уже легко будет найти занятием укрепленного пункта в Чуйской долине. Отсюда, если русское правительство захочет вынести всю свою государственную границу вперед на­ших обширных владений в Киргизских степях, уже возможно будет впоследствии рекогносцировать и провести новую границу от укрепленного пункта на реке Чу до форта Перовского и на реке Сырдарья.

Генерал Гасфорт отнесся с большим вниманием к высказанным мной сооб­ражениям и ответил мне, что, несмотря на препятствия, которые непременно встретит со стороны Министерства иностранных дел принятие в подданство племен, числящихся подданными Китайской империи и Кокандского ханства, он не замедлит сделать представление по этому предмету военному министру, но что он со своей стороны надеется, что Географическое общество, в котором между его деятелями много офицеров Генерального штаба, будет способствовать ознакомлению петербургских правительственных сфер с положением и нуждами вверенной ему окраины.

Расставаясь уже этот раз навсегда с почтенным деятелем, оказавшим мне во всяком случае несомненные услуги, и поблагодарив его от имени Географиче­ского

общества за широко оказанное им содействие моему путешествию, я еще ходатайствовал перед ним по двум частным вопросам.

Во-первых, я просил его командировать поручика Чокана Валиханова, переоде­тым в его национальный костюм, в Кашгар, для того чтобы собрать обстоятельные сведения о гибели д-ра Адольфа Шлагинтвейта, одинаково интересующие как Русское и Берлинское географические общества, так и вообще весь образован­ный мир, а также постараться собрать все, что могло уцелеть из собранных им материалов, дневников и т. д., а затем, по возвращении Валиханова, дать ему возможность, оставаясь на службе при генерал-губернаторе, приехать в Петер­бург на продолжительное время для разработки превосходных, уже собранных нм этнографических и исторических материалов о Киргизской степи. При этом я обещал Валиханову широкое покровительство и содействие Географического общества.

Вторым моим ходатайством было освобождение сотника Потанина от окончания обязательных лет военной службы с целью дать ему возможность получить выс­шее образование в Петербурге. На оба мои ходатайства Гасфорт с удовольствием согласился, объяснив мне, что он всегда подавал руку помощи всем талантливым людям, ему встречавшимся.

В Омске я пробыл только три дня и поспешил в Петербург, куда я стремился ко времени пылко мной ожидаемого обновления России.

Приехал я в Петербург к 15 ноября 1857 года.

Приложения

 

 

ЖИВОПИСНАЯ РОССИЯ. ОЧЕРК X

 

НЕБЕСНЫЙ ХРЕБЕТ И ЗАИЛИЙСКИЙ КРАЙ

 

Четверть века тому назад, только два знаменитых европейских географических сочинения — «Землеведение Азии» Карла Риттера и «Средняя Азия» Гумбольдта — давали нам скудные сведения об одном из самых величественных хребтов Старого Света, названном китайцами Тянь-Шанем, т. е. Небесным хребтом, а у восточных туркских племен известном под неопределенным именем «Мустага», т. е. ледяных гор.

Название Тянь-Шаня принадлежит собственно исполинскому хребту, начиная от окрестностей знаменитого среднеазиатского города и оазиса Хами (Камула) до меридиана верховьев реки Нарын, находящихся к югу от восточной части озера Иссык-Куль, т. е. на протяжении менее 1500 верст. Небесный хребет, входящий у верховьев реки Текес (т. е. верхнего течения реки Или, одной из четырех главных среднеазиатских рек) в русские пределы, имеет на всем протяжении у нас сред­нюю высоту до 12 ООО фут. Такова высота не особенно многочисленных горных проходов или перевалов, ведущих через седловидные выемки главного хребта, между тем как предельная высота горных вершин Тянь-Шаня, возвышающихся над этими перевалами, достигает 24 ООО фут. Между бесчисленными снежными вершинами особенно замечателен Хан-Тенгри, расположенный между верховьями рек Текес и Нарын, превращающихся в нижних своих течениях в значительные среднеазиатские реки: Или и Сырдарью. Резко выдается на темно-голубом фоне небесной лазури Хан-Тенгри из целой группы белоснежных горных вершин, кажущихся незначительными в сравнении с величественным царем Небесного хребта. Вся эта горная группа Тенгри-Тага, далеко превосходящая своим величием не только Монблан и Монте-Розу, но и Казбек, Дихтау и Эльбрус, покрыта сплош­ным покровом вечного снега и фирна, не смотря на то, что снежная линия, при сухости среднеазиатского климата, начинается здесь на высоте между 11 и 12 тыс. футов, между тем как в европейских Альпах она не превосходит 8 тыс. футов. Обширные ледники и так называемые ледяные моря (mers deglace) расползаются в разные стороны от Хан-Тенгри, питая ледниковьие ручьи, дающие начало трем

большим речным системам Средней Азии: Сырдарьи, текущей в Аральское море, Или. впадающей в озеро Балхаш, и малобухарскому Тариму, теряющемуся в бо­лотистом бассейне Лобнора. Едва ли много уступает в вышине величественной группе Тенгри-Тага малоисследованная, но знаменитая у народов Средней Азии, более восточная горная группа Богдо-Оола, образующая, по-видимому, подобно кавказскому Эльбрусу, значительный горный выступ горного хребта в соседстве обширного и издавна знаменитого среднеазиатского города Урумчи.

Восточная оконечность Тянь-Шаня (за 95° в. д. от Гринвича), к северо-востоку от Хам п. понижаясь постепенно, сглаживается в высоком поднятии обширных плоскогорий пустынной степи Гоби, но около великого изгиба китайской Желтой реки (Хуанхэ) продолжение колоссального поднятия Небесного хребта, с пони­жением соседних плоскогорий, восстает снова под именем Ин-Шаня и, венчаясь на некоторых из своих гребней знаменитой Китайской стеной, продолжается в одинаковом с Тянь-Шанем направлении почти до Желтого моря.

Совершенно в другом виде представляется западная, русская оконечность Тянь-Шаня, к западу от исполинской горной группы Тенгри-Тага. Здесь Небес­ный хребет, расщепленный продольными по отношению к его оси долинами, обнаруживает наклонность к образованию широких, возвышенных, поросших альпийскими травами плоскогорий и к расчленению на ветви, сначала почти параллельные, а потом слегка расходящиеся наподобие пластинок немного рас­пущенного веера.

Самое северное из этих расчленений, связанное с Тянь-Шанем в горном узле Санташ, расположенном в верховьях восточных притоков Иссык-Куля (Тюб и Джиргадан), носит в разных частях своего протяжения частные названия Заилийского Алатау и Александровского хребта и окончательно сглаживается в степной равнине близ города Сырдарьинской области Аулия-Ата. Между юж­ною цепью Заилийского Алатау и главным Тянь-Шаньским хребтом, в широкой продольной долине, расположена глубокая котловина, в которой, на абсолютной высоте 5600 фут., расстилается темно-синяя поверхность Иссык- Куля, одного из обширнейших и величественнейших альпийских озер земного шара. Главный Тянь-Шаньский хребет, уже теряя свое название в верховьях Нарына, ветвится здесь на две медленно расходящиеся цепи. Северная из них, простирающаяся по северной стороне Нарына и Сырдарьи, носит у китайцев название Луковых гор (Цунь-Линь), продолжаясь на западе от истоков реки Талас, под разными частными названиями, между которыми наиболее известны Уртак-Тау и Кара-Тау. Последняя цепь сглаживается в Сыр-дарьинских степях, не доходя до Джулека, между тем как южные ветви этой цепи подходят к Ташкенту. Отделяющееся же от Цунь-Линя в верховьях Нарына самое южное расчленение носит разные на­звания, как например: Кок-Тал, Атбаши, а вблизи очень возвышенного (11 тыс. фут, абсол. выс.) альпийского озера Чатыр-Куля — Суок-Тау; далее же к юго-западу называется Алайским хребтом. Хребет этот, в свою очередь, в исполинском горном узде Коксу, питающем Зеравшанские ледники и истоки Зеравшана, разветвля­ется на две горные цепи, ограничивающие с северной и южной стороны долину Зеравшана Цель, ограничивающая долину Зеравшана с севера, есть та самая горная цепь, которую Гумбольдт называет Ак-Таг (название это подтверждается и оригинальной картой Рената). Цепь, ограничивающая Зеравшанскую долину с юга, составляет продолжение большого Алайского хребта и окончательно сгла­живается в низменности только на границах Бухарского оазиса.

Таким образом, вся линия поднятия Небесного хребта от Желтого моря до Бухарского оазиса представляет до 4500 верст длины. При этом Небесный хребет представляется самым континентальным на земном шаре, так как одна из двух высших его точек (гора Богдо-Оол) находится почти в одинаковом отдалении

Вследствие того вся обширная часть Средней Азии, лежащая между исполин­скими горными хребтами Гималайским и Тянь-Шаньским, которые образуют главный остов азиатского материка, отделена от Индийской, Туранской и Кир­гизской низменностей высокой горной стеной, имеющей удобные проходы на вы­соте 11 — 12 тысяч футов лишь там, где сталкиваются верховая долин притоков Тарима и Сырдарьи на пути из Кашгарии в Фергану. Здесь-то и проходил еще во времена древней Римской империи знаменитый торговый путь, по которому Римляне получали из Азии шелковые ткани; здесь же проходили и некоторые народные переселения, хотя вообще кочевники Средней Азии предпочитали, во время миграций из внутренней нагорной Азии в более щедро одаренные при­родой и более удобные для селения равнины Индостана и отдаленной Европы, огибать исполинский Небесный хребет с северной его стороны и спускаться в низменность нынешних Киргизских степей в загроможденном только отчасти высокими горными хребтами промежутке между Алтаем и Небесным хребтом. Достаточно широкими воротами для выхода азиатских кочевников из нагорной Азии в и измени ую равнину представляются только четыре междугорные поло­сы: бассейн озера Зайсан, между Алтаем и Тарбагатаем; бассейн озера Ала-Куль, между Тарба гатаем и Семиреченским Алатау; широкая Илийская долина, между Семиречеиским и Заилийским Алатау; наконец Иссык-Кульская котловина между Заилийским Алатау и Тянь-Шанем. Почти все народные миграции, шедшие с среднеазиатского нагорья, имели непосредственные отношения к Тянь-Шаню.

Богато орошенные склоны Небесного хребта, в особенности Илийская долина и котловина Иссык-Куля, неминуемо должны были служить долговременными станциями для народных масс, стремившихся на далекий запад.

Первое из коснувшихся Тянь-Шаня народных переселений произошло в на­чале II века до P. X. Усилившееся в то время Китайское государство положило предел дерзким вторжениям кочевников, сгруппированных около ворот, искони служивших входом со степного среднеазиатского нагорья в плодородные равни­ны Китая, а именно около великого изгиба Желтой реки. Вследствие того Гунны, наиболее сильные в этом сброде кочевников, вытеснили два народа, жившие в соседстве с изгибом Желтой реки, а именно: темноволосых юэчжи, тибетского племени, и голубоглазых и русоволосых усуней, принадлежавших, по мнению многих ученых, к индогерманскому племени. Усуни первые бежали на запад. Найдя удобные для кочевок места на северном склоне Небесного хребта, они заняли Илийскую долину и Иссык-Кульскую котловину с прилегающими к ним горными скатами и осели здесь на несколько веков.

Вслед за Усунями и Юэчжи также прибыли в Илийскую долину, но, найдя, что все кочевки в этой долине и на озере Иссык-Куль заняты Усунями, последовали далее к юго-западу, не остановились даже на свержении греческих властителей македонского происхождения с бактрийского трона — и сами основали обширное царство Индо-Скифов или Гетов, просуществовавшее несколько веков.

Между тем, близ великого изгиба Желтой реки, китайская династия Цин энер- гически продолжала вести упорную борьбу с могущественными Гуннами и, желая обезопасить себя приобретением верных союзников в тылу Гуннов, вступила в дружеские сношения с Усунями, усилившимися в своих новых благоприятных условиях. Сношения эти впервые познакомили Китайцев со склонами Тянь-Шаня, на которых кочевали Усуни, несомненно поднимаясь летом до альпийских лугов Небесного хребта. Для упрочения союза с Усунями, в 107 году до Р. X. одна из китайских принцесс Цинской династии была выдана замуж за усуньского госу­даря, носившего титул куенми (т. е. короля — то же, что старо-немецкое Kiinig, по мнению К. Риттера).

Жалобно раздавалась в долинах Тянь-Шаня песня китайской принцессы, тосковавшей по отдаленной родине. Вот перевод этой песни, сохраненной для потомства китайским летописцем:

 

Родные отдали меня в замужество,

В далекую, чужую для меня сторону.

Дворцом служит мне бедная юрта,

Стены которой обшиты только войлоком;

Сырое мясо служит мне обычною пищею,

А кислое молоко — лучшим напитком.

О, если б я могла быть легкой птичкой,

Как быстро понеслась бы я к милой родине!

 

Правда, усуньский король построил для своей царственной супруги вблизи нынешнего окружного города Семиреченской области Каракола, у восточной оконечности Иссык-Куля, город Чи-Гу — Чжень, существовавший еще в V веке по P. X. Но ни этот город Красной долины (Чи-Гу), ни германский титул короле вы (кюн-ди, по Риттеру, то же, что английское и шведское Queen, или едва ли не ближе немецкое Kun-igin), ни дворец, для нее выстроенный в китайском вкусе, ни царственная власть не могли утешить поэтическую принцессу в ее тоске по ро­дине, и, по-видимому, не долго прожила она на берегах очаровательного синего озера, в виду величественнейшей снеговой цепи, вдали от скучных, болотистых,

пересеченных грязными канавами, но милых ей рисовых полей Китайской Сре­динной империи.

Не посчастливилось впоследствии и самому городу Красной долины. Киргизы утверждают, что во время низкого стояния воды Иссык-Куля между устьями Тюба и Джиргалана торчат еще развалины древнего города, а волны Иссык-Куля выбрасывают на его прибрежья медные орудия и большие медные котлы древ­них обитателей этого города, который, по-видимому, подвергся участи Содома и Гоморры.

Только в I веке по P. X. китайцам удалось наконец оттеснить от великого изгиба Желтой реки своих опасных врагов гуннов, значительная часть которых отко­чевала на запад, по следам юэчжи и усуней. Само собой разумеется, что богатые водой и пастбищами северные склоны Тянь-Шанского нагорья должны были служить гуннам при их миграции на далекий запад долговременной станцией. Впрочем, часть гуннов двинулась и вдоль южного подгорья Тянь-Шаня и за­няла подгорье между нынешними городами Харашаром и Куча. Китайцы, следя за всеми движениями своих страшных врагов, естественно, обратили впервые надлежащее внимание на склоны исполинского Тянь-Шаня. К этому-то времени (92 году по P. X.) и относится первое сведение китайцев о Байшане, горе, богатой серой и нашатырем, выбрасывавшей огонь и находившейся верстах в 100 к северу от города Ироло (нынешнего Куча) на южном склоне Тянь-Шаня. Во II веке по P. X. Гуннов уже не было на южном склоне Тянь-Шаня, которым владело туркское племя Уйгуров, сделавшихся данниками воинственной китайской династии Хань и устроивших в начале II века свою столицу на южном склоне Небесного хребта, вблизи нынешнего города Турфана.

В это время гунны занимали однакоже еще то северное подгорье Небесного хребта, которое в новейшие времена было известно под именем Джунгарии, и сильно теснили обитавших еще по-прежнему в Илийской долине и на Иссык- Куле усуней. Китайская история постоянно следила за опасными соседями и за­носила на свои страницы непрерывный ряд государей северных гуннов, носивших титул шань-юй.

Но и гуннам и усуням невозможно было удержаться в западном углу нагорной Азии с тех пор, как в начале II века по P. X. хлынули в эту часть Средней Азии полчища воинственных сян-бийцев, народа, вероятно, манчжурского племени, обитавшего первоначально на границе Кореи в Манчжурии, но захватившего в это время все пространство между Алтайско-Саянскими горами и Небесным хребтом до Джунгарии включительно.

По свидетельству китайской истории, гунны и усуни, т. е. кочевники, зани­мавшие в то время северные склоны западной части Небесного хребта, бежали на запад к прибрежьям отдаленного моря, которому китайцы дают неопределенное название Си-Хая, т. е. Западного моря. Под этим именем китайцы смешивали, правда, все обширные озера Арало-Каспийской низменности, но в этом случае они, очевидно, понимали под Си-Хаем Каспийское море, так как через полсто­летия, по свидетельству византийских историков, страшный народ, вышедший из глубины Средней Азии и кочевавший некоторое время около прибрежьев Каспия и в нынешнем Заволжье, переходит Волгу в 376 г. под тем же именем гуннов (Hunnt), под которым он так долго был известен китайцам, и как грозная туча надвигается на Европу, открывая своеобразный период событий, известный на страницах европейской истории под именем переселения народов.

Недолго продолжалось владычество сян-бийцев на северном склоне Небесного хребта. Многочисленные орды туркского племени, оставшиеся на обоих склонах Тянь-Шаня, сплотились в обширное Ту-кюэское (Туркское) царство, подчинив

себе и своих соплеменников уйгуров, обитавших в то время по обеим сторонам восточной оконечности Тянь-Шаня.

Первоначальной родиной Туркского племени была, как ясно следует из его на­родных преданий, та обширная продольная долина Алтайско-Саянской системы, в которой сливаются две текущие одна на встречу другой водные ветви, обра­зующие исполинскую реку Енисей; владычество же Тукюэ, образовавших в VI, VII, и VIII веках обширное кочевое государство, известное в китайской истории под именем Хой-хэ, распространилось на всю Среднюю Азию, между Алтайско- Саянской горной системой и Небесным хребтом, от идущего приблизительно по меридиану Пекина хребта Хингана, отделяющего нынешнюю Монголию от Манчжурии, до крайних на западе подгорий Тянь-Шаня. Через посредство вассальных Уйгуров владычество Турков распространилось и на южное подгорье Небесного хребта, т. е. на большую часть нынешнего Китайского Туркестана или Малой Бухарин.

Главный центр тяжести Туркского государства находился, впрочем, на Саянской окраине Среднеазиатского нагорья, где туркские ханы в VIII веке построили сто­лицу Холин (впоследствии Каракорум — столица Чингисхана), к северо-востоку от Урги, на нынешней русско-китайской границе. Особенно же дорожили турк­ские ханы двумя важными предельными пунктами своего государства: изгибом Желтой реки на юго-востоке и западной оконечностью Тянь-Шаня на юго-западе. Несомненно, что на этих отдаленных окраинах находились стойбища туркских ханов, подручников обитавших в Холине главных ханов; несомненно также, что эти подручники состояли в таких же отношениях к главным ханам, как ханы Золотой орды, жившие в Сарае за Волгой, находились к главным монгольским ханам Чингису и Октаю.

О стойбище такого подручного туркского хана, расположенном на склоне за­падного русского Тянь-Шаня, повествует очевидец русского Тянь-Шаня и бассейна

озера Иссык-Куля, оставивший нам первые драгоценные письменные сведения об этих местностях, а именно буддийский миссионер Хюан-Цзан, китаец родом, прошедший в VII веке через эти местности на продолжительном пути своем из Индии в Китай через нынешние Афганистан, Туркестан и Джунгарию.

Сведения, сообщенные Хюан-Цзаном, очень скудны, но они отличаются замеча­тельной точностью. Пройдя от одного из ферганских городов верст 200 на северо- восток, Хюан-Цзан пришел в местность тысячи источников (МинБулак), рас­положенную, очевидно, на северном склоне одного из западных Тянь-Шанских расчленений на подгорье весьма богато орошенном, так как непосредственно над ним возвышается снеговой хребет, о котором совершенно определенно упо­минает Хюан-Цзан. Здесь находились в то время летние кочевки туркского хана, который искал убежища от летнего зноя на прохладном горном склоне, обильно поросшем, как свидетельствует Хюан-Цзан, деревьями и коврами самых раз­нообразных весенних цветов.

Еще двести верст перехода через высокое нагорье привели Хюан-Цзана, как он выражается, к «чистому большому озеру» которое некоторые писатели называют теплым озером (по-китайски Же-Хай), другие — соленым озером (по-китайски Хан-Хай). Это и есть, несомненно, самый обширный из водоемов Тянь-Шанского нагорья, ныне носящий туркские названия Иссык-Куль, или Туз-Куль, т. е. «теп­лого озера» и «соленого озера» и нам остается только удивляться постоянству в Средней Азии географических имен, по счастью, не изменившихся в течение более чем двенадцати столетий.

Краткая характеристика озера, сделанная Хюан-Цзаном, поразительно верна. Он дает ему в окружности до 1000 ли (китайских миль), т. е. около 500 верст. Это приблизительно верно, так как окружность озера ныне простирается до 420 верст, а оно, по-видимому, несколько уменьшилось в своем объеме, судя по старым береговым террасам. Далее Хюан-Цзан говорит, что «озеро растянуто от В к 3, а сужено от Ю к С, со всех четырех сторон окружено высокими горами и при­нимает множество речек. Вода его имеет зеленовато-темный цвет и несколько солоноватый и горьковатый вкус. Иногда воды его расстилаются в гладких об­ширных поверхностях, иногда же бушуют и пенятся его волны с неимоверной силой. Драконы и рыбы живут совместно в озере».

Неразъясненное сомнение представляет только это указание на драконов, так как никаких водных ящериц, подобных большому каспийскому Monitor или Psammosaurus, до сих пор не было найдено ни на берегах Иссык-Куля, ни в самом озере.

Ко времени путешествия Хюан-Цзана относится и еще одно весьма интерес­ное показание о Тянь-Шане, записанное историей в период могущественной Танской династии, которая вела на северо-западной окраине упорную борьбу с более и более возрастающим в могуществе Туркским государством. Сведение это относится до выбрасывавшей огонь горы Байшань, по южному китайскому произношению Пешань. «Байшань, — говорит летопись, — выбрасывает непре­рывно огонь и дым, отчего и образуется нашатырь. С одной стороны огненной горы все камни горят, плавятся и текут на расстоянии нескольких часов пути; расплавленная масса, которая течет подобно растопленному жиру, твердеет при охлаждении. Жители употребляют ее как врачебное средство в болезнях; здесь есть также и сера».

Мы уже сказали, что самыми важными опорными пунктами могущественного с VI до IX века Туркского государства (Хой-хэ) были: местность верхних Байкаль­ских притоков на севере, великий изгиб Желтой реки на юге-востоке и западная оконечность Тянь-Шаня на юго-западе. Таким образом, обширное Туркское

государство опиралось по всей длине своей на исполинский Тянь-Шанскии хре­бет и пользовалось столь громкой известностью в Азии, что даже византийский император Юстиниан II в 562 г., т. е. задолго до путешествия Хюан-Цзана, посылал своего посла, префекта восточных провинций Земарха, в стойбище туркского кахана Ди-ту-була, кочевавшего в Эк-Таге или Золотых горах.

К сожалению, Земарх, очень характерно описывающий палатку или кибитку кахана, покоящуюся на колесах, украшенную богатыми шелковыми драпировка­ми, золотыми сосудами и постелью, укрепленной на золотых павлинах, а также и прием, при котором его заставляли пройти через огонь при неистовой музыке и криках шаманов, — ничего не говорит о местностях, через которые он проходил, так что стойбище кахана Ди-ту-була одинаково можно приурочить к Алтаю — золотой горе, и Ак-Тагу (белой, а вовсе не золотой горе, как ошибочно переводил Земарх), т. е. западной оконечности одного из расчленений Тянь-Шаня. Девушка племени «Киргиз», подаренная Ди-ту-булом Земарху, также не определяет по­ложения долины Ак-Тага, так как киргизы, первоначально обитавшие в долине Верхнего Енисея и на Черном Иртыше, в то время (в VI веке), т. е. по уходе Усуней, могли уже проникнуть и в бассейн Иссык-Куля, где, смешавшись с остатками Усуней, живут и доныне под древним своим именем Кергиз или Киргиз (Черные, или Дикокаменные Киргизы).

Эти-то самые Киргизы, находившиеся уже в VI веке в борьбе с Турками, наи­более способствовали сокрушению могущественного царства» окончательно ослабленного ими в IX веке, в то время, когда с одной стороны могущественная китайская династия Тан отторгла от них Уйгуров со всей восточной оконечностью Тянь-Шаня, а на юго-западе Арабы сильно ослабили их своими нашествиями, Впо­следствии значительные массы туркского племени, не видя возможности держаться доле в нагорной Средней Азии, также как и в Арало-Каспийской низменности, направились в Малую Азию и Сирию, т. е. нынешнюю Азиатскую Гурцию.

Обладателями обоих склонов восточной части Туркестана остались Уйгу­ры, то подчинявшиеся владычеству китайских династий, то державшие себя довольно независимо. Вследствие таких отношений властителей Тянь-Шаня, уйгурских государей, к Китаю, мы снова встречаем в китайской истории некото­рые географические сведения о Тянь-Шане, относящиеся к 982 году. В это время первый китайский император из династии Сун послал своего уполномоченного к уйгурскому Арслан-хану (Львиному царю) для поддержания, как говорит ле­топись, и упрочения союза, предложенного данниками и вассалами Небесной империи. Китайский посланник не нашел уйгурского хана в его исконной сто­лице Си-Чжеу (нынешнем Турфане), на южном склоне Тянь-Шаня. Подобно всем тянь-шаньским властителям, «Львиный царь» искал убежища от летнего зноя на северном, тенистом склоне Небесных гор, в нарочно устроенной там для этой цели северной резиденции, по-китайски Бэй-Тинь. Эта резиденция находилась верстах в 250 к северу от Турфана, и китайскому посланнику пришлось перева­лить через главный Тянь-Шанский хребет, на что он употребил дней 14. «После 6 дней пути от Турфана, — повествует китайский посланник, — посол прибыл к Золотой горе, из которой туземцы извлекали большие богатства. Два дня сле­довали путешественники этими горами и наконец дошли до места, называемого «Китайским лагерем». Оттуда, после 5 дней пути, поднялись в гору; во время перехода выпало много снега. На вершине находился храм драконов (китайская кумирня), а у подошвы горы — памятник с надписью «Малая снежная гора». Гора эта всегда покрыта снегом, и путешественники должны одеться в шубы для того, чтобы защититься от холода. Через день спуска с горы путешественники прибыли в северную резиденцию «Львиного царя». Бэй-Тинь лежал у подножия Небесного хребта, на равнине, расстилавшейся в три стороны от города. Подгорная равнина была очень богата лошадьми и покрыта ими более чем на 16 дней пути кругом. Через 8 дней уйгурский хан принимал посольство. Церемониал произошел в тог­дашнем китайском вкусе: сначала были поднесены императорские подарки, потом день и ночь прошли в пиршестве и танцах. На другой день хан устроил поездку по озеру, окруженному музыкантами; на третий день посетили храм, построен­ный еще в VII веке. На север от Бэй-Тиня, повествует посланник, лежит гора, из которой добывается нашатырь; она дымится днем и всегда покрыта снегом и ту­манами. При свете ее огня птицы и летучие мыши кажутся огненными. Люди, добывающие здесь соль, привязывают под ноги деревянные подошвы, потому что кожаные скоро истлевают. У подошвы горы находятся отверстия, из которых выступает черный ил, превращающийся скоро в песчаник. В городе Бэй-Тинь было довольно многоэтажных домов и деревьев в цвету. Жители его были белы, рослы, серьезны, ловки от природы и умели добывать золото, серебро и железо; особенно хорошо отделывали драгоценный камень юй (нефрит).

Владычество Уйгуров на обоих склонах Тянь-Шаня продолжалось до начала XIII века, т. е. до времени мировых завоеваний знаменитого Чингисхана. Впрочем, уйгурский царь подчинился Чингисхану в несравненно лучших условиях, чем его соседи. Разбив сыновей погибшего в борьбе с Чингисханом царя Мекритов, он добровольно пошел в вассальную зависимость Чингисхана, за что и получил в супружество его дочь.

Вот почему войны Чингисхана не касались прекрасных долин и склонов Небесного хребта. При всем том потоки народных движений, произведенные возникновением такого громадного государства, каким явилось с XIII века Монгольское, не могли, конечно, совершенно обойти исполинского Небесного хребта. В походе своем из столицы Чингисханидов (Каракорума) в Персию, внук Чингисхана, Гулагу, неминуемо пересек все крайние западные оконечности русского Тянь-Шаня; пересекали их и те подвластные Чингисханидам князья,

которые, подобно армянскому царю Гетуму, с южных берегов Каспия или из Персии отправлялись в отдаленный Каракорум на поклонение великому хану; но, к сожалению, в маршрутах этих лиц очень мало таких географических данных, которые могли бы быть бесспорно приурочены, подобно рассказу Хюан-Цзана, к определенным местностям Небесного хребта. Только в отношении армянского царя Гетума несомненно, что он пересек нынешние области Сырдарьинскую и Семиреченскую, откуда вышел к озеру Ала-Куль, которое он не называя описывает так, что нельзя не узнать его.

Большой интерес для географии Тянь-Шаня представляет тот факт, что бежавшие от религиозных преследований на Дальний восток несторианские христиане построили в начале XIV века монастырь свой на северо-восточной стороне Иссык-Куля. Так гласит хранящаяся в Венеции знаменитая Каталанская карта 1374 г., на которой впервые на европейских картах изображено и озеро Иссык-Куль. К сожалению, никаких иных сведений об этом первом христианском монастыре в Небесном хребте мы не имеем, да и следы его еще не найдены, но, по нашим догадкам, он должен был находиться как раз в той местности, в которой ныне предположено построить православный монастырь, — на берегу одной из лучших бухт Кунгея, т. е. северного прибрежья озера, находящейся при устье реки Курметы.

В конце XIV века Монголы, утвердившиеся с 1285 г. на китайском престоле, были изгнаны из Китая и с тех пор заняли нынешнее свое положение на Среднеази­атском нагорье, а именно между Алтайскими горами и Тянь-Шанским хребтом, от Хингана до Джунгарского, или Семиреченского Алатау.

Потомки Чингисхана удержались на туркестанском престоле, и одному из них, знаменитому Тимуру, или Тамерлану, в начале XI века много раз доводи­лось переходить через русские разветвления Небесного хребта, между которыми лежала его прекрасная столица Самарканд. В особенности на пути в Джунгарию приходилось ему совершать свои наиболее тяжелые переходы. В Джунгарию он всегда проходил через котловину, или долину, Иссык-Куля, и мне лично при­велось видеть на нетрудном, впрочем, горном перевале или проходе Санташ, к востоку от Иссык-Куля, груду камней, насыпанных, по местным преданиям, руками полчищ Тамерлана. Каракиргизы, вековые обитатели долины, говорят, что Тамерлан при переходе через Санташ приказал каждому из воинов взять камень и все эти камни сложить в одну груду. На возвратном пути победоносное войско снова проходило через Санташ. Тамерлан приказал каждому возвращавшемуся воину взять по камню из груды и отбросить в сторону, так что число камней, оставшихся в груде, соответствует числу погибших в походе. Более простого и точного статистического приема для исчисления убыли в войсках не приду­мал бы современный европейский статистик.

По изгнании Монголов из Китая династией Минь, в конце XIV века, монголь­ский народ, возвратившийся к прежнему своему невежеству, сгруппировался в два главные центра: северо-восточный — халхасско-бурятский, на подгорьях Саянского хребта, и юго-западный — сначала Элютский и потом Джунгарский на подгорьях Тянь-Шаня.

Властвовавшая в Китае туземная Миньская династия едва могла защитить пределы Срединной империи от кочевников и очень мало имела влияния на со­бытия, совершавшиеся около Тянь-Шаня. Но обстоятельства очень сильно из­менились с тех пор, как на китайский престол в 1644 году взошла свежая силами Маньчжурская династия. В конце XVII века, когда маньчжурским императорам Удалось окончательно подчинить себе все части Срединной империи, они обратили внимание и на среднеазиатское нагорье, где вступили в войну с Галданом, ханом 3/потов, имевшим свою столицу в Хоргосе на реке Или близ нынешней Кульджи,

т. е. у подножия Тянь-Шанских предгорий. Борьба эта окончилась в 1696 году) гибелью Гаддана и совершенным сокрушением Элютского (Калмыцкого) царства, на развалинах которого возникло другое калмыцкое же Джунгарское царство, просуществовавшее с самых первых годов XVIII века до 1757 года. Это Джунгар­ское государство занимало все северное подгорье Тянь-Шаня в тесном смысле; на северо-западе оно простиралось до озера Балхаша, на севере — до Алтая. С одной стороны, оно сильно интересовало Китайцев, которые вели с Джунгарами беспрестанные войны, кончившиеся окончательным завоеванием Джунгарии во второй половине XVIII века, с другой — Россия находилась с Джунгарами то в мирных, то во враждебных отношениях.

В одном из столкновений, произошедших между Джунгарами и русской экспедицией Бухгольца на Иртыше, был захвачен в плен Джунгарами конвой русского I каравана и между прочими пленными шведский сержант Иоганн Густав Ренат, попавший в русский плен в Полтавской битве и сосланный на житье в Сибирь. Этому Ренату обязаны мы недавно найденной в Швеции и напечатанной в 1881 году Русским Географическим обществом единственной современной картой прежней Джунгарии, на которой часть Тянь-Шаня от истоков Таласа до истоков Кунгеса (правого верховья реки Или) изображена с замечательной верностью.

Ренат, пробыв в Джунгарии 17 лет (с 1716 до 1733 года), научил Джунгар плавить железные руды, делать пушки и ядра, завел типографию с подвижными шриф­тами — словом, был так полезен Джунгарам, что они, отпуская его с почетом в отечество в 1733 году, одарили его очень щедро. К сожалению, Ренат, умерший в Швеции в чине поручика, не оставил никакого описания своих путешествий, никакого маршрута, кроме интересной карты, начертанной им, очевидно, еще в Джунгарии -— причина этого кроется в том, что Ренат был не особенно грамотен и, доживая свой век на родине, был слишком занят своими служебными обязан­ностями.

Из карты Рената, однакоже, видно, что Тянь-Шаньское подгорье было лично осмотрено им. Не говоря уже об Илийской долине, как более постоянном его местожительстве, он, очевидно, объезжал весь Заилийский Алатау, Иссык- Кульскую котловину, был даже и в Тянь-Шане, по крайней мере в двух пунктах, а именно: на Альма-Арассанских теплых водах (на северном склоне Небесного хребта) и на перевале, ведущем с Текесского Джиргалана через главный хребет на Юлдуз. Особенно отчетливо на карте Рената изображены бассейны реки Или и озера Иссык-Куль. На северном берегу озера обозначено имя Усуней, а так как и ныне три племени Большой орды носят собирательное имя Усунь, то не­сомненно, что остатки Усуней, некогда властвовавших на Иссык-Куле, вошли в разноплеменный союз Казаков, или Кайсаков, которому Русские дали название Киргиз-Кайсацкого народа.

Ренат, очевидно, не только не начальствовал джунгарскими войсками, но и не принимал никакого участия в войнах Джунгар с Китайцами. Наиболее важные события этой войны, а именно истребление джунгарскими засадами китайских войск в ущельях Тянь-Шаня, между Турфаном и Урумчи, происходили в 1713, до прибытия Рената в Джунгарию. Да и по его карте очевидно, что на восточной окраине Джунгарии он никогда не был и составлял эту часть карты по весьма неточным расспросам. По характеру же местностей, особенно тщательно и вер­но нанесенных на карту, очевидно, что Ренат заведовал рудными и заводскими, а может быть, и строительными делами в Джунгарии, что на него возлагались некоторые организационно-административные поручения и что разъезды его были весьма многочисленны.

Время пребывания Рената в Джунгарии (1716 — 1733) было, впрочем, самым мир­ным в кратковременной истории этого государства, так как оно приблизительно совпадало с миролюбивым царствованием Юн-Джен (1722 — 1738) на китайском престоле. Только после отъезда Рената, уже в царствование Кян-Луня возгорелась борьба на жизнь и смерть небольшой Джунгарии с колоссальною Китайскою империей. Борьба эта охватила весь северный склон Тянь-Шаня и кончилась не только совершенным падением Джунгарского государства в 1757 году, но и поголовным истреблением до миллиона джунгарских Калмыков в Илийской долине и в самых диких ущельях Небесного хребта, где они искали себе спасе­ния. Только 200 тысячам семейств из неджунгарских Элютов удалось бежать в русские пределы.

С этой поры (второй половины XVIII века) китайская власть утвердилась на обо­их склонах Тянь-Шаня, и съемки миссионеров-иезуитов и китайских учеников их проникли и в эти местности, о чем свидетельствует единственный, впрочем, китайский астрономический пункт в Иссык-Кульской котловине Хонгор-Олон (Конур-Улен), определенный Китайцами на юго-западной стороне Иссык-Куля с достаточной верностью под 42°17' с. ш. К этому же времени относятся и скудные географические сведения, занесенные на страницы китайской государственной географии начала нынешнего века и тщательно сгруппированные Риттером и Гумбольдтом в их классических сочинениях об Азии. Наиболее интересные из этих сведений касаются, несомненно, знаменитого Муссартского горного прохода, расположенного на восточной стороне величественной горной группы Хан-Генгри на дороге из города Кульджи на Или в город Аксу, расположенный уже на южном подгорье Тянь-Шаня, в Малой Бухарии, или Китайском Туркестане.

К югу от станции Гахча-Кархай, лежащей у подножия Муссартского горного про­хода, по свидетельству китайской географии, перед взором путника расстилаются снежные поляны, очень глубокие зимой. Летом на вершинах встречаются снег, лед и болотистые места. Люди и животные движутся по тропинке над обрывом; всякий же, кто по неосторожности углубляется в снежные поляны, неминуемо

погибает. После 3-х часов пути начинается ледник, где уже нет ни деревьев, ни травы, ни песку. Исполинские иглы и зубцы наваленных одна на другую ледяных масс, с пустыми, непроницаемыми для света трещинами поражают взор путника. Шум воды, текущей подо льдом, походит на раскаты грома. Скелеты вьючных животных, верблюдов и лошадей разбросаны повсюду. Для облегчения пути, высечены во льду ступени, но они очень скользки и путь по ним опасен. Немало путников находят смерть на этих обрывах. Люди и животные пробираются здесь в страхе один за другим; будучи застигнуты бурею, они ищут убежища под огромными скалами. В тихие ночи слышатся здесь чудные, но наводящие ужас мелодические звуки: это эхо растрескивающихся ледяных масс. Лучшая дорога становится нередко неудобной на другой день. Таков горный проход Муссур- Даван (проход ледников).

Альпийский волк обитает на этих высотах; по раннему утреннему его следу всегда можно найти потерянную дорогу. Серые орлы своим криком также наво­дят заблудившегося путника на настоящий путь, так как они питаются трупами и костями, рассеянными по дороге. Небольшая птица ча-кэу, с красным клювом и красными лапами, летает большими стаями в ледниках и, как утверждают Китайцы, кладет свои яйца в лед.

Китайцы, для которых дорога из Кульджи в Аксу всегда имела большое зна­чение, высылали из ближайших к перевалу станций каждое утро по 10 рабочих, для того чтобы в движущемся льду ледника высекать ледяные ступени. Иногда лед так размягчен, что путешественники проваливаются и погибают. Снег падает на Мусса рте круглый год, а дождя здесь никогда не бывает. На южном склоне перевала ручей Муссургол (ледниковый поток) со страшной силой вырывается из-под льда и течет иа юго-восток к малобухарской или восточно-туркестанской, реке Тарим и Лобиору. В трех днях пути от горного перевала к югу уже расстилается сухая пустыня, на которой не произрастает ни одно растение.

Ни один из европейских миссионеров, по-видимому, не был очевидцем Тянь- Щанского хребта, а китайские съемки в этой части империи производились китайскими учениками миссионеров. Результаты этих съемок изображены на известной карте Средней Азии, составленной знаменитым Клапротом. Карта эта для своего времени весьма удовлетворительна, но в частях Тянь-Шанского подгорья, посещенных Ренатом, уступает карте последнего.

Вот в каком положении были географические сведения о Небесном хребте, находившемся еще вне пределов Русской империи, когда я в 1855 г. задумал свое путешествие в Тянь-Шань, поддерживаемый в этом намерении Ал. Гумбольдтом и знаменитым автором «Землеведения Азии» Карлом Риттером.

В августе 1856 года, переправившись через реку Или, я впервые увидел снежный хребет, известный под именем Заилийского Алатау и служащий передовою цепью Небесного хребта. Никогда не забуду впечатления, произведенного на меня этим горным хребтом, представляющимся с реки Или грандиознее Швейцарских Аль- пов. В степной Илийской равнине я находился на высоте 1300 футов над уровнем моря. С этой равнины круто поднимался снеговой хребет, подножие которого было задернуто легким покрывалом сухого степного тумана, не позволявшего видеть ясно очертания не только предгорий, но и всего темного подножья хребта; но зато снежные вершины чрезвычайно отчетливо обрисовывались в совершенно прозрачной темно-голубой лазури. Снежные вершины эти образуют на протяже­нии по крайней мере 180 верст непрерывный горный гребень, одетый сплошным снежным покровом и, по-видимому, нигде не пересеченный значительными вы­емками или седловидными углублениями. Напротив, все выемки между горными пиками были сплошь покрыты вечным снегом. Только на отдаленной восточной и западной оконечностях хребта видно было, что хребет опускался там ниже пределов вечного снега: снежная же средина хребта была увенчана трехглавым исполином, заметно превосходящим вышиной все остальные снежные пики хребта. Три вершины этого Талгарского пика (Талгарнын-Тал-Чеку), высотой (до 15 ООО футов) едва ли не превосходящего европейский Монблан, очень сближены между собой.

От реки Или, имеющей у нынешнего Илийского поселка от 150 до 200 сажен ширины, считают не менее 70 верст до нынешнего областного города Верного, расположенного как раз у самой подошвы Заилийского Алатау, в том месте, где река Малая Алматы выходит на подгорье из горной теснины. Осенью 1856 года этот город, в котором ныне считается уже около 17 тысяч жителей, был еще в за­родыше. В 1851 году первый русский отряд, переправясь через реку Или, про­шел в Заилийское подгорье, разрушив здесь небольшое коканское укрепление Тоучубека, находившееся при слиянии рек Большой Алматы и Кескелен. Но следуя далее вверх по Кескелену в лабиринте глубоких ложбин, по дну которых текут река и ее притоки, русский отряд был окружен такими многочисленны­ми скопищами Коканцев и Каракиргизов, что едва мог уйти невредимо назад за Или. Только осенью 1854 года был послан отряд для основания в Занлийском крае русского укрепления, которое и было сооружено при выходе из гор речки Малой Алматы под именем укрепления Верного. В то время ближайшие окрест­ности Верного были еще так опасны, что через несколько дней после прихода отряда большой табун казачьих лошадей, кочевавший на ближайших к Верному пастбищах, был угнан коканскими Киргизами, головы же карауливших табун казаков были найдены воткнутыми на казачьих пиках на том месте, где пасся табун. В следующем, 1855 году, до 9000 Коканцев подступали к Верному для того, чтобы разрушить укрепление, но, встретив сильный отпор, отступили. Петом 1856 года пришли в Заилийский край первые русские переселенцы из крестьян водворившиеся здесь под охраною юного укрепления, и в этом же году было от­

крыто с Заилийским краем почтовое сообщение, которым я и воспользовался для прибытия в Верное.

Ближайшие окрестности Верного в 1856 году были уже довольно безопасны, но, вообще спокойствие далеко еще не водворилось в Заилийском крае. Дерзкие набеги коканских подданных Киргизов, разграбивших русский караван (из ко­торого пленные русские приказчики и казаки были проданы в неволю в Хиву) и угнавших у наших Киргизов до 15 тыс. голов скота, вынудили местное на­чальство, за месяц перед моим приездом, послать первый русский отряд через северную цепь Заилийского Алатау на р. Чу, на которой кочевали в то время коканские подданные Каракиргизы (Дикокаменные Киргизы) из племени Сарыбагиш, славившегося своею храбростью. Отряд состоял из двух рот пехотных солдат, посаженных на лошадей, двух сотен казаков, двух пушек и двух ракетных станков. Сначала экспедиция шла благополучно. Перевалили через западное крыло Заилийского Алатау в Кестекском перевале, не превышающем высотою перевала Крестовой горы на кавказской Военно-грузинской дороге, спустились в долину реки Чу и, застав здесь множество каракиргизских аулов на кочевках, разгромили их и отбили много скота. Стоявший во главе отряда штабс-капитан Соловцов пошел далее к реке Талас, но тут, при незнании местности, заблудился в малодоступных дебрях южной цепи Заилийского Алатау и, возвратясь на Чу, нашел здесь уже такие многочисленные стойбища Каракиргизов, что отряду оста­валось только идти назад в Верное, пробиваясь через густые массы неприятеля. Такое отступление через высокий горный перевал, по малознакомым тропинкам, мимо хорошо устроенных неприятельских засад, было крайне затруднительно. Штабс-капитан Соловцов, прикрывавший отступление своего отряда с его ору­диями, тяжелыми вьюками и ранеными, был изрублен вместе с 20 человеками, находившимися при нем. Так же погибали и раненые, отстававшие от отряда. Только мужество есаула Колтыбаева, вернувшегося почти с высоты горного перевала в атаку на преследующих его Киргизов и Коканцев, спасло весь отряд,

орудия и ракетные станки. В конце концов казакам удалось отбросить Киргизов и Коканцев, потерпевших при этом страшный урон, в долину реки Чу, после чего отряд уже беспрепятственно возвратился в Верное.

Весь жаркий день 30 августа ехал я по равнине в направлении к Верному. Солнце уже скрывалось на степном западном горизонте, когда я наконец достиг предгорья Заилийского Алатау. Ветер приносил нам из Алматинских долин за­пах спелых яблок (Алма-ты значит — яблочное место). Ослепительные снежные вершины мерцали еще своими розоватыми отливами на лучах уже скрывшегося за видимым горизонтом солнца; более и более светлеющая луна блистала прямо над трехглавым снежным исполином, озаряя темное подгорье своим зеленова­тым светом. Приветливо блистали у подножья гигантского хребта бесчисленные огоньки, обозначавшие улицы и площади недостроенного Верного. Будущий город праздновал день тезоименитства своего Государя прекрасной иллюми­нацией. Фасады немногих достроенных и множества недостроенных домиков были украшены шкаликами. Площадь оживлялась военной музыкой и звуками русских песен. Иллюзия была полная. Огненные скелеты недостроенных домов обозначали их будущую архитектуру. Это был какой-то сказочный русский город, выросший как бы в один день в глубине Средней Азии, у подножия Небесного хребта, или, по крайней мере, передовой его цепи.

Когда я проснулся на другой день, города не оказалось. Была одна длинная деревянная казарма, фундамент церкви, чистенький домик пристава Большой орды и немного только что отстроенных домиков наиболее зажиточных каза­ков; все же остальное население, превышавшее 2500 человек, было расположено кое-как на биваках, возле груд наваленных для построек бревен, страшно рас­трескавшихся в сухом климате подгорной равнины.

Ныне Верный бесспорно лучший и самый цветущий русский город Средней Азии, имеет 17 тыс. жителей, много хороших каменных двухэтажных домов, пре­красный, просторный каменный гостиный двор, две церкви красивой архитектуры. Но лучшим украшением Верного служат прекрасные сады, разведенные вокруг города русскими переселенцами в местности, где прежде не было никакой дре­весной растительности. Жители города занимаются земледелием, садоводством, ремеслами и торговлей.

Посетив прекрасную, заросшую садами диких яблонь и абрикосов, Алматинскую долину, я скоро собрался в путь к озеру Иссык-Куль и к подножию главного Тянь- Шаньского хребта. Предупреждая меня об опасностях пути, местное начальство очень радушно снабдило меня конвоем и сухарями и приискало вьючных лошадей. Решено было, что в первую экскурсию я отправлюсь на восточную оконечность Иссык-Куля, где, по соображениям местных властей, не должно было в это время быть никаких кочевок, так как обитающее там каракиргизское племя Богу, после кровавых распрей с более воинственным племенем Сарыбагишей, было вытеснено ими с кочевок и удалилось к востоку, в китайские пределы, оставив между собою и Сарыбагишами, признававшими в то время коканское подданство, нейтральную полосу, никому не принадлежавшую. Другую экскурсию, с более многочисленным конвоем, решено было предпринять в долину реки Чу, в виде рекогносцировки, на место недавнего побоища с целью определить положение кочевки только что бывших с нами во враждебных отношениях Сарыбагишей.

Для того чтобы достигнуть Иссык-Куля с восточной стороны, пришлось обой­ти всю снежную средину Заилийского Алатау, следуя на восток вдоль подножья Хребта, а там, где он уже ниже снежной линии, повернув круто на юг, пересечь обе его цепи: северную в двух перевалах, высота которых не превышала 6500 футов, а южную — в еще менее высоком перевале Санташе. С Санташа я достиг беспре­пятственно, после 7-дневного перехода от Верного, до очаровательных берегов

Иссык-Куля, близ того места, где, по рассказам Киргизов, при низком стоянии воды торчат из нее развалины древнего, по всей вероятности, усуньского города «Красной долины». Замечательно, что имя это как будто сохранилось и доныне, так как и до сих пор Киргизы называют эту местность Кизил-Кия, т. е. красный яр. Хотя мы не встретили ни души во всей долине Иссык-Куля, но оставаться на ночлег на берегу озера было неудобно, так как огни наши можно было бы ви­деть со всякого места на Кунгее (северном берегу Иссык-Куля) и Терскее (южном его берегу), а это могло навести на нас одну из тех сильных каракиргизских шаек, которые свободно рыскали в это время между кочевьями враждующих Сара- Багишей и Богинцев и легко могли напасть на нас, так как нас было всего только 14 человек. Поэтому мы предпочли ночевать на южном склоне спускающейся к Иссык-Кулю южной цепи Заилийского Алатау, в таком ущелье, где наши огни не бросались в глаза Каракиргизам, следующим вдоль Кунгея.

На другое утро я вполне насла­дился видом необъятной поверхно­сти темно-синего озера, за которым поднималась поражающая своим величием главная цепь Небесного хребта. Прямо против нас, за озе­ром, поднимался стеной величе­ственный хребет. В ближайших к нам частях беспредельно тянущей­ся от востока к западу горной цепи снежные покровы непрерывного ряда исполинов нисходили до по­ловины их высоты, резко гранича с темной полосой своего подножия; но чем далее к западу, тем более узкой становилась эта темная по­лоса подножия, и ближе к западной оконечности озера исчезала за го­ризонтом, так что снежный покров горных исполинов как бы спускался непосредственно до темно-синем, зеркальной поверхности озера. Более величественный вид едва ли где-либо существует на земном шаре, так как Иссык-Куль — одно из обширнейших альпийских озер на земле и находит себе соперников только в озерах Хуху-Нор в Тангуте, Тенгринор в Тибете и Тмтикака на границе Перу и Боливии в Аме­рике. Впрочем, все эти озера лежат на несравненно более значительных абсолютных высотах, с которых соседние с ними горы не могут уже представляться столь величествен­ными. Температура кипения воды дала мне для абсолютной высоты уровня Иссык-Куля казавшуюся мне тогда почти невероятной цифру в 4500 футов абсолютной высоты; по новейшим же, более точным и продолжи тельным барометрическим наблюдениям, уровень Иссык-Куля оказался даже на 5600 футов высоты, следовательно, все-таки вдвое ниже Титикака и Тенгрино- ра, между тем как соседние с Титикака исполины Андо-Кордильеров несколько ниже Тянь-Шаньских; озеро же Тенгринор находится в очень большом отда лени и от исполинов Гималайского хребта, а ближайшие к нему горы, по-видимому, не особенно много возвышаются над озером. Как ни манили меня к себе долины и вечные снега Небесного хребта, но достигнуть до них в этом году нельзя было И думать. Достаточно было на этот раз прикоснуться к солоноватой волне Иссык- Куля и увидеть за ним всю величественную панораму Небесного хребта.

Возвратясь в Верный, я немедленно отправился во вторую из предположенных экскурсий и на этот раз уже с более многочисленным конвоем из казаков. Верстах 125 от Верного, к западу, мы наткнулись на шайку каракиргизских разбойников,

немилосердно грабивших небольшой караван, шедший из Ташкента в Верный. Наше появление заставило шайку обратиться в бегство. Мы сильно преследовали ее; нагоняемые нами киргизские всадники побросали все свои доспехи и платье и наконец зажгли по ветру, навстречу нам, сухую степь подгорья, так что даль­нейшее преследование сделалось невозможным.

Мы перешли северную цепь Заилийского Алатау в том самом Кестекском пере­вале, через который следовала и наша первая военная экспедиция, углубившаяся в это предгорье Небесного хребта. С гор видели коканскую крепость Токмак и, спустившись в долину реки Чу, не нашли в ней ни живой души.

Река Чу выходит здесь из узкого ущелья в широкую, прекрасную, плодородную долину, пользующуюся хорошим климатом. В ней ныне на месте прежней кокан- ской крепости стоит цветущий русский окружный город Токмак, заселенный с 1867 года русскими переселенцами из Малороссии. Город состоит из укрепления, собственно города и двух слободок, правильно и широко распланированных, имеет церковь и мечеть, базарную площадь, окруженную деревьями, и много небольших садов. Жители города занимаются земледелием, огородничеством, садоводством и торговлей.

Не встретив никакой опасности в прекрасной, но тогда пустынной Чуйской долине, мы решились для большей безопасности ночью идти далее вверх по реке Чу, к озеру Иссык-Куль по дикому ущелью Буам, через которое эта значительная река прорывается с иссык-кульского плоскогорья. При блеске частых молний и фантастическом свете луны, по временам проглядывавшей из-за быстро гони­мых ветром туч, при необходимости часто подниматься и спускаться по крутым тропинкам (бомам), нависшим над пенистою и шумною рекой, до того напол­нившейся в то время водой, что броды через нее были затруднительны и опас­ны, — Буамское ущелье показалось нам чрезвычайно мрачным и даже ужасным. Мы остановились на ночлег в самой дикой части ущелья, между двумя бомами, опасаясь, разумеется, быть открытыми в этом месте каким-нибудь скопищем Киргизов, которые легко могли весь наш бивак, прижатый к шумной реке, за­валить сброшенными с гор каменьями.

Ныне Буамское ущелье, страшное во время моего путешествия, совершенно изменило свой характер. Через него проведена прекрасная почтовая экипажная дорога, идущая на протяжении верст пятнадцати по искусственным горным карнизам, устроенным саперами при помощи пороховых взрывов. Она проходит два большие моста, смело переброшенные через шумную и пенистую реку Чу. До­рога совершенно безопасна, кроме бродов через речки, впадающие в Чу. Дорога эта, строившаяся несколько лет, соединяет город Токмак с нынешним окружным городом Иссык-Кульского округа Караколом.

Гораздо приветливее показалась нам на другое утро ближняя к Иссык-Кулю часть Буамского ущелья. При выходе из его теснин, там, где долина уже становится просторнее, мы встретили первые юрты Каракиргизов. Мужчины бежали из них прежде, чем мы успели их заметить; женщины, верные своему домашнему очагу, со смертной бледностью на лицах бросались перед нами на колени, полагая, что последний час их настал, — так сильно было еще впечатление недавнего разгро­ма их аулов и битвы, в которой так много погибло их родичей. Успокоились они только тогда, когда мы обошлись с ними приветливо и одарили их подарками. От этих женщин узнали мы, что находились всего только верстах в 15 от Иссык-Куля, иа западном прибрежье которого кочевали почти все Сарыбагиши, после своего последнего столкновения с русскими войсками.

Прибытие наше было совершенно неожиданно, о чем свидетельствовала такая масса конских табунов, никуда не убранных Каракиргизами, что нам местами

даже трудно было пробираться между ними при быстром переезде в аул хро­мого Умбет-Алы, старшего их султана; отец его Урман погиб года за два перед тем в схватке с Богинцами, но слава о нем гремела между киргизским племенем от Небесного хребта до Иртыша и Урала, как о храбрейшем батыре (богатыре), особливо с тех пор, как подвластные ему Каракиргизы победили и истребили знаменитого киргизского султана Кенисару, которого можно назвать Митрида- том Киргизской степи, так как он в течение более 10 лет не без успеха боролся с русскими отрядами, защищая свободу и независимость своих родных степей.

Враги наши встретили нас, однакоже, гостеприимно. Сам Умбет-Ала, как утверждали встретившие нас его дядья и братья, не был дома: на верховьях Таласа он занимался приготовлением к большой тризне по нескольким стам Сарыба- гишей, погибших в недавних боях с Русскими на Чу и у Кум-Муруна, где нашел свою гибель и храбрый наш офицер Соловцов. Очевидно, Сарыбагиши думали, что мы представляем только авангард более сильного отряда, спрятавшегося в засаде в горах, и, убедившись в наших миролюбивых намерениях, могли только радоваться такому благополучному исходу нашего появления.

Благодаря этому обстоятельству я снова увидел очаровательное озеро, на этот раз с западной его оконечности. Первую ночь мы провели посреди каракиргизских аулов, на самом берегу озера; вторую — на склоне южной цепи Заилийского Алатау, откуда опять за необъятной поверхностью темно-синего озера представилась, но только в другом виде, та же чудная панорама снеговой цепи Небесного хребта, с поднимающимися и утопающими на дальнем востоке в темно-синей поверх ности озера снеговыми вершинами. Мы вернулись в Верный самым прямым путем с озера Иссык-Куль, в три дня усиленного перехода через страшно высокие горные перевалы Дюртнын и Кескелен, превышающие 10 тысяч футов абсолютной высоты, и разделенные глубокой продольной долиной реки Кебина.

Так как в следующем году я исследовал все главные перевалы Заилийского Алатау» то рельеф этой горной группы, составляющей передовое со стороны Балхашско-Илийской низменности звено Небесного хребта, вполне выяснился.

Заилийский Алатау состоит из двух параллельных цепей, разделенных глубокой продольной долиной и связанных горным узлом как раз в меридиане середины озера Иссык-Куль, там, где поднимается Талгарский пик. В продольной долине текут в совершенно противоположные стороны от горного узла: на восток — Чилик, вырывающийся в Илийскую долину в меридиане восточной оконечности Иссык-Куля, т. е. там, где уже Заилийский Алатау опустился ниже снежной линии, а на запад — Кебин, впадающий в реку Чу. Продольная долина, в которой текут реки Кебин и Чилик, очень углублена, и дно ее лежит ниже уровня озера Иссык-Куль (а именно 4 до 4500 футов), между тем как средняя высота горных перевалов, как северной, так и южной цепи, между прорывом Чилика и Кестекским проходом, или между меридианами оконечностей Иссык-Куля (на протяжении 180 верст), со­ставляет от 9 до 10 тысяч футов. Немного выше этой высоты, а именно на 10 тысяч футов, начинается снежная линия на северном склоне Заилийского Алатау.

Вечные снега питают на этом северном склоне довольно многочисленные речки, которые, подобно Кестеку, Кескелену, Алматы, Талгару, Иссыку, Тургеню, Чилику, быстро спускаются на прекрасно орошенное благодаря им подгорье, образующее вследствие того один из лучших оазисов Средней Азии. Бурные, шумные, неис­товые в своем горном течении, прохладные речки разбираются во все стороны на подгорье арыками или поливными канавами и, оплодотворяя превосходную наносную почву, почти не доходят до реки Или, испаряясь на пашнях и впадая, можно сказать, непосредственно в воздушный океан.

Понятно, что вследствие таких особенностей орошения подгорье Заилийского Алатау должно было привлечь к себе оседлую земледельческую колонизацию, ко­торая и приютилась здесь, кроме цветущего земледельческого и торгового города Верного, в Софийской и Надеждинской станицах, Любовном хуторе и Кестеке. В Заилийском крае от реки Или до снежного гребня можно различить пять зон или этажей.

Нижняя, или степная зона, самая широкая, имеет от 1300 до 2000 футов вы­соты и простирается от русла реки Или до появления первых волнений почвы, образуемых поднятием горной системы. Зона эта характеризуется наиболее сухим континентальным климатом, песчаной почвой и слабым вообще орошением, потому что речки, ослабленные ирригацией в подгорной зоне, иссякают именно в начале степной зоны, не доходя до реки Или. Горных обнажений в этой зоне почти вовсе не встречается; растительность оригинальная, степная, до такой сте­пени характерная для Арало-Каспийской низменности, что растений европейской флоры здесь почти вовсе не имеется. Скудная древесная растительность тянется только вдоль течения Или и очень немногих речек, которые подобно многоводному в своих верховьях Чилику кое-как достигают главной, становой реки.

Единственными деревьями Илийской ложбины представляются два среднеази­атских вида тополя (Populus euphratica Ol. и P. pruinosa Schr:), вновь открытый мной вид ясени (Fraxinus potamophila Herd.) и серебристая джигда (Eleagnus hortensis М. Hieb.). Из высоких кустарников выдается красотой особый вид барбариса (Herberts integerrima Bunge), с крупными кистями душистых цветов золотого цвета и кругловатыми розовыми ягодами; очень распространены также породы гребенщиков (Tamarix elongata Led. и hispida Wild.) и два европейские вида ив (SaJsx fragtlts L. и purpurea L).

Травы и мелкие кустарники исключительно принадлежат степной фауне. Между ними особенно многочисленны породы астрагалов, в том числе вновь найденные мною виды (Astr. iiientis Reg и Astr. halodendron Reg.), солянковых (Salsolaceae)

и между прочим превосходная для корма лошадей на киргизских зимовках трава ибелек (Ceratocarpus arenarius). Поразительную особенность этой зоны со­ставляет чрезвычайно странное растение красного цвета (Cynomorium coccineum L.) лишенное листьев и распространяющее вокруг себя отвратительный запах. Характерна также для степной зоны среднеазиатская порода невьющихся вьюнов (Convolvulus subsericeusy pseudocontabrica, Gortchakovii Schr. и С Semenovi Herd).

Тот же характер пустыни обличает и фауна тех животных, которые, ограни­чиваясь тесными пределами одной местности, нелегко переходят из одной зоны в Другую, как например фаланги, скорпионы, большеголовые породы ящериц (Phrynocephalus) и небольшие сухопутные черепахи.

Весной степная зона в Заилийском крае представляет очаровательный вид. Ландшафт скрашен роскошной цветущей растительностью степных трав и ку­старников, а на дальнем плане ландшафта — исполинской стеной снежного гребня Заилийского Алатау.

Совершенно иной характер представляет следующая, подгорная зона Заилий ского края, в которой и расположены все русские поселения. Зона эта, начинаясь волнениями почвы, произведенными колоссальным поднятием хреота, прости­рается от 2000 до 5000 футов абсолютной высоты и занимает не только все под горье Заилийского Алатау, но и нижние части открывающихся на это подгорье

поперечных его долин. При плодородии своей мягкой наносной почвы, непре­рывно обновляемой и освежаемой новыми наносами, сносимыми с гор речными потоками, при обилии воды, приносимой в подгорную полосу горными реками, и при легкости проведения арыков (оросительных каналов), зона эта самой при­родой предназначена для оседлой культуры земледелия и садоводства. Пшеница и сорго дают здесь баснословные урожаи. Нижние части речных долин заросли яблонями и урюками (абрикосовыми деревьями). Без сомнения, и виноград мо­жет произрастать в этой зоне, а плодовые сады могут быть разводимы с тем же успехом, как и на северном склоне Крымских гор.

Флора этой зоны хотя и представляет многие отличия от европейской, но тем не менее в общих чертах сохраняет европейский характер, особенно же в травя­нистой флоре. Только деревья и кустарники Заилийских долин специфически различны от европейских. Так, здешний клен (Acer Semenovi Reg.), имеющий сходство с татарским кленом, подходит гораздо ближе к амурской форме клена (Acer ginallum). Зато тополь этой зоны — обыкновенный вид душистого тополя (Populus suaveolens Fisch). Между травами преобладают чисто европейские виды, но вторжение некоторых собственно степных азиатских видов и обилие астрага­лов, а весной некоторых чисто азиатских форм луковичных растений придают и флоре этой зоны местный колорит.

Местность у станции Любовной, на Кескелене, находится в подгорной зоне, в которой обыкновенно за невысокими предгорьями не видно главного снежного хребта. Другой тип подгорной зоны представляет выход рек из горных теснин, когда они вырывают себе глубокие и широкие долины в возвышенном подгорье, как, например, река Мерке в Заилийском Алатау.

Зона горная-лесная простирается от нижнего предела здешней березы и пихты, т. е. приблизительно от 5000 футов до крайнего предела лесной растительности, т. е. приблизительно 8000 футов. Только в этой зоне имеются еще леса и вековые деревья.

Преобладающая лиственная древесная порода — береза — представляет джунгарскую форму нашей обыкновенной березы и, по мнению многих ботани­ков, имеет видовое отличие от обыкновенной березы; здешнюю ель известный ботаник доктор Регель не считает специфически различною от гималайской Abies Smithiana Bedf. Здешняя рябина весьма мало отличается от обыкновенной нашей рябины (Sorbus aucuparia Gaert.). Между кустарниками этой зоны встречаются оригинальные формы, характеризующие именно Тянь-Шаньское нагорье. Сюда относятся: горный барбарис с черными кругловато-продолговатыми ягодами (Berberis heteropoda Schr.); особая порода бересклета с чрезвычайно тонкими, нежными ветками и розовыми плодниками (Evonymus Semenovi Reg.); наконец одна из здешних пород жимолости (Lonicera humilis Kar.). Гораздо более обширное распространение в Средней Азии имеют растущие в той же зоне: горная акация {Caragana tragacanthoides Pall), твердый аргай (Cotoneaster nummularia Fisch.)» из которого Киргизы делают палки; красивые, но безвкусные породы здешней смородины (Kibes heterotrichum Mey., R. atropurpureum Mey), принадлежащие к общеизвестным видам здешние жимолости (Lonicera xylosteum L„ L. hispida Pall, L. coerulea L., L. microphylla Wild). Особое ландшафтное впечатление в этой зоне производит низкий и стелящийся хвойный кустарник, известный под именем казацкого можжевельника (Juniperus Sabina), одевающий своей густо-темной зеленью дикие скалы, но в некоторых горных ущельях поднимающийся в виде векового дерева с чрезвычайно толстым и живописным стволом, сравнительно бедно одетым темною зеленью, которая придает ему характер какого-то фанта­стического, несколько искривленного и уродливого кипариса.

Горная и лесная зона, до крайности разорванная и скалистая, представля­ет наибольшее количество горно-каменных обнажений и осыпей и, будучи пересечена пенистыми, горными реками, текущими то в глубоких недоступных ущельях, где быстрое их течение окаймлено рядами вековых елей, то быстро спускающихся шумными каскадами с горных вершин, чрезвычайно живописна. Все реки Заилийского Алатау во время прохождения через короткие поперечные долины горно-лесистой зоны имеют такой же характер, но самой живописном из них, по ряду каскадов, ею образуемых, представляется река Иссык, которая при условии расчистки подходов и устройства павильонов на разных пунктах ее падения могла бы иметь для туристов значение подобное швейцарскому Гисбаху.

Зона альпийских лугов простирается от 8000 футов, то есть верхнего предела лесной растительности, до 10500 футов, т. е. до снежной линии. Ни одного дерева уже не видно в этой зоне; отовсюду торчат дикие, набросанные в хаотическом бес­порядке одна на другую, массы скал, между которыми высятся то твердые, резкие горные гребни, то округлые, мягкие в своих очертаниях, обнаженные горные вершины. Скаты этих вершин и влажные, широкие, но неглубокие ложбины, их разделяющие, одеты самым роскошным покровом альпийских трав, столь харак­терных своим приземистым ростом, наклонностью отдельных растений куститься и образовать крупные, густые розетки из своих покрытых густой зеленью, но скученных веточек, смыкаться в сплошные бархатные ковры, наконец — своими чрезвычайно крупными, особенно по сравнению с приземистостью растений. Цветами самой яркой окраски. То, что называют в садах ковровой культурой, есть до некоторой степени подражание природе альпийских лугов. Флора их до крайности разнообразна и дает самую богатую добычу ботанику. Между пре­красными альпийскими растениями этой зоны встречаются растительные фор­мы европейских Альп, Кавказа, Алтая, Гималайского хребта и специфические, принадлежащие исключительно Тянь-Шаньскому нагорью. Изредка проникают в это царство сочных альпийских трав и кустарники; это — или стелющаяся

по скалам арча (Juniperus pseudosabina Fisch.), или колючий, торчащий между скалами своими скученными мохнатыми ветвями, снабженными длинными иглами, серо-серебристой зеленью и душистыми розовыми цветами, тюэк-уйрюк (вид акации из рода Caragana, близкий к Caragana jubata, но совершенно от него отличный) — любимая пища верблюдов на этих высотах. В углублениях этой альпийской зоны расположены иногда очаровательные аквамариново-зеленые альпийские озера, подобные Джасыл-Кулю (зеленому озеру) в верховьях Ис- сыка. Летом альпийская зона оживляется прибытием Киргизов, пасущих свои стада на ее роскошных питательных альпийских лугах, где они находят убежище от летнего зноя нижней зоны.

По отношению к населению Заилийского края охарактеризованные зоны име­ют каждая свое самостоятельное значение. Кочевникам особенно дороги первая и четвертая зоны. Зимой со всеми своими стадами Киргизы держатся в нижней, степной зоне. Здесь и сильных холодов не бывает, и снега выпадает мало, и снеж­ный покров долго не держится. Во всю зиму, продолжающуюся месяца полтора, приходится домашним животным разрывать рыхлый неглубокий снег копытами для добывания пищи. Весною степь покрывается самой сочной, свежей зеленью и роскошными цветами, превращаясь в очарованный сад, также как и альпийские луга подходящий под тип ковровой культуры. Но уже с начала июня кочевнику становится непривольно в степной зоне: появляются мириады мучительных для скота и людей насекомых; ядовитые скорпионы и фаланги, которых укушение безопасно для человеческой жизни в остальные времена года, всегда готовы именно в июне поразить человека своим в этом месяце часто смертельным ядом; наконец вода в степной зоне иссякает и испаряется, роскошная растительность блекнет и выгорает, воздух становится раскаленным, как в аравийской или африканском пустыне, и кочевник уходит со своими стадами в привлекательные прохладные горы. Быстро проходит он занятую оседлым населением подгорную зону, еще быстрее пробирается через скалистую и каменистую лесную зону и взбирается на привольные прохладные, альпийские луга четвертой зоны.

Зато почти излишни эти две зоны — нижняя степная и верхняя альпий­ская — для оседлого населения. Все это население скучивается на единственной

плодородной, производительной по отношению к земледелию и садоводству, второй подгорной зоне. Здесь оседлый поселянин может беспрепятственно за­севать и поливать дающие ему баснословные урожаи поля, здесь он может раз­водить и прекрасные сады, а посевы сорго могут дать ему обильный корм для его не слишком обширного оседлого скотоводства. Важным подспорьем служит оседлому населению еще и третья (лесная) зона, где оно находит необходимые для него строительные материалы и топливо, которого, впрочем, в здешнем кли­мате требуется не много. Везде, где в лесной зоне есть долинка или ровное место, оседлый поселянин может устроить себе хутор (по-сибирски заимку), сад, дачу для летнего пребывания и т. п. Если не особенно обширно скотоводство оседлого населения, скученного в подгорной зоне, то зато оно дешево получает все пред­меты скотоводства у кочевника, уступая ему свой хлебный избыток, идущий взамен прежнего кочевого хлебопашества Киргизов в подгорной зоне, которой они лишились со времени водворения в ней русского оседлого населения. Таким образом в Заилийском крае оседлое земледельческое и кочевое пастушеское на­селения могли бы, занимая совершенно различные этажи этого края и взаимно нуждаясь друг в друге, очень удобно ужиться, но при одном необходимом, конечно, условии — чтобы кочевникам были открыты некоторые пути поперек второй и третьей зоны, ведущие из первого этажа в четвертый, и чтобы, следуя по этим путям, они не подвергались никаким притеснениям или поборам со стороны оседлого населения. Конечно, не так идеально слагаются на практике отношения подвластных кочевников к владычествующим в стране земледель­цам, но все же нельзя сказать, чтобы русская колонизация в Заилийском крае сделала жизнь в этой стране для ее аборигенов-кочевников невозможной или даже невыносимой.

Ныне, вдоль всей подгорной зоны с северной стороны Заилийского Алатау, развился целый ряд русских поселений, расположенных здесь узкою полосою от Верного: к западу верст на 70, как, например, поселения Любовное, Казанское, Богородское, Кэстек, а к востоку на 120 верст — поселения Софийское, Надеж динское, Тургень, Маловодное, Чилик. Поселки эти, считая и Верный, имеют уже десятки тысяч земледельческого русского населения, составляющего главную опорную местность для русского владычества в Центральной Азии. Киргизы, кочующие в нижней степной зоне и переходящие летом в зону альпийских лу­гов, здесь, на северном склоне Заилийского Алатау, состоят исключительно из Киргизов Большой орды.

Никому с первого взгляда не нужна пятая, верхняя зона Заилийского края — зона вечных снегов, объемлющая все горные вершины, всегда окутанные непро­ницаемым саваном альпийского фирна (крупчатого снега), который едва тает на жарких лучах летнего солнца, и то лишь на поверхности, покрываясь с осени новым снежным напластованием, сначала мягким и рыхлым, а потом постепен­но превращающимся в ту же форму альпийского крупчатого снега, или фирна. На Заилийском Алатау эти фирны еще недостаточно обширны и глубоки, чтобы образовать нисходящие в долины ледники, которыми так богаты более высокие массивы главного Тянь-Шаньского хребта, но также, как и в Тянь-Шане, эти веч­ные снега питают чистые и прохладные горные реки, благодаря которым третья и вторая зона представляются такими, какими они были только что описаны.

Таким образом, значение верхней, пятой зоны, никем никогда не обитаемой в экономическом отношении абсолютно непроизводительной» совершенно определенное: зона снежных горных вершин связывает тяжелую, мрачную зем­ную поверхность с легким, светлым, прозрачным, эфирным небесным сводом; она вытягивает из атмосферы этого свода ту живительную влагу, без которой в этой отдаленной от обширных океанических поверхностей стране замирает вся органическая жизнь.

Насколько заманчивы и привлекательны кажутся поэту и художнику вечно­снежные горные вершины, настолько же привлекают они и естествоиспытателя, да и вообще путешественника, умеющего находить в изучении явлений природы и умственные, и эстетические наслаждения. Никогда не забуду момента, прове­денного мною в совершенном одиночестве на грани вечных снегов в Заилийском Алатау, над прекрасным альпийским озером Джасыл-Куль. Пройдя благополучно через серую мглу густой темной тучи, я добрался до снежного горного гребня и неожиданно очутился здесь в совершенно безоблачной атмосфере под палящи­ми лучами склоняющегося к западу солнца. Внизу подо мною мрачно задвинули ущелье Джасыл-Куля темные тучи, беспрестанно рассекаемые извилистыми мол­ниями. Страшные удары грома повторялись эхом близких и дальних гор, сливаясь иногда в продолжительные раскаты. С треском отрывались скалы от нависших над пропастями утесов и с глухим гулом падали на дно долины. Около меня все было величественно-спокойно. Неподвижно стояли предо мною снежные исполи­ны, ослепительно блистая на солнечном свете. Я был один; лошади и спутники остались внизу в долине, где бушевала гроза и шел проливной дождь. Никакого оружия при мне не было, кроме геологического молота; но я чувствовал себя в совершенной безопасности. Кровожадному тигру незачем было забегать на эти пустынные вершины; никогда не забирались сюда и шайки разбойников, иногда даже более лютые, чем тигры. Свеж и чист был несколько редкий горный воз­дух, прозрачна была холодная водная струя, вытекавшая из-под ослепительного снежного покрова. Кое-где виднелись крупные красивые венчики альпийских трав на окраине снежной зоны; изредка пролетали жучки, шмели или бабочки, случайно достигавшие здесь крайних пределов своего распространения, или про­носился орел, стремящийся почему-то туда, где, казалось бы, нет для него добычи. Не менее часа пришлось мне дожидаться окончания самой величественной грозы, которую я когда-либо видел. Замолкли громовые раскаты, и водворилась чудная тишина, изредка прерываемая падением скал в глубину долины. Поток воздуха, нисходящего с горных вершин, вытеснил из ущелья мрачную тучу; на дне его снова засветилось изумрудное озеро. Нехотя расстался я с альпийскою снеговою зоною, и казалось бы, что на вопрос Творца вселенной, зачем я туда взобрался и что я там делал, —- я смело ответил бы, вместе с бессмертным поэтом:

 

Ich war, sprach der Poet, bei dir,

Mein Auge hing an deinem Angesichte,

An deines Himmels Harmonie mein Ohr;

Verzeih dem Geiste, der, vor deinem Lichte Berauscht, das Irdische verlor!

 

(Я был, ответил поэт, у Тебя, не мог оторвать своего взгляда от созерцания Твоего лика, а своего слуха — от Твоей небесной гармонии. Прости же духу» который, будучи ослеплен Твоим небесным светом, потерял земные блага.)

 

Потерянными мною земными благами оказались лошади, проводники, про­мокшие до костей в котловине Джасыл-Куля, и сухари, составлявшие наш скудный обед в этих диких, пустынных местностях. Все это нашлось после двухчасовых ишаков. До ночлега в подгорной зоне добрались мы уже тогда, когда на далеком западе давно мерцал золотой Веспер.

Обширное нагорье Заилийского Алатау отделяется от главного массива Не­бесного хребта долиной несравненно более широкой, чем узкая, продольная трещина, разделяющая обе цепи Заилийского Алатау. Самая глубокая котловина этой долины выполнена обширным водоемом Иссык-Куля. По западной, более

возвышенной оконечности этой долины медленно тянутся в озеро параллельные и самые значительные притоки озера — Тюб и Джиргалан. Промежуток между ними, характеризующийся своими глинистыми красными ярами, и есть «Красная долина» древних Усуней, от которых уцелели даже и памятники, —«каменные бабы», как их называют казаки, — грубые, каменные изваяния людей, глубоко врытые в почву. В вершинах рек Тюб и Джиргалан находится горный узел, свя­зывающий понизившуюся южную цепь Заилийского Алатау с главным массивом Небесного хребта; через этот узел идет горный проход Санташ, где, говоря языком старых русских летописей, «лазяли» тамерлановские Татары в опустошительных своих походах на Джунгарию. На западной оконечности своей продольная до­лина Иссык-Куля замыкается кряжем, связывающим южную цепь Заилийского Алатау с главным хребтом западнее Иссык-Куля. Через этот кряж прорывается река Чу в описанном уже Буамском ущелье.

Но очевидно, что река Чу могла прорвать такое ущелье только тогда, когда она была стоком озера Иссык-Куль. Ныне же Иссык-Куль вовсе не имеет стока и притом уже очень-очень давно, потому что и во время Хюан-Цзана озеро было солоновато, как и теперь, значит, давно не имело стока, иначе оно было бы пресноводно, Чу, спускаясь с Тянь-Шанского нагорья, протекает мимо озера и едва-едва выше его Уровня, верстах в трёх от озера, круто отворачиваясь от него, затем стремительно врывается в Буамское ущелье. На повороте Чу находится «саз» — болотистая, мокрая луговина, питающая слабый ручеек Кутемалды, текущий в Иссык-Куль.

Как ничтожен этот ручеек — доказывает насмешливое название, данное ему Каракиргизами (замочишь то, на чем сидишь). Тут находится теперь станция того же имени почтовой дороги, ведущей из русского города Каракола, лежащего на восточной оконечности Иссык-Куля, в русский же город Токмак на реке Чу.

Котловина Иссык-Куля, если приравнивать ее к тем зонам, которые выше были охарактеризованы для северного склона Заилийского Алатау, принадлежит к подгорной зоне, так как лесная растительность, как на южном склоне Заилий­ского Алатау, так и на северном главного хребта, начинается не ниже 6000 футов. На берегах же Иссык-Куля этой собственно лесной растительности вовсе нет, кроме тополей, окаймляющих течение пересекающих иссык-кульское плоскогорье речек. На самых же берегах Иссык-Куля очень много высоких, почти древовидных кустарников, как например серебристой, покрытой светло-красными ягодами облепихи (Hippophaea rhamnoides) и тамариксов или гребенщиков (Tamarix). Зато везде, где только есть возможность распустить одну из многочисленных впадаю­щих в Иссык-Куль рек на арыки, разведение садов не встречает препятствий, также как и хлебопашество.

Озеро чрезвычайно богато рыбой. В одной из вдающихся в прибрежье бухт южного берега очень крупная рыба (сазан), играя в несметном количестве на по­верхности воды, так путалась в наядах (водных травах), которыми густо заросла бухта, что мы могли бить ее казацкими шашками и набили во время одного купа­нья более семи пудов. Теперь жители Каракола уже производят правильный лов, между тем как во время моего посещения на Иссык-Куле не было ни одной лодки, так как Киргизы вообще не любят воды. Если Иссык-Куль когда-либо видел лодки до принадлежности своей Русскому государству, то это могли быть только лодки несторианских христиан, имевших свой монастырь на берегах озера. Недалеко и то время, когда православный монастырь осенит своим крестным знамением подводные богатства этого озера, бывшего до моего посещения полусказочным. Да будет этот монастырь не только оплотом духовного просвещения страны, но и форпостом цивилизации, опорным пунктом ее пионеров — людей, путе­шествующих с целью разностороннего исследования этих отдаленных стран, и людей, переселяющихся из переполненных уже населением центральных частей государства на отдаленные, но еще привольные его окраины.

Для любителей охоты едва ли где найдется более интересная, при своей нынеш­ней доступности, охотничья область, чем котловина Иссык-Куля. Недаром такой опытный и страстный охотник, как Н. А. Северцов, называет долину Иссык-Куля, да и весь Заилийский край «охотничьим раем». Этим охотничьим раем увлекаются даже Дикокаменные Киргизы, отправляющиеся на охоту со своими старинными тяжелыми неуклюжими ружьями, из которых стреляют, не иначе как поставив их на ножки или подпорки. В густых камышах, на самых берегах озера, держатся

кабаны, барсы или ирбисы (Felis irbis) и джульбарсы, т. е. настоящие тигры (Felis tigris); монгольским же зайцам (Lepus tolai) нет и счета. В какую бы сторону из Каракола ни направился путешественник, везде он встретит самых интересных для охотника зверей: прекрасных архаров (Ovis Karelini Lew.) и теков (Capra Sibirica) с громадными рогами, здешних оленей или маралов (Cervus maral), диких коз, которых здесь немало видов; а из хищных — небольшого медведя (Ursus leuconyx Sew.), обыкновенных волков и лисиц и красного горного волка (Cams alpinus), степных караганок, или темнобрюхих лисиц (Ganis melanotis), великолепных куниц, обыкновенных и алтайских хорьков (Foetorius alpinus Gebl.) и пр.

Еще богаче орнитологическая фауна, в которой степные формы куриных птиц, как, например, странный улар (Megaloperdrix Nigellii), весящий до 30 фунтов, кеклик (Perdrix saxatilis), чилик (Perdrix daurica) и великолепные монгольские фазаны (Phasianus mongolicus) попадаются вместе с водными (например, разными породами уток — Anas boschas, Fuligula clangula) и хищными высоких Альп (как, например, бородач — Gypaetes barbatus, кумай — Gyps nivicola, породы орлов — Aquila fulvah Haliaetes albicilla и т. п.).

Понятно, что когда мне впервые удалось в 1856 году заглянуть в этот не­ведомый край, поднять непроницаемую до того времени завесу, скрывавшую в течение тысячелетий снежные вершины Тянь-Шаня, я не мог не стремиться ближе к его вершинам, которые даже у мало поэтических Китайцев носят на­звание «Небесных».

12    июня 1857 года, следуя по Терскею, южному прибрежью Иссык-Куля, я до­стиг подошвы Заукинского перевала, самого удобного из доступных для меня в то время Тянь-Шаньских перевалов, ведущего к совершенно неизвестным тогда истокам Нарына, верховья знаменитого Яксарта, или Сырдарьи. После трудного перехода через всю горную лесную зону, я ночевал в романтической Заукинской долине, со скатов которой местами падали шумные водопады, на верхней границе лесной растительности, на высоте 8000 футов. Но несравненно интереснее было путешествие следующего дня, имевшее целью пройти поперек всей альпийской зоны до пределов вечного снега.

Отправился я, конечно, налегке, с небольшим конвоем, оставив вьюки, верблю­дов и большую часть людей в Заукинской долине. Только таким образом можно было избегнуть встречи с враждебными Сарыбагишами, которые, узнав, что русский отряд пришел в аулы придвинувшихся от китайских пределов к восточной оконеч­ности Иссык-Куля робких Богинцев, только что вошедших в русское подданство, очистили перед нами весь Терскей, и притом так поспешно удалились куда-то в горы, что на пути по Терскею мы встречали десятки брошенных Сарыбагишами богинских пленников, возвращавшихся в родные аулы, но до того изнуренных, что мы должны были спасать их от голода своими черными сухарями.

Как ни опасно было нам разбиваться на две партии, но я решился сделать свое восхождение только с семью казаками и сопровождавшим меня художником Кошаровым, оставив главные силы на биваке в Заукинской долине.

Через три часа быстрого, но трудного перехода, мы очутились на берегу прекрасного аквамарино-зеленого, прозрачного альпийского озера, лежащего в глубокой котловине, образуемой крутыми обрывами совершенно обнажен­ных черных сланцевых гор. Взобравшись по крутому ущелью в эту котловину и пройдя мимо озера и вперед его, я был поражен тем, что впереди нас (мы шли к юго-западу) ничего не было видно, кроме крутых, безжизненных, черных утесов, сзади, за пройденным озером, возвышались великолепные горные вершины, уже увенчанные снежными покровами. Очевидно, мы взбирались по крутой и тесной поперечной трещине и уже прошли передовые альпы, оставив их за собою на се­вере. За первым альпийским озером пришлось подниматься ко второму, столь же романтическому, но лежащему выше первого, через груду скал, наваленных одна на другую в хаотическом беспорядке в неисчислимом количестве. Глубоко под этом грудой течет с едва слышным кое-где подземным шумом, на протяжении едва ли не более двух верст, подземная речка, соединяющая одно озеро с другим. Цвет верхнего озера хотя и зеленый, но менее прозрачный чем первого, за то окружающий ландшафт еще величественнее. На южном берегу озера черные кремнистые сланцы сменяются гранитами. Эти граниты поднимаются крутыми утесами, вершины которых, снова состоящие из темных сланцев, покрыты веч­ными снегами, которые были здесь так же правильно напластованы, как всякая другая твердая слоистая горная порода, так что местами можно было почти сосчитать число годовых слоев. В этом странном отчасти снеговом, отчасти горнокаменном карнизе видна была глубокая вырезка. Через эту естественную амбразуру проходила зигзагом восходящая на крутой каменный утес тропинка, которая и должна была вывести нас на вершину горного перевала. Подъем был так крут, что я решился оставить на верхнем альпийском озере часть своего конвоя с вьючными лошадьми и ехать вперед только с моим спутником, художником Кошаровым, двумя казаками и киргизским вожаком. Но и тут нас встретили неожиданные препятствия. Путь наш был местами завален трупами лошадей и других домашних животных. В холодной атмосфере альпийской зоны трупы эти хорошо сохранились. Изредка видели мы и трупы людей, что еще более уве­личивало ужас картины. В одном месте труп лежал поперек тропинки; лошадь моя бросилась назад и сорвалась, а я спасся, спрыгнув с нее на выдавшуюся со ската скалу. Я взял себе другую лошадь, на которой наконец достиг вершины амбразуры и вступил на горный перевал.

Здесь ландшафт совершенно изменился. Перед нами расстилался тот тип природы, который на многочисленных разветвлениях Тянь-Шаньского нагорья известен под именем сыртов, на разветвлениях же Гималайского хребта — под именем памиров.

Перед нами расстилается широкое холмистое нагорье, поверхность которого, по сделанному мною гипсометрическому определению, превышала 11 тысяч футов. На юге нагорье замыкалось рядом округлых холмов, или даже гор, не превышающих, по-видимому, 3000 футов относительной высоты, то есть таких относительно невысоких кряжей, какие нередко встречаются на гладкой поверх­ности беспредельной Киргизской степи. Но вследствие громадной абсолютной высоты горы эти от вершины и почти до подошвы покрыты вечным снегом. С востока видны отдаленные, но более высокие снежные горы; с запада холми­стое нагорье кажется беспредельным. С нагорья равнины кое-где поднимаются еще более низкие, округлые, редко с одной стороны обрывистые, холмы от 600 до 1500 и более футов высоты, также покрытые вечными снегами с северной стороны до основания, с южной — до половины и даже менее. Между холмами расстила­ется роскошный ковер сочных альпийских трав, украшенный яркими по своим колерам альпийскими цветами. Местами, в пространстве между холмами, есть и пологие котловины, выполненные полузамерзшими плоскоберегими озера­ми, мутно-зеленоватого цвета там, где они не подернуты льдом. Из ближайших к нашей окраине двух озер, соединенных между собою протоком, река вырыва­лась через пройденную нами амбразуру в Верхне-Заукинское альпийское озеро, быстро спускаясь через короткую Заукинскую долину к Иссык-Кулю. Из двух более отдаленных озер, до которых я добрался часа через два, речки лениво текли в Тарагай верховье Нарына и Яксарта. С относительно небольшой и пологой высоты, на которую мы взобрались, проводник мой показывал мне издали место, где находились подобные же истоки Аирташа, одного из верховьев Аксу, системы Тарима и Лобиора. Это —- одна из тех «крыш мира», с которых воды текут во все стороны света: на север и юг, на запад и восток. Сравнение с крышей, и в особен­ности с крышей обширного индийского храма, уставленного бесчисленными фантастическими куполами, представляется весьма удачным.

На этом мертвом, безжизненном сырте нас встретили однакоже живые суще­ства, верные друзья человека — простые домашние киргизские собаки, в числе четырех или пяти. С радостным лаем бросились они к нам на встречу, как бы желая сообщить нам печальную историю своих хозяев и жаловаться на их губи­телей. Но мы и сами отгадали эту историю, припомнив рассказы старого манапа (верховного султана) богинского племени — Бурамбая. Один из подвластных ему младших султанов рассорился с ним из-за чего-то и решился откочевать от него в покинутые им долины Тянь-Шаньского нагорья, мимо любимого кочевья манапа Бурамбая в нижней части Заукинской долины, где находились и сад, и мельница манапа, разоренные Сарыбагишами; непокорный султан занял одну из привле­кательнейших долин нагорья. Но общие враги богинского племени не дремали. Огромными силами напали они на богинские аулы и страшно разгромили их. С остатками своих стад и табунов, с женами и детьми несчастные Богинцы бе­жали через Заукинский перевал и, преследуемые врагами на крутом подъеме от верхнего альпийского озера до сырта, понесли страшные потери.

На сырте Сарыбагиши уже не могли успешно преследовать своих врагов, рассеявшихся в разные стороны. Сколько несчастных погибло в кровавой битве, сколько за­мерзло на полянах снежной зоны, сколько и куда спаслось бегством и сколько попало в злую неволю — неизвестно. Мы могли узнать только, что укочевавшие от нашего прихода Сарыбагиши разбросали на своем пути до трехсот пленни­ков, и вот несколько десятков из них повстречались нам на дороге, благословляя наше прибытие. Новые же наши друзья — собаки, пробывшие столь долгое время на одной из крыш мира, питались в это время хорошо сохранившимися посреди снегов трупами лошадей и других домашних животных. Собаки, прикормленные нами, так и остались при нас до возвращения в обитаемую подгорную зону; две же из них не покидали нашего маленького отряда до самого конца путешествия, до­ставляя казакам не мало развлечений.

Когда я добрался до озер Яксартской системы, погода сильно переменилась. Серые тучи заволокли небесный свод, снег падал хлопьями, горы скрылись из глаз, и далее ехать с двумя только казаками и киргизскими проводниками нам было уже невозможно. Остававшиеся на верхнем альпийском озере пять казаков также были не в блестящем положении и сильно беспокоились о нашей участи. Ночевать при этих обстоятельствах на «крыше мира» было бы неосторожно и неудобно. Мы вернулись к нашей амбразуре и начали спускаться к зеленому озеру. Во время спуска с оглушающим треском сорвалась в наше ущелье громадная снежная ла­вина. К счастью, лавина промчалась мимо нас, увлекая за собою массу громадных каменьев, с оглушительным шумом прыгавших со скалы на скалу, и только обдала меня снежной пылью. В первый раз видел я в Тянь-Шане падение громадной снежной лавины, долетевшей до самого озера. Встрепенулись и оставленные нами казаки; с радостью убедились мы взаимно, что все целы и невредимы. Собрав­шись в кучу на берегу озера, мы утолили, в первый раз в течение этого трудного дня, и голод, и жажду. День уже склонялся к вечеру, и хотя погода в долине со­вершенно разгулялась, но мы не решились терять ни минуты и, спускаясь вниз по знакомой уже дороге, добрались до нашего нижнего бивака, где нас ожидали палатка и вьюки, живительный огонь пылающего костра и теплый чай.

Восхождение на Тянь-Шаньские сырты убедило меня в том, что самая возвы­шенная часть Тянь-Шаня — многочисленные купола этой великолепной крыши мира — находится значительно восточнее той местности, в которой я впервые взобрался на Тянь-Шанское нагорье.

Вот почему второе свое восхождение на Тянь-Шань я решился предпринять в более восточном меридиане. В продольную долину, отделяющую главное Тянь- Шаньское нагорье от Заилийского Алатау, текут с Тянь-Шаня многочисленные речки, впадающие в озеро Иссык-Куль, в реку Джиргалан — восточный приток озера, в реку Каркару — одно из верховьев р. Чарына, очень значительного притока реки Или, наконец в Текес — верховье самой Или. Через короткие, сравнительно, но круто поднимающиеся поперечные долины или ущелья этих речек, можно, разумеется, с большими или меньшими трудностями взбираться на Тянь-Шаньское нагорье.

Тщательные расспросы заставили меня выбрать путь по реке Каркаре — самый удобный из путей, приводящих к подножию величественнейшей в Небесном хребте горной группы Тенгри-Тага. Приготовления мои к восхождению производились в аулах Бурамбая, старого манапа богинского племени, кочевавшего на Малой Каркаре и чрезвычайно успокоенного тем, что наша экскурсия на Заукинский перевал очистила весь Терскей и заставила удалиться с его наследственных ко­чешок страшных ему Сарыбагишей к западу.

23 июня я уже находился у выхода Большой Каркары из теснин Тянь-Шаня на широкую продольную долину. С самого устья теснины пришлось нам вступить в горную лесную зону, начинавшуюся здесь на высоте 6000 футов или даже более. Предгория хребта состоят здесь из желтых песчано-глинистых наносов, но скоро появляются и горнокаменные обнажения, несомненно, горного из­вестняка с некоторыми окаменелостями (каменноугольной формации). Каркара быстро и шумно течет по каменистому ложу, заваленному валунами и целыми скалами известняков и гранитов. Скаты долины круты и чем дальше, тем более густо заросли пихтовым лесом. Кое-где между пихтами попадались другие де­ревья и кустарники: обыкновенная рябина, две породы ивы (Salix sibirica Pall. S. и nigricans Sm.) и две породы жимолости (Lonicera hispida Pal. и L. Karelini Bunge). Вероятно, вследствие быстрого падения реки, сносящей с гор семена альпийских растений, и холодной ее температуры близ самой реки заметны были и совершенно альпийские растения здешней флоры, как, например, столь известный швейцар­ским путешественникам пушистый бессмертный цветок (Leontopodium alpinum), Anemone narcissiflora, красивые, синие генцианы и не менее красивая розовая Primula nivalis. Здесь же появились первые гранитные обнажения, и скоро долина раздвоилась. Мы пошли по левой от нас, восточной главной ветви, направляясь прямо к югу, и через 4 1/2 часа пути от разветвления долины дошли до впадения в Каркару ключика Сарт-Джел. Здесь проводники наши убедили нас идти вверх по Сарт-Джелу, уверяя нас, что путь этот лучше, чем тропинка, ведущая по до- лине Каркары. Сарт-Джел — небольшой ручей, текущий с незначительной высо­ты, при самом крутом падении между гранитными скалами и пихтовым лесом, в долину Каркары. Около полутора часов поднимались мы посреди густой чащи вверх по узкой и трудной тропинке и, наконец, выехали на открытую поляну, на которой увидели аул. Аул этот принадлежал родственнику Бурамбая, Мулдас- сану, который не побоялся удалиться в горы от других Богинцев, державшихся в сборе из опасения сарыбагишских набегов. Больная мать Мулдассана желала подышать живительным горным воздухом. Табуны и стада Мулдассана паслись на роскошных альпийских лугах соседних, едва доступных горных вершин. Ра­душный и ласковый хозяин, пригласивший нас к себе на ночлег, был искусный музыкант на домбре.

Мы тем с большим удовольствием остановились здесь на ночлег, что под вечер шел дождь и ночь была холодная. Юрта наша была расположена как раз над вы­ходившим из-под скал источником, в глубокую ложбину которого опускались вековые пихты. Здесь мы узнали, что самая трудная часть пути предстоит нам именно на следующий день, до Кокджара, одного из верховьев Каркары.

24 июня с рассветом мы уже были на лошадях. Решено было, что мы не пойдем далее по Сарт-Джелу, потому что там пришлось бы взобраться на горный гребень, на котором лежало много снега. Потому мы опять направились на главную Кар­кару через густой пихтовый лес. Трудная для проезда тропинка местами была совершенно преграждена свалившимися на нее вековыми деревьями; лучшего леса я нигде не видал на Тянь-Шане, кроме, впрочем, еще одного, более западного ущелья — Туртень-Аксу, в котором я доходил, к сожалению, только до прекрасного теплого ключа (альма-арассана). Вся поперечная долина Каркары представляет здесь самое дикое и лесистое ущелье. Тропинка наша то спускалась до пенистои и шумной горной реки, то опять поднималась в гору и местами принимала ха­рактер бома, т. е. висящего над пропастью карниза. Торчащие отовсюду скалы, версты на 4 от аула, состояли исключительно из гранита, затем пошли на 6 верст обнажения сиенита, сменившегося после 10-й версты пути от аула порфиром.

Через 15 верст трудного пути по довольно крутому подъему характер местно­сти совершенно изменился. Мы наконец окончательно выбрались из поперечной трещины, или расселины, хребта, по которой с шумом и пеной, прыгая по скалам подобно Тереку, спускалась стремительная и многоводная Каркара, и вышли на широкую продольную долину, лежавшую уже выше верхнего предела лесной растительности, т. е. между 9000 и 10000 футов. Здесь, в этой широкой долине, сливались в довольно спокойном течении две ветви Каркары. Мы пошли вверх по левой ветви, которая и носит название Кокджара, т. е. синего яра.

Геогностический характер местности сильно изменился. Кристаллические породы (граниты, сиениты и порфиры), через гребень которых прорвала себе ам­бразуру многоводная Каркара, сменились осадочными, скорее серо-зеленоватыми, чем синеватыми сланцами, от которых долина и получила название Кокджара. Сланцы эти простирались прямо от запада к востоку и падали круто на 80°, т. е. почти вертикально, к северу. Лесной растительности не было и следа, и только кое-где видны были невысокие кустарники, расстилавшиеся по камням или тор­чащие между ними. Это были кусты казацкого можжевельника (Juniperus Sabina, сибирской ивы (Salix Sibirica Pall.), горной алтайской таволги (Spiraea laevigata), столь известной в наших садах Potentillafruticosa, горного даурского гребенщика (Myricaria daurica) и любимого верблюдами тюэк-уйрюка (Caragana jubata). Травы нижней альпийской зоны Небесного хребта в благоприятных местах образовали роскошные ковры, испещренные разнообразными цветами, и приятно контра- стовали с однообразным и унылым видом серо-зеленых или серо-синеватых скал. Горы, ограничивавшие долины, не особенно высоко поднимались над ее дном довольно однообразными грядами. Только на юго-востоке, в голове доли­ны, блистали вечноснежные вершины, да позади нас осталась пройденная нами через Каркаринское ущелье цепь, некоторые вершины которой были несколько засыпаны снегом.

После 20 верст неутомительного пути по этой долине мы достигли до впадения в нее Тузкокджара — соленого ключа. Мы поднялись несколько в гору, для того чтобы добраться до самого соленого ключа, который оказался интересным мине­ральным источником, очень насыщенным раствором поваренной соли и имею­щим температуру +18,6 °С при внешней температуре, едва превышавшей +10 °С. Источник этот вытекает из месторождения каменной соли. Кругом мы заметили месторождение гипса, а на обратном пути в обрывах над Гузкокджаром — весьма интересные обнажения черного известняка, довольно богатые окаменелостями, между которыми нашлись самые характерные окаменелости каменноугольной системы (как, например, Productusgiganteus и Productus Semireticulatus)

Ночевать на Тузкокджаре оказалось затруднительным за неимением достаточ­ного корма для лошадей и топлива, а потому мы снова спустились на Кокджар и, пройдя еще несколько верст, ночевали здесь на высоте свыше 9000 футов. Перед солнечным закатом температура не превышала +8 °С.

25 июня при солнечном восходе было 2 1/2° мороза; палатка обледенела, и края не чрезмерно быстрого ручья были подернуты тонким льдом. Перед нами на юге поднималась относительно уже невысокая гряда, с которой не особенно быстро стекала речка Кокджар. Богинские наши проводники, по-видимому, были знакомы с местностью очень отчетливо, во всяком случае, гораздо лучше тех проводников, которые сопровождали нас на Заукинский перевал. По весьма обстоятельным показаниям этих проводников гряда, возвышавшаяся перед нами, была водораз­делом между Кокджаром (верховьем Каркары, системы реки Или и озера Балхаша) и рекою Сарыджасом, по рассказам проводников, несомненно составлявшей верховье реки Аксу, текущей мимо известного города того же имени на южном склоне Тянь-Шаня и принадлежащей к системе Тарима и Лобнора.

Понятно, с каким рвением двинулись мы 25 июня утром со своего ночлега на главный водораздел Небесного хребта. Сначала мы шли прямо к югу, все вдоль верховья Кокджара, потом постепенно завернули к востоку, наконец — круто к юго-западу. Здесь уже начался более крутой, но уже непродолжительный подъем на водораздел. Горно-каменные обнажения состояли здесь из глинистого сланца, простирающегося от С-3 к Ю-В и круто падающего к юго-западу (под углом в 75°), а далее от 3 к В он имеет совершенно вертикальное падение. В одном месте мы прошли мимо величественного утеса, состоявшего из известняка и падавшего от­весно над тропинкой. У подошвы утеса нашли мы массу черепов тянь-шаньских горных баранов с их громадными завитыми рогами. Черепа эти с рогами весили

от 3-х до 4-х пудов. Подобные же черепа были находимы в таком же количестве английским путешественником, лейтенантом Вудом, на одном из Гималайских памиров. Все беднее и беднее водой становилась разбившаяся на несколько ис­токов речка; когда она вовсе исчезла, мы взошли наконец на вершину водораздела.

Здесь открылась перед нами такая неожиданная панорама, которая превос­ходила величием все, что я когда-либо видел не только в европейских Альпах, но и на Кавказе. В упор перед нами при совершенно безоблачном небе возвы­шалась вся снежная группа Тенгри-Тага. Я мог насчитать не менее 30 снежных гигантов, сверху донизу засыпанных вечными снегами. Мы были отделены от длинного ряда этих гигантов сравнительно неглубокой долиной Сарыджаса, различные ветви которого вытекали из разделяющих отдельные альпы глубоких долин. Очевидно, они брали начало из спускающихся по долинам ледников. От­роги самых передних снежных исполинов выступали между долинами в виде постепенно понижающихся гряд, на гребне которых держались вечные снега. Между этими исполинами выступал один, едва ли не вдвое превышавший все остальные и имевший форму крутой пирамиды, на чрезвычайно крутых боках своих засыпанный вечным снегом. Эта царственная вершина Небесного хребта и была Хан-Тенгри, достигающая высоты 24 тысяч футов. Тонкое слоистое об­лако прилепилось наподобие венца немного выше средины пирамиды, а над этим облаком величественно возвышался купол вершины, сверкавшей на солнце ослепительной своей белизной.

Хотя мы перешли уже главный водораздел Тянь-Шаня, — гак как у наших ног струились ключики, текущие в Сарыджас, — но главная горная группа Тянь-Шаня исполинской стеной замыкала нам южный горизонт, гак что длинная продольная долина, в которой сливались все без исключения речки, текущие из Ледников северного склона группы Хан-Тенгри, находилась на северном склоне Небесного хребта. Вдали на западе видно было, как Сарыджас, следуя по этой длинной продольной долине, постепенно приближался к снежному гребню и на­конец поворачивая наперерез его сначала к юго-западу, а потом к югу, врывался в его теснины и прокладывал себе смелый путь на южную сторону Тянь-Шаня. Впрочем, по рассказам наших вожаков, долиной Сарыджаса пройти в город Аксу невозможно: прорываясь сквозь главный Тянь-Шаньский хребет, река, прини­мающая название Аксу, без сомнения, оттого что она на всем своем течении через дикие ущелья дробится о скалы и, превращаясь в пену, имеет на своей поверх­ности белый цвет, течет в такой теснине, в которой можно было бы проложить дорогу только искусственно по горному карнизу, устроенному при помощи взрыва скал, как это делается на многих альпийских горных перевалах. Пока такой до­роги еще нет, местные жители обходят это альпийское ущелье весьма кружным путем, переходя через три горные перевала: Куулю, имеющему по новейшим из­мерениям 13 700 футов абсолютной высоты, Ишегарту — 12750 фут., и Беделю, с которого спускаются на южное Тянь-Шаньское подгорье (Тянь-Шань-Нань-Лу), близ города Уш-Турфана, лежащего западнее города Аксу.

Мы в полдень стояли на Кокджарском перевале, при температуре +9 щ °С. Гипсометрическое определение мое дало высоту 11530 футов, на которую и нужно смотреть, как на высоту Тянь-Шаньского водораздела в этом меридиане. Флора горного перевала была высоко-альпийская флора Небесного хребта, характе­ризующаяся такими растениями, как, например, из лютиковых: Ranunculus attaicus Lax., R. gelidus Kar.y Oxygraphis glacialis Bunge, Callianthemum rutaefolinm С. A. Mey, Hegemone lilacina Bge, из крестоцветных: Parrya stenocarpa Kar., Draba lactea Ad., D. stellata Jacq. var. nivalis, Thlaspi cochleriforme, Hutchinsia pectinata Bge, из фиалок — Viola biflora v. acutifolia Kar., из камнеломковых — Chrysosplenium nudicaule Bge и т. д.

Насладившись вполне величественной панорамою высшей горной группы Не­бесного хребта, я поспешил спуститься в долину Сарыджаса. Здесь мы устроили привал на ключе, впадающем в Сарыджас, в местности, где не было недостатка ни в воде, ни в топливе, состоящем, разумеется, только из тезека (навоза), оставляе­мого проходящими здесь изредка кочевниками, так как даже и в глубине долины, на высоте не менее 9000 футов, не было и следа древесной растительности.

На привале оставил я свой караван, и с двумя казаками и киргизским вожа­ком отправился немедленно в горы, чтобы в этот же день достичь до сплошных вечных снегов Хан-Тенгри и определить высоту смежной линии.

Прежде всего нам пришлось переправиться через Сарыджас. Ложе реки здесь не особенно скалисто, течение очень быстро, вода реки млечного, зеленовато-белого или агатового цвета. Очень многоводная река разбивается на много рукавов и, очевидно, служит стоком многих ручьев, непосредственно берущих начало из ледников. Брод наш был очень затруднителен. За Сарыджасом мы поехали прямо к горному гребню, служащему одним из отрогов ближайшего к нам снежного исполина группы Хан-Тенгри. Верст через семь некрутого подъема достигли мы гранитных скал этого гребня, а затем уже следовали вдоль самого гребня.

Переходя от одной к другой из лежащих вдоль гребня покрытых снегом шапок, я уже на третьей убедился, что достиг вечного снега, и здесь сделал определение высоты в 12976 футов. Это была самая высшая из достигнутых мною на Тянь-Шане высот; здесь не было уже никакой растительности. В ближайшую к нам долину спускался глетчер, дававший начало одному из притоков Сарыджаса, но спуститься к этому леднику в этот день не было возможности: день уже склонялся к вечеру, и ночь застала бы нас в долине не менее как верстах 25-ти от нашего лагеря. Всего более был я поражен встречей на горном снежном гребне, и притом в не особенно большом от нас отдалении, целого стада прекрасных, громадных и красивых горных баранов. То были кочкары — порода Гималайских памиров и Тянь-Шаньских сыртов, носящая название Оvis Polity в честь великого путешественника Марко Поло, видев­шего ее впервые на Памире. Весьма обстоятельному описанию Марко Поло этих животных в свое время никто не поверил, и только когда лейтенант Вуд привез с Памира скелеты голов этих баранов с их громадными рогами, то порода была зоологически установлена и названа Ovis Polii. Но так как Вуд не видал живых экземпляров этих жи­вотных, то натуралисты полагали, что порода эта совсем вымерла. И вот теперь передо мною находилось великолепное стадо, состоявшее из многих десятков кочкаров, перебегавших с вершины на вершину; в зрительную трубу мож­но было хорошо рассмотреть каждое из этих стройных, сильных животных, украшенных великолепными, сильно завитыми рогами. К сожалению, нам не удалось убить ни одного кочкара; уже впоследствии экземпляры их привезены были в музей академии наук Северцовым и Пржевальским. Кочкар, несомненно, свойствен лишь этой богатой роскошными альпийскими лугами крыше мира. Ему нужно много корма, много простора, и потому он может жить только там, где — как на здешних сыртах и Гималайских памирах — широкая полоса верхне­альпийских лугов расстилается, можно сказать, почти непрерывно от подножия Хан-Тенгри до подножия Гималайских исполинов.

Возвратились мы на свой привал уже в глухую полночь, после далеко не без­опасной переправы через многоводный Сарыджас.

Следующий день, 27 июня, я желал посвятить осмотру хотя одного из главных Сарыджасских ледников, а потому встал очень рано. В небольшом расстоянии от своей палатки наткнулся на труп Каракиргиза, лежавший в западинке и не­замеченный казаками. Мертвец был завернут в войлок и одет в халат. По всей вероятности, это был один из многочисленных беглецов, спасшихся от погрома на Заукинском перевале, но замерзший здесь при снежном буране.

Температура в 6 часов утра была +5 °С. Погода прекрасная. Я отправился в путь с небольшой партией вверх по течению Сарыджаса. Близ нашего привала долина Сарыджаса, имеющая 1 версту ширины, была направлена прямо от В к З, но так как один из главных истоков Сарыджаса лежал в поперечной долине группы Хан- Теигри, к Ю-Ю-В от нас, то мы должны были переправиться через Сарыджас несколько выше того места, где переправлялись вчера, и, избегая обширной дуги, образуемой рекой, пошли в прямом направлении к юго-востоку, по хорде этой дуги. Через три часа нетрудного перехода по сырту мы опять вышли на Сарыджсз, который тут уже протекал в направлении не от В к З, а от Ю-В к С-З. Здесь уже мы вступили в настоящую альпийскую долину, имевшую версты три ширины и ограниченную с двух сторон высокими горными грядами, увенчанными более и более высокими снежными вершинами. Вся долина была засыпана валунами, происходившими, как мы убедились впоследствии, от размыва рекою Сарыджасом ледниковых морен. Между крупными валунами преобладали белые и только отчасти светло-серые мраморы. Кое-где попадались валуны сланцев и гораздо реже — гранит. Часа через два пути вверх по долине достигли мы вдающегося в нее мыса. Здесь долина раздвоилась. В левый отрог ее спускались два ледника с ясно видными боковыми моренами и черновато­грязного цвета оконечностями. Но еще обширнее и величественнее казался ледник, спускавшийся в вер­ховье главной долины. Он спускался довольно круто, как бы обширной замерзшей рекой, и был в нижней своей части, чрезвычайно разорванной трещинами и буграми, засыпан черноватым покровом каменьев.

По сторонам виднелись характерные валы сопрово­ждавших ледник морен, а впереди лежал вал передовой морены, над которой оконечность ледника, впрочем, сильно возвышалась.

Оставив у подножия мыса свои вьюки и сопрово­ждавших меня казаков, я с тремя только спутниками отправился на лучших наших лошадях прямо к лед­нику. Ледник оказался совершенно доступным, более даже доступным, чем остальные ледники Тенгри-Тага.

Сначала я осмотрел конечный обрыв ледника, воз­вышающийся над дном долины, как мне казалось, футов на 300, потом поднялся по морене и взобрался на верхнюю поверхность ледника пешком, уже со­вершенно один, вследствие чего не мог предпринять перехода поперек всего ледника, имеющего здесь не менее полуторы версты ширины.

Оконечность ледника оказалась, по моему опре­делению, на абсолютно высоте 10580 футов. Ледяной утес, грозно нависший над дном долины в голове ее, представляет очень величественный вид. Из-под него выбивается один из истоков Сарыджаса, усиливаемый крупными каплями воды, падающими непрерывным дождем с нависшего ледяного утеса. При внешней температуре, имевшей в час пополудни +12 1/2 °С, и палящих лучах солнца, лед был так тверд на ледяном обрыве, что его можно было отбивать, как горную породу, молотом, который звенел по ней. Лед, при всей своей прозрачности, был зеленовато-беловатого цвета, подобно цвету невского льда. Беловатый цвет зависел от несколько пузырчатого сложения. К из­умлению своему, я нигде не заметил в леднике тех глубоких голубых трещин, которые так характеризуют швейцарские ледники; где были трещины, там они казались светло-зелеными. Поверхность ледника, остро-бугристая, фута на три засыпанная слоем крупчатого снега (neve), представлялась черноватой на своей поверхности, так как она сверху была по­крыта мелкими камнями. Местами на поверхности видны были и так называемые ледниковые столы, т.к. большие камни, находящиеся на сравнительно тон­ком ледяном пьедестале, образующемся вследствие того, что камень защищает лед, его поддерживающий, от таяния. Валуны на леднике и в высокой боковой его морене состояли почти исключительно из метаморфических пород: белых и серых кристаллических известняков, мраморов, глинистых и слюдяных слан­цев, красивых яшм и т. п. Бока долины казались бесснежными еще по крайней мере на 2000 футов, затем уже начинались вечно-снежные покровы, одевавшие сверху до низу величественный белок, стоявший во главе долины. Белок этот был только один из трех десятков белков, образующих горную группу Хан-Тенгри, и едва ли превышал 18 или 19 тысяч футов абсолютной высоты. Левее его видны были еще два столь же высокие белка. Очертания всех трех довольно округлые, куполовидные; белизна сплошного их снежного покрова ослепительна. Белки эти замыкают собственно верхнюю из поперечных долин, впадающих в Сарыджас и направленных от юга к северу; главная же долина, направленная от востока к западу, замыкается широким ледником, вполне заслуживающим название ледяного моря (mer de glace) и отличающимся от остальных ледников тем, что последние имеют чрезвычайно заметное и довольно крутое падение, а ледяное море, служащее, вероятно, общей оконечностью нескольким выходящим из более восточных поперечных долин ледникам, представляется на своей поверхности как бы совершенно горизонтальным и только слегка взволнованным, подобно поверхности мгновенно замерзшего волнующегося моря. Поверхность прости­равшегося от нас на восток ледяного моря, не связанного с осмотренным мною ледником, была также грязного цвета. Ширина этого ледника казалась мне не менее 2 V, или даже 3 верст; верхней оконечности его вовсе не было видно. Мы доходили до нижней оконечности и этого ледника, которая оказалась еще до­ступнее, чем оконечность бокового; я взбирался и на его окраину. Вообще говоря, для исследователей ледников группа Тенгри-Тага представляет самую лучшую и едва ли не самую доступную область.

Флора ледниковых долин совершенно альпийская, хотя, конечно, менее высоко­альпийская, чем на снежных гребнях Небесного хребта. Из кустарников, я за­метил только две породы — низкорослую иву (Salix sibirica Pall.) и снабженный длинными колючками серолистный тюэк-уйрук с красивыми бледно-розовыми цветами (Caragana jubata). Самыми блестящими цветами здешней альпийской флоры представлялись: желтая, чрезвычайно крупноцветная фиалка (Viola gran- diflora I.), розовый первоцвет (Primula nivalis Pall.), несколько прелестных синих и желтых генциан (Gentianafoliata Turez., Olivieri Gris., verna L., prostrata Haenk., aurea гималайская Kurroo Royl., Pleurogyne carinthiaca и Swertia marginata), из губоцветных синие Dracocephalum altaiense; несколько видов крестоцветных (напр. Parrya stenocarpa Kar, Hatchrinsiapectinata Bge, Taphrospermum altaicum Mey и пр.) и сложноцветных (Erigeron uniflorum L., Calimeris altaicanees,, Saussurea pygmaea, Leontopodium alpinum, Tanacetum pulchrum Sz. T. Semenovi Herd., Taraxacum Ste- doeni, Crepis multicaulis). Нашлись и характерные злаки Ptilogrostis, как, например, mongolica Gris и новооткрытый характерный вид Deschampsia koelerioides Reg. Но всего более бросалась в глаза порода лука (Allium Semenovi Reg), с красивыми цветными головками золотого цвета. Порода эта настолько характеризует Тянь- Шаньские сырты, что она заставила наблюдательных Китайцев дать всей запад­ной оконечности Тянь-Шаня (к западу от горной группы Хан-Тенгри) название Луковых гор — Цунь-Линь.

Поздно ночью возвратились мы на свой ночлег на ключике близ Сарыджаса. На следующий день, 28 июня, я предпринял с утра экскурсию в противополож­ную сторону, то есть вниз по Сарыджасу. Мы шли несколько часов и дошли до той местности, где в Сарыджас впадает справа река, с которой начинается подъ­ем к перевалу Кууль, так как далее по Сарыджасу, все более поворачивающему к Ю-З и врезывающемуся в горное ущелье, невозможно следовать. Между тем погода испортилась; тучи занесли горные вершины, пошел дождь, и идти далее к перевалу Кууль в такую погоду налегке не было цели, а тронуться туда целым караваном было бы слишком опасно. Притом же за этим боковым (относительно главной оси Тянь-Шаня) перевалом мы бы остались все-таки на том же северном склоне Тянь-Шаня, только на другой ветви реки Аксу, а потому я и решился воз­вратиться на наш бивак.

28    июня мы перешли с Сарыджаса на Кокджар через другой, более восточный и более высокий водораздельный перевал, на котором были еще пятна снега, и, пройдя до соляного его притока (Тузкокджара) остановились здесь на ночлеге.

29    июня, поднявшись до самого истока Тузкокджара, мы взобрались на бо­ковой относительно оси Тянь-Шаня перевал, служащий водоразделом между Каркарой и Текесом, верховьем реки Или. Этот Текесский перевал оказался в 10 900 футов абсолютной высоты. Горный гребень состоял здесь из красного песчаника, с простиранием от В к З (hor. 7 1/2) и падением 85° к В, и был покрыт высокоальпийской растительностью. Быстро спустились мы с перевала в глу­бокую долину Текеса и следующий ночлег провели уже в лесной зоне, т. е. ниже 8000 футов.

Спустившись по реке Текесу в подгорную зону, я намеревался дойти до реки Чон-Мусарт и, поднимаясь по ней, проникнуть Мусартским ледником, но, к со­жалению, гонец, догнавший нас уже недалеко до Чон-Мусарта, известил меня, что один из старших султанов Большой орды Тезек, который облегчил все мое путешествие тем, что с несколькими стами всадников сопровождал нас до аулов манапа Бурамбая и подножия Тянь-Шаня, был захвачен в плен одним из возму­тившихся против него младших султанов. Это обстоятельство расстраивало все наше дальнейшее движение вперед, так как рассеявшийся ныне отряд Гезека при­давал моему конвою, состоявшему всего только из 40 казаков, значение крупного Русского отряда, устрашившего враждебных нам Сарыбагишей до такой степени, что они побросали и очистили отвоеванные ими у Богинцев Тянь-Шаньские кочевья. Пришлось быстро двинуться назад на выручку султана Гезека, и хотя это движение удалось вполне, но после того уже не пришлось мне возвращаться в долины Тянь-Шаня, а остальную часть лета и осени я занялся исследованием горных перевалов, долин и двух гребней Заилийского Алатау.

Главными результатами двухлетних моих исследований, кроме открытия нескольких ледников Тенгри-Тага и верховьев системы Яксарта, было между прочим то, что мнение знаменитых европейских географов Риттера и в особен­ности Гумбольдта о присутствии в Небесном хребте не только действующих, но даже и потухших вулканов, не подтвердилось. По двум виденным мною мест­ностям, которые на основании показаний китайских источников признавались вулканическими, можно было судить, что за вулканические явления было при­нято горение подземных пластов каменного угля; действительных же вулканов в Тянь-Шане вовсе не существует.

Разумеется, такое категорическое заявление представлялось бы после моего путешествия еще слишком смелым и преждевременным, так как мною не были по­сещены две важнейшие местности, слывшие вулканическими, а именно: Байшань, или Лешань, на южном склоне Небесного хребта близ города Ку-Ча, и Сольфатара близ Урумчи; но показания всех последующих русских путешественников и оче­видцев Тянь-Шаня подтвердили мое предварительное заключение об отсутствии вулканов и даже вулканических пород и явлений в Небесном хребте.

Прошло четверть столетия с того времени, как нога первого русского путе­шественника коснулась скал почти легендарного до того времени Небесного хребта, — и целая плеяда исключительно русских путешественников с достаточ­ною разносторонностью изучила Тянь-Шань и Цунь-Линь с их разветвлениями, сыртами и долинами, а вместе с тем и русская оседлая колонизация стала твердою ногою у Тянь-Шаньских подгорий.

В первое семилетие после моего путешествия Небесный хребет оставался все еще малодоступным для путешественников, и только рекогносцировки русских офицеров Голубева 0859), Венюкова, Валиханова (1860), Проценко (1862) и Лерхе (1863) разъяснили географическое положение и картографию некоторых частей Тянь-Шаньского нагорья.

Но более разносторонние научные исследования и наблюдения в Тянь-Шане могли начаться только с тех пор, как походы Черняева 1864—1865 годов, завершив­шиеся взятием Ташкента и покорением всего Туркестана, упрочили окончательно наше владычество в Средней Азии.

Рука об руку с завоеванием Туркестана шли и мирные, научные завоевания обширного нагорья Небесного хребта. Особенно важными по своим результатам для географической науки являются для западного Тянь-Шаня путешествия и ис­следования Н. А. Северцова (1864 и 1868 гг.), Полторацкого и бар. Остен-Сакена (1867 г.), бар. Каульбарса (1868 и 1869 гг.), Федченко (1868—1870 гг.), Шепелева (1871 г.), Романовского и Мушкетова (1874 и 1875 гг.); для восточного же Тянь- Шаня — путешествия Пржевальского и Потанина (1877 г.).

Н. А. Северцов, посвятивший лучшую половину своей жизни на изучение Туркестанского края, впервые увидел Тянь-Шаньское нагорье восемь лет спустя после моего путешествия — в 1864 году, сопровождая отряд генерала Черняева. Отряд этот направился в поход, которым и была решена навсегда участь всего Туркестанского края. В научных рекогносцировках, сопровождавших этот досто­памятный поход, Северцов показал себя неутомимым, преданным науке ученым, при осаде кокандских укреплений — героем.

Через западное продолжение северной цепи Заилийского Алатау отряд Черняева прошел исследованным уже мною путем через Кестекский перевал, у горы Суок- Тюбэ. Результатами интересных рекогносцировок Северцова и сопровождавшего его горного офицера Фрезе, в 1864 году, было весьма обстоятельное исследование западного продолжения южной цепи Заилийского Алатау, доходящего между те­чениями рек Чу и Талас до нынешнего окружного города Сырдарьинской области Аулиа-ата и получившего название Александровского хребта, в честь покойного Императора Александра II. Затем Северцов не менее обстоятельно исследовал и ту часть, проходящую между долинами Таласа и Сырдарьи, продолжения западного Тянь-Шаня или Цунь-Линя, которая носит местное название Уртак-Тау; цепь эта на перевалах возвышается до 10500 футов, а в вершинах до 13 и 14 тысяч футов. На северном склоне этого Уртак-Тау Северцов нашел ту замечательную местность тысячи источников (Минбулак), которая в VII веке была посещена Хюан-Цзаном. Местность эта, конечно, несколько изменилась в течение двенадцати веков. Ис­чезли высокие деревья, под которыми находили спасительную тень туркский хан и интересный его гость Хюан-Цзан, сохранивший для истории и потомства те впечатления, которые произвела на него эта местность; но журчат здесь и ныне многочисленные светлые источники, одеваются роскошною зеленью и покрыва­ются разноцветными цветами хорошо орошенные скаты, оправдывая более чем тысячелетнюю известность «страны тысячи источников».

В 1865 и 1866 годах Северцов занимался исследованием Каратау — самой западной оконечности того же самого Цунь-Линьского разветвления, которое в средней своей части носит название Уртак-Тау. Этот Каратау, сопровождая с правой стороны течение Сырдарьи между меридианами Ташкента и Джу лека, есть один из отрогов Тянь-Шаньской или Цунь-Линьской системы, наиболее вдающихся в Арало-Каспийскую низменность.

Таким образом, в первое 10-летие после того, как мне удалось впервые взо­браться на сырты и ледники Тянь-Шаньского нагорья, только три местности этого нагорья (в тесном смысле) были открыты для науки, а именно: высокая горная группа Тенгри-Тага с горой Хан-Тенгри и ледниками Сарыджаса, Заукинский перевал с верховьями Нарына, Верхненарынскими сыртами и котловиной озера Иссык-Куль и Уртак-Тау, наконец Каратау со страной тысячи источников.

Летом в 1867 году замечательной экспедиции полковника (ныне генерал- лейтенанта) Полторацкого и барона Остен-Сакена (впоследствии секретаря, а ныне почетного члена Русского Географического Общества) удалось впервые пересечь весь Тянь-Шаньский или, лучше сказать» Цунь-Линьский профиль, начиная от Илийской равнины до Кашгарской, или Малобухарской, степи, в меридиане города Токмака. Экспедиция эта из Верного до долины реки Чу шла исследованной уже мной дорогой через Кестекский перевал, но далее, вместо того, чтобы пере­резать южную цепь Заилийского Алатау в пересекающем ее Буамском ущелье, перевалилась через западное продолжение этой цепи (Александровский хребет), в перевале Шамси, с которого и спустилась в продольную долину Кочкара — вер­ховье реки Чу, отделяющую Александровский хребет от Цунь-Линя. Шамсийское ущелье оказалось чрезвычайно живописным и поросшим прекрасным хвойным лесом. Перевал имеет 11830 футов высоты, растительность на его вершине аль­пийская, спуск в долину Кочкара короток и крут, долина Кочкара не превышает 6000 футов абсолютной высоты.

Из продольной долины Кочкара экспедиция поднялась уже на главное Цунь- Линьское нагорье и, перейдя водораздел систем Чу и Нарына, вступила сначала в ущелье Чар-Арча притока Джумгала, впадающего в Нарын, и затем достигла одного из интереснейших озер Тянь-Шаньских сыртов — Сон-Куля. Озеро это простирается на 25 верст в длину и до 18 в ширину. Вода его, имеющая, если смотреть на озеро с гор, голубой цвет, пресна и годна для питья: высота озера над уровнем моря 9400 футов; берега только с одной северо-западной стороны представляют скалистые гребни, с другой к югу покрыты великолепными лугами альпийской зоны, характеризуемыми чисто альпийскими формами растений, каковы, например, альпийский бессмертник (Leontopodium alpinum), камнеломка (Saxifraga hirculus), Pamassia Laxmani Pall., виды генциан (Gentiana aurea L., detonsa Rottb, Pleurogyne carinthiaca Gris.) и пр.

С Сон-Кульского плоскогорья, или сырта, экспедиция спустилась через живо­писное ущелье Молда-Аксу, отчасти поросшее пихтовым лесом, в широкую про­дольную долину Нарына, на которую вышла близ развалин старого укрепления Куртка, где уровень Нарына, имеющего здесь уже от 100 до 150 сажен ширины, ве превосходит 6520 футов. Таким образом экспедиция пересекала именно здесь, между продольными долинами Кочкара и Нарына, то расчленение Цунь-Линя, которое, в дальнейшем своем продолжении к западу, ограничивает прекрасную и плодородную Ферганскую область с севера, а еще далее на запад было исследо­вано Северцовым под именем Уртак-Тау и Каратау.

Но самые высокие перевалы во всем профиле Тянь-Шаньского нагорья, пере­сеченные экспедицией, оказались в том обширном разветвлении Цунь-Линя, которое ограничивает с юга как Верхненарынскую долину, отделяя ее от Каш- гарии или Малой Бухарин, так далее на запад и Фергану, под именем Алайского и Заалайского хребтов. Это важное разветвление Цунь-Линя показывает (подобно Заилийскому Алатау) решительную наклонность к расщеплению на параллельные или почти параллельные гребни, вследствие чего экспедиции на пути от Нарынской долины до Кашгарской равнины пришлось перейти не через один, а через три неимоверно высокие перевала.

Первый из этих перевалов — Джаман-Даван оказался в 12900 футов высоты. Он ведет через горную цепь, разделяющую широкую продольную долину Нарына отбояее узкой и возвышенной, в которой сталкиваются, текущие с двух противо­положных сторон реки Кара-Коин и Атбаш, которые соединившись прорываются через горную цепь на север, в Нарын. Альпийская флора Джаман-Давана пред­ставляла уже немало гималайских форм. Второй горный перевал — Таш-Ровагп в 12 900 футов высоты вел через другую горную цепь, отделяющую продольную долину Атбаш-КараКоии от другой, почти параллельной с ней, в которой слива­ются текущие также с двух противоположных сторон реки Аксай и Иго-Дурген, по своем слиянии прорывающиеся к югу через горную цепь, ограничивающую их долину с южной стороны, и образующие верховья Таушкан-Дарьи, протекающем мимо города Уш-Турфана ветви Тарима. На западной оконечности этой продольной долины, на самом сырте, на высоте 11050 футов, находится замечательное озеро Чатыр-Куль, величиною мало уступающее Сон-Кулю, а именно имеющее 21 версту длины и до 9 1/2 верст ширины. Замечательно, что вода этого озера пресна и годна для питья, не смотря на то, что озеро не имеет стока. Растительность вокруг озера не особенно роскошная, но несомненно альпийская, с тем же характером флоры, представляющим переход от алтайской к гималайской. Горный гребень подхо­дит к озеру только с северной стороны, с южной — ровный сырт простирается на ширину от 6 до 10 верст до той цепи, которая ограничивает котловину озера и продольную долину Аксай-Игодурген с южной стороны.

Через эту-то последнюю цепь Цунь-Линя экспедиция перешла в горном пере­вале Туругарт, в 12700 футов абсолютной высоты, и спустилась в Малую Бухарию, или Кашгарию, по долине Суока, притока Кашгар-Дарьи. Экспедиция достигла до обработанных полей Кашгарии, лежавших еще на высоте 7000 футов, но не увидела даже и издали самого города Кашгара, расположенного уже совершенно в равнине, на высоте 4000 футов.

Таким образом экспедиция Полторацкого и барона Остен-Сакена впервые определила полный орографический профиль всей Тянь-Шаньской системы в ме­ридиане города Токмака, лежащего к западу от западной оконечности Иссык-Куля, и независимо от того дала весьма ценный ботанический материал, обработанный академиком Рупрехтом в принадлежащем ему и барону Остен-Сакену сочинении Vertum thian-shanicum. Материал этот послужил важным дополнением к собран­ному мною ботаническому материалу, разработанному директором ботанического сада Регелем в его lantae Semenovianae.

В 1868 году Северцов, в свою очередь, совершил самое интересное из своих путешествий для исследования Тянь-Шаньского нагорья. Выехав из Верного, к сожалению, поздней осенью, он дошел до подошвы Небесного хребта на южном прибрежье Иссык-Куля (Терскее) уже исследованным мною путем, по которому ныне проходит почтовая дорога, на восток от Верхнего на Сейректаш, Сангаш, в город Каракол.

На Цунь-Линь и Тянь-Шаньские сырты Северцов взобрался через ущелье Барскаун, соседнее с Заукинским, но более западное. Перевал называется здесь Денгереме (и 800 футов абсолютной высоты), по имени притока реки Барскауна: он был уже обследован полковником Проценко в 1862 году под именем Барска- унского перевала. На Тянь-Шаньских сыртах и верховьях Нарына и других рек этих обширных плоскогорий Северцов пространствовал три недели и спустился с Цунь-Линьского нагорья только в последних числах октября, на Кочкару, т. е. путем Полторацкого и барона Остен-Сакена. Исследованы были Северцовым в орографическом и геологическом отношениях Тянь-Шаньские сырты, особливо вдоль высоких продольных и параллельных долин Нарына и Атбаша, но пере­валивался он в горных проходах Кыны и Тас-Аксу (10 400 и 10 700 футов) и через горную цепь, разделяющую продольную долину Атбаш-Кара-Коин от параллельной с ней долины Игодурген-Аксай, и достигал до этой последней реки, образующей верховье Турфанской ветви Тарима (Таушкан-Дарьи). В особенности богата была зоологическая добыча путешественника. Между этой добычей находится и тот бурый медведь Тянь-Шаньских сыртов, за которым мне приходилось безуспешно гнаться в 1857 году; спутники Северцова застали его выкапывающим из нор за­мерзших там сурков, я же видел такого медведя выкапывающим из могилы труп Киргиза; Северцов назвал этот вид медведя, составляющий переход от наших русских равнинных форм к горным — ливанскому (Ursus livanicus) и гималайско­му (Ursus isabellinus), — по длинным белым его когтям Ursus leuconyx. Еще более интересная была добыча знаменитого кочкара (Ovis Polii), в первый раз убитого Северцовым для музея Академии наук.

Из орнитологической добычи осо­бый интерес представляли экземпляры кумая, тянь-шаньского орла, похожего на индейскую породу (Gyps indicus), но вдвое превосходящего его величиною;

Северцов назвал этого орла Gyps nivicola, заметив, что он всегда держится около вечноснежных вершин. На сыртах же, вблизи вечных снегов, Северцов нашел и ту красноногую галку, о которой рас­сказывают Китайцы в своих описаниях Муссартского перевала; она оказалась уже известным видом Fregilus gracu- lus. Зато совершенно новыми видами оказался подснежный тянь-шаньский воробей, названный Северцовым Leucosticte Brandtii в честь покойного академика Брандта.

Не менее важными для географии Тянь-Шаньского нагорья были экспе­диции для съемок и орографических исследований в Тянь-Шане в 1869 году, во главе которых стоял барон Каульбарс (впоследствии бывший военным мини­стром в Болгарии), который через три года после того (в 1872 году) посетил и Кашгар в качестве посланца к тогдашнему властителю Кашгарии Якуб-беку.

В Тянь-Шаньском нагорье барон Каульбарс обозрел значительную часть долины Нарына, посетил долину Атбаша и озеро Чатыр-Куль, исследовал по всей длине (верст на 170) южнейшую из продольных долин Цунь-Линя, Аксай-Игодурген, и достиг до высокой снежной группы Акшийрика, на которую я смотрю как на западную оконечность нагроможденной на Цунь-Линьском нагорье снежной цепи Тенгри-Тага, от коей Акшийрик отделен только прорывом к югу Сарыджа­са, верховой реки Аксайской ветви Тарима. Бар. Каульбарс обогнул Акшийрик, возвышающийся в своих пиках до 19000 футов, с трех сторон и через высокий горный перевал Куулю (13700 футов) вышел на Сарыджас, но не достигнув до осмотренных мною Сарыджасских ледников, повернул на Каркару и спустился по ней в Иссык-Кульскую котловину. Одному из неутомимых сотрудников этой экспедиции, Буняковскому, обязана орография Тянь-Шаня определением множе­ства барометрически измеренных высот нагорных перевалах и в продольных до­линах. Важным результатом экспедиции, независимо от съемки в Тянь-Шаньском нагорье 30 тыс. кв. верст, было открытие главного истока Яксарта из ледника, названного, в честь одного из топографов экспедиции, ледником Петрова. Ледник этот опускается с горной группы Акшийрика. В прекрасном своем сочинении «Материалы по географии Тянь-Шаня» барон Каульбарс изложил весьма обсто­ятельно географические результаты экспедиции 1869 года.

Таким образом, особенно плодотворным для географии Тянь-Шаньского нагорья оказалось трехлетие 1867 — 1869 годов, в которое отдельные области исследования: моих на Тенгри-Таге и Зауку-Нарынском сырте, Полторацкого и бар. Остен-Сакена на Цунь-Линьском профиле меридиана Токмака и Северцова в Уртам-Тау и Нарынских сыртах были связаны между собой неразрывной связью. Вслед за тем, 11869 по 1871 гг., превосходные исследования талантливого и незабвенного натуралиста А. П. Федченко обстоятельно ознакомили нас с продолжением южного разветвления Цунь-Линя, известного под именем Алайского и Заалайского хребтов, между тем как минеральные богатства и петрографический состав всех западных разветвлений Цунь-Линя были обследованы с 1866 по 1872 год целой партией горных инженеров, из которых наиболее сведений сообщено было инженерами Татариновым и Мушкетовым.

Ряд научных исследований Тянь-Шаньского нагорья в 20-летие, последовавшее за моим путешествием, достойно заканчивается чрезвычайно важной для гео­графической науки экспедицией горных инженеров Романовского и Мушкетова в 1874 и 1875 годах, из которых первый исследовал в геологическом отношении Александровский хребет и западную оконечность Заилийского Алатау и определил все собранные на Тянь-Шаньском нагорье окаменелости, между тем как И. В. Муш­кетов чрезвычайно обстоятельно исследовал в геологическом отношении всю западную оконечность северного разветвления Цунь-Линя (Уртак-Тау и Джумгал до озера Сон-Куля и реки Кочкар), Иссык-Кульскую котловину, весь Заилийский Алатау с Кульджинской оконечностью этой передовой цепи Тянь-Шаньского нагорья. Ожидаемые геологические труды Мушкетова будут заключать в себе результаты его неутомимых и основательных исследований.

К этому нужно прибавить еще труды местных деятелей Туркестанского края, которые во время своего служебного в нем пребывания, исследовали край, на­пример, полковник Кушакевич и г-н Ошанин в энтомологическом отношении, д-р Регель — в ботаническом; бывший консул в Кульдже, превосходный синолог Захаров, разработал много неизвестных до него китайских источников о Тянь- Шане и составил на основании этих источников интересную карту Тянь-Шаня. Словом, Тянь-Шаньское нагорье, особенно в русской его части, в одну четверть века, благодаря исключительно русским путешественникам, ученым и местным деятелям, перешло из легендарного почти фазиса географических о нем сведений в совершенно научный.

Впрочем, русские исследования распространились не только на русскую, но и на китайскую часть Тянь-Шаньского нагорья, хотя в этой части не было и не могло быть сплошных исследований, каковыми представляются в совокупности русские исследования Тянь-Шаньского нагорья от самых западных расчленений Цунь-Линя до Хан-Тенгри, а сделались известны только отдельные, довольно отдаленные одна от другой, местности, в которых русские ученые экспедиции перешли Тянь-Шаньское нагорье или достигли до него.

Первая из этих местностей лежит в Тянь-Шане, как раз на границе русских владений с китайскими: это знаменитый Муссартский ледяной проход, на который я смотрю как на восточную оконечность нагроможденной на Тянь-Шаньском нагорье снежной цепи Тенгри-Тага, посреди коей возвышается вершина Хан- Тенгри.

Уже в 1867 году Муссартский проход был посещен Полторацким, а в 1870 г. бароном Каульбарсом. Оба они доходили до описанных выше по китайским ис­точникам ледников, но не переходили через весь профиль перевала, что с большим мужеством и энергией совершил в 1871 году полковник Шепелев. Эта последняя поездка была совершена позднею осенью, а именно в октябре месяце.

После 40-верстного подъема по Муссартскому ущелью, по которому спуска­ется в реку Текес питаемый ледниками стремительный и многоводный ее при­ток Муссарт, экспедиция Шепелева достигла до первого Муссартского ледника. Обойдя оконечность этого ледника, верст через пять пути, экспедиция достигла конца второго, еще более величественного ледника, спускавшегося со снежных гор как бы застывшим водопадом, и здесь расположилась на ночлег.

За этим ноч­легом на другой день, после 5-ти верстного подъема, Шепелев достиг вершины Муссартского перевала, имеющего от 11 до 12 тысяч футов высоты.

На южном склоне перевала, несколько верст ниже его, оказался спускающийся на южную сторону Тянь-Шаня громадный ледник или ледяное море, через ко­торое приходится переправляться караванам и путешественникам, следующим по Муссартскому пути.

Громадные массы льда в виде холмов, покрытых снегом и заваленных гигант­скими каменьями или обрывами скал, торчали в хаотическом беспорядке. Они принимали вид исполинских волн, катящихся с Тянь-Шаньских вершин, сначала от востока к западу, а потом поворачивающих на юг. При переходе через ледник путешественники медленно карабкались по снегу и каменьям на взгроможден­ные один за другим ледяные холмы, держась то средины застывшего ледяного потока, то приближаясь к западному его краю. Лошади поминутно останавли­вались, чтобы перевести дух, и дрожали, когда приходилось спускаться вниз по отвесно-усеченным и угловатым обрывам обледенелого бассейна: так сильно на них действовал и страх» и разреженный воздух. При завороте на юг ледник расширялся до 2 1/2, верст в ширину; по бокам его высились мрачные вершины с резкими очертаниями.

Чем дальше углублялись путешественники между бесформенными массами этого ледника, тем поразительнее представлялись ландшафты. Ледяные горы, по которым шли путешественники, возвышались от 300 до 500 футов от своего основания, то скучиваясь группами, то отделяясь одна от другой глубокими трещинами и пропастями. Полная безжизненность царила на этом пространстве. Кое-где встречались кости, обозначая собой следы прошедших здесь караванов; обломки скал и камней, величиною в несколько саженей и весом до тысячи пудов торчали в разнообразно наклонных положениях, удерживаясь до своего окон­чательного падения во временном равновесии на тоненьких столбиках льда, не имеющих и четверти аршина в диаметре, и представляли замечательные образцы исполинских ледниковых столов. Местами приходилось спускаться в небольшие долинки, или лучше сказать, в не особенно глубокие трещины между крутыми ледяными стенами. Дно этих долинок состояло из совершенно гладкой и прозрач­ной поверхности льда. Там, где приходилось подниматься из такой долины, видны были высеченные во льду, но уже обтершиеся искусственные ледяные ступени, без которых из трещины выбраться было бы невозможно. Местами попадались прекрасные ледяные гроты или пещеры самых затейливых форм со входами, на половину занесенными в это время года снегом. Цвет льда в них был белый и чистый. В таких пещерах лед принимал самые причудливые формы полок или как бы этажерок, вертикальных столбов, имевших иногда сходство со статуями, а также спускающихся с верхнего свода пещеры в виде бахромы и достигающих иногда дна их ледяных сталактитов. Между скалами, разбросанными по волнам этого ледяного моря горных пород, Шепелев заметил, также как и я на Сарыджасских ледниках, прекрасные белые мраморы и яшмы, расположенные не в смешении, а как бы отдельными по роду каменьев полосами.

Наступили сумерки. Глухой гул раздался с восточной стороны ущелья: то была снежная лавина, сначала медленно катившаяся со снежной вершины, а потом, после минутной остановки, с треском и грохотом свергнувшаяся на поверхность ледяного моря. Сибирские казаки, сопровождавшие Шепелева, были так пора­жены величием окружающей природы, что поминутно крестились. Экспедиция провела ночь с 16 на 17 октября на биваке, на самом леднике. Утром только казаки заметили на окраине ледника кашгарский пограничный пикет и форт Мазар-Баш, расположенный в 8 верстах ниже гребня перевала. От Мазар-Баша, по расспросным сведениям, считается около 200 верст до города Аксу, расположенного уже в степной Кашгарской равнине, на высоте всего только 3500 футов. По-видимому, иа южном склоне Небесного хребта в меридиане Муссарта вовсе нет сопрово­ждающей хребет с южной стороны параллельной цепи.

Шепелеву на возвратном пути, при спуске с Муссартского горнего прохода, удалось увидать, также как и мне в горах Кату, на северной стороне реки Или еще одно из тех, явлений, которые подали повод к показаниям туземцев о ды­мящихся и извергающих пламень горах, которые были приняты в классических сочинениях об Азии Риттера и Гумбодьдта за действующие вулканы. Шепелев видел здесь дымящуюся почву. Образцы, привезенные Шепелевым, совершенно сходны с теми, которые были взяты и мною из гор Кату: это — квасцовая земля, продукт горения подземных пластов каменного угля, здесь весьма распростра­ненного и местами высоко поднятого. Нет сомнения, что ложновулканические явления кряжа Бешань, лежащего не далее как верстах в 250 отсюда к В-Ю-В, имеют такой же характер.

Показания Шепелева собственно о Муссартском проходе вообще очень соглас­ны с китайскими его описаниями. Важность Муссартского прохода заключается в том, что он представляет собою единственный проходимый профиль Тянь-Шаня, на котором существует всего только один перевал и где, следовательно, Небесный хребет не обнаруживает, как на всем своем протяжении к западу от Хан-Тенгри, да и к востоку от Муссарта, наклонности к расчленению при посредстве про­дольных долин на параллельные цепи.

Почти на четыре градуса долготы восточнее оконечности русских владений в знаменитом Муссартском горном проходе весь профиль Небесного хребта был пройден в 1877 году экспедицией известного путешественника, Н. М. Пржеваль­ского. Полковник Пржевальский следовал сначала из Кульджи на восток по до­лине Или и служащей ей продолжением прекрасной долине Кунгеса, правого притока Или. Необитаемая оседлым населением долина Кунгеса, имеющая здесь тысячи четыре футов абсолютной высоты, относится еще к подгорной зоне, бога­та лиственным лесом и в особенности естественными насаждениями яблочных и абрикосовых деревьев; обилием плодов она привлекает к себе множество зве­рей, как например, кабанов и местных медведей (Ursus leuconyx), и птиц, в числе которых много вальдшнепов и разных пород дроздов; из этих пород особенно замечательна индийская форма — Myopboneus Temminekii.

Через перевал в 6000 футов Пржевальский перешел в долину реки Цанма, ле­жащую в горной лесной зоне, а от истока реки Цанма через альпийский горный перевал Нарат (в 9800 футов абсолютной высоты) вышел в прекрасную продольную долину, носящую поэтическое название «Звездной» — Юлдуз, лежащую в зоне альпийских лугов, на высоте около 8 тысяч футов.

Эта долина — обетованная земля для скотоводческих племен. Здесь Пржеваль­ский наслаждался охотою за многочисленными кочкарами и горными козлами, или теками. Перейдя через южную цепь Небесного хребта, на высоте 9300 футов, он спустился в долину нижней части той же реки, известной около Харашара под именем Хайдугол.

Посетивший впоследствии Юлдуз д-р Альберт Регель, сын директора С.-петербургского ботанического сада, пополнил богатые зоологические сборы Прже­вальского в ботаническом и энтомологическом отношении.

Наконец, почти на восемь градусов долготы восточнее Юлдуза, профиль Не­бесного хребта между историческими городами — Баркюлем на северной и Хами на южной стороне Небесного хребта, был пройден тремя русскими экспедиция­ми: Сосновскаго, Матусовского и Пясецкого в 1875 году, Потанина и Рафаилова в 1877 году и Пржевальского в 1879 году.

В этом профиле Тянь-Шань уже представляется несравненно менее сложным, а именно состоит из одной только цепи, перевал через которую — Кошету-Даба имеет около 9000 футов абсолютной высоты, между тем как подгорный город Баркюль расположен на 5000 футов высоты, а лежащий в относительно глубо­кой впадине Средней Азии у подошвы Небесного хребта город Хами — только на 2800 футах высоты.

В промежуточных меридианах между меридианами Муссарта, Юлдуза и Хами было, вообще, произведено еще очень мало местных исследований Тянь-Шаня, но самым интересным между ними представляется поездка полковника Певцо­ва в город Гучен, оттуда он поднимался на мало известную еще горную группу Богдо-Ола до снежной линии.

Из нашего краткого очерка видно, что в течение последних 30 лет для познания Тянь-Шаньского нагорья было сделано несравненно и неизмеримо более, чем в два тысячелетия, в течение которых у подножья величественного хребта со­вершались важные события всемирной истории, а именно: в течение пятнадцати веков проходили те токи народных переселений, которые имели такое громадное влияние на судьбу Европы. Но еще много и много интересного и важного для наук: физической географии, геологии, ботаники, зоологии, этнографии и археологии может быть сделано в будущем в этой интереснейшей части Старого Света, ныне уже вполне открытой, благодаря усилиям русских пионеров науки и цивилизации, не только для научных путешественников, но и для туристов.

В русских, наиболее доступных частях Тянь-Шаньского нагорья, для архео­логов, зоологов и охотников мы можем в особенности рекомендовать котловину Иссык-Куля с ее каменными истуканами, подводными каменными постройками, подобными открытым еще в 1869 г. нынешним степным генерал-губернатором Колпаковским на Кунгее, между устьями двух речек Койсу (второй и третьей) и на юго-западной оконечности озера, на мысе близ урочища Койсары. Исследо­вание этих и других тому подобных местностей может пролить свет не только на культурное состояние древних обитателей иссык-кульских прибрежий, но и на те геологические перемены, которые происходили уже в исторические времена на этих прибрежьях. Для геологов, в особенности занимающихся исследованиями ледниковых явлений, и вообще для натуралистов, интересующихся растительны­ми и животными формами высоких альпийских зон, а также для туристов мы не можем рекомендовать лучшей, более доступной и удобной местности для продол­жительных экскурсий и наблюдений, как весь северный склон величественного Тенгри-Тага к продольной долине Сарыджаса с его вечными снегами (фирнами), чрезвычайно доступными ледниками, моренами, покрытыми роскошными аль­пийскими травами сыртами, до которых можно добраться из окружного города Каракола дня в четыре интересного и нетрудного подъема, и где можно прожить в лучшее время года, хотя бы целый месяц с большою пользою для науки, и при­том совершенно безопасно и даже с некоторым комфортом, в удобной юрте, расположенной в самом близком расстоянии (например, полуверсте) от окраины любого из посещенных мною ледников в верховьях Сарыджасаа.

 

ОКРАИНЫ РОССИИ

 

С тех пор, как великий Сибирский же­лезный путь с неимоверной быстротой проник в глубь Сибири, достигнув ныне Байкала, как Закаспийская железная дорога, соединив Самарканд с Каспийским морем, пустила ветви с одной стороны к Ташкенту и богато наделенной природой Фергане, а с другой — к границам Афганистана; как Кавказский перешеек про­секся двумя железными путями, связавшими Каспийское море с Черным обеими сторонами исполинского Кавказского хребта, — наши русские окраины обращают на себя особое внимание не только России, но и всего образованного мира.

Окраины эти, хотя и представляют для России громадную колонизационную площадь, но поставлены своим географическим положением, характером своей природы и составом своего населения в совершенно иные отношения к коренной России, чем колониальные владения европейских государств к их метрополиям, и вместе с тем в весьма различные экономические условия с условиями Европейской России. От колоний западно-европейских государств окраины наши отличают­ся тем, что не отделены от своей европейской метрополии морями и океанами, а составляют непосредственное продолжение европейско-русской территории, которая как физически, так и этнографически, совершенно незаметно переходит в пределы азиатской части света.

Но при этой тесной и совершенно неразрывной связи с Европейской Россией наших обширных окраин, пространством в три раза превосходящих ее простран­ство, 26-миллионное их население (Сибири с зауральскими уездами Пермской, Уфимской и Оренбургской губерний, степных Киргизских земель, Туркестана с Хивой, и Бухарой и Кавказа) живет в совершенно иных культурных условиях, чем 105-миллионное население европейско-русской равнины. В Европейской России обрабатывающая промышленность уже получила такое обширное развитие, что ее произведения могут быть, без всякого неудобства, включены в соответствую­щие отделы и группы Парижской всемирной выставки, да и сама земледельческая промышленность представляет величины, соизмеримые с такой же промышлен­ностью западноевропейских государств.

Совершенно иное видим мы на наших азиатских окраинах. Более чем десяти- миллионное (с упомянутыми зауральскими уездами) население Сибири раз­бросано редкой сетью по ее пространству и содержит в себе около 30% абори­генов — большей частью бродячих звероловческих племен и номадов, которые находятся езде ка самой первобытной ступени развития. Русскому же сибирскому оседлому и земледельческому населению приходится еще вести тяжелую борьбу с суровыми условиями подавляющей его природы. При полном отсутствии до самого последнего времени удобных путей сообщения, при своих исполинских реках, приводящих (кроме одной) к скованному вечными льдами Северному океану, Сибири некуда было сбывать свои произведения, кроме самых ценных, и потому понятно, что, несмотря на обилие в некоторых частях Сибири железа, каменного угля и древесного топлива и на необыкновенную дешевизну сырья, обрабатывающая промышленность до сих пор не могла достигнуть какого-либо значительного развития в Сибири.

В Туркестане, при более чем 7-миллионном населении (с Бухарой и Хивой), пропорция русских не достигает еще 4%, а туземцы попали под власть России не более как 30 лет назад. Оседлое туземное население, густо осевшее на очень ограниченных пространствах тех подгорных полос и оазисов, которые только и способны для культуры при условии возможности ирригации, уже давно со­ставляло небольшие, до некоторой степени культурные, государства. Культурность эта, впрочем, недалеко ушедшая вперед со времен Тамерлана, ограничивалась хорошо развитым и приспособленным к местным условиям земледелием, довольно примитивным шелководством и ручной перерабатывающей промышленностью, неуспевшей перейти в фабричную и мануфактурную. Что же касается до кочевых частей туземного населения, то они остаются еще и ныне в своем первобытном состоянии пастушеских номадов. При этом до 80 % пространства Туркестана со­стоят из совершенно бесплодных и непригодных к оседлости и культуре пустынь или высоких и столь же непригодных к культуре горных пространств.

На Кавказе, более или менее принадлежавшем России уже в конце XVIII века, при почти 8,5-ммиллионном его населении, не более 25% этого население при­надлежат русскому племени, так как успехи русской колонизации и промышлен­ности были задержаны до последнего тридцатилетия упорной борьбой с горскими племенами Кавказа. Племена эти — остатки великого движения переселений народных, шедших из Азии, будучи загнаны в горные долины развитием осед­лости культурных государств, расположенных на севере и юге от Кавказских гор, не находили себе других средств существования, кроме постоянного грабежа оседлого и культурного населения соседних стран. Но даже и тогда, когда мелкие

закавказские христианские государства грузинской и армянской народностей пошли под защиту и в подданство России, — русская колонизация на северном кавказском подгорье и действительное умиротворение наших закавказских племен произошло только после того, как русские стали твердой ногой и в самых непри­ступных частях Кавказа (в шестидесятых годах XIX века). До этого умиротворения культура и промышленность развивались медленно; земледелие, в обширном смысле этого слова, при всем своем разнообразии, обусловленном благословен­ной природой Кавказа, не стояло выше, чем в соседних частях Турции и Персии; а обрабатывающая промышленность ограничивалась ручной переработкой богатых и разнообразных произведений страны, и также, как в Туркестане, не успела еще перейти в фабричную и мануфактурную, и только в последнее время одна отрасль промышленности, а именно нефтяное производство, при быстром и неимоверном своем развитии приобрела мировое значение.

Вследствие всего вышеизложенного Русский Окраинный Отдел Парижской выставки не может быть выставкой промышленной в полном смысле этого слова. Задача его — дать понятие об естественных богатствах необъятных пространств русских азиатских окраин, о степени культурного развития их необыкновенно разнообразного в своем этнографическом составе населения, и наконец представить наглядно способы эксплуатации этим населением естественных богатств стран, им обитаемых.

Способы эти до крайности разнообразны. Звериные и рыбные промыслы на­чинаются выработанными вековой практикой при весьма первобытных орудиях, но чрезвычайно приспособленными к местным условиям способами ловли, прак­тикуемыми бродячими инородцами, а затем переходят к более усовершенство­ванным приемам снабженных хорошими ружьями русских охотников, к морским звериным промыслам архангельских поморов, к правильно организованным рыбным промыслам Зайсана и Байкала, к знаменитым котиковым промыслам Берингова моря и к добыче драгоценной мамонтовой кости из вечно мерзлой почвы полярной Сибири. Скотоводство начинается от бродячего оленеводства северных тундр и обширного кочевого скотоводства киргизских племен и переходит к более интенсивному скотоводству и коневодству полуоседлых бурят и оседлых русских, доводящему в некоторых округах Сибири, при помощи искусственно удобряемых лугов (утугов), количество рогатого скота (в особенности лошадей) до самой высокой по отношению к населению пропорции (на 100 жителей свыше 100 лошадей). Земледелие начинается с мелких случайных посевов киргизских кочевников и кавказских горцев и переходит к основанной на захватной и залеж­ной системе пользования землей сибирских поселенцев, к выработанному веками и основанному на искусственном орошении полей (ирригации) земледелию оседлых жителей Туркестана, к разведению ими хлопка, к туркестанскому и кавказскому виноделию, сделавшему громадные успехи в новейшее время, к требующему очень умелого труда шелководству и даже к развивающемуся на Кавказе разведению чая. Добыча полезных ископаемых начинается примитивной добычи металлов, практиковавшейся до открытия Сибири в чудских копях, и переходит не только к хорошо организованной золотопромышленности, но и к горно-заводской про­мышленности Алтая, а в последнее время и к правильной эксплуатации богатых каменноугольных копей Кузнецкого бассейна и наконец к имеющей уже мировое значение Бакинской нефтяной промышленности.

Представление всей этой разнообразной эксплуатации естественных богатств русских окраин их населением, да и самая характеристика различных ступеней развития этого населения и составляют задачу выставки отдела русских окраин, которая поэтому приобретает в значительной степени географический и этно­графический оттенок.

Переходим к общей характеристике главных отдельных частей обширных наших окраин: I) Сибири и полярной части Европейской России, II) Туркестана с Бухарским и Хивинским ханствами и III) Кавказа.

 

СИБИРЬ

 

К Сибири относим мы:

1) Западную или Обско-Иртышскую Сибирь, т. е. губернии Тобольскую и Том­скую с зауральскими уездами губерний Пермской, Уфимской и Оренбургской;

2) Среднюю, или Енисейско-Ангарскую Сибирь, т. е. губернии Енисейскую и Иркутскую;

3) Ленскую, или Якутскую окраину, состоящую из Якутской области;

4) Амурско-Приморскую окраину, состоящую из Приамурского генерал- губернаторства, т. е. областей Забайкальской, Амурской и Приморской,

5) Степную Киргизскую окраину, состоящую из Степного генерал-губернаторства (т. е. областей Семипалатинской и Акмолинской), и из областей Тургайской и зауральской (за рекой Уралом) части Уральской области.

В этих пределах Сибирь занимает необъятное пространство в 14 1/2, млн кв. км, ил них 6400000 кв. км приходится на неспособную ни к культуре, ник колонизации полярную зону, да столько же на более или менее способную к культуре и коло­низации южно-сибирскую зону, на которую окажет свое благотворное влияние великий Сибирский железный путь и наконец до 1600000 кв. км — на степную киргизскую зону, по характеру своей природы с незапамятных времен служившую областью распространения среднеазиатских кочевых племен.

В настоящем обзоре мы представим характеристику каждой из пяти вышена­званных и весьма различных между собой в естественном и культурно-истори­ческом отношении частей Сибири.

 

Западная (Обско-Иртышская) Сибирь

 

Вся Западная Сибирь (с зауральскими уезда­ми Пермской, Уфимской и Оренбургской губерний) занимает пространство до 2 1/2 млн кв. км, из которых на культурную ее часть, т. е. на способную к оседлости и колонизации падает более 1 1/2 млн кв. км. Самый длинный из проходящих по меридиану (меридианных) хребтов Старого Света, Уральский, на громадном протяжении 1500 км отделяет Сибирь от Европейской России, но не образует, при своей незначительной абсолютной высоте (предельная от 1500 до 1700 м, сред­няя в средней части 450 м), ни резкой физико-географической, ни естественно- исторической границы между обеими частями Старого Света. Если принять еще во внимание, что на восточном, сибирском склоне кристаллической оси Уральского хребта, прикрытом приподнятыми пластами древних осадочных образований распространены главным образом все весьма значительные минеральные богатства Урала (золото, платина, медь, железо, драгоценные камни), и что на этом склоне развилась преимущественно горная промышленность Урала, стягивающая для своего потребления необходимые ей хлебные запасы из соседних хлебородных уездов сибирской равнины, то мы придем к заключению, что Урал не разъединяет, а наоборот, связывает Сибирь с ее метрополией Европейской Россией.

Большую часть пространства Западной Сибири занимает одна из самых об­ширных низменностей Старого Света — Западно-Сибирская равнина. Равнина эта везде покрыта наносной почвой, и почти нигде не представляет каких бы то ни было обнажений твердых горно-каменных пород. Ни одна точка этой низмен­ности, по-видимому, не превосходит 120 м абсолютной высоты. Тем не менее, Западно-Сибирская равнина прекрасно орошена сливающимися на отдаленном севере двумя громадными реками — Обью и Иртышом и их многочисленными притоками. Речная система Оби-Иртыша принадлежит к колоссальнейшим бассей­нам земного шара и может соперничать, кроме соседних речных систем Сибири, с речными областями Желтой и Синей рек, Нила в Старом Свете, Миссисипи и Амазонкой — в Новом. Пространство речного бассейна Оби в пределах Запад­ной Сибири, Степной области и Китайской империи составляет 3300000 кв. км; длина течения реки, считая за верховья ее или Обь и Катунь, или Иртыш, Зайсан и Кара-Иртыш, дает почти одну и ту же цифру — около 5000 км, причем в судо­ходную сеть реки входит вся Обь от устья до слияния Бии с Катунью, Иртыш от устья до прорыва его через ущелье выше Усть-Каменогорска, а из притоков двух главных ветвей системы: Тура, Тавда, Чулым и Томь в нижних частях сво­их течений. К сожалению, колоссальная водная сеть Западной Сибири имеет то важное неудобство, что она приводит к затертой льдами большую часть года и почти недоступной для морских сообщений Обской губе, что обе главные реки пересекают великий Сибирский железный путь под прямым углом, и что хотя слияние двух ветвей Оби образует непрерывную и прекрасную судоходную ли­нию между важнейшими и почти крайними в Западной Сибири пунктами этого движения — Тюменью и Томском, но линия эта представляет слишком обширную дугу, большая часть которой лежит уже за пределами земледельческой полосы Сибири. К счастью, ныне этот громадный водный путь сокращен великим Си­бирским железным путем, пересекающим культурную часть Западной Сибири на протяжении 1600 км.

Западно-Сибирская равнина богата озерами, и в особенности очень большое их количество находится на южной ее окраине — в степях Ишимской, Барабинскои и Кулундинекой Между озерами есть и обширные водные бассейны, которые, как, например, озеро Чаны, занимают более 3300 кв. км, и бесчисленное множество мелких озер, не имеющих стоков, несмотря на то, что между ними перемежаются пресноводные озера с солеными.

Весь юго-восточный угол Западной Сибири занят высоким Алтайским на­горьем и подгорьем, составляющим Алтайский горный округ — горную страну, пространством в 10 раз превосходящую Швейцарию и принадлежащую к землям не государственным, а кабинетским, т. е. составляющим собственность Государя Императора. В собственность Кабинета эти земли перешли в конце первой поло­вины XVIII века от первых захватчиков и поселенцев этих земель — Демидовых, водворивших здесь впервые правильный горный промысел. Треть пространства Алтайского горного округа занята высоким горным массивом Алтая, остальные две трети состоят из подгорьев Алтая и его отрогов. Алтай представляет не горный хребет, а громадное нагорье, расположенное по западной оконечности длинного Саянского хребта, образующего северную окраину внутренней нагорной Азии, спускающуюся на севере к Сибирской низменности. Алтайское нагорье при ши­рине, весьма мало уступающей его длине, состоит из многих разделенных между

собой продольными, а местами и пересеченных поперечными долинами, горных кряжей, которые простираются не совершенно параллельно между собой, а не­сколько расходятся к западу наподобие пластинок полуоткрытого веера, так что крайние кряжи Алтая следуют: Нарымский — почти по параллели, а Кузнецкий Алатау — почти по меридиану, между тем как один из промежуточных — не­высокий. но богатый рудами Салаирский кряж — имеет направление к северо-западу и упирается при селе Кривощекове в Обь, что и облегчило возможность построения здесь прочного и не слишком длинного железнодорожного моста через одну из исполинских рек Сибири.

Самые же высокие кряжи Алтая, известные под именем белков (название, буквально соответствующее слову «альп»), так как они далеко заходят за пределы вечного снега, простираются на некотором протяжении довольно параллельно, разделенные между собой глубокими долинами горных рек. Выше всех других поднимается кряж белков, известный под именем Катунских столбов и достига­ющий в своем живописном Монблане — горе Белухе — 3500 м. Пределов вечного снега достигают и многие другие горные кряжи Алтая, известные под именем Сайхюгомских, Чуйских, Айгулакских, Холсунских и Тургусунских белков. Вы­сота этих гор, в отдельных вершинах нередко превосходит 2700 м, между тем как снежная линия на северном склоне Алтая спускается до 2100 м, а на южном — не ниже 2400 метров. В юго-восточной своей части Алтай показывает наклонность к образованию плоскогорий, т. е. более или менее широких нагорных равнин или расстилающихся в альпийской зоне степей, подобных Чуйской и Курайской. Белки Алтая состоят преимущественно из кристаллических пород: гранитов, сиенитов и порфиров и из метаморфических кристаллических сланцев, а также граувак ит.п. Пласты осадочных пород, приподнятые кристаллическими, при­надлежат к древним (палеозойским) формациям: верхнесилурийской, девонской и каменноугольной. Вторичные формации — юрские, встречены были только в дальних северных отрогах Алтая. На соприкосновение кристаллических пород с осадочными находятся все, когда-то богатые сребросвинцовые, а также и медные месторождения Алтая. С Белухи спускаются значительные ледники, питающие истоки Катуни — одной из двух составных ветвей реки Оби. Другая из этих вет­вей — Бия образует сток чудного и обширного альпийского озера Телецкое, своей красотой напоминающего озеро Четырех Кантонов (Фирвальштетское) в Швей­царии. Непосредственно над этим озером поднимаются Телецкие белки, высший из которых — Алтынтаг — достигает 2400 м. Крутыми обрывами спускаются эти белки к занимающему узкую продольную долину в этой части Алтайского нагорья Телецкому озеру. Озеро это, в свою очередь, питается горными потока­ми, низвергающимися с Сайлюгемского кряжа. Бия и Катунь соединяются уже на подгорье Алтая, образуя величественную Обь. На южном склоне Алтайского нагорья, но уже в проделах Китайской империи, берут свое начало верховые реки Иртыша — другой громадной ветви Обской системы. Вне пределов Западной Сибири, в Семипалатинской области Степного генерал-губернаторства лежит и водоем, собирающий в себя эти верховые реки, — озеро Зайсан, между тем как правые значительные верхние притоки течения Иртыша ниже Зайсана, как, например, Бухтарма, Уба и Ульба, берут уже начало в белках сибирского Алтая и протекают через лучшие его долины. В этих-то долинах, также как и на всем северо-западном склоне Алтая, а равно и на склонах далеко вдающихся в сибирскую равнину отрогов Алтая, а именно Салаирского кряжа и Кузнецкого Алатау, распространены минеральные богатства страны: серебросвинцовые и медные руды, ломка цветных камней, например, так называемых коргонских яшм (в Кор­тонской долине) и рассыпное золото, между тем как обширные залежи каменного угля и железные руды находятся в так называемом Кузнецком каменноугольном бассейне, между Кузнецким Алатау и С'алаирским кряжем. Разумеется, большая половина всей площади Алтайского горного округа, как по своей абсолютной высоте, так и но свойству своей почвы, состоящей из скал и каменистых осыпей, непригодна для обитания, но зато остальные части площади все еще представляют не менее 170 тыс. кв. км алтайских подгорных, прекрасно орошенных равнин, холмистых предгорий и просторных долин, представляющих страну, весьма удобную для культуры и колонизации.

Культурная часть Западной Сибири может быть разделена на две полосы, из которых одной, более южной, может быть присвоено название земледельче­ской, а другой, более северной, название лесной, или еще точнее, таежной (от тай­ги — высокоствольного леса). На первую из них, с включением всего Алтайского горного округа, приходится до 830 тыс. км, на вторую — остальные 730 тыс. км культурной полосы Западной Сибири. Земледельческая полоса характери­зуется прежде всего тем, что земли, ее составляющие, вообще пригодны к земледельческой оседлой колонизации и вместе с тем имеют почти повсеместно и лесной достаток. Но конечно, и в зем­ледельческой зоне найдется немало довольно значительных площадей, не пригодных к культуре и оседлому заселению. К ним принадлежат, например, некоторые местности так называемых Барабинской и Кулундинской степей, где воды местами застаиваются в не имеющих стока озерах (отчасти соленых) и где на самой степи встречаются солончаки. Но еще более неудобных земель пред­ставляет благословенный вообще природой Алтайский горный округ, где большие пространства заняты скалистыми и снежными горами, также как очень возвы­шенными и по холодному климату не пригодными к культуре плоскогорьями.

Вообще же климатические условия земледельческой полосы Западной Сибири можно признать благоприятными для земледелия, несмотря на то что сибирский климат, по сравнению с климатом соответствующих широт Европейской России, отличается большей континентальностью, а именно более низкими среднегодовы­ми температурами, более суровыми зимами, а следовательно, большей разностью между температурами холоднейшего и теплейшего месяцев и наконец несколько меньшим количеством выпадающих в течение года водных осадков.

В земледельческой зоне Западной Сибири средняя годовая температура близ­ка к нулю (+0,3°), между тем как в тех же широтах Европейской России средняя температура года превышает +3 °С. Средняя зимняя температура культурно-зем­ледельческой области Западной Сибири -17°, холоднейшего месяца -18°, а в со­ответствующей части Европейской России -11,5°, а холоднейшего месяца -12,5°. Зато средняя температура лета +17,5° и теплейшего месяца +19,5° даже превышают, хотя не более чем на 0,5°, такие же температуры в соответствующих по широте частях Европейской России. Вследствие этого разность средних температур зимы и лета составляет в земледельческой полосе Западной Сибири 35°, а в со­ответствующей части Европейской России 28°; разность же средних температур холоднейшего и теплейшего месяцев в Западной Сибири 39°, а в соответствующих частях Европейской России 32°. Но полное тождество между средними темпера­турами земледельческой полосы Западной Сибири и соответствующими частями Европейской России получается, если сравнивать температуры пятимесячного растительного периода (с 1 мая по 1 октября нового стиля), которые и там и здесь составляют +15°. Вследствие такого климата земледельческая полоса Западной

Сибири представляет не менее удобств для оседлой земледельческой жизни, чем Европейская Россия между 55° и 58 °Северной широты, и даже еще более, так как почва в Западной Сибири свежее, чем в Европейской России, пастбища роскошнее и привольнее, реки обильнее водой, а в лесах нет недостатка.

Что касается количества выпадающих в течение года водных осадков, то и в этом отношении заметен более континентальный характер земледельческой полосы Западной Сибири против соответствующих по широте частей Европей­ской России. В рассматриваемой полосе выпадает в течение года водных осадков (дождя и снега) 380 мм, а в соответствующих частях Европейской России — до 500. Но в особенности резко различие количества осадков, выпадающих в За­падной Сибири, с количеством выпадающих в Европейской России в зимнее время: в рассматриваемой сибирской зоне оно составляет только 50 мм, а в со­ответствующих частях Европейской России — свыше 80, между тем как в летнее время разность эта незначительна, а именно: в зоне Западной Сибири — 175 мм, а в соответствующей части Европейской России — 180. Вследствие этого зимы в земледельческой зоне Сибири вообще гораздо малоснежнее, чем в Европейской России, так что на южной окраине земледельческой полосы скот, разгребая снег копытами, находит себе подножный корм и зимой, и только не встречающие себе никаких преград на необъятной равнине ветры (бураны), поднимая при темпера­туре не ниже -10 °С массы лежащего на ней снега, наметают местами громадные снежные заносы и скопления.

Совершенно к другому типу относится таежная зона культурной части Западной Сибири. Она характеризуется тем, что состоит из тайги, т. е. сплошных высокоствольных лесов, перемежающихся с болотами, и что в этой лесной стихии только кое-где и в особенности на небольших возвышенностях или твердых берегах рек разбросаны оазисы сколько-нибудь удобной для культуры оседлого населения почвы.

В таежной зоне средняя годовая температура составляет уже только -2°, между тем как в соответствующей зоне Европейской России она превосходит +1°; тем­пературы: зимы -20°, холоднейшего месяца -22°, тогда как в соответствующих частях Европейской России они составляют -14° и -16°. Да и средняя летняя тем­пература (+14°) ниже температуры соответствующих мест Европейской России (+16°), и только температура теплейшего месяца (+18°) превосходит таковую же в Европейской России (+17°). Таким образом, и разность между средними темпера­турами зимы и лета (34°), а особенно разность между холоднейшим и теплейшим месяцами (40°), значительнее, чем такие же разности в соответствующих частях Европейской России (первая 30°, вторая 33°). Что касается особенно важной для земледелия средней температуры растительного периода, то температура эта опускается в рассматриваемой зоне до +12° и ниже, и следовательно не благо­приятнее, чем в соответствующих частях Европейской России, где она все-таки держится большей частью выше +12°, а местами даже и +13°. Везде, где температура растительного периода не превышает в среднем +13 °С, земледелие уже достигает, можно сказать, своего предела и появляется только в спорадической форме, при­чем мелкие культурные оазисы теряются в обширных площадях, занятых лесами и болотами и для культуры непригодных.

Что касается атмосферных осадков, то количество их в лесной зон Западной Сибири гораздо значительнее, чем в земледельческой, а именно составляет 470 мм в течение года, что весьма мало разнится от количества осадков, выпадающих в течение года в соответствующих частях Европейской России (480 миллиметров). Только большая пропорция, чем в Европейской России, этих осадков приходит­ся на летние месяцы, а именно 220 мм (в соответствующих частях Европейской России средним числом 190).

Всего нагляднее и непосредственнее выражаются климатические условия страны в ее растительном покрове. Весьма естественно, что при выше разъяс­ненных климатических условиях, травяная растительность Западно-Сибирской низменности очень мало различается от флоры соответствующих зон Европейской России, тем более что невысокий Урал не служит преградой для распростране­ния трав, семена которых свободно разносятся ветром по обширным равнинам, с обеих сторон прилегающим к Уралу, и, попадая в аналогичные условия, беспре­пятственно обсеваются и размножают растительные породы. Путешественник, едущий в Сибирь через Екатеринбург или Златоуст, пересекая всю Сибирскую равнину до Томска и далее до Енисея, не поражается различием травяной рас­тительности: исчезают только весьма немногие западные виды, иногда заменяясь восточными видоизменениями, как, например, бледно-желтые головки европейской купальницы (Trollius europaeus L.) заменяются огненно-оранжевыми ее азиатского видоизменения (Trollius asiaticus L.); появляются вновь только весьма немногие восточные формы, не встречающиеся в Европейской России, или только кое-где переходящие ее границу, как, например, некоторые анемоны, один прекрасный вид пиона, некоторые восточные формы полыни, генциан, ирисов и т. п. Но об­щий характер флоры остается тот же, только травы представляются несколько сочнее и свежее, а цветы как будто ярче в своей окраске, чем в Европейской России. Другое дело древесная растительность, на которую непосредственное влияние оказывает не одна средняя температура растительного периода, почти не изменяющаяся по ту сторону Урала, а сравнительная суровость зим и их от­носительная сухость. Из деревьев, распространенных в Европейской России, исчезают непосредственно за Уралом: дуб, орешник, вяз и илем, все виды клена, ясеней и наконец яблонь. В состав лесов земледельческой и лесной зон Сибири входят из хвойных: сибирская ель (Abies sibirica Led.), переходящая из Сибири и в северо-восточную Россию, а в Сибири доходящая до Камчатки; восточная, или сибирская пихта (Picea orientalis L.) также переходящая в восточную и северо-вос­точную часть Европейской России; лиственница (Larixsibirica Led.), переходящая в северо-восточную часть Европейской России, а в Сибири распространенная до Байкала; сибирский кедр (Pinus cembra L), едва переходящий Урал на европей­скую сторону, но в Сибири распространенный до Берингова моря и переходящий в северную часть Америки; наконец, обыкновенная сосна. Из этих-то древесных пород и состоят сибирские урманы и тайги. К хвойным породам деревьев в этих тайгах примешиваются и лиственные, и в особенности осина и отчасти береза по опушкам тайги, но в земледельческой полосе, при почвах, сходных с нашими черноземными, лиственные леса решительно преобладают и даже в таких про­странствах, которые у сибиряков именуются степями (Барабинская степь), лесные рощи приятно перемежаются с травяными пространствами, а в местностях, за­нятых оседлой колонизацией — с полями и залежами. Лиственные леса Запад­но-Сибирской равнины состоят из следующих древесных пород: обыкновенной березы, осины, серебристого тополя, свойствен нош только южной части равнины; из обеих пород ольхи и из липы, растущей, впрочем, только в южной части зем­ледельческой полосы. К этим высокоствольным деревьям присоединяются еще менее рослые: две породы рябины — обыкновенная и сибирская; обыкновенная черемуха, а также много пород ив (Salix), которых более 15 европейско-русских видов свойственны лесной и земледельческой зонам Сибири.

Еще менее, чем деревья, разнятся между собою кустарники Европейской России и Сибири. Кустарников, распространенных в Западно-Сибирской равнине и не встречающихся в дикорастущем состоянии в Европейской России, очень мало. Сюда принадлежат, однакоже, обыкновенная наша садовая акация (Caragana arborescens Lam), кровяной боярышник (Crataegus sanguinea Pall.), дерен (Cornus alha L.), так хорошо акклиматизировавшиеся в садах Европейской России и один вид таволги (Spiraea fruticosa L.).

Совершенно различный характер с флорой Западно-Сибирской равнины имеет флора Алтайского нагорья, поражающая своей роскошью и разнообразием, осо­бенно на его северных склонах и в долинах, где водные осадки выпадают ежегодно в количестве до 600 мм, из коих половина падает на 3-месячный летний период. Росы, например, в Ульбинекой и Убинекой долинах так сильны, что едущий утром, при ясной солнечной погоде, по узкой тропинке между превышающими рост его лошади травами, промокает от капель воды, падающих на него с рассекаемой его лошадью травы не менее чем от сильного дождя. Зато в южном Алтае скаты широких его долин, обращенные к югу, так сухи, что лишены всяких лесных за­рослей и высоко на них поднимаются степные растения Центральной Азии.

Но и на северных скатах Алтая, начиная уже с высоты 900 м, растительный покров становятся своеобразным, и постепенно переходит во флору азиатских альпов. Конечно, в этой флоре немало растений, свойственных арктической зоне Старого Света, и одинаково встречающихся на европейских и азиатских альпах, но значительная пропорция здешних растений представляет уже типическую осо­бенность альпийской и субальпийской зоны Алтайско-Саянского нагорья, откуда некоторые виды переходят и на нагорные хребты Центральной Азии, а именно на Тянь-Шань и находящиеся в связи с ним Семиреченский и Заилийский Алатау.

К характеризующим субальпийскую зону Алтая древесным породам относятся два вида березы (Betula microphylla Bge. и В. tortuosa Led) и много кустарников, из которых самыми характерными для Алтайско-Саянской системы являются два вида рододендронов (Rh. davuricum L. и chrysanthum Pall.) и азалия (Osmothamnus pallidus Dc), потому что виды эти различны от европейско-альпийских и не про­никают в центральноазиатские горные хребты, где ни рододендронов, ни азалии (вследствие сухости климата) совсем не встречается.

Гораздо своеобразнее травяная растительность альпийских лугов и скатов, очаровывающих роскошью и блеском своих цветов. Красивые анемоны, лютики, купальницы с бледно-лиловыми цветами (Hegemone lilacina), чудные породы круп­ноцветных фиалок, высокоальпийские формы некоторых азиатских розоцветных и сложноцветных, роскошные по своим краскам первоцветы (Primula), генцианы и ирисы, и некоторые луковичные растения: лилии, тюльпаны и Fritiuaria — все это придает особый блеск и колорит высокогорной флоре Алтая.

Необыкновенное богатство и разнообразие алтайской флоры обусловливается не только тем, что в Алтае, как и во всякой высокой горной стране, на небольших сравнительно пространствах одни климаты наслоены над другими, но и тем, что крайне разнообразный рельеф Алтайского нагорья представляет и весьма обосо­бленные, отдельные кряжи, разделенные глубокими продольными и пересеченные короткими поперечными долинами, и обширные высокие плоскогорья, и низкие холмистые предгорья. Вследствие такого рельефа страны, на всем ее обширном горном пространстве, расположенном между необъятной и еще относительно влажной Западно-Сибирской равниной, склоняющееся к Северному океану, и почти столь же необъятными сухими среднеазиатскими степями, происходит борьба северных и северо-западных, еще влажных воздушных течений, и южных, в нижних слоях атмосферы почти сухих, ветров. Вследствие этого, на северных склонах Алтая преобладают полярные или обособившиеся высокой альпийской растительностью формы, а на южные его склоны высоко поднимается флора среднеазиатских степей, которая, попадая по мере своего возвышения, в особые климатические условия, обособляется в целый ряд оригинальных, высоко-степ­ных форм. Сюда относятся, например, своеобразные виды Astragalus и Oxytropis алтайских лугов альпийской зоны.

В той же зависимости от климатических условий, как и флора, находится фауна высших из беспозвоночных животных, а именно насекомых, и при том тех из них, которые, как, например, большинство жесткокрылых, не имея большой силы полета, не имеют и слишком обширных областей распространения, и находятся в наибольшей зависимости от местных условий климата, почвы и растительного покрова. Но и здесь, как и в растительности, фауна насекомых Западно-Сибирской низменности мало отличается от фауны Европейской России, и только фауна Алтайского нагорья столь же богата, разнообразна и оригинальна, как и флора.

Впрочем, хотя невысокий Уральский хребет отнюдь не представляет собой резкой зоогеографической границы, все же фауна беспозвоночных животных Западно-Сибирской низменности имеет и свои особенности. С одной стороны, в ней распространены некоторые чисто сибирские таежные (лесные) и степные типы, которые, впрочем, нередко переходят и на европейскую сторону Урала, а с другой — некоторые европейско-русские формы совершенно отсутствуют в Сибири, как, например, из членистых животных речные раки. Что же касается фауны позвоночных животных, имеющих более обширное распространение, то фауна Западно-Сибирской низменности мало отличается от фауны Средней Сибири, где эти животные более уцелели и служат более предметом добычи.

Общее население культурной части Западной Сибири (с включением зауральских уездов Пермской, Уфимской и Оренбургской губерний) составляет до 5600000 обоего пола (без упомянутых уездов до 3370000). Из них 1200000 живут в десной волосе, а 4400000 в земледельческой, так что в земледельческой полосе Западной Сибири на квадратный километр приходится менее 5 жителей, а в лесной немного более 16 жителей. Замечательно, что в составе население рассматриваемой области почти 96% принадлежит к пришлому русскому населению и немного бо­же 4% к инородческому, а именно в культурной полосе Западной Сибири можно насчитать более 130 тысяч башкир, мещеряков и тептярей (в зауральских уездах

Пермской и Оренбургской губерний), до 65000 сибирских татар, т. е. тех турко­финских племен, из которых состояло в XVI веке Кучумово царство, до 30 тысяч калмыков и урянхайцев, живущих в горных долинах Алтая, тысячи 2 1/2 мордвы и наконец тысячи две вогулов в Верхотурском уезде Пермской губернии. Само собою разумеется, что в Западной Сибири отношение городского населения к сельскому еще слабее, чем в Европейской Сибири, где оно представляется еще весьма слабым по сравнению с таким же отношением в Западной Европе и Аме­рике. Так в Европейской России пропорция городского населения к сельскому составляет вообще менее 13%, а в Западной Сибири — менее 7%.

Главное занятие сельского населения культурной полосы Западной Сибири есть, без сомнения, земледелие, занимающее не менее 75% всего рабочего возраста в губернии. Под посевами хлебов в Западной Сибири до 3 млн га земли (а с заураль­скими уездами приуральских губерний более 4 1/2 млн), количество собираемого хлеба составляет средним числом ежегодно не менее 40 млн (а с зауральскими уездами приуральских губерний 60 млн) гектолитров, и таким образом Западная Сибирь является одною из самых производительных частей империи; она имела до проведения Великого Сибирского железного пути сбыт своего хлебного избытка на уральские горные заводы и в киргизскую степь. Первое место по количеству высеваемого хлеба принадлежит пшенице (42%), а затем овсу (35%). Далее идет рожь (15%), а затем ячмень (более 5%), картофель и гречиха.

Из нехлебных культур весьма значительное развитие имеет в Западной Сибири разведение льна и пеньки. Лен дает семян 8 млн кг и волокна до 9 млн кг. Табако­водство в губернии еще мало развито. Табак самого низкого качества разводится в огородах культурной полосы преимущественно для домашнего потребления, но в Алтайском горном округе простой табак разводится и на продажу. Огород­ничество вообще развито почти исключительно для домашнего употребления. Садоводства, по климатическим условиям, почти совсем не существует.

Система полевого хозяйства в Западной Сибири довольно различна от систем хозяйства, существующих в Европейской России, а именно в земледельческой по­лосе — от трехпольной средней России и залежной степных областей, а в лесной полосе — от подсечной или лядинной, существующей в северной России и ос­нованной на расчистке и выжигании лесных участков. Преобладающая в куль­турной полосе Западной Сибири система может быть названа залежно-паровой системой и состоит в том, что земля, расчищенная из-под леса или распаханная из-под степи, два или три года подряд засевается хлебом, затем на один год идет под пар, потом опять засевается хлебом, и это чередование продолжается до тех пор, пока не обнаружится сильное падение урожайности. Тогда распахиваются новые участки земли, а старые забрасываются на долгие годы до тех пор, пока известные крестьянам признаки не покажут, что производительность забро­шенной земли достаточно успела восстановиться, другими словами, что земля приобрела свойства «нови». Такая система, разумеется, возможна только при громадных наделах крестьян, простирающихся от 15 до 30 га, надела на каждую душу мужского пола, что составит от 40 до 70 га на хозяйство. Там же, где земель в крестьянских наделах уже не так много, замечается переход к трехпольной системе, даже с удобрением полей. Самая форма пользование общинною землей сложилась при таких условиях в ином виде, чем в Европейской России: здесь еще довольно распространен так называемый захватный способ пользование землею, который состоит в том, что из состава обширной площади, отведенной по числу душ каждой поземельной общине, отдельные хозяйства захватывают под свою культуру столько земли, сколько они могут обработать, и остальные хозяйства общины уважают захватные права хозяйств, действительно эксплуатирующих захваченную ими землю. При этом на обширной площади поземельного владения целой общины на захваченных участках возникают заимки, т. е. хозяйственные хутора, из смежных заимок образуются новые селения и даже иногда случается, что целые старые селения переносятся в пределах общинной земли на новые места, другими словами, что селения перекочевывают в этих пределах, гоняясь за более выгодными для эксплуатации участками. Замечательно, что сибирские крестьяне, никогда не знавшие крепостной зависимости, вследствие большой свободы пере­движения и постоянной необходимости бороться с дикими и суровыми силами природы, энергичнее и развитее крестьян Европейской России и лучше их умеют приспособляться к самым разнообразным почвенным к климатическим условиям и выработать приноровленные к этим условиям способы не только полеводства, но и вообще землепользования.

В непосредственной связи с густотой, распределением и образом жизни на­селения находится и распространение и распределение домашних животных, из которых всего ближе стоит к человеку, по крайней мере в сельской жизни, лошадь, служащая ему не только для полевых работ, но и для передвижения и перевозки грузов. Весьма естественно, что население Западной Сибири, занимающее обшир­ную и редко населенную территорию, на которой земледелие, эксплуатирующее девственную почву без паровых двигателей, оставляя громадные залежи, покрытые роскошной травяной растительностью, особенно нуждается в лошади и имеет возможность, при обилии кормовых средств, содержать ее. Поэтому в то время как в густонаселенных и наиболее промышленных Странах Европы, как, напри­мер, в Бельгии и Великобритании, пропорция лошадей на каждые 100 жителей не превышает или едва превышает цифру 5, в более земледельческих странах Франции и Германии она доходит до 8, в наиболее еще богатых естественны­ми лугами и пастбищами странах — в Венгрии — достигает 12, в Дании — 17, а в Европейской России и Северо-Американских Штатах 22, в Западной Сибири количество лошадей на 100 жителей превосходит 70, т. е. на каждого мужчину в рабочем возрасте приходится до 3 лошадей.

Само собой разумеется, что при таких условиях и остальные домашние живот­ные распределяются приблизительно в таких же пропорциях. Крупного рогатого скота в Западной Сибири приходится еще более чем лошадей, а именно более 80 голов на 100 жителей. Наконец мелкого скота уже приходится до 150 голов на 100 жителей.

В четырех из горных волостей Алтайского горного округа под влиянием вы­соких цен, платимых в Китае за рога маралов (диких оленей), начала развиваться особая отрасль скотоводства, а именно мараловодство, существующее еще в за­родыше кое-где и в саянских долинах в Средней Сибири. Количество разводимых в Алтайском горном округе маралов уже доходит до 1000 и приносит достаточные выгоды мараловодам.

В полярной полосе области развито оленеводство; число оленей, здесь раз­водимых, доходит до 170 тысяч голов. В той же полосе весьма полезными для переездов животными являются и собаки, которых полярные инородцы области ныне держат свыше 4000.

Пчеловодство в Западной Сибири имеет особое развитие на богатых роскош­ной растительностью алтайских подгорьях, занимающих по этому развитию едва ли не первенствующее место во всей Империи. Число крестьянских дворов, занимающихся пчеловодством на этих подгорьях превосходит 20 тысяч, а число колодок пчел — 700 тыс. При обилии лесов, занимающих не менее 80 % всей лес­ной полосы и более 50% площади земледельческой полосы, лесные промыслы на Западно-Сибирской низменности весьма развиты. Они состоят в заготовке, везде где есть потребность в лесе и вывозные пути, лесных материалов, а именно строевого и крупного пиленого леса и дров. В крупных центрах лесной полосы (в Тобольске) и даже в культурно-земледельческой (в Томске) сажень 12-вершковых березовых дров стоит от 1 1/2 до 2 рублей, а ближе к Уралу в Ирбите — от 2 до 2 1/2 рублей. К лесным промыслам относится мочальный промысел, развитый в лесной полосе в северо-восточной части Туринского округа и в пригородных волостях Тобольского округа. К лесным же промыслам относится и сбор кедровых орехов, которых привозится ежегодно в Европейскую Россию через Тюмень, Туринск и Тару до 5 млн кг, на сумму до 1 млн рублей.

Рыбный промысел играет весьма важную роль в экономической жизни лес­ной зоны Западной Сибири. Рыбное богатство Обской системы обусловливается в особенности ходом морской рыбы Ледовитого океана (осетр, стерлядь, нельма, моксун и сырок) вверх по Оби и Иртышу.

Не меньшее значение для тех же зон Западной Сибири, и в особенности для его инородцев, имеют звериные промыслы. Предметом охотничьего промысла прежде всего служит белка, затем заяц, очень редко уже ныне соболь, лось, лиси­ца, выдра, волк, медведь, а из птиц — рябчик, тетерев, глухарь, куропатка, утки и гуси. Наибольшее промышленное значение имеет охота на белку и рябчика. Так как наибольшее развитие звериных промыслов существует в Средней Сибири, то об этих промыслах мы будем говорить ниже.

Минеральные богатства Западной Сибири очень велики, но распространены только на восточном склоне Уральского хребта и на северо-западной стороне Алтайской горной группы. Все эти богатства добываются на многочисленных горных рудниках и приисках и перерабатываются на горных заводах Урала и Ал­тая. В последнее 10-летие Урал давал ежегодно золота от 1000 до 1150 кг, платины от 4 до 6 тысяч кг, причем добыча эта сильно увеличивается из года в год ввиду обширного применения платины к электрическому освещению; меди более 3 млн кг, чугуна — до 660 млн кг, железа — до 250 млн кг, стали — более 120 млн кг, хро­мистого железняка — 13 1/2 млн кг, марганцовых руд — до 5 млн кг. Восточный, сибирский склон Урала также замечательно богат драгоценными камнями.

Принадлежащий Кабинету Его Императорского Величества Алтайский горный округ также имеет обширные минеральные богатства. Рудных месторождений в Алтайском горном округе известно до 800; на них разрабатывалось в течение почти полутора столетий до 500. Все они расположены в двух группах, из коих одна известна под именем Змеиногорского края и занимает северо-заподное подгорье собственно Алтая, а другая, известная под именем Салаирского края, расположена по обоим склонам невысокого Салаирского хребта.

Рудники этих двух краев Алтая серебросвинцовые и медные. При наибольшей глубине 150 до 200 мм они находятся в почве перехода охристых руд в колче­даны. С начала своего существование и до освобождение горнозаводских кре­стьян (в 115 лет) алтайские рудники дали серебра до 2 млн кг (в том числе один Змеиногорский рудник — более 800 тысяч кг) и во время своего апогея давали до 16340 кг серебра в год, но после сильного упадка в производстве в 10-летие с 1882 по 1891 гг., количество это, средним числом ежегодно, едва превосходило

9 тысяч кг в год, а в последние годы уменьшилось до 3 тысяч кг ежегодно. Ко­личество же свинца, добываемого ежегодно, в последнее 15-тилетие в среднем ежегодно не достигало 280 тысяч кг, а в настоящее время почти прекратилось. Ныне главными источниками добычи сребросвинцовых руд служат только Зыряновский рудник и Салаирские, а остальные считаются уже более или менее истощенными. Выплавка меди, достигавшая уже в 1872 году до 650 тысяч кг, со­ставляла в 10-летие 1882 — 1891 гг. до 300 тысяч кг ежегодно, а в последние годы до 250 тысяч кг. Разрабатываются ныне из медных рудников только Сугатовский и Чудак, расположенные в южной части округа вблизи Иртыша.

Золотопромышленность в Алтайском горном округе имеет обширное разви­тие. В 10-тилетие 1882 — 1891 гг. средним числом ежегодно в губернии добывалось золота по 1866 кг, из коих падало на Мариинский уезд, т. е. на склон Кузнецкого Алатау 588 кг, а остальное — на Алтайский горный округ: В последние годы золо­тые россыпи Томской губернии давали от 2000 до 3300 кг золота, следовательно, валового дохода от 2 Ч2 до 3 млн руб., при числе рабочих от 4 1/2 и до 10 тысяч т. е. до 80% всех занимающихся горными промыслами в Томской губернии. Из приведенного количества золота только 130 кг приходилось на долю казенных промыслов — остальные добывались на частных.

Железом и каменным углем Алтайский горный округ весьма богат, по­следним особливо подгорье Кузнецкого кряжа в так называемом Кузнецком каменноугольном бассейне. Каменный уголь, впрочем, ныне добывается только в Кольчуганской копи Касьминской волости, Кузнецкого округа, в количестве до 10 млн кг. Железные руды перерабатываются на Гурьевском заводе. В 6 лет с 1886 по 1891 гг. выплавлялось на этом заводе чугуна средним числом ежегод­но по 1740000 кг, и из него получалось железа 950 тысяч кг, железных изделий более 80 тысяч кг и чугунных отливок более 130 тысяч кг. В последующие годы производство чугуна простиралось свыше 160 тысяч кг, но нет сомнения, что с проведением великого Сибирского железного пути чугунному и железному производству в Томской губернии предстоит большое развитие.

Что же касается до каменного угля, то такое же развитие предстоит и камен­ноугольному промыслу во всей так называемой Кузнецкой каменноугольной котловине. Котловина эта расположена между Кузнецким и Салаирским кряжами, имеет более 400 км длины при 100 км ширины и занимает площадь более 45 тысяч кв. км. В Кузнецкой котловине находили замечательные пласты каменного угля превосходного качества. Присутствие на окраине Кузнецкой котловины таких бо­гатых железных рудников, как Тельбесский (в котором первоначальной разведкой определено до 1225 млн кг магнитных железняков) и Сухаринский, придает еще большее значение Кузнецкой каменноугольной котловине. В последнее 10-летие котловина эта подверглась уже обстоятельным разведкам, которыми определено было значительное богатство таких пластов по рекам Кондоме, Томи и их при­токам. Так, например, в Кинеркинских пластах определено до 500 млн кг угля, в Калтанских — более 130 млн кг, в. пластах юго-западной оконечности котловины, около Березовой и Костенковой более 4 млрд кг, а в Кольчугинской копи обнаружен запас каменного угля в несколько десятков миллиардов килограммов. Впрочем, в десятилетие 1887 — 1896 гг. добыча производилась только в копях Бачатской и Кольчугинской, и в них добывалось от 10 до 16 млн кг каменного угля.

Как Урал, так отчасти и Алтай, богаты цветными камнями. В Урале водятся из драгоценных камней изумруды, уступающие впрочем качеством бразильским, бериллы и аквамарины самого высокого качества, рубины, уступающие цей­лонским. рубин-сапфиры, нигде не встречающиеся в такой красоте, как в Урале, фенакиты, свойственные почти исключительно Уралу, тяжеловесы (топазы), аметисты и хризолиты самого высокого цвета и качества, прекрасного цвета ро­зовые шерлы (турмалины) и зеленые гранаты (уваровиты), свойственные только Уралу и т. д. Из непрозрачных камней Урал богат малахитами самого высокого качества, также как розового цвета орлецами, но всего более разнообразны ураль­ские и алтайские яшмы, приобретшие себе всемирную известность. Яшмы эти, также как и все цветные камни Урала и Алтая, шлифуются и перерабатываются кабинетскими знаменитыми екатеринбургской и колыванской шлифовальными фабриками, а также екатеринбургскими кустарями.

Источниками добычи соли служат в Западной Сибири самосадочные соляные озера, которыми в особенности богата Томская губерния. Соленые озера Томской губернии образуют две системы: Алеусскую (в Карасукской и Ляпинской воло­стях) и Боровую (в Касмалинской и Кулундинской). Между озерами Алеусской группы для добычи соли служило в последнее 10-летие только самое богатое из них Бурлинское, на котором добывалось ежегодно до 20 млн кг. Группа Боровых озер (Большое и Малое Ломовое, Кочковатое и Малиновое) давала в то же время до 10 млн кг ежегодно. С 1890 г. все соленые озера двух упомянутых групп по­ступили от Министерства Государственных Имуществ в ведение Кабинета Его Величества, но прежние арендаторы оканчивали еще свои арендные сроки, так что по израсходовании в течение 1894 г. на озерах обеих групп 15 млн кг соли, в запасах к 1 января 1895 г. ее оставалось еще свыше 20 млн кг. Богатым месторож­дением глауберовой соли являются в Томской губернии Мармышинские озера, лежащие в Кулундинской степи всего только в 200 км к юго-западу от Барнаула. Мармышинская соль идет отчасти на содовый завод в Барнаул, отчасти на ал­тайские заводы, где она употребляется как флюс при плавке серебросвинцовых руд, и наконец отчасти и на стеклянные заводы. В десятилетие 1882 — 1891 гг. глауберовой соли добывалось более 1600000 кг ежегодно, но в последние годы добыча эта значительно увеличилась, так что в течение 1894 г. она уже составляла 2300000 кг. Запасы глауберовой соли в Мармышинских озерах очень велики и оцениваются не менее как в 1 3/4 миллиард килограммов.

Фабрично-заводская промышленность не стоит еще собственно в Западной Сибири (губерниях Тобольской и Томской) на высокой степени развития. Фабрики и заводы этих губерний занимают однакоже более 20 тысяч рабочих и произво­дят на сумму свыше 11 млн руб.

В числе заводов этих двух губерний, перерабатывающих минеральные продукты, имеют некоторое значение следующие сереброплавильные заводы: Гавриловский, Сокольный и Салаирский, при 800 рабочих переплавляющие все серебросвин­цовые руды Алтая и принадлежащие Кабинету Его Величества. Кабинету же принадлежит и Сузунский медноплавильный завод, переплавляющий, при 300 рабочих, медные руды Алтая. Затем есть еще колокольный завод в Тюмени, вырабатывающий колоколов на сумму свыше 70 тысяч рублей. Железные руды Алтая перерабатываются, при более чем 500 рабочих, кабинетскими чугуноли­тейными и железоделательными заводами: Гурьевским и Черепановским. Сверх того, в Томской и Тобольской губерниях есть небольшие частные железоделатель­ные, кузнечные, шиночные и слесарные заводы, производящие на сумму 165 тыс. руб. при 1300 рабочих. Есть в упомянутых губерниях и механические заводы, преимущественно около Тюмени, производящие на сумму до 200 тыс. руб., при 270 рабочих. Самый значительный из них — Жабыкинский механический и су­достроительный завод — принадлежит товариществу Курбатова и Игнатьева. В связи со знаменитой Екатеринбургской кабинетской шлифовальной фабрикой находится издавна существующая в Алтае Колыванская шлифовальная фабрика, шлифующая превосходные коргонские и другие ценные яшмы Алтая. Из заво­дов, перерабатывающих глины в Тобольской и Томской губерниях, получают все большее и большее распространение заводы кирпичные, кафельные, изразцовые и гончарные, производящие на сумму 450 тыс. руб. при 1860 рабочих. Стеклян­ное производство начало проникать в Сибирь только после половины XIX в.; ныне в Тобольской и Томской губерниях стеклянные заводы уже производят на 160 тыс. руб. при 400 рабочих. Самый значительный из стеклянных заводов Золотарева находится в 30 верст от Ялуторовска. Спичечное производство не­имоверно развилось в Сибири в последнюю четверть века, хотя число спичеч­ных фабрик не превосходит пяти. Они производят при более чем 300 рабочих до 44 тысячи ящиков спичек, и уплачивают спичечного налога более 200 тыс. руб. Фосфор приобретается ими в Перми, а спички приготовляются на фабрике Кухторина машинным способом.

Большая часть заводов, перерабатывающих растительные продукты, имеет связь с земледелием, меньшая — с лесными промыслами. В двух губерниях нахо­дится 25 винокуренных заводов, 20 пиво- и медоваренных и 6 водочных. Все они производят на 3400000 руб., при 1200 рабочих. Из винокуренных заводов самые крупные: Петропавловский, Тарского уезда, Фодоровский Курганского и Петров­ский Ялуторовского; каждый из них производит от 1 1/2 млн до 1800000 литров спирта, перерабатывая на это от 20 до 25 млн кг хлеба. Паровые крупчатые и му­комольные мельницы, заводы крахмальные, паточные, пряничные производят на 2250000 руб. при 7 тысячах рабочих. Самая крупная из паровых мельниц при­надлежит купцу Смолину и находится в городе Кургане. Менее значения имеют заводы маслобойные, производящие на 160 тыс. руб. при 1500 рабочих, канатные и веревочные — на 35 тыс. руб. при 100 рабочих. Писчебумажное производство едва проникает в Западную Сибирь. Единственная писчебумажная фабрика (то­варищества А. Щербакова) находятся в Тюменском уезде, и производит бумаги на 340 тыс. руб., при 250 рабочих. Некоторое, хотя еще далеко не достаточное развитие имеют заводы, находящиеся в связи с лесными промыслами. Сюда отно­сятся: лесопильные, столярных и деревянных изделий; дегтярные и скипидарные. Все они производят на сумму до 300 тыс. руб. при 500 рабочих.

Большое значение имеют в Западной Сибири заводы, перерабатывающие животные продукты, а именно кожевенные, шубные, овчинные и т. д., с произ­водством на 1800000 р. при 3 тысячах рабочих. Затем следуют заводы: салото­пенные, сально-свечные и мыловаренные с производством до 600 тыс. руб. при 400 рабочих. Самый крупный из салотопенных заводов находится в Кургане и сбывает свое сало в Казань и Москву. В Тюменском уезде есть и сыроварен­ный завод, выделывающий сыры и масла на сумму от 4 до 8 тыс. руб. Суконное производство только что начинает водворяться в Западной Сибири, где есть две суконные фабрики (Корякина и Андреева) в Тюменском и Туринском уездах, с производством на 350 тыс. руб. при 650 рабочих. Наконец находящиеся в связи с развитием пчеловодства восковые и воско-свечные заводы производят на сумму до 200 тыс руб. при более чем 300 рабочих. Самый значительный из этих заво­дов — епархиальный в Тобольске.

Кустарный промысел имеет достаточное развитие в Тобольской губернии. Крестьяне ее не только довольствуются изготовлением самодельных изделий для своего домашнего обихода, как то: холста, портняжных изделий, деревянной посуды и утвари, телег, саней, сох и борон, веревок, сетей, мочальных изделий, смолы, дегтя и кирпича, но и готовят самодельные произведения, находящие себе сбыт на ирбитской ярмарке. Кузнечный промысел развит в особенности в уездах Ялуторовском и Тюкалинском Тобольской губернии и Кузнецком в Томской; из­готовление земледельческих орудий — в Тюменском, Курганском и Ишимском; в последнем приготовляют даже молотилки. Кирпичный и гончарный промыслы развиты в особенности в культурно-земледельческой полосе. Изготовление телег происходит около Тюмени; ежегодно их производится здесь до 5000. В лесной по­лосе губернии существуют промыслы бондарный, колесный, рогожный, кулевой, мочальный, сидка смолы, и даже токарное производство развито в Курганском округе. В нескольких волостях этого округа изготовляется ежегодно до 80 тысяч бочек на сумму до 50 тыс. руб. Изготовление решет и сит развито в Тюменском округе, выделка мережей, плетение рыболовных сетей в Березовском, Тобольском, Тюменском и Туринском округах, прядильно-ткацкое производство — в округах Ялуторовском, Ишимском и Тарском. Кожевенное и скорняжное дело, битье шерсти, катание пимов (войлоков), выделка овчин и тулупов распространены по всей губернии. Рукавичный промысел производится в Тобольском и Туринском округах, сапожно-башмачный — в Тюкалинском; изготовление седел — в Кур­ганском. В Тюменском округе производятся грубые, так называемые тюменские, ковры. Деревни, расположенные около Тюмени, производят ежегодно до 50 тысяч этих ковров на сумму до 100 тыс. руб. Самый богатый кустарным производством в Тобольской губернии округ есть Ялуторовский. Вообще говоря, большую часть материалов для дешевого кустарного производства дает Западной Сибири ее обилие лесов и развитие скотоводства; с истреблением лесов и уменьшением скотоводства, неизбежным при сгущении населении, и с усилением заводской промышленности многие кустарные промыслы должны постепенно падать.

Совершенно различна от культурной полосы Западной Сибири полярно- тундровая ее зона, остававшаяся всегда в стороне от оседлой ее колонизации и состоящая из Березовского и Обдорского уездов Тобольской губернии. Судя по наблюдениям, производившимся на южной границе этой полосы, а именно в Березове, средняя годовая температура опускается здесь до -5 °С и ниже, при­чем на глубине от 5 до 7 дм почва представляется уже вечно мерзлой, температура зимы ниже -21 °С, холоднейшего месяца ниже -23 °С; в то же время температура лета не превосходят +13,5 °С, а теплейшего месяца +18 °С, что составят разность между летом и зимой в 34°, а между теплейшим и холоднейшим месяцами в 49 °С.

превосходит +9 °С, а потому понятно, что при таких условиях реки скованы здесь льдом на сорок дней более чем на границе лесной и земледельческой полос; хлеба совсем не могут произрастать, а леса доходят до крайнего предела своего распространения. Достигают своих пределов в полярно-тундровой полосе и до­машние животные, за исключением свойственного именно тундрам этой по­лосы северного оленя. К северу от Березова, за полярным кругом, уменьшается и количество выпадающих атмосферных осадков: в Обдорске это количество составляет ежегодно только 218 мм, между тем как в Березове оно доходит еще до 467 мм. Флора полярно-тундровой зоны представляет весьма мало различия с формой европейско-русских — лапландской и самоедской — тундр. Почти все характерные для зоны низкорослые, приземистые ее кустарники, как, например, одна порода толокнянки (Arctostaphilos alpina Ad.) из вересковых кустарников: андромеды (Cassiope tetragona Don., С. hypnoides Don., Phylodoce saxifolia Salisb., Loiseleuria procumbens. Don.), вид багульника (Ledum latifolium Ait.) принадлежат и к европейско-русской флоре, и только один вид полярной азалии (Osmothamnus fragransdc.) и один вид полярной ивы (Salix acttica L.) не встречаются в Европей­ской России.

На пространстве в 940000 кв. км в полярно-тундровой зоне обитает только 28 тысяч жителей, т. е. на 100 км 3 жителя. Только 5% этого населения принад­лежат к русским, живущим в городах (Березове и Обдорске), остальное население составляют полярные инородцы: остяки и самоеды. Главные их занятия: оленевод­ство, охота и рыбная ловля. Оленей приходится на 100 инородцев по 740, и пока

такая пропорция их может быть сохранена до тех пор полярные племена Западной Сибири не будут обнаруживать склонности к вымиранию. Звериные промыслы в полярно-тундровой полосе, т. е. за пределами лесной растительности, имеют очень второстепенное значение. Несравненно большее значение для полярных инородцев Западной Сибири имеет рыболовство, чрезвычайно развитое в нижней части течение Оби. Рыболовные угодья здесь частью совершенно свободны и не имеют владельцев, но частью состоят во владении инородческого или крестьян­ского населения; последнее эксплуатирует эти угодья или единолично или на об­щинно-артельном начале; инородцы же эксплуатируют сами лишь небольшую часть своих рыболовных угодий, а остальные сдают за ничтожную цену в аренду соседям-крестьянам или капиталистам-рыбопромышленникам, ведущим свои промыслы при помощи многочисленных партий наемных рабочих. Ловля рыбы производится преимущественно летом при помощи огромных неводов от 500 до 640 м длины. Добытая рыба поступает в продажу в соленом или замороженном виде. Кустарные промыслы инородцев полярно-тундровой полосы имеют свой местный колорит: они состоят в изготовлении лодок, весел, корыт, нарт, луков, стрел, плетении морд и корзин, изготовлении веревок из тала и трав, корзин из камыша, выделки звериных шкур и шитье меховой одежды.

 

Средняя, или Енисейско-Ангарская, Сибирь

 

Область эта состоит из двух губерний — Енисейскои и Иркутской — и составляет вторую половину коренной Сибири, обитаемой преимущественно русским населением. В географическом отношении она занимает большую часть бассейна двойной реки Енисея-Ангары и захватывает еще речные области некоторых полярных рек — например, Нясины, Таймыра и Хатанги и не­большую верхнюю часть бассейна реки Лена. В таких пределах Средняя Сибирь занимает необъятное пространство в 3280000 кв. км, почти вдвое превышающее пространство Германии, Австро-Венгрии и Франции вместе взятых.

Южную окраину Средней Сибири образует та северная цепь высокого и длин­ного Саянского хребта, которая на значительной части своего протяжения носит название Эргик-Таргак-Тайга и служит границей между русской территорией и китайскими владениями. Южнее этой цепи, между ней и другой, более важной, носящей название Танну-Ола и связанной на обеих своих оконечностях с Саяном горными узлами, расстилается весьма широкая и со всех сторон замкнутая горами долина, в глубокой древности известная под именем Эргенэ-Кон (Иргана-Кон) и прославившаяся в истории тем, что, по преданиям, она служила колыбелью тюркского племени, распространившегося будто отсюда по Азии. В этой долине сливаются текущие с южного склона Саяна две большие составные ветви соб­ственно Енисея — реки Улукем и Бейкем. По слиянии этих ветвей, соединенная река Кем, приняв с левой, западной стороны долины реку Кемчик, получает уже название Енисея и, прорываясь через узкое ущелье Саяна, выходит на саянское подгорье Средней Сибири. В пределах Енисейской и в западной части Иркутской губернии Саянский хребет простирается, не расчленяясь, но отделяя от себя некоторые отроги, далеко вдающиеся на севере в южную часть Енисейской гу­бернии. Несколько сложнее представляется состав Саяна в юго-восточной части Иркутской губернии, начиная от самой возвышенной его группы, расположенной между верховьями Бейкема и Улукема — с одной и верховьями левых притоков Ангары, Оки, Белой и Иркута — с другой стороны. Здесь хребет этот показывает наклонность к расчленению на параллельные между собою и разделенные про­дольными долинами цепи или кряжи, местами связанные выступами главного гребня, местами прорезанные поперечными долинами, через которые выбива­ются на подгорье Восточной Сибири многочисленные реки, образующие левые притоки реки Ангара.

На главном гребне Саяна, у юго-восточного угла Иркутской губернии, под­нимается далеко заходящая за пределы вечного снега самая высокая горная группа Саянского хребта и в высшей своей точке, горе Мунку-Сардык, лежащей на китайской границе, достигает 3486 м абсолютной высоты. Несколько ниже окружающих эту вершину гольцов поднимаются параллельно с гребнем Саяна передовые кряжи, между которыми самым замечательным представляется близ­кий к Иркутску Тункинский хребет. В связи с этими кряжами находятся и те два параллельные хребта, между которыми, в широкой разделяющей их долине, рас­положено одно из колоссальнейших озер земного шара — Байкал. Площадь этого озера равна пространству Голландии с Люксембургом, ширина превосходит длину Женевского озера, а длина — расстояние от Петербурга до Москвы. Байкальское озеро питается преимущественно реками, текущими по Забайкальской области, но стоком озеру служит колоссальная ветвь речной системы Енисея — река Ан­гара, прорывающаяся сначала через ущелье Байкальского хребта, а впоследствии рассекающая оконечности некоторых саянских отрогов, при чем и образуются знаменитые Ангарские пороги.

Необъятное пространство, занимающее большую часть рассматриваемой об­ласти к северу от отрогов Саянского хребта, или лучше сказать, севернее великого сибирского железного порта, не представляет, как в Западной Сибири, абсолютной равнины, а скорее имеет характер, по правую сторону Енисея, невысокого нагорья, пересекаемого широкими равнинными полосами, сопровождающими главные правые притоки Енисея. К упомянутому нагорью принадлежат Тунгусский хре­бет, отделяющийся от Байкальского нагорья и к истокам Вилюя и образующей водораздел Нижней Тунгуски и Лены, а также отроги этого хребта — Питскии хребет между Ангарой и Подкаменной Тунгуской, а далее к северу — Сыверма» доходящая до низовья Енисея. Предельная высота всего этого нагорья достигает предельной высоты 1045 м.

Все главные гребни Саянского хребта и его отрогов состоят из кристалличе­ских пород: гранитов, сиенитов, реже диоритов, порфиров и диабазов, а также гнейсов и кристаллических сланцев. Но в восточной части Саянского хребта, а также в невысоких кряжах, пересекающих восточносибирскую равнину между Ангарой и Подкаменной Тунгуской, встречаются и настоящие вулканические породы: базальты, долериты и даже настоящие лавы давно потухших вулканов. Осадочные породы на самых склонах саянских кряжей состоят из песчаников, сланцев и известняков, принадлежащих к палеозойским формациям: силурий­ской, девонской и каменноугольной, но далее к северу в обнажениях невысоких кряжей, пересекающих среднесибирскую равнину, встречаются и обнажения вторичных формаций, и в особенности триасовой.

Минеральные богатства Средней Сибири значительны. На северном склоне Саяна, в Енисейской губернии, есть серебросвинцовые и медные рудные ме­сторождения, а на подгорье местами распространены пласты каменного угля и богатые месторождение железных руд превосходного качества (в Минусинском округе). Прекрасные месторождение магнитного железняка находятся на реке Ока, в Нижнеудинском округе Иркутской губернии, близ Николаевского заво­да. Месторождения превосходного графита расположены на одном из отрогов Саянского хребта, а по речке Слюдянке, также в Саянском хребте, найдены были месторождение ляпис-лазури. Каменноугольные месторождение очень распростра­нены в Средней Сибири, а именно в Енисейской губернии:

а) между Красноярском и Ачинском;

б) от Красноярска к Канску и к границам Иркутской губернии;

в) к югу и юго-западу от Красноярска, вдоль подножия Кузнецкого Алатау и предгорий Саянского хребта;

г) на Нижней Тунгуске.

 

И в Иркутской губернии есть выходы каменного угля: по реке Ока выше села Зиминского, а также по Ангаре близ села Усолье. До настоящего времени все эти месторождения еще не разрабатывались. Превосходные месторождения графита в Тункинских Альпах (на Бутогольском гольце) разрабатывались в течение целого ряда лет, начиная с 1856 г., предприим­чивым Алибером, давшим превосходный материал для карандашей знаменитого Фабера, но в настоящее время, по отъезде Алибера, эта отрасль промышленности пришла в упадок, и ныне графит добывается здесь только для приготовления зо­лотоплавильных тиглей Иркутской золотосплавочной лаборатории. Зато богатые залежи графита были открыты в 1858 — 1863 гг. на крайнем севере Енисейской губернии в Туруханском крае М. К. Сидоровым на реках Нижней Тунгуске, Бахте и Курейке и служат и доныне предметом разработки и добычи для товарищества, образовавшегося в 1891 году. Месторождениями соли Средняя Сибирь также богата. Богатства эти заключаются в месторождениях каменной соли, соляных источниках и соляных озерах, но к сожалению, недостаток путей сообщения делал до сих пор вывоз соли на рынки сбыта крайне затруднительным. В Енисейской губернии богатые соляные источники находятся на реке Бирюса и на притоке реки Тасеевой — Усолке. В Иркутской губернии весьма богаты соляными источниками долины реки Лены, а также рек Ангары и Илима. Месторождения, составляющие переход от соляных источников к соляным озерам находятся на Енисее между реками Ербой и Белым Юсом и на Абакане. Наконец, в Енисейской губернии есть много горько-соленых озер.

Но всего более богата Средняя Сибирь золотыми россыпями, расположенны­ми не только на восточно-сибирском склоне Кузнецкого Алатау и на острогах Саянского хребта, но и еще более на обширной площади между Ангарой и Подкаменной Тунгуской.

Средняя Сибирь орошена столь же обильно, как Западная. Громадная, и также как и Обь, состоящая из двух почти равносильных ветвей — собственно Енисея и Ангары, река Енисей имеет в длину, если считать за ее начало Улукем, более 4000 км, а если считать за ее верховье или Верхнюю Ангару или Селенгу — более 5000 км. Громадный бассейн реки занимает площадь до 3 млн кв. км.

Как водный путь, Енисей имеет большие неудобства: пересекает большой сибирский тракт под прямым углом, течет почти неуклонно на север и впадает в затертое большую часть года льдами неприветливое Карское море. Однакоже опыт последних двух десятилетий доказал, что устье Енисея доступнее для океа­нических сообщений, чем устье Оби, что большей частью суда, проникающие поздней осенью в Карское море, могут не только беспрепятственно достичь до Енисейского залива, но и, разгрузившись и нагрузившись в устроенной около устья лимана Диксоновской гавани, вернуться назад в Европу еще до прекраще­ния судоходства.

Ангара и Енисей сливаются совершенно так же, как Обь и Иртыш, но дуга, ими образуемая не так далеко отодвинута к северу, проходит по местам менее пустынным и, при существующем гидрографическом соединении между Обью и Енисеем — по Кети и Косу. Ангара могла бы служить превосходным водным путем к Байкалу и Забайкалью, если бы не была пересечена целым рядом порогов и падунов, ныне постепенно расчищаемых. Кроме Ангары судоходны еще и оба впадающие ниже ее притоки Енисея — Подкаменная и Нижняя Тунгуска, про­текающие, впрочем, по местам почти совершенно пустынным.

Громадное пространство Средней Сибири принадлежит трем весьма различ­ным по климату полосам или зонам. Первая из них, самая южная и подгорная» может быть названа культурно-земледельческой, так как только в этой полосе Средней Сибири вполне возможно оседлое земледелие, но отделить определенной границей от этой полосы неспособную к земледелию горно-саянскую полосу невозможно. В состав указанной полосы входят четыре южные уезда Енисейской губернии и вся Иркутская, кроме двух северных ее уездов.

В таком объеме культурно-земледельческая полоса Средней Сибири заключает в себе более 520 тыс. кв. км, но так как меньше половины этого пространства, отчасти по абсолютной высоте, отчасти вообще по гористому и утесистому по­ложению, каменистой и болотистой почве, представляют площади, неудобные для земледельческой эксплуатации, то на площадь, удобную для оседлой земле­дельческой колонизации, едва ли наберется во всей Центральной Сибири более 300 тыс. кв. км

Соображения эти подтверждаются и имеющимися климатическими данными. В равнинных местностях Средней Сибири (Иркутске и Красноярске) средняя го­довая температура, как и в культурно-земледельческой полосе Западной Сибири, близка к 0 °С, но средние температуры зимы и холоднейшего месяца (-18 и -20 °С) ниже соответствующих температур Западной Сибири, а средние температуры лета и теплейшего месяца (+16,5 и +19 °С) также уступают западносибирским. Менее выгодна и средняя температура 5-месячного растительного периода, со­ставляющая здесь +14 °С, но все же допускающая оседлое земледелие. Количество атмосферных осадков здесь также несколько менее значительно, чем в Западной Сибири: в течение года 360 вместо 380 мм, летом 150 вместо 175 мм, и только небольшое количество зимних осадков (56) несколько более, чем в Западной Сибири, т. е. зимы несколько снежнее. В возвышенных же подгорьях культурно-земледельческой полосы климатические условия несравненно невыгоднее.

Так, в Култуке близ Байкала, у подножия Саяна, на высоте 1600 футов, или в Преображенском прииске на Бирюсе, на высоте 3800 футов, в горной долине, средняя годовая температура составляет менее -3 °С, зима почти такая же, но лето холоднее (средняя годовая температура +12 1/2 °С, теплейшего месяца +14 °С), вследствие чего уже средняя температура 5-тимесячного растительного периода И низка (+10,2 °С), что служит препятствием к развитию земледелия.

Вторую зону (тайги, высокоствольного леса), как и соответствующую ей в Западной Сибири, можно назвать зоной лесных промыслов и спорадического земледелия. К зоне этой следует отнести два северных уезда Иркутской губернии и Енисейский уезд до 66°, т. е. до пределов высокоствольной лесной раститель­ности. Пространство, занимаемое этой зоной в Средней Сибири, еще обширнее, чем в Западной, а именно до 1316 тыс. кв. км, и состоит из сплошной массы лесов и болот, представляющих только кое-где, и притом преимущественно в южной своей части около рек, небольшие поляны и полосы земель сколько-нибудь удобных для водворения на них оседлого населения. Климатические условия этой зоны также менее благоприятны, чем в соответствующей зоне Западной Сибири. Средняя годовая температура здесь ниже (-3 °С, вместо -2 °С), зимы холоднее (средняя температура -21 °С, вместо -20 °С, холоднейший месяц -25 °С вместо -23 °С) и только лето немного теплее (+15 °С, вместо +14 °С), следова­тельно, разность между летней и зимней температурами (36 °С, вместо 33 °С) и теплейшим и холоднейшим месяцами (43 °С, вместо 40 °С) несколько больше, а потому и климат несколько континентальнее, чем в соответствующей полосе Западной Сибири. Что касается средней температуры 5-ти месячного раститель­ного периода, то она составляет только +11 °С и оказывается уже недостаточно благоприятной для развития земледелия, которое здесь не может быть главным занятием жителей, а является только подспорьем лесным промыслам. И по от­ношению к выпадающим в течение года водным осадкам лесная полоса в Средней Сибири находится в худших условиях, чем в Западной, а именно: количество выпадающих в течение года водных осадков не превышает 400 мм, (вместо 470), из коих, впрочем, половина (200 мм) выпадает в течение 3-х летних месяцев. Третья зона — полярно-тундровая гораздо более развита в Средней Сибири, чем в Западной, так как она занимает здесь пространство в 3 1/2 раза большее, чем в Западной Сибири, а именно до 1444 тыс. кв. км, дающее широкий простор к из­учению всех жизненных условий, свойственных лежащим за полярным кругом материкам земного шара. Как образец климатических условий этого крайнего Севера Старого Света служат нам метеорологическим наблюдение в одном из крайних обитаемых пунктов на Енисее — селении Толстый Нос, лежащем под 70°10' с. ш. Здесь средняя годовая температура составляет -13 °С, средняя зим­няя -30 °С, холоднейшего месяца почти -34 °С, средняя температура лета +5 °С, а теплейшего месяца +9 °С. О средней температуре растительного периода не может быть и речи: период этот так краток, что исключает всякую возможность даже помысла о земледелии. При таких условиях вся эта страна может быть эксплуатируема или полярными оленеводческими племенами, или туземными и пришлыми зверо- и рыбопромышленниками.

Флора здешней культурно-земледельческой полосы имеет также существенное отличие от флоры Западно-Сибирской низменности. Уже в прошлом веке знаме­нитый ботаник Гмелин заметил, что с переходом через Енисей растительность значительно изменяется. Но это объясняется не каким бы то ни было резким изменением в климатических условиях, которого, собственно, и не существует, а только тем, что подгорье Саянского хребта, там, где его пересекает Сибирским тракт, уже не представляет плоской низменности, как Западная Сибирь, а пересече­но более или менее возвышенными отрогами Саяна, по которым горная его флора вторгается далеко в культурно-земледельческую полосу Средней Сибири.

| Всего менее различие во флоре лесной полосы между Средней и Западном Сибирью. Древесные породы решительно те же, из хвойных пород сосна м си­бирская лиственница (Larix Ledebourii Endl.) не переходят пределов лесной зоны, но остальные породы переходят и в полярную зону, разумеется, делаясь низкорослыми, искривленными и постепенно утрачивая свойственный им характер высокоствольных деревьев. Так, сибирская ель (Pirns sibirica Led.), до­стигает на Енисее 67 1/2 °С. ш., сибирский кедр (Pinus cembra I.) — 68 1/2°, пихта (Picea orientalis L) — 69 1/2 °С. ш., наконец даурская лиственница (Larix davurica Fisch.) попадается на реке Боганиде еще под 72 1/2 °С. ш. Что же касается флоры трав лесной зоны, то она не имеет особых различий с травяной флорой соот­ветствующей зоны Западной Сибири и представляется вообще бедной, так как в густых лесных зарослях травы совсем нет и почва покрыта преимущественно мхами в ягелями.

Особенно типична весьма бедная по числу видов флора Крайнего Севера полярно-тундровой полосы. Миддендорф нашел на Таймырском полуострове всего только 124 вида растений, между которыми были и самые низкорослые кустарники из полярных пород: кустарные березы и ивы, а также багульника. Из упомянутых 124 видов только 30 не принадлежали к исключительно полярным типам, остальные же были характерные полярные растения. Более половины их распространены во всей полярной зоне Старого и Нового Света, 12 видов свойственны полярной зоне одной Сибири, остальные входят из нее или в одну Европу, или, чаще, в одну Америку.

Фауна насекомых следует вообще тем же законам, как и флора, но в Саянском хребте она несколько беднее, чем в Алтае, а на подгорье представляет менее раз­личия с фауной Алтайского подгорья, чем флора. В полярно-тундровой полосе встречаются несколько своеобразных полярных форм насекомых.

Так как лесная и полярно-тундровая зоны в Средней Сибири достигают своего полного развития, то вопросы, относящиеся до распространения позвоночных животных по Сибири, разрешаются всего яснее при изучении именно этих зон. С первого взгляда можно было бы ожидать, что в таких пустынных местах, каки­ми представляются леса и тундры Сибири, где правильной эксплуатации леса не существует и где население очень редко, фауна должна бы быть необыкновенно богата если не числом видов, как в более южных странах, чему препятствуют здесь климатические условия, то, по крайней мере, численностью животных. К сожалению, даже в лесной зоне фауна Сибири бедна и в том и в другом отно­шении, и если бы охотник, с ружьем в руках, прошел бы через всю лесную зону Сибири по самой ее середине, например, около 60 °С. ш., то был бы крайне разочарован тем, что иногда целые дни не встретил бы никакой добычи. В сплошных и густых лесных зарослях Сибири почти нет зверей. Они держатся охотно только на лесных опушках, лесных полянах, на пространствах, опустошенных лесными пожарами, даже на лесных росчистях, устроенных человеком вблизи его жилья, но не в лесной глуши и не в лесной чаще.

Подобные свободные от леса места, а также удобные переправы через реки в некоторые времена года служат зверям местами сборища, и все уменье тузем­ного зверолова заключается в том, чтобы, зная эти места и время их посещения зверями, подкарауливать их здесь вовремя. Этим способом охоты и объясняется, почему редкое население лесных областей Сибири, не могущее истощить их лес­ных богатств, постепенно истощает их звериные богатства. Это обстоятельство наводит на мысль, что устройство обширных лесных росчистей или полян (охот­ничьих угодий) и охрана собирающихся на них животных в некоторые времена года, при обращении этих мест в заповедные могла бы способствовать не только сохранению от истребления, но и размножению ценных пород животных.

Вообще говоря, в сравнительно крайне бедных дарами природы лесной и полярно-тундровой зонах собирать эти богатства столь же затруднительно, как собирать в золотоносных пластах золотые песчинки поодиночке; добывать их можно только там, где они представляют либо случайные, либо временные естественные или созданные человеком искусственные накопления.

Из земных млекопитающих полярно-тундровой и лесной зон Сибири, самым полярным представляется белый медведь (Ursus maritimus L). Это собственно обитатель островов Ледовитого океана, пробирающийся по плавучим льдам на полярные прибрежья Сибири, например, к устью Енисея, где первое живое существо, встреченное экспедицией Норденшельда на сибирском берегу при входе в Енисейский залив, был белый медведь, доходящий иногда до первого со стороны океана обитаемого места на Енисее — Толстоносовского селения, но далее не проникающего. Затем следуют уже полярные звери, обитающие почти исключительно в полярно-тундровой полосе: песец (Canis. lagopus L.), встречен­ный на Таймырском полуострове под 75 °С. ш., и маленькие полосатый и обский лемминги (Mvodes torquatus и Myodes obensis). Существовал здесь одновременно с человеком и еще один крупный обитатель полярно-тундровой полосы, ныне уже исчезнувший с лица земли — животное, соответствующее мускусному быку (Bos moschatus) распространенному в полярных землях Америки; сибирский вид — Bos Pdllasii был отличен от американского, но ныне известен только по черепам и костям, находимым в Таймырской тундре. Наконец, к характерным живот­ным тундры должно отнести еще распространяющихся, впрочем, далеко на юг, в лесную зону, северного зайца (Lepus variabilis Pall.) и северного оленя (Cervus tarsmdusL). Последний встречается и в горных странах Южной Сибири, на Урале спускается на юг до 52 °С ш., в Алтае — до 49°, в Саяне и Становом хребте — до 53°, а в Амурской области — до устья Уссури (49 °С. ш.).

Затем, остальных млекопитающих, живущих в сибирской равнине, можно уже считать за зверей лесной зоны, хотя многие из них заходят и в полярно-тундровую. Сюда относятся росомаха (Gulo borealis Nilss.), обыкновенный медведь, крайне редкий соболь (Mustetta zibeuina L), горностай (Merminia L.), колонок (M. sibirica PalL), ласка (Af. vulgaris ErtL), выдра (Lutra vulgaris Erkl.)y впрочем, очень редкая, волк, лисица, которой черно-бурое видоизменение свойственно Крайнему Северу, рысь, лось (Cervus alces I.), летяга (Pteromys volans L.), белка, бурундук (Tamias striatus I.) и некоторые мелкие породы грызунов. Наконец, на невысоких горных кряжах, пересекающих полярную и лесную полосы Средней Сибири, встречают­ся животные горной фауны: горный баран (Aegoceros montanus Desm.) и кабарга (Mosdtus moschiferus L.).

В Алтайско-Саянском нагорье распространены, конечно, породы таких мле­копитающих, которые не встречаются в Сибирской равнине. Сюда относятся альпийский волк (Canis alpinus Pall), два вида крупных кошек (Felis Manul и Felis irbis miill), суслик Эверсмана (Spermophilus Eversmanni), пищуха (Lagomys alpina), марал (Cervus elaphus). Замечательное географическое явление на Байкале пред­ставляет распространение в водах этого замкнутого озера породы тюленя (Phoca bakalensis).

Птицами, имеющими наиболее обширное между позвоночными животными распространение, довольно богаты все три зоны как Средней, так и Западной Сибири. Наибольший интерес для звероловов представляют куриные птицы, как, например, глухарь (Tetrao uragallus), тетерев (Tetrao tetrix) и рябчик (Tetrao bonasia) Голенастых птиц очень много, но это большей частью виды, распро­страненные в Европе. Но всего богаче Сибирь водными птицами, гнездящимися в несметном количестве на прибрежьях Северного океана, а также на берегах рек и озер. На Байкале чаек так много, что утесы и скалы, высящиеся над Байкалом, а также некоторые острова его, покрыты такими пластами гуано, что толщи эти надолго могут служить запасом удобрений для будущих земледельческих по­колений Сибири.

Водяная фауна Байкала и всего бассейна Енисея весьма богата, и озеро Байкал очень основательно исследовано как по отношению к водящимся в нем рыбам, так и ракообразным.

Общее население Средней Сибири, т. е. губерний Енисейской и Иркутской, кроме полярно-тундровой ее зоны, составляет 1055000 обоего пола, из коих на инородцев приходится 16%. Самое многочисленное инородческое племя — буряты, монгольское племя, поселившееся в южной части Сибири еще в то время, когда в соседних с нею степях Монголии в XIII веке возникло имевшее мировоезначение царство Чингисхана. Первые русские переселенцы, при первоначальном занятии будущей своей колонизационной площади, должны были в течение XVII века выдержать упорную борьбу с бурятами, окончившуюся в конце века полным их подчинением. Ныне бурят, живущих исключительно в культурно-земледельческой полосе Средней Сибири и в ее пределах, считается до 140 тысяч душ обоего пола. Буряты преимущественно скотоводческое племя, исповедующее буддийскую (ламайскую) веру, и только отчасти занимающееся земледелием. Район бурятских кочевий ограничен и в сущности они полукочевое, а отчасти уже и вполне оседлое племя. Значительная часть их — до 20% — при­няла христианство и сильно обрусела; самые северные буряты придерживаются еще шаманства. Замечательно, что в бурятском племени не только не заметно вымирания, но, напротив, естественный прирост бурятского населения мало уступает естественному приросту русского.

Другой туземный элемент составляют турко-финские племена, известные под собирательным именем татар. Их насчитывают до 30 тысяч, а живут они ис­ключительно на Саянском подгорье Енисейской губернии. Знаменитые русские ученые, знатоки финских и тюркских наречий, Кастрен и Радлов, изучили их языки и доказали их несомненное сродство с финскими наречиями, хотя под­чинение в здешнем Саянском подгорье этих финских племен, распространявшихся когда-то непрерывно от Саянского хребта через Западную Сибирь, Урал и европейско-русскую равнину до Финского и Ботнического заливов Балтийского моря, гнездившемуся в Эргэнэконе тюркскому племени и превратило их в так называемых татар. Впрочем, татары Восточной Сибири уже сделались оседлыми, в большинстве приняли христианскую веру и сильно обрусели. так что постепенный процесс их ассимиляции в значительной мере способствует уменьшению их численности, впрочем, никогда не бывшей значительной.

Третий туземный элемент образуют обитающие в лесной зоне тунгусы и якуты, численность которых не превосходит здесь 8000 обоего пола.

Большая часть населения Средней Сибири — а именно 865 тыс. — размещается в культурно-земледельческой полосе, где на 1 кв. км приходится 1,66 жителей. На долю же таежной (лесной) полосы приходится 130 тысяч жителей, т. е. на 100 кв. км. 14 жителей. В полярно-тундровой зоне Средней Сибири (Туруханском крае) живет всего только 11 тыс. жителей, следовательно, на 100 кв. км менее 1 жителя. В числе их русское население не превышает 25%, а инородческое состоит преиму­щественно из остяко-самоедов, а отчасти из тунгусов и даже якутов. В Средней Сибири в городах живет 11 % ее жителей.

Главное занятие жителей культурной полосы Средней Сибири есть земледелие. Посевами занято до 800 тыс. га, и количество получаемого хлеба — до 10 млн гектолитр, и свыше 1 млн картофеля, обеспечивает народное продовольствие, так что на продовольствие сельского население идет только 58 % всего хлеба, а 42 % остаются избытком, но избытку этому до проведения великого железного пути не было другого сбыта, кроме городов, войска, золотых промыслов и отча­сти жителей Крайнего Севера. В Средней Сибири сеется и яровая рожь, на долю которой приходится около 1/4 всего урожая, остальные хлеба яровые. Главные между ними ярица, яровая пшеница, овес, гречиха. Система пользования землей в Средней Сибири очень близка к Западно-Сибирской, а именно: сначала, при обилии земель, развивается захватный способ с образованием на захватных зем­лях небольших ферм (заимок), затем население переходит к залежно-паровой и наконец к трехпольной системе полеводства.

Из промышленных растений разводится простой табак, конопля и в самых не­значительных количествах лен. Табаководство количественно довольно развито в Иркутской губернии; под посевами табаку здесь состоит до 200 га, дающих до 500 тыс кг, но табак самого низкого качества (махорка).

Огородничество имеет некоторое развитие между русским сельским населе­нием культурно-земледельческой полосы Средней Сибири, но только в немно­гих местах превышает размеры собственной потребности в овощах. Так, село Александровское Иркутского округа, города Балаганск и Киренск и некоторые селения Балаганского и Киренского округов занимаются разведением овощей с промысловой целью. Овощи, и преимущественно наиболее ценные — арбузы, дыни, огурцы — доставляются из села Александровского в Иркутск, из Балаганска и селений Балаганского округа развозятся по большому Сибирскому тракту, а из Киренска и селений Киренского округа разные овощи идут в соленом и сушеном виде на золотые прииски и в Якутск. Скотоводство в Средней Сибири имеет боль­шое развитие: на 100 жителей приходится здесь около 70 лошадей (абсолютная цифра до 750 тыс.), т. е. более 3 лошадей на мужчину в рабочем возрасте. Крупного рогатого скота около 76 голов (абсолютная цифра 800 тыс.), что составит до 3 коров на брачную пару, значительное более, чем в Западной Сибири. Еще значительнее, по сравнению с Западной Сибирью пропорция мелкого скота. Его приходится до 110 голов (абсолютная цифра до 1200000) на 100 жителей.

Пчеловодство в Средней Сибири постепенно развивается на Саянском под­горье Ачинского и Минусинского округов. Там в последние годы было до 50 тыс. ульев и добывалось меду до 160 тыс. кг, а воску — свыше 1600 кг, всего на сумму до 100 тыс. рублей.

Лесные (в тесном смысле) древесные промыслы в Средней Сибири при обилии лесов весьма развиты в местностях, близких к сплавным рекам и центрам лесного потребления — городам и заводам. В Иркутской губернии, например, лесные промыслы имеют особенное развитие по Ангаре и Иркуту и занимают много ра­бочих рук в некоторых волостях Иркутского и Нижноуд и некого округов. Лесные промыслы состоят в рубке и сплавке леса, как строевого так и дровяного, а также в сидке смолы и дегтя. Интересной и своеобразной отраслью лесных промыслов в Средней Сибири является сбор кедровых орехов.

С обширным распространением лесов в Средней Сибири непосредственную связь имеют звериные промыслы, которые служат для бродячих инородцев, например, Тунгусов, Карагасов, Остяко-Самоедов основой их существования, а для полуоседлых инородцев и для русского населения — важным подспорьем. Во многих русских волостях Иркутской губернии одна треть мужчин в рабочем возрасте занимается звериным промыслом. Из вышеупомянутых зверей главным предметом промысла служит белка, а затем хорек, горностай, лисица, соболь, вы­дра, росомаха, колонок, барсук и заяц; из крупных животных — медведь, волк, сохатый, изюбрь, коза и кабарга; из птиц же — глухарь, тетерев, рябчик, дикие гуси и утки. По мнению промышленников, звериные промыслы в Средней Сибири постепенно падают. Исчислить в точности, сколько доходов они доставляют про­мышленникам почти невозможно, но по некоторым данным можно полагать, что сумма этих доходов простирается еще и ныне от 300 до 600 тыс. рублей ежегодно, что может составить средним числом от 6 до 15 рублей на промышленника.

Рыбные промыслы составляют весьма важное подспорье для населения как инородческого, так и русского, живущего по берегам Байкала и больших рек Вос­точной Сибири. Наибольшее значение в рыбном промысле Байкала и Енисейской

системы имеют омуль, хариус, сиг, стерлядь, осетр, язь, налим и карась. В Иркут­ской губернии главным центром рыбного промысла служит Байкал и в особен­ности часть его, находящаяся между Ольхоном и северо-западным прибрежьем озера и известная под именем Малого моря. Здесь в особенности занимаются промыслом инородцы, в пропорции 2/3 всех домохозяев прибрежных ведомств (инородческих волостей). В Ангаре рыбным промыслом занимается в некоторых русских волостях 2/3взрослых мужчин. В Енисейской губернии рыбный промысел решительно преобладает между инородческим населением Енисейского уезда, и в особенности Туруханского края. Но и русское население всех приречных селений губернии также более или менее занимаются рыбным промыслом. Ис­числить, какой доход приносит рыболовство рыбопромышленникам Средней Сибири, в точности невозможно, но должно полагать, что доход, получаемый населением от рыбного промысла, отнюдь не менее, чем от звериного. Указаний на уменьшение количества рыбы в бассейне Енисея не имеется, но несомненно, что в иные годы улов бывает несравненно менее значителен, чем в другие.

Громадное значение в экономической жизни население Средней Сибири имеет золотопромышленность, занимающая здесь до 10 тыс. рабочих и служащих и да­ющая свыше 3444 кг золота на сумму до 4 млн рублей. Большинство промыслов (260) находятся в лесной полосе, меньшинство (до 120) в земледельческой. Ныне разрабатываемые золотые промыслы Средней Сибири распространены в пяти главных и далеко отстоящих одна от другой группах. Две из них, северная и юж­ная, находятся в Енисейском уезде: северная расположена на речках системы Подкаменной Тунгуски и речках Актолик и Бангаш, системы реки Пита, южная расположена в бассейнах Большой Мурожной и Пита и на реке Удерее, принад­лежащих к бассейну Ангары. Обе системы дают наибольшее количество золота, добываемого в Средней Сибири. Третья по значению группа есть группа Мину­синского округа, дававшая до 500 кг ежегодно. Четвертая система — Бирюсинская в Нижнеудинском округе Иркутской губернии и Канском Енисейской давала

по 400 кг золота, но в последующее восьмилетие Бирюсинская группа падала все более и более, а ныне не дает уже и 160 кг. Пятая, Ачинская, на восточном склоне Кузнецкого Алатау в Енисейской губернии давала по 4390 кг золота. Несравненно менее значения имели прииски Красноярского уезда, дающие ежегодно от 16 до 50 кг золота.

Промышленность обрабатывающая в Средней Сибири хотя не находится на высокой степени развития, но все же гораздо более развита, чем на Приамур­ской окраине.

Из заводов, обделывающих ископаемые продукты, значение имеют чугуноли­тейные и железоделательные; их три, и при 4000 рабочих они производят на сумму свыше 600 тыс. рублей.

Первое место между этими заводами принадлежит Николаевскому и Но­вониколаевскому заводам, принадлежащим ныне акционерному обществу Восточно-Сибирских чугуноплавильных, железоделательных, механических и рельсопрокатных заводов и расположенным в Нижнеудинском уезде Иркутской губернии, на реке Оке, в 180 верстах от Нижнеудинска. В 6-летие 1886 — 1891 гг. Николаевский завод выплавлял средним числом ежегодно до 3 тыс. кг чугуна, изготовлял железа 1640000 кг, да железных изделий 420 тыс. кг и, наконец, чугунных отливок 540 тыс. кг В 1898 г. оба завода выплавляли уже до 7 млн кг чугуна и производили 600 тыс. кг железа и до 374 млн кг стали (в отливках), а чугунных и железных изделий до 1200000 кг, так что все производство за­водов простиралось до 800 тыс. руб. Завод имеет лесную дачу более 50 тыс. га, а заводское селение имеет 3800 жителей. Из остальных двух железоделательных заводов один находится в Минусинском уезде, другой в Красноярске. Абаканский завод Минусинского уезда находится относительно богатства руд и древесного топлива в самых лучших условиях, но вследствие бывшей несостоятельности его владельца, эксплуатировался артелью рабочих, не имевших ни средств, ни сил

для рационального ведения дела. При таких условиях завод в 1898 г. производил только на сумму до 200 тыс. руб. (чугуна до 2 млн кг, железа 1400000 кг), но из­делия его были очень доброкачественны. Ныне Абаканский завод принадлежит Ратькову-Рожнову.

Значение для Средней Сибири имеют и солеваренные заводы, производящие при 360 рабочих соли на сумму до 200 тыс. рублей. В Иркутской губернии соль добывается из соленых источников и солеварение главным образом сосредото­чивается в Иркутском заводе, находящемся в селе Усолье на Ангаре, на Илим­ском заводе на реке Илим, притоке Ангары, и в Усть-Кутском в Киренском уезде на реке Лене; последний снабжает солью Якутскую область и золотые прииски Олекминской группы. В Енисейской губернии солеварение сосредоточено на двух солеваренных заводах Канского уезда (Тушакентском и Троицком), добывающих соль из соляных источников и на трех солеваренных заводах Минусинского уез­да (Абаканском, Алтайском и Манзинском), добывающих соль из шурфов или колодцев, вырываемых на дне соляных озер.

Далее идут фарфорово-фаянсовые заводы: их три (только один значитель­ный — Перевалова), при 500 рабочих они производят на сумму до 300 тыс. руб.; стеклянные заводы: их уже шесть с 200 рабочими и производством до 200 тыс. руб. Кирпичных, гончарных и известково-обжигательных заводов немало (по официальным сведениям более 130), со 150 рабочими и производством до 100 тыс. рублей. Наконец две спичечные фабрики при 140 рабочих производят на 100 тыс рублей.

Между заводами, обделывающими растительные продукты, первое место занимают, разумеется, винокуренные, водочные и пивоваренные заводы; их 35 и они при 1000 рабочих производят питья на сумму свыше 2000000 руб. (не считая акциза). С 1889 г. открылся в Минусинском уезде свеклосахарный завод Гусевой.

Затем некоторое значение имеют мукомольные заводы, производящие на 1 млн руб. при 260 рабочих: лесопильные (7 при 100 рабочих — на 240 тыс. руб.),

маслобойни (54 при 80 рабочих — на 55 тыс. руб.), канатно-веревочные заводы (18 при 35 рабочих—на сумму свыше 20 тыс. руб.), писчебумажные (1 на 30 тыс. руб. при 40 рабочих).

Наконец из заводов, обделывающих животные продукты, первое место при­надлежит заводам кожевенным (50, при 350 рабочих, на 640 тыс. руб.), салото­пенным, свечным и мыловаренные (15, при 100 рабочих, на сумму более 160 тыс. руб.) и единственной суконной фабрике (при 100 рабочих на 55 тыс. рублей).

Таким образом, обрабатывающая промышленность производит на сумму не свыше 6 млн рублей в год и занимает более 8000 рабочих, между тем как земледе­лием. занято не менее 120 тыс. взрослых работников мужского пола, а звериным и рыбным промыслом — не менее 60 тыс.

Ремесленные промыслы имеют достаточное развитие в больших городах Средней Сибири: Иркутске, Красноярске и Минусинске. Кустарные промыслы сельского населения еще мало развиты и стоят главным образом в связи с зем­леделием (выделка грубого холста из льна, из пеньки — веревок и неводов), со скотоводством (выделка овчин, изготовление грубых сукон, войлоков и валенок), и лесными промыслами (выделка деревянной посуды, саней, дугу колес) и наконец с звериными промыслами (выделка звериных шкур и изделий из них).

В совершенно ином, исключительном положении находится экономиче­ская жизнь в полярно-тундровой полосе Средней Сибири, Здесь уже совсем нет земледелия. Малочисленное русское население живет оседло на берегах Енисея и занимается рыбным и звериным промыслами. 1е же занятия имеют и более многочисленные инородческие племена, но полярное племя остяков самоедов занимается еще, как и в Западной Сибири, оленеводством.

Домашних оленей в полярно-тундровой полосе насчитывается до 30 тыс., что объясняется по сравнению с Западной Сибирью меньшим количеством оленеводов, которых в Средней Сибири не наберется более 6 тыс., вследствие чего пропорция оленей на 100 жителей (600) не слабее, чем в Западной Сибири.

Весьма важным для передвижения обитателей полярно-тундровой полосы домашним животным служит ездовая собака. Собака эта среднего роста, остро­мордая, с приподнятыми кверху ушами, пушистой шерстью разнообразного цвета (белого, черного, пятнистого, серого и рыжего) отличается здесь тем, что никогда не лает, очень вынослива, сильна и чутка, и довольствуется весьма малым количеством самой неприхотливой пищи (преимущественно рыбы). Запрягаются валовые собаки в количестве от 3 до 11 штук в нарту без всяких вожжей и уздечек, с одной передовой собакой, ведущей путь, между тем как для управления всей упряжкой у хозяина нет другого орудия, кроме торила, т. е. шеста с железным наконечником, служащего тормозом. На каждую собаку полагается клади до 3 пуд.; бегут они в упряжке со скоростью от 10 до 15 верст в час. Особенно дорого ценятся передовые собаки, за которых платят от 60 до 70 рублей.

Рассмотренные две обширные области Сибири — Западная, или Обско- Иртышская, и Средняя — Енисейско-Ангарская составляют коренную русскую Сибирь, остальные же три области Сибири: Ленская, или Якутская, Амурско- Приморская и Степная Киргизская составляют окраины Сибири, еще сравни­тельно мало занятые русскою колонизацией.

Ленская, или Якутская, область

Совершенно своеобразный и различный, в осо­бенности от южной части Средней Сибири, характер имеет Якутская окраина Сибири, составляющая в административном отношении отдельную — Якутскую область. В географическом отношении Якутская окраина занимает большую часть речной области реки Лены, а также бассейны некоторых меньших притоков Северного океана, как например, Оленека, Яны, Индигирки, Алазеи и Колымы, что составляет необъятное пространство до 3900000 кв. км.

Юго-восточную и восточную границы области образует на протяжении около 3700 км Становой, или Яблонный, хребет, служащий на всем этом протяжении водоразделом между водами, текущими с северо-западной его стороны в Северный океан, а с юго-восточной — в Охотское море. Становой хребет не высок и в своих перевалах имеет от 760 до 1300 м абсолютной высоты, между тем как некоторые его гольцы достигают предельной высоты от 1800 до 2100 м. При таких высотах и континентальном климате эти гольцы не носят вечных снегов, встречающихся только на Сухарных горах, лежащих за Колымой уже в более влажном климате на самом берегу Ледовитого океана. На Становом хребте и его отрогах берут на­чало не только многочисленные ветви правых притоков Лены, Олекмы и Алдана, но и ветви океанических рек Яны, Индигирки и Колымы. Самая же река Лена берет начало в пределах Средней Сибири, в Байкальской горной группе. Вообще говоря, вся Якутска я область не представляет сплошной равнины и даже менее ровная, чем лесная и тундровая полосы Средней Сибири не говоря уже обо всей южной части Якутской области, которая к югу от параллели слияния Лены и Ал­дана представляется вообще достаточно гористой, и севернее этой параллели нет недостатка в горных кряжах.

Что касается геогностического состава гор Якутской области, то в Становом хребте преобладают кристаллические породы: граниты, сиениты, диориты, диа­базы, гнейсы, кристаллические сланцы, реже порфиры, а в Алданском, кроме тех же кри<лаллических пород, есть еще и вулканические: базальты и долериты.

На скатах и отрогах Станового хребта и в других кряжах Якутской области, например, Вилюйском, преобладают приподнятые пласты осадочных пород, принадлежащих отчасти к палеозойским формациям (верхнесилурийской, де­вонской, каменноугольной), но более ко вторичным (особливо триасовой) и от­части к третичным.

В минеральных богатствах в Якутской области нет недостатка. По реке Вилюю, на реках Тыре и Конде Верхоянского уезда и по реке Юндабалу системы реки Яны, были находимы серебросвинцовые руды, а железные и каменный уголь имеют достаточное распространение в Якутской области. Из месторождений желез­ных руд особенною известностью пользуются: Тангинское в 32 км от Якутска, на котором до половины XVIII века действовал Тангинский железный завод; Ботомское на реке Ботома, правом притоке Лены; прекрасные месторождения бурого и красного железняка находятся в Восточно-Кангаласском, Менгинском и Баягаатайском улусах; Ангинское месторождение расположено на реке Анга, впадающей в Байкал, где также в прежние времена существовал железный завод; Вилюйское на реке Вилюй. Ныне все эти месторождение эксплуатируются только якутами, выделывающими железо кустарным промыслом. Каменноугольные месторождения распространены на Средней Лене от реки Ботома до села Булунь, а также по Вилюю и Алдану, но каменный уголь не служит еще предметом до­бычи. Месторождения графита находятся в Верхнянском уезде. Близ устья реки Лены (озеро Ладаннах) находят янтарь. В цветных камнях в Якутской окраине также нет недостатка. Между ними особенно интересны в научном отношении редкие местные минералы: ахтарандиты, вилюиты и вилюйские гросудяры (гра­наты светло-зеленого цвета). Богатые месторождение каменной соли находятся в трех местах Вилюйского округа, по речкам Кем пен дейка и Гачь, где добыча соли производится путем вымораживание рассола, получаемого из соленых

ключей. Ныне эти месторождение сдаются обществам инородцев, добывающих здесь до 600 тыс кг соли. При таких минеральных богатствах и обилии топлива в лесной зове Якутской области было бы достаточно материалов для развития промышленности, но развитию этому препятствует редкость населения, труд­ность сообщений и суровый климат. Вот почему крупное экономическое значение для Якутской окраины из минеральных ее богатств имеют ныне только золотые россыпи, находящиеся в Олекминском округе.

Якутская область богато орошена прекрасными, обильными водой реками, служащими летом единственными удобными путями сообщения в крае. Из них колоссальная Лена имеет 4600 км длины и вместе со своими притоками: Витимом, Олекмой, Алданом (с Маею) и Вилюем, составляет одну из богатей­ших водных сетей в Старом Свете. Речная область Лены занимает пространство свыше 2280000 кв. км. К сожалению, неудобства Ленской системы превышают даже неудобства систем Енисея и Оби. Лена, как и эти две реки, течет на север, впадая в недоступный правильным морским сообщениям Ледовитый океан, и как и Обь и Енисей, состоит из двух громадных составных ветвей — собственно Ленской и Алданской. Обе эти ветви сливаются еще севернее, чем ветви Оби, в стране, уже совершенно неспособной к оседлой культурной жизни. Кроме того, устье Лены не образует ни широкого открытого лимана, как устье Енисея, ни обширного морского залива, как Обь, а представляет громадную, выдающуюся в Ледовитый океан дельту, которая, со своим лабиринтом островов, разделенным многочисленными протоками, делает Ленское устье с морской стороны гораздо менее доступным, чем устье Енисея.

В отношении климата Якутская область представляется самой континен­тальной в арктической и субарктической зонах Старого Света. В климатическом отношении Якутская окраина может быть подразделена на две полосы, из коих одна соответствует области тайги (высокоствольных лесов), лесных промыслов и спорадического земледелия Западной и Средней Сибири, а другая — полярно­тундровой полосе, полосе оленеводства и езды на собаках. К первой полосе можно отнести уезды Якутский, Олекминский и большую южную часть Вилюйского, ко второй — уезды Верхоянский, Колымский и бассейны Оленека и Лены ниже

Жиганска, в Вилюйском и Якутском уездах. Первая, юго-западная зона занимает 2100000 кв. км, вторая, северо-восточная — 1800000. Судя по 4 пунктам на­блюдений, расположенным в первой части Якутской области, средняя годовая температура в ней около -8 °С, средняя температура зимы -33 °С, а холоднейшего месяца -36 °С, лета +15 °С, теплейшего месяца +17 °С, разность между температу­рами зимы и лета 48 °С, а холоднейшего и теплейшего месяцев 53 °С, т. е. климат во всех своих элементах уже несравненно более континентальный, чем в сосед­ней лесной полосе Средней Сибири. При таких климатических условиях, почва, в которую действие летних солнечных лучей не проникает более чем на пол метра, вечно мерзлая. Но при всем том средняя температура 5-месячного растительного периода составляет еще +11 °С, а в Олекминске и Якутске даже +12 °С; высокая же летняя температура +15 °С, при сильной (в короткий летний период) инсоляции, допускает еще спорадическое земледелие в этой части Якутской области.

В северо-восточной полярно-тундровой части Якутской окраины расположат один из полюсов холода северного полушария. Так, у Верхоянска (под 67°34' северной широты) средняя температура года опускается до -17 °С, средняя температура зимы до -47 °С, холоднейшего месяца до -49 °С, между тем как средняя температура лета превышает +13 °С, а теплейшего месяца +15 °С; разность между зимою и летом 60°, а между теплейшим и холоднейшим месяцами 64°; это уж тип самого континентального климата в Старом Свете. Три с половиной градуса севернее, в Усть-Янске (под 70° 53' с. ш.) климат уже умереннее. Средняя годовая температура выше, т. е. -16 °С, температура зимы -37 °С, холоднейшего месяца -41 °С, лета +9 °С, теплейшего месяца +13 °С, разность между зимой и летом только 47°, а между теплейшими и холоднейшими месяцами 54°. Зато средняя температура 5-месячного растительного периода, которая уже и в Верхоянске едва переходит +8 °С, в Усть-Янске едва превосходит +30 °С или что все равно, средняя +8-градусная температура продолжается в Верхоянске около 5 месяцев, а в Усть-Яске только 3 месяца. На устье Лены, в Сагастыре, где в течение двух лет пребывала метеорологическая станция Императорского Русского Географического Общества, климатические условие оказались еще неблагоприятнее. По средней своей температуре (ниже -17 °С), по температуре зимы -36 °С и холоднейшего месяца -42 °С Сагастырь подходит ближе к Усть-Янску, но средняя температура лета (+3 °С) и теплейшего месяца +5 °С ставит здесь органическую жизнь в условия самые неблагоприятные для ее существования, тем более, что на глубине 0,8 м по­чва здесь уже никогда не оттаивает, а в зимние месяцы на той же глубине почва имеет температуру ниже -20 °С. Понятно, что при таких условиях культурная жизнь в полярно-тундровой полосе Якутской окраины уже совершенно невоз­можна. У Якутска, в лесной полосе, Лена бывает свободна от льда 160 дней в году, между тем как у Усть-Янска она освобождается от льда только на 100 дней.

В отношении к выпадающим в течение года водным осадкам климат, лесной зоны Якутской области представляется неблагоприятнее, чем в Средней Сибири. В течение года количество осадков составляет в Якутске только 310 мм (вместо 400 в Средней Сибири), и зима малоснежнее (38 мм вместо 56), но за то лето имеет здесь почти столько же осадков. В полярной тундровой полосе осадки эти крайне скудны, а именно: общее их количество в течение года составляет только 86 мм, из коих на три летних месяца приходится 45 мм, и в этих цифрах выражается крайняя континентальность климата Якутской окраины и в особенности северо-восточной ее части.

Растительный покров юго-западной части Якутской области мало отличается от растительного покрова Средней Сибири. Лесные породы здесь те же, и только за пределами Якутской области, на юго-западном склоне Станового хребта, по­являются некоторые роды и виды деревьев, не встречающиеся в Сибири от самого

Урала. Вообще же лесная полоса Якутской окраины вся покрыта сплошными густыми, часто непроходимыми лесами, между которыми преобладают листвен­ничные, и обширными болотами, над которыми только местами поднимаются, подобно островам, совершенно обнаженные горные вершины, или соединенные в кряжи, или отдельно стоящие и получившие вследствие отсутствия на них лесной растительности характерное название гольцов. Флора трав в лесной чаще очень бедна, но зато на лесных полянах и пожарищах, открытых болотах, прибрежьях рек и на скатах гольцов она несколько богаче и характеризуется теми же типи­ческими растениями, которые, спускаясь восточнее Енисея со скатов Саянского хребта, распространяются и по всем горным кряжам, пересекающим Якутскую область.

Весьма различна от зоны тайги зона полярно-тундровая, которая начинается измельченными низкорослыми ползучими лесными зарослями, перемежающи­мися с открытыми болотами и переходит за 65 °С. ш. в сплошные тундры. Летом тундра бесснежна, но на треть метра под ее поверхностью уже обнаруживается мерзлая почва, в которой пласты земли перемежаются с пластами чистого льда. В этих-то пластах, кроме полуископаемых морских раковин, живущих и ныне в Ледовитом океане, встречаются не только отдельные кости, но даже и туши исчезнувших обитателей сибирского севера, например, мамонтов и носорогов. На поверхности же тундры растительный покров состоит преимущественно из мхов, но местами проглядывают совершенно низкорослые кустарники и травы, реже образующие со мхами сплошные дерны, а чаще растущие отдельными груп­пами на грязно-буроватой обнаженной глинистой почве. Эта тундровая флора имеет большое сходство не только с флорой соответствующих частей коренной Сибири, но и с флорами европейского севера и даже полярной Америки.

Фауна обеих зон Якутской области имеет также большое сходство с фауной соответствующих зон Средней Сибири, но представляется более богатой не только количеством, но даже и качеством, например, пушного зверя, вероятно, вслед­ствие того, что рельеф Якутской окраины разнообразнее, и на возвышающихся над лесом кряжах и гольцах имеется более свободных от лесной растительности и привольных мест для зверей здешнего края. К исчезнувшим его обитателям принадлежит мамонт — порода слона (Elephas primigenius)y которая обитала во всей Палеарктической зоне уже во время существования человека и, в противо­положность с нынешней породой слонов, была покрыта густой и отчасти длинной рыжей шерстью.

Не менее интересны и бывшие здесь распространенными в ту же эпоху две породы носорога (Rhinoceros antiquitatis Blumb. и Rh. Maerckii fag.). Носороги эти бывают находимы в тех же условиях, как и мамонты; превосходная голова од­ного из таких носорогов, найденная в южной части Якутской области, хранится

ныне в Академии Наук, куда была пожертвована Сибирским отделом Русского Географического Общества.

Что касается населения Якутской области, уже с XVII века захваченной рус­скими, то сама численность и состав его достаточно показывают, как мало вся эта окраина способна для оседлой колонизации. Всех жителей в Якутской области несколько более 260 тыс. душ обоего пола, в числе которых русское население не превосходит 20 тысяч (из них до 6 тысяч ссыльных), т. е. менее 9%, а инородче­ского более 90%. Главная масса этих инородцев состоит из якутов, численность которых доходит до 220 тысяч. Якуты эти тюркского племени, говорят тюркским наречием с некоторой примесью монгольских слов, и замечательно сохранили все свои этнографические черты: облик, тип, язык, нравы и обычаи, и даже одежду. Тюркское это племя было загнано на далекий север еще монголами, во время апогея их владычества в Средней Азии. Сохранив кочевой образ жизни, якуты приспособились, однако, к условиям суровой северной лесной зоны и, променяв

среднеазиатские травяные степи на леса, перемежающиеся с тундрами, сделались народом почти столь же звероловческим, сколько и скотоводческим. Но скотовод­ство все-таки составляет главную основу жизни якутов; затем уже следуют звери­ные промыслы, рыболовство и, в весьма ограниченном развитии, хлебопашество. Русские, слабые своей численностью на Якутской окраине, не имели на якутов другого влияния, кроме обращение значительнейшей их части в христианство, но и это обращение более внешнее, чем внутреннее, так как якуты, в очень сильной степени, еще придерживаются шаманства и своих прежних верований. Якуты не принадлежат к вымирающим племенам. Естественный прирост населения как между якутами, так и между русскими староселами несомненный и даже пре­вышает такой же прирост некоторых северных губерний Европейской России. Более бродячий образ жизни, чем якуты, ведут тунгусы, которых в Якутской окраине насчитывается более 10 тысяч душ обоего пола. Остальные инородцы Якутской окраины, в числе свыше 4 тыс. человек, принадлежат уже к полярным племенам; ламутам, юкагирам, чукчам и корякам. Эти племена занимают пре­имущественно северо-восточную полярно-тундровую часть области. Между двумя зонами Якутской окраины население распределено крайне неравномерно: в то время как в области высокоствольных лесов, лесных промыслов и споради­ческого земледелия обитает до 250 тысяч обоего пола, т. е. по 12 человек на 10 кв. км, в полярно-тундровой размещается не более 12 тысяч человек, т. е. не свыше

7 жителей на 1000 кв. км и при том почти исключительно инородцев, так как русское население расселено по преимуществу в лесной полосе и в городах области.

 

Впрочем, городское население области не превосходит 9 тысяч обоего пола, что составит более 3% всего население области, да и все города области, кроме Якутска, имеющего более 6 тысяч жителей, представляют небольшие оседлые русские поселки, служащие только опорными пунктами русского владычества в крае. В таких оседлых поселках, в полосе тайги, русские занимаются еще до некоторой степени хлебопашеством, а отчасти скотоводством, но уже в полярно­тундровой полосе не отличаются по своим занятиям и промыслам от туземцев. Замечательно, что в то время как в коренной Сибири русское население, находя условия сколько-нибудь сходные с теми, с которыми оно сроднилось на своей ро­дине, не только оставило своею постепенно прирастающей численностью далеко за собой туземные племена, но и в сильной степени их ассимилировало, и даже на окраинах Амурско-Приморской и Киргизско-Степной сохранило в полной чи­стоте свои национальные признаки и свойства, — здесь, на Якутской окраине, под тяжелым гнетом суровой неприветливой природы, русские переселенцы отчасти уклонились от своей национальности. Поставленные в самые неблагоприятные для культурной жизни условия, они местами даже ассимилировались туземными племенами и, применяясь к этим условиям, снизошли до уровня туземцев, как это в особенности заметно между местным населением Верхоянска, Усть-Янска, Зашиверска, Верхне-, Средне- и Нижне-Колымска, чему много способствовали и смешанные браки с туземками.

Мы уже говорили выше, что климат лесной зоны Якутской области допускает еще развитие спорадического земледелия. Только в Олекминской округе оно рас­пространено между там живущими русскими крестьянами и оседлыми якутами, в Якутской же и Вялюйской округах оно существует только в городах и русских поселениях. Под посевами не более 20 тыс. га, из коих до 15 тыс. засевается якутами преимущественно ячменем; затем следует яровая пшеница и овес, а ржи яровой сеется очень мало. Количество посевов понемногу увеличивается (в последнее 10-летие на 50%). Количество собираемого хлеба в последнее 10-летие не превос­ходило средним числом ежегодно 260 тыс. гектолитров, а за семенами 210 тыс. гектолитр. В последнее 10-летие земледелие в Якутской области значительно усилилось и улучшилось благодаря необыкновенному трудолюбию и умению по­селившихся в области раскольников (скопцов). Благодаря их деятельности хлеба в настоящее время уже достаточно для местного потребления населения области (за исключением золотых промыслов) при том условии, что инородцы потребля­ют в большом количестве другую пищу, даваемую им развитием скотоводства, рыболовства и охоты. В полярно-тундровой зоне земледелие совсем

 

не существует. Огородничество и в лесной зоне довольно слабо развито. Замечательно, что развитие хлебопашества обусловливается в Якутской области главным образом поселением в ней раскольников и привлечением их влиянием к земледелию все большого и большого количества кочевников. Ныне земледелием во всей области занимается до 5000 взрослых рабочих.

В сене и травах в области, везде где нет сплошных лесных зарослей, нет не­достатка, а потому скотоводство весьма развито. Для якутов, составляющих огромное большинство населения области, очевидно, скотоводство есть главный источник благосостояния. Лошадей (при абсолютной цифре 110 тысяч) при­ходится в лесной зоне Якутской области по 40 на 100 жителей, т. е. значительно менее, чем в остальных частях Сибири, но несравненно более, чем в Европейской России. Главное же богатство жителей состоит в крупном рогатом скоте (при абсолютной цифре 265 тысяч), составляющем 100 штук на 100 жителей, т. е. более чем в коренной Сибири. Это уже прямо указывает на то, что якуты — кочевое тюркское скотоводческое племя, случайно загнанное в лесную полосу припо­лярной Сибири. Переход самых северных якутов, — там, где крупный рогатый скот достигает крайнего предела своего распространения, — к оленеводству, до­казывает то же самое. Оленеводством, впрочем, занимаются преимущественно бродячие инородцы: тунгусы, чукчи, ламуты и юкагиры. В особенности чукчам олень дает почти всю их пищу, одежду и предметы сбыта. Некоторые чукчи имели в прежние времена не одну тысячу оленей. Даже многоженство богатых чукчей вызвано условиями оленеводства. Оленей, главным образом ездовых, в по­лярно-тундровой полосе насчитывается от 17 до 20 тысяч, т. е. более 60 оленей на 100 жителей этой полосы. Количество оленей в новейшее время, по-видимому,

сильно уменьшилось. Мелкого скота — овец и свиней — жители области тоже совсем не держат. Количество ездовых собак, неоценимых в тундровой полярной полосе, простирается до 4 тысяч.

Чрезвычайно важным подспорьем в экономической жизни Якутской окраины служит рыболовство. Громадные реки Якутской области и ее озера обилуют ры­бой. В лесной полосе, где рыболовство не составляет еще повсеместного занятия жителей, им занято более 10 тысяч человек. В полярно-тундровой полосе, где нет хлебопашества, да и развитие скотоводства, кроме оленеводства, встречает неодолимые препятствия, рыболовство служит главной основой существования жителей, и им занимаются уже все взрослые. Рыба служит главной пищей не только этим жителям, но и их полезнейшим домашним животным — ездовым собакам. К сожалению, в этой именно полосе улов рыбы подвержен невероятным колебаниям, вследствие которых население имеет в иные годы недостаточное питание, а число собак сильно уменьшается от бескормицы. О колебаниях в улове рыбы можно получить понятие из того, что в 1898 г., в то время когда в трех уездах лесной полосы улов был нормальный и не превосходил 500 тыс. кг, в Кодымском уезде он был в 12 раз значительнее, чем в 1897 г., и превзошел цифру 9 млн кг.

Собственно лесными промыслами, т. е. рубкой и сплавом леса, в Якутске за­нимаются крестьяне Якутского и Олекминского округов, которые, например, с 1898 г. доставили туда 446 тыс. куб. м преимущественно лиственничных дров, да 3700 лиственничных и сосновых бревен, всего на 15 тыс. руб.

Зато звероловные промыслы играют большую роль в экономической деятель­ности населения как в лесной, так и в полярно-тундровой полосе. Всего более в области добывается белок (от 200 до 600 тыс. штук ежегодно: в 1898 г. их было привезено на Якутскую ярмарку 900 тыс.), затем следуют зайцы (от 50 до 70 тыс. штук); горностаи (от 10 до 40 тыс., в 1898 г. их было привезено на Якутскую ярмарку 45 тыс.); песцы (от 5 до 15 тыс. в 1898 г. их было привезено на ярмарку 3800 шт.); олени, лоси и козы (от 6800 до 8000 штук); лисицы (от 2800 до 4000); хомяки (более 1000) и хорьки (до 1000). Наконец промышляются еще медведи

(от 250 до 400) и речные бобры, теперь уже очень редкие. Славившиеся прежде якутские соболи теперь уже почти совершенно истреблены в области, но приво­зятся еще на Якутскую ярмарку или из Киренского уезда Иркутской губернии, или из Удского края Приморской области, причем их количество в 1898 г. превышало 5000 на сумму 220 тыс. руб. Стоимость же всех привезенных в этом (1898) году на Якутскую ярмарку пушных товаров превышала 534 тыс. рублей. Лесные пожары и хищническая ловля пушных зверей всего более уменьшают их размножение. Так, например, выкапывание и истребление даже слепых еще детенышей песцов сильно останавливает размножение этих прекрасных животных. Звериными промыслами в области занимаются от 12 до 15 тысяч человек.

Добывание мамонтовой кости составляет прибыльное занятие, особливо в полярно-тундровой полосе, также как и добыча моржового зуба. Разыскивают мамонтовую кость летом на берегах рек, когда после весенних разливов скелеты мамонтов обнаруживаются после обвала крутых берегов, состоящих из мерзлой почвы. Перевозка кости производится уже зимним путем, когда места ее на­хождения становятся доступными для особо приспособленных для такой пере­возки саней. В 1898 г. на Якутскую ярмарку было привезено мамонтовой кости до 32 тысяч кг на сумму 52 тыс. рублей.

Золотопромышленность имеет значительное развитие в Якутской окраине. Более 100 действующих золотых приисков разделяются на две группы: Олекминскую и Витимскую, отделенные одна от другой низким водоразделом в 16 км шириной. На обеих работают до 25 тысяч человек и добывают золота ныне от 1000 до 1150 кг в год из 2 млрд кг золотоносных песков. Таким образом золотопромышленность дает лицам, эксплуатирующим золотые россыпи Якутской окраины, валовой доход свыше 14 млн рублей, потребляя припасов и разных предметов более чем на 4 млн рублей. Рабочие приисков зарабатывают от 4 1/2 до 5 млн рублей. Из этих цифр видно все значение золотопромышленности для Якутской окраины.

Что же касается до промышленности обрабатывающей, то развитие ее на Якут­ской окраине уже совершенно ничтожно. Из сотни действующих здесь про­мышленных заведений 3 кожевенных» 16 кирпичных, а остальные мукомольные мельницы, из коих 3 паровых. Все они производят на сумму не свыше 26 тыс. руб. Вся же остальная обрабатывающая промышленность, при весьма незначитель­ном денежном обороте, имеет кустарный характер. Якуты и вообще инородцы, кроме необходимой для них самодельщины, производят весьма мало предметов для сбыта на рынки края. Между якутами есть однакоже кожевники, свечники, кирпичники, гребенщики, резчики вещей из мамонтовой кости, но они работают лишь домашним способом, при помощи своей семьи. В городах между русскими ремесленниками есть плотники, столяры, кузнецы, слесари, переплетчики и даже золотых дел мастера и фотографы. В Якутске есть и типография. Извозный промы­сел при отсутствии железных путей, а в продолжительные зимы и водных, имеет значительное развитие в области. На одни Олекминские и Витимские золотые прииски перевозится ежегодно клади свыше 100 млн кг, что доставляет перевоз­чикам до 360 тыс. руб. заработка. Якуты доставляют в Верхоянск казенные запасы

муки, крупы, соли, пороха и свинца, зарабатывая до 12 тыс. руб. Подобные же извозы существуют и в Колымском и в Вилюйском округах.

Все, что было сказано о Якутской окраине» при полном в ней отсутствии культурно-земледельческой зоны, составляющей центр тяжести для населения коренной Сибири, указывает на то, что окраина эта для русской оседлой колониза­ции имеет мало значения и что почти вся она предназначена самой природой для обитания или блуждающих племен, бывших с незапамятных времен аборигенами полярных стран, или забредших сюда из среднеазиатских степей кочевников, сумевших освоиться и акклиматизироваться в лесной зоне этого сурового Се­вера. Для русских же эта окраина может иметь только одно значение: она может служить, как и Северная Британская Америка (кроме Канады и Орегона) для англичан, более или менее организованной эксплуатации естественных богатств страны, несомненно в ней существующих, но распределенных самым тонким и местами перерывающимся слоем по необъятному пространству относительно самой холодной из обитаемых земель Старого Света. К этим эксплуатируемым уже и ныне русскими естественным богатствам края относится россыпное золото, мамонтовая кость, пушнина и предметы, доставляемые рыболовством. Может получить еще развитие эксплуатация минеральных богатств края: добыча метал- лов, соли, а также лесные промыслы и промыслы на Северном океане, исходным пунктом для которых могли бы служить русские оседлые поселение на Лене, Яне и Колыме.

К северу от прибрежий Якутской окраины и коренной Сибири расстилается необъятная поверхность Северного океана, которую нельзя признать совершенно гладкой не только потому, что над ней поднимаются местами более или менее возвышенные острова и группы островов, но и потому, что почти во все времена года водная поверхность Северного океана покрыта льдами. Не будь этих льдов, служащих непреодолимой преградой правильному судоходству по неприветли­вому океану, и не превращайся постепенно, по мере приближения своего к океану, Сибирская равнина в бесплодную тундру, на которой не только находит свои пределы лесная растительность, но постепенно более или менее замирает и вся органическая жизнь; не будь скованы льдами в своих устьях сибирские реки

в продолжение большой части года, — географическое положение всей Сибири для океанических сообщений и всемирной торговли было бы самое блестящее.

На всем азиатском побережье Ледовитого океана, от Югорского шара до мыса Дежнева, от которого начинается уже вход в Берингово море, нигде нет ледников, спускающихся в море, вследствие чего так называемые ледяные горы у сибирских берегов попадаются редко, но зимой огромные пространства моря бывают по­крыты льдом, и едва ли на Северном океане, против сибирских берегов, остаются где-либо постоянные полыньи значительных размеров. Льды за зиму редко дости­гают толщины более 3 м, но при напоре сталкивающихся льдов образуются кучи ледяных обломков, возвышающихся иногда свыше 2 м и называемых торосами. При свежих ветрах падающие снежные осадки производят страшные метели, часто доходящие до степени буранов. При таких буранах на снежной поверхно­сти образуются гребни, называемые застругами. При сильных морозах во льду образуется много трещин, в которые весной всасывается вода, удивительно спо­собствующая таянию льдов. При всем том лед у сибирских прибрежий начинает ломаться только в конце июня, а далее в море он часто стоит до конца июля. Но и во все продолжение лета ледяные глыбы, отчасти происшедшие от разрушения океанического ледяного покрова, отчасти выносимые в океан сибирскими реками, несутся под влиянием ветров и морских течений по океану, скопляясь то в той, то в другой части его. Напор вод, наносимых течением Гольфстрим, огибая Новую Землю, выносит льды Карского моря через Карские ворота и Байгачский про­лив и способствует полному очищению Карского моря к осени. Это счастливое обстоятельство и дает возможность кораблям проникать в него через проливы осенью, достигать до устья Енисея и той же осенью возвращаться в европейские моря. Но и это изменяется из года в год, и не во все года устье Енисея одинаково доступно. На необъятном же протяжении океана между устьем Енисея и мысом Дежнева (крайняя северо-восточная оконечность Сибири) льды не находят себе, по-видимому, другого пути, как следуя с морскими течениями к берегам Гренландия, и оттуда уже, вдоль этих берегов, к югу. Этим путем, по-видимому,

шли льдины, на которых приплыли к берегам Гренландии вещи, брошенные экипажем погибшего к северу от Новой Сибири американского судна «Жан- нетта», этим же путем прошел корабль Нансена («Фрам»), участь которого так долго озабочивала весь просвещенный мир. Такой кружный путь, однакоже, не вполне обеспечивает выход всем льди­нам, образующимся зимой в русском поморье Ледовитого океана. Вот почему путь из европейских морей к устьям Лены, а тем более к Берингову проливу, далеко не обеспечен, и если экспедиция Норденшельда первая в истории море­плавания успешно пробилась из евро­пейских морей через Берингов пролив в Восточный океан, то это можно счи­тать пока только счастливой случайно­стью, что доказывается тем, что корабль Норденшельда и Паландера — «Вега», вследствие немногих дней промедления в пути, должен был зазимовать на берегу Чукотского полуострова и обогнул мыс Дежнева только 20-го июля следующего года, хотя при еще более счастливой случайности мог бы, конечно, нигде не останавливаясь, обогнуть и весь Сибир­ский материк в течение одного лета; да и сам Дежнев, бесспорно открывший впервые пролив, отделяющий Старый Свет от Нового, отправился в свой путь в 1647 г., а обогнул мыс, ныне носящий его имя, только в 1648 году.

Островов вдоль сибирского прибре­жья, восточнее обширного двойного острова Новой Земли, не особенно много. Особенного внимания между ними заслуживают более отдаленные от берегов Сибири острова, как, например, острова Новосибирской группы, Врангелева земля и Земля Санникова.

Группа Новосибирских островов, хорошо знакомая русским, состоит из трех больших островов: Котельного, Фаддеевского и Новой Сибири, лежащих в от­крытом океане к северо-востоку от Ленской дельты, и нескольких меньших, расположенных, подобно Ляхову острову, отчасти ближе к Святому носу. Еще далее к северу, в океане, за Новосибирскими островами, находится еще никем не посещенная Санникова земля, были встречены американскою экспедицией погибшего корабля «Жаннетта» и другие небольшие острова; но посещаются русскими промышленниками только три большие Новосибирские острова.
Чаще всего переезд на эти острова совер­шается весною, ранее таяния льдов на океане, причем промышленники при помощи собак или оленей, переезжают замерзшее еще море на легких нартах и, пробыв на островах короткое лето, возвращаются тем же способом оттуда осенью, когда лед уже снова сковыва­ет морскую поверхность. Сибирских промышленников привлекает на Но­восибирские острова в особенности обилие мамонтовой кости. В научном отношении Новосибирские острова имеют особое значение, потому что представляют обширное и интересное кладбище целого органического мира, процветавшего когда-то здесь под 75° и 76 °Северной широты. Органический мир этот состоял не только из исчезнув­ших крупных животных, как напри­мер, мамонтов, двух видов носорога, буйволов, мускусных быков, трех пород оленей и даже породы лошадей, но из многочисленных стволов исчезнувших деревьев среднетретичной миоценовой формации, принадлежащих к родам лиственных деревьев, свойственных уме­ренной зоне и не растущих ныне в Сибири, как например, вязов и орешников. Необыкновенное богатство Новосибирских островов костяками и остатками ис­чезнувших животных и растений объясняется свойствами почвы, принадлежащей послетретичным тундровым, перемежающимся с чистым льдом, наслоениям, которые имеют здесь такое обширное распространение, что если бы, например, на острове Новой Сибири температура воздуха на продолжительное время под­нялась выше нуля, то кроме составляющих его остов четырех гор, состоящих из гранитов, круто приподнявших горнокаменные пласты, весь остров обратил­ся бы в жидкое тесто, которое вместе с заключающимися в нем ископаемыми остатками сделалось бы добычей морских волн. В настоящее же время как флора, так и фауна Новосибирских островов крайне бедны. Во все лето, проведенное в 1885 и 1886 годах членами академической экспедиции доктором Бунге и бароном Толем на Новосибирских островах, не много было таких дней, в которые можно было делать какие бы то ни было сборы цветущих растений и живых насекомых.

Один-два ясных, относительно теплых дня сменялись холодными и пасмурными днями, и живой растительный покров снова скрывался под слоем снега. На уте­сах меньших Новосибирских островов — Столбового и Ляхова, мимо которых проезжала экспедиция Норденшельда, во второй половине августа, при хорошей погоде и совершенно свободном ото льда море, птиц гнездилось сравнительно мало, и крупных морских животных в окрестном море не было видно.

Врангелева земля — совершенно неисследованный русскими остров, немного известен только американским китобоям. Американцы обогнули его с севера и доказали, что размеры его не превосходят размеров Новосибирских островов, от которых, по-видимому, Врангелева земля и не особенно отличается по своим физическим условиям. Как Врангелева земля, так и Санникова ожидают еще своих исследователей, разумеется, со стороны России, и при развитии русского китобойного промысла, может быть, получат свое практическое значение.

Но как ни неблагоприятны климатические условия сибирского поморья Се­верного Ледовитого океана, нельзя сказать, чтобы глубина его была совершенно безжизненна. Подводная океаническая флора состоит из водорослей (Algae), которых во всем сибирском поморье Северного океана, благодаря тщательным исследованиям экспедиция Норденшельда, было найдено 35 видов. При этому однакоже, водоросли сибирского поморья далеко не достигают того роскошного развития и тех громадных размеров, которые вообще свойственны водорослям полярных морей. Притом водоросли почти совсем не встречаются в непосредствен­но береговой полосе Сибирского моря, а флора их получает настоящее развитие

несколько вдали от берегов в сублиторальной (подбережной) полосе, и только в этой полосе находятся кое-где хорошие местонахождения водорослей.

В морских животных в сибирском поморье Северного океана нет недостатка. Из низших животных экспедиция Норденшельда близ устья Колымы находила чашевидные губки, около берегов Таймырского полуострова и около Челюскина мыса — чрезвычайно красивые формы морских звездчатых животных; а около зимовья экспедиции — морскую звезду (Ophioglypha nodosa Lixtaen.). Несравнен­но богаче Северный океан видами моллюсков и ракообразных. Виды последних встречаются в большом количестве даже там, где вообще органическая жизнь бедна, как например, около Ленской дельты. Что касается позвоночных животных, то Северный океан достаточно богат разными породами рыб, поднимающихся в те многоводные реки океанического бассейна, доступ в которые не слишком затруднен для них песчаными засорениями и наносами. В северо-океанических реках особенно много пород сигов к которым относятся нельма (Corregonus leucichtis), лолядь (C. peled), чир (С. nasutus), омуль (С. omul), муксун (С. muksun) и пр. Водятся в значительном количестве в Северном океане еще навага (Gadus navaga) и корюшка (Atmerus eperlanus). Но особый интерес имеет для науки открытая экспедицией Норденшельда и чрезвычайно вкусная чернорыбица

(Dalia delicatissima Sm.), издавна, впрочем, известная чукчам и русским рыбопромышленникам. Что же касается до морских млекопитающих, то они, конечно, при обширности их географического распространения те же, что и во всех полярных морях, а именно: шесть пород тюленей (Phoca), беляк, или белуга (Delphinus leucas), морж (Trichecus rosmarus), касатка (Phocaena orca), и наконец породы китов, впрочем, редко под­ходящих к плоским и неприступным сибирским побережьям, но, по-видимому, очень распространенных севернее больших океанских островов Новой Сибири и Врангелевой земли. К сожалению, все эти обитатели русского Северного океана служат предметом добычи не для сибиряков, а для более предприимчивых аме­риканских китобоев, а со стороны Сибири можно ожидать начала эксплуатации богатств нашего Северного океана только тогда, когда на больших реках Сибири возникнет постройка судов, приспособленных для полярных плаваний, разо­вьется охота к ним и познание морского дела. Такого-то развития можно ожидать от влияния на Сибирь великого Сибирского железного пути.

 

Амурско-Приморская окраина Сибири

 

Амурско-Приморская окраина в настоящее вре­мя приобретает для нас все большее и большее значение как по своему положению на прибрежьях частей Тихого океана — Японского, Охотского и Берингова морей, так и потому, что служит конечным пунктом будущего великого сибирского же­лезного пути и крайним восточным пределом русской колонизации.

В административном отношении Амурско-Приморская окраина состоит из трех областей — Забайкальской, Амурской и Приморской, образующих в сово­купности Приамурское генерал-губернаторство; в географическом же отношении окраина эта занимает всю русскую часть Амурского бассейна. Забайкальскую часть Енисейского, небольшую часть Ленского (Витим), всю русскую прибреж­ную полосу Японского моря, все западное побережье Охотского до Станового хребта, весь полуостров Камчатку и наконец всю северо-восточную оконечность

Азиатского .материка, с речной областью Анадыря и Чукотским полуостровом. В таком составе Амурско-Приморская окраина занимает громадное пространство в 2875 тыс. кв. км. Пространство это по своим естественным условиям разделяется на четыре резко различающиеся между собой края, а именно: Забайкальский, Амурский, Уссурийско-Приморский и Охотско-Камчатский.

Первый из них, Забайкальский край, совпадает с Забайкальской областью. Край этот занимает 600 тыс. кв. км. Он пересечен по самой средине диагонально Становым хребтом, который служит водоразделом между водами, текущими с северо-западной его стороны в Байкал (Селенга, Баргузин и Верхняя Ангара) и в Витим, правый приток Лены, а с юго-восточной — в Шилку, одну из двух верховых рек системы Амура. В отроге этого хребта, не достигающего пределов вечного снега и разделяющего продольные долины Ингоды и Онона, составных ветвей реки Шилки, поднимается высшая гора всего края — Чокондо до 2500 м над океаном. Вершина ее находится уже в альпийской зоне и носит пятна вечного снега. Весь Забайкальский край, кроме степной полосы, проходящей по китайской границе между Ононом и Аргунью, южной составной ветвью Амура, более или менее горист. Преобладающее направление горных кряжей Забайкальского края от юго-запада к северо-востоку. Все эти горы не достигают большой абсолютной высоты; высота перевалов Яблонного хребта между Верхнеудинском и Читой едва превосходит 1000 м, а наиболее высоких пунктов — 1200 м. В Хамар-Дабанском отроге есть горы, достигающие 2000 м. В большей части горных кряжей встреча­ются обнажения кристаллических пород: гранитов, гнейсов и слюдяных сланцев. Местами распространены грюнштейны, а также и настоящие вулканические по­роды: трахиты и базальты. Осадочные породы в приподнятых кристаллическими породами пластах своих обнаруживают присутствие палеозойских формаций (особливо силурийской и каменноугольной), а также вторичной (юрской) и

третичной. При таком разнообразии геогностического состава Забайкальского края минеральные богатства его весьма значительны. Здесь есть не только золотые россыпи, серебросвинцовые и медные руды, но и оловянные (единственные в Рос­сии), а также ртутные, серные, каменноугольные месторождения и нахождения цветных камней: бериллов (аквамаринов) и тяжеловесов (топазов). В железных рудах нет недостатка. Минеральными источниками Забайкальский край особен­но богат; как температура, так и состав их весьма разнообразны. Между ними есть щелочные, щелочно-глауберовые, сернистые, железные, железно-щелочные, железно-известковые, известковые и химически индифирентные. Страну можно считать хорошо орошенной, несмотря на ее континентальность. Селенга и при­токи ее Чикой, Хилок и Уда, а также верховые реки Анура: Ингода, Онон, Шилка и Аргунь — орошают прекрасные долины и отчасти равнины, весьма удобные для культуры и оседлой жизни. Не менее хорошо орошены, но менее привольны, по большей суровости климата, долины самого северного в Забайкальской области уезда Баргузинекого, а именно: долины Витима, притока его Цыпы, Баргузина и Верхней Ангары. Есть в Забайкальском крае и равнины, хотя не особенно об­ширные, как, например, по Уде — плоскогорье, известное под именем Хори некой и Братской степей, а в южной, близкой к китайской границе полосе области — степи: Тарейская, Кударинская и Аргунская. Вообще говоря, можно считать, что более трети пространства Забайкальского края, а именно до 250 тыс. кв. км, может быть отнесено к землям, удобным для культуры и оседлой колонизации.

Климатические условия южной части Забайкальского края весьма отличны от таких же условий других составных частей рассматриваемой окраины. Климат в Забайкалье еще совершенно континентальный. Средняя годовая температура (-23 3/4 °С) близка к средней температуре не культурно-земледельческой, а лес­ной полосы Средней Сибири. По температуре зимы (-27 °С) и холоднейшего месяца (-30 °С) и климат Забайкальского края представляется суровее, чем даже

в лесной полосе Средней Сибири, но по температуре лета (+17 °С) и теплейшего месяца (+19 °С) южная часть Забайкалья представляет еще лучшие условия, чем культурно-земледельческая полоса Средней Сибири. Таким образом, разность между зимней и летней температурами (43 °С) и между теплейшим и холодней­шим месяцами (49°) указывает на большую континентальность забайкальского климата по сравнению со Средней Сибирью. Что касается средней температуры растительного периода, то хотя она немного ниже той же температуры в культурно­земледельческой полосе Средней Сибири, составляя только +13,5 °С, но хлеба, несмотря даже на вечно мерзлую почву, кое-где еще встречаемую на глубине 1 м, в Забайкальском крае вызревают хорошо благодаря лучшему действию солнеч­ных лучей, зависящему не только от южного положения Забайкальского края, но и от более безоблачной и прозрачной атмосферы по сравнению с культурно­земледельческими областями коренной Сибири.

По отношению к количеству водных осадков климат Забайкальского края представляется также несравненно более континентальным, чем климат культурно-земледельческой полосы коренной Сибири. Количество выпадающих здесь в течение круглого года осадков превосходит 390 мм, т. е. почти то же, что в земледельческих зонах коренной Сибири, но зимы представляются даже почти совершенно бесснежными (7 мм в течение всей зимы). К счастью, летние осадки (более 220 мм) значительно выше, чем в коренной Сибири, и совокупностью этих условий объясняется то, что Забайкальский край и до сих пор может считаться главною житницею всей Амурско-Приморской окраины.

В растительном покрове Забайкальского края отражаются все самые тонкие черты его климатических особенностей: в той половине края, которая расположена

между северо-западным склоном Яблонового хребта и Байкалом, флора носит еще вполне характер горной флоры восточной оконечности Алтайско-Саянской системы. Альпийских трав, свойственных исключительно Алтайско-Саянской системе, в Забайкальском крае растет очень много. Но с переходом по ту сторону Яблонового хребта флора сильно изменяется, и появляются растения Крайнего Востока умеренной зоны азиатского материка. Так из древесных пород здесь встречаются деревья, принадлежащие к родам, не растущим в Сибири от само­го Урала, а именно — дуб (Quercus mongolica Fisch.), вяз (Ulmus campestris L. var. pumila L.), орешник (Corylus heterophylla Fisch.) и дикая яблоня (Pyrus haccata I.). Замечательно, что из появляющихся впервые за Байкалом кустарников только немногие принадлежат к амурской флоре. Остальные же составляют особенность так называемой даурской флоры и общи Забайкалью с соседней Монголией. Что касается флоры трав, то из 112 их видов, встречаемых впервые за Байкалом, только 46 переходят и на Амур, а остальные принадлежат местной, так называемой даур­ской флоре, служащей переходом от Сибири к Монголии, куда и действительно переходят многие из растительных пород.

В соответствии с поразительными изменениями растительного покрова в За­байкальском крае изменяется и фауна его беспозвоночных животных. Весьма многие их формы, совершенно отсутствующие в Сибири, как, например, из чле­нистых животных речные раки, появляются на верховых реках системы Амура, разумеется, с видовыми различиями от европейских (Astacus amurensis). При­ближение к морю чувствуется и в появлении таких форм насекомых, которые служат переходными от континентальных к приморским. Что касается фауны позвоночных животных, то при более обширных областях распространения этих животных, конечно, их забайкальская фауна имеет несравненно большее сходство с остальною фауной Сибири, чем фауна беспозвоночных. При всем том, к животным, распространенным по всей лесной зоне коренной Сибири, присоединяются еще и некоторые горные формы Алтайско-Саянской системы, степные — Монголии, и наконец звери, водящиеся в Амурской области и Манч­журии. Фауна птиц, которые по самым свойствам своего передвижения могут иметь самые обширные области распространения, также совмещает в себе здесь

как северные, так и южные формы. По отношению к змеям и другим гадам, во­обще столь мало распространенным в Северной Сибири, Забайкальский край представляется относительно богатым. Кроме безвредных ужей в Забайкалье встречаются и весьма ядовитые змеи: Trigonocephalus intermedius и Tr. Blomhoffii Boje. Наконец, фауна рыб, с переходом через Яблоновый хребет на систему Амура, представляется уже совершенно иной.

Благодаря относительно благоприятным условиям климата и давности ко­лонизации, начавшейся здесь еще с конца XVII века (в 1692 г. здесь было уже 7000 русских, в 1720 г. — 10 тысяч, в 1740 г. — 20 тысяч и в 1760 г. — 40 тысяч), Забайкальская область имеет уже ныне 664 тысячи жителей, т. е. до 11 жителей на 1 кв. км. В городах живет менее 6 % населения. До занятия края русскими территория нынешней Забайкальской области была занята двумя племенами аборигенов: на севере бродячими по лесным пространствам края тунгусами, а на юге надвинувшимся из Монголии кочевым скотоводческим племенем бу­рят. Первых ныне в области до 26 тысяч, но они значительно обурятились или обрусели и большею частью уже перестали быть бродячими звероловческими племенами; вторых — до 170 тысяч. Забайкальские буряты представляют самое культурное племя из сибирских инородческих племен и пользуются большим благосостоянием. Прекрасные их дацаны (храмы) представляют те пункты, около которых начинает группироваться оседлая жизнь переходящих уже постепенно к оседлости бурят. Остальное население области (за исключением 6500 евреев) русские насельники: старожилы и новоселы, так что край, при почти 70% русского населения, не только представляется совершенно русским, но и образует пока еще центр тяжести русского владычества всей Приморско-Амурскою окраиной. Часть тунгусов и небольшое количество живущих в Ю-В части области орочон, всего в числе до 2000 человек, еще находятся на степени бродячих звероловов; у бурят, кочующих в весьма тесных пределах и постепенно переходящих к полуоседлости, но сохранивших еще свои верование и национальные черты в большей степени, чем в Иркутской губернии — на первом плане стоит скотоводство, а земледелие

служит им только подспорьем; наоборот, у русских насельников земледелие стоит на первом плане, а скотоводство является весьма важным подспорьем экономи­ческого благосостояние русского населения края.

Обширному развитию земледелия и скотоводства в области, кроме северной ее части (Баргузинского и части Селенгинского уездов), способствуют не только климатические условия, но и плодородная, отчасти черноземная почва, обилие пастбищ и качество растущих на них трав. При залежной системе хозяйства и даже захватном способе пользования землей земледельцы Забайкальской об­ласти имеют под посевами до 300 тыс. гектаров земли (всей же пахатной, т. е. способной к распашке и состоящей в пользовании местного населения, считается до 1 1/2 млн га). Хлеба жители Забайкальской области собирают от 1 1/4 до 4 млн гектолитров, из коих половина приходится на ярицу (яровую рожь), другая по­ловина — на яровую пшеницу, овес, гречу, картофель и ячмень. Средним урожаем для ярицы и пшеницы считают 1000 кг с акра, хорошим — 1000 и выше. При гоприятных условиях сборы от 2 до 2 1/2 тыс. кг не составляют редкости, причём и качество зерна весьма высоко. Таким образом, условия земледелия в Забайкалье благоприятнее, чем даже в самых хлебородных местностях юго-восточной части Европейской России (например, в Самарской губернии). Пищевой хлеб обеспечивает с большим избытком не только прокормление самих земледельцев, но и всех жителей области. Прежде избыток хлеба шел на продовольствие жителей и войск Амурского края, но ныне, с развитием земледелия в Амурской области, край этот почти не нуждается в привозном хлебе.

Часть хлебного избытка идет на винокурение и на золотые промыслы Якут­ской области, но другого внешнего сбыта забайкальское земледелие не имеет. При таких условиях цены на хлеба в урожайные годы весьма низки: например, за 16 кг ярицы — от 20 до 25 коп.; зато в засушливые, неурожайные годы цена воз­растает до 2 и более рублей за 16 кг. Буряты Селенгинского уезда, занимающиеся земледелием, прибегают к искусственному орошению полей.

Скотоводство в области имеет сравнительно с другими местностями Сиби­ри еще большее развитие, чем земледелие. Лошадей (при абсолютном числе до 650 тысяч) приходится до 100 на 100 жителей, более чем даже в Среднем Сибири.

Еще более крупного рогатого скота. При абсолютной цифре 1300000 его при­ходится по 200 голов на 100 жителей. Наконец, мелкого скота более 1500000, т. е. до 250 голов на 100 жителей, что объясняется обширным развитием овцеводства, встречающим самые благоприятные условия в Забайкалье, а именно: хорошо оро­шаемые дождями, но не болотистые луга, обильно покрытые сочными травами, и чрезвычайно обширные выгоны (поскотины) для скота около селений, а у бурят около их зимовок нередко даже ими удобряемые покосы (утуги). Замечательно что в области есть немало таких домашних животных, которые едва ли совмещаются в какой другой стране в свете, а именно верблюды, которых буряты Читинского и Акшинского уездов держат в количестве до 10 тысяч, а с другой стороны — олени, которых тунгусы Баргузинского и Читинского уездов держат в количестве до 4200. Вследствие всех этих обстоятельств Забайкальская область, по крайней мере по количественному развитию скотоводства (на жителя), занимает первое место во всей империи.

Для лесных промыслов в области широкий простор, так как леса занимают 25% пространства всей области, а именно более 6 млн га. Но само собой разумеется, что лесопромышленность, в тесном смысле этого слова, за исключением некоторого сплава лесных произведений в Амурскую область, удовлетворяет, за неимением I другого внешнего сбыта, только местным нуждам. Зато лесные звериные промыслы | имеют в области весьма значительное развитие. Для бродячих тунгусов и орочон они служат главным и почти единственным средством существования, а для русских — важным подспорьем, благодаря выгодному сбыту пушнины (особливо белки) и пантов (рогов изюбря). Что же касается до рыбной ловли, то она имеет также большое значение в экономической жизни края. Значительные заработки от рыбного промысла имеет население, живущее не только около Байкала и его притоков, но и около значительных озер (Эравнинского, Шаклинского, Гусиного) и рек Амурского бассейна. Одних омулей в Баргузинском и Селенгинском окру­гах ловится в год до 7 млн штук на сумму свыше 500 тыс. руб. Нерпы (тюлени) Байкальского озера служат также предметом добычи.

Но самые крупные богатства дает Забайкальской области золотопромышлен­ность, занимающая до 6000 работников и дающая золота ежегодно на сумму от 4 до б млн рублей.

Золотые прииски Нерчинского горного округа, находящиеся в ведении каби­нета Его Величества, занимают обширную площадь в четырех административ­ных уездах Забайкалья, но разрабатываются ныне только в уездах Акшинском (по рекам Онону, Ингоде и Нерче) и Нерчинском (по Урюму, Газимуру, Нерче и Шилке). В 10-тилетие 1886 — 1891 гг. средним числом ежегодно на этих приис­ках добывалось до 3300 кг золота при 5000 рабочих. В 1894 г. золотые прииски всей Забайкальской области дали 3900 кг на сумму свыше 5 1/2 млн рублей, в том числе на приисках Кабинета Его Величества добыто 2500 кг. Что же касается до заводской и фабричной промышленности, т. е. промышленности обрабатываю­щей в тесном смысле этого слова, то она не имеет значительного развития, так как занимает менее 1500 работников, между тем как земледелием занято не менее 80 000 взрослых работников.

Первое место в промышленности обрабатывающей принадлежит все-таки заводам, добывающим ископаемые материалы.

Добыча серебра в Нерчинском округе развилась уже с начала XVIII века, и в период 1763 — 1786 гг. достигла своего апогея. В то время выплавлялось серебра на Нерчинском заводе более 10 тыс. кг в год. В первой половине нынешнего века наряд Нерчинского округа доходил в некоторые периоды до 5000 тыс. кг еже­годно, но к 1847 г. количество серебра уже упало до 3000 тыс. кг. Экономический строй Нерчинского заводского хозяйства, основанный на эксплуатируемом очень нерасчетливо обязательном труде приписанных к заводам мастеровых и кре­стьян, уже был сильно поколеблен, когда генерал-губернатор Восточной Сибири

Н. Н. Муравьев, вынужденный необходимостью быстрого занятия и заселения Амурского края, добился переименования заводских крестьян в казачье войско и отчасти их выселения на Амур. Последний же удар серебряному производству был нанесен уничтожением в 1863 году крепостного права и обязательного труда. Рудники Нерчинского края лишились своей опоры, отчасти были затоплены, а производство их упало и наконец совершенно прекратилось. Восстановление серебряного промысла было задержано открытием в Нерчинском крае богатых золотых приисков, эксплуатация которых, будучи гораздо выгоднее разработки серебряных рудников, отвлекает постоянно много рабочих рук от заводских промыслов. При всем том в последнее 10-летие серебросвинцовое производство Нерчинского края начинает восстанавливаться. Ныне разрабатываются 10 сере­бросвинцовых рудников из числа существующих 90, и сереброплавильные заводы выплавляют ежегодно до 800 кг серебра. Сумма производства, при 400 — 500 ра­бочих, оценивается от 150 до 220 тыс. руб. Запасы серебряных руд в Нерчинском крае далеко не истощены, и серебряное дело, при улучшении экономических условий края может развиться здесь с новой силой. То же можно было бы сказать об оловянных, ртутных и серных месторождениях края, эксплуатация которых была прекращена по причинам экономическим, а совсем не по неблагонадежности этих месторождений. Медные месторождения края никогда не были обстоятельно разведаны, а тем менее эксплуатируемы. То же можно сказать и о каменном угле, в котором нет недостатка в крае. Железные месторождение края богаты, но из них разрабатываются только Балягинские рудники Верхнеудинского уезда. Здесь на речке Баляга (впадающей в Хилок) расположен в 500 км от Читы Петровский завод, имеющий лесных дач до 90 тыс. га. В 6-тилетие 1886 — 1891 гг. он выплавлял ежегодно средним числом по 620 тыс. кг чугуна и изготовлял железа и железных

изделий 360 тыс. кг, при 200 — 300 рабочих. В 1896 г. сумма производства завода оценивалась в 380 тыс. рублей. Нет сомнения, что железное производство в За­байкальском крае имеет все условия для более обширного развития. Остальные заводы Забайкальского края, перерабатывающие минеральные продукты: солева­ренный, содовый и стеклянный, не говоря о довольно значительных цементном, кирпичном и гончарном производствах. В особенности значителен цементным завод Товарищества Амурского цемента на берегах реки Шилка близь железно­дорожной станции Баян.

Из заводов, обделывающих растительные продукты, не считая мельниц, из которых 11 паровых перемалывают на 115 тыс. руб., самое видное место принад­лежит заводам винокуренным, пивоваренным и водочным (их всего числом 8), перекуривающим более 8 млн кг хлеба и производящим на 720 тыс. руб. питей при 200 рабочих. Наконец из заводов, обделывающих животные продукты, первое место принадлежит заводам кожевенным, свечно-сальным и мыловаренным, производящим на 480 тыс. руб. при 400 рабочих. Между ними стеариновый завод Осокина в Кяхте есть единственный в Сибири.

Кустарная промышленность слабо развита в области, однакоже в последние гады начали появляться в Забайкалье новые для края ремесла, например, седельные, так что кустари поставляют уже ныне в Читу для казачьих полков до 250 седел.

В торговом отношении для Забайкальского края всегда имела большое значе­ние транзитная торговля из Китая через Кяхту, дававшая крупные выгоды и за­работки населению края. Но нет сомнения, что еще большее значение для края будет иметь великий Сибирский железный путь, строящийся ныне в пределах области от станции Мысовой на Байкале на Верхнеудинск, Петровский завод, Читу до станции Сибирь в направлении к маньчжурскому городу Хайдару, с ветвью от станции Кайданово на Нерчинск до Сретенска на Шилке. Вся железная дорога в пределах Забайкальского края имеет 1010 верст длины.

Амурский край — вторая часть Амурско-Приморской окраины — представляет по всем своим физическим условиям тип совершенно отличный от

Забайкальского. Под Амурским краем разумеем мы всю Амурскую область, занимающую более 450 тыс. кв. км.

Становой хребет служит на большом протяжении северной границей края, так как хребет этот вообще разделяет Якутскую и Приморско-Амурскую окраины Сибири. Независимо от этого хребта, спускающегося в Амурскую область не так круто, как в Якутскую, значительная часть края гориста и наполнена отро­гами Станового хребта и такими хребтами, которые, как Малый Хинган (иначе Бурей некий хребет), имеют почти меридианное направление. Малый Хинган при средней высоте в 460 м достигает в своих вершинах у верховьев реки Бурея до 1800 м. Гребень Хингана и особливо его вершины состоят из гольцов, усеян­ных на скатах каменными осыпями. Породы, преобладающие в горном гребне, кристаллические, и состоят главным образом, из гранитов, обнажения которых встречаются и на Амуре, где подходящие к руслу реки горы нигде не возвышают­ся более 300 м над уровнем реки. На горных скатах Станового хребта и Малого Хингана и их отрогах развиты осадочные породы палеозойских формаций (осо­бливо девонской), на южном склоне Станового хребта, на нижних течениях Олдоя, Зеи и на верхних Бурей — вторичных (а именно юрской), и наконец третичных во Амуру, Зее и Бурее.

Орошение края еще обильнее, чем в Забайкальской области. Главная река его Амур — одна из трех колоссальных азиатских рек, впадающих в Восточный оке­ан. Длина ее, считая за верховые реки Аргунь и Кэрулэн, составляет до 4900 км. Описав свою громадную дугу к югу (до 48 °С. ш.) и обняв этой дугой весь русский Амурский край, река Амур поворачивает на северо-восток и под 51 1/2 °С. ш. до такой степени близко подходит к северной оконечности Японского моря, что озеро

Кизи, представляющее боковое с правой стороны расширение Амурского русла, отделено только перешейком в 13 км шириной от Татарского пролива. Встретив, однакоже, при разливе Кизи небольшую преграду своему выходу к морю, Амур уклоняется к северу и только около 53 °С. ш. окончательно поворачивает к морю и впадает уже в ту часть Татарского пролива, которая составляет часть не Япон­ского, а холодного, неприветливого Охотского моря. Левые притоки Амура — Зея с Селимджей, Бурея и Амгунь — суть, после Амура, главные артерии Амурского края. Только в нижних частях их течений расстилаются по обеим сторонам более или менее обширные равнины; ближе к Становому хребту и Малому Хингану местность гориста. Река Амур для Амурского края имеет большое значение как его жизненная артерия и единственный пока удобный путь сообщения в крае. Сообщение это находится преимущественно в руках открывшего свои действия с 1894 года «Амурского общества пароходства и торговли» и поддерживается 94 пароходами (с грузоподъемностью свыше 33 млн кг), плавающими по Амуру, Шилке и Уссури.

Климат Амурского края, хотя еще и континентальный, особливо на северной его окраине, но при принадлежности края к области муссонов характеризуется большей сыростью, чем в коренной Сибири. В Благовещенске средняя годовая температура -0,7 °С, средняя температура зимы -23 °С, лета +19 °С, холоднейшего месяца -26 °С, теплейшего +21 °С.

Это дает разности между летней и зимней температурами в 42 °С, а между те­плейшим и холоднейшим месяцами в 47 °С, почти такую же, как в Забайкальском крае. Но средняя температура 5-тимесячного растительного периода (+15,9 °С) еще благоприятнее, чем в Забайкальском крае, и допускает даже развитие виноделия, а именно, туземной лозы винограда (Vitis amurensis), представляющей, впрочем,

только разновидность обыкновенного винограда. Зато чем далее к северу от южной части Амурской дуги, тем холоднее становится климат и притом не в соответствии с градусами широты. Так, в Софийском прииске» находящемся в верховье реки Нюман, притока Бурей, средняя температура года -7,7 °С, значительно ниже чем в Березове (-4,5 °С) и даже Олекминске (-7,1 °С). Крайне суровая зима (-31,4 °С) уступает только якутской (-4,6 °С), а лето (+13 °С) холоднее, чем в Якутске. Что же касается до средней температуры 5-месячного растительного периода (+10,3 °С), то температура эта уже не допускает развития постоянного земледелия.

По количеству выпадающих в течение года осадков в Благовещенске (до 500 мм, из коих 322 мм приходится на три летние месяца) Амурский край представляется не только более влажным, чем Забайкальский (396 мм, из коих 254 приходится на летние месяцы) и земледельческие зоны коренной Сибири (360 и 380 мм), но даже, чем лесные их зоны (400 и 470 мм). Избыток влажности в Амурском крае оказывает неблагоприятное влияние на земледелие, усиливаемое еще и характером растительного покрова страны: все подгорья горных кряжей и их отрогов порос­ли высокими травами, а горные скаты — лесами, так сильно удерживающими влагу, что почва не просыхает; вследствие этого большая часть площади покрыта сплошными болотами и лесами, над которыми высятся только обнаженные, по­крытые каменными осыпями на своих скатах гольцы горных гребней. Хлеба, за­севаемые на росчистях, тянутся в солому, достигая неимоверной высоты но дают часто зерно тощее и иногда не вызревающее вполне, кроме некоторых площадей, расположенных отчасти вдоль Амура в местах, не затопляемых его разливами, отчасти около нижнего течение Зеи. Таких удобных для культуры площадей в на­стоящее время в крае еще немного, и из 600 тыс. кв. км его пространства не более 120 тысяч можно пока признать годными для земледельческой колонизации.

К счастью, опыт показал, что борьба с избытком сырости, препятствующим культуре и колонизации в Амурском крае, находящемся ныне еще в состоянии

Германии времен Тацита, возможна. Поселенцы Амурской области выжигают на больших пространствах камышовые заросли, влажная почва постепенно просыхает и превращается в плодородную пашню. В течение 38 лет, истекших между геоботаническими исследованиями академиков Максимовича (1854 г.) и Коржинского (1892 г.), климатические условия страны уже заметно изменились к лучшему. Но, конечно, много пройдет еще времени, пока русская колонизация, ныне могущая занять не более 1/4 части края, отвоюет шаг за шагом у суровой природы хотя бы половину пространства для культуры и цивилизации, а пока, вне ныне доступных для культуры и колонизации площадей, Амурский край (в подгорной части которого рассыпано еще много золота) обречен только на спо­радическую и отчасти на хищническую эксплуатацию.

Растительный покров Амурского края роскошен, своеобразен и обличает боль­шое отличие от флоры остальных частей Сибири. Даже древесная растительность представляет поразительные различия с такой же растительностью не только Сибири, но и Забайкалья. К обыкновенным сибирским породам хвойных при­соединяются здесь еще и маньчжурский кедр (Pinus mandshurica RuprX аянская пихта |Picea ajanensis Fisch) и принадлежащий к семейству, сродному с хвойными, тис |Taxus baccata L), свойственный горам Кавказа; тис нигде более не встреча­ется в Сибири и указывает своим появлением на нижнем Амуре близость моря. Богаче и разнообразнее флора лиственных деревьев и кустарников, идущая здесь навстречу благотворным морским влияниям Восточного океана. Род липы пред­ставлен здесь двумя своеобразными восточными формами: Tilia cordata Mill, и T. mandshurica Rapr. et Max. Чуждый всей Сибири клен имеет здесь четырех пред­ставителей, из коих Acer mono Max. — характерная местная порода, Acer ginnala Max. — порода, имеющая близкое сродство с восточноевропейским Acer tataricum и семиреченским Acer Semenovi Reg./ Acer tegmentosum Maxim, имеет сходство

с американской породой Acer реп - sylvanicum L.; наконец, Acerspicatum Lam., несомненно американская по­рода яблонь, уже являющаяся в За­байкалье в виде очень мелкоплодной породы (Pyrus baccata), представлена здесь прекрасным новым видом (Pyrus ussuriensis Max.), а черему­ха — двумя местными породами: Prunus Maackii Rupr. и Maximowiczii Rupr. Украшением амурских лесов служат два местных вида грецкого орешника: Juglans mandshurica Max. и /. stenocarpa Max., также как и мест­ный вид чуждой всей Сибири ясени Fraxinus mandshurica Rupr. К европейской и забайкальской породам вяза присоединяется еще и местная Ulmus montana Winckl. К появляющейся, начиная от Забайкалья, породе орешника Corylus het- erophylla Fisch. присоединяется еще и новая — Corylus mandshurica Мах. Наконец, кз берез появляются здесь вновь одна камчатская (Betula Ermanni Cham.) и одна местная древесная (В. costata Traut.) породы. Третья местная порода березы — В. Middendorfii Trautv. — кустарник. Чудное невысокое деревцо Амурского края с пальмовидной верхушкой — Dimorphantus mandshuricus Rupr. — уже совершенно удаляется от характера сибирских деревьев: оно принадлежит к любящему сырые климаты и вовсе не встречающемуся в Сибири семейству Araliaceae. Не менее оригинально и пробковое дерево здешнего края — Phellodendron amureuse Rupr., принадлежащее к не встречающемуся по всей России семейству Zanthoxyleae.

Кустарники Амурского края еще своеобразнее его деревьев, и не менее 24 пород их совершенно новы для пришельца из Сибири. Сюда относятся между прочим: три вьющиеся породы, служащие лианами здешних лесов — здешний виноград, дикий виноград (Cissus brevipedunculata Мах.) и красивое вьющееся растение с бледно-розовыми душистыми цветами и красными ягодами (Maximovitchia chinensis Rupr.). Из других кустарников заслуживают внимания две породы бар­бариса: одна китайская (Berberis sinensis Desf), другая местная (В. amurensis Rupr.), местная порода вишни (Prunus glandulifolia Rupr.). К кустарникам, служащим чудным украшением здешних лесов, относятся: оригинальная Actinidia colomicta, покрывающаяся крупными большими цветами и еще не завоевавшая себе строго определенного положения в систематической ботанике; две местные породы так называемого садового жасмина (Philadelphus teuifolius Rupr. и Ph. Schrenkii Rupr.), распространенное уже в культуре китайское растение Deutzia parviflora Bge.,

распространенный по опушкам здешних лесов вид сирени с довольно мелкими беловатыми цветами (,Syringa amurensis Rupr.) и др.

Между травами Амурского края не менее 100 видов свойственны ему исключи­тельно; остальные общи Амурскому краю с Китаем, Японией, Камчаткой и даже с Америкой, но в особенности с Забайкальем, а также и с Сибирью.

Столь же своеобразна, как и флора Амурского края, фауна его беспозвоночных животных и в особенности насекомых, находящихся в зависимости от тех же климатических условий, как и растения. Не менее 60 % всех видов насекомых, водящихся в Амурском крае, уже чужды Европе, хотя общий характер фауны палеарктический, т. е. свойственный всей субполярной и умеренной зонам Старого Света.

Что касается позвоночных животных, то в Амурском крае к млекопитающим, распространенным в лесной зоне Сибири, присоединяются не только те живот­ные, о которых было упомянуто при обзоре фауны Забайкалья, но и некоторые другие. Сюда относятся: зубр, или марал (Cervus elaphus L.), рога которого так дорого ценятся китайцами, тигр (Felis tigris L.), ирбис (Felis irbis PaU.), горный волк (Canis alpinus Pall.) и тибетский медведь (Ursus tibetanus). Рыбы Амурского края в высшей степени интересны, так как Амур и его притоки необыкновенно богаты рыбой. Из осетровых рыб огромных размеров достигают здешние виды белуги (Huso orientalis Pall, и amurensis Pall.), весящие иногда от 30 до 50 пудов. Здешний осетр (Sturio Schrenckii Вг.) также отличен от нашей русской породы, но стерлядь относится к нашему каспийскому виду (Acipenser ruthenus L.). Особенное значение для края имеют восходящие по Амуру и Уссури и поныне еще в не­сметном количестве два вида лосося: горбуша (Trutta protensa Pall.) и кета (Tratta lagocephalus Pall.). Из остальных рыб общие с Сибирью: вкусный таймень (Salmo fluviatilis Pall.), ленок (S. corregonoides Pall), корюшка (S. eperlanus), сазан (Cyprinus сарпо) и налим (Lota vulgaris Cus.). Некоторые породы, как например, амур-рыба |Pristidion Semenovii Dyb.)> оказались находящимися и в пресных водах Китая, но некоторые виды исключительно обитают в Амурском бассейне, как, например, Даурский сом (Silurus anotus Pall.) и здешняя порода щуки (Esox lucidus Dyb.) до­стигающие огромной величины.

Население Амурского края состоит из 120 тысяч жителей обоего пола, в числе которых бродячих туземцев до 3000. Большинство этих туземцев (орочоны, мангунцы, бирары и пр.) принадлежат к тунгусским племенам, и только меньшинство — к не имеющим в этнографическом отношении ничего общего с ними и говорящим особым языком гилякам, более распространенным, впрочем, только на низовьях Амура. Гиляки преимущественно рыболовы и морские промышленники, между

 

тем как у маньчжурских племен, как исконных скотоводов, полярная форма ско­товодства — оленеводство — находится в большем или меньшем равновесии со звериным и рыбным промыслами. Гораздо многочисленнее этих слабых и, можно сказать, вымирающих тунгусских племен в Амурском крае оседлое земледель­ческое тунгусское племя маньчжур. Маньчжуры эти, в числе ныне до 10 тысяч, заняли еще во времена, предшествовавшие русскому владычеству, прекрасную колонизационную площадь на левом берегу Амура, против китайского города Айгуна, и по условиям Айгунского и Пекинского договоров остаются водворен­ными на русской территории, но на собственных землях, китайскими подданными и занимаются главным образом земледелием. К этому оседлому инородческому населению примыкает еще до 2000 водворившихся в крае корейцев.

При всем том, русские переселенцы составляют до 88 % население края. Рас­положились они более или менее крупными поселками вдоль всего течения Амура» кроме тех его прибрежий, где постоянные наводнения препятствуют оседлой и культурной жизни русских поселений, а также на обширной и прекрасной ко­лонизационной площади, простирающейся по обеим сторонам нижнего течения реки Зея и ее нижних притоков. Другая колонизационная площадь подвигается

постепенно в глубь страны по реке Бурее и соседним мелким притокам Амура, и может впоследствии занять все пространство между течением Амура и плоско­горьем Ванда, простирающимся по хорде дуги, образуемой Амуром, между устьем Бурей и Хабаровском. В единственном городе Амурского края, Благовещенске, живет до 32000 жителей, т. е. 27% его населения.

Главный промысел оседлых жителей Амурской области, т. е. занимающий наибольшее количество рук, есть все-таки земледелие. Земледельческое население распахивает до 66 тыс. га земли и производит столько хлеба (до 50 млн кг), что не только имеет его достаточно для местного потребления, но и для обеспечения его избытком городского населения, золотых приисков и войска Амурского края. Главную роль в посевах края играют: пшеница, занимающая 33 % пространства всех посевов, овес 37 % и ярица (яровая рожь) 12%, картофель 10%. Остальные

8      % принадлежат другим хлебам: гречихе, ячменю, просу и кукурузе. Между распространенными здесь, более чем в Забайкалье, хлебами некоторую роль играют разнообразные породы проса, к которым относится и буда (Setaria italica), играющая особливо значительную роль в хлебопашестве маньчжуров и корейцев. Развивающаяся в Амурском крае культура табака встречает здесь благоприятные условия, но здешний табак еще низкого качества вследствие неуменья обращаться с его листьями. Еще большее распространение имеет здесь культура конопли, достигающей высоты более 2 м, но употребляемой здесь не на ткани, а только на веревки и рыболовные снасти.

Скотоводство в Амурском крае находится в несравненно менее выгодных условиях, чем в Забайкальском: сплошная тайга и густые камышовые заросли, препятствующие испарению воды, накопляемой неимоверным обилием летних дождей, не дают простора развитию пастбищ и покосов, а недостаточность рабочих рук для ухода за скотом делают невозможным для населения борьбу со страш­ными врагами скотоводства: чумой, сибирской язвой и хищными животными,

беспощадно истребляющими блуждающий без присмотра скот. В особенности овцеводство, всего более страждущее от поименованных причин, встречает трудно одолимые препятствия для своего развития, да и вообще скотоводство пока еще не вполне удовлетворяет местным нуждам и требует непрерывного пополнения извне, преимущественно из Забайкалья и Маньчжурии. Количество лошадей, однакоже, простирается до 50 тысяч, крупного рогатого скота до 45 тыс. голов, т. е. 40 и 35 на каждые 100 жителей, а мелкого (овец) только 6000. Зато здешние климатические условия способствуют развитию свиноводства (до 15 тысяч свиней).

Пчеловодство начинает развиваться в крае, встречая особенно благоприятные условия не только в большой продолжительности лета, обилии цветущих трав и кустарников, но в особенности в распространении в здешних лесах липы.

Лесные богатства края очень велики, так как во владении государства здесь еще более 30 млн га леса, т. е. 52% всего пространства области, и если бы леса Амурской области не опустошались иногда палами и пожарами, то они пред­ставляли бы при разнообразии древесных пород большие богатства, которые могли бы служить и предметом для отпускной торговли. Но местная админи­страция совершенно основательно относится в настоящее время с большой осторожностью к усилению лесной эксплуатации, стараясь сберечь и охранить леса как запасы, обеспечивающие будущность края. Лесные промыслы тем не менее дают населению ежегодно не менее чем 300 тыс. руб. и состоят в сплаве дров и строевых материалов в Благовещенск и Хабаровск, в заготовлении угля, а также в сидке смолы и угля.

Звериный промысел имеет в Амурском крае не меньшее развитие, чем в За­байкальском. Для бродячих инородцев края он служит почти единственным средством существования, но и казачьим округам служит немаловажным подспо­рьем их экономического благосостояния. Из зверей, мясо которых употребляется в пищу, казаки охотятся на изюбря, или благородного оленя (Cervus elaphus), мясо которого очень вкусно, а молодые весенние рога, конечно, не часто дающиеся охотникам, продаются ими в Китай от 50 до 200 рублей за пару. Затем на пищу идут еще лоси, или сохатые (Cervus dices), дикие козы (Cervus capreolus), кабарга (Moschus moschiferus) и заяц. В иные годы случается в Амурской области ход дикой козы в несметном количестве с севера в Маньчжурию. Кабарга кроме мяса дает теплую шерсть и кабарговую струю, также сбываемую в Китай. Медведь, тигр, волки, лисицы, хорьки и белки добываются для шкур. Более ценные пушные звери, как, например, соболь и лисица добываются почти исключительно тузем­цами. Ежегодная добыча пушных зверей оценивается в 150 тыс. руб., а две трети ее падает на долю инородцев. Охота на птиц развита между русскими. Что же касается до рыболовства, то, при необыкновенном обилии рыбою всего 

Амурского бассейна оно имеет большое значение в экономической жизни Амурской области. Из рыб Амурского бассейна наиболее важное экономическое значение имеют осетр, белуга и зубатка. Первые две породы, кроме ценного рыбного мяса, дают икру, вязигу и клей, а последняя, по громадному своему количеству, пред­ставляет самый дешевый продукт для питания бедных людей. Доход населения от рыбной ловли превышает 125 тыс. руб.

Но самые большие ценности населению края доставляет золотопромышлен­ность. О значении ее можно судить по тому, что она окупает громадные издержки на добычу золота, и, давая заработок не только десятку тысяч людей, занимающихся непосредственно этой добычей, но и косвенно всему населения края, оплачивает, притом с избытком, 8-миллионный привоз товаров, потребляемых всем населением области. В последнее 10-тилетие количество добытого золота составляло средним числом ежегодно до 7 тыс. кг на сумму 7640000 руб., но если причислить сюда ускользающее от регистрации и сдачи в казну хищническое золото, то количество добываемого в крае золота превзойдет стоимостью 10 млн рублей. На промыслах работает до 17 1/2 тыс. человек, а хлеба истреблялось до 4 млн кг.

Что же касается собственно заводской и фабричной, т. е. обрабатывающей, промышленности, то развитие ее еще не особенно значительно в Амурском крае, хотя общая сумма ее производства превосходит 1300000 руб. при 600 рабочих.

Из заводов, перерабатывающих минеральные продукты, не считая 70 кирпич­ных и большого количества кузниц, имеется в области только чугунолитейный и меднолитейный заводы (в Благовещенске), перерабатывающие старые металлы (на 70 тыс. руб.). Между заводами, перерабатывающими растительные продукты, на первом плане стоят паровые мельницы (на 500 тыс. руб.). Затем следует вино­куренный завод и 2 пивоваренных; все они производят питей на 500 тыс. руб. Меньшее значение имеют заводы, перерабатывающие животные продукты. Сюда принадлежат 6 кожевенных заводов и 3 мыловаренных, вырабатывающих на сумму до 130 тыс. руб.

Кустарная промышленность начинает только зарождаться в крае и нигде еще не приобрела самостоятельного значения. Крестьяне в свободное от полевых работ время занимаются тканьем холста, валяньем войлоков и валяных сапог, приготовлением дуг, ободьев, саней и пр.

Третий тип в Амурско-Приморской окраине представляет Уссурийско-При­морский край, занимающий всю южную часть Приморской области, т. е. уезды Южно-Уссурийский, Уссурийский, Хабаровский и Удской. Причисляя к Уссу­рийско-Приморскому краю и лежащий против него остров Сахалин, получаем пространство около 630 тыс. кв. км. Длинный, но невысокий и чрезвычайно лесистый хребет Сихотэ-Алинь, простирающийся более или менее параллельно

с береговой линией Японского моря, отделяет от бассейна Уссури узкое морское побережье, не имеющее достаточного простора для образования сколько-нибудь значительных рек, кроме обращенной непосредственно к югу южной своей части, имеющей и глубоко врезанные заливы с хорошими и несколько более значитель­ными, чем на береговой полосе, притоками, как, например, река Суйфун. Вся об­ращенная к югу выемка береговой линии в этой части прибрежья Уссурийского края получила название залива Петра Великого. На полуострове, разделяющем далеко углубляющиеся в материк заливы ее, Амурский и Уссурийский, южнее 43 °С. ш., расположен город Владивосток, от которого ныне проведена вдоль Уссурийского края железная дорога в расположенный ниже слияния Уссури с Амуром, на правом берегу последнего, Хабаровск — место пребывания генерал- губернатора трех областей, составляющих всю Амурско-Приморскую окраину Сибири. К Владивостоку и порту Артуру проводится ныне железный путь через Маньчжурию из Забайкалья.

Высота Сихотэ-Алиня незначительна: в перевалах она составляет от 400 до 730 м, а в высшей из измеренных горных вершин, горе Верблюд (Хунтами), она поднимается до 1100 м. В гребне Сихотэ-Алиня обнажаются и кристаллические породы (гранит), а в северной его части, отбрасывающей нижнее течение Амура от залива Де-Кастри на север, распространены и вулканические породы — тра­хиты и базальты. На соприкосновении кристаллических пород с осадочными находятся в Сихотэ-Алине серебросвинцовые месторождения, а в 20-ти верстах от залива Св. Ольги — и богатые месторождение железных руд. Восточный склон Сихотэ-Алиня в своих отрогах местами падает крутыми обрывами к морю, но местами оставляет некоторый простор для впадения в море текущих по коротким параллельным долинам речек, при устьях которых есть иногда очень удобные за­ливы и бухты, как, например, заливы Св. Ольги и Св. Владимира в южной части

края, а Де-Кастри — в северной. На широком пространстве, отделяющем Сихотэ- Алинь от течения Уссури, текут значительные правые притоки этой реки; в юго-западном углу края русские владения захватывают обширное озеро Ханка. Все это пространство заключает в себе колонизационные площади края, стесненные только обилием болот и лесов и необыкновенною сыростью климата.

Береговой приморский хребет Сихотэ-Алинь, несмотря на свою незначитель­ную высоту, служит, однакоже, весьма важной климатической раздельной линией. Расположенная на восточном склоне Сихотэ-Алиня, окутанная большую часть года непроницаемыми туманами, береговая полоса чрезвычайно отличается от не­сравненно более континентальной по своему климату широкой приуссурийской полосы, более благоприятные климатические условия которой распространяются и на морское побережье обращенного к югу залива Петра Великого. Всего яснее это различие представляется при сравнении климатов недалеких друг от друга пунктов: Владивостока, расположенного в глубине залива Петра Великого, и за­лива Св. Ольги, расположенного уже в 200 км за Поворотным мысом (отделяющим южное прибрежье края от юго-восточного), на туманном и сыром юго-восточном прибрежье. Средняя температура года в обоих пунктах, разнящихся между со­бою по широте только 1/2°, одна и та же, именно +4,5 °С, но в заливе Св. Ольги средняя температура зимы -10 °С, холоднейшего месяца -13 °С, лета +18 °С, теплейшего месяца +21 °С; следовательно, разность между летом и зимой 28 °С, между теплейшим и холоднейшим месяцами 33 °С, а во Владивостоке средняя температура зимы —12 °С, холоднейшего месяца -16 °С, лета +18 °С, теплей­

шего месяца +21 °С, следовательно, разность между летом и зимой 30 °С, между теплейшим и холоднейшим месяцами 37 °С, так что климат во Владивостоке более континентальный, чем морской. В Хабаровске средняя годовая температура уже

несравненно ниже (0 °С), но остальные элементы климата благоприятны, несмо­тря на суровость зим (температура зимы -21 °С, лета +19°, холоднейшего месяца -25 “С, теплейшего +21 °С). Впрочем, разность зимней и летней температуры (40°) и холоднейшего и теплейшего месяца (46 °С), указывает на более конти­нентальный климат в Хабаровске. При несравненно большой суровости климат в Николаевске, при средней годовой температуре -2,4 °С, зимой в -21,5 и летней +15 *С, представляется менее континентальным, так как разность между зимой и летом составляет 36 °С, а между теплейшим и холоднейшим месяцами 41°. Что же касается до средних температур растительного периода, то они представляются во Владивостоке (16 °С), Хабаровске (16°) и заливе Св. Ольги (15 °С) безусловно благоприятными для земледелия, а в Николаевске (12 °С) уже не вполне благо­приятными, хотя и там земледелие еще возможно.

В особенности поразительна разница в атмосферных осадках в разных пунктах Приморской области. Замечательный контраст представляет залив Св. Ольги, где в течение года выпадает 1021 мм, в том числе летом 452, и Владивосток, где выпадает только 336 мм, из коих летом 158. На средине между этими двумя крайностями стоит Хабаровск, где выпадает 603 мм, в том числе летом 364, и Николаевск, где выпадает 612 мм, в том числе летом 184. На западном склоне Сихотэ-Алиня, в широкой и в значительной мере покрытой лесами и болотами полосе между береговым хребтом и рекой Уссури климат гораздо сырее, чем во Владивостоке, и в особенности дождливее летом. Влажность климата и сырость никогда не просыхающей (при густой растительности) почвы обусловила рас­пространенные в Уссурийском крае посевы хлеба рядами и грядами, пропускаю­щими свободные токи воздуха для предупреждения гниения хлеба на корне. Но при всем том обнаружилось, что некоторые местности края так сыры, что в них на хлебных колосьях происходит такое развитие споровых растений (грибков),

что хлеб, испеченный из муки пораженных этими грибками зерен, становится «пьяным», т. е. одуряющим человека при его употреблении.

В совершенно иных и менее благоприятных для земледелия условиях находится, по самому географическому своему положению, приобретший себе в последнее время всемирную известность как русская пенитенциарная колония остров Са­халин. Остров этот, отделенный от Уссурийского края самой северной частью Японского моря (пролив Татарский, или Невельского), тянется как раз вдоль меридиана на 8° широты (между 54° до 46°) и вдается северной своей оконечно­стью (мыс Св. Елисаветы) в Охотское море, а южной, подковообразно огибающей обширный залив Анива, приближается к Японии, от которой отделяется Лапе- рузовым проливом. Несколько севернее залива Де-Кастри пролив, отделяющий Сахалин от Уссурийского края, так узок и мелководен, что становится недоступен для больших морских судов и вследствие того не столько соединяет устье Амура с Японским мором, сколько разделяет их. Остовом Сахалину служит довольно высокий хребет с крутыми вершинами, состоящими из вулканических пород, на­пример, базальта, приподнимающих пласты осадочных, принадлежащих к мало распространенной в Сибири меловой формации и богатой здесь раковинами: аммонитами большой величины, Inoceramus, и пр., а также среднетретичной (миоценовой), в которой попадается много отпечатков растений, состоящих из листьев бука (Fagus), грецкого орешника (Iuglans) и Salisburia, ныне на Сахалине не произрастающих. Севернее параллели 52 °Сахалинский хребет, достигающий в высших своих точках 600 м над уровнем моря, падает круто на восточной сторо­не к Охотскому морю, а на западной, со стороны Татарского пролива, оставляет между своим подножием и береговой линией низкое и болотистое побережье. Южнее 52° хребет расчленяется на два гребня продольной долиной, по которой с узла, соединяющего оба гребня, текут в меридианном направлении, в

противоположенные стороны две главные реки острова — Тым и Поронай. Оконечность восточного гребня, достигающего в горе Тиара 900 м, уклоняясь несколько от ме­ридианного направления к юго-востоку за устьем Пороная, образует широкий залив Терпения. Западный гребень до самой южной оконечности острова круто падает в Японское море, возвышаясь над ним на 900 и даже до 1200 м, и не пред­ставляет с этой стороны удобных гаваней, но обнажает близ Дуэ прекрасные каменноугольные месторождения, а также открытые недавно на Сахалине неф­тяные источники, что совместно с хорошими рыбными ловлями залива Анива, дно которого обильно поросло идущими в Китай под названием морской капу­сты водорослями, дает некоторую экономическую будущность этому, вообще, неприветливому острову.

В каких неблагоприятных климатических условиях, несмотря на сравни­тельно не особенно северное положение, находится остров Сахалин благодаря нисходящему из сурового Охотского моря вдоль восточного прибрежья течению, приносящему с собой крупные ледяные массы, видно из следующих данных: средняя температура в главном поселке острова (около 51 °С. ш. на западном, более теплом берегу) +0,5 °С; температура зимы -15 °С, лета +14 °С, холоднейшего месяца -16 °С, теплейшего +16 1/2 °С дают разности в 29 и 31 °С, а средняя температура растительного периода, не достигающая +12 °С, уже недостаточна для развития здесь постоянного земледелия. Немного лучше и климат на самой юго-восточной оконечности острова, в Муравьевском посту. Здесь, правда, средняя температура года выше +2 *С, зима умереннее -11 °С, а холоднейший месяц -12 °С, зато лето холоднее +13 °С, теплейший месяц +16, а средняя температура растительного периода, также как и в Дуэ, не вполне обеспечивает произрастание хлеба. Это объясняется для юго-восточной оконечности острова тем, что восточный берег Сахалина, вдоль которого спускаются к югу полярные ледяные течения, летом значительно холоднее западного. Что касается до водных осадков, то они на за­падном прибрежье Сахалина, гораздо менее значительны, чем в заливе

Св. Ольги, и в течение года составляют но более 510 мм, из коих только 184 приходятся на лето, а осени столь же дождливы, как и лето. Есть, однакоже, на Сахалине, отчасти вдоль прибрежья залива Анива, отчасти в некоторых долинах острова, места с более благоприятными климатическими условиями, где земледельческая культура до некоторой степени возможна. За исключением этих немногих мест­ностей Сахалин непригоден для земледельческой колонизации, непригодна для нее и северная треть Сихотэ-Алиня между озером Кизи и Николаевском, так что для колонизационной площади во всем Уссурийско-Приморском крае, по ис­ключении слишком сырых и болотистых мест, сильно стесняющих колонизацию и в уссурийской полосе, едва ли наберется более 170 тыс. кв. км. В растительном покрове Уссурийского края не особенно много различий с Амурским. Большая часть характерных растений Амурского края переходит и в Уссурийский. Заме­чательно, однакоже, что в уссурийско-приморской флоре пропорция европейских растений сильнее, чем в амурской (47% вместо 38%), что служит уже прямым указанием на меньшую континентальность здешнего климата. Древесные породы здесь те же, как и в Амурском крае. Вновь появляется только одно дерево: порода граба (Carpinus cordata Bl.) и два кустарника: водящийся в Китае дикий виноград (Cissus humulifolia Bg.) и европейская порода барбариса. Из здешних трав не встре­чающиеся в Амурской области общи Уссурийско-Приморскому краю с северным Китаем, Японией и Америкой. Местных трав, не найденных нигде кроме здешнего края, 17; между ними знаменитый женьшень (Рапахginseng Reg.), которого корень, как лекарственное растение так дорого ценится китайцами.

О фауне беспозвоночных животных, и в особенности насекомых, можно сказать почти то же, что и о флоре. Большинство здешних видов встречаются и в Амур­ском крае, но с приближением к Японскому морю появляются некоторые япон­ские формы, а с другой стороны — усиливается и пропорция чисто европейских

форм. Вообще же как флора, так и фауна Уссурийско-Приморского края, также как и всей Амурско-Приморской окраины, носит характер палеарктический, т. е. северной зоны Старого Света, достигающей здесь непосредственно Восточного океана, между тем как в соседней, более южной полосе палеарктические флора и фауна, переходя через все нагорье Центральной Азии с Тибетом включительно, далеко не доход ят до Восточного океана, заменяясь в теплых равнинах Срединной империи — Китая — флорой и фауной, экзотической для субтропиков.

Позвоночные животные в Уссурийско-Приморском крае те же, что и в Амур­ском, кроме одного вида оленя — пятнистого (Cervus axis), немногих грызунов и морских рыб Японского моря, появляющихся в его заливах, наподобие сельди и кильки, в несметном количестве в иные времена года.

Население Уссурийско-Приморского края с островом Сахалином ныне уже простирается до 218 тыс. жителей обоего пола. Из аборигенов края мангуны, гольды и ороки принадлежат к бродячим тунгусским племенам; совершенно различны от них также бродячие гиляки и айносы — типические приморские племена Восточноокеанического побережья. Общее число всех бродячих инородцев простирается до 8 тысяч. Оседлые жители все переселенцы и сравнительно ново­селы в крае. Сюда принадлежат до 13 тыс. китайцев, живущих по преимуществу в хуторах (фанзах), до 17 1/2 тыс. корейцев, живущих в селениях и большею частью пошедших в русское подданство, и более 3 тыс. японцев; остальные русские. Та­ким образом, при 86% русского населения, этой край, также как Забайкальский и Амурский, можно считать вполне русским. В городах Уссурийско-Приморского края живет 22% его население и два из этих городов, Владивосток и Хабаровск, имеют характер настоящих городских поселений.

Как и в Амурской области, главное занятие жителей Уссурийско-Приморского края, занимающее не менее 25 тыс. взрослых работников мужского пола, есть земледелие, которое находится в этом крае в тех же приблизительно условиях, как и в Амурском, и ныне край этот, производя свыше 2 млн пудов пищевого хлеба, имеет вполне достаточное его количество для местного потребления. Под посе­вами более 50 тыс. га. Скотоводство в Уссурийско-Приморском крае поставлено пока в те же невыгодные условия, как и в Амурском, вследствие чего крупного рогатого скота в крае только по 24 головы на 100 жителей (всего 55000 голов), лошадей по 16 на 100 жителей (до 35 тысяч), овцеводство почти совсем развивать­ся

не может, но для свиноводства местные условия весьма благоприятны (так, что свиней до 32000 голов). Недостаток скота в Уссурийско-Приморском крае пополняется пригоном его из Маньчжурии. Пчеловодство при благоприятных условиях успешно развивается, так что им занимается до 300 крестьянских дво­ров, владеющих 12-тью тысячами колод пчел.

Лесные богатства края еще несравненно более значительны, чем в Амурском крае, тем белее, что кроме некоторых болотистых мест и земледельческих росчистей сельского населения, весь край покрыт лесной растительностью. Лесное хозяйство поставлено, впрочем, в южной части Приморской области в те же условия, как и в Амурской. При всем том из 230 до 240 тыс. руб. ежегодного дохода, получаемого казною с отпуска леса, во всей Амурско-Приморской окраине в последние годы более 75 % приходилось на долю Уссурийско-Приморского края. Лес отпускается, впрочем, только на местные нужды населения и в самом ничтожном количестве, в виде опыта служить предметом заграничного вывоза.

Звериные промыслы играют в Уссурийско-Приморском крае такую же роль, как и в Амурском. Особенное значение как здесь, так и там, имеет добыча козули, появляющейся при наступлении зимы в несметном количестве с севера. Особен­ность здешнего края составляют пятнистые олени, имеющие для промысла еще более ценные рога (панты), чем благородные олени. Цена этих рогов доходит до 400 руб. за пару. Против истребления драгоценных запасов диких зверей в Приамур­ском крае, к счастью, уже изданы бывшим приамурским генерал-губернатором ген. Духовским охранительные правила.

Рыболовство, при необыкновенном обилии рыбой нижнего течения Амура и реки Уссури и соседстве Японского моря, имеет в Уссурийско-Приморском крае в десять раз большее значение, чем в Амурской области. К этому присоеди­няются в Приморской области еще и остальные морские промыслы: ловля мор­ской капусты, раков, крабов и трепангов. Морская капуста составляет предмет значительного вывоза в Китай, простирающегося ежегодно от 6 1/3 до 8 1/4 млн кг и дающего казне сбора средним числом 24 тыс. руб. в год.

Золотопромышленность сильно развивается в крае; в Удском уезде уже добы­вается свыше 1300 кг золота при 1300 рабочих. Добыча остальных металлов в крае совсем не производится, но на Сахалине добывается каменный уголь (в 5-тилетие 1890 — 1894 гг. добывалось средним числом ежегодно до 16 млн кг). Существует и солеварение на китайских солеварнях самого простого устройства. Заводская и фабричная промышленность развита еще менее чем в Амурском крае; большей частью небольшие промышленные заведения производят на сумму свыше 1 млн рублей, при 2 тысячах рабочих. Во Владивостоке и Хабаровске существуют не­большие чугунолитейные заводы. С 1893 г. существует в Приморской области одна спичечная фабрика. Из заводов, перерабатывающих растительные продукты, паровые мельницы края имеют вдвое меньшее производство, чем в Амурской области, но винокуренные не уступают винокуренным заводам этой области. Наконец из заводов, перерабатывающих животные продукты, в крае существуют только заводы кожевенные.

Уссурийско-Приморский край имеет очень выгодное торговое положение между Японским морем, Кореей и Маньчжурией. Во Владивосток привозится ежегодно до 200 млн кг груза, а вывозится 52 млн кг. Через заставы сухопутной границы ввозится в Уссурийско-Приморский край, на сумму до 1 млн рублей, более чем на половину скота, а отчасти растительных масел и разных продуктов сельско­го хозяйства, вывозится на 1100000 руб., всего более русских мануфактурных товаров, а отчасти рыбы, морской капусты, соли, кожи и т. д. Наконец большое оживление краю и русской колонизации приносит железный путь, соединяющий ныне Владивосток с Хабаровском и имеющий до 800 км длины.

Совершенно иной характер представляет четвертый край Амурско-Приморской окраины, который можно назвать Охотско-Камчатский. Эта северо-восточная часть рассматриваемой окраины, обнимающая за бассейном Уды водоемы всех

рек, впадающих в Охотское и Берингово моря. Окраина эта занимает простран­ство в 12160 тыс. кв. км. Охотско-Камчатский край в географическом отношении слагается из довольно узкого северо-западного побережья Охотского моря (уезды Охотский и Гижигинcкий), полуострова Камчатки (Петропавловский уезд), Чу­котской земли (Анадырский округ) и островов Берингова моря. В первой части Становой хребет, имеющий немного более 900 м средней высоты, отделяет При­морскую область от Якутской, ответвляя от себя значительные отроги, более или менее выполняющие береговую полосу, которая представляется вообще тористой и местами круто спускается к морю, особливо в бассейне реки Охоты. Широкое просторное северное прибрежье Охотского моря, со своими далеко вдающимися в материк к северо-востоку Гижигинской и Пенжинской губами, представляет самые неудобные для заселения, по своим климатическим условиям, местности в крае. Геогностический состав северо-западного побережья Охотского моря очень разнообразен. Вдоль этого побережья встречаются и кристаллические породы: граниты, диориты, порфиры и даже лабрадоры, а также вулканические породы — трахиты и базальты, как, например, в Мареканских горах у Охотска, на полуострове Сегнека и пр.

Большой научный интерес, но весьма малую экономическую будущность пред­ставляет простирающийся к югу почти до 50 °С. ш., полуостров Камчатка. Остов Камчатки образуется Средним Камчатским хребтом, южная половина которого состоит из кристаллических сланцев, а также гранитов, сиенитов и порфиров, а северная — из третичных песчаников и из вулканических пород. На границе между этими половинами поднимается до высоты 5160 м (превышающей Арарат) Ичинская сопка, представляющая собою конус потухшего вулкана. Параллель­но же со Срединным хребтом, но ближе к восточному берегу Камчатки про­стирается целый ряд действующих и потухших вулканов, составляющих как бы огненный венец Камчатки. Около Авачинского залива, на берегу которого рас­положен главный город Камчатки Петропавловск, этот венец состоит из сопок: Поворотной, Вилючинской, Стрелочной, Авачинской и Жупановской. Высшая из них Стрелочная, или Корякская, — чудный изборожденный ребрами конус, в 3700 м высоты, Жупановская и Авачинская сопки — постоянно действующие вулканы. Авачинская сопка производила особенно страшные извержения в 1825, 1848 (когда конус ее провалился) и 1855 годах. Далее к северу вулканы группи­руются около Кроноцкого озера. Еще далее к северу, в виду Камчатского залива и главной на полуострове реки Камчатки, сгруппированы поныне действующие вулканы, из которых Ключевская сопка, самый высокий, из всех действующих вулканов материка Старого Света, превосходит высоту Монблана (4820 м). Дру­гие действующие вулканы этой группы имеют также еще колоссальные высоты. Всего же в Камчатке насчитывают 12 действующих и 26 потухших вулканов.

Большую часть Чукотской земли занимает бассейн реки Анадырь; но собственно Чукотский полуостров (который по справедливости должно назвать полуостро­вом Дежнева), образующий крайнюю северо-восточную оконечность Азии, от­деленную от Америки Беринговым проливом (открытым собственно Дежневым), горист и весь изрезан фиордами. В соседстве с Камчаткой, в Беринговом море, находятся и довольно высокие и состоящие отчасти из вулканических пород Командорские острова, имеющие всемирную известность по своим котиковым и вообще морским промыслам.

Климатические условие всего Охотско-Камчатского края представляются крайне неблагоприятными. Охотское море, несмотря на то, что не заходит так далеко к северу, как Балтийское, представляет характер совершенно полярного моря, охотно посещаемого китами. В самых южных портах Охотского моря —

Удском и Аяне средняя годовая температура около -4 °С; зимы, несмотря на бли­зость моря, суровы — в Аяне средняя зимняя температура -20 °С, в Удском, при более континентальном климате, -28 °С; лето прохладно: в Аяне +11 °С, в Удском +13 1/2 °С. Уже в Удском, при средней температуре 5-тимесячного растительного периода около +12 °С, земледелие крайне затруднительно, а в Аяне, при +8 °С — невозможно. В Охотске средняя годовая температура еще ниже (-5 °С), зимы холоднее, чем в Аяне (-19 1/2 °С), лето одинаково с Аяном (+11 °С); одинакова и средняя температура 5-тимесячного растительного периода (+8 °С), совершенно исключающая возможность развития здесь земледелия. В несколько иных усло­виях находится Петропавловск в Камчатке, на Беринговом море, находящийся уже в совершенно морском климате. Средняя годовая температура +2 °С здесь выше, чем на Охотском море, зима гораздо умереннее (-8 °С), лето почти такое же, как в Удском остроге (+13 °С), но средняя температура 5-тимесячного периода +10,6 °С менее благоприятна для земледелия, чем в Удском. Что касается сырости климата и выпадающих в течение года осадков, то в этом отношении Охотско- Камчатский край представляет две резкие противоположности. Большая южная часть Охотского моря и южная оконечность Камчатки постоянно бывают окутаны туманами, залиты дождями или засыпаны снегами, так что в Аяне количество водных осадков в течение года простирается до 1113 мм, а в Петропавловске до 1240 мм, причем в Аяне преобладают летние (526 мм) и осенние осадки (452 мм), в Петропавловске же летом выпадает всего менее осадков, но они особенно сильны осенью, зимой и весной. Наоборот, на всем северном прибрежье Охотского моря, от Охотска до Тигильска, в северной части Камчатки и на Чукотской земле выпа­дает очень мало осадков, так что количество их в Охотске в течение года достигает только 190 мм, а зимы почти совершено бесснежны (во всю зиму выпадает 9 мм осадков). Климат Охотского моря характеризуется еще муссонами, г, е, ветрами, Дующими летом с моря, а зимой с суши. Зимою воздушный ток муссонов стремится через гребень Станового хребта с такою силой, что люди и вьючный скот не могут идти против него. В позднюю осень этими ветрами пользуются корабли на пути из Охотска в Камчатку. Летом, напротив, дуют сильные ветры с моря на Охотское побережье; они приносят с собой холод, непроницаемый туман и бус (мелкий,

холодный, туманный дождь). Муссоны эти объясняются сильным по сравнению с морем нагреванием материка летом и сильным охлаждением его зимой.

Фтора всего Охотско-Камчатского края бедна по количеству видов и представ­ляет мало разнообразия, но растительный покров во всей влажной его части — на западном прибрежье Охотского моря и в южной Камчатке — роскошный. Леса южной Камчатки состоят только из двух хвойных пород: сибирской ели (Abies sibirica Led.) и сибирского кедра (Pinus cembra L.), да из немногих лиственных пород: березы, ольхи, тополя, рябины (Pyrus sambucifolia СЬ.)У ив, к которым при­соединяется еще много кустарников, принадлежащих к родам ломоноса (Atrageue ochotensis Pall./ шиповника (два сибирских вида), жимолости (Lonicera nigra I.), метких пород березы (Betula Ermanni Ch.) и ивы, не считая самых мелких кустар­ников из семейства вересковых (Ericaceae).

Что касается трав, то, при бедности их по числу видов, растут они роскошно, далеко превышая человеческий рост. К сожалению, к числу таких трав принад­лежит вид крапивы с разрезными листьями (Urtica cannabina L.), в последние десятилетие размножившейся здесь в таком количестве, что она положительно на больших пространствах вытесняет всякую другую растительность и будет пагубна для Камчатки до тех пор, пока это волокнистое растение не найдет себе какого-либо практического применения.

Большое сходство с растительностью Камчатки имеет и западное побережье Охотского моря, в южную часть которого переходят, однакоже, некоторые рас­тения Уссурийско-Приморского края, как, например, из деревьев Piecea ajanensis. Что касается до северного побережья Охотского моря, а также до совершенно без­лесного плоскогорья, занимающего северную Камчатку, и наконец до Чукотской земли, то флора их имеет уже большее сходство с флорой, находящейся в сходных климатических условиях полярно-тундровой полосы Якутской окраины.

Сухопутная фауна Охотско-Камчатского края мало отличается от сибирской, но несравненно большую важность для края имеет его водная морская фауна уже по одному тому, что нигде морская фауна полярных морей не заходит так далеко на юг, как в Беринговом и Охотском морях, куда вместе с морскими течениями и льдинами проникают в большом количестве звери и рыбы Северного океана.

Охотское море, — занимающее обширное пространство между прибрежьем Азиатского материка и полуостровом Камчаткой и замкнутой с юго-востока Курильской грядой, которая оставляет до 20 удобных в него входов из Тихого океана и отчасти Японского моря, — находится в совершенно исключительных климатических условиях. Несмотря на свое географическое положение в уме­ренной зоне (между 44° и 62 °С. ш.), оно представляет тип полярного моря напо­добие Гудзонова залива. Наибольшая глубина Охотского моря посредине его, по видимому, не превосходит от 420 до 550 м. В то время как к концу лета (в июле и августе) температура воды на поверхности моря поднимается до 7 и даже до 10 °С, на глубине 30 м температура воды уже опускается ниже нуля, а глубже 210 м доходит до -1,5 °С. Ниже 400 м, при более соленой воде, температура снова несколько повышается, доходя до +2,4 °С и остается такой до дна моря. Зимой, впрочем, Охотское море замерзает только около прибрежьев, а средина его почти всегда остается открытою. Но во всяком случае Охотское море является, можно сказать, тундровым; из долин северного его прибрежья выносятся к югу так на­зываемые «накипни», или массы льдов, плавающих почти целое лето по Охотскому морю. Летом плавучие льды скопляются в особенности в южной части моря, в по­морье к востоку от Сахалина, а также у Шантарских островов и даже в Амурском лимане. В Удском заливе лед очищается только в июле, а в Тугурском держится и до августа. Морские течение Охотского моря на восточном, камчатском его побережье следуют в направлении к северу и, не доходя до северо-восточной его

Гижигинской оконечности, поворачивают к западу, а затем, с изменением направ­ление береговой пинии, к юго-западу и югу, и наконец к юго-востоку, а по вы­ходе из Охотского моря следуют мимо восточного берега Сахалина также к югу. Эти-то течения и наполняют плавучими льдами всю юго-западную оконечность Охотского моря, местами затрудняя вход в него из Тихого океана.

При всем том как подводная флора, так и фауна беспозвоночных животных Охотского моря чрезвычайно богата, не только по сравнению с флорой и фауной Северно-океанского поморья, но даже и Берингова моря. Водорослей (Algae) найдено в Охотском море 53 вида и они имеют большее сходство с водорослями Северного, чем с водорослями Тихого океана, причем, однакоже, Охотское море имеет немало видов водорослей, ему одному свойственных. Моллюсками Охот­ское море чрезвычайно богато. Рыбы Охотского моря еще мало исследованы, но рыбные богатства моря весьма значительны; в несметном количестве встреча­ются здесь кета (Salmo lagocephalus) и мальма (С. callaris). При богатстве морской флоры и фауны Охотского моря и полярном его характере весьма естественно, что море это издавна служило излюбленным пастбищем для крупных морских млекопитающих, приплывающих сюда из Северного океана. К этим зверям от­носятся не только шесть видов тюленей (Phoca) и два дельфина (Phocaena отса и Delphinapteros eeucas), но и три породы китов. Китобойный промысел начал развиваться здесь с сороковых годов, а с 1847 г. американские китобои уже не давали китам ни одного года отдыха и вывезли, по свидетельству американ­ских арматоров, в 14 лет (1847 — 1861 гг.) китового жира и уса из Охотского моря на 13 млн долларов, отправляя туда ежегодно до 200 судов. Попутно с китобойным промыслом американские суда извлекают еще значительные выгоды в Охотском море из ловли трески. В несколько иных условиях находится состоящее (со вре­мени уступки Американских Штатам российских владений в Америке) в общем пользовании Американских Штатов и России Берингово море, ограниченное с юга, т. е. со стороны Тихого океана, грядою Алеутских островов, а на севере сообщающееся с Ледовитым океаном через посредство Берингова пролива. На­ходясь в более северных широтах (между 52 и 64 °С. ш.) и отделяясь от Тихого океана только прерванной морскими проливами грядой островов, Берингово море представляет уже тип не замкнутого средиземного моря, как Охотское море, а открытого с двух сторон океанического моря, которого и сам климат пред­ставляется еще более морским во все времена года, чем климат Охотского моря. Достаточно сказать, что в южной части моря, при средней годовой температуре +3 °С, средняя температура холоднейшего месяца составляет немного менее нуля, а теплейшего +7 °С, чтобы понять почему все острова Берингова моря лишены древесной растительности; никакая земледельческая культура на них не возмож­на, и как эти острова, так и прибрежья Берингова моря недоступны для оседлой колонизации и навсегда обречены только на эксплуатацию морских его богатств. Подводная флора Берингова моря беднее охотской, но бедной ее все-таки назвать нельзя, и во всяком случае она несравненно богаче флоры сибирского поморья Ледовитого океана.

Благодаря этому обстоятельству, а также богатству Берингова моря моллю­сками, ракообразными и рыбой, море это, как и Охотское, всегда представляло прекрасное пастбище для морских зверей, когда-то в несметном количестве по­сещавших прибрежья, но в особенности острова Берингова моря. Самым инте­ресным из этих посетителей было, до начала нынешнего века, огромное животное (оно имело 10 м длины и весило 500 центнеров), известное под именем морской коровы (Rytinagigas), описанное впервые талантливым спутником Беринга, русским на- Уралистом Стеллером, и ныне совершенно исчезнувшее с лица земли подобно мамонту в доисторические времена и крупным птицам, дронту и моа — во

времена новейшие. Последние морские коровы были убиты на Беринговом острове, одном из замечательнейших в мире как в географическом, так и в естественно- историческом отношении островов земного шара, около 1780 г.; но, по сведениям, собранным Норденшельдом, креолы Берингова острова видели в последний раз морских коров еще в 1855 году. Другой посетитель островов Берингова моря, так называемый морской лев, или сивуч (Eumetppias Stelleri Less.), сделался ныне уже так редок, что попадается только в отдельных экземплярах. Зато морскими котиками (Ottaria ursina) Берингово море, и в особенности Берингов остров, еще богаты, и их добывается здесь ежегодно от 10 до 50 тысяч штук. Еще один весьма ценный посетитель островов Берингова моря есть так называемый камчатский, или морской, бобр (Enhydris lutris)., который в зоологическом отношении не име­ет ничего общего с родом бобра (Biber) и выдры (Lutra), но представляет собой род животных, имеющий сходство с моржом (Trichecus rosmarus). Из остальных морских млекопитающих встречаются в Беринговом море те же, что и в Охот­ском. Некоторые породы рыб, как, например, сельди, треска и сиг, появляются у островов и прибрежий Берингова моря периодически в несметном количестве. Наконец на прибрежьях и островах Берингова моря водятся пушные звери, как, например, речные бобры, выдры, песцы, лисицы, соболи и выхухоли.

Само собой разумеется, что при крайне неблагоприятных условиях Охотско- Камчатского края, не столько по его географическому положению, сколько по климату, относящему его к числу стран гиперборейских, численность его населения совершенно ничтожна. Тридцать две тысячи его населения состав­ляют менее 3 жителей на 1000 кв. км. 80 % этого населения состоит из туземных племен — аборигенов страны: бродячих чукчей, коряков, ламутов, камчадалов, алеутов и из оленных тунгусов, и даже якутов, т. е. племен, живущих главным образом звероловством, рыболовством и морским промыслом и отчасти оле­неводством. Русских в крае не более 7 тысяч; половина их живет в городах, содержащих в себе менее 4 % всего населения края, другая — в селениях, где, впрочем, занимается промыслами, а не земледелием, которое так мало развито, что количество разрабатываемой земли во всем крае едва превосходит 600 га, занятых по преимуществу посевами ячменя, картофеля, конопли, репы и не­которых огородных овощей. Скотоводство мало развито, кроме оленеводства. Количество оленей, вероятно, доходит до 200 тысяч, а ездовых собак до 35 тысяч. Вообще весь Охотско-Камчатский край, также как и соседняя Якутская окраина, мало способен для оседлой земледельческой колонизации, и вследствие того об­ладает самой ничтожной емкостью для поселения. Главное занятие населения Охотско-Камчатского края, наиболее обеспечивающее существование его жителей, и в особенности инородцев, есть, конечно, рыболовство, доставляющее не менее 6 млн штук рыбы в разных видах.

Из морских промыслов самыми важными представляются китовый и котико­вый. Китовый промысел, доставляющий в наших водах (Охотском и Беринговом морях) столь громадные выгоды иностранным, особливо американским, китобоям (от 1 до 1112 млн руб. в год), находится только в начале своего развития. Китобои- ное дело было начато в 1887 г. отставным капитаном 2-го ранга Дыдымовым при поддержке Великого Князя Александра Михайловича, но прекратилось вслед­ствие гибели Дыдымова в 1892 г., а затем снова предпринято в 1894 г. мичманом гр. Кейзерлингом, а впоследствии и компанией Линдгольма. Кейзерлинг приобрел в Норвегии два парохода и две парусные шхуны и основал в бухте Восток завод для выделки китового жира.

Котиковый промысел в течение 20 лет (1871 — 1891 гг.) находился в аренду у полуамериканской Аляскинской компании, и только в этом последнем (1891 г. перешел к «Русскому товариществу котиковых промыслов», которое со времени своего открытия добывает ежегодно средним числом от 14 до 30 тыс. котиков, между тем как до того Русско-Американская компания добывала их в первое 20-тилетие нашего века ежегодно по 54 тыс. штук, во второе — по 23 тыс., в тре­тье — по 17 тыс., а Аляскинская компания в 20-летие с 1871 по 1890 гг. по 38 тыс., причем в последние годы добыча уже приняла хищнический характер. Кроме котиков Русское товарищество добывает еще много других пушных зверей на Камчатском побережье на прибрежьях Берингова моря. К сожалению, коли­чество морских бобров в Беринговом море быстро уменьшается, так как высокая цена камчатского бобра (от 300 до 400 рублей) сильно поощряет хищнические преследования этого зверя. Также падает и моржовый промысел вследствие хищнического преследования и истребления моржей английскими и американ­скими флибустьерами. Что же касается до сухопутных промыслов, то так как I 76 % населения края принадлежат бродячим инородцам, то главные промыслы местного населения — звериная и рыбная ловли. Характер звериных промыслов инородцев здесь тот же, как и в Якутской области.

Степная Киргизская окраина

Под Степной Киргизской окраиной разумеем мы переходную область между Сибирью и Туркестаном, а именно: в административном отношении две области, образующие Степное генерал-губернаторство — Акмо­линскую и Семипалатинскую и две области, Степному генерал-губернатору не подчиненные — Тургайскую и Уральскую, из коих последняя вторгается в Европу войсковой землей Уральских казаков, лежащей по правой стороне реки Урала.

Степная Киргизская окраина занимает пространство в 1850000 кв. км, из коих 60000 находятся на европейской стороне реки Урала. От Западно-Сибирской низменности, к которой, впрочем, принадлежит по своей природе прииртышская часть Степной Киргизской окраины, киргизская степь отличается тем, что наи­большая часть ее пространства, кроме юго-западной из ее областей, Уральской и всей южной ее полосы, бесспорно принадлежащих к аралокаспийской низмен­ности, не представляет абсолютной равнины.

В самую восточную оконечность Степной Киргизской окраины вторгается между рекой Бухтарма и озером Зайсан отрог Алтайского хребта близ альпий­ского озера Мэрка-Куль, еще достигающий снежной линии, а в своем дальнейшем протяжении к западу известный под именем Нарынского хребта. За прорывом Иртыша через алтайские отроги проходят в той же параллели Калбинские горы. Южнее озера Зайсан в рассматриваемую нами область вторгается еще высокий Тарбагатайский хребет, понижающееся продолжение которого носит название Чингистау. В западной же части Киргизской Степной окраины, на границе Ураль­ской и Тургайской областей, входит в рассматриваемую нами область самая южная оконечность Уральского хребта, известная под именем Мугоджарских гор. Горы эти представляют две параллельные каменные гряды, разделенные рядом котло­вин и связанные между ними горными узлами. На севере Мугоджарский кряж оканчивается горою Каратау, на юге горою Джамантау, а посредине Мугоджар достигает своей предельной высоты в горе Айрюк.

Независимо от этих вторгающихся в Степную Киргизскую область хребтов самая средина ее, на всем своем обширном протяжении между Мугоджаром и от­рогами Алтая и Тарбагатая пересечена невысокими, но очень рельефно выдающи­мися горными группами и кряжами, нигде не превышающими 1200 м абсолютной высоты. Все эти группы и кряжи состоят преимущественно из кристаллических пород — гранитов, диоритов, диабазов, порфиров и т. д. Гранитные горы поднима­ются со степи в форме грив и гребней с очень резкими очертаниями, порфиры же

преимущественно в виде групп, состоящих из куполовидных вершин с мягкими очертаниями. Все это придает стране весьма разнообразный рельеф. Абсолютные равнины, как мы уже сказали, находятся в той прииртышской полосе Степной Киргизской окраины, которая по своему характеру относится к Западно-Си­бирской низменности, а также к той западной части Степной окраины, которая принадлежит к бассейнам каспийских рек Урала и Эмбы, и наконец в той южной полосе всех четырех областей, входящих в состав рассматриваемой окраины, которая также бесспорно принадлежит к Арало-Каспийской низменности. Здесь уже расстилаются настоящие безводные и не способные к обитанию пустыни, состоящие отчасти из «кумов», т. е. сыпучих песков с их «барханами», отчасти из глинисто-известковых плоскогорий подобным Усть-Урту между Каспийским и Аральским морями и Голодной степи (Бед-пак-дала), простирающейся на севере от реки Чу, лишенной воды и потому совершенно необитаемой.

Степной характер рассматриваемой области всего более выражается в крайней скудости ее орошения и в совершенном почти отсутствии на большей части ее пространства лесной растительности, которая встречается только в виде узкой пограничной полосы вдоль великого Сибирского железного пути от Петропав­ловска до Омска и далее по правой стороне Иртыша до китайской границы, а во внутренней части степи — только спорадически в северных уездах Тургайскои» Акмолинской и Семипалатинской областей.

Только пограничные полосы рассматриваемой области северо-восточная и за­падная орошены на большом протяжении очень значительными реками — первая Иртышом, а вторая Уралом. Из остальных сколько-нибудь значительных рек об­ласти: Ишим и Тобол принадлежат к системе Иртыша, Илек — к системе Урала, Эмба — самостоятельный приток Каспийского моря, а остальные — Иргиз, Тургай, Нура, Сарысу и Чу — имеют характер медленно текущих степных рек, которые теряются в степных разливах, испаряющихся в сухом климате песчаных или со­лонцеватых пустынь, так что реки эти не принадлежат к бассейнам океанов или внутренних морей, а впадают, если можно так выразиться, в воздушный океан.

К характеристике Киргизской Степной окраины относится развитие в ней многочисленных и отчасти обширных озерных бассейнов. Не говоря уже об обширнейших из бассейнов Арало-Каспийской низменности — Каспийском море, к которому рассматриваемая область прилегает с северо-восточной сто­роны, и Аральском, которое область обнимает с западной его стороны, Степная Киргизская окраина богата еще и внутренними озерами. Из них самое большое Балхаш, принадлежит области всей северо-западной своей стороной, к которой, как и к Аральскому морю, сухие глинисто-известковые плоскогорья подходят непосредственно, образуя их береговые обрывы. Большая же часть остальных озер имеют ровные и низменные берега, около которых они так мелководны, что их прибрежья заросли непроходимыми в летнее время камышами, что при частых колебаниях уровня озер делает их очертания крайне неопределенными и скрывает их бассейны в такой степени, что можно было бы усомниться в их существовании, которое подтверждается только зимой, когда уже нетрудно проникнуть через камыши на глубокую, покрытую льдом их средину и де­лать на ней промеры. К таким озерам относятся, например, Чалкар, Денгиз и мн. др., содержащие, как и все озера, не имеющие речных стоков, воду солоноватую и не годную для питья. Совершенно в иных условиях находятся озера северо- восточного угла рассматриваемой области — пресноводные, потому что они имеют речные стоки, принадлежащие к системе Иртыша. Сюда относится известное своим рыбным богатством озеро Зайсан, занимающее обширную междугорную котловину между Алтаем и Тарбагатаем и прекрасное и живописное альпийское озеро Марка-Куль, имеющее свой сток в верхний, или Черный, Иртыш. В северной части Киргизской окраины замечается явление постепенного высыхания озер, но еще нельзя определительно сказать, имеет ли это явление постоянный или только периодический характер.

Геогностический состав Степной Киргизской окраины очень разнообразен. При обилии выходов на земную поверхность твердых горных пород, из которых эруптивные кристаллические породы приподнимают и прорывают пласты оса­дочных палеозойских, вторичных и третичных формаций, ископаемые богатства всей северной половины Киргизской окраины очень значительны. Богатства эти состоят из россыпного золота, серебросвинцовых руд, меди, железа, марганцевых руд и каменного угля, и приобретают особое значение с тех пор, как великий Сибирский железный путь коснулся и Степной Киргизской области. Россыпное золото встречается в Кокчетавских горах Акмолинской области и Колбинских Семипалатинской. Серебросвинцовые руды распространены в Акмолинском и Атбасарском уездах Акмолинской области, Каркаралинском, Павлодарском и Зайсанском уездах Семипалатинской. Медные руды распространены в обеих поименованных областях, но особенно богаты месторождения Акмолинского уезда. Железные руды также имеют обширное распространение в северной по­лосе Киргизской Степной окраины, но в особенности богаты месторождения железных руд в Каркаралинском уезде, где в 40 км от Каркаралов железная гора Кентюбе с одной стороны точно облицована железной броней. Марганцовые месторождения находятся близ Семипалатинска в группе Аркалыкских гор. Но особенный интерес представляют каменноугольные месторождения, встре­чающиеся во всей северной полосе Акмолинской и Семипалатинской областей. Особенного внимание между ними заслуживают мощные залежи в урочище Эли- балтуе (в 110 км от Иртыша, имеющие 12 км длины и от 3 до 4 ширины), а также в урочище Бистюбе в 88 км к северу от Каркаралов. Наконец солью, при обилии соляных озер. Степная Киргизская окраина также очень богата.

Климат Киргизской Степной окраины, разумеется, значительно теплее, чем в соседней культурно-земледельческой полосе Западной Сибири, но еще более континентальный. Средняя годовая температура в лежащих под 51 и 50 1/2 °С. ш., Акмолинске и Семипалатинске, от +2 до 2 1/2 °С, т. е. на 2° выше, чем в Сибири; температура зимы -16 °С, холоднейшего месяца — 18 У2 °С почти такая же, как и в Западно-Сибирской земледельческой полосе; но средняя температура лета до +20 °С и теплейшего месяца до +22 °С значительнее, чем в Западной Сибири. Разность температур зимы и лета 36 °С, равно как и разность теплейшего и хо­лоднейшего месяцев 40 °С, больше, чем в Западной Сибири. Средняя температура 5-тимесячного растительного периода (+18 °С) значительно превышает западно­сибирскую. Зато количество падающих в течение года осадков в Акмолинске составляет только 229 мм (из них 166 приходятся на 3 летние месяца), а в Семи­палатинске 186 мм (из них только 80 приходится на лето). Еще менее выпадает осадков в южной части степи, о чем могут дать понятия наблюдения в Тургае. Здесь количество осадков в течение года 122 мм, из которых только 16 мм приходятся на лето. В Голодной же степи (Бед-Пак-Дала), лежащей на южной границе степи, на р. Чу, дождей летом уже и совсем не бывает. Очевидно, что при отсутствии ирригации, так как р. Чу не особенно многоводна, эта полоса представляет со­всем мертвую пустыню.

Что касается растительности, то растительность эта подходит уже к типу флоры Арало-Каспийской низменности. Растительность эта на Киргизской Степ­ной окраине представляется в высшей степени оригинальной и своеобразной по сравнению, с флорой не только Европейской России и Сибири, но и с флорой их степей. Во флоре Киргизской окраины вполне и точно выразились ее клима­тические условия: сила летних жаров, суровость зим и отсутствие влаги. Лесов, как уже было сказано, кроме лесной полосы, тянущейся вдоль границы Западной Сибири очень мало. Большая часть лесов, спорадически встречающихся внутри киргизской степи, состоит из лиственных пород: березы, осины, тополя и раз­личных пород ивы. Сосна однакоже встречается в Кокчетавском и Акмолинском уездах Акмолинской областях и в Колбинском горном хребте Семипалатинской. Из сосновых же боров состоят дачи Семипалатинского и Павлодарского уездов по правую сторону Иртыша. В самом С-В углу рассматриваемой области встре­чаются даже лиственницы, пихты и кедры. В тех же частях киргизской степи, где лесной растительности совсем нет, встречаются древесные породы, растущие вдоль течений рек. Сюда относятся: особая порода ясени (Fraxinus potamophylla Herd.) и четыре породы тополя (Populus laurifolia Led., P. nigra L., P. euphratica L., и P. pruinosa Schr:), а также три европейские породы ив (Salix fragilis L., purpurea jL, viminalis L.). Гораздо более характерны для степной флоры ее низкорослые кустарники, часто колючие, часто покрытые, как характерный для южной по­лосы степной киргизской окраины саксаул (Haloxylon ammodendron), серой или серебристой листвой и нередко характеризуемые своей корявостью.

Еще более характерны степные травы. Европейских видов между ними не более 40%, да и тс большей частью принадлежат, подобно обоим видам ковыля (Stipapennata и capiUata L), к степным формам Европейской России, или, подобно оригинальному растению песчаных пустынь из экзотического семейства

Balanophoreae (Cynomorium coccineum L), встречаются в песчаных местностях побережьев Средиземного моря. Затем, кроме растений, распространенных во всей Арало- Каспийской низменности, русские исследователи степной флоры Киргизской окраины открыли здесь до 150 новых видов, характерных для этой флоры, в том числе одних астрагалов (Astragalus) до 30 видов, да солянок (Salsolaceae) 10 видов. Особенного внимания между степными травами заслуживают те из них, которые служат номадам в их домашней жизни и в особенности для корма скота в разные времена года. Сюда относятся кроме ковыля — полынь (виды Artemisiae), кипец, чий (Lasiagrostis splendens), ибелек (Cerotocarpus) и камыш, достигающий здесь неимоверной высоты.

Фауна беспозвоночных животных в Киргизско-Степной окраине столь же своеобразна и оригинальна, как флора. Различие ее от Западно-Сибирской и Европейско-Русской равнин поразительно; зато несомненно, что она по своему типу весьма мало отличается от фауны пустынь и степей Арало-Каспийской низ­менности. Фауна млекопитающих богаче, чем в Западной Сибири. Так, в камышах южной полосы Степной Киргизской окраины водятся тигры, ирбисы (Felis irbis) и кабаны, в степях — куланы (Equus hemionus) и сайги (Antilope subgutturosa), а в северной полосе рассматриваемой области, например, в уездах Каркаралинском и Акмолинском — маралы (Cervus elaphus) и козули (Capreolus vulgaris). Еще более богата и разнообразна здесь фауна птиц, отчасти прилетающих сюда на зимовку с дальнего севера и гнездящихся в особенности около здешних вод. Не менее интересна здесь и фауна насекомых, составляющая переход от фауны Западно-Сибирской равнины к фауне Арало-Каспийской низменности, но заключающая в себе немало своеобразных, чисто степных форм.

Население Киргизской Степной окраины простирается до 2 млн жителей обоего пола из коих только до 24% принадлежит к русскому племени, а осталь­ные 76% состоят почти исключительно из кочевников киргизского племени. Из жителей рассматриваемой области только 8% размещаются в городах, остальные принадлежат отчасти к сельскому, но всего более к кочевому населению.

Киргизы, или киргиз-кайсаки, говорят восточным наречием тюркского языка, исповедуют магометанскую веру, живут в степном, патриархальном (не гарем­ном) многоженстве и сохранили еще многие обычаи и верования своего древнего шаманского культа. Киргиз-кайсакский союз образовался на рассматриваемой окраине не ранее XV века из сброда очень разноплеменных и разноименных ко­чевых среднеазиатских родов, большинство которых принадлежало, однакоже, к тюркскому племени. Этот Киргиз-кайсакский союз, достигший своего апогея в XV и XVI веках, пришел в упадок в начале XVIII века и с тех пор начал искать своего спасения в подчинении России. Со времени принятия в русское поддан­ства в 1731 г. ближайшей к России малой киргизской орды, а в особенности после падения в 1769 г. разрушенного китайцами Джунгарского царства, в Киргизской Степной окраине племя за племенем начало подчиняться России. Подчинение это было вызвано тем, что каждое из киргизских племен чувствовало себя как между молотом и наковальней, с одной стороны — между хищническими на­бегами своих беспокойных независимых соседей на юге и востоке, а с другой — твердой охраной с севера и запада России пошедших в его подданство племен, надвигавшихся иод ее защитою на земли свободных еще киргизов. Все это происходило вне устроенной русским правительством для защиты от набегов киргизских кочевников и населенной пионерами русской окраины — Яицкими, Оренбургскими и Сибирскими казаками — длинной и укрепленной Уральско-Сибирско-Иртышской линии; линия эта шла от устья Урала вверх по этой реке, затем выходила по южной границе на Петропавловск и Омск к Иртышу и

наконец вверх по нему до Усть-Каменогорска. Затем, со второй четверти XIX века, правительство начало выдвигать свои форпосты в глубину Киргизской степи. Когда же около половины XIX века русская колонизация, спускаясь на юг вдоль китайской границы, достигла в нынешней Семиреченской области до подножия передовой цепи Тянь-Шаня, в самой цветущей из своих среднеазиатских колоний Верном, то тогда необходимость изолировать Киргизскую окраину от влияния и набегов подданных среднеазиатских (туранских) государств обнаружилась в полной силе. Русское правительство приняло твердую решимость перенести свою границу на южный край Степной Киргизской области и сомкнуть этой границей свои тогдашние передовые посты в Средней Азии: Верный у подошвы Заилийского Алатау и форт Перовский на Сырдарье. Это перенесение русской границы поставило Россию лицом к лицу с туранскими государствами и про­исшедшие с ними столкновения завершились присоединением к России всего Туркестана. Степная Киргизская область была совершенно умиротворена и на­всегда обеспечена от грабежей и вторжений в нее иноземцев.

Как бы предназначенная своей природой для жизни кочевников, Степная Киргизская область содержит в себе, однакоже, немало полос и оазисов, не ли­шенных воды и вполне способных для земледелия и оседлой жизни. На эти-то оазисы, расположенные внутри Степной Киргизской окраины, особливо в областях Тургайской и Акмолинской, устремилась в особенности в последнее 10-тилетие русская колонизация. В настоящее время русское население окраины занимает в ней широкие полосы: по правой стороне Урала (войсковые земли Уральского казачьего войска); по левой стороне реки Тобола до устья Уя; вдоль границы То­больской губернии от реки Тобол на Петропавловск до Омска; наконец от Омска по правой стороне Иртыша до озера Зайсан. Население всех этих пограничных полос состоит преимущественно из уральских и сибирских казаков — русских старожилов рассматриваемой области, а также из жителей довольно крупных городов, возникших в этой русской полосе (Гурьев — 9300 жителей, Уральск — До 37000, Кустанай — 14000, Петропавловск — 20000, Омск — 37000, Семипа­латинск — 26000, Усть-Каменогорск — 9000). Независимо от того в последнее Ю-тилетие множество русских крестьян (в числе свыше 200 тыс. человек)

переселилось и переселяется во внутренность Киргизских степей, где занимает земли, удобные для земледелия и оседлой жизни.

Земледелие составляет главное занятие жителей только у русских крестьян и отчасти у сибирских казаков, у остальных жителей Киргизской Степной окра­ины оно не стоит на первом плане, а у киргизских кочевников составляет только второстепенное подспорье их быта, основанного на скотоводстве, и в то время как русские собирают ежегодно более 200 тыс. кг хлеба, киргизы собирают их только 65 тысяч. 70% этого хлеба падает на пшеницу, 20 % — на овес, осталь­ное — на картофель, рожь и ячмень. В местах, представляющих для того удобства, применяются поливы (ирригация) полей.

Из остальных отраслей земледелия огородничество имеет достаточное раз­витие между казаками Акмолинской и Уральской областей. В Омском и Петро­павловском уездах более 60 % казачьих хозяйств занимаются огородничеством и бахчеводством. В Семипалатинской области огородничество очень слабо раз­вито, но бахчеводство имеет значение. Садоводство необыкновенно развилось между казаками Уральской области. В эпоху освобождения крестьян во всей области было не более 30 садов, а ныне число их возросло до 500 и они занимают

до 1500 гектаров. Так как все эти сады снабжены устройствами для полива, то за гектар земли, занятой садом, платят до 1000 руб. Табаководство имеет некоторое развитие в северных уездах Семипалатинской и Акмолинской. Табак — простой сорт махорки, известный под именем «линейного» табака; собирается его ежегодно до 360 тыс. кг. Лен и конопля разводятся в некоторой степени в северной полосе рассматриваемой области; льняного волокна получается ежегодно 160 тыс. кг, а конопли — 260 тыс. кг. Из масленичных растений в северной части Акмолинской и Семипалатинской разводятся подсолнечники, причем ежегодно получается подсолнечниковых семян не менее 1 млн кг.

Несравненно большее значение для населения окраины имеет скотоводство. Весь склад жизни киргизских кочевников основан на их кочевом скотоводстве. Зимовками они выбирают себе самые низкие и теплые места степи, где вследствие континентального климата и малого количества атмосферных осадков скот, раз­рывая копытами тонкий слой снега, во всю зиму, до наступления весны, находит себе, хотя и довольно скудный, подножный корм. При этом, однакоже, в иные годы весною происходят для кочевого население страшные бедствия. Свежевы­павший и растаявший на теплых лучах солнца снег при возврате морозов снова замерзает и покрывает землю твердой ледяной корой (гололедица), и этой коры животные своими копытами пробить не могут. Тогда падежи скота от

бескормицы принимают страшные размеры, как это было, например, в 1880 г. Весной, когда тонкий слой снега, покрывающий степи, стаивает, киргизы перегоняют свой скот на «уртеки», т. е. пространства, на которых они выпаливают осенью сухую траву. На этих уртеках трава появляется раньше, растет гуще и скот после скудного зимнего питания быстро поправляется. До спада весенних вод киргизы еще мало удаляются от своих зимовок и держатся на возвышенностях, которые, освобождаясь ранее низких мест от снега, уже покрыты в это время роскошной растительностью. Дальние же перекочевки в это время еще невозможны, так как весенние ручьи и наполненные водой овраги представляют неодолимые для них преграды. Только южные киргизы производят свои перекочевки в пределы Тур­кестана ранее полного наступления весны, так как им необходимо перейти через пустыни до наступления в них жары, от которой вся сравнительно роскошная растительность пустынь быстро выгорает. Зато и осенью южные киргизы воз­вращаются гораздо ранее на свои зимовки, так как роскошная растительность их южных «джайляу» (летовок) выгорает гораздо ранее, чем на севере. Начиная от июня, киргизы проводят лучшее время на своих летовках (джайляу), иногда отстоящих очень далеко от их зимовок: в самых южных частях области и даже в пределах Туркестана. Пребывание на летовках представляет для киргизов лучшее время их жизни. Здесь они скучивают свои аулы по берегам речек и озер, находятся в беспрестанном между собой общении и постоянном движении, причем аулы их принимают совершенно праздничный вид. Замечательно, что пользование зимовками и летовками у киргизов строго определяется обычным правом, а потому одни и те же группы населения (роды и аулы) всегда занимают одни и те же зимовки и летовки и движутся между ними по одним и тем же путям, приблизительно даже в одни и те же времена года. При таких условиях, несмотря на обширность пространства, занимаемого на рассматриваемой окраине почти Двухмиллионным киргизским населением, окраина эта уже близка к пределу сво­ей емкости для кочевого населения. Русская колонизация, занимая в ней оазисы области, способные для культуры и оседлой жизни, не может не стеснять того простора, который необходим для кочевого быта туземного населения, едва ли способного к быстрому переходу к полной оседлости. При всем том русская колонизация еще возможна, в умеренных размерах, в киргизских степях только потому, что стеснение их кочевого население отчасти выкупается для киргизов увеличением сбыта предметов их скотоводства и возвышением цен на избытки их произведений при удешевленной цене на продукты русского земледелия, служащие подспорьем для продовольствия кочевников. Главное значение в киргизском

скотоводстве имеют лошади, овцы и верблюды, а крупный рогатый скот — значение несколько второстепенное и во всяком случае меньшее, чем в русских оседлых хозяйствах. Лошадей у киргизов на 100 жителей приходится по 125, а у русских — по 60, крупного рогатого скота у киргизов по 80, а у русских по 100, мелкого скота (преимущественно овец) у киргизов по 440, а у русских по 180, наконец верблюдов у киргизов по 26, а у русских по 3 на 100 жителей. Цифры, здесь приведенные, ниже действительности именно по отношению к киргизам, так как они дают общее количество скота в киргизской степной окраине в 14 млн голов, между тем как количество это в действительности превосходит 20 млн.

Киргизы получают большую часть необходимых им предметов потребления от своего кочевого скотоводства. Главными предметами пищи им служат айран и кумыс (приготовляемые из кислого молока), курт и еремчик (сыры), баранье сало (курдючное); одеждой — приготовляемые ими из своего сырья шерстяные ткани, жилища их покрываются шерстяными кошмами (войлоками), часть до­машней посуды и одежды изготовляется из кож, наконец даже топливом служит киргизам помет их домашних животных. Киргизская лошадь при небольшом росте обладает неоцененными качествами, а именно: легкостью, быстротой, неутомимостью и вообще необыкновенной выносливостью, так что киргизы нередко делают на одной лошади, не кормя, с самыми короткими остановками от 100 до 150 км, в продолжение от 10 до 12 часов. Киргизская порода рогатого скота отличается своей крепостью, хорошим сложением при небольшом росте, дает не только хорошее мясо, но и достаточное количество молока, а также сильных вьючных быков, и при своей дешевизне все более и более делается предме­том экспорта. Верблюды двугорбой породы распространены преимущественно только в южной, наиболее пустынной, пограничной с Туркестаном части рассма­триваемой области. Но главное богатство киргизов составляют овцы и бараны. Киргизская порода отличается своим жирным наростом у хвоста — курдюком, дающим от 8 до 12 кг сала превосходного качества и могущего вполне заменить при приготовлении пищи коровье масло. Киргизская порода овец необыкновенно крупна и вынослива и дает очень много, впрочем, довольно грубой шерсти. Кроме скотоводства и отчасти земледелия киргизы занимаются еще, хотя и в небольших размерах, промысловой охотой. Кустарное же их производство ограничивается изготовлением для собственного потребления предметов, особливо шерстяных

тканей, войлоков, тесьмы и шерстяных же веревок, а также кожевенным, шорным и седельным производствами.

Что же касается до русского населения Степной Киргизской окраины, то за­нятия его представляются гораздо более разнообразными.

Кроме земледелия и скотоводства русские крестьяне Семипалатинской области занимаются пчеловодством, находящимся в особенно цветущем состоянии в Усть-Каменогорском уезде, где насчитывается до 14 тыс. ульев, между тем как в других уездах области — Семипалатинском, Зайсанском и Павлодарском — считается всего только до 500 ульев. Все пчеловодство области дает меду более 80 тыс. кг, да воску 5 тыс. кг. Есть попытка развести пчеловодство и в Акмолинской области, куда в село Коноваловское привезены пчелы из Самарской губернии.

Наибольшее значение для Степной Киргизской окраины из несельскохозяй­ственных промыслов имеет рыболовство. Рыбные ловли реки Урал имеют как в качественном, так и в количественном отношении всемирную известность. Уральское рыболовство замечательно как вполне удавшийся образец правиль­ного устройства обширного промышленного предприятия многолюдной общи­ной Уральского казачьего войска, которому принадлежат все рыбные ловли по реке Урал и в соседней части Каспийского моря. Уральские рыбные ловли дают икры 1180000 кг, балыка 15 тыс. кг, красной рыбы более 10 млн кг, обыкновенной до 20 млн кг, всего на сумму до 3 1/2 млн рублей, причем рыболовством занимаются до 33,5 тыс. хозяев и более 8 тыс. работников. Другим значительным рыболовным районом служит в Степной Киргизской окраине обильное рыбой озеро Зайсан и река Иртыш. На Зайсане лов рыбы производится общиной сибирских казаков,

по Иртышу — отдельными казаками, горожанами и даже киргизами. В Зайса- не ловится рыбы до 800 тыс. кг на сумму до 75 тыс. руб., в Иртыше 2200000 кг на сумму до 140 тыс. руб.

Несравненно менее значения имеет в Степной Киргизской окраине промысло­вая охота, предметами которой служат из зверей: волки, лисицы, зайцы, барсуки, сурки, колонки, хорьки и куницы, а из птиц — гуси, лебеди, утки, гагары, тетерева, дрофы и проч. Охотой как промыслом занимаются киргизы и казаки; звериные шкуры сбываются ими на ярмарках, из которых, например, на Константиновской в Акмолинской области шкур продастся на 60 тыс. руб.

Горная промышленность, несмотря на обилие минеральных богатств, в Киргиз­ской Степной окраине еще мало развита. Золота преимущественно на приисках Семипалатинской области добывается ежегодно около 520 кг, серебросвинцовых руд 1600000 кг, медных 1250000 кг, каменного угля 2 1/2 млн кг, огнеупорной глины более 500 тыс. кг. Добыча железа еще совершенно ничтожна. Горным про­мыслом во всей рассматриваемой области занято до 8 тыс. человек.

Добыча соли производится всего более в Тургайской области в озерах Ургаче и Эбелей, в Семипалатинской — в озерах Коряковском, Карабашском и Карасукском; в Уральской — в Индерском и сверх того в некоторых озерах Акмолинской области. Общая цифра добычи соли во всей Степной Киргизской окраине пре­восходит 54 млн кг при 2 тысячах рабочих.

Фабричная и заводская промышленность в Степной Киргизской окраине еще очень мало развиты. На первом плане стоит переработка животных продуктов, а именно салотопенные и мыловаренные заводы, производящие на 1200000 руб­лей, и кожевенные и овчинные на 750 тыс. руб. Затем следует переработка рас­тительных продуктов, а именно мукомольное производство (на 1200000 рублей), винокуренное, пиво- и медоваренное (на 500000 рублей). Остальные отрасли фабричной и заводской промышленности имеют ничтожное развитие. Очень ограниченное развитие имеют между русским населением Степной Киргизской окраины и кустарные промыслы.