Дорогие ребята!

 

В ваших руках уникальные книги.

Это необыкновенные истории путешествий известных российских географов в Арктику и Антарктику, Сибирь и Китай, Тянь-Шань и другие далекие и неизведанные земли.

Здесь вас ждет рассказ о том, как на протяжении столетий открывались новые страны и целые континенты, как менялась карта мира, приобретая свои современные очертания.

Если вы мечтаете увидеть мир, познакомиться с обычаями населяющих его народов, узнать о маршрутах великих путешественников — эти книги для вас!

Историю географических открытий писали Фаддей Беллинсгаузен и Иван Гончаров,

Витус Беринг и Николай Миклухо-Маклай, Иван Крузенштерн и Николай Пржевальский, а также многие другие члены Русского географического общества. Надеюсь, что их воспоминания и путевые заметки подвигнут вас на изучение России и географии мира.

Приятного путешествия в самые удивительные уголки Земли!

 

Член Попечительского Совета Русского географического общества, Председатель Совета директоров Холдинга "ЕВРОЦЕМЕНТ груп"

Филарет Ильич Гальчев

РУССКОЕ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ

ОБЩЕСТВО:

История и современность

 

Русское географическое общество (РГО) было основано по высочайшему по­велению императора Николая I в 1845 году. Идея о создании Общества принад­лежала адмиралу Ф. П. Литке, воспитателю будущего первого Председателя РГО Великого князя Константина Николаевича. Задачей новой организации было «собрать и направить лучшие молодые силы России на всестороннее изучение родной земли».

Среди учредителей РГО были знаменитые мореплаватели: адмиралы Ф. П. Литке, И. Ф. Крузенштерн, Ф. П. Врангель, П. И. Рикорд; члены Петербургской Академии наук: естествоиспытатель К. М. Бэр, астроном В. Я. Струве, геолог Г. П. Гельмер- сен, статистик П. И. Кеппен; видные военные деятели (бывшие и действующие офицеры Генерального штаба): генерал-квартирмейстер Ф. Ф. Берг, картограф М. П. Вронченко и М. Н. Муравьев; представители русской интеллигенции: лингвист В. И. Даль и князь В. Ф. Одоевский.

Вот как охарактеризовал сущность Русского географического общества знаме­нитый географ, путешественник и государственный деятель П. П. Семенов-Тян- Шанский: «Свободная и открытая для всех, кто проникнут любовью к родной земле и глубокой, несокрушимой верой в будущность Русского государства и русского народа, корпорация».

С момента основания Русское географическое общество не прекращало своей деятельности, однако название организации неоднократно изменялось: свое со­временное имя оно носило в 1845—1850, 1917—1926 г.г. и с 1992 г. по настоящее время. Именовалось Императорским с 1850 по 1917 г. В советское время называлось Государственным географическим обществом (1926—1938) и Географическим обществом Союза ССР (или Всесоюзным географическим обществом) (1938—1992).

В разные годы Русским географическим обществом руководили представители Российского Императорского дома, знаменитые путешественники, исследователи и государственные деятели. Председателями Русского географического общества были: Великие князья Константин Николаевич (1845—1892) и Николай Михай­лович (1892—1917), а Вице-Председателями являлись: Ф. П. Литке (1845—1850, 1857—1872), М. Н. Муравьев (1850—1856), П. П. Семенов-Тян-Шанский (1873—1914), Ю. М. Шокальский (1914—1917). С 1931 г. Обществом руководили Президенты: Н. И. Вавилов (1931—1940), Л. С. Берг (1940—1950), Е. Н. Павловский (1952—1964), С. В. Калесник (1964—1977), А. Ф. Трешников (1977—1991), С. Б. Лавров (1991—2000), Ю. П. Селиверстов (2000—2002), А. А. Комарицын (2002—2009), С. К. Шойгу (2009 — по настоящее время).

Русское географическое общество внесло крупнейший вклад в изучение Евро­пейской России, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Средней и Центральной Азии, Кавказа, Ирана, Индии, Новой Гвинеи, полярных стран и других территорий. Эти исследования связаны с именами известных путешественников Н. А. Се- верцова, И. В. Мушкетова, Н. М. Пржевальского, Г. Н. Потанина, М. В. Певцова, Г. Е. и М. Е. Грумм-Гржимайло, П. П. Семенова-Тян-Шанского, В. А. Обручева, П. К. Козлова, Н. Н. Миклухо-Маклая, А. И. Воейкова, Л. С. Берга и мн. др.

Другой важной традицией РГО была связь с русским флотом и морскими экспедициями. В числе действительных членов Общества были знаменитые мор­ские исследователи: П. Ф. Анжу, В. С. Завойко, Л. А. Загоскин, П. Ю. Лисянский, Ф. Ф. Матюшкин, Г. И. Невельской, К. Н. Посьет, С. О. Макаров.

В императорский период почетными членами Общества избирались члены иностранных королевских фамилий (например личный друг П.П. Семенова-Тян-Шанского бельгийский король Леопольд Второй, Турецкий султан Абдул Гамид, британский принц Альберт), известные иностранные исследователи и географы (барон Фердинанд Рихтгофен, Роальд Амундсен, Фритьоф Нансен и др.).

Крупнейшими благотворителями, направлявшими значительные средства на поддержку Общества, были: купец П. В. Голубков, табачный фабрикант Жуков, его именем была названа одна из престижнейших премий ИРГО — Жуковская. Особое место среди меценатов Русского географического общества занимают золотопромышленники Сибиряковы, финансировавшие целый ряд экспедици­онных и просветительских проектов.

В 1851 г. открылись два первых региональных отдела Русского географического общества: Кавказский в Тифлисе и Сибирский в Иркутске, затем создаются отделы: Оренбургский, Северо-Западный в Вильно, Юго-Западный в Киеве, Западно-Си­бирский в Омске, Приамурский в Хабаровске, Туркестанский в Ташкенте. Они проводили обширные исследования своих регионов. К 1917 г. ИРГО насчитывало 11 отделов (включая штаб-квартиру в Санкт-Петербурге), 2 подотдела и 4 отделения.

В советское время работа Общества изменилась. РГО сосредоточилось на от­носительно небольших, но глубоких и всесторонних региональных исследова­ниях, а также крупных теоретических обобщениях. Значительно расширилась география региональных отделений: по состоянию на 1989—1992 гг. в ГО СССР работало Центральное отделение (в Ленинграде) и 14 республиканских отделений.

В РСФСР насчитывалось 18 филиалов, 2 бюро и 78 отделов.

Русским географическим обществом были заложены и основы отечественного заповедного дела, идеи первых российских ООПТ рождались в рамках Постоян­ной природоохранительной комиссии ИРГО, создателем которой был академик И. П. Бородин.

Важнейшим событием стало создание постоянной комиссии Императорского Русского географического общества (ИРГО) по изучению Арктики. Итогом ее работы стали всемирно известные Чукотская, Якутская и Кольская экспедиции. Отчет об одной из арктических экспедиций общества заинтересовал великого ученого Д. И. Менделеева, разработавшего несколько проектов освоения и ис­следования Арктики. Русское географическое общество стало одним из органи­заторов и участников Первого Международного полярного года, в ходе которого были созданы автономные полярные станции в устье Лены и на Новой Земле.

При содействии Русского географического общества в 1918 г. было создано первое в мире высшее учебное заведение географического профиля — Геогра­фический институт. А в 1919 г. одним из наиболее известных членов Общества В. П. Семеновым-Тян-Шанским был основан первый в России географический музей. В период расцвета его коллекции занимали третье место в России после Эрмитажа и Русского музея.

В советский период Общество активно развивало новые направления деятель­ности, связанные с пропагандой географических знаний: была учреждена комиссия соответствующего направления, открыто Консультативное бюро под руководством Л. С. Берга, начал свою работу знаменитый лекторий им. Ю. М. Шокальского.

В ноябре 2009 года Президентом Русского географического общества был из­бран С. К. Шойгу, был сформирован представительный по составу участников Попечительский Совет, председательство в котором принял на себя Президент России В. В. Путин.

Сегодня в Русском географическом обществе насчитывается около 13 ООО чле­нов в России и за рубежом. Региональные отделения имеются во всех 83 регионах Российской Федерации.

Основными направлениями деятельности Русского географического обще­ства являются экспедиции и исследования, образование и просвещение, охрана природы, издание книг, работа с молодежью.

РГО является некоммерческой организацией, не получает государственного финансирования.

Молодой корреспондент газеты «Новый край»

Дмитрий Григорьевич Янчевецкий по заданию редакции оказался в гуще великого восстания, потрясшего Поднебесную империю.

Записи, сделанные во время этого трудного и опасного путешествия, легли в основу потрясающе достоверной, уникальной книги о столкновении средневекового и нового Китая, событии, ставшем отправной точкой удивительных преобразований древней страны.

Восторженные отзывы читателей и специалистов были вполне заслуженными, а потому Дмитрий Янчевецкий, по рекомендации президента Франции, был избран членом Французской литературной академии.

В приложении публикуется замечательная книга генерал-майора Александра Васильевича Верещагина, описавшего события Боксерского восстания с точки зрения профессионального военного.

Она интересна прежде всего тем, что в поверженном, разделенном и разрушенном Китае автор увидел зарождающееся величие этой страны и впервые в европейской истории предсказал ее будущее могущество.

Торжественное шествие войск и дипломатов стран Альянса в Запретном городе после взятия Пекина. 15 августа 1900 г.

Д. Г. Янчевецкий

У СТЕН НЕДВИЖНОГО КИТАЯ

С приложением книги А. В. Верещагина «В Китае»

Книжная серия «Великие русские путешественники» издается на средства Русского географического общества в рамках целевого финансирования члена Попечительского Совета Общества, Председателя Совета директоров Холдинга «ЕВРОЦЕМЕНТ груп» Филарета Ильича Гальчева.

Разработка серии — И. Пименова Оформление переплета — Е. Вдовиченко Дизайн книги — И. Осипов

Янчевецкий Д. Г.

Я 66 У стен недвижного Китая / Д. Г. Янчевецкий. — М.: Эксмо; Око, 2014.— 480 с.: ил.— (Великие русские путешественники).

ISBN 978-5-699-67362-9

В 1900 г. молодой российский корреспондент Дмитрий Янчевецкий по за­данию газеты «Новый край» отправился в Китай, чтобы своими глазами увидеть экзотическую страну и описать великое восстание, потрясшее Поднебесную империю. Записи, сделанные Дмитрием Янчевецким во время этого опасного путешествия, легли в основу потрясающе достоверной, уникальной книги, ко­торая откроет перед читателем картины столкновения средневекового и нового Китая, событии, ставшем отправной точкой удивительных преобразований древней страны.

В приложении публикуется блестящая книга генерал-майора Александра Верещагина «В Китае». Мнение профессионального военного о событиях начала XX века интересно прежде всего тем, что в поверженном, разрушенном, раз­деленном Китае автор увидел зарождающееся величие этой страны и впервые в европейской истории предсказал ее будущее могущество. В оформлении книги использованы редкие иллюстрации и фотографии очевидцев описываемых со­бытий.

УДК 910 ББК 26.89

© Тексты, комментарии, оформление. Издательство «ОКО Медиа», 2013

О Иллюстрации, макет, дизайн. Издательство «Артист Медиа», 2013

ISBN 978-5-699-67362-9       О     ООО «Издательство «Эксмо», 2014

ВВЕДЕНИЕ

Что есть Китай сегодня? Это страна с раз­витой экономикой, занимающая второе место в мире по объему ВВП. Мировой лидер по экспорту товаров. Ядерная и космическая держава, без участия которой невозможно обойтись при решении глобальных проблем человечества.

Однако в XIX в. эта страна древней истории и высокоразвитой цивилизации скаты­валась в пропасть. Китай переживал глубокий кризис, достигший своего пика к началу XX века. Писатель Цзэн Пу в 1894 г. подписал одну из своих новелл псевдонимом «Боль­ной человек Восточной Азии» — выражение это в буквальном смысле характеризовало процессы, происходившие в империи, которая все еще продолжала гордо именоваться Поднебесной. Сложно с точностью указать причину этого кризиса. Возможно, повинны в нем, хотя бы отчасти, сами китайцы, пытавшиеся отгородиться от мира с помощью политики самоизоляции. Но, без сомнения, немалая ответственность лежит и на евро­пейцах, которые, прежде всего британцы, стремились во что бы то ни стало укрепиться в Китае, обеспечив себе стратегический плацдарм в Азии и огромный рынок сбыта для своих товаров. Сами китайцы европейских товаров не покупали, и за китайские шелк, фарфор и чай, которые пользовались огромным спросом в Европе, приходилось рас­плачиваться исключительно серебром.

Британцы первыми изыскали средство установить торговый баланс с Китаем. В 1775 г. Британская Ост-Индская компания реализовала в Китае первую партию опиума. Его привозили из Индии и обменивали в Китае на пряности, чай, серебро и золото. Торговля эта была нелегальной, но очень выгодной, к тому же пользовалась поддержкой британ­ского правительства. Китай очень быстро оказался в опиумной зависимости, миллионы его жителей стали наркоманами. Китайское правительство пыталось сопротивляться. В итоге в 1840 г. началась война, вошедшая в историю под названием Первой опиумной. Закономерную (в силу явного технического превосходства) победу британцев венчал Нанкинский договор, подписанный в 1842 г. Согласно его условиям, Китай обязывался выплатить Британии контрибуцию в размере 15 миллионов серебряных лянов (21 мил­лион долларов), а также передать остров Гонконг и открыть все свои порты для торговли британскими товарами, в том числе опиумом.

Нанкинский трактат стал первым из так называемых «неравных договоров», которые вынужден был подписать Китай во второй половине XIX в. Свои условия Поднебесной, помимо Великобритании, диктовали США, Франция, Россия, Пруссия, Португалия. По­добные договоры были вынуждены подписать и другие страны Восточной Азии, в част­ности Япония. Но японцы, благодаря стремительному экономическому росту, довольно быстро отказались от своих обязательств и теперь сами проводили политику экспансии по отношению к Китаю.

Уже спустя три месяца после начала японо-китайской войны 1894—1895 гг. китайское правительство во главе с императрицей Цы Си начало искать пути для заключения переми­рия. 17 апреля 1895 г. в городе Симоносеки был подписан договор, согласно которому Китай

признавал самостоятельность Кореи, что создавало возможности для японской экспансии в этом государстве. Также Японии были переданы Тайвань, острова Пэнху и Ляодунский полуостров и предоставлены права строительства промышленных предприятий в Китае. Огромная контрибуция в 200 миллионов лянов окончательно обессилила Поднебесную.

Как считает большинство историков, именно Симоносекский договор стал отправной точкой в борьбе империалистических держав за территориальное расчленение Китая, в результате чего страна превратилась в полуколонию. Россия, Германия и Франция ре­шили вмешаться, но не ради суверенитета Китая, а чтобы удовлетворить свои интересы. 23 апреля 1895 г. три правительства одновременно, но формально каждое по отдельности, потребовали от Японии пересмотреть условия Симоносекского договора, касавшиеся территориальных приобретений (так называемая «тройственная интервенция»). Японии пришлось уступить, выторговав себе разве что дополнительную контрибуцию.

В итоге к началу XX в. ведущие страны мира разделили Китай между собой: Бри­тания контролировала важнейший район реки Янцзы и ее притоков; сфера влияния Франции охватывала южные провинции Юньнань, Гуанси, Гуандун и остров Хайнань; Германии — Шандунь; России — Маньчжурию и районы к северу Великой Китайской стены; Японии — провинцию Фуцзянь (что фактически означало контроль над Кореей).

Следствием международной экспансии стала практически полная зависимость эко­номики Китая от иностранного капитала. Зарубежные компании предпочитали вкла­дывать деньги не в промышленные предприятия, а в развитие месторождений полезных ископаемых и строительство железных дорог. Однако благое, на первый взгляд, дело стало одной из причин народного недовольства, вылившегося в крупнейшее восстание. Стремительное строительство новых путей сообщения, введение почтово-телеграфной связи, импорт фабричных товаров привели к настоящей катастрофе. Лишились средств к существованию многочисленные работники традиционных китайских видов транс­порта и связи: лодочники, возчики, носильщики, охранники и смотрители посыльных служб. Да к тому же железные дороги часто прокладывали по полям, при их строительстве сносили дома и кладбища.

Добавили своего и засухи, а также эпидемии холеры, охватывавшие в 1890-х гг. целые провинции и приписываемые «заморским дьяволам». В общем, почва для восстания была подготовлена и удобрена...

«Ихэцюань» («Кулак во имя справедливости и согласия»), «Ихэтуань» («Отряды справедливости и мира»), «Иминьхуэй» («Союз справедливых»), «Дадаохуэй» («Союз больших мечей») — названия разные, суть одна: во второй половине 1890-х гг. на севере Китая появилось несколько стихийных, но достаточно быстро организовавшихся отря­дов. Впоследствии особый вес приобрели два первых объединения. А поскольку многие участники восстания практиковали физические упражнения, напоминавшие кулачный бой, с подачи европейских и американских журналистов их стали называть боксерами.

В ноябре 1897 г. в провинции Шаньдун были убиты несколько немецких миссионеров.

В ответ германские войска высадили десант в городе Цзяочжоу и захватили его. В марте 1898 г. китайское правительство передало Цзяочжоу в аренду Германии на 99 лет, в городе должна была появиться немецкая военная база. Захват этого населенного пункта и про­извол германских солдат спровоцировали очередную волну возмущения. Восстание, несмотря на карательные меры, быстро перекинулось за пределы провинции Шаньдун. Урегулирование конфликтов между иностранными войсками и местными жителями возлагалось на китайских чиновников, однако те не могли (а часто и не хотели) ничего предпринять. Ситуация в северных провинциях начала выходить из-под контроля.

Эти события совпали с так называемыми «стадиями реформ» императора Цзай Тяня (его правление именовалось Гуансюй — «блестящее продолжение»). Молодой правитель привлек группу реформаторов, которые подготовили около 60 указов о преобразованиях, касавшихся всех сфер жизни. Реформы Цзай Тяня вызвали недовольство как среди по­встанцев, так и в правящих кругах. В итоге по приказу вдовствующей императрицы Цы Си правитель был помещен под домашний арест, а реформы отменены.

В это время направленные в северные провинции правительственные войска потерпели поражение. Правящая династия Цин предпочла заключить перемирие с повстанцами. Те, в свою очередь, отказались от антиправительственных лозунгов и полностью сосре­доточились на изгнании иностранцев и христиан из страны.

Некоторое затишье в начале 1900 г. было нарушено весной — повстанцы уничтожали железнодорожные станции, мастерские, мосты, учреждения и жилища иностранных подданных и китайцев-христиан. Центром восстания стал Тяньцзин — крупнейший город Северного Китая.

А 26 мая ихэтуани (именно эта дата обычно считается началом боксерского восстания) двинулись на Пекин. Императрица Цы Си фактически благословила поход: «Пусть каж­дый из нас приложит все усилия, чтобы защитить свой дом и могилы предков от грязных рук чужеземцев. И пусть эти слова дойдут до всех и каждого в наших владениях». 9 июня председателем кабинета министров был назначен принц Дуань Ван, всецело поддержи­вавший повстанцев.

Через два дня ихэтуани перешли к активным действиям уже непосредственно в столи­це: разгромили несколько иностранных миссий и церквей, убили японского дипломата.

19 июня Большой императорский совет Китая утвердил курс на прямую поддержку вос­стания и объявил войну Великобритании, Германии, Австро-Венгрии, Франции, Италии, Японии, США и России.

К этому моменту все иностранцы Пекина переселились в Посольский квартал — район к востоку от площади Тяньаньмынь, где было расположено большинство дипломатиче­ских миссий. Около тысячи европейцев, американцев и японцев и три тысячи китайцев- христиан охранял международный отряд численностью в 450 человек. 20 июня 1900 г. ихэтуани начали осаду Посольского квартала, в этот же день в ходе перестрелки был убит германский посланник фон Кеттелер. В ночь с 23 на 24 июня были убиты все христиане столицы, кроме тех, кто укрылся в Посольском квартале. Ихэтуани периодически ата­ковали этот район, однако международные силы держали оборону.

Тем временем изменилась ситуация в районе Тяньцзина. 13 июля, после ожесточен­ных боев, город был взят войсками Альянса восьми держав. Захват Тяньцзина позволил иностранным войскам начать планомерную подготовку к наступлению на Пекин: армия ихэтуаней на севере была деморализована.

2 августа 1900 г. экспедиционные войска Альянса (7 тысяч русских, 3 тысячи бри­танцев, 2,5 тысячи американцев, 800 французов при поддержке 106 орудий) под общим командованием русского генерала Н. П. Линевича начали наступление на китайскую столицу. К 13 августа они подошли к стенам города. Уже наследующий день осада с По­сольского квартала была снята, 15 августа императрица вместе с придворными бежала из столицы, а 28 августа союзники заняли императорский городок, полностью вытеснив ихэтуаней из Пекина.

Повстанцы еще продолжали сопротивление, но Цы Си и ее приближенные уже осознали, что сделали не ту ставку. 6-го (по некоторым данным — 7) сентября появился импера­торский указ «о беспощадной расправе с людьми, доведшими страну до кровопролития и иностранной интервенции». 12 сентября в Тяньцзин прибыл немецкий экспедиционный корпус во главе с Альфредом фон Вальдерзее. Германский генерал потребовал предоста­вить ему полномочия главнокомандующего всеми союзными войсками, поскольку-де Германия была «самой пострадавшей стороной». С этим все радостно согласились: пред­стояла «грязная работа», карательные экспедиции по уничтожению остатков ихэтуаней, и если кто-то хочет делать ее своими руками — зачем ему мешать...

В конце декабря 1900 г. императрица Цы Си приняла все требования стран Альянса по обеспечению порядка и стабильности в Китае и подавлению восстания. Тогда же начались переговоры между представителями одиннадцати держав, участвовавших в разгроме ихэтуаней, и китайским правительством. Они завершились 7 сентября 1901 г. подписанием Заключительного (Боксерского) протокола.

Согласно этому документу, Китай обязывался сделать следующее. Поставить памятник барону фон Кеттелеру и послать в Германию специального посла для извинений за его убийство. Послать в Японию специального посла для извинений за убийство сотрудника японской миссии Сугиямы. Наказать лидеров восстания ихэтуаней. Поставить памятники на разгромленных иностранных кладбищах. Запретить в течение двух лет ввоз оружия и боеприпасов в Китай. Уплатить контрибуцию в размере 450 миллионов лянов. Допу­стить постоянную военную охрану в Посольский квартал. Уничтожить форты в Таку. Запретить все общества, чья деятельность направлена против иностранцев.

В 1901 г. красноярская газета «Енисей» сообщала своим читателям: «Боксеры — тайное революционное общество, которое отличается очень строгим внутренним порядком. Это масса соединенных сект, находящаяся каждая под покровительством духа предка или какого-нибудь животного, например тигра, обезьяны, буйвола, лисицы и т. д. Покрови­тельство имеет особое значение: секта обезьяны приписывает своим членам способность прыгать через дома, секта лисицы — особенное острое зрение. Все верят, что пули для них безвредны, презирают огнестрельное оружие, но зато крайне любят холодное. Незадолго до восстания в Пекине нельзя было ни за какие деньги приобрести ножи, кинжалы, сабли и пики. Все раскупили боксеры... Все члены имеют особые знаки отличия: красные кушаки, цветные платки, желтые подвязки и т. п. Суеверия и вера в колдовство распространены до чрезвычайности. Боксеры отличаются крайней жестокостью...» Заметка любопытная: фрагменты правды перемешаны с выдумкой и мифами, а в результате — характерное отношение европейской прессы к событиям в Китае.

Подобных описаний и свидетельств было немало. На их фоне выделялась обстоятельная, правдивая, написанная с уважением к китайцам и их культуре книга Дмитрия Янчевец- кого «У стен недвижного Китая». Восторженные отзывы читателей и специалистов были вполне заслуженными, автор был избран членом Французской литературной академии. А его брат Василий, чтобы не остаться в тени, даже решил взять себе псевдоним, укоротив фамилию до двух первых букв — Ян.

Но так случилось, что имя Василия Яна хорошо знают любители исторической про­зы. А вот о его брате, Дмитрии Григорьевиче Янчевецком, известно крайне мало. Изучал восточную филологию в Санкт-Петербургском университете, занялся журналистикой, получил известность как корреспондент газеты «Новый край», выходившей в Порт- Артуре. После Октябрьской революции 1917 г. был репрессирован: в 1927 г. был сослан на Соловки и в 1938 г. умер с клеймом «врага народа», которое означало и забвение его книг на долгие годы — но, к счастью, не навсегда...

Книгу Д. Г. Янчевецкого прекрасно дополняет и сочинение Александра Васильевича Верещагина — брата знаменитого художника-баталиста. Александр Васильевич окончил Николаевское военное училище, участвовал в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг., в Ахал­текинской экспедиции генерала Скобелева. В 1900 г. получил назначение на Дальний Восток, в 1901—1902 гг. совершил несколько поездок по Китаю, побывал в Харбине, Порт-Артуре, Мукдене, Пекине. По материалам этих путешествий и была написана книга «В Китае» (она представлена в настоящем издании в качестве приложения), увидевшая свет в 1903 г.

*                                 * *

Так чем же стало ихэтуаньское восстание для Китая? Хрестоматийные его итоги вы­глядят следующим образом. Китай попал в еще большую зависимость от иностранных государств, что негативным образом сказалось на его развитии в первой половине XX в. Раздел страны на сферы влияния привел к новому витку напряженности в Азии, к кон­курентной борьбе между ведущими державами, в частности к Русско-японской войне 1904—1905 гг. и последующей экспансии Японии в Юго-Восточной Азии.

Однако именно после восстания ихэтуаней китайское правительство все-таки начало проводить реформы, серьезно изменившие систему управления, образования и военную сферу. И эти реформы стали толчком к гигантским преобразованиям, которые после долгих и тяжелых для страны испытаний вывели Китай в число самых влиятельных стран мира.

В предисловии к книге А. В. Верещагина есть поистине пророческие рассуждение о судьбе и будущем Китая: «Чего, чего только не наобещали Китаю. Чуть ли не стереть его с лица земли. А чем все это кончилось?.. И как только подумаешь, что он процветал еще тогда, когда о России помину не было, когда ни одного европейского государства не существовало, что в дебрях его находили убежище вавилоняне от погрома Навуходо­носора, так даже страшно становится. Невольно задаешь себе вопрос: ну, теперь в Китае полмиллиарда народу. Пройдет немного времени, в нем будет миллиард. Между тем мы же, европейцы, стараемся устроить к нему всевозможные пути сообщения и железные дороги. Да ведь не мы, а он заполонит нас...»

А. Хорошевский

Д. Г. Янчевецкий У СТЕН НЕДВИЖНОГО КИТАЯ

Дневник корреспондента «Нового Края» на театре военных действий в Китае в 1900 году

Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетиною сверкая, Не встанет Русская земля?

А. С. Пушкин. 1831 г.

 

ДЕЯТЕЛЯМ ВЕКОВОЙ РУССКО-КИТАЙСКОЙ ДРУЖБЫ РУССКИМ И КИТАЙЦАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭТА КНИГА

От автора

 

Широкое содействие, оказанное моему труду главным начальником Квантунской области генерал-адъютантом Е. И. Алексеевым, дало возможность этой книге появиться на свет в том виде и в тех размерах, в каких она была задумана автором, желавшим дать описание блестящей деятельности русских на Дальнем Востоке в пору испытаний.

Два образованнейших китайца — компрадор Русско-Китайского банка в Порт- Артуре г. Фон Вай Хин и г. Ливачан, вполне сочувствуя изданию книги, написан­ной в духе вековой русско-китайской дружбы, оказали щедрую материальную поддержку в самом начале издания.

Следующие лица любезно предоставили в распоряжение автора свои коллекции фотографий, снятых во время военных действий в Китае: доктор И. В. Падлев- ский, сестра милосердия Люси Пюи-Мутрейль, подполковник 11-го Восточно- Сибирского стрелкового полка Муравьев, фотограф В. С. Мацкевич, капитан Мошинский, поручик Люпов, лейтенант Родионов, лейтенант Бурхановский, консул А. Н. Островерхое, вице-консул П. Г. Тидеман, инженер В. К. Якобсон, Н. К. Эльтеков и др., — которым автор выражает глубокую благодарность.

Из всех книг, посвященных иностранными авторами китайской войне 1900 года, выдающимся явилось сочинение английского корреспондента Генри Сэведжа Лэндора «China and the Allies», роскошно изданное в Лондоне и дающее наиболее точную и беспристрастную хронику событий. Для русских читателей эта книга интересна тем, что ее автор подробно и весьма сочувственно описывает труды и значение русских в этой войне.

С любезного согласия г. Лэндора наиболее интересные иллюстрации его из­дания помещены также в моей книге.

В русской литературе появились обстоятельные сочинения капитана

A. В. Полторацкого, капитана К. К. Кушакова, ротмистра Ю. Л. Ельца, доктора

B. Н. Корсакова и — замечательный труд молодого профессора Владивостокского института восточных языков А. В. Рудакова «Общество Ихэтуань», представля­ющий не только в России, но и за границей первое научное исследование вопро­са о боксерах в Китае. Указанные сочинения послужили мне материалами при обработке моего дневника.

Книга «У стен недвижного Китая» не лишена многих пробелов и недочетов, за которые автора извинит китайское изречение:

«В книге не скажешь всех слов — словами не скажешь всех мыслей».

Дмитрий Янчевецкий

С.-Петербург, 1902 г.

Первая часть ТЯНЬЦЗИН

Цзуэнь цзуэнь бу сай

Лиувэй цзян хо

Инь инь бу мей

Янь янь най хо.

 

Если искру не потушить —

Она разгорится в пожар.

Если ручей не остановить —

Он разольется в море.

 

Конфуций

 

БАЛ В ПОРТ-АРТУРЕ

 

14 мая 1900 года

В воскресенье 14 мая 1900 г. вице-адмирал Ев­гений Иванович Алексеев, за пять месяцев перед тем вступивший в управление Квантунскою областью и командование войсками и эскадрою, давал первый бал порт-артурскому обществу.

Это был чудный бал на берегах Тихого океана... Молодость и красота, чины и заслуги Порт-Артура, Дальнего и Талиенвана* ((Талиенван (Да-Лань-Вань) — бухта Ляодунского залива Желтого моря в южной части Маньчжурии, на территории Квантунского полуострова, уступленного Китаем в пользование России в 1898 г., а также город-порт в этой бухте. (Здесь и далее примечания редактора)) веселились в живой панораме туа­летов всех цветов радуги, смеющихся лиц, пронизывающих взглядов и прекрасных плеч, в волнах неумолкаемых ласкающих звуков и в лучах электрических лилий...

Единственное украшение и утешение Квантуна — наши дамы явились в на­рядном убранстве, в котором вкус спорил с оригинальностью. Были показаны самые41последние моды Парижа, для чего были опустошены все магазины Артура. На элегантных костюмах дам было, кажется, больше цветов, чем растительности

на всем Квантуне, и, наверное, больше бриллиантов, драгоценных камней и зо­лота, чем в Золотой горе.

Я любовался на трех изящных граций, которые были одеты в одинаковые антично-простые костюмы и переносили меня в мир Эллады и муз.

Я видел перед собою воздушный туалет томных и неуловимых цветов, как вечер в Нагасаки; или черный туалет таинственный и непроницаемый, как тро­пическая ночь; или великолепный алый костюм цвета самой бурной страсти или артурского зноя. Предо мной витал прелестный наряд, усыпанный незабудками, голубой цвет которого напоминал небо Японии; или строго выдержанный на­ряд в розах, с нежными красками которого не могла бы сравниться Квантунская весна. Для передачи этого красивого миража, в который сумели облечься порт- артурские дамы с помощью своих китайских портных, — у меня не хватает ни слов, ни умения.

Тем более я не нахожу в себе никаких способностей для описания наружности, грации и чарующей любезности муз и Терпсихор Ляодунского полуострова, пре­красных как японские розы и китайские ненюфары.

На балу присутствовали среди гостей: начальник Тихоокеанской эскадры ви­це-адмирал Гильтебрандт, младший флагман контр-адмирал Веселаго, командир порта контр-адмирал Старк, генерал-майор Стессель, Порт-артурский окруж­ный суд в полном составе, начальники отдельных частей и управлений. Кроме того, главным начальником края были приглашены на бал все кают-компании и офицеры всех частей, с их супругами, представители гражданских, городских и коммерческих учреждений и др.

Зал, гостиная и буфет блистали электричеством и оживленным обществом. Были гости из других городов. Между прочими был талантливый гость из Кореи А. И. Павлов, занимающий там весьма ответственный дипломатический пост и получивший первый закал еще на палубе русского военного корабля для не­сения трудной службы в горниле Дальнего Востока.

Представительницей соседнего с Артуром города Чифу явилась прекрасная американка с черными глазами, в голубом платье, приятный цвет которого был чище и нежнее волн Печилийского залива, доставивших эту гостью на бал.

Мужчины всех форм и родов оружия, включая несколько меланхолических фраков, говорили дамам остроумнейшие слова, в которых было не меньше соли, чем в Бицзывоских соляных варницах, и тончайшие и деликатнейшие компли­менты, не уступая в любезности самымученым китайским мандаринам, которые также не были забыты внимательным хозяином бала и присутствовали на балу во главе с вновь пожалованным китайским генералом Тифонтаем, в дорогих шелках самых удивительных цветов и узоров.

Был старший механик Хо, старшина китайских купцов Фан, компрадор Рус­ско-Китайского банка Фон и др.

Хозяин праздника принимал гостей с искренним радушием русского боярина и никого не забывал своим вниманием.

Молодежь танцевала с увлечением.

Не танцующие либо разместились в гостиной и буфете, где прохлаждающие напитки, вино и шампанское лились тропическим ливнем, либо укрылись в па­латке, растянутой в саду за единственными вечнозелеными полями Квантуна — карточными.

Из зала, по искусственной галерее из флагов, гости выходили в фантастиче­ский сад, сверкавший тысячами фонарей и электрических лампочек, которые причудливыми линиями извивались по аллеям, между цветов, на деревьях, от­ражались в пруду и освещали уединенные беседки для уединенных бесед. Чудно был иллюминован «грот нежных вздохов и невольных признаний».

Тихая ночь, сад, усыпанный звездами электрических огней, гуляющие нарядные пары, звуки музыки, разнообразное общество, общее оживление и веселье — все сливалось в феерическую картину, которая происходила не в окрестностях Пе­тербурга или Москвы, но в 10000 верст от них, на конце пустынного и полудикого Ляодунского полуострова, у волн Тихого океана.

На этом балу были получены тревожные телеграммы из Пекина и Тяньцзина.

— Скажите, пожалуйста,— обратился я к одному молодому иностранному дипломату, бывшему проездом из Пекина,— что такое там у вас в Китае проис­ходит? Около Пекина боксеры напали на китайцев-христиан и сожгли их вместе с храмом. В Вэйхайвэе китайцы напали на английских офицеров и двух ранили. Что это значит?

— Это совершенно ничего не значит, — отвечал дипломат, — в Китае подобные беспорядки происходят каждый год в какой-нибудь из провинций, и если им придавать значение, то в таком случае нам пришлось бы оккупировать Китай и держать в нем международную армию в несколько миллионов штыков во всех городах. Наш дипломатический корпус в Пекине никогда не обращает никако­го внимания на все эти возмущения. Эти беспорядки в порядке вещей. Теперь в Пекине дипломаты гораздо более интересуются любительскими спектаклями и весенними скачками. А посланники собираются выезжать на дачу в Пэйтахо.

— Ну а если события усложнятся? — полюбопытствовал я.

— Тогда адмиралы сделают морскую демонстрацию в Таку и вышлют интер­национальный десант, который сделает веселую военную прогулку в Пекин. Мы устроим им торжественную встречу с музыкой и шампанским. Офицеров пригла­сим в число членов нашего клуба и будем с ними все лето играть в теннис. Осенью десант вернется на суда и инцидент окончится так же, как он оканчивался раньше.

— Ну, а ваше мнение о нынешних китайских беспорядках? — спросил я знатного китайца-коммерсанта в длинном одеянии из тончайшего шелка бирюзового цвета.

— Какие китайские беспорядки? — переспросил он.

— Те, что теперь происходят в Печилийской провинции.

— Это другая провинция, которая нас не касается, — ответил коротко китаец. Этот волшебный бал закончился красивым котильоном, программа которо­го делает честь его устроителям и дирижерам, выказавшим изобретательность и удивительную неутомимость во время танцев.

В продолжение котильона от имени хозяина праздника дамам были подне­сены на память, кроме разных котильонных значков, лент с надписями, вееров с вышитыми русскими военными флагами, изящные золотые сувениры, в виде морских атрибутов, кортиков, палашей, якорей и т. д.

Последняя фигура котильона была самая эффектная — битва конфетти, в кото­рой и дамы и кавалеры принимали самое горячее участие и усердно обсыпали друг друга импровизированным снегом, и могли спасаться только с помощью изящных зонтиков, любезно поднесенных дамам. Еще ни разу на Квантуне не выпадало так много снега, как на этом балу. А большой снег, по китайской примете,— хорошее предзнаменование. Увы! ему не суждено было сбыться.

При звуках прощального вальса, среди снега и цветов, общее оживление до­стигло высшего напряжения, пары стали кружиться если не с быстротой тайфу­на, то со скоростью маньчжурских поездов, причем, конечно, не обошлось без столкновений, кончавшихся, впрочем, как всегда, благополучно.

К сожалению, «где есть начало — там непременно есть и конец» — как говорит китайская поговорка.

В 4 часа утра, когда уже светало, гости стали расходиться и разъезжаться, прощаясь с гостеприимным хозяином, и поэтический бал на берегах Тихого океана кончился.

Ничто не предвещало грозы, которая разразилась через три недели. Неужели эти статные моряки и стрелки, сверкавшие на балу молодостью и здоровьем, не предчувствовали, что через три недели им придется день и ночь биться около Тяньцзинского вокзала и изнемогать от жары, голода, жажды и бессилия.

Неужели сердце не подсказало одной из этих изящных граций в нежно-ро- зовом газе, которая беззаботно порхала в вальсе и сияла своими чарующими улыбающимися глазами, что только через три недели она оденет черное платье горя и слез и будет убиваться по своем безвременно убитом юном герое.

18 мая

Из Пекина получено известие, что боксеры разрушают полотно железной до­роги на Ханькоу, жгут станции и осадили французских и бельгийских инженеров.

Посланники потребовали десант для охраны миссий. 16 мая наши суда «Сисой Великий», «Дмитрий Донской», «Кореец», «Гремящий», «Гайдамак» и «Всадник» ушли из Порт-Артура в Таку под флагом контр-адмирала Веселаго. С судов от­правлен десант из 72 матросов, под командою офицеров Радена и Дена, которые прибыли в Пекин 18 мая.

В Тяньцзин посланы 25 казаков с сотником Семеновым. «Гайдамак», «Всадник» и миноноски будут поддерживать почтовое сообщение между Порт-Артуром и Таку.

В Артуре ходят разные слухи. Военные предсказывают, что они скоро будут брать Пекин, и говорят, что если им прикажут, то они завоюют Маньчжурию и весь Китай.

 

21 мая

 

Сегодня в Пушкинской русско-китайской школе торжественно окончили учебный год. Эта школа, в которой я учил русскому языку около сотни китайцев, от мала до велика, была одним из лучших памятников деятельности ее осно­вателя — бывшего начальника Квантунского полуострова генерала Суботича. Адмиралом Алексеевым она была преобразована и расширена.

На молебен в школу приехал адмирал Алексеев, только что получивший снова несколько тревожных телеграмм из Тяньцзина. По окончании молебна, прощаясь с китайскими учениками, он обратился ко мне:

— Не хотите ли поехать в Тяньцзин и Пекин и узнать, что там такое происходит?

— Слушаюсь. Когда прикажете выехать?

—    Вы поедете сегодня вечером на военном судне, как корреспондент «Нового Края».

— Слушаюсь, я готов.

Когда адмирал сел в экипаж, китайцы выбежали на улицу и старательно кри­чали «ура» вслед русскому цзянцзюню.

Я собрал своих учеников и сказал им несколько прощальных слов по-китайски:

—    Прощайте, ученики. Будьте здоровы, отдыхайте и через два месяца воз­вращайтесь снова в школу! Вы, может быть, слышали, что теперь вокруг Пекина боксеры производят большие беспорядки. Помните, что если что-нибудь с вами случится, то самую надежную защиту и покой вы найдете только в Порт-Артуре у русских. Прощайте, дети! Осенью мы с вами увидимся опять.

— До свидания! до свидания! — закричали дети по-русски.

Увы! этих милых доверчивых детей мне более не суждено было видеть.

Я простился с редактором порт-артурской газеты «Новый Край», подполков­ником Артемьевым, у которого состоял помощником, и стал готовиться к отъезду.

Вечером я навестил моих друзей-китайцев, которые дали мне рекомендатель­ные письма в Тяньцзин и Пекин.

Дипломатический чиновник, состоящий при адмирале Алексееве, И. Я. Коро- стовец любезно дал мне рекомендательные письма в русскую миссию в Пекине.

Отход «Гайдамака» в Таку был назначен на другой день в 6 часов утра.

ТАКУ

ТАКУ

 

22 мая

 

Хронометры, артиллеристы и моряки, как из­вестно, отличаются одинаковой точностью и аккуратностью. Поэтому, когда я с легким походным багажом был в 6 часов утра доставлен проворным пере­возчиком — джинрикшей* (Джинрикша — то же, что и рикша, а также сама двухколесная тележка, чаще всего одно­местная, которую он возит) — на набережную бассейна военных судов, минный крейсер «Гайдамак» уже снялся с якоря и выходил из гавани.

Я прыгнул в шампунку — ялик, и китаец-шампунщик, быстро и ловко воро­чая одним веслом, укрепленным веревкой на корме шампунки, повез навстречу выходящему крейсеру.

Матросы спустили трап и уже на ходу судна приняли меня на борт. Я пред­ставился командиру капитану 2 ранга Соболеву и познакомился с офицерами.

Жаркое сверкающее утро. Синие воды еще не проснулись и чуть бороздились набегающими струйками сонного ветра. Но гавань уже очнулась. На пароходах под разными флагами уже стучали и визжали лебедки. Кричали матросы. Ки- тайцы-мореходы на расписных крутобоких джонках-шаландах, с поднятыми кверху кормами и носами, с красными трепещущими флажками на мачтах, дружно поднимали рыжий промасленный парус и с каждым подъемом хором вскрикивали. С западной стороны бассейна, где находится пристань морского пароходства и вокзал строящейся Маньчжурской железной дороги, доносился лязг стукающихся вагонов и свистки первых вестников цивилизации в Мань­чжурии — паровозов.

Прямо против узкого прохода в море над городом подымалась Яшмовая гора, красивая и стройная, как грудь женщины. По странному недоразумению, фран­цузы, а затем русские, вопреки изящному китайскому названию Бай-Юй-Шань («Белояшмовая гора»), стали ее называть Перепелочной, хотя на ней давно нет никаких перепелок, как нет, впрочем, и яшмы.

Два белых остроконечных камня на горе, поставленные один выше другого, указывают судам створ, по которому они должны входить в гавань в узком про­ходе, между Тигровым Хвостом и Золотой горой.

Этим проходом мы выходим в море. Направо и налево торчат острые красные слоистые скалы, выпертые со дна моря вулканическими потрясениями. Направо и налево — батареи. У молчаливых, но грозно глазеющих орудий, под деревянными

зонтиками, стоят часовые с обна­женными шашками и посматривают на проходящее судно.

Трехплечая, или треххолмная, Желто-золотая гора, китайская «Хуан- Цзинь-Шань», высоко уходя к небу, расставила над городом свои надежные каменные объятия. В течение многих веков разные народы хозяйничали на этой горе: китайцы, чжурчжени, мон­голы, маньчжуры и японцы. Теперь ею командуют русские и ее утесы и скры­тые в них батареи являются верной за­щитой для разбросанного внизу юного русского города.

Будем надеяться, что, когда пробьет роковой час, Золотая гора в Порт- Артуре узнает участь не менее славную, но более счастливую, чем Малахов курган в Севастополе.

Мы вышли из прохода на рейд, где стояли два корабля: стройный двух­трубный «Адмирал Корнилов» и ве­личественная, великолепная «Россия», красивая эмблема славы и силы своего государства. Ее четыре громадных трубы напомнили мне о тех четырех странах света, по которым необъятная и неудержимая Россия шире и могущественнее раздвинулась за одну тысячу лет своей истории, чем другие государства за несколько тысячелетий своей жизни.

Мы быстро идем в море, на юго-запад, в Таку. Берег долго виден. Тянется пу­стынный, зазубренный, с желтыми скалами, едва окрашенными чахлой травкой, Тигровый Хвост, пригвожденный на конце белым маяком, — и последний уголок России на азиатском материке скрылся в голубой дали.

Кругом ясное небо. Теплый воздух. Чем ближе мы подходим к берегам Чжилийской провинции, тем более мутнеют бирюзовые волны Чжилийского залива, смешиваясь с илом, который веками выбрасывают реки Великой Китайской равнины — Желтая, Белая и Ляо: по-китайски Хуанхэ, Байхэ и Ляохэ.

В 11 часов утра в кают-компании подали завтрак. Старший офицер — лейтенант, князь Кр***, остроумный и интересный собеседник, философски настроенный, жаловался:

— Знаете ли вы, корреспондент, что такое служба на минном крейсере, на кото­ром вы теперь идете? Знаете ли вы, что наша служба на этом почтово-пассажирском пароходе — самая трудная, беспокойная, ответственная и самая неблагодарная, чем на всех других судах эскадры? Мы не имеем ни дня, ни ночи спокойной, по­тому что каждую минуту нас могут послать из Артура в Таку и из Таку в Артур с почтой и пакетами чрезвычайной важности. Если нужно кого-нибудь или что-нибудь перевезти, посылают нас. Если боксеры уничтожат телеграф в Тонку, что весьма вероятно, то наши крейсера будут главною связью между эскадрой, десантом и Артуром. От своевременной передачи нами экстренной депеши может зависеть участь целого отряда. Когда мы в ходу, мы не можем иметь никакого спокойствия: вы видите, как нас качает.

Точно в подтверждение слов лейтенанта, «Гайдамак» стал усиленно раскачи­ваться на Печилийских волнах. Суп начал плескаться в тарелках.

— Когда же мы стоим на этом суденышке в Таку, — продолжал старший офи­цер,— так это истинное мучение. Вода в Такуском рейде ничем не защищена от ветров и вечно болтается. Нельзя принять ни одного положения, допускаемого вашим телом, чтобы это было для вас удобно. Нельзя ни сидеть, ни лежать, ни спать, ни стоять. Вас подбрасывает во все стороны. Нельзя же, в самом деле, все время ходить, балансируя по палубе, как акробат по канату. А между тем, как ни стараться, на нашей трудной, черной, неэффектной и неблагодарной службе нельзя заработать Георгия. Это не крепости брать, хотя каждый из нас сумеет это сделать нисколько не хуже, чем всякий другой офицер. И так мы будем болтаться и терзаться целое лето, пока не окончится вся эта китайская комедия.

— Но как бы эта комедия не превратилась в трагедию, — заметил я.

— Тем лучше. И тем больше шансов для нас встретиться с каким-нибудь не­приятельским судном и пустить его на воздух, если, конечно, мы не взлетим раньше сами.

«Гайдамак» быстро шел на запад, делая по 15 миль в час.

К вечеру ветер усилился. Бурые волны со свистом и завыванием бросались на судно, то нагоняли, то опережали его, то кидали из стороны в сторону и снопом брызг обливали его бока.

Я лег в каюте, но от качки стал неистово вертеться и болтаться на койке, будто из меня сбивали сливки. Я взобрался снова на палубу и, делая без всякого жела­ния веселые прыжки и поклоны, каждую минуту убеждался в справедливости слов лейтенанта.

— Неужели в этом заливе всегда так качает? — спросил я одного из офицеров.

— Нет, сегодня еще сравнительно тихая погода,— ответил он.

— Благодарю покорно!

В 6 часов вечера на алом горизонте заката стали вырисовываться суда между­народной эскадры, и в 7 часов, среди иностранцев, ясно показались очертания родных судов — «Сисоя Великого» и «Дмитрия Донского».

«Гайдамак» повернул к адмиральскому кораблю «Сисой Великий».

Морская демонстрация! какая редкая и странная, но красивая картина.

На протяжении 10 миль собралось 22 судна девяти держав. Ближайшие суда отчетливо чернели своими реями, флагами, орудиями, рубками, матросами. Далекие суда ускользали из виду. Наступила ночь, заблистали иллюминаторы, и зажженные фонари точно звездочки повисли в воздухе. Доносился неясный шум команд, музыки. Паровые катера и баркасы точно чайки носились между морскими исполинами, которые, едва покачиваясь, лежали черными огромными китами на мутной беспокойной воде.

Вот английские гиганты: броненосец «Centurion» под флагом вице-адмирала Сеймура, крейсера «Orlando» и «Endymion».

Там друзья-французы. Крейсер «Descartes», мощных очертаний, с странными низкими и широкими трубами, точно с двумя головами, и крейсер «D’Entrecasteaux», офицеры которого, вероятно, вспоминали бурный альянс и жаркие объятия своих русских товарищей в Порт-Артуре, во время их визита в наш порт, за три недели. На крейсере «D’Entrecasteaux» флаг контр-адмирала Куржоля.

Германский крейсер «Kaiserin-Augusta». Австрийский — «Zenta». Итальянские «Elba» и «Calabria». Японский «Kassagi» и американские «Мапосасу» и «Newark». В стороне стоял китайский крейсер «Хай-Тен», под флагом контр-адмирала. Как- то странно было видеть китайца среди союзников, ополчившихся на китайцев.

По решению адмиралов, на китайском крейсере были сняты некоторые части машины и замки у орудий.

На трех судах были видны флаги, красивые по простоте и идее: синий Андреев­ский крест на белом поле. Это были «Сисой Великий», «Дмитрий Донской» и «Всадник», который жестоко бился на зыби. На горизонте стоял «Гремящий», а в реке Пэйхо — «Кореец».

В реке из иностранцев стояли англичанин «Algerine», немец «litis» и японец «Atago». Кроме броненосцев и крейсеров, на рейде находились — два английских истребителя миноносцев, одна английская военная яхта и французская лодка «Surprise».

Ни берегов, ни фортов Таку не было видно. Это грандиозное собрание судов международной эскадры качалось в открытом море. Это был веселый вооружен­ный лагерь, с 10000 штыков, плававший на воде и имевший своею целью смело угрожать 400 миллионам китайцев.

К сожалению, к китайцам никак нельзя было подобраться поближе. Вследствие мелководья залива, большие суда должны держаться верстах в 20 от устья Пэйхо, именуемого Таку и защищенного фортами. Кроме того, чтобы войти в реку, не­обходимо перебраться через бар — песчаную илистую отмель, которая доступна для низко сидящих судов только в прилив.

Других мест для высадки десанта, кроме устья рек Пэйхо и соседней Бэйтанхэ, охраняемой первоклассной крепостью Бэйтан,— в этом районе не имеется.

Совершенно стемнело, когда мы подошли к адмиральскому кораблю «Сисой Великий». Опустили шлюпку, в которую забрался и я. Матросы дружно выгребали, и через несколько скачков по волнам мы были уже у трапа «Сисоя Великого», но пристать к нему не было никакой возможности. Шлюпка ежеминутно взлетала кверху и падала. Миг... и один из нас уже был в воде, но так как каждый моряк чувствует себя в воде так же удобно, как и в воздухе, то он даже не поморщился и, подхваченный матросами, взобрался на трап.

Наступил мой черед... Железные руки матросов крепко ухватили меня за ноги, руки, плечи и голову, и вместе с моими чемоданами я полетел на трап, где меня подхватили уже другие дюжие руки. Испытание кончилось. Мы на броненосном корабле, в покое, комфорте и в гостях у радушного адмирала Веселаго.

— Когда я пришел сюда на «Сисое», в сопровождении «Донского», «Гремящего», «Корейца», «Всадника» и «Гайдамака», — рассказывал адмирал,— на этом рейде я застал только два иностранных корабля. Потом стали подходить другие. Большое внимание нам оказал адмирал Сеймур. Когда он пришел на своем броненосце «Центурион», то, проходя мимо русских судов, он приказал играть наш народный гимн. Своего внимания к русской эскадре он не ограничил этим. Хотя он старше меня в чине — он вице-адмирал,— но он первый сделал мне визит, на который я сейчас же ответил. На другой же день после прихода на этот рейд, согласно по­лученным мною инструкциям, я отправил в Таку десант на баржах, буксируемых пароходом и сопровождаемых «Корейцем». Наш десант состоял из 75 человек матросов с «Сисоя» и «Наварина», 30 казаков и 40 лошадей, при одном орудии. Кроме того, с нашими буксирами я отправил французский десант в 100 человек и итальянский в 36, с итальянской пушкой. После отправки десантов французы и итальянцы приезжали благодарить меня за оказанное им содействие. Раньше в Пекин был отправлен международный десант из 75 англичан, 75 американцев, 60 германцев, 50 австрийцев и 30 японцев, причем у американцев, австрийцев и англичан было по своему орудию. Под общим начальством нашего военного агента полковника Вогака, этот десант двинулся по реке Пэйхо на баржах до Тяньцзина, а оттуда по железной дороге до Пекина, куда прибыл благополучн о. Вогак вернулся в Тяньцзин, где оставлены наши казаки. Из Пекина и Тянь­цзина я имею очень нехорошие известия. Вокруг столицы полное возмущение. Иностранцы и железная дорога в опасности. Около Тяньцзина наши казаки уже дрались с боксерами, выручая французских инженеров. По слухам, есть раненые и убитые. Французы и бельгийцы, бежавшие из Баодинфу по реке в джонках,

с женщинами и детьми, имели стычку с боксерами, которые перебили 16 евро­пейцев. Только 5 спаслись и добрались до Тяньцзина. В этом городе неожиданно сгорел Английский банк. Предполагают, что это дело рук китайской прислуги, которая действует заодно с боксерами. Странный случай был также с тем десантом из русских, французов и итальянцев, которых я отправил в Таку. Когда десант на баржах стал входить в реку, с китайских фортов раздались выстрелы. Какие это были выстрелы и против кого направлены — неизвестно. Оптимисты говорят, что это были салюты. Но я полагаю, что, если бы китайцы стреляли более метко, они могли бы без труда пустить все баржи с десантами ко дну и потом извиняться, что их салютационные выстрелы в честь иностранцев были так несчастливы.

— Зато посмотрите,— продолжал адмирал,— какое эффектное зрелище пред­ставляет теперь наш рейд. — Адмирал встал и вышел на балкон своего помещения.

— Какая иллюминация! Какое оживление! Не правда ли, настоящий париж­ский бульвар ночью!

Вид был действительно чудный! На потемневшей равнине моря целые со­звездия электрических огней. Огни на мачтах, на реях. Огненные многоточия иллюминаторов рисовали силуэты грандиозных судов, между которыми пере­бегали огоньки катеров и шлюпок. На горизонте вспыхивали длинные яркие лучи и кидали на облака быстрые лунные пятна.

— Это наш телеграф,— сказал адмирал,— гелиография. Мы передаем сигналы на облаках с помощью электрических лучей «Гремящему», который стоит у бара, а «Гремящий» передает таким же путем «Корейцу», стоящему в реке. Таким образом мы можем моментально и просто переговариваться друг с другом, на протяжении более 25 верст. А иногда «Кореец» даже прямо принимает сигналы, которые мы ему подаем на небе, хотя для нас он стоит под горизонтом.

— Но ведь другие союзники также обмениваются сигналами. Каким образом среди этого огромного собрания судов не происходит путаницы?

— Каждая нация имеет свою собственную азбуку сигналов, неизвестную ни для какой другой нации. В этом и состоит искусство, чтобы среди множества сигналов уловить адресованную вам депешу.

В 12 часов ночи, когда я беседовал в кают-компании со знакомыми офицера­ми, вошел красивый молодой лейтенант с живыми синими глазами и рыжими усами, только что сменившийся с вахты. Это был Евгений Николаевич Бураков, мой старый знакомый по Ревелю. Мы дружески встретились и разговорились. Офицеры разошлись по каютам. Мы остались вдвоем в кают-компании. Наше общество разделяла только бутылка хорошего «Редерера».

— Помните, корреспондент, как мы с вами встречались в Ревельском Екатери- нентальском салоне на балах и спектаклях, и вместе увлекались одной изящной смуглой адмиральской дочкой, сзнойными глазами цыганки и холодным сердцем Снегурочки? — спросил Бураков.

— Я только помню, что, несмотря на постоянный холод сердца этой Снегурочки, я всегда безнадежно таял перед нею. Ваше же присутствие меня только морозило, потому что вы всегда оставляли меня за флагом.

— В таком случае, мы с вами остались вдвоем за флагом, так как рекорд на ее сердце уже побит капитаном второго ранга.

— Что не мешало ему быть у дам всегда в первом ранге...

— Я очень рад, — перебил Бураков,— что вы едете в самое жерло боксерского вулкана. Это очень полезно для молодого человека. Я буду очень доволен, если вспыхнет война, и непременно постараюсь попасть в авангард наших действий. Думаете, легко нам здесь болтаться на рейде, выстаивать эти ужасные вахты, и ждать у моря, действительно у моря, — погоды, чувствуя, что там на берегу ныне совершается что-то великое, чрезвычайное, может быть, первый раскат китайского грома и пробуждение от векового сна страшного дракона. Мы все рвемся в бой, вперед, а между тем принуждены стоять неподвижно наякоре,есть консервы, пить вино, жить слухами и томиться от тоски, скуки и бездеятельности. Мы и берега не видим, и в море не идем, а качаемся на этой пустыне между небом и водой.

Мы, военные, нуждаемся в войне, как природа в грозе: без нее мы обесцвечи­ваемся, вянем, тоскуем и становимся чиновниками. Совершенно справедливо сказано, что война рождает героев. Только труд, борьба и риск создают сильные характеры. Хотя в наших канцеляриях много работают, но они не создают геро­ев, так как слишком занимаются борьбою узких интересов и мелких самолюбий и честолюбий. Герои могут возродиться только либо на залитом потом и кровью поле, на бушующих волнах или на неприятельской стене, где идет бой за жизнь или смерть. Теперь наша молодежь так зарылась в своих канцеляриях и бумажных делах, что на мир смотрит только сточки зрения своих портфелей, и в разговорах можно всегда услышать слово карьера, но слова Россия или Отечество — очень редко. Кажется, у нас верхом карьеры считают получение большого оклада или выгодной командировки, не заботясь о том, полезна или бесполезна эта коман­дировка для государства, и не думая о том, что гражданин может оказать такие услуги государству, за которые оно не будет в состоянии отплатить никаким воз­награждением, такова, например, смерть Сусанина. Есть подвиги дороже жизни. Какой подвиг — принести себя в жертву народу или его части, если ей грозит опасность, и своей единичной смертью дать жить многим.

У меня есть предчувствие, что, если теперь грянет война, я брошусь в огонь и паду одним из первых. Но я не боюсь смерти. Жизнь дала мне так много светлых, счастливых дней, что я не могу требовать лучшего, а ждать худшего я тоже не хочу. Отчего же в самом деле не решиться на действительно великое дело — рискнуть своею жизнью во имя идеи и гражданского долга. Поэтому, — прибавил он, налив вина и заблистав глазами,— выпьем за торжество смелых и благородных идей!

— Я пью за торжество вашей идеи и за вашу славу! Вы, как истинный артист на сцене, чувствуете страх и тревогу перед своим триумфом.

Светало. Мы крепко пожали друг другу руки, и больше я Буракова не видел.

Через 12 дней он был убит на «Корейце» при штурме фортов Таку.

Проведя ночь на гостеприимном «Сисое» и отправив первую корреспонденцию в Порт-Артур, в 5 часов утра я должен был ехать дальше. Меня встретил на палубе мичман 3., который был очень удивлен, что я отправляюсь в путь без оружия.

— Как? вы едете на войну без револьвера? чем же вы будете защищаться в слу­чае опасности? Какой же вы корреспондент? Стэнли и Ливингстон, отправляясь в поход, были всегда вооружены с ног до головы.

— Но я совершенно не собираюсь с кем-нибудь драться. Я еду писать корре­спонденции, а не сражаться.

— На вас могут напасть боксеры. Что вы тогда будете делать с вашими перьями?

— Я еще об этом не думал, но во всяком случае никогда не буду стрелять в бок­серов, так как весьма уважаю этих патриотов своей родины. Полагаю, что если суждено быть убитым, то мне даже 12-дюймовая пушка не поможет.

— Нет, это никуда не годится. Вы можете скомпрометировать ваше звание корреспондента. Вы должны иметь оружие. Я вам подарю.

Мичман 3. ушел в свою каюту и вернулся с револьвером.

— Вот вам на память от меня хороший «Смит-и-Вессон» и пачка патронов. Пусть они вас сохранят в опасную минуту.

Я поблагодарил и на всякий случай положил мое оружие на самое дно чемодана. Так как в то же утро в Пекин был командирован курьером лейтенант Бурха- новский, то меня вместе с важными пакетами от адмирала Алексеева сдали ему для доставки по назначению.

Минный крейсер «Всадник», брат «Гайдамака» по виду и типу, повез нас на «Гремящий».

Утро блистало. Суда международной эскадры просыпались одно за другим. Раздаются команды, рожки, свистки. На адмиральских кораблях взвиваются пестрые сигнальные флаги и переговаривают с флагами подчиненных судов.

Кругом эскадры стоят купцы — коммерческие пароходы, снабжающие эскадру углем и продовольствием. Между броненосцами снуют буксиры, которые тащат за собой баржи и джонки с углем, мясом, зеленью, живностью, вином, консервами и всем, что заказывает эскадра.

Судя по тому, как много барж с провиантом собралось вокруг «Центуриона» и «Эндимиона», можно предполагать, что англичане страдают самым большим аппетитом не только политическим, но и гастрономическим.

Полуодетые загорелые китайцы-кули* (То есть наемные рабочие, батраки), под командою иностранных капи­танов, суетятся на баржах и живо переносят привезенный груз на корабль или длинной вереницей карабкаются по узкому трапу и в грязных корзинках тащат каменный уголь, задыхаясь в клубах угольной пыли и возвращаясь с военного судна черными неграми.

Мы подошли к «Гремящему». Бурхановский передал командиру, капитану 2 ранга Миклашевскому, адресованные ему пакеты. «Гремящий» стоял возле пла­вучего маяка, указывающего вход в реку Пэйхо; около нашей канонерки стояла английская «Вайтинг». Мы сели на баркас и направились к «Корейцу».

Беспокойные волны рейда мешали нам быстро двигаться. Бурхановский решил достать один из тех буксиров, которые возвращались от эскадры в Тонку. Однако на наши сигналы платком и крики никто не обращал внимания: все заняты своим делом и никому нет дела до других.

Наконец, один буксир с капитаном-англичанином повернул в нашу сторону. Бурхановский крикнул капитану:

—    Do you go to Tongku?

— Yes.

— Will you take me on board and go to the Russian man-of-war in the river?

— All right!

— How much do you want?

— 35 dollars.

— All right!

— Вы идете в Тонку?

— Да.

— Возьмите меня на борт и доставьте на русское военное судно в реке.

— Ладно.

— Сколько денег вы хотите?

— 35 долларов.

— Ладно.

Буксир принял нас, и мы пошли быстро. Эскадра пропадала из глаз.

— How is the water at the bar?

— There is no water at all. It is very bad to cross the bar. Two feet. No more.

— Какова вода на баре*? (Английское слово «bar» означает «отмель».)

—    На баре совсем нет воды. Переходить его будет очень трудно. Не более двух футов глубины,— ответил капитан.

Показалось мутное белесоватое дно бара-отмели, которая здесь имеет не более 9 и редко 11 футов глубины при высокой воде и только полтора фута при низкой. Наш буксир раза три зацепил за песок, и мы стали.

Капитан и его китайская команда засуетились. Потащили нас в обратную сто­рону, дернули направо, налево, и, наконец, мы благополучно перелезли через бар.

ПЭЙХО

 

Перед нами устье знаменитой китай­ской Невы, ведущей к Небесной столице. Это Белая река — Байхэ, переимено­ванная европейцами, не церемонящимися с китайскими названиями,— в Пэйхо.

Это — великая река Чжилийской провинции, впадающая в Чжилийский за­лив, также по-своему названный европейцами Печилийским, несмотря на то что китайцы зовут и залив и прибрежную область просто Чжили.

Хотя китайцы дали своей столичной реке, льющейся на протяжении 750 ли (ли — полверсты, то есть 500 метров), имя Белой, но она уже давно несет такие бурые струи охры, что ее было бы справедливее именовать Шоколадной или Кофейной.

Направо и налево тянутся низкие длинные линии фортов. Только черные точки орудий, старательно покрытых чехлами, флагштоки и деревянные грибы для часовых напоминают, что здесь скрываются батареи. Но ни часовых, ни при­слуги при орудиях не видно. На фортах мертво.

Ширина реки не более 50 сажен. Расстояние между фортами около 100 сажен. Входим в реку. Встречаются английские, американские и японские грузовики, угольщики, китайские шаланды, шампунки, военные катера. У правого берега стоят четыре новеньких китайских дистройера — истребителя миноносцев.

— Видите вы этих истребителей китайских казенных денег? — спросил ка­питан. — Они шесть месяцев ремонтировались в доке, только что вышли из дока и, вероятно, скоро опять вернутся в док. Это гораздо выгоднее для мандаринов. А что касается фортов, то я никогда не видел, чтобы китайцы снимали чехлы со своих пушек. Они говорят, что боятся производить учение со своими орудиями, чтобы нечаянно не попасть в какую-нибудь проходящую китайскую джонку.

Какие нелюдимые, низкие и опустившиеся берега, поднявшиеся из моря, по словам геологов! Линия горизонта воды и суши сливается.

Издали видны китайские глинобитные желто-серые домики, большие тамо­женные пакгаузы, склады, мастерские, китайское адмиралтейство и пристань, заваленная ящиками и тюками. Зеленый тростник и тощие ивы несколько ла­скают глаз, утомленный лучами солнца, блеском неба, блеском воды и песчаной равнины, которая теряется за горизонтом.

Эта пустыня несколько оживляется видом китайских могил и куч морской соли. Это преддверье Тяньцзина и вековой миллионной столицы.

Устье Пэйхо носит общее название Дату по-китайски или Таку по-европейски. Восточный городок, расположенный на левом берегу реки, с пристанью и стан­цией Китайской Императорской железной дороги, ведущей через Тяньцзин на Пекин, называется Дунгу или Тонку. Западный городок с заводами и мастерскими называется Сигу или Сику.

От Тонку другая линия железной дороги идет вдоль Чжилийского залива на Шанхай-Гуаньдо Инкоу.

Пэйхо делает на всем своем протяжении постоянные извилины, и его перспек­тива пропадает среди камыша, гаоляна и китайских построек.

Вырастающие над ивами и хижинами мачты джонок или труба военной лодки указывают направление этой узкой змеистой реки.

Мы проходим мимо германской канонерской лодки «Ильтис» и пристаем к «Корейцу», который стоит далеко в реке, под начальством капитана 2 ранга Сильмана. Еще выше стоит японская лодка «Atago».

В 11 часов утра в кают-компании подали завтрак.

— Какие у вас новости? — спросил я моего соседа.

—   Все спокойно и одно и то же,— ответил ревизор «Корейца», лейтенант Деденев.— Сидим на корабле и печемся на солнце. Изнываем от скуки и жары

и считаем, сколько поездов с китайскими солдатами китайцы отправляют по своей железной дороге в Тяньцзин. С «Корейца» хорошо виден вокзал и заметно всякое движение на дороге. До сих пор я насчитал 15 поездов, битком набитых косаты- ми солдатами. Откуда китайцы набрали их такое множество? Путешествие их в Тяньцзин весьма подозрительно. И все это восстание боксеров что-то на вос­стание не похоже. К чему китайцам понадобилось столько войск? Если войска должны драться с боксерами, то это только подольет масла в огонь. Если же они будут не против боксеров, то будут против нас... Пока что наши офицеры ездят в Тяньцзин по железной дороге или на паровых катерах и привозят оттуда не­важные вести. Сегодня был проездом командированный к адмиралу Веселаго секретарь французского консульства, который рассказал, что наши казаки уже имели дело с боксерами и один русский офицер ранен. Вчера германцы отправили одно орудие в Тяньцзин. Сегодня американцы двинули туда еще отряд. Вечером французы посылают 100 человек. Пока что мы точно измерили дистанцию до китайских фортов и повернули наши орудия против их батарей, так что если понадобится, то наши гранаты будут ложиться точка в точку. «Кореец» и «Иль- тис» стоят в тылу всех китайских фортов, которые, вероятно, тоже уже измерили дистанцию, если китайцы имеют хоть какое-нибудь представление о своих ору­диях. В случае военных действий, нашим канонеркам придется драться в первую голову и китайские форты могут причинить нам много неприятностей, но зато и им не поздоровится от наших орудий. Форты будут во всяком случае взяты, какими бы крупповскими пушками они ни были вооружены. В этом не может быть ни малейшего сомнения...

Увы! форты были действительно взяты, но бедному Деденеву, погибшему вместе с Бураковым, не суждено было увидать победу!..

В час дня с рейда пришел буксир, который привел баржу с 35 матросами и 1 офицером — мичманом Глазенапом. Они были командированы с «Дмитрия Донского» для усиления нашего десанта в Тяньцзине, вследствие обостряющегося положения дел и неожиданного столкновения казаков с боксерами. По той же причине французы посылают свой второй десант.

В пять часов вечера я простился с радушием русских моряков и покинул уголок родной земли, представляемый палубой русского военного корабля с русскими мужиками-матросами и дворянами-офицерами.

Бурхановский, Глазенап и я пересели на английский буксирный пароходик «Джем», который забрал баржу с нашим десантом в 35 человек и, пользуясь при­ливом, стал подниматься вверх по Пэйхо.

В зависимости от морского прилива и отлива, два раза в сутки, в течение шести часов вода в Пэйхо прибывает и следующие шесть часов убывает. Пользуясь высокой водой, мелкосидящие пароходы доходят до Тяньцзина, отстоящего от Тонку по железной дороге в 40 верстах, а по реке — в 50. Мель, узкая ширина реки и постоянные повороты течения очень затрудняют сообщение по Пэйхо. Капитан буксира обещал доставить нас в Тяньцзин к 12 часам ночи.

Чем выше мы подымаемся по реке, тем живее картины. Берега Пэйхо — это сплошная китайская деревня и пашня. Желтые глинобитные мазанки, с глиня­ными или соломенными кровлями, окруженные плетнем из гаоляна или камыша, толпились над обрывом берега. Ивовые и тополевые рощицы скрывали кумирню, о которой можно было догадаться по двум высоким мачтам, стоящим перед вхо­дом. За мазанками тянулись беспредельные поля зеленого молодого гаоляна — китайского проса, которое кормит, греет, покрывает и для китайского мужика является его первым другом и помощником в домашнем хозяйстве.

В деревнях было заметно странное движение. Народ кучами собирался на берегу, о чем-то шумел, расходился и снова собирался в другой деревне.

При прохождении нашего буксира и баржи, наполненной вооруженными матросами, китайцы высыпали на самый берег и внимательно следили за нами.

О чем они думали? что говорили? Но боксеры уже ходили по всем деревням, мутили народ, вербовали товарищей и зажигали пожар миллионного мятежа.

Тихая теплая ночь. Мы идем очень медленно. Полчища джонок, везущих рис в Пекин, загораживают нам путь. Река мелка. Течение капризно. Нужно все время измерять глубину. Смуглый морщинистый китаец, из южных провинций, с косой, обмотанной вокруг головы и спрятанной для удобства под круглую соломенную шляпу, бросает лот и без фонаря, на ощупь, благодаря своей многолетней сно­ровке, выкрикивает нараспев число футов на испорченном английском языке:

—    Фооти! Найти! Твэти! Твэти ту! Фоо!..

—    Фоо! Фай! Сээ!.. Твэти!

Луна взобралась высоко на небо, ярко осветила баржу, белые рубашки матросов и заблистала на их штыках. Моряки, развалясь, богатырски спали на дне лодки и не заботились о грядущем дне.

Пэйхо и его берега спали. Это были его последние безмятежные ночи, накануне всех ужасов возмущения и войны.

Резкий, монотонный и сонный голос китайца, считающего глубину, не тревожит молчания тихой теплой ночи и усыпляет меня. Я не могу бороться с дремотой, забираюсь в каютку и засыпаю и еще долго сквозь сон слышу:

—    Фоо! Фай! Сээ... Твэти!

ТЯНЬЦЗИН

 

24 мая

 

Утро — 4 часа. Мы стоим. Винт парохода не ра­ботает. Я окончательно просыпаюсь, выбегаю на палубу и попадаю в объятья моего старого друга, храбрейшего и остроумнейшего штабс-капитана Нечволо- дова, начавшего военную службу в Ревеле, махнувшего, чтобы попытать счастья, в Уссурийский край, занимавшего Порт-Артур и попавшего в Тяньцзин в рас­поряжение военного агента Вогака.

— Скажи, пожалуйста, где я нахожусь? — спрашиваю моего друга.

— В Тяньцзине! Полковник Вогаки я ждали десант с «Дмитрия Донского» всю ночь и приехали вас встретить.

— Могу я ехать дальше в Пекин?

— И не думай! железная дорога уже разрушена боксерами.

Я представился полковнику Вогаку, который принял десант и приказал его проводить в приготовленный дом, а офицеров пригласил к себе.

После естественных объятий и восклицаний Нечволодов с самым сияющим видом рассказывает:

— Вообрази, я уже был в настоящем сражении! На этих днях, по просьбе бель­гийского консула Кетельса, полковник Вогак отправил меня, с поручиком Блонским и 25 казаками, разыскивать без вести пропавших бельгийских и итальянских инженеров. Мы три дня блуждали и наконец наткнулись на кучу боксеров. Мы пошли в атаку на них. Искрошили половину. Вдруг лошадь под Блонским падает, убитая наповал.

Блонский падает наземь. На него налетают боксеры и пронзают его насквозь своими копьями и мечами.

— Насквозь?

—   Насквозь. Он получил 14 ран по всему телу. Казаки бросились его выручать, спасли и рассеяли боксеров. Один казак тяжело ранен, а у другого был отрублен нос, но он нашел его в кустах, приставил и нос теперь заживает. Мы вернулись с ранеными в Тяньцзин. Блонский и казаки лежат во французском госпитале. Мы накануне невероятных событий!

По указанию Нечволодова, я отправился в лучшую гостиницу « Astor-House». Китаец-джинрикша повез в своей тележке мои вещи.

Недалеко от набережной, на углу главной улицы Виктория-роуд воздвигнуто великолепное трехэтажное здание гостиницы, с балконами, верандами, башней, обсаженное высокими тенистыми деревьями и цветами и обвешанное циновками

и маркизами для защиты от солнца.

Три парадных лестницы. Я подымаюсь по одной из них. Сонный бой, слуга- китаец, провожает меня в свободный номер, более дешевый, в третьем эта­же — 8 долларов — 8 рублей в сутки, со столом. Номер высокий, просторный, устланный ковром, с лепным потолком, мраморным умывальником, газовым ос­вещением и широчайшей тропической постелью, на которой мог бы свободно расположиться на ночлег патриарх Иаков с 12 сыновьями.

Тропическая постель имеет тонкий матрац на сетке и газовый балдахин- москитер, который наглухо окутывает постель и только один спасает от мо­скитов, комаров и мух. Кто не желает иметь балдахин, тот раздевается до  Адама, заворачивается в газ и в таком

виде спит, будучи недоступен для на­зойливых насекомых и менее доступен для тропической жары.

Возле номера отдельная веранда с плетеными лонгшезами. Рядом мраморная ванная. Электрические звонки и все удобства.

8 часов утра. Молодой бой, самого корректного вида, с приятным лицом, тщательно заплетенной косой, в длинном голубом халате, неслышно входит на высоких мягких подошвах и говорит, что в гостинице первый завтрак, breakfast, в 8 часов утра, второй, tiffin, в 1 час дня, обед, dinner, в 8 часов вечера. Бар-буфет для напитков открыт весь день. Бутылка пива 1 доллар — 1 рубль. Бутылка шам­панского — 5 долларов.

Бой уходит и возвращается с завтраком: яичница с ветчиною, овсянка, порция бифштекса и чашка черного чаю.

Мой первый визит был к нашему военному агенту в Северном Китае, полковнику, ныне генералу, Константину Ипполитовичу Вогаку, избравшему местом своего постоянного пребывания Тяньцзин. Военный агент Южного Китая полковник К. Н. Дессино живет в Шанхае.

К. И. Вогак, уже 10 лет наблюдающий за военной политикой и военными успехами Китая, игравший крупную роль в китайских событиях 1900 года, родился в 1859 году, воспитывался во 2-м Кадетском корпусе и записан на мра­морную доску Николаевского Кавалерийского училища. Военную службу начал в 1878 году корнетом Лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка. Блестяще окончив в 1884 г. Николаевскую академию Генерального штаба, служил в разных округах, на разных должностях. В 1892 г. Вогак назначается военным агентом в Китай, а затем и в Японию. В 1894 г., когда вспыхнула война между Китаем и Японией, был командирован русским правительством в японскую действующую армию, с которой совершил поход в Корею и Китай и присутствовал при главных сражениях. Когда был заключен мир, вернулся в Россию и в 1896 г. состоял при чрезвычайном китайском посольстве Ли Хун Чжана на торжествах Священного Коронования. В том же году снова вернулся в Китай и в конце 1897 г. уехал на Квантун и в Японию для подготовительных работ по занятию Порт-Артура. В марте 1898 года присутствовал при высадке в Порт-Артуре и исполнял долж­ность начальника штаба войск Квантунского полуострова, а затем был комиссаром

по разграничению Квантуна. Весною 1899 г. вернулся в Тяньцзин к исполнению обязанностей военного агента.

Я беру рикшу. На Востоке европейцы сокращенно называют джинрикшей, перевозящих людей в тележках, рикшами. Японцы первые завели у себя этот простой и самый дешевый промысел человеческого извоза и дали ему название. Теперь джинрикши распространяются во всех портовых городах Китая и вы­тесняют китайские телеги и носилки. Если в городе имеются хорошие ровные шоссе, то тележку с пассажиром тащит один рикша. В Порт-Артуре, где улицы подымаются в гору, один рикша впрягается спереди, другой подталкивает сзади.

— Но-го Bo-да жень! — К русскому великому барину Во! — говорю я рикше. Имя Вогака хорошо известно в Тяньцзине, и китайцы зовут его сокращенно Во, так как, согласно правилам китайской речи, фамилия должна состоять из одного или двух слогов. От иностранной фамилии китайцы оставляют обыкновенно первый слог.

После маленького, скромного Порт-Артура, с его наскоро и кое-как переде­ланными для русских китайскими серыми домиками, с его узкими и грязными переулками и тусклыми керосиновыми фонарями, приятно было видеть благо­устроенный европейский город.

Рикша везет по красивой улице Виктория-роуд, прямой и широкой, тщатель­но шоссированной, подобно всем европейским улицам Тяньцзина, обсаженной тополями и освещенной газом.

Европейские концессии, или сеттльменты, т. е. земельные участки, уступлен­ные китайским правительством иностранцам для их поселений, расположены на правом берегу Пэйхо. К китайскому городу непосредственно примыкает французская концессия. Ниже по течению следуют: английская и германская, прерываемая китайским участком. Концессии пользуются полным внутренним самоуправлением и имеют свои городские муниципалитеты, члены которых вы­бираются иностранцами из наиболее энергичных коммерсантов. Нужно отдать полную справедливость городским деятелям концессий, что, несмотря на принад­лежность к различным национальностям, всегда ревниво соперничающим друг с другом на Востоке, в дело устройства концессий они не мешают национальных счетов и своим девизом ставят благоустройство колонии. Поражаешься, как много сумели сделать для своих сеттльментов эти дружно и энергично работа­ющие англичане, французы, немцы и американцы, несмотря на свою малочис­ленность. Каким комфортом они обставили свою жизнь! Красивая набережная, безукоризненные шоссейные улицы, широкие, правильно распланированные и обсаженные тополями и акациями, сады, живописный парк Виктории, наряд­ные дома смешанного англо-саксонского типа, клубы, почта, телеграф, телефон, канализация и газовое освещение. Несколько больших блестящих магазинов, из которых первенствует «Hall and Holtz», продают все, что нужно избалованно­му европейцу. Этот комфорт и нарядность сеттльментов скрашивают трудную и невеселую жизнь европейцев на Дальнем Востоке, в знойном климате, вдали от всего, к чему мы привыкли и что сердцу мило.

Рикша остановился перед садом, рядом с Русско-Китайским банком. Китаец- привратник отворил ворота. Одноэтажный каменный дом скрывался в тени под бамбуковыми циновками, которыми он был завешен. В саду развевался большой русский флаг. Крыльцо уставлено цветами. Комнаты убраны во вкусе китайской и японской роскоши. Китайские гобелены, японские вазы и статуи принадлежали знатоку и ценителю восточных редкостей. Бой-китаец с почтительным поклоном, на английском языке просил пожаловать в кабинет, заваленный книгами, бума­гами и шифрованными телеграммами, к полковнику Вогаку, который любезно сообщил все подробности о положении дел.

— Восстание боксеров, — говорил он,— представляет явление гораздо более серьезное, чем о нем думают. Я внимательно наблюдаю за ним с декабря прошло­го года, когда на родине боксеров, в Шаньдуне, их движение стало принимать угрожающие размеры и пала первая жертва фанатизма — английский миссионер Брукс, неожиданно убитый боксерами во время его поездки по деревням. Девиз боксеров «Охрана династии и уничтожение иностранцев», написанный на их знаменах, льстит китайскому правительству и отвечает вкусам народных масс, которые стали видеть в боксерах давно жданных избавителей от незваного за­морского ига. Юй Сянь, генерал-губернатор Шаньдуна, известный ненавистник европейцев, открыто поддерживал восстание. На его место был назначен в декабре 1899 года генерал Юань Ши Кай, бывший китайский посланник в Корее. Хорошо понимая китайские и европейские дела, он сейчас же понял, какою опасностью грозит это возмущение против иноземцев, и, желая умыть руки, то строгостью, то ловкостью направил все движение в соседнюю Чжилийскую провинцию

и воспретил боксерам пребывание в Шаньдуне. В среде китайского правитель­ства некоторые министры и князья приняли боксеров под свое покровительство и поддерживают их деньгами и оружием. Не зная, какой оборот примут события, и находясь под давлением со стороны посланников, китайская императрица, чтобы доставить им удовольствие, издает двусмысленные приказы, в которых повеле­вает военачальникам прекращать беспорядки и строго наказывать виновных, но в этих же приказах она дала мятежникам очень милое название «неосторожных храбрецов», что, конечно, еще более разжигает мятежную толпу, прекрасно по­нимающую маневры китайского правительства...

—  Однако,— продолжал Вогак, — не все китайцы разделяют правительственную точку зрения игры и двуличия. Честный и храбрый генерал Не Ши Чэн, начальник кавалерии в Чжили, весьма сочувствующий русским и имеющий при себе воен­ным советником Лейб-гвардии Гусарского полка полковника Воронова, решил не допустить приближения боксеров к Тяньцзину. Им руководило совершенно правильное соображение, что первое столкновение боксеров с иностранцами может вызвать международный инцидент и окончиться такими печальными последствиями, которые трудно и предвидеть. Кроме того, он основывался на прямом смысле императорского приказа. Поэтому он сжег несколько китайских деревень между Тяньцзином и Пекином, за то, что их население присоединилось к мятежникам. Однако правительство выразило ему свое крайнее неудовольствие за слишком суровые и строгие меры в отношении «увлекающихся патриотов», что не помешало правительству уволить генерала Чэнь Хун Бао, командующего военными силами в Баодинфу, за то, что он допустил возмущение в своем округе. Таким образом, правительство явно играет двойную игру. Оно наказывает как тех, кто поддерживает боксеров открыто, так и тех, кто их преследует слишком энергично, как генерал Не. Между тем оно само не принимает решительно никаких мер к ограждению иностранцев и препятствует им взять это дело в свои руки. Оно ставит им такие серьезные помехи, как например, закрытие железнодорож­ного пути. Английский консул в Тяньцзине настойчиво требовал у правления Императорской Китайской железной дороги дать поезд, но пекинское прави­тельство решительно воспретило давать поезда для европейских десантов, на том основании, что несколько станций сожжено и поезда не могут дойти до Пекина.

А между тем положение иностранцев в Тяньцзине и особенно в Пекине очень опасное. После того как 18 мая я привел по железной дороге в Пекин междуна­родный десант из русских, французов, англичан, американцев и итальянцев и возвратился в Тяньцзин, железнодорожный путь был испорчен боксерами и мой поезд был последним, который дошел до Тяньцзина. Дорога не восстановлена, и поэтому новые десанты, предназначенные для Пекина, не могут двинуться и задержаны здесь. Телеграфное сообщение с Пекином также уничтожено боксе­рами. Телеграммы передаются кружным путем, причем китайские телеграфисты не принимают шифрованных депеш. Что в данную минуту происходит в Пекине — невозможно сказать и можно все предполагать, так как число боксеров растет гигантски и восстание охватило всю Чжилийскую провинцию. Боксеры угрожают уже Пекину и Тяньцзину. Охраняемые и даже подстрекаемые правительством боксеры, в количестве нескольких тысяч человек, в порыве ярости и фанатизма могут ворваться на наши концессии, поджечь европейские здания и разнести наши одиночные посты и пикеты, которые так разбросаны по разным сеттльментам, что не могут представить никакой обороны перед дикой и необузданной ордой, на помощь которой немедленно явится все китайское население города. А где еще окажется возможность пограбить, там китайские войска первые явятся на подмогу. Я только что узнал, что китайская императрица издала тайный указ по войскам, чтобы они никоим образом не вступали в бой с боксерами, но только осторожно

заставляли их сборища расходить­ся. Это значит, что правительство не желает принимать никаких мер против боксеров и предоставляет им полную свободу действий. Державы должны немедленно предпринять самый решительный и твердый образ действий, для того чтобы восстание не распространилось по всем горо­дам и деревням Чжилийской про­винции и чтобы европейцы не были осаждены или сожжены в Тяньцзине и Пекине. Из Баодинфу иностранцы, строившие железную дорогу, уже из­гнаны. Несколько мужчин и женщин, в том числе главный инженер Оссан с сестрою, без вести пропали. В реке видели обезображенный труп евро­пейской женщины. Вероятно, это сестра Оссана. Китайское население теперь так наэлектризовано слухами о чудесах боксеров и так возбуждено ими против иностранцев, что легко может повториться тяньцзинская резня 1870 года, если немедленно не будут присланы большие военные силы, которые сразу потушат костер разгорающегося восстания. Если боксеры упустили уже время для нападения на Тяньцзин, когда в нем еще не было десанта европейских войск, то как бы европейцы тоже не потеряли времени и не дождались того дня, когда китайцы, увлеченные боксерами, провозгласят священный поход против заморских чертей. Тогда державы будут вынуждены начать правильные военные действия, а к чему все это может привести — трудно предвидеть, тем более что возмущения на религиозной и фанатической почве всегда сопровожда­ются крайним упорством, жестокостью и необыкновенным кровопролитием. Не может быть, конечно, никакого сомнения в окончательной победе соединенного европейского оружия, но если придется иметь дело с сотнями тысяч китайских фанатиков и пролетариев, которым нет числа и которым терять нечего, то как бы не пришлось заплатить слишком дорогой ценой за такую победу. Война с ордой диких изуверов опасна, как гидра, у которой на место одной отрубленной головы сейчас же вырастают две новых. Иностранцы неоднократно спрашивали меня, когда же наконец будут присланы из Порт-Артура настоящие сухопутные силы для защиты европейцев, так как в нынешних событиях только пехотные войска могут оказать действительную помощь.

— О серьезности и опасности положения, — закончил полковник Вогак, — я уже несколько раз телеграфировал адмиралу Алексееву. К сожалению, в Пекине не­которые посланники совершенно не разделяют моего взгляда и, не желая видеть никакой серьезности в совершающихся событиях и удовлетворяясь успокои­тельными заверениями и любезными обещаниями Цзунлиямыня, готовятся не к бегству из Пекина, пока еще не поздно, а к переезду на дачу. В Тяньцзине во всех моих действиях меня поддерживает французский консул граф Дюшейляр, мой большой друг, с которым мы работаем в полном согласии и единении. Он совершенно разделяет мою точку зрения.

РУССКИЕ И ИНОСТРАНЦЫ В ТЯНЬЦЗИНЕ

 

Мой следующий визит был к рус­скому консулу Н. А. Шуйскому, который жил на французской концессии, рядом с Японским банком, в большом каменном двухэтажном доме старинного барского вида, среди красивого тенистого сада.

Конечно, я не сразу разыскал русское консульство. По-видимому, материя для русских флагов стоит очень дорого на Дальнем Востоке, так как иные наши консулы на Востоке не любят вывешивать свои флаги, вероятно, в видах эконо­мии, сберегая казенное имущество и не желая, чтобы флаги напрасно трепались от ветра и дождя. Только консулы других наций любят щеголять новенькими флагами над своими консульствами.

К сожалению, консул был болен. Я был принят его супругой Верой Дмитри­евной, обладательницей прекрасного голоса, которая несколько лет тому назад мечтала о карьере на оперной сцене, но потом променяла лавры, розы и шипы музыкальной славы на тихую семейную жизнь на Востоке. Однако нагрянувшие события доставили ей столько треволнений и тягостей, которые вообще редко выпадают в жизни. В нарядно убранной гостиной я встретил г-жу Поппе, супругу секретаря нашего консульства, и г-жу Воронову, супругу полковника Воронова.

Когда в гостиную вошла престарелая ама — няня-китаянка, со сморщенным добрым лицом, на маленьких остроконечных ножках, все дамы заговорили с нею по-китайски. Как они чудесно говорили на языке Конфуция и Ли Хун Чжана! Мо­ему восторгу китаиста, который несколько лет изучал этот заколдованный язык на Восточном факультете Петербургского университета и ничего не изучил, — не было пределов. В разговоре дам китайский язык звучал так же свободно, легко и красиво, как и французский. Благодаря легкости языка и постоянному общению с китайской прислугой, особенно нянями, наши дамы в Китае, при желании и не­котором труде, быстро усваивают этот язык. Госпожа Воронова, дочь известного русского деятеля на Дальнем Востоке и китаиста Старцева, с детства говорящая по-китайски, владеет китайским языком в совершенстве. Если бы она пожелала произнести в Петербурге речь на китайском языке, она затмила бы весь Восточный факультет безукоризненной чистотой и красотой произношения, знанием духа языка и богатством выражений. Полковник Воронов неоднократно пользовался ее услугами в качестве переводчицы при сношениях с генералом Не Ши Ченом, который говорил, что редко встречал иностранцев, которые бы так блестяще владели китайским языком, как эта русская лингвистка. Было бы очень жаль, если бы русская наука нисколько не воспользовалась ее знаниями в этой сфере, в которой теперь еще так мало знатоков и работников.

Я продолжал изумляться и восхищаться, когда ама принесла крошку-дочку консула, которая на вопрос матери, не хочет ли она спать, ответила на чистейшем мандаринском наречии:

— Бу яо! — не хочу! — И, увидав во мне чужеземца, она потянулась под по­кровительство няни.

В Китае я нередко встречал детей европейцев, которые воспитывались китай­скими амами-нянями и в детстве говорили только по-китайски. Подрастая, дети очень неохотно переходили на язык родителей и всегда предпочитали китайский язык, идеальный по своей разговорной легкости, простоте и краткости.

Дамы были в отчаянии. Беспорядки вокруг Тяньцзина, или, как русские их называли les troubles, или попросту «трубли», были предметом самого взволно­ванного разговора.

Ама только что принесла ужасные новости. Тяньцзин кишит боксерами, которые устраивают шумные сборища и расклеивают по улицам объявления, призывающие всех китайцев восстать против поганых иностранцев. Во всех деревнях куют мечи, копья и алебарды.

На некоторых европейских домах появились пометки, сделанные кровью. Это знак, что помеченный дом обречен на сожжение, а его обитатели на гибель. Много китайских семей, принявших христианство, поголовно вырезаны; китай­ская прислуга в ужасе бросает своих господ-европейцев, так как боксеры грозят казнью всякому китайцу, кто будет служить иностранцу и иметь с ним какие бы то ни было дела. В одной деревне появилась святая девочка, которая одарена сверхъестественными силами и делает чудеса.

Боксеры перевозят ее из деревни в деревню и поклоняются ей как кумиру. Она предсказала изгнание всех «янгуйцзы» — заморских чертей и торжество «ихэ- туань» — боксеров, которые уже назначили ночь и час для общего нападения на иностранные концессии в Тяньцзине.

Камня на камне не будет оставлено на месте концессий, которые должны быть разрушены, земля вспахана и на костях европейцев будет посеян гаолян. Первою должна быть уничтожена французская концессия, на которой живут ненавистные боксерам католические миссионеры и находятся — католический монастырь, французский госпиталь, школы и французское и русское консульства.

В тот же день я навестил поручика 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Блонского, который лежал весь перевязанный во французском госпитале. Он рассказал, как его лошадь поскользнулась; он упал, и на него, лежавшего, на­бросились со всех сторон боксеры. Он отбивался от них шашкой и выстрелами револьвера до тех пор, пока не подскочили на выручку казаки, сотник Семенов и Нечволодов. Благодаря чистому воздуху и сухому климату Тяньцзина, его 14 ран быстро заживают. Раненные с ним два казака также поправляются. Даже удивительный отрубленный нос у вахмистра взвода прирос и заживает.

 

25 мая

 

Русская колония в Тяньцзине насчитывает в настоящее время всего шесть семейств. Семейные: консул Шуйский, полковник Воронов, коммерсант Батуев, секретарь консульства Поппе, начальник почтовой конторы Левицкий, коммер­сант Платунов. Семейство полковника Вогака не живет в Тяньцзине. Холостая молодежь; штабс-капитан Нечволодов, поручик Блонский, доверенный отделения Русско-Китайского банка Садовников, преподаватель Русско-Китайской школы Любомудров и служащие у гг. Батуева и Старцева, находившегося в имении на своем острове Путятина. Кроме того, в распоряжении полковника Воронова находились два бравых гусара, красные мундиры и победоносный вид которых производили ошеломляющее впечатление на китайцев и даже на европейцев Тяньцзина.

Временно находился инженер Карпов, занятый отправлением рабочих-китайцев на постройку Маньчжурской железной дороги. Им уже отправлено 80 тысяч человек.

Всего в русской колонии живет 7 женщин и около 25 мужчин.

18 мая в Тяньцзине поселены 25 казаков с сотником Семеновым. Ночью они охраняют русское консульство, русскую почтовую контору и дома Батуева.

Известный в Китае коммерсант Батуев, представитель чайной фирмы «Мол­чанов и Печатное», занят приемом чаев, приходящих на пароходах в Тяньцзин из Ханькоу, и отправлением их на верблюдах сухим путем, через Кяхту, в Россию. Кроме того, в компании с иностранцами он ведет большое дело по продаже тибет­ских и китайских мехов. Он живет с семьей в своем пышном доме, с роскошной обстановкой, садом, флигелями и пр.

Самая многочисленная колония — английская, потом по численности следуют: германская, бельгийская, французская и др. Итальянец один. Он по профессии парикмахер; держит свой салон на берегу реки Пэйхо и имеет полное право гордиться, что итальянский десант прибыл для его охраны. Всего в Тяньцзине около 200 дам и девиц и 2000 мужчин-европейцев. Китайское население города доходит до миллиона.

Живут иностранцы скучно и однообразно, трудолюбиво работают днем, от­дыхают вечером и строго придерживаются правильного образа жизни, установ­ленного англичанами.

Англичане, американцы, немцы, бельгийцы, французы, а за ними и русские — обыкновенно встают в 7 часов утра и, освежившись хорошим душем после хорошего кутежа накануне, выпив стакан крепкого цейлонского чаю и закусив овсянкой, яичницей и бифштексом, уже с 8 часов утра начинают наполнять свои офисы — конторы.

Работают методично, молча, спокойно, усидчиво и делают свои дела (business) быстро и аккуратно.

В 12 часов европейцы закрывают офисы и едут на рикшах или велосипедах в Тяньцзинский клуб, где видятся друг с другом, читают телеграммы и газеты, обмениваются новостями. По умному почину англичан, подобные международ­ные клубы учреждены во всех главных портовых городах Китая, Кореи и Японии и являются центральным местом, сближающим и объединяющим разноязычное общество колонии. Туземцы — китайцы, корейцы и японцы, а также half-cast, полукастовые, т. е. люди смешанной расы, — в клуб не допускаются. Его благо­родными членами могут быть только белые. Делами клуба заведует выборная комиссия из представителей разных национальностей. В клубе имеется буфет, бильярд, кегельбан, библиотека и читальня с множеством газет. Прислуга в клубе китайская. Все члены избираются и пользуются правом рекомендации гостей, причем обращается страшное внимание на общественный ранг данного лица. И только военные всех наций считаются постоянными гостями подобных клубов.

В 4 часа обыкновенно бизнесы в офисах заканчиваются и на велосипедах или верхом европейцы едут за город на рекреационный плац играть в теннис, где они встречаются с дамами.

От 4 до 6 часов в русской колонии пьют чай, и в это время можно застать хозяйку дома. Гостеприимством и открытыми приемами отличаются только русские. Иностранцы принимают у себя очень редко, только на званые обеды. Знакомство поддерживается исключительно визитами и игрою в теннис. У се­мейных иностранцев совершенно не принято бывать запросто. Я объясняю это малочисленностью дам и девиц, оберегаемых тяньцзинскими джентльменами с удивительной ревностью, что, по слухам, не мешает грандиозному распростра­нению в обществе флирта.

Этот преувеличенно строгий этикет, замкнутость, общественные клетки и не­возможность поддерживать простые неофициальные сношения, при малочислен­ности дамского общества, делают жизнь в Тяньцзине очень скучной, однообразной и натянутой. Единственными общественными развлечениями являются: спорт, скачки, изредка любительские спектакли, концерты и кутежи.

В 8 часов европейцы обедают и вечером уже никакими делами не занимаются. После обеда молодежь и холостежь идет в клуб или гостиницы играть на бильярде, в карты или совещаться с Бахусом и Гамбринусом, причем эти совещания носят хотя и интимный, но обыкновенно весьма бурный характер.

Спорт процветает в Тяньцзине в разных формах, из которых три важнейшие: спорт тенниса, спорт костюмов и спорт виски.

Лаун-теннисом увлекаются все: дети, молодежь, взрослые, старики и старушки. С ракетами в руках они бегают с утра и играют до тех пор, пока не стемнеет. Игра­ют серьезно, степенно, с важностью и достоинством выкрикивая по-английски: «Play! your game!» Умение играть в теннис считается признаком хорошего тона, и неиграющий в эту новейшую метательную игру показался бы в глазах здешне­го общества оригиналом и человеком неблагонадежным, потому что ежедневно играть в теннис так же обязательно, как и ежедневно обедать. Играть в теннис так же необходимо, как и соблюдать требования приличий и моды.

Поэтому второй спорт — это спорт костюмов. Не столько дамы, которые по боль­шей части одеваются просто, сообразно сезону, сколько джентльмены Дальнего

Востока много теряют времени для своего туалета. Они строжайше на­блюдают не только сезон, но и время дня и назначение костюма, и создали целую систему одевания.

Тяньцзинские сэры аккуратно переодеваются по нескольку раз в день и внимательно следят за всеми подробностями и тонкостями туа­лета. Летом тропический шлем дол­жен непременно быть одного цвета и стиля с тончайшим тропическим костюмом и легчайшими башмака­ми. Было бы грубым нарушением вкуса и этикета, если бы, например, галстук не гармонировал по своему тону и фасону с поясом и носками. Никогда ни один тяньцзинский милорд или мистер, дорожащий своим достоинством и репутацией, не явится на recreation-ground, где играют в теннис, в другом костюме, нежели в спортсменском, и никогда он не сделает такой непростительной ошибки, чтобы перепутать костюмы и пожаловать на обед с одними муж­чинами во фраке, а на обед с дамами в смокинге, — а не наоборот.

— Как вы одеты! — сказал мне однажды с негодованием один тяньцзинский коммерсант. — Вы совершенно не обращаете внимания на погоду: разве можно одевать такой светлый галстук при таком пасмурном небе?

Третий спорт состоит в неимоверном уничтожении виски. По примеру ан­гличан и американцев, виски пьется с какой-нибудь содовой, преимущественно японской водой: Tansan, Hirano, Apollinaris или Aquarius. Нет часа дня или ночи, когда благородный член международного клуба не потребовал бы «whisky and soda». Как полезно и приятно освежиться стаканом виски-сода утром, со сна, по­сле мрачно и мятежно проведенной ночи! Во время занятий бизнесами в офисах виски-сода проясняет и бодрит мысль и содействует пониманию самых запу­танных коммерческих счетов и операций. В клубе джентльмены обмениваются новостями между стаканами сода-виски. Виски-сода облегчает и освежает тело, изнемогающее от тропической жары. Окончив партию тенниса, спортсмен обязан выпить бокал этого модного нектара, иначе он не спортсмен. Если вы сделаете визит вашим знакомым, вас прежде всего спросят не о погоде, а предложат вам: не хотите ли сода-виски? Когда поздно вечером в хорошей компании выпиты уже все сорта вина и ликеров, опорожнены все бутылки, больше уже нечего пить и мысли плавают в тумане, — самое лучшее выпить виски-сода. Это сейчас же протрезвит голову и рассеет самый непроницаемый туман.

— Что может быть лучше виски-сода? — спросили однажды одного члена Тяньцзинского клуба.

— Ничто, кроме виски без соды! — ответил он, не задумываясь. — И тот, кто

не пьет сода-виски, не может быть джентльменом.

Некоторые русские на Востоке усердно следуют этикету и режиму, установ­ленному англичанами, и до того англоманствуют, что истинное джентльменство

и свою цивилизаторскую миссию на Востоке видят только в том, чтобы говорить по-английски, читать лондонский «Таймс», играть в теннис, носить английские шлемы, черные чулки и белые башмаки, выпивать ежедневно бутылку виски и презирать китайцев.

Консул Шуйский чувствовал себя на другой день гораздо лучше и мог при­нять меня в своем кабинете, окруженный русскими и китайскими книгами и рукописями.

Я был весьма заинтересован беседой с известным синологом, много лет про­жившим в Китае и считающимся редким знатоком языка и истории китайцев.

Почтенный консул выглядел очень болезненным и сидел в своем кресле с печаль­ным видом жертвы, обреченной на интервью с неотвязчивым корреспондентом.

—   Позвольте мне узнать просвещенное мнение синолога о совершающихся ныне событиях,— спросил я.

—   О нынешних событиях очень трудно сказать что-нибудь положительное. Подобные беспорядки бывают в Китае ежегодно. А секта боксеров, хотя и под другими названиями, существует в Китае давно.

—   Не представляют ли нынешние беспорядки исключительного явления, весьма острого и опасного для иностранцев и для общего спокойствия страны?

— Это покажет будущее.

— Какие могут быть последствия этого восстания боксеров?

— Этого никто не может знать.

—   Я желаю проехать в китайские кварталы Тяньцзина и посмотреть на на­строение народа. Вы ничего не будете иметь против?

—   Я этого никоим образом не могу допустить. Это очень опасно. Толпа разъ­ярена против иностранцев. Вас оскорбят или убьют, что может вызвать целый политический инцидент и неприятную дипломатическую переписку.

—   Благодарю вас за предупреждение и постараюсь не вызывать дипломатиче­ской переписки. Я хотел бы узнать, какую действительную роль играет пекинское правительство в совершающихся событиях?

— Это знают только китайские министры.

— Правда ли, что вдовствующая императрица покровительствует боксерам?

— Мне это официально не известно.

—   Правда ли, что Японии принадлежит двусмысленная роль в отношении Китая и она тайно поддерживает боксеров, с тем чтобы разжечь восстание в огромный пожар, который она потом будет сама же заливать и за пролитую ею воду возьмет хороший кусок Китайской суши?

— Я никак не могу знать, чего желает Япония.

— Примкнут ли китайские войска к боксерам или нет?

—   Это тоже покажет будущее. Все, что я вам мог сказать по этому вопросу, я уже сказал.

Поблагодарив за эти интересные и редкие сведения, я отправился к генералу Гу, бывшему китайскому инспектору Порт-артурского порта. После занятия Квантуна русскими эта единственная китайская официальная должность наблюдательного характера была сохранена нами в Порт-Артуре. Когда Гу должен был покинуть Артур, вследствие своей серьезной болезни — паралича тела, эта должность бо­лее уже никем не занималась и после военных событий была совсем упразднена.

месте с преподавателем Русско-Китайского училища в Тяньцзине китайцем Лиу, известным более как Леонид Иванович, мы на рикшах приехали к сановнику третьего класса Гу, жившему около английской концессии в китайском доме.

Мы вошли в комнату с маленькими стеклянными окнами, обвешанную ки­тайскими картинами и изречениями. Полкомнаты было занято постелью под балдахином, разрисованным цветами. Поддерживаемый прислугою, вошел Гу. Он был очень болен, слаб и усиленно курил трубку. Мы уселись вокруг круглого столика на круглых стульях с резными спинками. Мы заговорили по-китайски. Гу сейчас же спросил:

— Как здоровье и как дела А-цзянцзюнь — адмирала Алексеева?

Я сообщил и спросил:

— Как здоровье великого господина Гу?

— Очень плохо, очень плохо. Тело разбито. Живот не хорош. Голова болит.

Сил нет. Едва хожу. В Лиушунькоу спокойно?

— В Порт-Артуре совершенно спокойно.

— Пока у вас будет добрый и мудрый цзянцзюнь Алексеев, у вас всегда будет

спокойно. Он соблюдает справедливость и одинаково относится и к русским и к китайцам. Это самое главное. В его области будет всегда спокойно. Мы, ки­тайцы, выше всего ценим справедливость и человеколюбие, и всегда уважаем справедливых и человеколюбивых людей и начальников, к какому бы народу они ни принадлежали. Ваш цзянцзюнь Алексеев мудр, как Ли Хун Чжан. Но только - у вас много таких хороших чиновников, а у нас очень мало. Оттуда и происходят . все наши несчастия.                                                        

— Позвольте вас спросить: почему восстание боксеров приняло такие громадные размеры? Неужели его поддерживает китайское правительство?

Потухшие глаза старого курильщика неожиданно загорелись блеском не­годования:

— Я думаю, что там в Пекине они все сошли с ума. Они хотят погубить Китай. Дуань-ван-е — князь Туан и его приспешники управляют теперь государственными делами, но они в них ничего не понимают и они доведут нас до войны с иностранцами. Как и сорок лет назад, Пекин будет осажден, наши войска раз­бегутся, дворцы будут разрушены, а бедный народ и купцы заплатят неимоверную контрибуцию за трусость войск и глупые головы чиновников. Если бы у нас все министры и губернаторы были так умны, как Ли Хун Чжан, Юань Ши Кай или ваши Алексеев и Суботич, который тоже был хороший цзянцзюнь и всегда был

справедлив к китайцам, то у нас никогда бы не было ихэтуань — боксеров. Ведь у Юань Ши Кая на Шаньдуне их нет: он их всех разогнал и в его провинции все будет спокойно, потому что он понимает дела. Пейте чай, прошу! цин, цин!

Прислуга уставила стол печениями, сладостями, засахаренными фруктами и ежеминутно наливала гостям светло-зеленый душистый чай в крохотные ча­шечки. Почтенный Гу продолжал:

— Хотя я сам мандарин, но должен сказать, что китайцы хорошие купцы, но плохие чиновники. А об иностранных делах они не имеют никакого пред­ставления. Если бы наши чиновники были умны, то они скорее уничтожили бы всех этих разбойников, но не позволили бы им трогать иностранцев, потому что за одного тронутого иностранца потом платятся сто невинных китайцев, если не больше. Боксеры-ихэтуань — это наше истинное несчастие. Говоря, что они избранники и посланники неба, они толпами врываются в деревни и города, тре­буют, чтобы их кормили, берут лошадей, одежду и только грабят народ. Они хотят уничтожить китайцев-христиан и выжигают целые деревни. Они кровожадны как волки и барсы, но и как дикие звери дальше своих лесов и гор они ничего не знают. Они воображают, что их боксерские заклинания и ладонки сильнее заморских пушек и ружей, которых они не боятся. Эти безумцы убеждены, что они бессмертны, и хотят драться с иностранцами. Посмотрим, что они скажут, когда столкнутся с иностранными солдатами, которых они никогда не видали, или с иностранными пушками, выстрела которых они тоже никогда не слыха­ли. Наш глупый, невежественный народ, часто никогда не видевший ни одного иностранца, вместо того чтобы прогнать всех этих разбойников, верит всем их россказням и слепо идет за ними.

— А наши министры, — заговорил Гу с отчаянием,— и князь Дуань восполь­зовались невежеством народа и этими смутами, чтобы захватить в свои руки власть, и объявили себя друзьями ихэтуань — союза боксеров. Делами теперь управляет уже не богдыхан, а князь Дуань и старая государыня. Они вообража­ют, что, купив у германцев новые пушки и ружья, они стали всесильны и могут одержать победу над иностранными войсками. Они верят, что этой победой они привлекут благодарность и любовь народа, который они только еще более разо­рят этой бессмысленной войной, но никак не облагодетельствуют. Они не хотят признать, что давать нашим трусливым войскам новые пушки так же бесполезно, как и надевать на зайца медную кольчугу, потому что, увидав льва, заяц убежит вместе с кольчугой. Я боюсь, что это новое восстание принесет Китаю страшное несчастие, от которого более всего пострадают самые неповинные в нем: купцы и горожане...

Почтенный старик закашлялся. Мы встали и начали прощаться, выражая лучшие пожелания его здоровью.

— Извините, что мое больное тело не позволяет мне проводить вас до ворот дома, — были последние слова генерала Гу.

Рикши быстро повезли меня и Леонида Ивановича в Русско-Китайское училище, которое находилось вне иностранных концессий, по ту сторону городского вала.

Мы проехали старые городские ворота, с зубчатым верхом и тяжелыми дубовы­ми дверями, обитыми железом. Объявления китайских властей были расклеены по стенам. В воротах стояли китайские полицейские с палками.

В РУССКО-КИТАЙСКОМ УЧИЛИЩЕ

 

Училище основано в 1896 г. трудами и за­ботливостью бывшего секретаря русского консульства в Тяньцзине, ныне консула в Инкоу Викт. Федор. Гроссе, воспитанника Восточного факультета Петербург­ского университета, прекрасного китаиста, бывшего первым учителем созданной им русской школы — первой в Китае. При содействии князя Э. Э. Ухтомского, командированного в то время в Пекин по Высочайшему повелению, китайское правительство отнеслось с полным сочувствием к учреждению русско-китайской школы и дало для этой цели средства и дома. Во главе училища назначен китаец- директор Тяньцзинской таможни, которому принадлежит общее руководство. Кроме того, назначены: китаец-инспектор и учителя китайского языка и русские учителя. Все расходы по содержанию штата китайское правительство взяло на себя: 700 лан, или около 1000 руб. в месяц.

Гроссе так серьезно и умело повел дело преподавания, что школа стала скоро пользоваться популярностью среди китайцев и комплект учеников — 30 человек был в ней всегда полон.

Мы навестили нового преподавателя училища г. Любомудрова, который лю­безно стал показывать учебное заведение.

По примеру других китайских зданий, училище занимает несколько квадратных мощеных дворов, обнесенных комнатами, в которых живут ученики и учителя, классами, столовой, кухней и галереей. Русский учитель г. Любомудров живет анахоретом в двух комнатах, заваленных книгами и убранных китайскими ие­роглифами и картинами. Вход завешен циновкой. Русский учитель, кроме квар­тиры с освещением и всеми услугами, получает 200 лан — 300 рублей в месяц. Навестив инспектора училища, старого ученого китайца с большими очками, мы осмотрели классы, которые помещались в просторных светлых комнатах. Доски, черные китайские столики и табуреты для учеников были расставлены в порядке. На стенах висели географические карты и картины из русской истории. Во всех помещениях поддерживалась строгая чистота, порядок и исправность.

В школе преподавали: китайский язык, русский язык, арифметику, географию и русскую историю.

— Как ученики проходят русскую историю? — полюбопытствовал я.

— Китайцы вообще любят изучать историю, — ответил Лиу.— А наши ученики прямо увлекаются русской историей, потому что она иногда напоминает им их родную историю. У нас был один ученик, Лиу Ши Чжэн, хорошо говоривший по-русски, который до того почитал великого князя Ярослава за его мудрость и справедливость, что просил окрестить его самого Ярославом Ивановичем, и так

его зовут теперь русские. А пред Петром Великим наши ученики благоговеют и мечтают о том времени, когда в Китае народится такой же великий император.

Мы прошли в маленькие комнатки, в которых жили ученики, от 14 до 26 лет по 2 человека в каждой. Каменные лежанки, крытые циновками, столики с рус­скими и китайскими книжками, скамейки и изречения на стенах были скромным убранством комнат. Ученики в тоненьких шелковых халатах, напоминающих наши подрясники, почтительно стояли у своих столиков. Я попросил одного из них показать тетради. С особенной вежливостью он развернул предо мной тетрадь, в которой я увидал четко и старательно написанные русские фразы.

По всему было видно, что труды Гроссе не пропали даром.

— Как вас зовут? — спросил я.

Он ответил отчетливо по-русски, старательно выговаривая все слоги, что его зовут Лиу Ши Мин; что у него есть брат Ярослав Иванович, который тоже учился в этом училище, а теперь находится в Порт-Артуре; что ему 18 лет, а его отцу 54; его отец — бывший китайский офицер; большинство родителей учеников — бо­гатые купцы или чиновники; он мечтает по окончании училища уехать в Россию.

— Все наши ученики мечтают о поездке в Россию,— заметил учитель Лиу.

— Довольны вы вашими учениками? — спросил я Любомудрова.

— Очень. Ими нельзя не быть довольным. Это серьезный, трудолюбивый и воспитанный народ. Они учатся весь день, учатся спокойно, старательно. Их поведение безукоризненно. Никакие шалости и озорнические проделки, которы­ми так любят хвастать европейские мальчики, им неизвестны. К учителям они относятся, в силу традиции, с тем уважением и безусловным доверием, которых я никогда не встречал в России. А между тем все они еще в отроческом возрасте. По случаю боксерских беспорядков, мы распустили большую часть учеников. Здесь остались только те, кто еще не успел уехать или кому ехать очень далеко.

— А как они относятся к боксерам?

— Они их очень боятся, так как боксеры объявили смерть всякому, кто имел дело с иностранцами. Мое положение здесь вне концессий тоже очень опасное, и поэтому я на ночь переезжаю в гостиницу «Astor-House».

— Ты любишь ихэтуань? — спросил я одного мальчика.

Он улыбнулся и ответил:

— Нет, я не люблю боксеров. Они нехорошие люди. Они убивают людей и жгут дома. Я их очень боюсь и тоже уеду из Тяньцзина.

Когда мы окончили осмотр училища, Лиу обратился к Любомудрову и ко мне со словами:

— Господа, поедемте теперь в китайский ресторан «Лучезарный Терем», по­обедаем и выпьем доброго вина, пока на нас еще не нападают боксеры. Потом, вероятно, нам всем будет некогда.

Я простился с почтенным инспектором-китайцем и крепко пожал руки этим славным воспитанным и серьезным мальчикам, которые рисковали жизнью, из­учая язык дружественного им народа, может быть, единственного государства, которое может стать действительным и вековым другом китайцев.

Может быть, через несколько лет эти узкоглазые и косатые юноши, с заложен­ными в них семенами благоговения и привязанности к России, изучив ее язык, историю и быт, будут деятельно служить великому делу дружбы и тесных мирных сношений между двумя соседями — великанами Азии. Но теперь они дрожали за свою участь, так как изучали язык чужого государства. Все же иностранное осуждено и заклеймено ихэтуанцами, ослепленными патриотами, ведущими свою родину к погибели. Какая горькая ирония истории!

Ровно через неделю боксеры ночью напали на училище, разорили и сожгли все учебные здания дотла. Говорили, что под развалинами погибло несколько

учеников, которые не успели спастись. Любомудров, Леонид Иванович и китайские учителя заблаговременно покинули училище.

Когда мы проезжали мимо городских ворот, в глаза бросилось свеженаклеен- ное объявление на китайском языке. Составленное в стихах объявление гласило:

 

«Наш император на конец становится могущественным. Предводитель ихэтуанцев царского рода. В три месяца все иностранцы будут убиты или изгнаны из Китая.

В сорок лет империя стала полна чужеземцев. Они разделили нашу землю.

С тех пор как газета «Говэнъбао» принадлежит японцам, она говорит об ихэтуанцах один вздор. Мы предупреждаем ее владельцев, чтобы они более не говорили вздора. Если они будут продолжать, то их дом будет разрушен. Братья не должны бояться. На севере десять раз десять тысяч.

Когда иностранцы будут прогнаны вон, тогда мы вернемся на холмы».

 

На объявлении было приписано:

«Пусть прохожие следят за тем, чтобы иностранцы не сорвали объ­явления».

Возле стояли китайские полицейские и с почтением взирали на прокламацию боксеров.

Лиу смотрел и только посмеивался.

В "ЛУЧЕЗАРНОМ ТЕРЕМЕ"

 

"Лучезарный Терем", к которому нас подвезли рикши, находился в темном переулке, в самом начале китайского квартала. Он имел темный, грязный и неряшливый вид и был расположен в двух этажах китайского дома: внизу — бакалейная и виноторговля для европейцев попроще, матросов и солдат, наверху — ресторан с смешанной европейско-ки­тайской кухней.

Мы поднялись наверх и заняли отдельный кабинет. По стенам висели китайские картины, рисованные по стеклу и изображавшие не только идиллические домики с прекрасными китаянками, но и китайские военные крейсера, под которыми лиловая вода клубилась барашками. Комнату украшали полинявшие зеркала и китайские искусственные цветы, яркие и пестрые. Подали китайские сласти, европейский обед и французское шампанское шанхайского происхождения.

Леонид Иванович Лиу, умный, дельный и предприимчивый китаец, еще в Пекине хорошо изучивший китайский и русский языки, был переводчиком при ямыне Чжилийского вице-короля и преподавателем русского училища. За свои заслуги, несмотря на молодые годы, он был награжден синим шариком четвертой степени. Он любил Россию и русских и искал друзей среди русских. Над боксерами он смеялся. Избалованный служебными успехами, он несколько иронически смотрел на окружающее:

— От наших сумасшедших боксеров никакого толку не будет. Они только причинят нам множество неприятностей. Это дикий, невежественный народ, который верит, что достаточно проглотить чернослив, чтобы устрашить враже­ское войско, и поесть черного гороху, чтобы взять неприятельскую крепость. Но некоторые наши министры не лучше боксеров, так как, подобно им, они ничего не понимают в иностранных делах. Я совершенно не могу себе объяснить, на что они рассчитывают. Ведь не на наши войска, от которых так же мало пользы, как и от самих мандаринов, и которые не умеют стрелять и только потому носят ружья, что не умеют заняться другим более полезным и почтенным делом.

— Неужели у вас нет хороших регулярных войск?

— Хорошо дисциплинированные войска есть у генералов — Не, Сун и Ма, но только их очень мало. Больше войск на бумаге. Очень хорошие, обученные войска в Маньчжурии и у Юань Ши Кая, но он их сюда не пришлет, гак как ему нужно охранять Шаньдун от германцев, с которыми труднее справиться, чем с боксерами. Поэтому боксеров он сплавил сюда, а себе развязал руки. Немцы, может быть, и хотят что-нибудь еще оторвать на Шаньдуне, как они оторвали

Цзяочжоу, да только не могут найти повода, чтобы придраться, так как Юань Ши Кай очень умен и осторожен. Это наш второй Ли Хун Чжан.

—   Инструктора принесли вам какую-нибудь пользу?

—   Я думаю — никакой. Они устраивали парады с нашими войсками, получа­ли большое жалованье, больше им ничего не было нужно. Наши солдаты очень довольны, что научились маршировать по-иностранному. Если им прикажут драться с боксерами, они будут драться. Если прикажут стрелять в иностранцев, они будут стрелять в иностранцев. Им это совершенно все равно. Но если где будет возможно пограбить, там они всегда будут заодно с боксерами.

—   Как теперь народ относится к боксерам? — продолжал Лиу. — Глупый, не­вежественный народ, который знает об иностранцах только понаслышке или по миссионерам, переодетым в китайское платье, верит, что боксеры — посланники неба и избавители от иностранных дьяволов. Поэтому они наобум идут за боксе­рами, так как ничего не понимают. Горожане и купцы, которые постоянно имеют дела с иностранцами, вовсе не на стороне боксеров. Они знают, какие бедствия будут причинены боксерами, но они ничего не могут поделать. Многие из них уже теперь уезжают из Тяньцзина в более отдаленные и спокойные места.

Бой разлил в бокалы легкое шампанское вино, которое китайцы пьют не менее охотно, чем европейцы, и так же хорошо различают его марки.

— Расскажите, Леонид Иванович, все, что вы знаете о боксерах. А главное, пейте больше. Хорошее вино связывает друзей и развязывает язык.

— А по-моему, оно до того завязывает язык, что потом друзья даже не в состо­янии объясниться друг с другом и говорят такие слова, которых нет ни в одном китайском словаре,— сказал Леонид Иванович и, сняв с себя верхнюю шелковую кофту, так как становилось очень жарко, с удовольствием хлебнул прохладной сладкой влаги и начал: — Боксеры давно существуют в Китае, около ста лет, обра­зуя разные тайные и явные общества, под разными названиями. Самым древним было общество «Белого лотоса» — «Бай лянь цзяо», которое произвело возмущение против правительства при императоре Цзя-Цин (1796—1821), грабило и разоряло Южный Китай. Беспорядки, смуты и разбои были тогда такие же, как и теперь. Император послал свои войска и рассеял общество «Белого лотоса». Члены его разбежались по всему Китаю и повсюду проповедовали свое тайное учение про­тив воцарившейся новой маньчжурской династии Цинов, для восстановления бывшей китайской династии Минов. Поэтому их девизом было: «Фу мин фань цин» — «Восстановить Минов, ниспровергнуть Цинов». Но, кроме политики, они стали заниматься еще мистикой и разными волшебствами, чудесами и гаданиями, в которые очень верит простой глупый народ. Заодно с боксерами стали действовать буддийские и даоские монахи и монахини и объявили эти тайные общества под охраною Будды и других святых. Так как взрослый не станет заниматься всеми этими глупостями, то вожаки и монахи стали набирать мальчиков и девочек, которых обучали своим тайнам и готовили из них боксеров-кулачников. Для того чтобы эти дети и юноши сделались здоровыми и сильными людьми и могли, когда нужно, сражаться, то мальчиков и даже девочек обучают гимнастике, уме­нию владеть мечом и приучают их к выносливости и голоду. Когда иностранцы, особенно миссионеры, стали слишком обижать китайцев, надоедать и причинять нам разные неприятности, отбирать наши земли и за каждый пустяк грозить нам войною, тогда тайные общества направили свою деятельность не против мань­чжурского правительства, а против всех иностранцев, и, вместо прежнего девиза «Восстановить Минов и ниспровергнуть Цинов», провозгласили другой: «Бао цин мей ян» — «Охранять Цинов и уничтожать заморских». Боксерам еще более стали помогать буддийские жрецы, так как распространение христианства в Китае стало угрожать их вере и им самим. Появилось общество «Красного фонаря» —

«Хун Дэн Чжао», в котором монахини развивали девочек посредством чу­десной гимнастики даосов и учили их созерцанию, самоуглублению исамоусыплению. Во сне и в бесчув­ствии девочки говорили пророчества, которых никто понимал. Возникли общества: «Большого ножа» — «Да дао», «Глиняного горшка» — «Ша го»,

«Охраны государства» — «Бао го» и «Уничтожения дьяволов» — «Ша гуй». Наконец появилось самое мо­гущественное общество «Большого кулака» — «Да цюань», которое потом стало называться «Кулаком правды и согласия» — «И хэ цюань».

В нынешнем году оно получило название «И хэ туань» — «Дружина правды и согласия». Главная дружина боксеров находилась в Шаньдуне и называлась «Шаньдун цзун туань».

У нас еще раньше бывали в деревнях добровольные дружины поселян —

«Туаньлянь», которые занимались военными упражнениями, охра­няли свои дома — фанзы — от раз­бойников, и если было нужно, то поступали в войска и шли на войну.

Теперь все эти дружины поступают в ряды «Ихэтуань» и объявляют поход про­тив всех иностранцев, к сожалению, — и против русских. Но ведь наш глупый народ не разбирает. Он знает только, что это «Вайго жень» — «иностранец», ко­торого надо убивать. «Мей ян» — «Гибель заморским»! От этого ужасного клича гибнут не только иностранцы, но и китайские купцы,— все, кто только торговал с иностранцами или продавал иностранные товары, или имел какие-нибудь дела с заморскими. Гибнут тысячи китайцев-христиан, стариков, женщин и детей. Ужасные времена. Все дела, ремесла и торговля прекратились. Мы сами не знаем, что нам делать, как спасаться от этих бедствий и чем все это кончится. Я более не решаюсь оставаться в Тяньцзине, так как боюсь, что боксеры не простят мне русского языка, и на днях уезжаю в более безопасное место. Хотя боксеры и на­зывают себя «Дружиной правды и согласия», но это совершенная ложь: они сами совершают страшные несправедливости, убивая всех и каждого без разбора, и только вносят еще больший раздор и смуты в наш народ. Поэтому я пью за то, чтобы правда и согласие всегда процветали между Китаем и Россией и чтобы эти два старых великих друга всегда помогали один другому в дни народных несчастий. Цин! Цин! Прошу!

— Цин! цин!

Мы звонко чокнулись.

В ПЕКИНЕ

 

В начале мая, 6/19 числа, французский епископ Фавье, глава Католической духовной миссии в Пекине, написал следующее историческое письмо французскому посланнику в Пекине Питону:

«Апостольский викариат в Пекине и Северном Чжили.

Пекин, 19 мая 1900

Г. Министр.

Со дня на день положение становится более тяжелым и угрожающим.

В округе Баодинфу было убито более 70 христиан, из которых три новооб­ращенных разрезаны в куски.

Много деревень разграблено и сожжено. Еще большее число других деревень совершенно покинуто жителями. Более 2000 бежавших христиан осталось без хлеба, одежды и крова. В одном Пекине около 400 беглецов, мужнин, жен­щин и детей, разместилось у нас и у монахинь. Менее чем через неделю у нас их, вероятно, соберется несколько тысяч. Мы будем принуждены очистить школы, коллегии и госпитали, чтобы дать место несчастным.

В восточной стороне огромные грабежи и пожары. Каждый час мы полу­чаем самые потрясающие известия. Пекин осажден со всех сторон. Боксеры каждый день приближаются к столице, и они задержаны только теми раз­рушениями, которые они по пути делают христианам. Верьте мне, прошу Вас, г. министр, я хорошо осведомлен и не говорю легкомысленно. Религиозное преследование — это только завеса. Главная цель — уничтожение ино­странцев, цель, которая ясно указана и написана на знаменах боксеров. Их союзники ждут их в Пекине. Сперва начнут нападать на церкви, а кончат нападениями на посольства. Для нас, живущих здесь, в Бэйтане, даже на­значен день. Весь город это знает, все об этом говорят, и возбуждение народа явное. Вчера вечером еще 43 несчастных женщин, вместе с детьми, спаса­ясь от зверств, прибежали к монахиням. Их провожало более 500 человек, которые говорили, что если им удалось ускользнуть на этот раз, то скоро расправа будет произведена с другими.

Я не говорю Вам, г. министр, о тех бесчисленных объявлениях, которые расклеены по городу против европейцев. Ежедневно появляются новые объявления, все более ясные.                   

Лица, которые были свидетелями, 30 лет тому назад, тяньцзинских ” убийств, поражены сходством положения того времени с нынешним. Те же объявления, те же угрозы, те же предупреждения и то же ослепление. Тогда

так же, как и теперь, миссионеры писали и умоляли, предвидя страшное пробуждение народа.

При таких обстоятельствах, г. министр, я считаю своим долгом про­сить Вас прислать к нам, по крайней мере в Вэйтан, 40 или 50 матросов, для охраны нас и нашего имущества, так делалось даже при обстоятельствах, гораздо менее критических, и я надеюсь, что Вы примите к размышлению мою покорнейшую просьбу».

Английский посланник в Пекине сэр Клод Макдональд держался другого взгляда на события и через два дня, 21 мая, писал лорду Солсбери в Лондон:

 

«Что касается моего собственного взгляда на опасность, которой подвер­жены европейцы в Пекине, то я сознаюсь, что до моего сведения дошло мало фактов, которые могли бы подтвердить боязливые опасения французского отца. Поведение жителей в городе продолжает быть спокойным и вежливым в отношении иностранцев.

Я убежден, что несколько дней сильного дождя, который прекратит эту давно продолжающуюся засуху, принесут больше пользы для восстановления спокойствия, чем все меры, которые могли бы быть приняты китайским и иностранными правительствами».

 

На другой же день, после того как была отправлена эта успокоительная депе­ша британского посланника, боксеры напали на английскую духовную миссию у железнодорожной станции Ланфан, на полпути между Пекином и Тяньцзином. Они замучили миссионера Робинсона, друга первого мученика боксерского вос­стания Брукса, и захватили его товарища Нормана. Бежавший китаец-христианин рассказывал, что эти оба миссионера знали об опасности, которая им угрожала, и имели время спастись, но они предпочли погибнуть среди китайцев, обращенных ими ко Христу, нежели бросить свою паству в минуту испытания. В схватке с боксерами пять христиан было убито, а Норман ранен. Некий Ли, который уже был однажды наказан за преследование христиан и ненависть к иностранцам, чтобы отомстить за смерть своего лю­бимого сына, убитого при нападении боксеров на христиан, попросил отдать ему Нормана и убил его собственными руками. Так оба англичанина-миссио- нера погибли сподвижниками.

Узнав о происшедшем и полагая, что Норман еще жив, британский по­сланник потребовал у Цзунлиямыня немедленного освобождения англий­ского миссионера, но ямынь отнесся к его требованию с полным безучасти­ем и равнодушием. Тогда посланник Макдональд имел свидание с принцем Цином, который выразил свое крайнее сожаление о происшедшем и о том, что китайское правительство совершенно не подготовлено к борьбе с боксер­ским движением, приобретающим все большую популярность среди народа,

благодаря своему противоиностранному характеру. Принц Цин признался, что он не может быть уверен в безопасности иностранцев не только в Пекине, но где бы то ни было в Китае, и был согласен, что неподготовленность правительства может повести к вмешательству держав. Хотя Тяньцзин—Пекинская железная дорога охраняется 6 тысячами императорских войск, однако Цин сомневается, чтобы солдаты стали стрелять в боксеров, для охраны иностранцев, если даже им прикажут. Цин сожалеет, что вовремя не успел убедить двор в опасности, которая может быть навлечена подобным образом действий китайского правительства, но теперь он ничего не в состоянии сделать, так как вдовствующая императрица слушается дурных советов других лиц.

Через два дня, 24 мая (6 июня), в Пекине был издан следующий богдыханский указ:

«Западная вера возникла и распространилась по всему Китаю много лет тому назад, и те, кто ее распространяли, только учили народ добру. Новооб­ращенные, находясь под кровом своей веры, никогда не причиняли беспокойств, и как обращенные, так и народ жили в мире друг с другом, идя каждый своей дорогой, без всякой помехи. В последние годы, когда число церквей по всей стране стало возрастать беспрестанно, так же как и число крещаемых, между христианами стали незаметно появляться люди с дурной волей, так что миссионерам было иногда трудно отличить среди обращенных дурного от хорошего. Пользуясь этим, дурные люди, под видом христиан, только обижали простой народ и изводили страну. Мы полагаем, что подобное положение дел не может соответствовать желаниям самих миссионеров.

Что касается “И-хэ-цюань” — общества поборников правды и согласия, то оно было в первый раз воспрещено в царствование императора Цзя Цин. Однако, вследствие того, что позднее члены этого общества стали упраж­няться в целях самозащиты и охраны их домов и деревень от разбоев, и так как они стали удерживаться от смут, то мы не наложили воспрещения, как это было сделано раньше, но только делали неоднократные распоряжения местным властям держать крепкую узду над движениями общества.

Мы указывали подлежащим властям, что в настоящее время вопрос дол­жен быть не в том, принадлежат ли данные люди к обществу или нет, а в том, какая цель у этих союзов, производить ли в стране беспорядки или нет. Если же все-таки подобные общества будут творить смуты и нарушать мир, то власти обязаны произвести строгое дознание над преступившими закон и наказать их по закону К какому бы обществу они ни принадлежали, к обществу христиан или ихэтуань, трон будет относиться к ним без вся­кого различия, так как все они — сыны одного и того же государства. Сверх того, когда возникали тяжбы между христианами и простым народом, мы всегда давали такие приказы властям, чтобы они решали дела по полной справедливости, не выказывая пристрастия ни одной стороне.

Однако, по-видимому, за последние годы наши приказы никогда не исполня­лись. Чиновники различных областей, округов, уездов и волостей обнаружили, что они пренебрегали своими обязанностями. Они никогда не действовали в дружественном согласии с миссионерами: при их затруднениях сочув­ствовали народу и никогда не разрешали тяжбы в духе беспристрастия. Последствия сего не замедлили явиться. Те и другие начали ненавидеть друг друга, вражда становилась все глубже и глубже, и случаи взаимных недобро- желательств учащались.

Ныне члены общества “И-хэ-цюань” стали соединяться в народные дру­жины и объявили войну против христиан. В то же время разные недовольные умы, соединясь с беззаконными разбойниками, примкнули к движению ради своекорыстных целей. Повсюду происходят мятежи, железные дороги раз­рушаются и церкви сожигаются.

Но ведь железные дороги построены правительством и составляют его собственность, в то время как церкви построены миссионерами и их по­следователями, для их собственного пользования.

Неужели ихэтуанцы и прочие полагают, что они могут безнаказанно разрушать и сожигать по своему желанию? Творя такоймятеж, они только противятся самому правительству. Это уже, действительно, неразумно.

Поэтому мы приказали великому советнику и помощнику пекинского градоначальника Чжао Сю Цяо отправиться вчера, в качестве нашего им­ператорского комиссара, восстановить мир и призвать народ и ихэтуанцев немедленно разойтись и вернуться каждому к своим занятиям и обыденным делам.

В случае, если изменники и бунтовщики будут пытаться подстрекать народ к восстанию, грабежу и разорению страны, мы приказываем, чтобы последователи "Кулака правды и согласия^п выдали властям главарей, для наказания их согласно законам страны. Если же некоторые будут настоль­ко неблагомыслящи, что станут упорствовать в неповиновении нашим повелениям, то с ними будет поступлено как с бунтовщиками, и мы сим предупреждаем их, что когда прибудет великое войско, то их отцы, ма­тери, жены и дети будут разлучены друг от друга и рассеяны, их жилища разрушены, а они сами убиты. Таким образом, они сами навлекут на себя клеймо противозакония и измены своей родине. Но тогда будет поздно рас­каиваться. Наше сердце наполняется жалостью, когда мы думаем о том возмездии, которое поразит наш народ.

Поэтому мы сим объявляем, что если после этого предупреждения найдутся такие, которые откажутся повиноваться нашим повелениям, то мы не­медленно дадим приказ главнокомандующему Жун Лy послать генералов Дун Фу Сяна, начальника Гансуского корпуса, Сун Цина и Ма Ю Куня, начальника Сычуаньского корпуса, с их войсками, наказать бунтовщиков и рассеять их.

Наконец, при отправлении войск, первой целью должна быть охрана народа, повинующегося закону. Однако теперь мы узнаем, что войска, по­сланные Чжилийскими местными властями, не только не оказывали этой охраны и не обуздывали дурных страстей, но, наоборот, сами были вино­ваты в разорении страны. Поэтому мы ныне приказываем Чжилийскому вице-королю Юй Лу тотчас же произвести дознание по этому делу; а также послать надежных чиновников для тайных дознаний. Если окажется, что эти военные власти действительно виновны в том, что потворствовали людям в их грабежах и разбоях, то таковые виновные чины должны быть немедленно казнены. Никакой снисходительности или милости не должно быть им оказано.

Пусть этот указ будет отпечатан на желтой бумаге и объявлен по всей стране, как предупреждение народу и войскам.

Пусть все знают наши повеления!»

Как должны были понять китайцы этот императорский указ, составленный настолько умно и дипломатично, что с формальной стороны он мог дать удов­летворение как боксерам, так и посланникам?

В указе прежде всего находится важное указание на то, что главною причиною народного возбуждения является христианство. Все движение построено на том, что народ недоволен западною верою, миссионерами и их паствою.

Указ говорит, что христианство — законная и давнишняя религия в Китае, которая учит своих последователей добру. И рядом сделан укор миссионерам в том, что они не умеют делать выбора между обращаемыми в христианство, среди которых многие только подрывают доброе имя западной веры.

Общество «И-хэ-цюань», которое за свои противодинастические стремления при императоре Цзя Цин было воспрещено, ныне официально признается этим указом под новым именем «И-хэтуань», несмотря на то что весь смысл и девиз этого общества — поход против иностранцев.

При этом указ объявляет, что трон будет относиться как к христианам, так и к боксерам без всякого различия, двусмысленно приравнивая одних к другим.

По-видимому, в то время китайское правительство, по крайней мере в лице сановников, захвативших в свои руки власть, уже решилось, если это будет необ­ходимо, на войну с державами. В таком случае боксеры являлись для него самым ценным союзником, который мог бы дать сколько угодно кадров фанатически настроенного ополчения. Поэтому правительственный указ разрешает и даже поддерживает деятельность боксеров, как народных дружин для земской само­обороны, но при этом он требует, чтобы боксеры не дрались с самими китайцами, не грабили своих деревень и не разоряли своей собственной страны.

Удивительно, что в это время, когда уже несколько иностранных миссионеров и строителей железной дороги, вместе с женщинами, погибло от рук боксеров, в указе говорится только о том, чтобы боксеры не нападали на китайцев-христи- ан, не разоряли церквей китайских христиан и не разрушали дорог китайского правительства.

Однако в указе ни прямо, ни косвенно нигде не выражено, чтобы боксеры не нападали на иностранцев. Там, где предстоит война с иностранцами, китайцы должны забыть свои внутренние раздоры и распри и дружно сплотиться, чтобы общими силами ударить на общего внешнего ненавистного врага. Отныне на­род, боксеры и войска должны действовать в полном согласии и единении, а не драться друг с другом. Этого согласия и объединения требует и самое название «Ихэтуань».

Отныне китайское правительство берет само в свои руки главное руководи­тельство народным движением, и оно будет строго карать всякого, кто станет действовать независимо от правительства и вносить какие-либо смуты внутрь народа. Всякие беспорядки, разбои и грабежи между китайцами воспрещаются. Но девиз боксеров, написанный на их знаменах: «Уничтожение иностранцев», не был воспрещен указом пекинского высшего правительства.

В конце указа помещено тяжкое обвинение против некоторых китайских войск Чжилийской провинции за учиненные ими грабежи. Это обвинение касается, без сомнения, войск генерала Не Ши Чэна, разбившего боксеров и сжегшего не­сколько боксерских деревень и за это навлекшего на себя крайнее неудовольствие высших сфер Пекина.

«Китайцы! Сплотитесь дружно, прекратите распри и готовьтесь к войне с за­морскими дьяволами!» — вот мысли, которые могли читать китайцы между строк дипломатического богдыханского указа.

ВООРУЖЕННАЯ КОЛОНИЯ

 

26 мая

 

Мирный торговый и деловой Тяньцзин, в ко­тором если и велась борьба, то только между банками и различными офисами из-за коммерческих выгод и процентов, стал настоящим вооруженным лагерем.

Ночью, покончив все дневные дела и выпив последний стакан новейшего нектара «сода-виски», утоляющего жажду, придающего бодрость, веселость и регулирующего самое капризное пищеварение, и вернувшись домой, тяньцзин- ские джентльмены не предаются благодетельному сну и покою, предоставляя то и другое дамам, но жертвуют и своим сном, и комфортом во имя героизма — за­щиты города и охраны дам.

После знойного, душного и тревожного дня, прекрасная лунная ночь освежает своею прохладою взволнованных и утомленных тяньцзинцев.

Одевшись в костюм бура или зверобоя или следопыта из романов Майн-Рида и Фенимора Купера, скрестив на груди две перевязи с патронами, перекинув винчестер через плечо, заткнув за пояс револьверы, надвинув на голову какую- нибудь шляпу мрачного вида и прицепив сбоку флягу, в которую для отваги на­лито виски или бренди, тяньцзинские волонтеры начинают обходить город. Кто идет пешком, кто тихо скользит на велосипеде, а кто гарцует верхом на китайской лошадке, подстриженной и подскобленной на английский лад.

Проходя мимо Тяньцзинского международного клуба, волонтеры заглядывают в бар-буфет, подкрепляются стаканом виски-сода и снова идут на охоту за боксера­ми. Они отважно взбираются на городской вал и вглядываются в темный горизонт: не видать ли тревожных огней? Обходят все кварталы европейских концессий, неустрашимо погружаются в подозрительный мрак закоулков, в которых ищут таящихся боксеров, и выволакивают оттуда какого-нибудь несчастного, хромого, зачумленного китайского нищего, которого они бросают с негодованием.

Ночью китайцам разрешается ходить по европейским улицам только с за­жженными фонарями.

До рассвета ходят патрули десантов и проносятся всадники и велосипедисты. Но в китайских кварталах также неспокойно: всю ночь китайцы стреляют в воздух из ружей и хлопушек для устрашения врагов и ободрения самих себя.

Каждую ночь французское консульство превращается в штаб-квартиру фран­ко-русских соединенных сил.

Дружественное нам консульство расположено на набережной реки Пэйхо, через несколько домов от русского консульства. Сзади оно примыкает к католическому монастырю и французскому главному госпиталю.

Во дворе консульства, перед высокими железными воротами на каменных столбах, стоит русская пушка, у которой дежурят русские матросы. В саду стоят казаки с оседланными лошадьми, готовые сейчас же полететь, куда будет приказа­но. Консульство открыто всю ночь. Это консульство и русское военное агентство неутомимо работают день и ночь.

Полковник Вогак на ночь переходит во французское консульство и постоянно совещается с консулом графом Дюшейляром. Различные депеши и шифрованные телеграммы получаются беспрерывно. Наш агент, французский консул, русские и французские офицеры на ногах днем и ночью: никто не помышляет о сне и покое.

Темная южная ночь, не знающая сумерек, тянется долго, но зато быстро сме­няется розовым утром, не задерживаемая рассветом. На крыльце консульства в кресле дремлет бесстрашный, бессонный и бессменный дежурный — сотник Семенов. В другом кресле дремлет штабс-капитан Нечволодов, готовый каждую минуту дешифрировать телеграммы. На веранде разложены циновки, на которых как попало спят волонтеры, сменяющие друг друга для ночных обходов. Между волонтерами есть и люди почтенного возраста, желающие на старости лет вспом­нить юность, и мальчики, не желающие отстать от взрослых. Приходят и уходят русские, французские и итальянские офицеры.

Только стук копыт лошади пролетающего казака, звонок велосипедиста и да­лекие выстрелы китайцев пугают безмолвие и тишину ночи.

Французы, русские, итальянцы, бельгийцы и датчане объединяются француз­ским консульством. Остальные нации собираются в своих консульствах.

Нужно отдать справедливость русской, английской и немецкой колониям, которые весьма спокойно относятся к положению дел. Мужчины и дамы по- прежнему играют в теннис и раскатывают на велосипедах. Но французская ко­лония довольно взволнована, тем более что, согласно распространенным слухам, боксеры главным образом озлоблены против французских миссионеров и решили прежде всего уничтожить французскую концессию.

Некоторые нервные дамы со своими детьми также приходят ночевать во французское консульство.

Однако не все были согласны с французским консулом и полковником Вогаком в том, что события принимают тревожный оборот даже для Тяньцзина.

Мне рассказывали об интересном разговоре, который произошел на этих днях между одним консулом и военным. Военный говорит консулу:

— Я только что телеграфировал моему начальству, что положение дел в Тяньцзи­не очень опасно для иностранцев, и просил немедленно прислать подкреплений.

— А я, — отвечал консул,— телеграфировал моему посланнику в Пекине, что в Тяньцзине, наоборот, все спокойно и иностранцы в безопасности.

— Ведь вы сами знаете, что это неправда. Зачем же вы так телеграфировали?

— Я не могу телеграфировать иначе. Это может не понравиться моему по­сланнику, который желает, чтобы все обстояло благополучно.

27 мая

Вечером 27 мая, у французского консула, как у старшего, состоялось соединен­ное заседание консулов и командиров международных десантов, для обсуждения экстренного требования посланников в Пекине о присылке в столицу нового десанта для их охраны.

Председателем заседания, на котором собралось около 20 человек консулов и офицеров, был старший в чине — полковник Вогак. Он же разрешил мне при­сутствовать на заседании как военному корреспонденту.

Были сообщены новости о положении дел. Генерал Не Ши Чэн два дня дрался с боксерами, которых хотел не допустить к Тяньцзину. Число убитых в его войсках простирается до 50. Число убитых боксеров простирается, по словам китайцев, от 20 до 500. Точная цифра никому неизвестна, да она и не имеет значения, так как убитые боксеры, как всем известно, воскресают на третий день. Не со своими войсками отступил на восток, к военному городку Лутай. За нападение на ихэтуанцев, находящихся под особенным покровительством китайской императрицы, которая называет их в своих тайных приказах «возлюбленными сынами

престола», генерал Не отрешен от должности, а два ина — эскадрона его кавалерии, дравшиеся с боксерами, отданы под суд.

Вся местность между Пекином и Тяньцзином кишит ихэтуанцами, которые теперь распоряжаются судьбами страны. Железные дороги на этом протяжении находятся в их руках. Они разрушают полотно и сжигают мосты, станции и вагоны.

Командиры десантов: британский, японский, итальянский, австрийский и американский, в своих разнообразных тропических костюмах и касках, на­поминающих древнеримские шлемы только по виду, развалившись в мягких креслах консульской гостиной, побрякивая саблями и вооружившись планами, особенной серьезностью и важностью,— полагали, что необходимо немедленно выслать потребное число людей для восстановления железнодорожного пути и для освобождения посольств сейчас же, как только путь будет в исправности.

Полковник Вогак, который в этом собрании молодых офицеров и консулов, не компетентных в военном деле, являлся единственным опытным и авторитет­ным лицом, сказал в ответ, что не может видеть пользы в отправлении слабой экспедиции при нынешних обстоятельствах. Менее 1500 человек не может быть выслано для исправления полотна, так как оно разрушено во многих местах. Не­обходимо выждать прибытия из Порт-Артура больших сухопутных сил, которые только одни могут рассеять скопища боксеров, восстановить спокойствие и дать надежную охрану иностранцам. Тем не менее, если командиры и консулы решат отправить новые десанты теперь же, то и русский отряд примет участие в этой экспедиции, хотя, говорил полковник Вогак, он предсказывает ее полную неудачу, ввиду порчи пути и малочисленности десантов. Французский консул совершенно согласился с мнением русского военного агента.

На заседании была прочитана только что полученная телеграмма английско­го посланника в Пекине Макдональда, который сообщал: «Положение крайне тяжелое — если не будут сделаны приготовления к немедленному выступлению на Пекин, то будет слишком поздно».

Эта телеграмма имела решающее значение. Большинством голосов было поста­новлено отправить на другой же день международный отряд по железной дороге в Пекин. Было также решено потребовать от Чжилийского вице-короля Юй Лу, имеющего свое постоянное местопребывание в Тяньцзине, чтобы он приказал приготовить поезда для десантов. При этом было установлено, что все десанты будут приблизительно равной силы.

Россия и Франция, в лице полковника Вогака и консула Дюшейляра, еще раз подтвердили, что хотя русско-французский отряд и присоединится к экспедиции, но они признают всю ее бесполезность при настоящем положении дел.

В заключение Вогак предложил выработанный им план обороны европейских концессий Тяньцзина, который был единогласно одобрен и принят всеми коман­дирами десантов. План обороны состоял в следующем.

Русские и французские посты расставлены по набережной реки Пэйхо, вдоль французской концессии. Нападение ожидается либо с противоположной стороны реки, либо со стороны китайского города. Для предупреждения первого случая, на мосту, который сделан на китайских баржах и на ночь разводится, поставлена русская пушка; она может обстреливать противоположный берег и набереж­ную китайского города. Так как китайский город непосредственно примыкает к французской концессии, то это пограничное место особенно важно и опасно: здесь поставлены два казачьих пикета, которые в случае тревоги должны давать знать во французское консульство. Все отступают также к консульству. Напа­дающие китайцы сейчас же попадают либо под огонь русской пушки на мосту, либо английской, поставленной в конце Таку-роуд и обстреливающей всю улицу, выходящую прямо на китайские кварталы.

Русские посты, обходя французскую концессию, подходят к французским постам, которые смыкаются с американскими, английскими, австрийскими, итальянскими и японскими, а последние соединяются снова с русскими. Таким образом, международная колония окружена цепью международных постов, ох­раняемых моряками разных наций и русскими моряками и казаками.

Первым прибыл в Тяньцзин японский десант, затем десанты с американского и английских судов. Вице-король Юй Лу предостерег иностранных командиров от вступления в Пекин и воспретил управлению железной дороги перевозить десанты в Пекин.

Узнав об этом, посланники отправили энергичную ноту в Цзунлиямынь, требующую немедленной доставки войск в Пекин. Цзунлиямынь ответил, что он даст окончательный ответ на это требование «завтра».

Тогда посланники сделали второе, еще более энергичное представление в Цзунлиямынь, в котором предупреждали китайское правительство, что если отправка войск в Пекин будет задержана, то державы пошлют в Пекин военные силы в необходимом количестве, на случай возможного противодействия со стороны китайского правительства. После этого первый десантный отряд Рос­сии, Франции, Англии, Америки, Германии, Италии и Японии был пропущен в столицу, куда он вступил 18 мая.

Теперь Юй Лу предстояло пропустить в Пекин второй десантный отряд.

Он ответил консулам, что никоим образом не может согласиться на проезд ино­странных войск без разрешения пекинского правительства, и при этом уведомил, что возле Тяньцзина расположилось 5000 человек императорских регулярных войск для охраны города.

Русские морские десанты приходят в Тяньцзин почти ежедневно и с такой по­спешностью, что иногда не успевают захватить с собою амуничных вещей и продо­вольствия. А между тем, ввиду обилия войск, в Тяньцзине уже теперь ощущается недостаток в хлебе. Наши моряки и казаки прежде помещались в здании, любезно предоставленном господином Биндером, представителем французского торгового дома Оливье. Потом они перешли поближе к русскому консульству, в большой пустой дом, приготовленный для склада. Это просторное, светлое помещение вычистили, вымели, выложили циновками. Офицеры и нижние чины спят прямо на полу, по-походному. Казачьи лошади стоят во дворе французского консульства.

Другие десанты разместились по своим собственным или дружественным концессиям.

Относительно американского десанта в Тяньцзине рассказывали следующий анекдот.

Прежде чем отправить американское военное судно «Мопосасу» из Шанхая в Тонку, вашингтонское правительство запросило по телеграфу командира, мо­жет ли это судно, ввиду своей старости, благополучно дойти до места назначения.

Командир ответил, что его судно может идти только в том случае, если оно будет конвоировано другим судном. Сейчас же из Вашингтона был получен следующий ответ:

«Конвой не нужен. Отправьте один “Мопосасу” Если корабль может идти с конвоем, то он очень хорошо может идти и без конвоя».

Этот старый двухколесный деревянный пароход, вооруженный пушками — «Мопосасу», скрепя сердце отправился один и благополучно добрался до Таку.

 

*                                 * *

 

Чудесные ихэтуанцы грозным тайфуном проносятся по несчастной стране Чжили, и без того изнемогающей уже третий год от бездождья. Выйдя из Шань­дуна, они разделились на две волны. Одна двинулась на Пекин, другая хлынула на Тяньцзин, истребляя по пути все заморское. Сколько всех ихэтуанцев и друзей их, никто не может сосчитать. Ихэтуанцы говорят, что их 100 тысяч.

Посланники неба никому не дают пощады и жестоко карают всех, кто изменил родине и вере предков.

Поэтому прежде всего должны погибнуть те, кто принял западную веру. Должны погибнуть те, кто помогал иностранцам строить дьявольскую огненную железную дорогу, кто проводил с иностранцами проволоки для молниеносных известий и кто покупал что-либо заморское или торговал им.

Вокруг Пекина ихэтуанцы уже наказали 19 городов и 243 деревни, в которых перебили или разорили около 900 семейств, поклонявшихся Небесному Владыке «Тен-Чжу» (католики), и около 125 семейств, поклонявшихся Иисусу — «Е-су» (протестанты). Убытки последователей первой веры доходят до 400 000 лан, убытки последователей второй веры — до 20000 лан.

Станции железной дороги в Баодинфу, Фынтай, Тунчжоу, Бэйцан и Мацзяпу сожжены. 11 строителей дороги в Баодинфу пропали без вести. Богатые мастер­ские в Фынтае погибли — убытки составляют 200000 лан.

Как истинные посланники неба, ихэтуанцы делают чудеса. Они не нуждаются в пище и могут не есть три дня. Щепотки риса им достаточно, чтобы подкрепиться.

Они знают чудесные снадобья, которые спасут их от всякого зла и вражеского наваждения. Например: семь сушеных кислых слив, вместе с растением тучжун, взятым на пол-ланы, и сладкой сушеной травой, взятой тоже на пол-ланы. Все вместе смешать, опустить в чан с водою и пить.

Ихэтуанцы бессмертны, и вражеская пуля их не может погубить. Хотя в не­давней схватке с русскими казаками погибло несколько ихэтуанцев, но они не умерли, а только уснули и воскреснут через три дня. Если не через три дня, то через семь. А через месяц все воскреснут наверное.

Если железная дорога, железные вагоны и железные мосты разрушены одни­ми руками ихэтуанцев; если ими порваны удивительные железные проволоки, переносящие известия; если зарево и дым пожарищ, учиненных ихэтуанцами, окутали небо от Пекина до Тяньцзина; если смелые ихэтуанцы осадили уже самих посланников в Пекине и сама старая богдыханша назвала их «своими возлюбленными сынами», — то как же не верить в силу и чудеса этих небесных посланников, которые возродят Срединное государство, прогонят ненавистных иностранцев и откроют для китайцев зарю новой жизни?

Такова была народная молва.

ВЫСТУПЛЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ АДМИРАЛА СЕЙМУРА

 

28 мая

 

Когда события боксерского восстания еще только разгорались и когда так называемые знатоки Китая расходились во взглядах на смысл и дальнейший оборот неожиданного китайского народного движения и несмотря на то что это движение имело своею первою и совершенно ясно выраженною целью борьбу со всеми иностранцами,— однако уже в первые дни боксерской эпопеи между иностранными отрядами стали проскальзывать признаки взаимного недоверия и странного соревнования, как будто в деле защиты иностранцев от общего и фана­тически настроенного противника у отдельных отрядов могут быть отдельные цели и соображения, помимо общих. Во всяком случае, уже тогда между союзниками было, наверное, меньше согласия, искренности и доверия друг к другу, чем между боксерами и китайским правительством. Почин таким отношениям положили инициаторы многих международных недоразумений — англичане.

В воскресенье 28 мая на Тяньцзинском вокзале уже с утра было большое ско­пление и движение войск различных союзных наций. Из Таку пришло несколько поездов, переполненных бравыми солдатами в синих, белых или коричневых тропических мундирах, с белыми шлемами. Поезда лихо подкатили к станции и сейчас же уехали дальше на Пекин: это была английская морская пехота, при- I бывшая с судов английской эскадры.

— Но отчего же их так много?

— Англичане, наверное, хотят что-то устроить, — говорил полковник Вогак. — Вчера английский консул обещал мне, что Англия пошлет в Пекин столько же солдат, сколько и другие союзники, а между тем этих английских шлемов видимо- невидимо. Консул уверял меня, что будет отправлено не более 200—300 англичан, и я такую же цифру должен был просить с русских судов.

Снова подошел поезд. Из передних открытых платформ снова высовывались ' синие, красные мундиры и белые шлемы, из-под которых глядели торжествующие выбритые лица англичан. Далее видны белые шлемы и синие куртки французов, далее — большие неуклюжие коричневые шлемы и коричневые куртки германцев; задорно загнутые мягкие шляпы американцев; маленькие белые фуражки японцев.

Наконец показались вагоны, наполненные матросами в белых рубахах, с большими черными сапогами и улыбающимися простодушными лицами. Это был русский морской десант, пришедший под начальством капитана 2 ранга Чагина.

Так как управление железной дороги не хотело давать поездов, уверяя, что путь разрушен мятежниками, то англичане и немцы сами вошли в депо, насильно взяли паровозы и посадили своих машинистов.

В этот день было отправлено три поезда, на которых ушли: 915 англичан, 450 германцев, 313 русских, 158 французов, 100 американцев, 52 японца, 40 ита­льянцев и 25 австрийцев. Во главе этого экспедиционного отряда ехал начальник Британской Тихоокеанской эскадры вице-адмирал Сеймур. Полковник Вогак был крайне возмущен:

— Я уже несколько раз телеграфировал, чтобы был прислан более сильный рус­ский отряд, но нас предупредили англичане. Они раньше нас сознали опасность и сразу двинули отряд, который в три раза сильнее нашего. Нет никакого

сомнения, что адмирал Сеймур получил, известие об особенно тревожном положении Пекина и, желая создать себе славу спасителя посольств, тайно организовал эту освободительную экспедицию. Как видно, адмирал со всею своею экспедицией отправился налегке и воображает, что он сделает блестящую военную прогулку и будет сегодня вечером в Пекине, но он горько ошибается. Даже с 2000 человек, которыми он располагает, ему ничего не удастся сделать и он скоро вернется об­ратно с пустыми руками. Хорошо, если ему еще удастся вернуться благополучно.

Сегодня в 2 часа дня последняя телеграфная проволока между Пекином и Тянь- цзином, которой пользовалось только китайское правительство, уничтожена боксерами. По слухам, все телеграфные линии, бывшие вокруг Пекина, разрушены.

Таким образом, русские и другие миссии в Пекине окончательно отрезаны от непосредственных сношений с внешним миром и участь иностранцев предо­ставлена благоразумию и доброй совести китайского правительства.

Адмирал Сеймур отправил свою экспедицию очень поспешно. Десанты ушли без всякого обоза, захватив провизию только на двое, трое суток. На каждого человека было дано от 200 до 250 патронов.

29 мая

Сегодня был отправлен четвертый дополнительный поезд, вооруженный не­сколькими орудиями Гочкиса. С этим же поездом ушел отряд русских матросов, который не успел уйти накануне. С отрядом отправился лейтенант Бурхановский, посланный ранее курьером в Пекин и не имевший возможности прибыть, так как путь был разрушен.

Начальником всего русского морского десанта, принявшего участие в экспе­диции Сеймура, был капитан 2 ранга Чагин. Кроме лейтенанта Бурхановского в нашем десанте находились следующие офицеры: лейтенант Заботкин и мичмана: Зельгейм, Кехли, Пелль, Кнорринг и доктор Островский.

Сегодня получено известие, что адмирал Сеймур не только еще не обедает в Пекине у посланников, как он предполагал, но со своей экспедицией он не сде­лал еще и половины пути и дошел с большими трудностями только до станции Лофа. Железнодорожный путь всюду разрушен. Станции сожжены. Чем ближе к Пекину, тем дорога более испорчена. Спереди и сзади экспедиции боксеры на глазах союзников портят путь и разбегаются, когда против них высылают солдат. Международный отряд все время исправляет полотно, но работы подвигаются крайне медленно за недостатком материалов.

Попутные деревни сожжены боксерами, жители разбежались, и съестных припасов достать негде. Все союзники страдают от недостатка пищи, воды и же­стокого зноя.

По поводу этих неутешительных известий один русский офицер в Тяньцзине сказал:

— Цзунлиямынь дал свое согласие на ввод в Пекин 2000 человек иностранных войск для охраны миссий. Может быть, китайцы и впустят экспедицию адмирала в Пекин, но еще вопрос, допустят ли они ее дойти до Пекина. Адмирал Сеймур хотел освободить Пекин без русских, но, вероятно, скоро русские будут освобож­дать адмирала и его скороспелую экспедицию.

Предсказание русского офицера исполнилось через две недели.

ОТРЯД ПОЛКОВНИКА АНИСИМОВА

 

30 мая

 

28 мая, в 5 часов дня, в Порт-Артуре адмирал Алексеев получил Высочайшее повеление о посылке в Пекин десантного отряда сухопутных войск с артиллерией. Было поведено держать наготове отряд в ко­личестве 4000 человек.

В ту же ночь были изготовлены все приспособления для приема лошадей и орудий, а на другой день рано утром артиллерия, казаки, саперы и весь 12-й Восточно-Сибирский стрелковый полк были посажены на суда: броненосцы «На- варин» и «Петропавловск», крейсер «Дмитрий Донской», канонерки «Отважный», «Гремящий», «Манджур» и «Бобр».

Перед выступлением в поход командир полка полковник Анисимов сказал несколько слов своим солдатам и офицерам, поздравил с походом, объяснил, зачем полк идет в Китай, и напомнил, что тот Тигровый полк, который жил на Тигровом полуострове Квантуна, оправдает свое название, если понадобится воевать. В заключение он сказал: «А теперь перекреститесь, братцы, и марш!»

Адмирал Алексеев прибыл на броненосец «Петропавловск», на котором на­ходился 1-й батальон 12-го полка, и после молебна сказал напутственную речь солдатам:

«Вы, — говорил адмирал, — отправляетесь в Китай не с военной целью, а с це­лью мирной. Вы служили на Квантуне при тяжелой обстановке, где требовалось много труда и выносливости, и уже доказали свою способность к мирной службе. Теперь же вы отправляетесь на новую иную деятельность, и я уверен, что там вы покажете себя такими же молодцами, какими вы были здесь. Будьте тверды, вы­носливы, строго соблюдайте дисциплину, не обижайте мирных жителей. Помните, что русский солдат прежде всего христианин, а потому должен быть добрым к тем, кто не делает ему вреда. Ваши предки не раз доказали это.

Я придаю особенное значение тому, что вам выпала честь идти именно на корабле “Петропавловск” и вижу в этом хорошее предзнаменование. При Петропавловске наш русский флот совместно с сухопутными войсками геройски отстаивал на­падение соединенной англо-французской эскадры. При Петропавловске русский матрос рука об руку с русским солдатом геройски отстаивал свое Отечество.

Экспедиционный отряд, под общим начальством полковника Анисимова и при офицерах Генерального штаба, подполковниках Илинском и Самойлове, состоял из 12-го полка, 4-х орудий 2-й батареи Восточно-Сибирского стрелкового артил. дивизиона, Квантунской саперной роты и 6-й сотни 1-го Верхнеудинского казачьего полка.

В 12 часов дня все суда эскадры, принявшие экспедиционный отряд, снялись с Порт-Артурского рейда и ушли в Таку. Начальником эскадры был контр-адмирал Веселаго.

30 мая рано утром эскадра была в Таку.

В 1 час дня отряд был посажен на гребные суда и, благополучно м иновав китайские форты, вошел в реку Пэйхо и прибыл на станцию Тонку, где был встречен полковником Вогаком, пол­ковником Вороновым и секретарем нашего консульства в Тяньцзине Поппе. Русские и иностранцы со страхом и не­терпением ожидали прибытия русского отряда, так как все боялись за его благо­получный проход мимо фортов.

Анисимов и Вогак решили немед­ленно двинуть полк по железной дороге в Тяньцзин, не дожидаясь обоза» артил­лерии и лошадей. Однако англичане-агенты, заведовавшие движением китайской дороги, наотрез отказались дать поезд, ссылаясь на то, что они не имели разреше­ния от своего китайского начальства, а также — на то, что нет свободных вагонов и платформ. Целый ряд платформ оказался занят багажом интернационального цирка, который возвращался из Тяньцзина, где он думал давать представления. Боксеры заставили его обратиться в поспешное бегство. Англичане извинялись, что из-за цирка они никак не могут дать ни вагонов, ни платформ для русских освободительных войск.                                                                            |

Полковникам Вогаку и Самойлову пришлось долгое время урезонивать неуступчивых англичан, пока они, наконец, не убедились и не дали несколько вагонов и грязных платформ, служивших для перевозки угля. В 11 часов ночи поезд тронулся в Тяньцзин. 

С тревогою ожидали тяньцзинцы прибытия русского отряда.

В Тяньцзине в это время находились следующие международные десанты: русских — 25 казаков и 44 матроса под командою лейтенанта барона Каульбарса, при мичманах — Глазенапе, Браше и Дэне. Около сотни англичан; 50 немцев;

35 итальянцев; 30 французов; 30 японцев и несколько американцев.  

У русских было 4 маленьких морских пушки Барановского. У англичан 2 по­левых орудия и 2 морских скорострельных пушки, которые были поставлены на железнодорожные платформы. У французов и немцев были пулеметы и десантные орудия. Орудия были расставлены по окраинам концессий и против китайского города.

30 мая вечером русские и иностранцы, в том числе несколько дам и девиц из ев­ропейской колонии, собрались на Тяньцзинском вокзале для встречи русского отряда. Приехал французский консул граф Дюшейляр с целью приветствовать прибытие русских от имени дружественной французской колонии.

Все долго ждали и с нетерпением посматривали на темный горизонт, в сторону Тонку.

Отдельно от общества стояло несколько дам не первой молодости, одетых просто и изящно. Одна из них, красивая женщина, с видной фигурой и южными чертами лица, приехала на велосипеде и была в костюме туристки.

— Кто эти дамы? — спросил я одного русского, постоянного жителя Тяньцзина.

— А это наши американки, — ответил он, — хотя они не все американского происхождения. Они только так называются, так как между ними встречаются разные национальности. Это явление и продукт горячей и фантастической жизни Дальнего Востока — это интеллигентные, иногда очень состоятельные женщины- авантюристки, разочарованные в жизни, живущие теперь свободно и привольно и срывающие с жизни ее легкие, мимолетные радости и удовольствия. Это жен­щины с безграничным сердцем, скрашивающие и ласкающие невеселую жизнь тех, кого рок сослал на Дальний Восток. Это наши «тучки небесные — вечные странницы, вечно холодные, вечно свободные».

По другую сторону полотна железной дороги теснилась огромная толпа ки­тайцев. Китайские полицейские важно проходили перед толпой, покрикивали и бесцеремонно били палками, когда толпа слишком напирала, шумела и заби­ралась на рельсы. Я вошел в толпу с целью хоть немного проникнуть в ее психо­логию. Китайцы с изумлением смотрели на иностранцев, но их тупые загорелые и грязные лица со скулами и косыми бессмысленными глазами ничего не выра­жали, кроме страшного любопытства. Всех занимала одна мысль: поглазеть на иностранцев, которых будут резать боксеры и которые, того не подозревая, все до единого будут перебиты.

В поле перед вокзалом чернело несколько синих палаток, это были китайские военные пикеты, охранявшие железную дорогу.

Я вышел в поле, которое дремало, залитое светом луны, поднявшейся из-за горизонта.

Из ближайшей палатки показалось несколько китайских солдат с ружьями, которые подошли ко мне.

Я обратился к одному из них:

— Ни хао?

— Хао.

— Ни хао?

— Хэн хао! Ни гуй син?

— Во син Ли.

— Ни гуй син?

— Во син Ян.

— Ни до да суй шо?

— Эр ши ву.

— Ни ю цзи суй?

— Во эр ши ци.

— А! Ни би во да. Айя! Ни шо дэ чжун го хуа хэн хао!

— Ты здоров? — спросил я китайского солдата.

— Здоров.

— Ты здоров? — спросил меня солдат в свою очередь...

—   Очень здоров. Твое дорогое имя? — поспешил я спросить солдата, следуя правилу китайской вежливости.

— Мое имя Ли-Слива.

— Твое дорогое имя? — спросил китаец.

— Мое имя Ян-Тополь.

— Очень хорошо! — похвалил китаец мое имя.

— Ты считаешь себе сколько лет?

— Двадцать пять,— сказал китаец и спросил:

— Ты сколько лет имеешь?

— Я — двадцать семь.

— А! Ты старше меня. Айя! Ты очень хорошо говоришь по-китайски.

Подобным же образом я отрекомендовался и прочим солдатам, окружившим нас.

Мы разговорились. Солдаты были одеты в синие бумажные кофты, поверх

которых они имели синие безрукавки с красной каймой и золочеными пуговка­ми. На ногах были одеты синие шаровары и суконные сапоги на высоких белых подошвах из бумаги. Голова была обмотана черным платком, скрывавшим косу, свернутую для удобства, чтобы она не болталась. На черном кожаном поясе была золоченая бляха, изображавшая двух драконов. Поверх пояса одета перевязь с крупными патронами Маузера.

Их смуглые лица, кроме добродушия, любопытства, праздности и принадлеж­ности к китайскому племени, ничего более не говорили.

Солдаты сейчас же спросили меня:

— Ты, конечно, англичанин?

— Нет, я русский.

—   Это очень хорошо, что ты русский. Россия — большое и сильное государство. Русские — хорошие люди, а англичан мы не любим. Англичане — гордые люди и колотят наш бедный народ палками. Откуда ты приехал?

—   Я приехал из Лиушунькоу-Порт-Артура. Вы знаете, что Лиушунькоу теперь занимают русские?

— Нет, не слыхали.

— Русские уже два года живут в Лиушунькоу.

—   Нет, не слыхали. Слыхали только, что русские зачем-то пришли в Лиушунькоу. Говорят, что Хуан-шан, наш император, просил русских прийти в Лиушунькоу, чтобы прогнать японцев.

— Зачем вы здесь стоите? — спросил я.

—   Мы охраняем железную дорогу от ихэтуань. Ихэтуань — нехорошие люди. Они жгут деревни, грабят народ и хотят разрушить дорогу. Мы уже били их под Янцунем. Генерал Не Ши Чэн, наш начальник, послал нас разогнать их. Но

Ситайхоу, наша старая императрица, приказала не трогать ихэтуань. Генерал Не рассердился и ушел в Лутай. Но мы все-таки успели подраться с ихэтуань. Мы их убили 1000 человек, но они тоже убили много наших солдат. Мы им за это крепко отомстим, и не один ихэтуанец не уйдет от нас целым,— говорили солдаты, злобно указывая на деревню перед вокзалом.

—   В таком случае, — сказал я, — мы с вами друзья. Русские и иностранные войска пришли в Тяньцзин, чтобы тоже охранять мирный народ и спокойствие.

—    Конечно, мы друзья, — заговорили китайцы.

—    Пын ю, пын ю, хао пын ю! Друзья! Друзья!

Послышались свистки паровоза, подходившего к станции.

Я распрощался с моими собеседниками и сообщил им, что на поезде пришли русские солдаты, на что те хором ответили:

—    Дин хао! дин хао!

—  Весьма хорошо! весьма хорошо!

Было около двух часов ночи. Европейцы, собравшиеся на вокзале встретить русский полк, ждали, ждали и разошлись. Осталось только несколько человек русских, коммерсант Батуев, французский консул граф Дюшейляр и полковник Вогак, вернувшийся из Таку. Присутствовало также несколько французов и одна молодая дама из числа тех беглецов, которые спаслись из Баодинфу. Для встречи товарищей были выстроены русские матросы, бывшие в Тяньцзине.

Сердце русское радовалось, видя вагоны и открытые платформы, усыпанные русскими стрелками с загорелыми, здоровыми и веселыми лицами, в белых фу­ражках и белых рубахах, ярко освещенных полным месяцем. Отрадно было видеть простых русских солдатиков, храбрости и выносливости которых ныне вверялась жизнь просвещенных европейцев в Тяньцзине и Пекине. Приятно было видеть рослых русских лошадей, которые, испытав все трудности морского путешествия и перегрузки с судна на судно, теперь спокойно стояли на платформах и весело обмахивались хвостами.

Без шума и толкотни солдаты со всей амуницией один за другим повылезали из вагонов и длинным развернутым фронтом выстроились на платформе вокзала. На правом фланге стоял хор музыки.

Командир полка Анисимов своим тихим, спокойным голосом скомандовал встречу знамени.

Зазвенело оружие, и месяц заиграл на солдатских ружьях, взятых накараул, — и на опустившихся шашках офицеров.

Дрогнули звуки русского встречного марша, перекликнулись между длинными каменными стенами вокзала, разбудили Пэйхо и, отраженные сонной гладью реки, понеслись бодрящей вестью по европейским концессиям.

Русские и иностранцы сняли шляпы, — и новое полковое знамя с золотым на­конечником, символ веры, долга и мужества, было пронесено перед всем фронтом.

Это была последняя торжественная и красивая картина, которую тяньцзинцы видели на железнодорожном вокзале. Через два дня вокзал был уже свидетелем жестоких картин кровопролития и истребления и сделался ареною храбрости, стойкости и безвременной гибели многих русских и союзных солдат и офицеров.

Полк перестроился и с музыкой, через мост на Пэйхо, двинулся в европейский город.

Для бивака было отведено пустопорожнее место, принадлежавшее Старцеву и находившееся почти в середине французской концессии, между улицами Rue Baron de Dillon и Rue du Chemin de fer, где полк стал сейчас же располагаться лагерем.

Солдаты разбили палатки и, измученные от усталости и голода, повалились наземь. Офицеры разошлись по русским домам.

Командир 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, полковник Анисимов, которому пришлось первому вместе со своим полком отстаивать европейские концессии в Тяньцзине, осажденные китайскими войсками и боксерами, уже ис­пытал все труды и тягости боевой жизни в тяжелую годину Турецкой кампании.

23 октября 1877 года в деле при Деве-Бойну, с 15 солдатами своей роты, он первый взошел на высоту, занятую турецкой артиллерией и отбил два неприятельских орудия. За свой подвиг он был награжден Георгиевским крестом. Когда в Одессе был сформирован 12-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, К. А. Анисимов был назначен первым командиром этого полка и сумел заложить в солдатах и офицерах молодого полка те благородные боевые традиции, которые он вынес из Турецкой кампании и своей собственной доблестной службы. Не успел 12-й полк прибыть на Квантун, как полку нужно было сразу нести трудную аванпост­ную службу на Цзиньчжоуских позициях для охраны квантунской границы. Не

только солдатам и офицерам, но и офицерским семьям пришлось поселиться в жалких китайских деревенских домиках, жить по-походному и страдать летом от зноя, а зимою от ветра и холода.

Не задолго до боксерского восстания 12-й полк был перевезен в Порт-Артур и размещен в наскоро построенных бараках и казармах наТигровом полуострове. Не успел полк устроиться на новом месте, как был переброшен в Тяньцзин для охраны иностранцев.

25 марта 1900 года, на полковом празднике по случаю Высочайшего пожало­вания молодому 12-му полку знамени, К. А. Анисимов произнес блестящую речь, в которой между прочим сказал:

«Не дрогнула, господа, у меня рука, когда я принимал Высочайше пожалованное знамя. Этот знак высокого Монаршего благоволения полком еще не заслужен, но я надеюсь, что мы его заслужим. Более, я уверен, что мы оправдаем высокую милость нашего Державного Вождя. Уверенность свою я основываю на высоких качествах русского солдата. Качества эти: мужество, храбрость, выносливость, а главное — беспредельная преданность своему Государю и любовь к родине.

Тихо, безропотно угасали и отдавали свою жизнь Русские солдаты за свою дорогую родину.

Я не боюсь за честь 12-го полка: она в надежных руках, в руках русского сол­дата, а солдаты 12-го полка те же. Они собраны со всех концов нашей необъятной матушки России и проникнуты тою же любовью к своей родине и тою же бес­предельною преданностью к своему Монарху. Да к тому же это и не новобранцы. Они принесли с собою целые сокровища в виде боевых традиций тех славных полков, из которых сформирован 12-й полк. В состав его 1-го батальона вошли роты 9, 10, 11 и 12-го стрелковых полков 3-й стрелковой бригады, которые успели

уже покрыть себя боевой славой в минувшую кампанию и получили Георгиевские знамена за Шейново. 11-й полк за Шейново имеет отличие на головном уборе, а Георгиевское знамя получил еще в Крымскую кампанию. Были стрелки и при усмирении польского восстания в 1863 году и под Севастополем в 1854 году. А в минувшую кампанию: Балканы, Ловча, Шейново, Шипка, Зеленые горы, Плевна,— всюду стрелки оставили свой славный след.

2-й батальон составлен из полков 15-й пехотной дивизии Модлинского, Люблин­ского, Прагского и Замосцкого. Они сформированы еще в 31 году и с первого же года своего существования приняли участие в боях во время польского восстания: видела их Варшава в 31 году, знают венгры с 49 года. Знакомы им и заоблачные вершины неприступного Кавказа: проходили они через Андийские Ворота, перед которыми Фермопилы греков показались бы легкой забавой. Аул Дарго, это неприступное орлиное гнездо Кавказа, скрывающееся за облаками, которое сам Шамиль считал неприступным для обыкновенного человека, но это гнездо было сброшено с вершины в пропасть в числе других и полками 15-й дивизии. Они же под Севастополем были славными его защитниками. Малахов курган был ими защищаем, и французы у них его не взяли. Нет, они вошли на бастион, когда защитников там уже не было: лежали только трупы их.

Все сказанное дает мне уверенность повторить словами поэта, что если будет нужно, то и мы сумеем умереть, как наши предки умирали».

Эта речь была сказана полковником Анисимовым в Порт-Артуре за 2 месяца до разыгравшихся событий, и все солдаты и офицеры 12-го полка скоро оправдали пророчество своего командира.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

 

31 мая

 

Сегодня вечером в Тяньцзин пришла наша артиллерия: 4 полевых орудия 2-й батареи Восточно-Сибирского стрелкового дивизиона, под командою поручика Кобызского, при младшем офицере подпо­ручике Михайловском и при бравом фельдфебеле, украшенном шевронами, — Во- лоснухине. На все четыре орудия было взято 1200 снарядов. Орудия были легкого типа, образца 1877 года, калибра 3—4 дюйма. Полубатарея стала на берегу Пэйхо, недалеко от 12-го полка. Лошадей держали на коновязи.

Благодаря заботам полковника Вогака и неизменному содействию француз­ского консула и секретаря французского муниципалитета Сабуро, китайские поставщики стали доставлять в русский лагерь хлеб, яйца, зелень, быков и дро­ва. Воду получали из водопровода, построенного англичанами на берегу Пэйхо и снабжавшего по трубам все концессии хорошо профильтрованной питьевой водой из Пэйхо. Китайцы доставляли воду из водопровода в бочках для нужд русского лагеря. Грязно-желтая вода Пэйхо некрасива на вид, но не имеет ни за­паха, ни привкуса, и ее можно пить прямо из реки с риском заболеть чем угодно.

В лагере правильными рядами выстроились солдатские походные палатки. С одной стороны двора были поставлены на коновязи кони, с другой стороны расположились двуколки и дымящие походные кухни. В глубине двора хлебопеки приспособили какой-то китайский домик для своей пекарни.

В иностранных и китайских магазинах стали показываться русские солдатики. В первый раз видя иностранный город и не говоря ни на одном языке, кроме своего родного, наши находчивые солдаты тем не менее чувствовали себя в Тяньцзине как дома. С записками или без записок от офицеров они не стесняясь ходили всю­ду, куда их посылали, отыскивали магазины, которые им были необходимы, бог весть как объяснялись с иностранцами и умели всегда растолковать и объяснить, что им нужно. По-видимому, солдаты предпочитали иметь дело с китайскими купцами, так как знали несколько китайских слов из Порт-Артура. Они подолгу засиживались в китайских лавках, о чем-то беседовали, из-за чего-то торговались на русско-китайском наречии, о чем-то смеялись вместе с китайскими торговцами и расходились очень довольные китайским обхождением.

Видя целый полк русских солдат, беззаботно гуляющих по городу, весело рас­певающих свои удалые песни, от которых гремели стены зданий европейских концессий, европейцы сами повеселели, приободрились и нашли для себя новое развлечение — ходить в русский лагерь и смотреть, как русские поют, едят свою кашу и пьют свой чай.

Был ли действительно Чжилийский вице-король Юй Лу убежден в безвредно­сти восстания боксеров и в полной безопасности европейцев, для чего ему нужно было совершенно не понимать положения дел, или же он был только игрушкою в руках пекинских узурпаторов и исполнял только то, что было ему приказано из Цзюнь Цзи Чу — Верховного совета в Пекине,— однако он продолжал уверять иностранцев в том, что под его охраною им нечего бояться.

С другой стороны, из Пекина по-прежнему не было никаких известий, и по­сланники продолжали оставаться в осаде, отрезанные от всего мира.

Что касается адмирала Сеймура, то, по полученным известиям, он очень мед­ленно подвигался вперед к Пекину, делая 2—4 версты в день.

Вогак полагал, что по указанным причинам 12-й полк должен немедленно и на­легке двинуться в Пекин, не по разрушенной железной дороге, а по обыкновенной грунтовой, имеющей 120 верст до столицы. Обоз было предположено везти на китайских подводах. Сперва Анисимов согласился с мнением полковника Bora-

ка, но достать подводы нигде не было возможности: китайцы ни за какие деньги не соглашались давать своих лошадей или телеги из боязни мести боксеров. Это неожиданное обстоятельство задерживало выступление в поход 12-го полка.                                                   

С своей стороны, полковник Анисимов признавал весьма рискованным уходить                                                                  

в глубь страны, не имея за собой надежной базы, и полагал, что было бы более

[осторожно и целесообразно подождать с выступлением до тех пор, пока в Тянь­цзине не будет собрано больше войск.

Осторожность полковника Аниси­мова и невозможность достать перевоз­очные средства были причиною того, что полк остался в Тяньцзине и был его славным защитником.                                  

Весьма возможно, что, если бы 12-й полк ушел вслед за Сеймуром с целью скорее пожать лавры освободителей Пекина, он испытал бы ту же печаль­ную участь, что и отряд английского адмирала.

Также возможно, что без своих до­блестных защитников европейские концессии в Тяньцзине снова пережили бы резню 1870 года.

 

1 июня

 

Грозовая туча уже нависла над    Тяньцзином.

Увы! это была не благодатная дождевая туча, которую китайцы уже два года ждали с отчаяньем для своих полей.

Это была надвигавшаяся гроза народной злобы, мести и ослепления. Тяньцзин пустеет. Напуганные г слухами о неистовствах боксеров и об их скором нападении на город, встре­воженные боевым видом Тяньцзина, движением войск и бегством китайцев из европейских концессий, европейские

семьи одни за другими покидают город и спешат уехать по железной дороге, пока она еще не разрушена, в Тонку, а оттуда на пароходе в Шанхай, а из Шанхая за границу.

Интернациональный цирк, который по странной случайности помещался на одном участке с русским лагерем, обклеил весь город длиннейшими афишами, но, вместо ожидаемых сборов с публики, принужден был начать сборы в дорогу и также весь разъехался.

Китайская прислуга, служившая у иностранцев, китайские повара, портные, прачки и конюхи, работавшие на европейцев, разбегаются. В городе невозможно заказать себе ни одного костюма, так как все шилось китайцами. Нельзя исправить часов даже у европейских часовщиков, так как мастерами были китайцы. Помыть белье представляет величайшие трудности, так как мыли китайцы. По городу волей-неволей приходится ходить пешком, так как ездить не на чем. Тяньцзинским джентльменам и леди приходится не только самим готовить обеды, подавать на стол, но и самим чистить свои сапоги и отели, самим всюду ходить, так как вся прислуга была китайская и послать некого.

Царство джентльменов, роскоши и комфорта в Тяньцзине кончилось, и на­ступает царство Робинзонов.

Красивые улицы Тяньцзина пустынны и запущены. Тысячи рикшей, кото­рые прежде стояли на всех перекрестках и как комары налетали на пассажира, желавшего поехать, бесследно пропали. На улицах можно встретить только во­енных разных наций, и лишь очень храбрые европеянки, не боящиеся остаться в Тяньцзине, иногда проезжают на догкарах и велосипедах.

Русская колония оказалась весьма храброй. Из русских дам еще ни одна не со­бирается уезжать, надеясь на защиту своих храбрых мужей и на 12-й полк.

Свободное от занятий время русские офицеры проводят в русских домах, главным образом в гостеприимнейшей семье М. Д. Батуева, у полковника Вогака, у Лаутерштейна, управляющего делами Старцева, и у Садовникова, доверенного Русско-Китайского банка.

1 июня в 11 часов ночи сонный Тяньцзин был встревожен выстрелами, раз­дававшимися с вокзала. Уснувший русский бивак мигом очнулся и, разобрав ружья, был готов идти по первому приказанию. Полковник Анисимов поскакал на вокзал и узнал, что вдоль линии железной дороги показались красные фонари,

двигавшиеся на вокзал. Так как эти фонари могли принадлежать только боксерам, то взвод наших стрелков, охранявших вокзал, сделал несколько залпов по фона­рям, после чего фонари исчезли.

Полковник Анисимов приказал биваку снова ложиться спать.

2 июня

2 июня весь обоз 12-го полка, все лошади и повозки были уже в Тяньцзине и находились на вокзале. Оставалось только грузы перевезти на бивак.

Вокзал был расположен на левом берегу Пэйхо, шагах в 200 от реки, к которой вела хорошо мощенная дорога, выходившая на мост.

Мост был сделан из барок и разводился несколько раз в день для пропуска китайских джонок. Подпоручику 12-го полка Виноградову, начальнику саперной команды, было приказано исправить мост и улучшить его настилку, для того чтобы по мосту могли легко передвигаться обозы и орудия.

Морские пушки Барановского охраняли мост и набережную. От моста до на­шего бивака было также около 200 шагов.

В городе было получено известие, что боксеры назначили 19-й день пятой луны, соответствующий 2-му июня русского стиля, для общего нападения на европейские концессии.

Анисимов и Вогак сочли поэтому необходимым усилить караулы, тем более что и накануне боксеры обнаружили странное движение к вокзалу Было приказано поставить на вокзале вместо взвода — полуроту. Заставы на Rue de Paris усилены. Кроме двух русских, поставлены заставы французская и японская.

Нападение боксеров ожидалось со стороны китайского города, вплотную под­ходившего к французской концессии. Это место, сжатое рекою Пэйхо, улицами Taku Road и Rue de Paris и пересеченное узкими китайскими переулками, считалось особенно опасным, так как здесь могло совершенно незаметно укрыться какое угодно количество боксеров. Тут требовалась самая бдительная охрана. Казачий пикет из трех человек, часовые и заставы были расположены таким образом, что могли по возможности наблюдать за всеми улицами и переулками, выходившими из китайского города на концессию.

Вечером в Тяньцзин вернулся обратно поезд, вышедший утром с рельсами, шпалами, скреплениями, боевыми припасами, одним орудием и провизией в рас­поряжение адмирала Сеймура. Однако поезд не мог добраться даже до Янцуня и принужден был прийти назад, так как далее путь был совершенно испорчен.

О судьбе адмирала Сеймура и его отряда, отрезанного от Тяньцзина, ничего не было известно.                               

Возвращение назад поезда, посланного на помощь Сеймуру и вернувшегося ни с чем, было дурным предзнаменованием.

Вечером все свободные офицеры 12-го полка обедали в нарядной столовой у Бату­евых. Когда заискрилось шампанское, тосты за радушных хозяев сменились тостами за вновь прибывших защитников Тяньцзина и их дам, оставленных в Порт-Артуре в тревоге и страхе перед неведомым будущим. Полковой оркестр, расположившийся в садовой беседке, сыграл марш, и затем полились томные тягучие звуки вальса.

Звуки нежно колебали воздух Тихого теплого вечера и манили грезами мира и да­леких радостей. Гости слушали и забыли или хотели забыть, что боксерский кривой свежеотточенный меч был уж занесен над европейцами Тяньцзина.

Веселая беседа и взаимные тосты продолжались недолго. Гости еще не встали из-за стола, когда была получена записка от командира полка, требующая, чтобы все офицеры немедленно прибыли на бивак. Обед расстроился, и офицеры, по­благодарив хозяев и не зная, в чем дело, поспешили в лагерь.

Двор кумирни «Хо Шэнь Мяо», посвя­щенной «Духу Огня» и расположенной в глубине китайского города Тяньцзина, был переполнен ихэтуанцами.

У всех в руках были зажженные красные бумажные фонари на палках. Головы были обмотаны красными платками, под которыми были свернуты косы. На голой груди висел красный платок с написанным таинственным иероглифом. Красный пояс, свернутый узлом с заткнутым большим кривым ножом, туго сжимал ху­дощавое смуглое тело. На ногах были широкие синие шаровары, перехваченные у ступни красными перевязками.

Большие стеклянные расписные фонари, повешенные в алтаре кумирни и сна­ружи на крыльце, были все зажжены.

Курительные палочки, воткнутые в песок курильницы, горели пред главным кумиром Старца Лаоцзы, сидевшего на резном троне в золоченом одеянии, с длин­ной седой бородой и строго нахмуренными мохнатыми бровями.

В тускло желтом сумраке алтаря мерцала золотая парча ризы Лаоцзы и сверка­ли золоченые надписи, развешанные под потолком, на стенах и на столбах. Тихо и сумрачно было в кумирне, но на дворе толпа гудела и волновалась, становилась на колени и делала земные поклоны.

Древний монах с высохшим и неподвижным, точно восковым лицом, изрытым морщинами, стоял посреди толпы перед жертвенником, на котором из зажжен­ной курильницы вились струйки дыма. Резким монотонным голосом он читал молитву. Ему вторили стоявшие по сторонам монахи с безжизненными лицами, в широких одеждах, нараспев тянувшие заунывную молитву и колотившие в мед­ный колокол и деревянный барабан.

Толпа горячо молилась.

За оградой монастыря раздался звон конских копыт. Всадники соскочили с коней и быстро вошли во двор. Толпа раздалась на две стороны, и послышались крики:

— Дайте дорогу! Дайте дорогу! Чжань приехал!

Чжань, один из главных предводителей боксеров, быстро прошел вперед и стал на ступенях кумирни. Он был одет во все красное: красная чалма на голове, красная шелковая кофта, красные шаровары, пояс и подвязки и надетые поверх шаровар красные набедренники с нашитыми иероглифами Цзи — Счастье. На груди был вышит неведомый знак, под которым скрывалась чудесная ладонка с зашитыми в ней 3 корешками имбиря, 21 зерном черного гороха и 21 зерном красного перца. В руках у него было длинное копье с красной кистью под острием.

 

 

За поясом нож и две кривые сабли в одних ножнах, а за плечами колчан с луком и стрелами.

Четыреста дней Чжань упражнял­ся в науке и колдовствах ихэтуанцев, четыреста дней Чжань искушался в посте и молитвах и из «мутного» Хунь он сделался «светлым» Цин. Он стал недоступен наваждению злых духов, болезням, несчастиям, голоду и смерти. Ему не страшно заморское огнестрельное оружие, в котором он не нуждается, так как верит только в силу своей родной сабли, ножа и китайского копья.

Он верит в справедливость и бес­предельное всемогущество Неба-Тен и великого небожителя, бога войны Гуань-лао-е, которые всегда спасали Срединный народ от злых подземных духов, а теперь спасут от земных белых дьяволов.

Сделав три поклона Старцу Ла- оцзы, Чжань повернулся к народу и стал говорить. Хотя он еще не успел отдышаться от быстрой езды, но его зычный, отрывистый голос, среди

восстановившейся тишины, был слышен каждому ихэтуанцу в кумирне.

Чжань говорил:

— Туань! Как на облаках орлы, прилетели мы к вам из Пекина и привезли хорошие вести. Войско заморских дьяволов, вышедшее из Тяньцзина, чтобы посягнуть на нашу священную столицу, застряло на полдороге в Ланфане и не может двинуться ни вперед, ни назад. Храбрые ихэтуанцы разрушили всю до­рогу спереди и сзади иностранцев и сдавили их крепким поясом своей тигровой неустрашимости, из которого ни один иностранец не выйдет живым, и сотни их уже валяются, перебитые нами. Наказание черепах, живущих за Восточным оке­аном, также началось. В Пекине мы казнили японского переводчика из японского посольства. Когда он, вопреки воспрещению, хотел проехать через городские во­рота, барсовые солдаты Дун Фу Сяна схватили его, обрубили ему нос, уши, губы, пальцы, искололи тело, из спины вырезали себе кушаки, а из груди вырезали сердце. Вот это самое мое заговоренное копье было водружено в землю, и перед ним положено теплое, дрожащее японское сердце. Перед живым сердцем врага,

ихэтуанцы и солдаты кланялись в землю и неистово молились, чтобы Гуань-лао-е даровал нам неслабеющую силу и храбрость в бою и охранял нас от вражеских козней. Мы рассекли на части сердце врага, съели его, и если в моей груди есть кусок вражеского сердца, то мне не страшен никакой враг.

Внимательно слушайте то, что я вам скажу. Моими устами говорит Небо, дарующее счастье и богатство и охраняющее Ихэцюань и Ихэтуань. Янгуйцзы — заморские дьяволы — возмутили мир и благоденствие Срединного народа. Они побуждают народ следовать их ученью, отвернуться от Неба, не почитать наших богов и забыть наших предков. Мужчины нарушают человеческие обязанности, женщины совершают прелюбодеяния. Янгуйцзы порождены не человеческим родом. Если вы не верите, взгляните на них пристально: их глаза светлые, как у всех дьяволов. Небо, возмущенное их преступлениями, не дарует нам дождя и уже третий год жжет и сушит землю. Дьявольские храмы сдавили небеса и теснят духов. Боги в гневе, духи в негодовании. Ныне боги и духи сходят с гор, чтобы спасти нашу веру. Верьте, что ваше боевое учение не напрасно. Пойте ваши

 

молитвы и твердите волшебные слова! Сожигайте желтые молитвенные бумажки, сожигайте курильные палочки! Вызывайте из пещер бо­гов и духов — и тогда боги выйдут из пещер, а духи спустятся с холмов и помогут всем изучающим тайны Кулака Правды и Согласия. Кто хо­рошо изучил все боевые упражнения Кулака, тому не трудно истребить янгуйцзы.

Сегодня настала первая вели­кая ночь крови и смерти — 19-я ночь 5-й луны, указанная великим Гуань-лао-е. В эту ночь мы должны поразить янгуйцзы первым реши­тельным и могучим ударом нашего чудесного Кулака. Полвека янгуйцзы впивались в нашу землю своими железными дорогами, как ножами, чтобы лучше высасывать нашу кровь. Полвека они расхищали наши поля, золото и богатства и в Цзяочжоу, Шушунькоу и Вэйхайвэе вонзили свои когти. Ныне их железные дороги уже разрушены, а столбы для мгно­венных известий вырваны. Настал час великого отмщения. 10000 ки­тайских семейств, изменивших вере предков, вырезаны. Теперь очередь за теми изменниками, которые живут в Тяньцзине. Мы должны сегодня же перебить иностранное войско, пришедшее сюда, и не допустить его до соединения с теми янгуйцзы, которые осаждены в Ланфане. Их каждый день перебивают наши ихэтуанцы. Сегодня мы начнем с большого собора католиков на берегу Пэйхо, который должен быть сожжен дотла. Должны быть вырезаны все известные вам изменники, чтобы они не могли помочь янгуйцзы. Ровно в полночь мы должны все собраться на могилах наших предков перед вокзалом, дружно напасть на русских солдат, охраняющих вокзал, перерезать солдат, сжечь вокзал и по деревянному мосту ворваться на Цзычжулин, где живут французы, и сжечь все французские храмы и дома, а затем перебить всех иностранцев и тех китайцев, которых мы найдем у них.

Если вы будете храбры и будете верить, то у всех французов похолодеют серд­ца, англичане и русские будут все рассеяны и все янгуйцзы будут уничтожены. Знайте, что Небо и Гуань-лао-е и 800 раз 10000 небесных воинов, сошедших на землю, будут помогать нам. Войска богдыхана будут драться заодно с нами. Хуан-Шан и Ситайхоу, император и императрица, и наш великий вождь Дуань-Ван-Е покровительствуют нам. Но если бы Цинская династия не стала помогать нам и не была на нашей стороне, то знайте, что тогда мы ниспровергнем династию, но спасем китайский народ от янгуйцзы. Довольно мы терпели от янгуйцзы! Отмщение настало. Если вы, ихэтуанцы, будете тверды, упорны и непоколебимы, как скалы Небесных гор, и храбры, как тигры и драконы, то перед вами не устоит никакой враг и вражеская пуля пролетит мимо или заденет вас без вреда.

Если вы будете уверены в вашем сердце, как вы уверены в Небе и земле; если вы будете чисты сердцем, как чист горный источник, и если вы будете верить до дна вашего сердца, — то вы святы, неуязвимы и бессмертны. Знайте это! Ни одному изменнику и ни одному янгуйцзы не давайте пощады. Пусть Небо накалится от пожаров, пусть земля побагровеет от крови! И пусть все янгуйцзы задохнутся от дыма их собственных пылающих дьявольских храмов! Помните, что чем больше вы прольете вражеской крови, тем больше Небо прольет своего благодатного до­ждя. Казните изменников самыми ужасными наказаниями и ни одного сердца янгуйцзы не оставляйте не вырезанным! У всех ли вас на груди спасительные талисманы? — воскликнул Чжань, окидывая толпу пылающим взглядом.

Толпа онемела и не сразу очнулась от громовой речи Чжаня, устами которого говорило само Небо. Толпа вздрогнула, и послышался единодушный крик:

—    У всех! У всех!

—    У всех ли зажжены красные фонари? — снова спросил Чжань.

—    У всех! У всех! — шумела толпа и подымала кверху фонари.

—   У всех ли хорошо отточены ножи, сабли и копья? — кричал Чжань, разма­хивая своим длинным копьем.

—    У всех! У всех! — ревела толпа еще громче и потрясала над головами оружием.

В сумраке забряцали мечи и сабли, ударяясь друг о друга, и заколыхались крас­ные фонари, освещая распаленные лица и красные и желтые повязки боксеров.

—    Монахи, совершите последнюю молитву и призовите духов! — крикнул Чжань.

Мгновенно застучали барабаны и колотушки, зазвенели медные тарелки, за­гудел колокол. Монахи, а за ними и вся толпа стали петь хором:

—                         Тен да тен мынь кай!

Ди да ди мынь кай!

Жо сюэ тен шэнь хуэй!

Во цин ши-фу лай!

Ихэцюань!

Хун дэн чжао!

И саор гуан!

—                         Небо! раствори небесные врата!

Земля! раствори земные врата!

Чтобы постигнуть сонм небесных духов,

Я молю учителя сойти!

Кулак Правды и Согласия И свет красного фонаря Одним помелом сметут!

Свет красного фонаря,

Будь нашим проводником и охранителем!

Звезда Чжи-нюй,

Обручившаяся со звездою Ню-су,

Помоги нам!

Лао-е! Гуань-лао-е!

Спаси нас и охрани От огня заморской пушки!

Ихэцюань!

Хун дэн чжао Одним помелом сметут.

Из боковых келий кумирни были выведены мальчики и девочки с красными повязками на головах и в длинных красных одеждах. Это были Хунь и Цин, из­бранные Небом для постигновения таинств Ихэ — Правды и Согласия.

Дети упали ниц перед жертвенником посреди двора, и призывание духов на­чалось. Еще громче застучали колотушки и барабаны, еще звонче забил колокол. Еще неистовее толпа стала молиться и голосить:

—   Ихэцюань!

—   Хун дэн чжао!

—   И саор гуан!

Детские головки безжалостно бились о каменные плиты двора. Мальчики и девочки с налившимися кровью глазами и с пенящимся ртом то срывались с плит, на которых лежали, и безумно скакали и вертелись вокруг жертвенника, бесмысленно глядя кругом, то снова с размаха падали на землю и простирались без движений, испуская сквозь стиснутые зубы пену и издавая глухое хрипенье и ворчанье.

—   Хо Шэнь лай ле!

—   Лай ле! Лай ле! Лай ле!

—   Огненный дух спустился!

—   Спустился! Спустился! Спустился! — закричала толпа, схватила детей, ле­жавших без чувств на плитах, и понесла их на руках, держа высоко над головой замершие детские тельца с болтавшимися головками и распустившимися волосами.

Подняв фонари, размахивая мечами и копьями, толпа повалила через ворота на улицу. Впереди несли детей, которые все еще были в обмороке. Ихэтуанцы голосили и орали:

— Ихэцюань! Хун дэн чжао!

— И саор гуан!

— Великий Чжань! Веди нас вперед бить изменников, бить иностранцев! Идем на берег Пэйхо! Сожжем собор и все дьявольские храмы!

— Ша янгуйцзы! Ша янгуйцзы!

— Смерть заморским дьяволам!

Улица, ведущая к католическому собору, засветилась огнями красных фонарей. Затрещали и задымили подожженные дома китайцев-христиан, давно отмечен­ные кровавыми пятнами. Ихэтуанцы ломали двери и вытаскивали из домов не­счастных христиан. Они пытали свои жертвы, поджигали их факелами, и, когда мужчины, женщины и дети, корчась от ужаса и боли, отрекались от Христа, ихэтуанцы рубили им руки, ноги и разрезали их на части.

Скоро запылал величественный католический собор на берегу Пэйхо... Разноцветные красивые стеклянные фонари в кумирне «Духа Огня» продолжали гореть. Курильницы продолжали искриться и испускать нити дыма, но в самой кумирне было тихо и сумрачно. Никого не было во дворе, кроме молчаливых монахов, которые оправляли горевшие свечи и палочки в курильницах.

В алтаре перед кумиром Лаоцзы главный и древний монах с седой головой и застывшим сморщенным лицом склонил колени и горячо молился. В его по­тухших глазах, точно в тлеющем пепле, едва загорались искры давно угасшего чувства. Монах взывал:

— Да Лаоцзы! Великий Старец! Десять тысяч лет из недр вечности ты взираешь на нашу землю, по которой ты сам ходил и которую ты вечно хранил. Всемудрый Старец! Сохрани наш народ в годину смуты и тревог. Всеблагой Старец! Спаси Ихэтуань и помоги им на всех их путях. Да Лаоцзы! Храни нас в мире и благо­денствии!

Великий Старец Лаоцзы сидел на троне в парчовой порфире, с седой бородой и нахмуренными бровями, и, думая свою вековечную думу, не знающую земных ничтожных тревог и волнений, безмолвствовал.

2 июня

 

2 июня в 6 часов вечера есаул Ловцов был отправ­лен со своими казаками в поле выследить скопище боксеров, которые, по слухам, в огромном количестве собрались в окрестностях Тяньцзина. Не успели казаки отъехать полторы версты от города, как увидели в поле толпы боксеров, вооруженных мечами и копьями, в красных шапках. Не имея приказания стрелять, Ловцов при­казал казакам повернуть обратно и медленно уходить, чтобы боксеры не подумали, что их боятся. Боксеры не только не испугались сотни казаков, но приблизились на сто шагов и на таком расстоянии провожали сотню, размахивая мечами и делая угрожающие боксерские движения. Входя в деревню, боксеры почему-то снимали свои красные шапки и кушаки и становились мирными манзами. Все это есаул Ловцов донес полковнику Анисимову.

В то время, когда офицеры 12-го полка благодушествовали на обеде у Батуевых, штабс-капитан Францкевич, командир 1-й роты, который со своей полуротой охранял вокзал, около 9 часов вечера заметил, что большой католический собор, высоко поднимавшийся над китайским городом, задымил. Сквозь черные валы дыма скоро начали прорезываться яркие извивы огня. Когда Францкевич донес об этом, Анисимов приказал немедленно всем офицерам полка быть на своих местах.

Я полетел или, вернее, пошел, так как лететь было не на чем, — на вокзал. По приказанию Анисимова здесь уже стоял подпоручик Михайловский с двумя орудиями, поставленными рядом на плитах железнодорожной платформы влево от вокзала, с дулами, повернутыми в поле. Вторая полурота 1-й роты с поручиком Архиповым также пришла на вокзал. Дежурная 8-я рота капитана Шпехта ждала на биваке приказания двинуться.

Точно вулкан, пылал собор. Хотя до него было версты две, но отчетливо были видны взлетавшие волны огня и тучи дыма, дождь искр и проваливавшиеся стропила. Точно огненный дракон, вереница бесчисленных красных огней вы­сыпала из китайского города и, то останавливаясь, то извиваясь и собираясь в круги, то рассыпаясь, пропадая и снова зажигаясь, тянулась к вокзалу. Все поле точно фосфорилось, но это были не синие пугливые болотные огни, а крас­ные угрожающие фонари ихэтуанцев. Свой путь крови и казни они освещали фонарями и пожарами. Вокруг собора загорелись ближайшие здания, в которых жили христиане-китайцы. Ихэтуанцы тщательно искали настоятеля собора и его причт: они спаслись в последнюю минуту и бежали на французскую концессию.

Огонь, подхваченный ветром, перебрасывался на дома правых и неправых ки­тайцев, и скоро китайский город зардел от пожаров. Крещеные китайцы в ужасе

выскакивали из горящих фанз и попадали на копья и кривые мечи. Ихэтуанцы резали всех и только иногда даровали жизнь детям, которым обрезали руки.

Китайская народная молва передавала, что с замученными христианами совершались чудеса. Иные китайцы отрекались от нового Небесного Владыки, Которому молились, другие — без стона и вопля умирали под ножами ихэтуанцев и, точно не чувствуя, как их истязали, только твердили:

— Иесу! Малия!

— Иисус! Мария!

Залитые кровью дети с обрезанными ручонками, с испуганными глазками, бегали кругом своей сгоревшей фанзы-хижины, тщетно искали папу и маму, но не плакали.

— Дьявольские дети! Даже не кричат! — говорили злобно мучители-ихэтуанцы.

Красные огни рассыпались по всему полю, наступали на вокзал и, по-видимому,

хотели окружить нас с разных сторон.

—   Отчего вы не стреляете? — спросил я штабс-капитана Францкевича, кото­рый стоял около своей роты.

— Мне не приказано стрелять по мирным жителям,— отвечал он.

—   Какие же это мирные жители, которые жгут город? Ведь это боксеры. Крас­ные фонари их отличительные признаки ночью. Они, очевидно, хотят сделать нападение на вокзал. Если вы сейчас их не спугнете гранатою, то вы можете упустить время. Боксеры бросятся на вокзал или обойдут нас и бросятся на нас сзади. Ведь мы отрезаны от реки непроходимыми переулками.

— Я все это прекрасно знаю и вижу.

Францкевич, по-видимому, колебался и не решался без приказания открыть огонь по мирным деревням, разбросанным перед вокзалом.

Послали новое донесение Анисимову, которого ждали каждую минуту.

Возле вокзала через полотно железной дороги был переброшен легкий высо­кий мост, для того чтобы неосторожные китайцы переходили с платформы на платформу по мосту, а не по рельсам. Я поднялся на этот мост, с которого далеко было видно поле и горевший китайский город. Здесь наконец встретил я

тянь-цзинских волонтеров, в форменных тропических куртках цвета хаки, с буквами «ТУ» на погонах. В первый и в последний раз я видел храбрых волонтеров так близко от неприятеля.

Задрожал воздух. Резкий звук резнул слух и мгновенным эхом отдался в поле. Это была первая граната — первая угроза русских ихэтуанцам.

Двигавшиеся огни остановились и точно ждали, что будет дальше.

Вторая и третья гранаты прошумели в воздухе.

Почуя опасность, боксеры еще яростнее принялись за свое дело.

Темное поле, мерцавшее красными огнями, озарилось пожарами. Красные фонари окружили сверкающим кольцом деревню. Горе деревне! Вспыхнули со­ломенные крыши, быстро загорелись решетчатые двери и окошки, оклеенные про­масленной бумагой. Ветер разогнал огонь, и вся деревня на наших глазах горела, как стог сена. До нас доносились раздирающие крики избиваемых, сливавшиеся в один неистовый гул с диким победным ревом ихэтуанцев.

Подпоручик Михайловский и его артиллеристы прицелились — и граната по­пала в самый круг собравшихся фонарей. Действие ее было ужасно. С криками и визгами посыпались и попадали фонари в разные стороны.

Еще одна граната в то же место. Смятение охватило боксеров. Пронзенные осколками гранаты, боксеры падали замертво — и ни молитвы, ни талисманы не спасали.

Движение красных фонарей вправо, в обход вокзала, приостановилось, и затем быстро огни направились назад в китайский город. Так как боксерам не удалось захватить русских со стороны поля, то они решили напасть на нас сзади.

Между вокзалом, железной дорогой и рекою Пэйхо находились склады, ма­стерские и запутанные переулки, в которых жили китайцы.

Не прошло получаса, как позади нас загорелись крыши домов и послышались крики.

На других крышах — точно бесы карабкались черные тени боксеров с фона­рями и факелами.

Чтобы не быть отрезанным огнем и боксерами от реки, полковник Анисимов приказал повернуть орудия кругом, и выстрелами шрапнели Михайловский скоро счистил боксеров с крыш, а подпоручик Путц был послан со взводом стрелков выбить боксеров из ближайших закоулков. Выстрелы стрелков смешались с кри­ками раненых боксеров.

Чтобы увидать, что делается позади вокзала, я побежал по улице, ведущей к реке. В первом же темном переулке, возле самого вокзала я увидел боксеров-поджигате- лей, которые разбрасывали кучи курильных палочек и факелами из промасленной свернутой бумаги зажигали хрупкие строения бедных китайцев-христиан. Они были так заняты своим делом, что не заметили иностранца подле них.

Перепуганный, я побежал к мосту и дал знать караулу стрелков, что боксеры возле них в соседнем переулке.

Стрелки, наскучившие стоять караулом у моста и только издали слышать вы­стрелы и крики, обрадовались и вместе с офицером пошли выбивать боксеров. Вся 8-я рота капитана Шпехта была двинута в переулки, чтобы очистить их от боксеров. Мирные китайцы, дрожавшие всю ночь и выскакивавшие из своих загоревшихся домов, попадали под наши выстрелы. Отличить правого от вино­ватого не было никакой возможности, так как боксеры стали сбрасывать свои красные повязки и кушаки.

Пламя бушевало позади вокзала. Уголья и искры сыпались на платформу и об­жигали стрелков и артиллеристов. Орудиям и снарядам опасно было оставаться на платформе, и Анисимов приказал артиллерийскому взводу немедленно вернуться на бивак. Лошади вскачь провезли орудия по пылавшей и дымившей улице.

Но боксеры не отчаивались. Огни в поле снова заволновались, и снова вспых­нуло несколько пожаров. Тогда Анисимов послал сотников Григорьева и Семенова с казаками, чтобы они узнали, что делают боксеры в поле. Казаки вернулись через полчаса и донесли, что боксеры жгут железную дорогу по направлению к Пекину.

1-я рота, стоявшая на вокзале по ту сторону полотна, открыла огонь залпами. После каждого залпа мы слышали пронзительные вопли и на наших глазах фонари падали, разбегались и потухали. Крича: «Ихэцюань! Хун дэн чжао!» и размахивая мечами и копьями, боксеры все-гаки шли на вокзал.

Один из их предводителей, Шифу, высокий, угрюмый старик, повел толпу ихэтуанцев прямо на нашу роту. Впереди мальчики несли знамя, на котором было написано три иероглифа: «И хэ туань».

Луна осветила безумных смельчаков, их мечи и знамя.

—  Гляди-ка! Гляди-ка! Какие окаянные! Под самым носом забрались черти! — заговорили стрелки.

Залп. Знамя упало, поднялось. Снова упало. Взвод стрелков был послан за­брать знамя.

В 100 шагах от роты на траве стрелки нашли убитого старика Шифу и двух мальчиков. Один из них был мертв, а другой еще дышал. Его прикололи. Осталь­ные ихэтуанцы разбежались и скрылись, утащив раненых и убитых. Валялись мечи, красные платки и древко от знамени, которое было сорвано и унесено. Так отдал свою жизнь за родину старый Шифу.

Ихэтуанцы не выдержали и отступили. В поле редели, расходились и потухали огни. На востоке редело темное небо. Пожарища догорали. На светлеющем гори­зонте, точно обуглившаяся головня, чернел обезглавленный собор.

В 1 час ночи выстрелы прекратились. Наши стрелки передохнули, но ненадолго. Во время затишья офицеры Воздвиженский, Карпов, Макаров и я стали искать воды, чтобы напиться. Ночь была знойная, и жажда мучила. На французской концессии, за воротами китайского дома, во дворе мы услышали шум и разговор. Мы постучались.

— Кто там? — спрашивает за воротами испуганный голос сперва по-китайски, потом по-английски.

— Русские офицеры.

— Что вам нужно?

— Дайте воды напиться.

— Пожалуйста, входите!

Ворота скрипя отворились. Мы вошли в маленький красивый двор, освещенный висячими фонарями и уставленный цветами. Почтенный китаец, в летах, окру­женный прислугой, вышел нас встретить со словами на чистом английском языке:

— Я очень рад вас видеть. Прошу вас садиться.

Мы сели вокруг столика на дворе и извинились за позднее посещение.

— Напротив,— говорил он несколько встревоженным голосом, — я очень рад, что вы пришли. Я начальник здешнего китайского телеграфа. Что вы желаете пить: содовую воду или легкое китайское вино?

Мы попросили чистой воды. Когда ее подали, кто-то из наших заметил впол­голоса:

— А можно ли пить эту воду? не подсыпали ли китайцы чего-нибудь? Теперь всего можно ожидать.

Понял ли китайский чиновник наш разговор, но он сперва сам выпил воды и вина и предложил нам. Он снова заговорил:

— Несчастье случилось с нами. Теперь мы не знаем, кому служить. Боксеры захватили в свои руки власть, разоряют страну и карают всех, кто имел какое-либо дело с иностранцами. В Тяньцзине и Пекине наши правительственные войска стали на сторону боксеров. Так как я служу вместе с иностранцами на телеграфе,

то я очень боюсь за себя и за свою семью. Мы надеемся только на ваших солдат, так как лишь они могут уничтожить боксеров, внести порядок и охранять ки­тайских чиновников, имеющих сношения с иностранцами. Но зато на моем доме есть уже пометка, сделанная окровавленной рукой. Я завтра же отошлю мою се­мью в Шанхай. Теперь у нас такие же смуты в стране, какие были при восстании Тайпинов. Я прошу почтенных офицеров дать мне несколько русских солдат для охраны телеграфной конторы и моего дома.

Офицеры успокоили китайского чиновника, говоря, что ему нечего беспоко­иться, так как телеграфная контора находится рядом с биваком.

Наше появление, по-видимому, произвело переполох в доме мандарина. Жен­щины и дети испуганно выглядывали из окон и дверей. Поблагодарив за радушие, мы поспешили уйти.

На набережной, прямо против моста, мы нашли европейско-китайскую го­стиницу. Хозяин ее, молодой человек странного типа, стоял на крыльце и про­сил нас войти посидеть. С винчестером за плечами, он был одет в английский тропический костюм, носил пробковый шлем, китайские шаровары и высокие китайские полотняные сапоги. У него было красивое энергичное лицо с орлиным профилем, но темно-карие глаза выдавали какой-то китайский отпечаток. Он был очень любезен и услужлив и одинаково хорошо говорил как по-английски, так и по-китайски.

Это был полурасовый Half-cast. Его отец был англичанин, владевший этой гостиницей и передавший ее сыну, а мать — китаянка. Родители очень любили друг друга, всегда жили вместе и были счастливы.

Уже светало, когда мы зашли в гостиницу. Полукастовый хозяин был рад на­шему визиту и приказал прислуге подать американского пива.

Он был очень возмущен событиями и говорил:

— Хотя я сам наполовину китаец и в моих жилах столько же китайской крови, сколько и английской, но я ругаю всех боксеров, потому что они глупы и только портят и без того плохие китайские дела. Вчера я ходил в китайский город. Там настоящий бунт, и никто ничего не понимает, что теперь делается. Вице-король Юй Лу и его мандарины заперлись в своем ямыне, дрожат от страха и ничего не делают. Главные начальники в городе теперь боксеры, которые в союзе с во­йсками решили в три дня уничтожить концессии. Я очень рад, что их сегодняшняя первая атака не удалась. Вы видели у меня во дворе этих чертей, взятых в плен русскими солдатами? Эти несчастные и сумасшедшие бродяги хотят заниматься китайской политикой.

Мы прошли во двор. Я был рад случаю увидеть и интервьюировать настоящих живых боксеров, которые произвели столько смут и наводили столько ужаса. Это были боксеры-поджигатели, захваченные стрелками около вокзала.

Боже мой! Какие это были жалкие несчастные твари! Кожа, кости и злые волчьи глаза! Это были три полуголых, истощенных голодом и опаленных зноем тела, валявшихся на песке. Их руки были связаны сзади их собственными косами. Их грязные изможденные лица выражали только злобу и страх.

Возле них стоял стрелок-часовой. Он с любопытством разглядывал боксеров и толкал их сапогом в спину, когда они громко заговаривали между собой.

Я пробовал заговорить с ними на их языке, но боксеры были в таком страхе, что не могли или не хотели понять меня и, испуганно мотая головой, только отвечали:

—  Бу дун дэ! А мынь бу дун дэ!

—  Не понимаем! Мы не понимаем!

Что сделали потом с этими пленными, я не мог узнать. Вероятно, спустили под мост.

В четвертом часу утра наши моряки, охранявшие мост через Пэйхо, заметили, что в том месте набережной, где река делает изгиб к северу, показалось быстро двигавшееся шествие боксеров с фонарями и вспыхнули пожары. По-видимому, боксеры, отчаявшись в своем намерении взять вокзал, решили напасть на кон­цессию через кварталы китайского города.

В сторону пожаров был сейчас же отправлен казачий разъезд с Ловцовым, Семеновым и Григорьевым. Быстро явился японский десант и занял заставу на краю французской концессии, входившей клином в китайский город. 30 япон- чиков с одним офицериком, в чистых белых мундирчиках, с черными умными глазками, с коротко остриженными волосами на голове, образцово исполняя команду, старательно выбивая шаг и в такт сбрасывая ружья, стали подле реки на месте, указанном Анисимовым.

Скоро явилась 7-я рота капитана Полторацкого и расположилась возле японцев. Наши казаки дошли до самого пожарища и, после двух-трех залпов, разогнали поджигателей. Несколько боксеров легло на месте.

Вернувшись назад, казаки донесли, что боксеры отступили, а горят дома ки- тайцев-христиан.

Не успели казаки передохнуть, как немецкие посты, стоявшие в противопо­ложной стороне европейских концессий, дали тревожное известие, что боксеры обошли китайский город и в большом числе надвигаются на германскую концес­сию. Немцы просили прислать казаков произвести атаку.

Ловцов, Григорьев, Семенов и их шестая сотня снова полетели в карьер и, выйдя в поле, разделились на три отряда, чтобы преследовать боксеров. Увидев приближение русских казаков, боксеры мгновенно рассеялись по деревням и так же быстро исчезли, как и появились. Казаки не стали входить в деревню и вернулись обратно в город. Их возвращение было их триумфом. Встревоженные дамы, услыша звон копыт скачущих коней, выбежали из домов на улицу Виктории и встречали казаков рукоплесканием и воздушными поцелуями.

Наши лихие казаки, которые днем и ночью носятся с приказаниями из кон­цессии в концессию и вылетают на опасные разведки в поле, вызывают восторг у тяньцзинских дам и пользуются общими симпатиями всех европейцев. Если нужно что-нибудь узнать, разведать, приказать, донести или же разнести боксе­ров, посылают казаков. И они летят на своих лохматых забайкальских лошадках и лихо-весело делают свое дело. Им не страшна ни пика, ни алебарда китайского боксера.

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

 

3 июня

3 июня состоялось совещание командиров ино­странных отрядов и консулов под председательством полковника Анисимова и при самом деятельном участии полковника Вогака. На совещании было решено разрушить опасный участок, находившийся между французской концессией и китайским городом и, благодаря своим постройкам и переулкам, позволявший китайцам удобно в нем укрыться. Решено во что бы то ни стало удерживать в своих руках вокзал, как для охраны железнодорожного сообщения с Тонку, так и ввиду оборонительного значения вокзала. Захватив вокзал и засев за бунтами соли, наваленными на берегу, китайцы могли бы непосредственно обстреливать концессии, и тогда защитникам Тяньцзина пришлось бы отстреливаться и оборо­няться в самих зданиях. Решено отправить на станцию Цзюньлянчэн (Чуланчэн), находящуюся на полпути между Тонку и Тяньцзином, одну русскую роту для связи с Тонку. Для охраны пути между Тяньцзином и Таку должен был ходить несколько раз в день вооруженный поезд. Решено всех женщин и детей европей­цев, живших в Тяньцзине в количестве около 200 человек, для их безопасности, отправить в Тонку. Согласно полученному приказанию адмирала Алексеева во­йти в связь с адмиралом Сеймуром, поручено подполковнику Самойлову сделать рекогносцировку полотна железной дороги в сторону Пекина с целью выяснить положение пути. Наконец было постановлено взять под опеку, впредь до выясне­ния обстоятельств, китайскую артиллерийскую школу, находившуюся за высоким валом на берегу Пэйхо, против германской концессии. В школе обучалось около 300 молодых китайцев, которые хорошо знали артиллерийское дело и имели в своем распоряжении значительное количество новейших орудий со снарядами. Опасность от этой школы, расположенной в виду концессий, была очевидна.

Согласно решению военного совещания, подполковник Самойлов с сотни­ком Григорьевым и взводом казаков поехал вдоль полотна железной дороги осматривать путь. Полотно и четыре моста, хотя и были повреждены, но могли быть исправлены. Григорьев, остановившийся с казаками у первого моста через Лутайский канал, выстрелами дал знать Самойлову, чтобы он возвращался на­зад, так как боксеры наступают сзади и, по-видимому, хотят окружить русских. Самойлов принужден был вернуться.

Тем временем в Тяньцзине французы и немцы, привезя на русских двуколках пироксилин, разрушали опасный участок между французской концессией и ки­тайским городом, уже давно покинутый китайцами. А наши саперы снимали со всех зданий французской концессии гаоляновые циновки, которыми были

завешаны от солнца окна, балконы, веранды и целые стены европейских домов с южной стороны. В домах китайских чиновников, живших также на концессии, этими циновками, укрепленными на высоких бамбуковых жердях точно тентами, были затянуты их дворы. Китайские чиновники сами приходили к Анисимову и просили его дать солдат, чтобы помочь снять циновки, которые были так опасны при ежедневных и еженощных пожарах в Тяньцзине.

Несмотря на неудачу накануне, шайка безумно храбрых ихэтуанцев решилась среди бела дня пробраться к мосту, охраняемому русскими, вероятно, с целью под­жечь его. Наши моряки и артиллеристы были настороже, и одна меткая граната разогнала ихэтуанцев, но самый смелый из них взбежал на мост и упал, пронзен­ный пулей часового. Его тело было сброшено под мост, который он хотел сжечь.

В 10 часов вечера 3-я рота капитана Гембицкого с поручиком Воздвиженским была на поезде послана в Цзюньлянчэн на заставу. С ротою было отправлено одно французское десантное орудие с 10 матросами-французами. На платформе было укреплено одно английское морское орудие с пятью матросами-англичанами. Солдаты взяли консервов на три дня, а сухарей на пять дней.

Отправив редактору «Нового Края» корреспонденцию о последних событи­ях, я поехал ночью осмотреть город на китайской лошадке, которую с большим трудом достал мне христианин-китаец за 60 долларов. Простое английское седло в английском магазине я купил за 75 долларов. По случаю тревожного времени цены на все были высокие.

Я поехал по концессиям. На углах улиц и у официальных зданий стояли часо­вые различных наций, которые окликали всех проходивших и проезжавших. На вокзале стояла рота стрелков. Поле перед вокзалом молчало и точно отдыхало после вчерашнего побоища. Ни пожаров, ни красных фонарей боксеров. У моста шептались наши матросы и зорко глядели в неясную даль реки.

По набережной я поехал в китайский город. На краю французской концессии я встретил двух казаков, ехавших дозором.

— Тихо сегодня в китайском городе?

—      Повсюду тихо. После вчерашней бани манзы не скоро сунутся,— ответили казаки.

Мы поехали вместе.

— Кто идет? — раздался звонкий окрик из темного угла. Это был казачий пикет из трех человек, заброшенный где-то в глухом переулке, среди развалин обгоревших китайских домов.

— Свои! Свои! — кричим мы.

— У вас спокойно?

— Так точно, все спокойно.

Едем дальше. Узкая извилистая улица, сдавленная теснящимися домиками китайцев, точно вымерла. Часть жителей уже успела бежать, а остальные, за­першись за воротами и задвинув ставни, не шелохнулись. Даже собаки не лаяли, чуя недоброе. Только иногда в щели виднелись огоньки курильных палочек, по­ставленных перед божницею духа-покровителя.

Одна сторона улицы была ярко освещена лучами луны, но другая тем мрачнее таилась в тени. Жутко было заглядывать в эти темные ниши и углы.

— А что, может выскочить боксер из такого темного места?

— Очень просто, может. Так и проколет своим длинным копьем, а потом по­минай как звали.

—    А ты в него из винтовки стреляй! Чего бояться! — ободрял другой казак. Улица повернула к самой реке, откуда снова отступала. Здесь стояла японская

застава — человек 15 японцев с одним офицером. Перед ними лежало на самом краю набережной свежее тело убитого китайца.

 

Японский офицер на ломаном английском языке объяснил, что этот боксер стрелял в них с джонки. Японцы кинулись к джонке, стоявшей у берега, нашли боксера, притащили на берег и застрелили.

С трудом произнося английские слова и облегчая их жестами, японский офицер объяснил, что он просит русских сменить его заставу, так как его солдаты стояли целый день, ничего не ели, а полковник Анисимов обещал сменить их еще вечером.

Я сказал об этом казакам, с которыми ехал.

—    Понимаем. Так что мы доложим его высокоблагородию штабс-капитану Полторацкому. Их застава тут недалеко, в медицинской коллегии. Понимаем, — сказали казаки и поскакали.

Я снова поехал по извилистым переулкам, угнетавшим меня своим молчанием и безлюдием. Мне становилось страшно. В переулках ни души, ни русских, ни японских часовых.

Луна ярко освещала места недавних пожарищ: груды обожженного кирпича, тлеющие головни и брошенный поломанный домашний скарб.

Безмолвно торчавшие уродливые остовы сгоревших домов начинали пугать меня, как привидения, и мне всюду мерещились боксеры. Что, если в самом деле боксер выскочит с пикой из-за угла или из ямы? Моя лошадь храпела и тоже боялась. Казаки ускакали, а мой револьвер был далеко в гостинице, в чемодане.

Молча и зловеще чернели пожарища и молчала луна. Со страху я сбился с до­роги и не знал, куда ехать.

Пока я обсуждал свое затруднительное положение и набирался храбрости,— к моей радости, на крыше одного большого дома засверкали штыки и забелели рубашки. Это была 7-я рота Полторацкого, которая стояла заставою в китайской медицинской коллегии и с западной стороны охраняла концессию.

Часовые меня окликнули.

— Свой! Свой! Как проехать отсюда на бивак? Скажите, пожалуйста!

—    А ты поезжай по этой улице все прямо, а потом сверни налево, а потом возьми направо, опять налево и как раз на бивак и выедешь.

— Благодарю! Понял.

— Не стоит!

Тишина ночи была встревожена грохотом орудий, доносившимся откуда-то очень далеко. Это была бомбардировка фортов Таку.

ОСАЖДЕННЫЙ ГОРОД

 

4 июня

 

Воскресенье 4 июня с раннего утра было встрево­жено выстрелами. В 4 часа утра боксеры подкрались к японской заставе, стоявшей в начале китайского города, и стали стрелять. В перестрелке был убит японский офицер. Простояв всю ночь, вероятно, японцы утомились и не были достаточно бдительны. На подмогу сейчас же явился Полторацкий со своим взводом и вы­ручил японцев. Затем прибыл и сам Анисимов со 2-й ротой поручика Сушкевича. Боксеры отступили.

В 6 часов утра, согласно решению командиров международных отрядов, из Тяньцзина ушел на поезде для исправления пути рабочий отряд, состоявший из 54 русских саперов под начальством поручика Виноградова, 80 стрелков 5-й роты с ротным командиром поручиком Черским; 10 французов с инженером-меха- ником с французского крейсера «D’Entrecasteaux» Монье; 10 японцев с офицером и 5 англичан с 1 пушкой Гочкиса, стоявшей на платформе, при одном английском офицере. Впереди поезда шла английская пушка. Паровоз для безопасности был поставлен в середине. Припасов взяли на один день.

В 2 часа дня саперный отряд прошел 3-й железнодорожный мост и подвинулся на две версты далее к Пекину.

Через несколько минут боксеры выскочили из окрестных деревень, бросились на 3-й мост и зажгли его в тылу поезда. Саперы поспешили вернуться, прогнали выстрелами боксеров и потушили пожар.

Через полчаса показались китайские регулярные войска, которые начали стре­лять по саперам спереди. Сзади поезд обстреливали гранатами, которые падали из Тяньцзина. Офицеры саперного отряда сообща решили дальше не ходить, держаться у 3-го моста, ждать подкреплений и незаметно отступить ночью.

С утра 4 июня на Тяньцзинском вокзале толпились взволнованные европейские дамы, в дорожных костюмах и шляпках, с саквояжами, ридикюлями, корзинками, картонками, пеленками, зонтиками, грудными детьми, детскими колясочками и собачками. В кучу были свалены чемоданы, узлы и сундуки, любезно принесен­ные на вокзал, за отсутствием прислуги, самими тяньцзинскими джентльменами. Часа три ждали поезд, который должен был доставить дам и детей в Тонку.

На вокзале тут же толпились семьи китайских мандаринов и купцов, служив­ших на китайском телеграфе, почте, в банках, магазинах и разных конторах. Боясь боксеров, образованные китайцы отправляли свои семьи в Чифу и Шанхай, где их жены и дети могли быть в безопасности.

Китайские дамы в черных или синих шелковых кофтах, затканных цветами, таких же шароварах, с затейливыми умащенными прическами на серебряных шпильках и палочках, с испуганными набеленными и нарумяненными лицами, с детьми, сидели на своих узлах и сундуках. Правильные, приятные черты лица и стройные формы, обнаруживаемые складками широкого платья, показывали принадлежность некоторых китаянок к чистой, красивой южнокитайской расе. Поджав свои маленькие ножки, китайские дамы с любопытством осматривали заморских дам, которых они, живя взаперти, так редко могли видеть, и вполголоса обменивались друг с другом наблюдениями.

Дети, белые и желтые, кричали и плакали. Дамы волновались, и некоторые тоже плакали. Свистки маневрирующих паровозов пугали младенцев, старав­шихся перекричать паровоз, но поезд не уходил. Покидаемые мужья — офице­ры и джентльмены старались шутить, успокаивали нервных дам и уверяли их в полной безопасности как уезжающих, так и остающихся, тем более что только что китайский телеграф доставил радостное известие, что форты Таку взяты.

Но радостная весть сейчас же сменилась печальной. Железнодорожный путь в Тонку испорчен, и поезд не может идти до тех пор, пока полотно не будет ис­правлено. Европейцы и китайцы, собравшиеся на вокзале, были крайне удручены этой вестью и печальной вереницей потянулись с вокзала обратно в город.

Я остался на вокзале и, с любезного разрешения китайских телеграфистов, стал в их конторе писать корреспонденцию. Телеграфные чиновники с косами озабоченно работали и безостановочно стучали телеграфным ключом, но о чем и с кем они говорили,— было неизвестно.

В 2 часа полковнику Анисимову было донесено, что Лутайский канал, пересе­кающий железную дорогу, занят боксерами в тылу высланного вперед саперного отряда, который обстреливается китайцами.

Чтобы выручить саперов, Анисимов приказал немедленно двинуть 4-ю, 5-ю и 6-ю роты, 2 полевых орудия и 2 десантных. Есаул Ловцов, Семенов и Григорьев со своей сотней повели отряд в предместье Тяньцзина, чтобы по мосту перейти Лутайский канал. Из улиц сейчас же посыпали боксеры в красных повязках, но теперь они были уже не только с копьями и мечами, но и с ружьями.

Перестрелка сейчас же завязалась между нашими и китайцами. Наши матросы под командою мичмана Николая Браше быстро передвигали легкие пушки

Барановского на своих руках и даже обогнали полевые орудия и первыми стали на позицию. Мичман Браше установил обе пушки и начал ловить боксеров гранатами.

—      Посмотрите,— сказал ему подполковник Илинский,— сколько боксеров собралось в том дворе. Попробуйте их гранатою.

—      Есть! — ответил Браше и сам направил орудие. Матрос дернул рукоятку, и граната грянула.

Боксеры в том дворе притихли. Илинский со взводом стрелков отправился посмотреть на результаты гранаты. Ядро пробило ворота и разорвалось среди боксеров, засевших во дворе.

—      Ну уж и крошево! Там из боксеров никто не уцелел, — сказал Илинский, вернувшись.

Углубляться дальше в предместье Тяньцзина было опасно, и Илинский решил отступить с этим отрядом к железнодорожному мосту через Лутайский канал. Стрелки перешли мост и залегли вдоль насыпи железной дороги, а казаки и ору­дия стали по сю сторону канала.

Анисимов прибыл на вокзал и приказал приготовить поезд. Когда он был подан, на паровоз сели Анисимов, подполковник Самойлов, Садовников, служивший в Русско-Китайском банке и бывший при Анисимове за переводчика, и я. Перед Лутайским каналом мы остановились, и Анисимов приказал прислать 7-ю роту Полторацкого в подкрепление. Я соскочил с паровоза и стал бродить по насыпи.

Был чудный летний день. Безоблачное небо н горячий застывший воздух. Мутная вода тихо струилась между узкими берегами канала. Приятно было бы отдохнуть в тени тополевой рощи, по ту сторону моста.

Пальба орудий и ружейная трескотня забавляли меня.

Жж!.. Жж!.. Что-то свистело и пролетало над головой, точно веселые стрекозы над сонным прудом.

—      Что это такое? — спросил я подполковника Самойлова, который через би­нокль внимательно осматривал горизонт.

—      Это китайские пули. Не правда ли, как китайцы метко стреляют? — ответил Самойлов, продолжая глядеть в бинокль.

— Но ведь у боксеров нет ружей.

— Это вовсе не боксеры. Это китайская регулярная пехота и артиллерия. Орудия стоят в той роще, а их стрелки за валом. Вот вам и настоящая война! По­смотрите, сколько там китайских войск на горизонте. Они переходят железную дорогу. Их там, наверное, несколько тысяч.

На горизонте было ясно видно передвижение больших войск с красными и пе­стрыми трехконечными или четырехугольными знаменами. Издали доносился неясный гул и звучание труб.

Неизвестно откуда долетавшие пули вонзались в насыпь и сбивали пыль. Гранаты шурша зарывались в вспаханную землю и разбрасывали песок.

— Но это очень неприятно, когда пули и гранаты ложатся так близко,— заметил я.

— Пустяки! Вы только не подворачивайтесь, — ответил Самойлов, не спуская бинокля,— левый фланг китайцев уже отступил.

Наши орудия и стрелки упорно обстреливали китайцев и заставили замолчать их левый фланг. Зато правый фланг китайцев стал стрелять еще энергичнее.

Мичман Браше с пушками стоял у насыпи железной дороги и обстреливал предместье Тяньцзина, где засели боксеры.

— Ваше бла-родие! Позвольте пальнуть в тот стог, за им манзы засели, — про­сил матрос Браше.

— Ну, валяй!

Выстрел — и из-за стога, как воробьи рассыпались боксеры, но казаки, лежав­шие вдоль насыпи, зорко следили за ними и подхватили их пулями из винтовок.

— Ваше бла-родие! — снова просил матрос, — позвольте пальнуть вон в того манзу, что бежит как угорелый.

— Не сметь! Кто же стреляет гранатой по одному человеку! Не стрелять без моего приказания, — рассердился Браше.

В предместье, которое попалось под наши выстрелы, было полное смятение. Жители покидали свои дома и спасались бегством в город. Кто бежал, кто тащил на себе узлы, женщин, детей, стариков, кто спасался на двухколесной тяжелой арбе, запряженной мулами. Вот понесли в синих носилках мандарина, а за ним поплелась его челядь, таща домашний скарб.

Упорные боксеры спрятались в ближайших фанзах и сквозь окна продолжали стрелять по нашим. Поручик 12-го полка Круковский был послан со взводом стрелков выбивать боксеров из ближайших переулков.

По дырявому мосту, сколоченному китайцами из досок и лодок, я перешел на другую сторону канала. За рощею скрывались китайские войска, которые про­должали обстреливать нас. К счастью, гранаты давали перелет и ложились где-то позади нас. Но над головою, как ядовитые осы, жужжали пули китайских стрелков и было видно, как они хлопались в землю. Сперва я не знал, спрятаться ли мне за деревья от этих назойливых свинцовых ос или же сесть в ров.

Но, видя, как полковник Анисимов в белом кителе, с Георгиевским крестом на груди, в виду неприятеля ходит по насыпи, как по бульвару, и далеко виднеется на синем фоне неба,— я устыдил себя в трусости и скрепя сердце решил следовать примеру неустрашимого полковника. Но это было довольно трудно.

Я был в белом тропическом костюме, в пробковом шлеме с широкими полями, и мог быть виден издали. Воображение уверяло меня, что несколько пуль было специально пущено по моему адресу, но они упали где-то позади. Я не видел ки­тайцев. О них можно было судить по дыму, который взвивался после их выстрелов.

4-я рота Котикова, 5-я рота Черского и 6-я Мешабенского залегли в роще по обе стороны железнодорожной насыпи и вели перестрелку с китайцами. Я спустился под насыпь, чтобы несколько передохнуть от выстрелов, и увидел стрелка, ко­торый лежал на песке окровавленный. Нго лицо было покрыто платком. Подле стояли стрелки и как-то грустно-простодушно смотрели на лежавшего товарища.

—    Что с ним? — спросил я.

—    Убит, а другой стрелок нашей роты ранен. Фершела перевязывают.

«Что же это? первая жертва? — подумал я. — Первая капля невинной крови? Что же это такое? Настоящая война? с регулярными войсками, с ружьями, пушка­ми, ранеными и убитыми? Жестокость и кровопролитие, не знающее ни жалости, ни снисхождения. Но чем виноват этот самый солдатик, которого за тридевять земель пригнали из родной деревни, везли по жарким южным морям, держали в суровом Порт-Артуре и прислали сюда усмирять мятежников, которых он и в глаза не видал и о которых слышал разве только в сказках? Что он сделал боксерам и что они сделали ему? Чувствуют ли в деревне его батька и матка, что их родимый уже сложил свою буйную головушку и лежит раскинувшись на горя­чем китайском песке, не приласканный и не оплаканный?.. И только докучливые ядовитые мухи дают ему свое последнее тлетворное лобзание...

Неужели это серьезно война со всеми ее ужасами и страданиями? И, как этот недвижный, еще не остывший стрелок на песке, — каждый из нас может быть также убит слепой и беспощадной китайской пулей!» — думал я, и у меня за­щемило сердце.

—  Урааа! — закричали солдаты, и их радостный крик прервал мои безнадеж­ные мысли.

Криками «ура» солдаты встретили 7-ю роту, которая благополучно пришла на поезде из Тяньцзина. Анисимов приказал 5-й роте присоединиться к 7-й и сесть на поезд. 4-я рота должна была идти заслонами вдоль пути, наравне с поездом.

Вооруженный поезд тронулся. Я снова сел в паровоз, в котором ехал Ани­симов. С китайского форта в Тяньцзине заметили наши движения и открыли по поезду огонь разрывными гранатами и шрапнелями, начиненными пулями. Огня из Тяньцзина мы никак не ожидали и не могли определить его положение.

Сопровождаемые стрелками 4-й роты с обеих сторон полотна, мы подвигались вперед. По сторонам тянулись поля, не вспаханные окрестными поселянами из-за смут этого года. Гранаты то и дело вбивались в землю и взрывали песок. В одной роще, в версте расстояния, сверкали огоньки, синели дымки и сейчас же доноси­лись выстрелы. Там засело 4 китайских пушки. За рощей показалась китайская импань — казармы, обнесенные рвом, высоким глинобитным валом, с зубцами и каменными зубчатыми воротами. Оттуда упорно стреляли из ружей. Пули по­падали в поезд, со звоном ударялись в колеса и стенки вагонов и разбили стекло в окне паровоза около головы командира Анисимова.

Впереди над полотном железной дороги вспыхнуло большое пламя, которое прозрачные слои воздуха издали еще более увеличивали. Это боксеры жгли 3-й мост. Когда поезд подошел к мосту, огонь был уже потушен нашими саперами.

По ту сторону 3-го моста стоял поезд с международным саперным отрядом. Все саперы были, к счастью, в целости и, прекратив работы, укрывались частью

в вагонах, а частью на склоне насыпи. Тут расположились наши саперы и стрелки, французы, англичане и японцы. Анисимов приказал всему соединенному отряду немедленно отступать и послал меня сообщить о своем решении англичанам, которые имели в поезде одно скорострельное орудие.

Английского офицера я нашел в одном из вагонов. Он, по-видимому, пре­спокойно спал и из-за жары был едва одет. Я сообщил приказание полковника Анисимова.

— All right, I will go with you immediately. Please, wait a moment. Хорошо, я сейчас пойду с вами. Подождите момент,— ответил англичанин и начал быстро одевать­ся. Он одел коричневый тропический костюм, однобортный, с металлическими пуговицами и полотняными погонами, которые были сделаны из того же мате­риала, что и костюм, и от солдатских погон отличались только металлическими звездочками по чину. Он одел манжеты, воротничок, саблю, револьвер, бинокль, флягу, тропический шлем, перчатки и, приняв самый серьезный вид, объявил:

— Will you accompany me to Colonel Anissimof? Вы проводите меня к полков­нику Анисимову?

Корректный англичанин счел своим долгом одеться по всей форме, для того чтобы явиться к русскому командиру и доложить ему, что он подчиняется всем его приказаниям.

Проводив англичанина, я поспешил к нашему поезду. Гранаты и шрапнели жестоко рвались над полотном железной дороги. Я обомлел, когда увидел, как из-за насыпи два стрелка тащили третьего, у которого гранатой вырвало ниж­нюю челюсть и горло. Его ружье было разбито и отлетело в сторону. Несчастный солдатик, у которого вместо рта зияла кровавая рана, на которую было страшно взглянуть, еще хлопал глазами.

«Зачем же так жестоко! Так ужасно! Чем он виноват?» — невольно подумал я и подбежал к стрелкам, чтоб помочь им взвалить несчастного товарища на от­крытую платформу, на которой стояло английское орудие.

Взрыв над головою оглушил меня и сбросил с насыпи.

«Вероятно, англичане выстрелили из своей пушки», — подумал я и почув­ствовал жестокий удар в сердце. Я посмотрел на мой костюм: он был порван и забрызган кровью.

«Убит! — сверкнуло у меня в голове и мое сознание поколебалось. — Удар в грудь! Если после такого удара не убит сразу, то я могу еще жить. Мне теперь не до раненого стрелка»,— подумал я и побежал к паровозу, взобрался по ступенькам наверх и сел возле машины. Мне хотелось остаться одному, чтобы разобраться в своих мыслях и чувствах, кружившихся вихрем.

«Жизнь или смерть?.. Что это? Война или шутка?.. Сон? Бред? или ужасная, жестокая, нежданно нагрянувшая действительность?.. Нет, пусть лучше это сон... Ничего! это сейчас пройдет, и китайцы перестанут стрелять».

Звон пули, ударившейся в железо паровоза, не пробудил меня. Мне казалось, что я нахожусь на рубеже сна и сознания, где яркая действительность граничит с кошмаром. Между топкою и тендером с углем, у ног моих положили солдатика с окровавленной кистью, которая еще держалась на кусках кожи. Мне говорили, что ему оторвало кисть руки той же шрапнелью, которая задела и меня.

Я осмотрелся и увидел, что мой левый башмак в крови и что меня что-то режет в ногу. Белый костюм оказался продранным в нескольких местах, и отовсюду со­чилась кровь. Лицо было обрызгано кровью, и я не знал — моя ли это или чужая.

Паровоз тронулся. Француз-машинист лопаткою брал уголь над головой ле­жавшего солдатика и бросал в печь паровоза. Каждый раз, когда француз брал уголь, уголь сыпался на голову солдатика и на его окровавленную руку. Солдатик

молчал и даже не стонал. Его кисть, лежавшая на угле, была в таком ужасном виде, что я был не в силах заговорить с ним.

Моя голова кружилась. Я боялся, что лишусь чувств.

«Cogito ergo sum,— почему-то вспомнил я,— думаю,— значит живу».

Мудрое изречение Декарта успокоило меня.

Я превозмог себя и решился расстегнуть костюм, чтобы посмотреть на грудь. Рубашка была в крови. Осколок шрапнели пробил боковой карман и носовой платок в кармане, скользнул по пряжке от подтяжек, которая совершенно сплющилась, и с пряжкой застрял между ребер над сердцем. Рана была поверхностная, — слава Богу — могу жить! Другой осколок я нашел в плече. Оба осколка я осторожно снял и спрятал. Левое плечо, левая рука и обе ноги в крови. Но я был так слаб, что не мог больше себя осматривать. Я был рад, что часы с портретом красивой брюнетки, лежавшие в том же боковом кармане, чудом уцелели. Было шесть часов вечера.

Мы медленно двигались назад. Француз-машинист беспрестанно брал уголь, который все сыпался и сыпался на бедного солдатика. Часа через полтора под китайскими гранатами поезд пришел в Тяньцзин и остановился.

На паровоз взобрался французский механик Монье. Он отнесся ко мне с уча­стием и дал выпить коньяку из походной фляги. Спутники, бывшие со мною, куда-то ушли. Я остался один на паровозе далеко от станции. Сполз с паровоза и побрел к вокзалу. Левая нога плохо слушалась и болела.

С трудом взобрался на высокий перрон вокзала. Наши офицеры, увидя меня в таком несчастном виде, отнеслись ко мне с полным вниманием, дали стул и приказали четырем стрелкам отнести меня во французский госпиталь. Все были крайне удивлены, что в первый день бомбардировки, раньше офицеров был ранен штатский корреспондент.

Надо мной пронесли тяжело раненного англичанина-артиллериста с полуот­крытыми помертвевшими глазами. Кажется, он был ранен той же шрапнелью, что и я.

Наконец стрелки подняли меня в кресле на плечи и понесли в госпиталь. Ког­да перешли через мост, я встретил здесь наших моряков: Каульбарса, Глазенапа и несколько тяньцзинских дам. Одна из них, красивая велосипедистка с южными чертами лица, подала мне чашку холодной воды через одного из офицеров.

Стрелки понесли дальше. По дороге я встретил русского почтмейстера, который, увидя меня раненным, почему-то очень встревожился, рассердился и постарался поскорее от меня отделаться. Наконец китайский полицейский, с шляпой-грибом на голове и пикой в руке, провел меня во французский госпиталь.

Вечер быстро угасал. Грохот орудий прекратился. Было совершенно темно, когда меня внесли через цветущий садик в госпиталь, в отдельную комнату, и посадили в кресло. Сестрицы-монахини, в больших белых капорах и с фонариками в ру­ках, с крестами на груди и с небесными лицами, приняли во мне общее участие: после Блонского я был первый раненый. Сестрицы очень сожалели и послали за старшим доктором.

С меня сняли мой белый окровавленный костюм и обмыли лицо, которое было также в крови от царапин. Дали коньяку. Скоро явился старший врач, monsieur Depasse, симпатичнейший и прелестнейший француз с бородкой Henri IV, немного похожий на генерала Буланже. Он весело поздоровался со мною и велел обмыть меня. Взглянув на рану на груди, он сделал серьезное лицо и сказал:

— О! cа ne fait rien! Il n'y a pas grand' chose! Это пустяки! но рана могла быть очень опасной! Ваша жизнь была в опасности, но теперь это пустяки.

Я рассказал ему про пряжку.

—  О! certainement! Votre boucle vous a sauve! Ваша пряжка вас спасла.

Потом меня раздели. Сестрицы вышли. Все поранения были, слава Богу, по­верхностные. На левой ноге осколок попал в ступню.

—  О! это тоже несерьезно. Осколок можно легко вынуть. Итак, опасности никакой нет. У вас двенадцать царапин, и вы будете скоро здоровы.

Внимательный доктор Depasse сам обмыл мне карболовой водой царапины, присыпал йодоформом и обвязал бинтами. Меня уложили в такую широкую постель с балдахином, что я в ней прямо терялся, и угостили сытным ужином с красным вином.

Милые монахини прикрутили лампу, пожелали мне спокойной ночи и не­слышно вышли со своими фонариками, предоставив мне теряться в моей постели и спать, сколько угодно.

Ночь была тихая. Китайцы не стреляли, и я сладко заснул.

В этот день, 4 июня, узнав о падении фортов Таку, князь Дуань, обыкновенно называемый принцем Туаном, приняв в свои руки верховную власть в Пекине, приказал боксерам и китайским войскам, находящимся в Тяньцзине, начать во­йну с иностранцами.

В 2 часа 50 минут дня китайская артиллерия начала бомбардировку иностран­ных концессий и отряда полковника Анисимова, вышедшего на выручку саперам. Бомбардировка продолжалась до сумерек.

У нас ранено 9 нижних чинов, убито 5. У англичан ранено 4, убит 1.

Жребий брошен. Война началась.

ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

 

5 июня

 

Утром добрая белокурая монахиня с прозрач­ными глазами, сестра Габриэла, очень мило поздоровалась со мной и спросила, не желаю ли я завтракать.

Меня угостили чашкой шоколада и белым хлебом. В 12 часов подали очень хороший обед из трех блюд, и в 7 ужин из двух блюд. Красного вина с водою да­вали целый день и сколько угодно. Это было доброе старое монастырское вино.

Приятно было лежать в уютной постели и видеть, как монахини заботливо относятся к русскому раненому. Но всех мучил треск ожесточенной перепалки, доносившийся с вокзала. Китайские гранаты гудя проносились над госпиталем и где-то с грохотом разбивались.

Китайцы направили на концессии 4 крепостных орудия и 10 полевых и начали с раннего утра обстреливать вокзал, бивак и здания иностранцев.

Две тысячи китайцев с артиллерией решили атаковать вокзал и отбить его у русских. Вечером в госпиталь принесли на носилках подпоручика Попова: он был безнадежно ранен в горло пулей навылет. Принесли командира 4-й роты, штабс-капитана Котикова, раненного в живот. Привезли на двуколке раненого капитана Мешабенского, поручика Сенк-Поповского, раненного в спину, подпо­ручика Макарова, раненного в руку, и больного поручика Орлова, потерявшего рассудок.

Мы грустно встретились в госпитале друг с другом. В последний раз мы ви­делись в Порт-Артуре на балу у адмирала Алексеева.

Больше всех мучился и страдал, стонал и хрипел то без памяти, то приходя в себя, подпоручик Попов, недавно женившийся. Мы не ожидали больше увидеть его в живых.

— Ну уж и денек! — говорил один из раненых офицеров.— Бились, бились с китайцами и уже в отчаяние приходить стали. С раннего утра китайцы засели вдоль насыпи железной дороги, за могилами, и давай нас засыпать пулями и гра­натами. На вокзале стояли 4-я и 6-я роты, 2 наших полевых пушки и 1 английская пушка Гочкиса. Анисимов еще ночью ушел на поезде выручать 3-ю роту, которая стоит на заставе в Цзюньлянчэне. Подполковник Ширинский остался командовать за Анисимова. 4-я рота засела в окопах перед вокзалом. Одна полурота 5-й роты стала позади вокзала, а другая расположилась перед вокзалом на нашем правом фланге. Сидим мы в окопах, а китайские пули трещат, как дождь по крыше. Нам аж жарко стало. Вижу я — один мой стрелок падает, потом другой, третий. Вижу — моим стрелкам жутко становится, робеют. Я все командую залпами. Дадим

_залп китайцы на минуточку притихнут. Видно, смотрят, в кого у них попало. А потом опять начнут свою трескотню, да еще больше прежнего. А неприятно сидеть в окопах. Пуля еще ничего — как-нибудь от нее укроешься. Но вот как услышишь выстрел из орудия и увидишь высоко в небе облачко разорвавшейся шрапнели — тошно, ох как тошно станет на душе. А ну, думаешь все, как тебя осколок шрапнели хватит сверху по голове или в спину, очень неприятно.

Скоро 4-й роте совсем тяжело стало. Пришла на помощь 7-я рота. Пришли япошки. Мало их было — человек 30, но они жарили из своих винтовок усердно. Залегли. Молчат. А глазенки, как у молодых волчков горят. Все высматривают, куда бы еще пальнуть. Ширинский прислал на вокзал еще две наших полевых пушки и просил англичан поддержать нас. На вокзал явились англичане с двумя орудия­ми, но одно их орудие скоро замолчало, так как несколько их артиллеристов были сейчас же ранены. Китайцы так пристрелялись, что, заметив малейшее движение на вокзале, сейчас же осыпали вокзал своими снарядами. У одного нашего орудия китайцы подбили лафет, который пришлось заменить новым. А китайцы все наступали и наступали на вокзал и, наконец, окружили 4-ю роту, выставленную вперед, с трех сторон. Командир роты, штабс-капитан Котиков был ранен в пах. Унесли на носилках. На его место послали поручика Орлова, но с ним произо­шло такое умственное расстройство, когда он увидел, в какой ад он попал, что пришлось и его унести. Тяжко было стрелкам сидеть в окопах и отстреливаться от китайцев, которые сотнями наступали из города, из-за железной дороги и из деревень. Растерялись стрелки, перестали уже делать залпы и начали стрелять в беспорядке. Ширинский приказал казакам заменить немцев, которые имели свою заставу где-то на окраине концессий, а немцев просил явиться на вокзал.

Стрелки, засевшие в окопах перед вокзалом, выбивались из последних сил, как был убит Попов, раненный в горло.

Солдаты совсем оробели. Уже третьего командира уносят. А ведь наши стрел­ки — народ молодой: все новобранцы, которые и огня еще никакого не видали, а ведь как держались — точно львы.

Видит Ширинский, что дело плохо, и приказал 6-й роте поддержать 4-ю роту, чтобы 5-я могла тем временем от­ступить к вокзалу. Но как тут отступить?

Чуть только подымешь голову из-за железнодорожной платформы — мы лежали вдоль полотна, прикрывшись платформой,— китайцы увидят белую рубашку и сейчас стреляют. Капитан Мешабенский только поднялся с земли и был тотчас ранен. Скверно было. А ки­тайцы набрались такой дерзости, что на наших глазах прорвались в ближайшую деревню, которая перед вокзалом. Тут японцы донесли, что потеряли двух офи­церов и половину нижних чинов и больше держаться не могут. Что тут делать? Но молодцы немцы! Как раз пришли вовремя и выбили китайцев из деревни. Потом пришли французы и сменили японцев. 5-й и 7-й ротам тоже было плохо. Такой азарт охватил китайцев, что они полезли на наших в атаку, а некоторые смельчаки-китайцы так прямо бросились в штыки. Но не выдерживают они наших залпов — очень не любят! Как дашь хороший залп — сейчас же пятятся. Китайцы стреляли все утро без передышки, не жалели снарядов, но в 12 часов дня вдруг затихли — должно полагать, сели обедать. Бой боем, а ведь есть тоже хочется, только у китайцев, конечно, была хорошая рисовая каша, ну а у нас одни сухари да вода в бутылках.

Китайцы пообедали, отдохнули часика два и в 2 Чг часа снова открыли огонь. Снова атакуют вокзал, но, подкрепившись кашей и чаем, они сделались еще оже­сточеннее прежнего. Снова гранаты решетят железную крышу вокзала. Снова шрапнели рвутся над головой. Снова завизжали пули и застучали по стенам вокзала и по каменным плитам платформы. Вокзал загорелся от гранат, но тушить огонь было некому, да и незачем. В несчастной 4-й роте был ранен сейчас же подпоручик Макаров — рота потеряла четвертого офицера. Роту измученных стрелков увели на бивак, а на ее место поставили 6-ю роту. Японцев, оставшихся без офицеров, отправили в подчинение к Полторацкому, в 7-ю роту Дело становилось совсем плохо, так как китайцы упорно решили взять вокзал, а подкреплений у нас уже больше не было,— ни своих, ни иностранных. Весь наличный гарнизон Тяньцзина дрался на вокзале и уже выбивался из сил.

1-я, 2-я и 8-я роты еще рано утром ушли в Цзюньлянчэн выручать Гембицкого с 3-й ротой. 4-я, 5-я, 6-я и 7-я отстаивали вокзал. Из них 4-я, потерявшая офи­церов и много людей, была возвращена на бивак. Наши казаки, артиллеристы, японцы, англичане, немцы и французы — все дрались, дружно защищая вокзал и имея одного общего начальника, подполковника Ширинского. Уже и храбрый Ширинский был в отчаянии, видя, что китайцы не только не уменьшают своего огня, но в количестве не менее двух тысяч человек с каждым часом подходят все ближе и ближе и уже густою цепью на протяжении одной версты обложили вокзал и засели в 200 шагах от нас. Китайские пули и гранаты свистали, шипели и стучали все чаще и чаще. Все чаще уносили на носилках стрелков. И реже стали греметь наши залпы, так как уже стало не хватать патронов. В отчаянии Ширинский на­чал думать о том, чтобы переправить через мост на бивак все орудия, увести все роты, очистить вокзал, уничтожить мост через Пэйхо и обороняться в концес­сиях. Больше ничего не оставалось делать, так как помощи ждать было неоткуда.

— Ура! Ура! Ура!..— радостный оглушительный крик вырвался из окопов и пролетел по всем ротам.

— Анисимов пришел!.. Анисимов!.. Анисимов!.. — кричали солдаты.

Поезд быстро подходил к станции. Как радостно забилось сердце у каждого солдата и офицера, когда из вагонов стали прыгать солдаты в белых рубашках. В прозрачном воздухе далеко была видна спокойная фигура в белом кителе с ши­рокой грудью и серой бородкой. Это был Анисимов.

— Наши!.. Наши!.. Анисимов!.. Ура! Ура!..— кричали солдаты — и те, которые дрались на вокзале, и вновь прибывшие.

Все, что валялось на песке в грязных рубахах, намокших от пота и забрызган­ных кровью товарищей, прикрываясь насыпью окопа, китайской могилкой или какой бы то ни было защитой, изнемогая от жары, духоты, голода и ужаса, — все

вскочило, воспрянуло и, горланя во все горло «ура», устремилось на китайцев. Наступил решительный момент — победить или пропасть, и Анисимов восполь­зовался моментом по-Скобелевски. 2-ю роту Анисимов послал в подкрепление нашему левому флангу, а сам с 1-й и 8-й бросился прямо через поле, вместе с на­шим правым флангом, на китайцев. Нашей морской и иностранной артиллерии он приказал поддержать его, а полевой батарее приказал на рысях следовать за ним. Увидали китайцы, как из-за железной дороги и из-за могил высыпали белые ру­бахи, которые, кричат и бегут прямо на них, не выдержали характера, сердешные, и давай удирать от нас. Наши преследовали китайцев до канала. А Полторацкий с 7-й ротой так увлекся, что со своими стрелками влетел в китайский город и — чего доброго — ворвался бы и в самый форт, если бы Анисимов не вернул его с отеческим внушением — не увлекаться. В 6 часов вечера штурм китайцев был отбит, и Анисимов приказал всем ротам вернуться в город на бивак. Две роты были оставлены для охраны вокзала. Китайцы удирали в таком смятении, что побросали в поле сотни три винтовок Маузера и Манлихера и столько же цин­ковых ящиков с патронами. Спасибо Анисимову — выручил нас!

—  А мы, — говорил офицер, ходивший с Анисимовым в Цзюньлянчэн, — в 2 часа ночи явились на вокзал. Собрались: 1-я, 2-я и 8-я роты, команда саперов, англичане с одной пушкой Гочкиса и 4 наших морских пушки Барановского. Англичане, видно, очень не хотели, чтобы мы уходили из Тяньцзина и никак не могли приготовить паровоза. Наконец, мы сели, поехали, и англичане так повели поезд, что паровоз сейчас же сошел с рельс. Анисимов очень рассердился. Англичане струхнули и начали что-то чинить. Тогда инженер-механик Щанкин сел на паровоз, стал сам управлять машиною, и хотя англичане выдумали машину, но он лучше их повел поезд под гранатами и пулями. Только в 6 часов утра мы двинулись благополучно вперед, вместо 2-х часов ночи. Лишь только поравнялись мы с восточным арсеналом, китайцы встретили нас огнем из арсенала и импаней. Мы стали стрелять из наших поездных пушек, а стрелки были посланы вдоль полотна. Вдали было видно, как китайцы подбегали к железной дороге, вырывали шпалы и рельсы и поджигали мосты. Анисимов приказал немедленно исправлять путь. Но чем дальше мы шли, тем хуже был путь, и мы едва подвигались вперед. С 8 часов утра мы слышали, что в Тяньцзине идет сильная канонада и наши отвечают знакомыми ружейными залпами. Видно было, как европейские концессии уже горели в разных местах от китайских гранат, а ветер был сильный. Анисимов собрал ротных командиров: Францкевича, Сушкевича и Шпехта и объявил им, что если нужно спасать 3-ю роту или жителей Тяньцзина, то он выбирает последних. 3-ю роту мы оставили на Божью волю. В 2 часа мы двинулись обратно и в 4 пришли в Тяньцзин. У нас ранен поручик Сенк-Поповский в спину, убито трое нижних чинов, ранено 10.

Наши потери в этот день были: ранены капитан Мешабенский, штабс-капитан Котиков, поручик Сенк-Поповский, подпоручики Попов и Макаров. Всего убито 15 нижних чинов, ранено 74.

У иностранцев 25 раненых и убитых.

В этот же день немцы и англичане окружили Китайскую военную школу и взяли ее приступом. Воспитанники этой школы, юные китайцы — храбрые, но безумные патриоты, порешили лучше погибнуть, но не сдаться. Некоторые из них были перестрелены и перебиты. Большинство бежало. Их было около трехсот человек. Это был первый выпуск китайских молодых образованных офицеров — первый и последний цвет и надежда китайского воинства.

К вечеру канонада стихла, но ночью китайцы снова открыли огонь по городу.

ПЕРВЫЕ ЖЕРТВЫ

 

6 июня

 

Во вторник 6 июня русские вместе с англича­нами ходили брать два китайских орудия, поставленные на городском валу, при его пересечении с железной дорогой, идущей в Тонку. 200 английских матросов с «Барфлера», под командою капитана Битти, смело бросились вперед на орудия, направленные на европейские концессии, но не выдержали перекрестного огня и принуждены были отступить. Когда подоспели русские, китайцы сняли оба орудия с вала и на время ушли. Потом на этом месте китайцы поставили большое 6-дюймовое осадное орудие, день и ночь поражавшее европейский город и пу­гавшее осажденных своими оглушительными выстрелами и протяжным воем гранат. В этом деле пострадали англичане. Храбрый капитан Битти был дважды ранен, но продолжал командовать своими людьми до последней возможности. Лейтенанты Стерлинг, Райти и Пуэль были ранены. Юный мичман Дональдсон умер от ран. С ними было ранено 13 матросов.

— Сколько у вас осталось ружейных патронов? — спросил полковник Аниси­мов заведующего оружием поручика Глобычева.

— 135 патронов на человека. Еще один такой бой, как вчера, и мы останемся без патронов, господин полковник, — ответил Глобычев.

— Все патроны и снаряды спрятать в подвалах под китайскою почтою. Выда­вать на руки нижним чинам самое ограниченное количество патронов. Пусть они берегут патроны и отбиваются от неприятеля штыками, — приказал Анисимов.

 

 

В русском отряде было взято: по 360 патронов на стрелка, по 270 патронов на сапера и 1200 артиллерийских снарядов.

С этими силами полковник Анисимов должен был отстаивать европейские концессии Тяньцзина.

Сколько было войска у китайцев — очень трудно сказать точно. По словам китайцев, преданных европейцам, в Тяньцзине находилось 7000 регулярных войск, которыми командовал Не Ши Чэн. Кроме того было несколько тысяч бок­серов, вооруженных ружьями и снабженных несметным количеством патронов, которыми были переполнены магазины Тяньцзинских арсеналов.

6 июня китайцы с утра и весь день бомбардировали город и вокзал, но общей атаки, подобно начатой накануне, не решались делать. Видно, неожиданное по­явление Анисимова с новыми силами в самый разгар боя их ошеломило.

Тем не менее они упорно обстреливали вокзал и громили стены вокзала гра­натами до тех пор, пока не превратили в развалины. Китайцы несколько раз на­ступали из предместий, расположенных возле вокзала, и из-за соляных бунтов, расположенных по берегу Пэйхо, и напали на 7-ю роту Полторацкого, которая была поставлена охранять железную дорогу возле угольного склада.

В этой схватке был смертельно ранен в грудь подпоручик Зиолковский. Он упал и, умирая, успел только сказать подбежавшему к нему Полторацкому:

— Передайте поклон моей Оле!

Это был прощальный привет его юной красавице-жене.

В тот же день был ранен в ногу подпоручик Пуц. Убито 7 нижних чинов, ра­нено 34.

Безвременная гибель молодого сердечного товарища и прекрасного офицера Зиолковского глубоко опечалила всех офицеров. Среди офицеров это была первая жертва — первая утрата.

Удивительное предзнаменование. Когда 12-й полк только что прибыл в Тон­ку и садился, чтобы ехать в Тяньцзин, в поезд, из толпы китайцев был брошен камень, который попал в плечо погибшего Зиолковского. Весь день китайские гранаты разбивают крыши и стены европейских зданий, пылают дома и целые кварталы, зажженные удачно пущенными китайскими гранатами.

Жители концессий, застигнутые осадою, в смятении и отчаянии большею ча­стью побросали свои дома и укрываются в подвалах английского муниципалитета «Gordon-Hall», находящегося на улице Victoria-road. Здесь же собраны все евро­пейские женщины. Пища для них готовится в соседней гостинице «Astor-House».

Больной русский консул Шуйский с семьею также поместился в подвалах «Gordon-Hall».

Накануне, ночью, храбрый француз, инженер-механик с крейсера «D’Entre­casteaux» Монье? отправился на катере по реке Пэйхо в Тонку, чтобы сообщить о тяжелом положении европейцев, осажденных в Тяньцзине. Ему удалось ночью благополучно проскочить между китайскими заставами, расположенными по бе­регам Пэйхо. 6 июня вечером полковник Анисимов вызвал казаков, желающих поехать в опасный путь в Тонку доставить донесение о бедственном положении отряда и европейцев, окруженных китайскими войсками.

Три казака — Дмитриев, Каргин и Банщиков — вызвались доставить донесение. Проводить их взялся смелый молодой англичанин, лихой наездник Джим Вотс, несколько лет живший в Тяньцзине и часто ездивший верхом в Тонку и обратно. Он прекрасно знал все окрестности Тяньцзина и служил в одной тяньцзинской коммерческой конторе.

В полдевятого часов вечера неустрашимые охотники, сопровождаемые пожеланиями и благословениями осажденных, тронулись в путь на свежих лошадках. Про­ехать было нужно около 40 верст. Каждому казаку было дано по одинаковому донесению. Надеялись, что хоть один из них доберется в живых до Тонку.

Они пустили лошадей полным ходом, чтобы с рассветом прибыть в Тонку. Ехали по проселочным дорогам и встречали только китайцев-поселян. Полпути прошли благополучно, но ночью в темноте они наткнулись на китайскую заста­ву. Залегли в овраг, подле самой заставы, и притихли. Китайцы услышали шум, но не могли найти их. Джим Вотс знаками показал казакам, что дальше нельзя ехать и лучше возвращаться в Тяньцзин. Казаки рассердились, схватили Вотса за руки и знаками дали ему понять, что они ни за что не поедут назад и его тоже не пустят, но требуют, чтобы он вел их дальше. При этом они пригрозили своими винтовками. Нечего делать. Англичанину пришлось согласиться. Когда китайцы пошарили и уснули, всадники осторожно выбрались из оврага и помчались дальше. Китайцы встревожились, стали стрелять, но уже было поздно. Казаки с Вотсом пролетели вскачь несколько верст и были далеко. В 7 часов утра они прискакали в Тонку и совершенно обессиленные были сняты русскими матросами с взмы­ленных лошадей! Все три донесения были доставлены, а казаки впоследствии награждены Георгиевскими крестами.

В русском отряде было взято: по 360 патронов на стрелка, по 270 патронов на сапера и 1200 артиллерийских снарядов.

С этими силами полковник Анисимов должен был отстаивать европейские концессии Тяньцзина.

Сколько было войска у китайцев — очень трудно сказать точно. По словам китайцев, преданных европейцам, в Тяньцзине находилось 7000 регулярных войск, которыми командовал Не Ши Чэн. Кроме того было несколько тысяч бок­серов, вооруженных ружьями и снабженных несметным количеством патронов, которыми были переполнены магазины Тяньцзинских арсеналов.

6 июня китайцы с утра и весь день бомбардировали город и вокзал, но общей атаки, подобно начатой накануне, не решались делать. Видно, неожиданное по­явление Анисимова с новыми силами в самый разгар боя их ошеломило.

Тем не менее они упорно обстреливали вокзал и громили стены вокзала гра­натами до тех пор, пока не превратили в развалины. Китайцы несколько раз на­ступали из предместий, расположенных возле вокзала, и из-за соляных бунтов, расположенных по берегу Пэйхо, и напали на 7-ю роту Полторацкого, которая была поставлена охранять железную дорогу возле угольного склада.

В этой схватке был смертельно ранен в грудь подпоручик Зиолковский. Он упал и, умирая, успел только сказать подбежавшему к нему Полторацкому:

— Передайте поклон моей Оле!

Это был прощальный привет его юной красавице-жене.

В тот же день был ранен в ногу подпоручик Пуц. Убито 7 нижних чинов, ра­нено 34.

Безвременная гибель молодого сердечного товарища и прекрасного офицера Зиолковского глубоко опечалила всех офицеров. Среди офицеров это была первая жертва — первая утрата.     

Удивительное предзнаменование. Когда 12-й полк только что прибыл в Тонку и садился, чтобы ехать в Тяньцзин, в поезд, из толпы китайцев был брошен камень, который попал в плечо погибшего Зиолковского. Весь день китайские гранаты разбивают крыши и стены европейских зданий, пылают дома и целые кварталы, зажженные удачно пущенными китайскими гранатами.

Жители концессий, застигнутые осадою, в смятении и отчаянии большею частью побросали свои дома и укрываются в подвалах английского муниципалитета «Gordon-Hall», находящегося на улице Victria-road. Здесь же собраны все евро­пейские женщины. Пища для них готовится в соседней гостинице «Astor-House».

Больной русский консул Шуйский с семьею также поместился в подвалах «Gordon-Hall».

Накануне, ночью, храбрый француз, инженер-механик с крейсера «D'Entrecasteaux» Монье отправился на катере по реке Пэйхо в Тонку, чтобы сообщить о тяжелом положении европейцев, осажденных в Тяньцзине. Ему удалось ночью благополучно проскочить между китайскими заставами, расположенными по бе­регам Пэйхо. 6 июня вечером полковник Анисимов вызвал казаков, желающих поехать в опасный путь в Тонку доставить донесение о бедственном положении отряда и европейцев, окруженных китайскими войсками.

Три казака — Дмитриев, Каргин и Банщиков — вызвались доставить донесение. Проводить их взялся смелый молодой англичанин, лихой наездник Джим Вотс, несколько лет живший в Тяньцзине и часто ездивший верхом в Тонку и обратно. Он прекрасно знал все окрестности Тяньцзина и служил в одной тяньцзинской коммерческой конторе.

В 8 часов 30 минут вечера неустрашимые охотники, сопровождаемые пожеланиями и благословениями осажденных, тронулись в путь на свежих лошадках. Про­ехать было нужно около 40 верст. Каждому казаку было дано по одинаковому донесению. Надеялись, что хоть один из них доберется в живых до Тонку.

Они пустили лошадей полным ходом, чтобы с рассветом прибыть в Тонку. Ехали по проселочным дорогам и встречали только китайцев-поселян. Полпути прошли благополучно, но ночью в темноте они наткнулись на китайскую заста­ву. Залегли в овраг, подле самой заставы, и притихли. Китайцы услышали шум, но не могли найти их. Джим Вотс знаками показал казакам, что дальше нельзя ехать и лучше возвращаться в Тяньцзин. Казаки рассердились, схватили Вотса за руки и знаками дали ему понять, что они ни за что не поедут назад и его тоже не пустят, но требуют, чтобы он вел их дальше. При этом они пригрозили своими винтовками. Нечего делать. Англичанину пришлось согласиться. Когда китайцы пошарили и уснули, всадники осторожно выбрались из оврага и помчались дальше. Китайцы встревожились, стали стрелять, но уже было поздно. Казаки с Вотсом пролетели вскачь несколько верст и были далеко. В 7 часов утра они прискакали в Тонку и совершенно обессиленные были сняты русскими матросами с взмы­ленных лошадей! Все три донесения были доставлены, а казаки впоследствии награждены Георгиевскими крестами.

ПОД ГРАНАТАМИ

 

7                              июня

 

— Слышали вы об этой американке? — говорили между собою раненые офицеры 12-го полка, лежавшие в палате французского госпиталя.

— Да, да! храбрая женщина!

— Удивительная женщина!

— А что такое?

— Кто такая?

— Американка Люси.

— Да она не американка, а француженка.

— Да что она сделала?

— 5 июня, когда к нам на бивак стали сносить раненых десятками, а наши врачи Зароастров и Орловский перевязывали на вокзале, — на бивак неожиданно яви­лась мадемуазель Люси, в простой соломенной шляпке, в переднике, и объявила, что она желает перевязывать раненых. Засучив рукава, она сейчас же принялась за работу и разослала солдат за водой. Не говоря ни слова по-русски, с помощью жестов и своего выразительного французского языка она растолковала солдатам все, что ей было нужно. Но ведь наш солдат понятлив. Она откуда-то достала одеял, ваты, бинтов, льду и вместе с фельдшерами начала перевязывать. Гранаты рвались над самым биваком. Пули залетали в палатки. Но храбрая Люси не об­ращала на это внимания и перевязывала весь день. Многих раненых перевязали в бою, под огнем, впопыхах и кое-как. Она каждому подала помощь, каждого утешила и приласкала. Человек 70 перевязала. На другой день опять явилась на бивак и опять перевязывала. Наши солдаты и фельдшера на нее не намолятся.

— Молодец женщина!

Каждый день с утра китайцы начинают бомбардировку концессий и громят их гранатами и шрапнелями и засыпают пулями. Несметное количество новейших огнестрельных припасов доставлено в Тяньцзин германскими и английскими поставщиками в самое последнее время и такое же количество гранат и патронов изготовлено самими китайцами в их первоклассном Восточном арсенале. По­этому китайцы не жалеют снарядов и час за часом разрушают концессии и наши хрупкие, наскоро сделанные укрепления у вокзала, окопы, редуты и баррикады.

По улицам концессий нет возможности ходить без риска быть раненым или убитым.

К счастью, аккуратные китайцы делают точные перерывы в бомбардировке, во время которых отдыхают сами и дают передохнуть и нам.

Они открывают канонаду города ранним утром. Около 8 часов утра они делают первый перерыв, чтобы выпить чаю и поесть рисовой похлебки. Подкрепившись, они снова открывают огонь. В 12 часов дня все китайские батареи и цепи стрелков замолкают, так как в полдень каждый порядочный китаец должен пообедать, поесть жареной или вареной свинины, овощей, лапши с луком и рисовой каши. Покурив трубку после обеда, китайский солдат ложится поспать часа на два. Часа в 3 снова начинается стрельба, которая продолжается до сумерек. Вечером ки­тайцы ужинают, едят блины или пельмени с луком и салом, после чего отдыхают. Около полуночи снова открывают огонь на несколько часов и хотят изнурить ма­ленький русский отряд неожиданными вылазками и беспрестанной ежедневной и еженощной пальбой. Китайские артиллеристы, прекрасно зная расположение Тяньцзина и хорошо умея пользоваться своими орудиями, не разбрасывают сна­рядов по разным местам концессий, но выбирают какую-нибудь точку и в этом направлении выпускают несколько снарядов. Если они увидят действие удачно пущенного снаряда: дым, пожар, разрушение зданий, то посылают в ту же точку еще два-три снаряда, а затем выбирают новое направление.

Счастье иностранцев было в том, что китайцы не имели на своих фортах мор­тир и фугасных бомб. Иначе от концессий не осталось бы следа.

У китайцев были обыкновенные сегментные гранаты, которые разбивали каменные стены и своими осколками разрушали все, что попадалось по пути, а также фугасные гранаты, наполненные обыкновенным мелким порохом, кото­рые разбрасывали постройки и производили пожары.

Всех раненых русских и французов приносят в госпиталь, который назван франко-русским госпиталем. Помощь подают врачи 12-го полка Зароастров и Орловский и французы: доктор Депас — Depasse, главный врач китайской ме­дицинской школы в Тяньцзине, и профессор этой школы доктор Уйон — Houillon, а также железнодорожный врач бельгиец Сэрвель, бывший в числе беглецов, спасшихся из Баодинфу. Самый заботливый уход раненым оказывали сестры- монахини, а также монахи ордена маристов и лазаристов.

7 июня в госпиталь принесли секретаря французского муниципалитета Сабу- ро. Он только вышел на крыльцо муниципального здания и был ранен в живот осколком разорвавшейся китайской гранаты. Сабуро промучился несколько часов и скончался в ту же ночь, в присутствии французского консула.

В этот день англичане, которые наблюдали с башни английского муниципали­тета «Gordon-Hall» за окрестностями Тяньцзина, донесли полковнику Анисимову, что в нескольких верстах от города, в стороне Таку, они заметили перестрелку между неизвестными противниками.

Командир английского отряда, так же как и прочие командиры, по правилам международной военной дисциплины, ежедневно докладывали Анисимову о со­стоянии их отрядов. При этом особенной исправностью в докладах отличался англичанин.

Получив это сообщение и желая узнать, не подходит ли к Тяньцзину на помощь какой-нибудь русский или иностранный отряд, Анисимов приказал казакам сделать разведку. Ловцов, Григорьев и Семенов сейчас же выступили.

К вечеру казаки вернулись, привезя 6 раненых и 5 убитых. Сотники Григорьев и Семенов были также ранены. Все офицеры были очень огорчены, когда узнали, что общий любимец, весельчак, остряк и добрый товарищ Григорьев был ранен ударом боксерского копья в грудь, в то время, когда сотня пробивалась через окружившее их скопище боксеров. Рана была не глубокая, но все боялись зара­жения крови от старого и грязного китайского копья.

Но Григорьев не унывал и весело рассказывал неприятный анекдот, который с ним произошел.

— Наша сотня, — говорил он, — как всегда, стояла биваком во дворе француз­ского консула. Сегодня в первом часу дня начальник отряда призвал Ловцова и меня. Придя, мы увидели, что весь отряд стоит в ружье и со знаменем. Подумали, должно быть, опять предстоит какая-нибудь грязная история в грандиозных раз­мерах с китайской рванью. У меня сердце сейчас же екнуло, и чувствовал я себя скверно. Анисимов сказал нам:

«Поезжайте по правому берегу реки Пэйхо, возможно дальше, и узнайте, действительно ли там идет бой. Говорят, это наши идут к нам на выручку. Во что бы то ни стало узнайте. Мне все равно, сколько вас вернется, — хоть половина, хоть два человека».

Мы сказали «слушаюсь», переспросили, по какому берегу нам идти, и пошли.                                                             

Меня остановил полковник Вогак и сказал: «Смотрите не попадитесь! — там весь район занят боксерами». — «Постараемся»,— ответил я и поспешил дого­нять своего командира. Хоть дело было дрянь-табак, но, признаюсь, чувствовал в себе какой-то подъем духа. Подходя к консульству, увидел выезжающую уже         

сотню в 53 человека.

«Опоздал! отстал! как бы там у боксеров и совсем не остаться! — подумал я.

Это не к добру! Как бы чего не случилось!»

И сел на коня и нагнал сотню у городских ворот. Только мы выехали за городской вал, как попали под перелетные китайские гранаты, которые пролетев над всем городом, сыпались, как из мешка, по нашей дороге. Мы стали задувать галопом. Прошли версты две. Впереди увидали деревушку. Перешли на рысь. Показались красные колпаки, которые улепетывали в свои фанзушки. Это были боксеры. Решили плюнуть на них и не обращать никакого внимания, но если покажется их побольше и будут мешать нам, то взять их в оборот. Первую деревню прошли благополучно. ! Сделали еще около 3 верст. Перебрались через мост. Дорога была обсажена деревьями. Видим, наши головные дозоры скачут к нам назад, а за ними бегут китайцы. Решили обработать их, чтобы не путались полосатые. Мы шли в колонне по три. Я как был перед первым взводом, выхватил шашку, скомандовал в карьер и кинулся на

дьяволов. Но за ними, за поворотом дороги, была толпа, человек в 60. Я с командиром сотни бросился в их кашу. Вот тут-то я на кого-то налетел, кто-то на меня, и я почув­ствовал удар в грудь. Кого-то я хватил шашкой, кто-то закричал, и я почувствовал второй удар в бок. Кто-то меня хватил. «Ах, подлецы, ранили!» — мелькнуло у меня в голове.— Только бы не упасть!» Но на седле я сидел еще прочно. Лошадь вынесла меня из этой оравы на дорогу и я увидал, что предо мной улица, — вся запружена галдевшими китайцами с ружьями, копьями и мечами, секирами и даже луками. Ловцов скомандовал «назад», и почти перед носом краснорожих мы свернули с дороги вправо. Гляжу — боксеры тучей налетели на наших казаков и рубили их. Семенов упал вместе с лошадью, у которой каналья-китаец копьем пробил пах. Семенов вскочил и отстреливался из револьвера. Мы отошли назад, спешились и открыли огонь залпами. Это на китайцев подействовало утешительно, ибо они сильно по­убавили свой кураж. Собачьей рысью они стали разбегаться, вопили и потрясали в воздухе оружием. Это дало нам возможность подобрать раненых, которых было 6 человек. Пять убитых лежало на месте. Но дьяволы-китайцы опять подбодрились, так как из соседних деревень сбежались другие боксеры и окружили нас кольцом. Мы бросились в шашки, где чертей было пореже, — пробились и выскочили из этой бойни. Разбойники вопили «ша!» бежали за нами, прямо лезли на нас — голоногие! Укомплектовав достаточное количество волосатых смельчаков и не будучи в со­стоянии двинуться дальше с тяжелоранеными, мы около 6 часов вечера вернулись в Тяньцзин. Я ранен копьем в грудь и бок. Семенов получил удар в шею. Раненая лошадь Семенова все-таки довезла его до города и пала мертвой. 5 казаков убито, 6 ранено, 6 лошадей убито, 14 ранено. Верно, как в аптеке!

Весь этот день китайцы обстреливали концессии и вокзал и особенно пытались уничтожить мост, соединявший вокзал с французской концессией. Скрываясь за солеными бунтами, китайцы стреляли по часовым, охранявшим мост, и пускали по реке горящие шаланды — барки, с целью поджечь мост. Виноградов и его саперы с трудом уничтожили подплывшие пылавшие барки и отстояли мост. Работа была очень трудная, так как гасить огонь приходилось под выстрелами китайцев. Чтобы сообщение по мосту было более безопасным, со стороны моста, подверженной вы­стрелам, были навалены мешки с песком и тюки с ватой, имевшиеся в изобилии в тяньцзинских складах и сослужившие хорошую службу при обороне города.

Наши стрелки целый день вели перестрелку на вокзале. В этот день был убит поручик Архипов, убито 2 стрелка и ранен 21.

СРЕДИ ШПИОНОВ

 

8 июня

 

Китайцам было прекрасно известно все распо­ложение европейских концессий и они стреляли по ним, как по плану.

Благодаря давнишней ненависти китайцев к католикам-французам и их мис­сионерам, выстрелы были главным образом направлены на французскую концес­сию, французское консульство, высокое здание французского муниципалитета, монастырские и госпитальные здания.

Кроме того, китайские шпионы давали самые подробные сведения о том, где и как расположились русские войска. Русский бивак, находившийся на французской концессии, специально обстреливался одной из тяньцзинских импаней — фортов.

Так как канонада города началась неожиданно, то не было возможности пред­варительно выселить из концессий всех китайцев. Среди последних находилось очень много католиков, которым всегда покровительствовали католические миссионеры. Эти патеры постоянно ходатайствовали за них перед военными, если военные арестовывали подозрительных китайцев. Наши военные были очень недовольны вмешательством патеров в военные дела и не давали пощады заподозренным китайцам, но отличить шпиона от крещеного было очень трудно.

Не будет никаким преувеличением, если сказать, что 12-й полк был окружен предателями и при таких ужасных условиях должен был выдерживать осаду. Сигналы подавались либо с крыш европейских домов посредством флагов, либо по телефону Насколько трудно было отличить друзей от врагов в толпе китайцев, живших вместе с европейцами на их концессиях, свидетельствует следующий случай. Бой, слуга французского консула, был схвачен нашими стрелками на крыше французского консульства, откуда он делал какие-то знаки флажками.

Бравый и толковый стрелок 4-й роты Науменко, раненый в руку и назначенный в госпиталь санитаром за расторопность, рассказывал, как он открыл китайскую сигнализацию по телефону:

— Так что, стало быть, когда это мы, значит, раненых на бивак с вокзала всо носили и носили, все больше наших 4-й роты, я в ту пору тоже на биваке был. Меня в руку пулей навылет ранило — рана пустяшная. Так меня ротный на бивак послал. Спасибо сестрице милосердной, французской, что по-нашему не говорит, а мы ее все понимаем. Что прикажет, все понимаем.

Спасибо сестрице — перевязала руку. Лежим это мы в палатке и дивимся. С чего бы это китайские снаряды все на бивак залетают? А мы уж слыхали, что китайцы флагами с крыш машут и сигналы подают своим. Смотрим кругом, а я слушаю. Слышу — упадет снаряд подле бивака и кто-то звонит. Снаряд и звонок. Я обежал

бивак. Гляжу — в китайской фанзе какой-то китайский чиновник с косой по теле­фону переговаривает. Увидит, куда снаряд падает, ручкой повертит, позвонит и трубку к уху. Упадет снаряд, а он сейчас ручкой повертит и в трубку перегова­ривает. Сообразил я, что это значит. Зло меня взяло, и кричу я ребятам: «Ребята, бери ружья, никак тут дьяволы китайские завелись, в той фанзе, по телефону со своими переговаривают!» Мигом разобрали ружья, кто мог, кинулись в фанзу и всех, кого нашли, до смерти забили. Человек пять их там было. Всех соглядатаев перекололи. Потом китайцы уж больше на бивак так метко не попадали.

После этого случая наши саперы были командированы перерезать все провода телефонные и телеграфные, которые вели из концессий в китайский город. Теле­фон, по которому китайцы переговаривали, находился в китайской телеграфной конторе, бывшей подле бивака.

День 8 июня с утра был омрачен печальным известием. Несколько офицеров 12-го полка ночью спали не в палатке, а в китайском доме, покинутом жильца­ми, рядом с биваком. Ночью было душно, и поэтому дверь в доме была открыта. Одна из шальных пуль, которые днем и ночью носились над городом по всем на­правлениям и залетали во дворы, двери и окна, залетела и в эту открытую дверь. Пролетев над головою одного из офицеров, она ударилась в стену и, отскочив, тяжело ранила в живот капитана Васильева, командира 2-го батальона 12-го пол­ка. Через несколько часов капитан скончался в мучениях, оставив жену и детей.

Под вечер, когда канонада несколько стихла, было назначено погребение офи­церов Зиолковского и Архипова и француза Сабуро, а также стрелков, умерших в госпитале от ран. Хотя над городом еще носились гранаты и лучше было бы не выходить из дому, однако на погребение явился французский консул и несколь­ко членов французской колонии и баодинфуских беглецов. Прибыли свободные офицеры, полковник Анисимов и полковник Вогак.

Через окно палаты, в которой я лежал, я видел, как китайские мальчики — цер­ковные прислужники в белых стихарях, поставили перед вратами церкви, быв­шей рядом с госпиталем, черные погребальные столы и церковные подсвечники. Вынесли три простых желтых гроба и тела стрелков, завернутые в одни саваны и положенные на носилки. Старший монах с красивым живым лицом и длинной черной бородой прочитал несколько молитв на латинском языке. Братья-монахи, бледные-худощавые, с опущенными головами, в длинных черных подрясниках, и сестрицы-монахини в темно-синих одеждах, в белых капорах, с крестами на груди, спели грустный хорал.

Неожиданный треск в воздухе испугал всех собравшихся на отпевание. За­звенели и закачались церковные подсвечники, и один из них упал. Китайская шрапнель разорвалась над госпиталем. По удивительному счастью, осколки шрапнели попали только в подсвечники и никого не ранили. Монахи и монахини набожно перекрестились.

Стрелки подняли на плечи своих убитых офицеров и товарищей и понесли на братское кладбище, около бивака. Хор стрелков запел печальную песнь «Со святыми упокой». Стрелки уходили, и песня затихала, и вдруг зазвучали медные звуки полкового оркестра, заигравшего «Коль славен».

И захватывающая грусть и какая-то странная неуместная бодрость вылива­лись из этих медных звуков. Точно чувствовалось, что с этими неунывающими стрелками, с этой молитвой и с этой верой легче оплакать убитых неповинных товарищей и что та же молитва и та же вера дадут силы вынести наступившее тяжелое испытание до конца.

Еще одна потеря. В окопах убит штабс-капитан Францкевич, командир 1-й роты.

Пятый день лежу я во французском госпитале. Как и другие раненые, пользу­юсь самым заботливым уходом со стороны докторов, сестер и монахов и быстро

поправляюсь благодаря сухому воздуху Тяньцзина, но ничего утешительного в совершающихся событиях не вижу.

Пятый день русские и иностранцы день и ночь, в окопах и за баррикадами, отстреливаются от китайцев, и с каждым днем слабеют силы, бодрость и вынос­ливость наших защитников. Запасы патронов и снарядов как у нас, так и у ино­странцев, быстро уменьшаются. К счастью, китайцы, во время своего последнего бегства после неудачного нападения на вокзал, побросали на поле так много ружей Маузера и Манлихера и ящиков с патронами, что 12-й полк несколько пополнил свои огнестрельные запасы на китайский счет. Стрелкам были розданы китайские новенькие ружья и патроны.

Из русского гарнизона в Тяньцзине, состоявшего из 1500 человек, уже выбыло около 200 раненых и убитых, что составляет уже целую роту. Уже 4 офицера были убиты. 8 офицеров были ранены и не могли находиться в строю.

Приходилось драться с противником, который превосходил численностью не менее как в 15 раз русский отряд, так как, по слухам, которые передавались ки­тайцами, вокруг Тяньцзина собралось, кроме 5—7 тысяч войск генерала Не, и около 20 тысяч боксеров, вооруженных огнестрельным оружием. Китайские войска, а тем более боксеры стреляли из ружей очень плохо, так как их солдаты еще недо­статочно хорошо были обучены немцами-инструкторами. Китайцы совершенно не умели стрелять залпами и предпочитали стрелять вверх, вследствие чего их пули большею частью давали перелет. Но из той массы пуль, которые китайские стрелки выпускали беспорядочно, без счета и разбора, многие попадали и выбивали наших стрелков из строя. Каждый час с вокзала или с наших застав приносили в госпиталь то одного, то другого раненого или убитого русского или француза.

Линия обороны, которую должен был охранять тяньцзинский международный отряд в 1800 человек, была растянута на шесть верст. Главная оборона концессий была сосредоточена на вокзале, который необходимо охранять во что бы то ни стало. Ибо если китайские войска перейдут поле, расположенное между вокза­лом и китайским городом, и захватят вокзал в свои руки, то они будут владеть всем левым берегом реки Пэйхо и, поставив батареи, легко могут уничтожить все концессии.

Главные китайские силы расположены к северу от сеттльмента. Рекогносциров­ки казаков Ловцова, Григорьева и Семенова показали, что к югу от сеттльмента китайских войск не имеется. Поэтому все внимание полковника Анисимова было обращено на защиту вокзала и той части концессий, которая подходит к китай­скому городу. Днем наши стрелки еще могли бдительно охранять свои посты. Но изнуренные жарой, бессонными ночами и беспрестанной бомбардировкой китайцев, они выбивались из последних сил, день и ночь бодрствуя на своих заставах.

Помощи мы могли ждать только из Порт-Артура. Но добрались ли благопо­лучно до Тонку казаки с донесениями и французский механик Монье и было ли известно в Порт-Артуре о нашем положении?.. Англичане, наблюдавшие с баш­ни на «Gordon-Hall», снова сообщили, что заметили стычку в верстах пяти на юго-восток от Тяньцзина. Это обозначало, что мы окружены китайцами со всех сторон, и если к нам на выручку идет какой-нибудь отряд из Тонку, то ему при­ходится пробираться с боем.

Мы были осаждены китайцами в Тяньцзине. Посланники, о которых мы не име­ли никаких известий уже две недели, были заперты в Пекине. Отряд адмирала Сеймура, пропавший без вести, был окружен китайскими войсками, и если он еще не погиб весь, то блуждал где-то между Тяньцзином и Пекином.

ПОСЛЕДНИЕ УСИЛИЯ

 

8 июня. Вечер.

 

Весь день 8 июня китайцы бомбардировали город, а к вечеру канонада усилилась.

В палате, в которой я лежал, собралось несколько офицеров, раненых и здо­ровых, русских и французов. Разговор шел на двух языках.

На одном диване лежал штабс-капитан Котиков. Хотя он страдал от раны, но его больше беспокоила не рана, а его 4-я рота, оставшаяся без командира. Коти­ков несколько раз в день подзывал к себе фельдфебеля роты, который был ранен в ногу. Молодой белокурый фельдфебель с толковым, но очень бледным лицом, подползал с обвязанной ногой к своему командиру, старался выпрямиться и до­кладывал, что в 4-й роте все благополучно, только около половины людей убитых, раненых и больных. Крайне опечаленный и озабоченный, Котиков отдавал ему приказания, и фельдфебель уползал, чтобы через своих унтер-офицеров испол­нить приказания ротного командира.

На другом диване лежал подпоручик Пуц с обмотанной ногой. Сидел подпо­ручик Макаров с рукой на перевязи, были и другие офицеры.

Состояние каждого было мучительное. Все чувствовали, что попали в западню, спасение из которой было возможно только чудом.

— Помилуйте! — возмущался нервный доктор, — что это за война! Китайцы совершенно не уважают международных законов. Они прекрасно знают, где на­ходится госпиталь с ранеными. Какое право имеют китайцы уже который день обстреливать госпиталь? Это грубое нарушение неприкосновенности Красного Креста.

— Что это вы вздумали требовать от китайцев культурных обычаев? Вы хотите, чтобы боксеры признавали Женевскую конвенцию? Многого захотели, — заметил один из офицеров.

— Мы должны,— продолжал доктор,— послать какое-нибудь требование китайцам, чтобы они не смели обстреливать наш госпиталь и уважали Красный Крест. Мы, со своей стороны, обещаемся не обстреливать их госпиталя и покажем китайцам пример, как нужно уважать законы войны.

— Неужели вы думаете, доктор, — возразил раненый офицер, — что китайцы что-нибудь поймут из вашей галантности? Цивилизованные европейцы столько лет не признавали никаких основных и человеческих прав за китайцами, не уважали ни их национальных чувств, ни религиозных, ни политических, грубо издевались над их самыми священными обычаями и законами и отнимали и расхищали у них все, что только могли,— и вы хотите, чтобы в такое разнузданное и беззаконное

время, которое называется войной, китайцы верили, что мы будем признавать какие-то законы и права, которые мы постоянно нарушали во время мира.

—    Все это ужасно! ужасно! — вздыхал доктор. — Все мы погибнем, как собаки, и китайцы всех нас вырежут.

— Успокойтесь, доктор! Не так страшны китайцы, как их малюют.

—    Доктор! если уже вы приходите в отчаяние, вы, интеллигентный и понима­ющий дело человек, то что же тогда делать нижним чинам?

—    Каждый не может быть таким храбрым и неустрашимым, как вы! Я нахожу, что наше положение здесь — самое критическое и даже безнадежное, — ответил доктор.

—    Не приходите в ужас и не говорите таких отчаянных слов, которые могут быть услышаны нижними чинами и произвести между ними панику,— сказал самый храбрый офицер.

—    Тут нам уже не о панике нужно думать, а о том, чтобы спасаться как можно скорее из этого проклятого города, пока еще не поздно. Вы слышите? вы слышите?

С воем и шипением над госпиталем пролетела новая граната и с треском раз­билась где-то очень близко. Госпиталь задрожал. Все мы вздрогнули.

—    А вот следующая граната попадет в самый госпиталь, и все мы погибнем под развалинами, — не успокаивался доктор.

— Да перестаньте, доктор! Что вы все волнуетесь? То ли еще бывает?

—  Ну, я не знаю, что еще бывает хуже? — говорил доктор, в отчаянии раз­махивая и вертя руками, точно он хотел отогнать от себя докучливые гранаты.

—  А вот, когда вы, доктор, попадетесь в плен к китайцам и они начнут вас живьем ампутировать и вы лично убедитесь в пользе хирургии, тогда вам будет гораздо хуже, чем теперь,— заметил молоденький ядовитый офицер.

—  Вы, благодетель и друг человечества, напротив — должны нам показывать пример мужества, твердости и выносливости, а вы только расстраиваете всех нас вашими ужасами! — сказал сердито другой.

—  Вот вы увидите, что всех нас вырежут: что вы тогда скажете? — сказал с от­чаянием доктор.

—    Когда нас всех вырежут, тогда мы решительно ничего не увидим и не скажем!

О чем же вы беспокоитесь? Примите каких-нибудь успокоительных капель, что ли!

Французский доктор, добродушный и не унывающий Уйон, сообразил раз­говор и ободрял своего коллегу по-русски:

—    Nichevo! Nichevo!

В палату быстро вошел молодой полковой адъютант Карпов, признанный полковыми дамами вне конкурса за красоту, элегантность и остроумие. Несмотря на осаду, он всегда был безукоризненно одет, носил китель и фуражку снежной белизны и даже на позиции, как говорили, выезжал щеголем. Его друзья гово­рили, что он был очень храбр, но его преследовали китайские гранаты и каждая лошадь, на которую он садился, была под ним убита. Поэтому его просили ходить пешком, чтобы не губить полковых лошадей.

На этот раз его безупречный китель, аксельбанты и лакированные сапоги были измяты и в пыли.

Он был очень бледен и взволнован.

—  А! Карпов! Ну, скорее! какие новости? опять лошадь убита? Ну садись к нам и рассказывай! Хочешь красного монастырского вина? Что нового? Что ты так бледен? Что делает Анисимов?

Вопросы посыпались с разных сторон.

—  Oh! Mr. Karpoff! Bonjour! Comment ca va? Quelles nouvelles nous apportez vous? О! господин Карпов! Как дела? Какие у вас новости? — заговорили французы и стали крепко пожимать руки Карпову

—  Tres mal! Tres mal*! (Очень плохо! Очень плохо! (фр.) (здесь и далее в сносках даны переводы, сделанные ре­дактором настоящего издания.)) — ответил Карпов, сел среди товарищей, выпил стакан вина и стал рассказывать. Каждое его слово переводилось французам.

—  Господа, поздравьте меня,— говорил Карпов,— едва не был убит и спасся самым непонятным образом!

—    Опять чудесное спасение на лошади?

—    Нет! Я сидел у вокзала, на каком-то деревянном ящике...

—    Пули, гранаты и шрапнели носились вихрем...— перебил кто-то.

—    Господа, не перебивайте! дайте ему говорить!

Карпов продолжал:

—  Сижу я на ящике. Вдруг над моей головой раздается удар шрапнели, и я лечу с ящика на землю. Хороший заряд шрапнели попал в ящик, разбил его в не­скольких местах и ранил стрелков, которые были вблизи. Я поднялся с земли ошеломленный, осмотрелся и увидел, что у меня все в порядке. Нигде не ранен.

—    Ты неуязвим, как боксер. Ну а что Анисимов?

—  Господа, наши дела очень плохи! Китайцы открыли такую ожесточенную канонаду по вокзалу, что, вероятно, они хотят повторить свою атаку ночью.

Командир полка предугадывает общее нападение китайцев и намерен увести с вокзала все роты. Я должен сказать вам по секрету, что наше положение очень тяжелое и мы должны быть готовы ко всему. Командир полка приказал, чтобы все офи­церы были на своих местах и приготовились на случай отступления. Приказано нашему артиллерийскому обозу снять все лишние тяжести. Полковник Вогак уже предупредил иностранцев о возможности отступления. Если китайцы возьмут у нас вокзал, то 7-я рота Полторацкого должна будет отбиваться и прикрывать мост до тех пор, пока весь отряд не уйдет из Тяньцзина. Затем приказано сломать мост, отступать и промышлять, как Бог укажет. Англичане пойдут в авангарде отряда. За ними русские, жители, раненые, иностранцы и обоз. Раненые, женщи­ны и дети будут посажены на двуколки. В арьергарде останутся немцы, которые должны будут удерживаться в медицинской школе и на кладбище до последней возможности. Как видите, положение весьма неутешительное! Город пылает от пожаров, и русское консульство сгорело дотла.

Все молча переглянулись.

Каждому живо представилась печальная картина поспешного отступления. Отчаянное бегство с городскими жителями, женщинами, детьми и ранеными. Бесконечный, растянутый обоз! Беспрерывное нападение китайцев.

Перестрелка, крики, слезы и общая паника!

— Вот видите! я вам говорил, но вы мне не верили. Все пропали! — заговорил расстроенный доктор и снова безнадежно замахал руками.

— Нет! — сказал более бодрый офицер,— я убежден, что Анисимов никогда не отдаст вокзала китайцам и не уйдет из Тяньцзина! На то он Анисимов! Конеч­но, он сделает все приготовления к отступлению, но он не уйдет. Да разве бывало когда-нибудь, чтобы русские отдавали свой город неприятелю и бежали?

— Но ты забываешь, что концессии наполнены мирными жителями, которых мы должны спасать. Мы поневоле должны будем отступить, чтобы вывести всех жителей из города. Иначе нас перебьют здесь всех до одного, если мы останемся без вокзала и будем укрываться в домах.

— Нас так же хорошо могут перебить в дороге, во время нашего отступления.

— Но в поле при отступлении мы можем, по крайней мере, отбиваться и отстре­ливаться. А что мы сделаем здесь, в этих узких и скрещенных улицах? Конечно, без жителей и женщин мы бы засели здесь и отбивались до последней капли крови.

— Никуда мы, господа, не уйдем и благополучно выдержим осаду. Анисимов никогда не отступит!

— Пропали! Все пропали! — вздыхал доктор и размахивал руками еще энер­гичнее.

Появился забайкальский казак с бурятским лицом, с круто загнутой шапкой, в белой рубахе, почерневшей от трудов, с кривой шашкой сбоку и с запиской в руках. Записка сообщала, что командир полка приказывает всем офицерам быть готовыми на случай отступления.

Здоровые и раненые офицеры крепко и молча пожали друг другу руки и разо­шлись. В нашей палате остались только Котиков, Пуц и Макаров.

Канонада китайцев усилилась. Завывая над городом, пролетали гранаты. Со звоном в стены и плитяные дорожки госпитального двора ударялись пули.

Было уже совсем темно, когда к нам в палату вошла красивая женщина в про­стой соломенной шляпке и с засученными рукавами. Она была очень взволнована, и слезы едва держались в ее больших черных глазах.

Я сейчас же узнал ту спортсменку, которая подала мне воды, когда стрелки несли меня с вокзала в госпиталь.

Она назвала свою фамилию:

— Люси Пюи-Мутрейль.

Офицеры и я поспешили выразить ей свои лучшие приветствия на русско- французском языке:

— Весь русский отряд прекрасно вас знает как свою замечательную героиню и гордится, что имеет такую неустрашимую сестру милосердия.

— Господа, я нахожусь без крова и обращаюсь к вашему покровительству,— сказала сестра Люси.

Мы были удивлены и не понимали, в чем дело. Она продолжала:

— Господа, вы знаете, как я работала несколько дней на вашем биваке, перевязы­вая ваших раненых. Сегодня весь день я работала в этом госпитале, помогая вашим врачам и ухаживая за вашими солдатами. Я не хочу и не могу больше вернуться в тот дом, в котором я жила раньше. Я желаю остаться сестрою милосердия при вашем отряде. Я просила у монастырских монахинь разрешения поселиться здесь, чтобы быть ближе к раненым. Но мне отказали. Тогда я просила позволить мне, по крайней мере, проводить здесь ночи. Но монахини не разрешили мне и этого говоря, что, по правилам святого монастыря, это совершенно невозможно для такой легкомысленной женщины, как я. Теперь я без крова и приюта.

Мы были поражены, недоумевали и решили позвать старшего полкового врача Зароастрова и старшую сестру-монахиню — для переговоров.

— Успокойтесь, сударыня, — говорили мы, — будьте уверены, что все это недо­разумение, которое сейчас же будет улажено. Русские слишком высоко ценят ваши услуги в такие тяжелые дни. Мы слишком дорожим вашим самопожертвованием и участием к нашим раненым.

Когда пришли доктор Зароастров и старшая сестра-монахиня, мы рассказа­ли им, в чем дело, и доктор Зароастров поручил мне передать монахине и Люси Пюи-Мутрейль следующее:

— Старший врач русского 12-го полка, доктор Зароастров, от имени русского отряда приносит глубокую благодарность г же Пюи-Мутрейль за ее самоотвержен­ную деятельность с первых же дней бомбардировки. То, что сделано ею за эти дни, выше всяких похвал. Старший врач весьма рад, что она желает и дальше помогать раненым, и официально назначает ее сестрой милосердия при русском отряде. Так как теперь в главном французском госпитале, по случаю военного времени, образован соединенный франко-русский госпиталь, то доктор Зароастров, как

старший врач, просит старшую сестру оказывать всякое покровительство и со­действие новой сестре милосердия, отвести ей комнату, где она могла бы жить, а прежде всего дать ей поужинать.

Старшая сестра-монахиня прослезилась, ответила, что она очень рада оказать приют такой самоотверженной женщине, и поспешила исполнить все требования доктора Зароастрова.

Сестра Люси была очень счастлива и до конца Печилийской экспедиции не расставалась с русским отрядом. Сотни раненых были ею перевязаны, обо­дрены и приласканы.

 

8 июня. Ночь

 

Беззвездная и безлунная тревожная ночь быстро спустилась над измученны­ми концессиями Тяньцзина. Чем она кончится? Какое утро ждет нас? Или, быть может, «заутра казнь»?

В госпитале было тихо. Офицеры и солдаты чуть слышно переговаривались друг с другом либо спали. Но трудно было спать в эту ночь... С вокзала доносилась ожесточенная убийственная перестрелка. Видно, китайцы напрягали все усилия, чтобы выбить русских, которые засели в окопах, бились, бились и не умирали. Слышно было, как среди китайской ружейной беспорядочной и беспрестанной трескотни срывался резкий и гулкий залп наших, эхом отдававшийся в стенах концессий и ободрявший стрелков, лежавших в госпитале... Встрепенутся стрелки и начнут шептаться... «Слышь? наш залп! Здорово закатили!»

Пули залетали в наш сад, но от них, слава Богу, еще можно было уберечься в стенах госпиталя. К нам в открытые окна они еще не попадали. Но жутко было, когда над городом жужжа реяли гранаты и с такой силой и треском вонзались в соседние каменные здания, что весь госпиталь грохотал.

Когда минутами затихало, слышно было, как страдали раненые... Вздохи!.. Стоны!.. «Ох, Господи!» — доносилось из темных палат, едва освещенных керо­синовыми лампами и фонарями... Было замечено, что китайцы, жившие вместе с нами на концессиях, стреляли в освещенные окна европейцев. Поэтому в го­спитале было воспрещено держать ночью большой свет в палатах.

Было слышно, как в соседней палате стонал Попов и тяжело вздыхал француз­ский унтер-офицер, бравый и красивый, с большой черной бородой, безнадежно раненный в живот.

В нашей комнате было тихо... Офицеры дремали. Неохота было говорить друг с другом. И о чем говорить? О том, что наше положение безвыходно? Что нас могут вырезать? Все мы это сознавали, мучились и молчали.

В моей просторной постели я ворочался с боку на бок, хотел, но не мог заснуть... Меня мучили и гранаты, и не прекращающаяся трескотня ружей... Я внимательно прислушивался, как пули падали к нам в сад и срывали ветки и листья с розовых акаций, бывших в полном цвету и так нежно благоухавших...

«Боже мой! Когда же наконец все это кончится!.. Какое мучение! Ведь китайцы могут так перестрелять всех наших стрелков!.. А что, если они в самом деле про­рвутся через наши заставы?., переколотят всех часовых... и ворвутся на концессии, в улицы, в дома, в госпиталь?.. Что же тогда с нами будет?.. Вырежут? поголовно? одного за другим? нет, будут резать десятками, кучами... Будут мучить, с остер­венением, с наслаждением... Страшно подумать... Нет, этого быть не может!.. Но отчего же нет? Ведь другие же погибали такой страшной мучительной смертью! То же самое может и с нами случиться... Чем мы лучше других?.. Ужасно!»

Раздался шорох... шаги... Я вздрогнул... это была сестра Габриэла, с прозрачными глазами. Она шла с фонариком по коридору. Я ее окликнул шепотом:

— Ма soeur! Ма soeur Gabrielle! venez ici! Сестра! Сестра Габриэла! Придите сюда. Сестра Габриэла неслышно вошла. Я едва мог разглядеть ее лицо под белым капором.

— Что вам угодно, monsieur?

— Скажите, пожалуйста, который час?

— Около 3 часов ночи.

— Как китайцы, сильно стреляют? Не правда ли?

— Как всегда.

— А вы разве не боитесь быть убитой китайцами, сестра? Разве вам не страшно?

— Нет! я всегда готова к смерти и рада встретиться с Богом.

— Но я хочу жить. Я вовсе не хочу умирать!

— Vous pouvez aimer la vie, mais il faut etre toujours prepare a la mort. Вы можете любить жизнь, но вы должны быть всегда готовы к смерти.

— А вы разве не хотите жить, сестра?

— Нет! умереть лучше. Я буду покоиться на небесах, на лоне у Бога. Там так хорошо, так сладко, так светло и безмятежно! Извините меня. Мне нужно идти. Вы слышите? — стучат — принесли раненых. Спокойной ночи! Спите спокойно! Bonne nuit, monsieur! Dormez bxen, monsieur! Bonne nuit!

Сестра Габриэла с прозрачными глазами кивнула головой и также неслышно вышла.

В госпитальные ворота стучались. Это принесли новых раненых. Вероятно, с вокзала.

Мне вспомнились слова сестры Габриэлы: «Il faut etre toujours prepare a la mort...» Нужно быть всегда готовым к смерти. Какое спокойствие у такой молодой жен­щины! И какая вера! Не от мира сего. Но я от мира сего! Я вовсе не хочу умирать! Я хочу жизни, Боже! Я хочу жить и наслаждаться Твоею жизнью и Твоим миром! Я еще так молод и так полон потребности жизни! счастливой кипучей жизни! Боже мой! да к чему же я создан Тобой как не для жизни и счастья? К чему же отнимать у меня жизнь на ее расцвете, не дав мне даже насладиться всеми ее радо­стями? Я столько готовился к жизни, учился, работал, чтобы пройти жизненный путь как можно осмысленнее и счастливее... Ведь это нелогично! А в жизни все должно быть разумно и последовательно. Какой смысл в моей жизни, если она оборвана преждевременно и таким диким образом в этой западне? на чужбине, вдали от всех близких... И какой смысл в смерти, если она врывается в самый разгар жизни?.. Я так верил в китайцев и в их традиционную вековую дружбу с Россией... Приехал, наконец, в Китай, за 16 тысяч верст, и встретился с этими умными китайцами, которых так уважал за их Конфуция... Но, Боже мой, что же они теперь делают? Где же эта дружба, их мудрость и испытанное миролюбие? Это какая-то насмешка над историей... над здравым смыслом...

В узкий просвет окна я увидел близкое зарево, огонь и клубы дыма. Где-то рядом загорелся дом, зажженный китайским снарядом.

«Что же это? Скоро и наш госпиталь загорится? Тот дом наверно никто не тушит... Я здесь лежу, а ведь там, в окопах, наши офицеры и стрелки все бьются, бьются, из последних сил бьются и один за другим падают... Потом начнется несчастное отступление... Меня с другими ранеными взвалят на солдатскую двуколку... По­тащат, в темноте, по оврагам... Нападут китайцы... Выстрелы... крики... стоны... Что же это? Варфоломеевская ночь начинается? Боже, да будет воля Твоя! Будь что будет! Постараюсь заснуть... Это самое лучшее... Надеюсь — я засну не в по­следний раз...»

Я закрыл глаза, завернулся в одеяло, как Цезарь в тогу, и, обессиленный и из­мученный, скоро заснул под трескотню китайских ружей.

ОСВОБОЖДЕНЫ!

 

9 июня

 

В три с половиной часа утра китайцы всеми силами об­рушились на овраг, в котором засели наши роты, охранявшие вокзал. Но наши выбивавшиеся из сил стрелки и офицеры решили не пропустить китайцев. Со­брались с духом...

— Вон по гребню насыпи!.. Видишь?.. По постоянному прицелу!.. 400 шагов!.. Курок!.. Пальба ротою!.. Пли!.. — кричали в утреннем полусумраке ротные коман­диры, промокшие от свежей росы, пота, обрызганные кровью, осыпанные песком, грязью, задымленные, волнуясь и не сводя глаз с длинной цепи китайских войск, которые все в большем числе высыпали из-за насыпи железной дороги.

Грянул залп! другой! третий!.. удачно!.. Роты, собравшиеся вокруг вокзала, дружно поддерживали друг друга. Китайцы не устояли и начали отступать.

Перестрелка стала ослабевать и к полудню совершенно стихла. Бой, по- видимому, кончился. Из наших окопов унесли 12 убитых стрелков и 28 раненых.

Но китайцы не успокоились и спустили по реке два брандера — две горящие барки, наполненные хворостом, чтобы сжечь наш мост. В то же время они от­крыли по мосту огонь шрапнелью.

Подполковник Илинский, подпоручик Виноградов с саперами и матросами бросились выручать мост. Развели мост. Перехватили горящие барки и пропусти­ли плавучий огонь, а также китайские трупы, которые кучами сбились у моста и так заражали воздух, что по мосту было трудно проходить. Мост был спасен.

Китайцы все не отчаивались. Перед вокзалом неожиданно выросла новая ки­тайская батарея, которая сейчас же открыла огонь. 5-я рота Черского и 7-я Полто­рацкого бросились недолго думая на батарею, выбили китайских артиллеристов и взяли одно орудие. Неугомонный и неустрашимый Полторацкий со своей ротой снова забрался в китайский город, снова был остановлен, возвращен обратно и снова получил отеческое увещание от командира полка не увлекаться.

Китайский огонь мало-помалу совершенно затих. Ни по городу, ни по вокзалу китайцы больше не стреляли.

После целой недели тревог и отчаяния тяньцзинцы в первый раз передохнули. Мы не знали, чем объяснить неожиданное молчание китайских батарей.

Китайцы — перебежчики рассказывали в госпитале, что, по слухам, в китай­ском лагере произошли раздоры между войсками и боксерами.

10 июня

Китайцы с утра молчат, но что-то строят и укрепляют против нашего правого фланга на вокзале. Безмолвие на китайских батареях странно и подозрительно. Что они замышляют?

Полковник Анисимов хотел сделать вылазку, чтобы помешать китайцам воз­водить их новые укрепления, но к нему неожиданно прискакал, весь в пыли, на взмыленной лошади, казак Дмитриев, один из тех трех казаков, которые 6 июня были отправлены из Тяньцзина в Тонку с донесениями.

Казак чудом проскочил через кольцо китайских застав и батарей, окружавших Тяньцзин, и привез записку от генерала Стесселя, который сообщал Анисимову, что он со своим отрядом наступает на Тяньцзин и приказывает Анисимову со­действовать его наступлению и выбить китайцев с восточного фронта, так как отряд Стесселя подходит с юго-восточной стороны.

Слава Богу! Мы освобождены!

Анисимов приказал Ширинскому взять 4 роты и 2 десантных орудия и пробить­ся через городской вал, окружающий Тяньцзин и занятый китайцами. Анисимов хотел представить своему бригадному начальнику генералу Стесселю 12-й полк в блестящем виде, как будто короткой, но тяжелой осады и не бывало, — и при­казал всем людям одеть чистые запасные рубахи.

Забыв труды осады, стрелки действовали как на параде. Взобрались на город­ской вал, полезли прямо на большую 6-дюймовую пушку, стоявшую у городских ворот и причинившую нам столько бедствий, переколотили прислугу, забрали пушку и так напугали китайцев, что те в смятении бежали со всего городского вала. 12 наших стрелков были ранены.

Роты 12-го полка перебрались через вал, и в 3 часа дня вдали показался 9-й полк, который шел навстречу, под выстрелами китайских импаней.

Радостное «ура» двух сошедшихся братских полков одной Квантунской бри­гады прокатилось по равнине.

ШТУРМ ФОРТОВ ТАКУ

 

3 июня

 

К 3-му июня адмиралам, командовавшим между­народной эскадрой в Таку, были известны следующие данные о положении дел.

Адмирал Сеймур со своей экспедицией находился неизвестно где между Тянь­цзином и Пекином, отрезанный от Тяньцзина китайскими войсками, боксерами и разрушенной железной дорогой.

Около 2000 китайских правительственных войск прибыло в форты Таку. По слухам, китайское правительство решило стянуть к фортам Таку значительное количество своих войск. Не было сомнения, что эти меры принимались с целью воспрепятствовать дальнейшим высадкам иностранных войск в Таку.

Из Пекина было получено известие об убийстве китайскими солдатами чи­новника японского посольства. Князь Дуань, верховный предводитель боксеров, был назначен главнокомандующим всех войск в Китае. Его ближайшими совет­никами и главными членами Цзунлиямыня были назначены ненавистники ино­странцев — маньчжуры Юй Сянь и Ган И и министр юстиции — китаец Чжао Шу Цяо. Поэтому 2 и 3 июня на крейсере «Россия» у старейшего в чине, начальника русской Тихоокеанской эскадры, вице-адмирала Гильтебрандта, состоялись за­седания адмиралов международной эскадры.

На этих заседаниях было выяснено, что образ действий китайцев в отношении союзников носит безусловно враждебный характер. Они уже пытаются разрушить железную дорогу между Таку и Тяньцзином и даже закладывают мины в устье Пэйхо. Поэтому решено принять немедленно меры к тому, чтобы сохранить со­общение с Тяньцзином и держать вход в реку Пэйхо свободным.

Так как на фортах китайцы стали обнаруживать какую-то лихорадочную де­ятельность, то на последнем утреннем заседании 3 июня адмиралы постановили вручить ультиматумы Чжилийскому вице-королю Юй Лу и коменданту крепости Таку генералу Ло Юн Гуаню с требованием передать им форты к 2 часам ночи. В случае к этому сроку форты не будут очищены китайскими войсками, то со­юзники будут вынуждены взять форты силою. При этом адмиралы постановили ожидать ответа от китайского генерала до 4 часов утра.

Ультиматум был подписан: от имени России — вице-адмиралом Гильтебрандтом, Франции — контр-адмиралом Куржолем, Англии — контр-адмиралом Брюссом, Германии — капитаном 1 ранга Гулихом, Японии — капитаном 1 ранга Нагаминэ, Италии — капитаном 1 ранга Казеллой, Австрии — капитаном Монтальмаром.

Ультиматум был передан китайскому коменданту Ло лейтенантом Бахметье­вым, командиром одного из наших миноносцев. Его сопровождал в качестве переводчика английский лоцман Джонсон.

Генерал Ло принял нашего офицера любезно и сказал, что он согласен сдать форты, но желал бы знать, намерены ли союзники занять все форты или один по их выбору. Свой ответ комендант обещал дать до назначенного срока.

В то же время в Тяньцзин был послан с одним матросом мичман Шрамченко, которому было поручено доставить ультиматум вице-королю Чжилийской про­винции.

Предстояло взять миром или силою четыре форта: 2 на левом берегу Пэй-хо — Северо-западный и Северный и 2 на правом — Южный и Новый. Позади Северо-западного форта находилась брошенная импань. Форты, тянувшиеся на протяжении трех верст с юга на север вдоль морского берега, были вооружены сильной артиллерией в 240 орудий разных систем и калибров, из которых 54 орудия было новейшей системы Армстронга. Орудия были прочно установлены, имели круговой обстрел и могли обстреливать как устье реки, так и реку, которая благо­даря своим постоянным извивам, на протяжении 12 верст от устья вверх, четыре раза идет почти параллельно фортам. Расстояние между фортами, запирающими устье, не более 100 сажен.

Так как большие суда могут подойти к морскому берегу не ближе 20 верст, то форты Таку могут быть взяты только канонерскими лодками, при условии, если они будут пропущены в реку и обречены на уничтожение.

Такими лодками, которые были назначены бомбардировать форты в случае не­обходимости, были: русские — пришедшие накануне из России «Гиляк», «Кореец», «Бобр»; французский — «Лион»; английские — «Альджерин» и контрминоносец «Вайтин» и германский — «Ильтис».

Жители в Таку и Тонку получили приказание в течение часа оставить дома и перейти для безопасности на американское военное судно «Монокаси», которое было поставлено далеко в реке, по возможности вне поля выстрелов.

В устье реки появились китайские шаланды, которые, не стесняясь присутствия иностранных военных судов, смело закладывали мины вдоль бара. Английский «Вайтин», проходя через бар, задел одну из мин, которая почему-то не взорвалась.

В 5 часов вечера у командира «Бобра» Добровольского был собран военный совет из русских и иностранных командиров лодок и миноносцев, которые вы­работали порядок боя и расположение судов. Сигнал к бою должен был подать «Бобр».

Десантный отряд, составленный на случай боя под общим начальством гер­манского капитана Поль, имел: 350 английских матросов под командою капитана Крадок; 230 японских под начальством капитана Хаттори; 130 германских; 50 ав­стрийских, 25 итальянских с лейтенантом Танка.

В тот же день в Таку пришел крейсер «Адмирал Корнилов», доставивший сводную роту 12-го полка из 168 человек под командою поручика Станкевича. Рота была сейчас же перевезена на баржах в Тонку и получила приказание при­соединиться к международному десанту, который остановился биваком около станции железной дороги.

В 8 часов 30 минут вечера «Бобр» переменил свое место и стал ниже «Корей­ца». «Альджерин» и «Вайтин», стоявшие в устье между фортами, также перешли и стали ниже «Бобра» у поворота реки. Таким образом, к ночи, по линии, почти параллельной фортам, растянулись суда: «Вайтин», «Альджерин», «Бобр», «Кореец» и «Гиляк». За следующим поворотом реки вверх по течению, также параллельно фортам, стали: «Лион», «Ильтис», «Атаго» и «Монокаси».

Оставалось два часа до решительного срока. На фортах вспыхнули два элек­трических прожектора, навели свет на лодки, стоявшие в тылу и снова потухли. Комендант крепости генерал Ло получил по телеграфу, соединявшему крепость с Тяньцзином, приказание ни в каком случае не отдавать фортов Таку иностранцам.

Проверив прожектором, что почти все канонерские лодки стоят на прежних местах, по которым уже давно наведены фортовые орудия, и зная, что иностранцы приведут свою угрозу в исполнение, а исход боя мог быть для китайцев скорее удачен, чем наоборот, и не особенно доверяя всемогуществу иностранных войск, особенно после неудачи Сеймура, генерал Ло, повинуясь повелению из Пекина, приказал открыть огонь по лодкам, не дожидаясь, когда иностранцы сами начнут штурмовать.

Ночь была темная. Черная длинная линия фортов, грозная и безмолвная, едва была заметна при тусклом сиянии луны, прятавшейся за облаками. До решитель­ного срока оставался час и десять минут. Томительное ожидание...

— Сдадут или будут стрелять?

— Конечно, сдадут! разве китайцы решатся отстаивать свою крепость? Ну, выпустят несколько снарядов, попугают, а потом непременно сдадутся... — так думали наши офицеры и не особенно беспокоились о наступающем бое.

На всех судах разведены нары и орудия заряжены...

На новом форту сверкнул огонь. Грянул выстрел, и граната жужжа пронеслась над «Гиляком». Форты засветились. Снаряды за снарядами проносились над лодками. На наших судах пробили боевую тревогу. Сперва «Бобр» подал сигнал, затем «Гиляк», «Кореец» и «Альджерин» стали отвечать своим огнем.

Расстояние от «Гиляка» до ближайшего Северо-западного форта было 700 са­жен, а до самог о отдаленного Нового форта — 1200. Снаряды за снарядами очень точно пролетали над лодками, но еще ни одна не была задета. Возможно пред­полагать, что китайские орудия были наведены на лодки в полную воду. Гак как при начале боя был отлив, то суда опустились, что и вызвало перелет снарядов.

Французский «Лион» и германский «Ильтис» спустились вниз по реке и, от­крыв огонь на ходу, присоединились к союзникам. Английские контрминоносцы

«Вайтин» и «Фэм» атаковали 4 китайских истребителя миноносцев. Китайцы пробовали защищаться ружейными и пистолетными выстрелами, но несколько английских выстрелов из орудий заставили китайцев бежать. Англичане отвели взятые в плен истребители в Тонку. По пути китайским 5-дюймовым снарядом был разбит один из котлов на «Вайтине».

Семнадцать гранат и одна шрапнель попали в германскую лодку «Ильтис» и совершенно разбили ее верхнюю палубу. Ее командир Ланц был тяжело ранен 25 осколками стали и дерева и потерял ногу. При этом германцы впервые лично познакомились с прекрасным действием германских гранат из крупповских ору­дий, которыми были вооружены форты Таку. Один германский офицер и шесть нижних чинов были убиты, 17 ранены. Одна граната произвела взрыв и пожар на французском «Лионе». Из его команды 1 был убит и 46 ранено. Японец «Атаго» не принимал участия в бою, так как у него была попорчена машина. Другой японец «Кагеро», находился по ту сторону бара и вместе с русскими миноносцами зорко наблюдал за китайским крейсером «Хай Тен», который, однако, не выказывал ни малейшего намерения вмешаться в бой. На крейсере был флаг китайского адмирала.

Форты и канонерские лодки продолжали громить друг друга. Боевым элек­трическим фонарем «Гиляк» стал кидать ослепительные лучи света на форты, которые ответили дождем снарядов по «Гиляку» и соседним лодкам.

Разорвавшаяся граната ранила осколками сигнальщика, комендора и минного офицера лейтенанта Богданова, бывшего на марсе.

Осколок резнул ему рот, щеку и ухо. Шедший к фонарю квартирмейстер Иванов свалился на ходу: осколком ему снесло голову.

Но ни офицеры, ни матросы не обращали внимания на проносившиеся снаряды и все были на своих местах. Комендоры быстро заряжали орудия и производили выстрел за выстрелом. Одни матросы стояли у элеватора, принимали снаряды, другие подавали их на тележке к орудию.

Было около 3 часов утра, когда комендор доложил артиллерийскому офицеру лейтенанту Титову, что у 75-миллиметрового орудия потухли электрические лампочки, освещавшие прицел и мушку. Титов осмотрел провода, исправил их и, когда лампочки засветились, снова вернулся к орудию.

Взрыв, оглушительный грохот и сильный удар в спину сбили с ног Титова. Он упал ниц и, почувствовав жестокий ожог спины, однако имел силу вскочить и броситься в сторону от взрыва.

Ничего не понимая и ничего не чув­ствуя, Титов оглянулся. Перед ним лежа­ли матросы. Другие стояли в столбняке и с немым ужасом глядели на Титова, у которого волною пламени, вырвавшей­ся из элеватора, обожгло лицо, голову, грудь, спину и руки. Огнем был сожжен дотла его китель. От совершенно испе­пелившейся фуражки остался один околышек. Почувствовав нестерпимую боль по всему телу, Титов понял, что с ним случилось. Доктор Свечников перевязал всего израненного и обожженного Титова.

Это был взрыв патронного погреба для орудийных снарядов, произведенный китайской гранатой. Взрывом 136 патронов была сорвана и выпучена палуба над погребом, произведен пожар в жилой и на верхней палубе около орудий. Огонь охватил стоявшие на палубе снаряды и людей, но, по счастью, снаряды не дали взрыва. Этим огнем был жестоко изранен лейтенант Титов, убито 5 и ранено 38 нижних чинов.

Однако ни командир «Гиляка» Сарычев, который продолжал наводить 120-мм орудие, ни его офицеры Бахирев, Веселаго, Фукс и Беренс не потерялись и не прекращали огня из других орудий. Пожар был залит брандспойтами и ведрами в 15 минут. Инженеры-механики Буссе и Лавров немедленно нашли и с матро­сами заделали пробоину и исправили машину, так что через два с половиной часа корабль мог снова двигаться. Но и матросы «Гиляка» не дрогнули и вместе с офицерами упорно и неустрашимо продолжали одновременно спасать свой корабль и громить форты. Кочегар Плужников пробрался в самое опасное место пожара и, зная, что рядом с ним находится 120-мм патронный погреб, шлангом потушил пожар. Он был сильно обожжен и, сделав свое дело, потерял сознание. В то же время в этот погреб, грозивший ежеминутно взрывом, спустился рулевой Улановский и, стоя по пояс в воде, подавал патроны, чтобы пушка могла действовать безостановочно.

Уже после боя, когда на «Гиляке» стали считать раны и недостающих товари­щей, в обломках нашли сожженное тело с обнаженными мускулами и жилами, с металлической цепочкой и фельдфебельской дудкой на груди. Это было тело

храброго фельдфебеля Федора Гурьева. От водолаза Злобина остался один уголь. А от марсового Янченко, бывшего в погребе при взрыве, не осталось и следа. Даже офицерский повар-француз Жан Батист был обожжен, туша пожар. Всего на «Гиляке» было убито 8 человек, ранено 48.

В 3 часа утра в корпус «Корейца» угодил первый китайский снаряд. Над бом­бовым погребом загорелась кают-компания.

— Пробить малый пожар! Затопить кормовые, бомбовый погреб, крюйт-камеру и патронное отделение! — раздалась команда командира Сильмана.

Живо матросы стали накачивать ручные и паровые пумпы, разнесли шланги и быстро потушили пожар.

Обрадовались китайцы своему успеху и стали выпускать снаряды по «Корейцу» все в одну точку. Один их снаряд пронизал насквозь и разрушил все офицерские каюты правого борта и водонепроницаемую переборку в машинное отделение.

Лейтенант Бураков спускался по трапу вниз, чтобы по приказанию команди­ра наблюдать за тушением пожара, и упал бездыханный, пронзенный осколком гранаты в шею. С ним были убиты 3 матроса.

Несмотря на пожар, люди продолжали свое дело по расписанию и командир «Корейца» Сильман приказал производить стрельбу из 8-дюймового правого орудия пироксилиновыми бомбами. После второго выстрела на одном из фортов взвился клуб дыма и огня и раздался взрыв порохового погреба. Ура! — закричала радостно команда.

Но китайцы сейчас же отомстили. Их граната пробила правый борт над верхней палубой и, разорвавшись, разбила вдребезги кочегарные вентиляторы. Осколками снаряда был смертельно ранен в обе ноги лейтенант Деденев.

Взошло солнце, которое бедный Деденев видел в последний раз. Его положили в уцелевшую каюту. Истекая кровью и геройски перенося непереносимые стра­дания, он все время расспрашивал о ходе боя и с нетерпением ожидал известия о победе. В 3 часа 15 минут дня, когда на всех фортах уже давно развевались со­юзные флаги, лейтенанта Деденева не стало.

Кроме этих роковых снарядов, еще несколько гранат влетело в корпус «Корейца» и пробило и поломало переборки, вентиляторную машинку. К концу боя, кроме двух офицеров, на «Корейце» было убито 9 матросов и ранено 20.

Потеряв двух своих лучших товарищей, все офицеры «Корейца» не потеряли самообладания и уверенности в победе. Все офицеры, от старшего лейтенанта Тундермана, старшего механика Зражевского и до младшего мичмана Реннен- кампфа, сменившего Буракова, отстаивали вверенный им корабль и не давали молчать своей артиллерии.

Счастливее всех других лодок оказался «Бобр». Разделяя все труды, опасности и тревоги своих сотоварищей, поддерживал их своим огнем и безостановочно поражая ядрами китайские форты, «Бобр» взорвал пороховой погреб Нового форта, но сам никаких серьезных повреждений не получил и, по редкой счаст­ливой случайности, все офицеры и матросы «Бобра» из адского огня, которым они были окружены, вышли целыми. Судовой врач «Бобра» Русанов перевязывал раненых на «Корейце», так как врач последнего Кальнин был оглушен снарядом и несколько часов лежал в обмороке. Как это ни странно, но на одной из рей «Бобра», нетронутого снарядами, все время боя держались два голубя.

В 1 час ночи, когда раздались первые выстрелы с китайских фортов по лодкам, русский десант Станкевича, высаженный на левый берег Пэйхо, соединился с японцами, германцами и англичанами у заброшенной батареи и двинулся впе­ред походным порядком. В авангарде шли германцы под прикрытием дозоров.

В 800 шагах от форта международный отряд остановился и стал ожидать, когда ослабеет огонь китайских орудий. В 1/2 часа ночи, когда уже светало и опасно было оставаться в виду фортов, капитан Поль собрал на совещание всех коман­диров. Ввиду того что канонерские лодки не нанесли никакого вреда фортам и не предвиделось возможности взять Северо-западный форт, избранный для штурма, командиры решили отступить.

Тогда Станкевич предложил выждать час времени и уверял, что к этому вре­мени действие артиллерии на форту будет ослаблено. Однако командиры не были согласны с Станкевичем и настаивали на необходимости отступить.

— Я тоже не согласен с вами и категорически заявляю, что не отступлю и в крайнем случае пойду брать форт один, — сказал Станкевич и пошел со своей ротой вперед.

Станкевич решил расположить роту за валом рва, чтоб атаковать одному форт, когда огонь ослабеет. В случае невозможности, он хотел держаться за валом, на­деясь, что китайцы не посмеют сделать вылазку из форта.

Рассвет быстро наступал. Японцы и германцы отошли шагов 200, но потом рассыпались цепью, чтобы не быть заметными, и остановились. Англичане и итальянцы растянулись вправо от русских. Германцы и австрийцы снова под­винулись назад к русским и стали за ними во второй линии. Японцы рассыпались в третьей линии.

Китайцы заметили подходившие к форту десанты и сейчас же открыли по ним огонь из орудий и ружей.

Русские и иностранцы стали немедленно обстреливать прислугу у китайских орудий и китайцев, стрелявших из-за гребня вала на форту.

Англичане и русские, перебегая и снова залегая, быстро подвигались к воро­там. Было 5 часов утра. Цепи добежали до широкого рва, наполненного водою, и остановились.

Поручик Станкевич с подпоручиком Янчисом, тремя унтер-офицерами и двумя стрелками бросились к воротам, ворота взломали прикладами, влетели в форт, наполненный китайцами, и изнутри первыми взобрались на стену.

Японцы, бывшие позади соединенного отряда, стремительно побежали вперед, обогнали весь отряд и вслед за русскими бросились на форт. Весь соединенный отряд кричал «ура» и бежал. Все стремились первыми проникнуть в ворота.

Ошеломленные китайцы собрались с духом и встретили японцев — своих давнишних непримиримых врагов — жестоким ружейным огнем. Японский командир капитан Хаттори всего несколько шагов не добежал до ворот и упал убитый. Юный лейтенант Шираиши сейчас же занял место своего погибшего храброго товарища и ворвался с японцами внутрь форта. Убегая, китайцы успели навести на японцев одно орудие. Японский матрос стал подымать на китайском флагштоке японский флаг Восходящего Солнца и упал убитый. Подбежали ан­гличане, и так как у них в запасе всегда было много своих флагов, то английский флаг взвился первым над китайским фортом. У русских в нужную минуту обык­новенно ничего не оказывалось, кроме храбрости. И поэтому Станкевич прибил к флагштоку погон унтер-офицера своей роты.

В 5 часов 30 минут утра, когда союзники увидали на Северо-западном форту английский флаг, радостное «ура» прогремело со всех лодок.

В 6 часов утра все лодки снялись с якоря и пошли вниз по реке, чтобы бомбар­дировать Южный и Новый форты.

Заняв Северо-западный форт, союзный десант бросился атаковать следующий, Северный, форт, из которого китайцы уже бежали в смятении. Форт был живо за­нят союзниками. Снова взвился английский флаг. Один австрийский артиллерист так искусно повернул китайское орудие на Южный форт, что, после первого же выстрела, на форту раздался оглушительный взрыв и пороховой погреб взлетел на воздух. Уцелевшие от взрыва китайцы бросились в бегство, но попадали под пули пулеметов Максима, которые безостановочно стучали на марсах «Гиляка».

Десанты в лодках переправились через Пэйхо. В 6 часов 30 минут утра были заняты оба южные форты. Русский флаг был водружен на Южном форту; гер­манский и австрийский — на Новом; японский — на Северном; британский и итальянский — на Северно-западном.

Наши миноносцы не бездействовали. Лейтенант Славинский с командою матросов с одного из миноносцев занял китайское адмиралтейство и поднял на нем русский флаг. Лейтенанты Эшапар и Бахметов со своими миноносцами сперва наблюдали за китайским крейсером «Хай Тен», а затем перевозили десанты через Пэйхо для занятия южных фортов.

Китайские истребители миноносцев, взятые в плен, были распределены между Россией, Англией, Францией и Германией.

Занятый нами миноносец был окрещен именем первой жертвы Такуского боя: «Лейтенант Бураков».

Комендант Ло до последних сил отстаивал вверенную ему крепость. На всех взятых фортах у орудий были найдены храбрые защитники с оторванными ру­ками, ногами и головами. Вдоль парапета повсюду валялись китайские стрелки и артиллеристы. Повсюду бетонные стены фортов были побиты, поломаны и взор­ваны европейскими снарядами — всюду были видны кровавые следы жестокой канонады европейских лодок.

Видя свое бессилие и не желая живым уйти из вверенной ему, но павшей кре­пости, генерал Ло, по долгу китайского военачальника, принял золото и скончался в мучениях.

Заведование занятыми нами мастерскими в китайском адмиралтействе было поручено энергичному моряку, знающему китайский язык, мичману Редкину.

 

ЦАРСКИЙ ПРИВЕТ

 

Когда вице-адмирал Алексеев донес по телеграфу Его Императорскому Величеству Государю Императору о взятии крепости Таку и о понесенных нами потерях, Государь осчастливил свою Тихо­океанскую эскадру следующим всемилостивейшим ответом:

«Поздравляю с успешным делом. Скорблю о потерях. (Надеюсь, за ранеными уход хороший.) Передайте Мою горячую благодарность капитану Добровольскому, командирам и офицерам “Корейца", “Гиляка” и “Бобра” и сердечное спасибо молодцам, нижним чинам этих лодок.

Николай».

По прочтении рапортов командиров канонерских лодок «Бобр», «Гиляк», «Кореец» и поручика 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Станкевича

о взятии фортов Таку, Государю Императору благоугодно было собственноручно начертать следующие высокомилостивые слова:

«Прочел рапорты с искренним чувством гордости».

Милостивое участие Государя Императора к Его морякам и стрелкам на Даль­нем Востоке в тяжелые дни их службы ободрило их к новым трудам и подвигам.

 

ОТРЯД ГЕНЕРАЛА СТЕССЕЛЯ

 

Когда в Порт-Артуре 4 июня было по­лучено известие о взятии фортов Таку, адмирал Алексеев в тот же день отправил из Порт-Артура на театр военных действий второй отряд под начальством на­чальника 3-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады. На судах Тихоокеанской эскадры и на зафрахтованных пароходах были перевезены в Таку 4 и 5 июня: 9-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, полубатарея 2-й батареи Восточно-Си­бирского стрелкового артиллерийского дивизиона, полубатарея пулеметов и 3-я сотня 1-го Верхнеудинского полка.

Всего под начальством генерала Стесселя было: 1596 штыков, 4 орудия, 4 пу­лемета и 47 казаков. Отряд прибыл в Таку 6 июня. В тот же день в Таку были высажены 2 германских роты 3-го морского батальона из Кяочао; 550 нижних чинов английской морской пехоты из Вэйхайвэя; 200 американцев и 100 японцев.

7  июня, около 7 часов утра, в Тонку благополучно прискакали казаки с доне­сениями от полковника Анисимова из Тяньцзина.

В тот же день генерал Стессель отправил в Тяньцзин под командою полков­ника Савицкого, временно командовавшего 9-м полком, соединенный отряд, состоявший из 4-й, 5-й роты и части 8-й роты 9-го полка, из 130 американцев с 2 орудиями, всего 589 штыков. Около половины пути отряд проехал по желез­ной дороге. Далее путь был разрушен, и союзники пошли вдоль полотна в по­ходном порядке, но в нескольких верстах от Тяньцзина попались в засаду. Они были неожиданно окружены с трех сторон китайцами, которые засели в роще и стали обстреливать их жестоким огнем. Восточный арсенал около Тяньцзина также направил по ним свои орудия. Союзники принуждены были отступить. Американцы бросили 1 орудие и 2 убитых солдат, тела которых были схвачены и изуродованы китайцами. У русских был убит 1 стрелок и 6 ранено.

Эта схватка союзников с китайцами была замечена англичанами с их муни­ципальной башни в Тяньцзине. Об этом они сейчас же донесли Анисимову, ко­торый выслал на разведку казаков. Как уже известно, казаки не могли пробиться к Савицкому и вернулись в Тяньцзин с ранеными и убитыми.

9  июня генерал Стессель решил сам двинуться со всем отрядом на освобожде­ние Анисимова и Тяньцзина. К русским присоединились англичане, германцы, американцы, японцы и итальянцы в количестве 900 человек Пол пути было сде­лано по железной дороге, затем русские и германцы двинулись походом, занимая правый фланг, остальные союзники шли на левом.

Однако китайские войска, бежавшие из Таку и прибывшие из Бэйтана, Дутая и Тяньцзина, решили оказать самое упорное сопротивление, чтобы не допустить

союзников до соединения с международ­ным отрядом, осажденным в Тяньцзине. Пули и гранаты встречали союзников из каждой китайской деревни, которая им попадалась по пути и которую им приходилось брать с боя. Все деревни, бывшие по пути от Тонку до Тяньцзина, были союзниками выжжены и уничто­жены. Весь левый берег Пэйхо, изобило­вавший до сих пор деревнями, полями и огородами, был обращен в пустыню.

Упорный огонь китайцы открыли по союзникам возле станции Цзюнь- лянчэн. Германцы, которые шли рядом с русскими под командою бравого майо­ра Криста, дрались как львы и выказали себя истинными боевыми товарищами. Русских было убито 7 и ранено 36. У германцев убит лейтенант Фридрих, убито 7, ранено 25.

Здесь же, в Цзюньлянчэне, к отряду присоединились капитан Гембицкий и поручик Воздвиженский, которые с 3-й ротой 12-го полка и одним фран­цузским орудием, окруженные китайца­ми, целую неделю продержались на этой станции, отрезанные и от Тяньцзина и от Тонку.

10 июня, в 3 часа дня, соединенный отряд генерала Стесселя соединился с отрядом полковника Анисимова. Европейцы, осажденные в Тяньцзине, были таким образом освобождены и получили возможность выехать из Тяньцзинских концессий.

Всего в международном отряде генерала Стесселя, при движении на Тяньцзин, союзники потеряли 224 че­ловека ранеными и убитыми. Генерал Стессель со всем отрядом, к которому был присоединен и отряд полковника Анисимова, расположился лагерем вне города, на левом берегу реки Пэйхо, за городским валом, на ровном, открытом, сухом и здоровом месте. Когда в лагерь стали долетать гранаты с китайских по­зиций, лагерь был несколько передвинут. Но от китайских пуль, которые летали отовсюду из предместий Тяньцзина и соседних деревень, трудно было уберечься. От Пэйхо и сеттльмента лагерь был в одной версте, а от ближайших китайских позиций — в 2-3 верстах.

10        июня в Тонку прибыл 10-й Восточно-Сибирский стрелковый полк. 3-я бата­рея Восточно-Сибирская стрелковая артиллерия дивизиона и роты английских полков: Вэйхайвэйского, Гонконгского и валлийские стрелки.

Когда людей 10-го полка на баржах перевозили по реке Пэйхо в Тонку, не обо­шлось без крушения. На крутом повороте реки буксируемая баржа сильным течением реки была отброшена в сторону и ударилась о «Корейца». Получив

пробоину, баржа стала быстро тонуть. Люди и лошади спаслись вплавь, но не­сколько патронных ящиков и около полутораста винтовок затонуло. Одна рота до-го полка оказалась, благодаря этому происшествию, обезоруженной и была оставлена в Тонку до тех пор, пока не получила оружие от убитых и выбывших из строя стрелков.

К И июня в Тяньцзине собралось всех союзных сил: 5300 человек пехоты, из них 2819 русских, 157 человек конницы и 33 орудия: одно осадное, 10 полевых и 22 пулемета и мелкого калибра.

Всего же в Тонку к этому времени было высажено: русских — сухопутных 3500, матросов 235; японцев — сухопутных 1050, матросов 600; германцев 1340, англичан 570, французов 420, американцев 335, итальянцев 138 и австрийцев 26.

Включая гарнизон Тяньцзина в 1800 человек — всего в распоряжении союз­ников было от устья Пэйхо до Тяньцзина 9100 человек.

И июня в Тяньцзине было получено письмо от адмирала Сеймура, сообщав­шего, что он осажден китайцами в арсенале Сику, в трех верстах от Тяньцзина. Письмо было принесено китайцем-христианином. В тот же день генерал Стессель отправил на выручку Сеймура и его экспедиции соединенный отряд под началь­ством полковника Ширинского. Отряд состоял из 880 русских (2-й и 8-й роты 9-го полка, 1-й и 7-й роты 12-го полка), 800 англичан, 120 американцев, 100 германцев, 50 французов и 50 японцев, при 3 пулеметах капитана Муравского.

Отряд выступил ночью. Вел отряд китаец, доставивший письмо Сеймура. Китайские войска, после недавних неудач, не хотели завязывать боя и допустили беспрепятственное соединение отрядов, которые встретились на другой день в 9 часов утра, при взаимных бурных и радостных криках «ура».

12        июня целый день перевозили раненых на другую сторону Пэйхо, унич­тожали орудия, ружья и огнестрельные и всякие запасы, которые находились в арсенале Сику.

13        июня, в 3 часа ночи, соединенный отряд Сеймура и Ширинского вернулся благополучно в Тяньцзин. Русские войска выстроились перед своим лагерем и криками «ура» встречали храбрую экспедицию Сеймура и его печальное ше­ствие из 238 носилок с ранеными.

 

ЭКСПЕДИЦИЯ АДМИРАЛА СЕЙМУРА

 

13 июня

 

Опять раны и муки... Опять вереницы носилок с измученными ранеными, которых только что под палящим солнцем, в клубах пыли, принесли и частью привезли на двуколках в Тяньцзин.

Это возвращался храбрый отряд адмирала Сеймура, которому удалось про­биться почти до половины пути между Тяньцзином и Пекином, но пришлось отступить под напором несметных полчищ боксеров и китайских регулярных войск. Отряд Сеймура, состоявший из 2300 человек соединенных международных сил, предполагал исправить железнодорожный путь и сделать военную прогулку до Пекина. Силам боксеров не придавали значения, а возможности столкновения с регулярными войсками никто в отряде не верил.

В субботу 27 мая отправилась на присоединение к отряду Сеймура первая русская партия — рота в 100 человек с крейсера 1-го ранга «Россия», под коман­дою лейтенанта Заботкина.

29 мая отправился второй отряд в 212 человек матросов с судов «Наварин», «Адмирал Корнилов», «Петропавловск» и «Дмитрий Донской», при 2 орудиях с «России». Из офицеров при отряде были мичмана: Зельгейм, Кехли, Кнорринг, Пелль и доктор Островский. Командиром русского отряда был назначен старший офицер крейсера «Россия» капитан 2 ранга Чагин. Лейтенант Бурхановский от станции Янцунь вернулся обратно в Тяньцзин.

Во французский госпиталь принесли 23 матроса и 4 офицеров. Это были мичмана: Кехли — тяжелая рана пулею в голову и в глаз, Зельгейм — в обе ноги, Заботкин — в левую ногу и Пелль — в правую руку. У всех, кроме мичмана Кехли, раны неопасные.

Нашим морякам пришлось две недели провести в самых тяжелых условиях боевого похода, проживая часы, дни и ночи под градом пуль и гранат, валяясь в пыли и грязи, оставаясь иногда без воды и горячей пищи целые дни. Иногда койкой для раненых служил ров или канава, а покрывалом — облако пыли.

Русский морской десант, вышедший из Тяньцзина 29 мая, нагнал весь отряд Сеймура у станции Лофа. Для того чтобы поддерживать сообщение с Тяньцзином и охранять линию от разрушения, на станции Лофа был оставлен английский гарнизон в 30 человек. Так как станция была сожжена боксерами, то англичане укрепили станционный сарай и сделали на нем грозную надпись «Форт Энди­мион», по имени английского корабля.

Исправляя путь и понемногу подвигаясь дальше, отряд дошел до станции Лан- фан. Здесь немцы поставили свой «Форт Гефион», также по имени своего корабля.

1  июня отряд был в трёх с половиной милях от Ланфана. Железнодорожный путь далее был совершенно испорчен. Не было видно и следа рельс и шпал, которые были выво­рочены, сожжены или разбросаны. Насколько хватало зрения, полотно железной дороги представляло одну проезжую дорогу.

В этот день произошел печальный случай с итальянцами. Во время исправ­ления пути поезд охранялся 4 итальянскими пикетами, выставленными в поле. Ихэтуанцы все время преследовали поезд, но держались на приличном отдалении. Когда поезд двинулся обратно, то по непростительной оплошности англичан, управлявших поездом, этот итальянский пикет был забыт. Толпища боксеров набросились на пикет, и в несколько мгновений на глазах всех один офицер и четверо итальянских матросов были зарезаны, прежде чем успели их выручить.

Их тела были боксерами обезображены. Такой успех придал дерзости китайцам. Рассказывали такой случай.

Всех поездов в распоряжении соединенного отряда было 4. Один занимали англичане. Другой — русские и немцы, которые во время похода вообще держались вместе. Третий поезд — французы и японцы. Четвертый — остальные: американ­цы, итальянцы и австрийцы. Локомотивы (всех их было 4) ходили с платформами по обоим направлениям и поддерживали сообщение между различными пунктами железной дороги. Один поезд остался на станции, другие отошли. Мятежники, предположив, вероятно, что поезд брошен европейцами, сейчас же бросились на вагоны. Их встретил дождь пуль, и около 150 китайцев полегло на месте, другие бежали. Оставшиеся флаги, пики, ружья и сабли были подобраны европейцами, преимущественно англичанами — большими любителями этих редкостей.

1  июня неожиданно пришла из Лофа дрезина с англичанами, которые донесли своему адмиралу, что форт Эндимион окружен 2000 боксеров. Гарнизон, имея только 2 митральезы, не может справиться с неприятелем и просит подкрепления.

Адмирал Сеймур остался очень недоволен малодушием этого гарнизона, тем не менее отправился с отрядом своих войск, с русскими и французами. Произо­шла стычка с китайцами, которые очень скоро рассеялись. Было ранено только

2      англичанина. 2 июня главные силы находились у Ланфана и исправляли путь. Немцы очень хорошо укрепили свой форт Гефион. Они исправили каменную станцию и на вышку поставили пушку. С вышки все окрестности были видны на далекое расстояние. В этот день весь английский гарнизон станции Лофа поспешно приехал на Ланфан и донес, что Лофа снова окружена несколькими тысячами боксеров и находится в крайней опасности. Адмирал Сеймур при­казал ему немедленно возвращаться обратно и охранять станцию. Английский гарнизон вернулся обратно.

3  июня адмирал Сеймур с английским десантом отступил к Лофа. Русские и другие союзники остались в Ланфане. Положение десантов опасное.

4  июня. В этот день со стороны Пекина первый раз показались китайские ре­гулярные войска, со знаменами и значками. В последний раз китайские войска были встречены возле станции Янцунь. Это были войска генерала Не Ши Чэна. Теперь, по всей вероятности, возле станции Ланфан показался авангард китай­ских войск, находящихся под командованием генерала Дун Фу Сяна, славящегося своею жестокостью и ненавистью к европейцам. Его войска состоят большею частью из китайцев — магометан, настроенных крайне фанатично и враждебно к иностранцам. Русские и немцы произвели разведку. Численность войск нельзя было установить. Приблизившись на расстояние выстрела к европейским отрядам, посланным на разведку, китайская кавалерия начала стрелять по европейцам, но нескольких залпов со стороны русских и немцев было достаточно, чтобы китай­ская кавалерия повернулась вспять и бежала.

Встреча с китайским авангардом, который сразу открыл враждебные действия, не предвещала ничего успокоительного в будущем. Можно было предполагать, что китайцы решили не пропускать европейского десанта далее и желают оказать возможное сопротивление.

Десант принял меры к тому, чтобы усилить посты, что между прочим привело к печальному случаю. Ночью, в темноте, русский часовой заметил подозритель­ного субъекта. На оклик часового подозрительный черный субъект ничего не от­ветил, но стал приближаться еще ближе к поезду. Полагая, что это китайский боксер, за которым могут показаться полчища боксеров, часовой поднял тревогу. Из вагонов выскочили русские и немцы и стали во мраке стрелять друг в друга. Англичане начали стрелять из окон. В результате оказалось несколько русских и немцев, раненных англичанами, а подозрительный черный субъект оказался китайской собакой. Никаких боксеров не было.

Когда союзный отряд пришел в Ланфан, к нему явился китаец-христианин, отправленный посланниками из Некина, которые сообщали, что пекинское на­селение и императорские войска, во главе с генералом Дун Фу Сяном, делают враждебные приготовления и решили не допустить в столицу иностранных во­йск. Чиновник японского посольства Сугияма зверски убит солдатами Дун Фу Сяна, во время своей поездки за город, за то, что не хотел исполнить требования солдат не выезжать из городских ворот. Студенты миссий подверглись нападению толпы и едва спаслись с помощью револьверов. Хотя китайское правительство согласилось допустить в стены Пекина 1500 человек иностранных войск, одна­ко, в действительности, оно поступает совершенно наоборот. Среди китайцев носятся слухи, будто старая богдыханша издала приказы боксерам разрушить посольства и уничтожить всех иностранцев. Миссионерские школы, трибуна скачек, некоторые здания иностранцев уже разграблены и сожжены, а китайцы, прислуживавшие иностранцам и крещенные были жестоко замучены и убиты. Днем для общего разрушения всех посольств было назначено 3 июня.

Получив такие отчаянные известия о положении иностранцев в Пекине, адмирал Сеймур решил сделать нечеловеческие усилия, чтобы восстановить железнодорожное сообщение с китайской осажденной столицей. Однако он не знал, что в тылу его отряда происходят события, не менее опасные. Тяньцзин

уже был окружен двадцатью тысячами боксеров и регулярных богдыханских войск, благодаря чему для Сеймура и его отважного отряда беспрепятственный путь отступления и сообщения с международной эскадрой уже давно был отре­зан. Вместо того чтобы подумать о необходимости возвращения, Сеймуровский отряд решительно, но безумно стремился вперед вдоль полотна железной дороги, которая спереди и позади отряда упорно разрушалась и обжигалась боксерами.

Работы по восстановлению пути шли крайне медленно и почти не подвига­лись. В день исправляли не более 1—2 верст. Огнестрельные запасы ежедневно истощались. Сперва ели консервы и пили кипяченую воду. Потом стали пить сырую воду, какую только могли найти, и есть кур и свиней, которых подбирали в окрестных деревнях. Но так как боксеры начали выжигать все деревни вдоль железной дороги, то скоро участники похода стали недоедать и голодать, мучась от зноя, пыли и ветра и находясь в постоянной тревоге из-за непрекращающихся нападений боксеров.

Случайно ли, или по воле судьбы, 5 июня оказалось очень трудным днем как для отряда Сеймура, так и для 12-го полка в Тяньцзине. В понедельник 5 июня 12-й полк понес самые большие потери, и в этот же день экспедиция Сеймура имела первое серьезное дело с китайскими регулярными войсками. С утра русские и немцы отправились в окружные деревни за фуражом. Все китайские хатки были покинуты. Мирное трудолюбивое население разбежалось в более спокойные места, страшась неистовства ихэтуанцев и нашествия иноземцев. В этот день прибыл поезд, на котором было получено донесение, что обратный путь к Тяньцзину, исправленный англичанами, снова разрушается боксерами. Китайцы жгут мо­сты позади отряда, выворачивают рельсы, развинчивают болты или насыпают кучи щебня на рельсах. Местами они только развинчивают рельсы, оставляя их на месте. Идущий поезд легко может не заметить такой порчи линии и сойти с пути. На исправление пути отправились немцы. Им было поручено охранять и восстановлять дорогу к Тяньцзину. Узнав, что у станции Ланфан показались китайские войска, главные силы англичан, австрийцы и итальянцы (те и другие, ввиду своей малочисленности, составляли крыло или находились под крылом англичан) вернулись со станции Лофа и поспешили на помощь авангарду.

В 11 часов утра началось дело. Китайская кавалерия, имея в тылу пехоту и ар­тиллерию, быстро двинулась на станцию, но была встречена залпами русских моряков и так же быстро повернула в тыл. Кавалерия не растерялась и сделала обходное движение мимо соседней деревушки, чтобы атаковать десант справа; но здесь она неожиданно наткнулась на германцев, которые открыли огонь. Китайской кавалерии ничего не оставалось, как обратиться благоразумно вспять, что она сейчас же и сделала. За ней открыла огонь китайская пехота и бросились боксе­ры. Но китайцы, в свою очередь, попали под выстрелы наших моряков и немцев, а также под огонь немецкого пулемета, стоявшего на вышке и стрелявшего поверх наших. Китайские пули давали значительный перелет, благодаря чему пострадал только европейский резерв, а наша полурота, стоявшая впереди, осталась почти невредимой. Китайские войска и боксеры скоро отступили и, скрывшись в бли­жайших рощах, уже больше не показывались. Из наших офицеров был ранен пулей мичман Зельгейм.

В 1 час дня дело кончилось.

Наконец, адмирал Сеймур убедился, что, несмотря на горячее желание всех его союзников и его самого поскорее явиться в Пекин на выручку посольств, было бы безумием двигаться дальше и весь его отряд бессилен что-нибудь сделать. Чем больше они будут удаляться от Тяньцзина, тем вернее их гибель. Сеймур созвал командиров всех наций и объявил им о своем решении отступать, так как это было единственное благоразумное решение при данных обстоятельствах. Ввиду того, что против союзников выступили китайские регулярные войска, Сеймур полагал,

что Китай объявил войну державам, и поэтому он, как старший из начальников, принимает командование над всей экспедицией. Так как железнодорожный путь разрушен спереди и позади союзного отряда, все командиры, по предложению Сеймура, постановили отступать к Тяньцзину, откуда вернее всего было возможно ожидать помощи, так как здесь должен был находиться сильный русский отряд.

5   июня вечером международный отряд Сеймура начал общее отступление. Здесь, в Ланфане, между прочим, начальниками десантов были снова полу­чены депеши от посланников в Пекине, извещавшие, что положение европейцев в Пекине с каждым днем становится опаснее. В столице Китая полное возмуще­ние. Множество боксеров вошло в город и возбуждает население. У городских ворот стоят китайские войска, которые могут оказать серьезное сопротивление десантам, когда они подойдут к Пекину. Посланники указывали ворота, через которые десанту лучше всего пройти, так как они слабо укреплены и имеют брешь. Другая депеша от посланников сообщала, что китайская императрица бежала.

6 июня продолжалось общее отступление соединенного десанта по железной дороге. Чем ближе к Тяньцзину, тем путь был более испорчен и двигаться назад по железной дороге становилось невозможным. Приходилось бросать поезда и идти пешком, неся раненых. Починять дорогу было невозможно. Переноска же раненых взяла бы из строя несколько сот человек. Адмирал Сеймур собрал совет. Начальники десантов единогласно решили, что идти пешком и нести раненых на руках невозможно, поэтому необходимо отступать по реке Пэйхо на баржах.

Было взято пять барж. В одной разместились русские и немцы. В двух — ан­гличане. В двух других — все остальные.

Поезда были брошены на произвол судьбы. Дикие боксеры не замедлили броситься на вагоны, которые были сожжены на глазах отступающего десанта. Так как в реке Пэйхо, мелеющей из года в год, воды не больше, чем в канаве, то приходилось двигаться очень медленно, натыкаясь на мели и выжидая воды. В первый день было сделано около 4 верст. На ночь десант остановился. Первая ночь на баржах прошла спокойно. Вдали было видно зарево горящих поездов.

Со времени отступления десанта начались все трудности и испытания. Берега реки Пэйхо, очень узкой и извилистой, усеяны деревнями, в которых кишели мя­тежники. Мирные жители бежали. Часть десанта плыла на баржах; другая часть шла вдоль реки и брала каждую деревню с бою, выгоняя боксеров и захватывая брошенное продовольствие: рис и скот.

8 июня шли таким же образом, спускаясь понемногу по реке и отбиваясь от бок­серов, которые толпами сопровождали десант, не боясь ни европейских ружей, ни пушек. Сберегая патроны и снаряды, европейцы не могли много стрелять. Под знойным удушливым солнцем идти было очень трудно. Консервы скоро все вышли, и приходилось питаться чем Бог послал: брошенным рисом, китайскими беглыми свиньями, телятами и прочим скотом, который успевали захватить. Не­чего, конечно, было и думать о том, чтобы из этой живности приготовить хорошее жаркое. Скот били и жарили как попало, и затем делили между всеми. Нельзя было достать даже чистой воды, так как богдыханская река Пэйхо, несмотря на свое славное историческое прошлое и древнее происхождение, наполнена не водою, а всем, чем ее дарит Пекин и все попутные города и села.

9  июня был очень трудный день. Продовольствие приходило к концу. На съеде­ние были уже обречены лошади и мулы, а немцы уже давно питались кониною. На берегах стали показываться не только боксеры, но и китайская пехота, кавалерия и артиллерия, которая стала стрелять по баржам. Для защиты барж и раненых русские, немцы и итальянцы стали идти вдоль обоих берегов. Им приходилось все время отстреливаться. Во время одной перестрелки был ранен мичман Заботкин.

Вечером подошли к большой деревне Сычу, возле которой было предположено остановиться на ночлег. Но деревня оказалась занятою китайскими войсками. Обе

стороны начали перестрелку. Завязалось настолько серьезное дело, что европей­ский десант, чтобы не быть перебитым, должен был двинуться далее и, пользуясь темнотою, в 2 часа ночи поплыл вниз по течению.

10        июня утром десант, преследуемый китайскими войсками и боксерами, подошел настолько близко к Тяньцзину, что попал под выстрелы китайских фортов. Дальше нельзя было идти по реке. Баржи были брошены. Раненые взя­ты на носилки, и десант, под прикрытием ближайших рощ и холмов, двинулся к Тяньцзину. Движение европейских сил было замечено китайцами из Северного арсенала Сику в окрестностях Тяньцзина. Китайские войска, которые раньше преследовали десант, и те, которые отступили от Тяньцзина, открыли сильный огонь по приближающемуся десанту. Положение европейского десанта было критическое. Тогда адмирал Сеймур решился на очень смелый шаг: он прика­зал своей морской пехоте взять штурмом ближайший китайский арсенал Сику. Англичане с честью выполнили свою задачу: в 3 часа дня арсенал был взят. Китайцы, занимавшие это укрепление, были частью перебиты, частью бежали. Европейский десант нашел в Сику несколько очень хороших орудий и большой запас ружей и патронов. На другой день здесь нашли около 1000 пудов риса. Весь десант разместился в каменных строениях арсенала. Во время этого дела был ранен из русских офицеров мичман Пелль. У американцев был ранен капитан Мак-Калла. Германский капитан Бухгольц был убит.

11        июня. Недолго пришлось смелому десанту отдыхать за крепкими стенами китайской импани. Ночью был послан адмиралом Сеймуром разведочный от­ряд в 100 англичан, которые должны были проследить кружной путь в Тяньцзин и дать знать европейскому гарнизону Тяньцзина о возвращении десанта. Раз­ведочный отряд наткнулся на густые толпы мятежников. Произошла стычка, во время которой было ранено несколько человек англичан. Отряд стал отступать. Прежде чем успели подобрать раненых, к ним подскочили мятежники и отрубили головы раненым англичанам, в том числе одному офицеру, храброму капитану Бэйтсу. В 4 часа утра огромные силы китайских войск и мятежников, исчисляемые

в 7000 человек, сделали отчаянную атаку, с целью отбить свою бывшую импань. Китайцы были отбиты. Русский мичман Кехли получил жестокую рану в голову.

12 июня с арсенала увидели китайскую кавалерию, которая в беспорядке бе­жала от Тяньцзина.

В 6 часов утра подошел международный отряд, отправившийся из Тяньцзина, под командованием подполковника Ширинского, на выручку адмирала Сеймура. Встреча была восторженная. Ликующее «ура» прогремело по китайским дерев­ням и полям.

В тот же день всё, что было возможно взять в Сику, было взято. Оставшееся оружие, пушки, порох и снаряды — все было сложено в кучу и сожжено. Весь гарнизон форта перешел на бивак возле форта.

13 июня, в 9 часов утра, отряд адмирала Сеймура, вместе с батальоном под­полковника Ширинского, двинулся к Тяньцзину и был торжественно встречен русским лагерем.

Из 27 раненых, которых принесли в Тяньцзинский франко-русский госпи­таль, тяжелее других был ранен мичман Кехли. У него пулею был пробит в двух местах череп и поврежден правый глаз. Из ран вытекало мозговое вещество. Кехли, обвязанный, измученный, покрытый слоем пыли, лежал в носилках без сознания несколько суток, что-то бредил, и мы каждый день ждали его кончины. Но Куковеров не отчаивался. Он сделал две трепанации черепа, вскрыл нарыв мозговых оболочек, удалил разрушенный глаз. Вопреки всем ожиданиям Кехли стал поправляться, и его перевезли в Японию. Благотворный воздух японских рощ укрепил силы Кехли, он начал приходить в себя и через полтора месяца уже стоял на вахте на своем родном крейсере «Дмитрий Донской».

Какие результаты дала экспедиция адмирала Сеймура, продолжавшаяся 18 дней и имевшая представителей от 8 союзных наций? Во-первых, она ясно показала, что в Печилийской провинции союзникам приходится вести борьбу не с мятежниками, а с правительственными войсками, которые хотя и не могут быть сравниваемы по духу и дисциплине с европейскими или японскими войсками, однако ныне оказываются настолько серьезной силой, что могут запереть в Тяньцзине целый русский полк и не допустить к Пекину международный отряд в 2000 с лишком человек. Предстояло уже не усмирение восставших боксеров, а регулярная война с регулярными инструктированными китайскими войсками, которые не уступали союзным войскам по качеству вооружения и богатству огнестрельных припасов.

Во-вторых, этот поход доказал, что при умелом управлении и такте такого начальника, каким был английский адмирал Сеймур, при взаимном доверии и взаимной поддержке, пестрый отряд из 8 наций — англичан, русских, герман­цев, французов, американцев, японцев, итальянцев и австрийцев — может пре­красно выполнить общее дело. Сперва искали лавров спасителей иностранных посольств в Пекине. Но скоро убедились, что не только эта цель не достижима, но приходится заботиться о своих собственных жизнях. Тогда у всех была только одна цель — не бросать раненых, спасать их и благополучно добраться до Тянь­цзина. Под пулями и осколками гранат, в носилках, на баржах или на двуколках, 238 раненых были привезены и принесены в Тяньцзин.

Когда союзники взяли арсенал Сику и заперлись в нем с 200 раненых, без провианта и перевязочных средств, не имея никакого сообщения с Тяньцзином и оставаясь в полной неизвестности относительно окружающей обстановки и будущего, все почувствовали упадок сил и духа. Ночное нападение китайцев, пытавшихся отбить свой арсенал, еще более заставило союзников сознать свое безвыходное положение. Общею радостью была находка перевязочных средств и инструментов и огромных запасов риса, который давал возможность не умереть по крайней мере с голоду. Несмотря на эти тяжелые условия, между всеми

союзниками царило полное единодушие, взаимная корректность и услужливость. Долг в отношении раненых был всеми выполнен свято.

Наконец, эта экспедиция еще раз доказала, что русские моряки могут быть такими же молодцами на суше, какими они привыкли быть на воде. Чагин и все матросы и офицеры, бывшие с ним, показывали чудеса стойкости, выносливо­сти и исполнительности. Каждый работал за нескольких. Доктор Островский не только перевязывал раненых — своих и иностранцев, что приходилось делать в пыли, грязи, под китайскими пулями, на китайской барже, но исполнял также обязанности адъютанта при Чагине.

В письме к начальнику Русской Тихоокеанской эскадры вице-адмиралу Гиль- тебрандту адмирал Сеймур в следующих словах определил деятельность русского отряда, бывшего под его начальством:

«Я имею честь выразить Вам мои глубокие чувства признательности: за неоценимое молодецкое постоянное содействие и помощь, которые я встре­чал со стороны капитана 2 ранга Чагина и всех других чинов, бывших под его командою; за неослабную энергию и рвение, выказанные при столь трудных обстоятельствах всеми офицерами и матросами флота Его Величества, мужество которых было достойно их славных традиций и не требует много слов, чтобы описать их.

В заключение позвольте выразить мое глубокое чувство признательно­сти за неоценимые услуги, оказанные нашей соединенной экспедиции флота Его Императорского Величества капитаном 2 ранга Чагиным, который всегда был начеку, всегда впереди, и который делал мне честь, исполняя все мои желания и приказания настолько точно, как если бы он принадлежал к нашему флоту».

В своем письме к русскому адмиралу английский адмирал выразил свою ис­креннюю надежду, что «эта экспедиция, хотя она была незначительна и непро­должительна, поможет закрепить между Россией и Англией то взаимное уважение и доверие, которое, к счастью, существует между нашими Августейшими Пове­лителями и которое в особенности по отношению к Китаю ныне так желательно в лучшем смысле цивилизации и прогресса».

 

ВОСТОЧНЫЙ АРСЕНАЛ

 

14 июня

 

В двух верстах от русского лагеря на сверо-восток был расположен Тяньцзинский восточный арсенал. Это целый вооруженный город, имевший в окружности около пяти верст, окруженный земляным валом трехсаженной высоты с валгангом и бруствером. Вдоль южного фаса идет вязкий ров, наполненный водою, ширимою до 30 сажен, глубиною и 5 футов. В Северном Китае это был главный арсенал, снабженный различными мастерскими и заво­дами для изготовления всевозможного оружия, огнестрельных припасов, а также для чеканки китайской медной и серебряной монеты.

Гак как арсенал продолжал тревожить Тяньцзин и союзников своими орудиями и снабжал боевыми припасами китайские войска, то генерал Стессель признал необходимым немедленно же приступить к штурму арсенала. Все союзники обещали принять участие в общем штурме. Диспозиция боя была составлена генералом Стесселем и начальником его штаба, подполковником Илинским. Всей операцией руководил генерал Стессель.

В пять часов утра 6-я сотня Ловцова отправилась на рекогносцировку арсенала, но была встречена таким огнем, что отступила. Полковник Бем с 1-й, 2-й и 5-й ротой 9-го полка и пулеметами продолжал разведку вокруг арсенала.

В 9 часов утра генерал Стессель решил штурмовать арсенал всеми союзными силами, которые были разделены на 3 колонны.

Против труднейшего южного фаса, отрезанного рвом, была послана правая колонна Анисимова, состоявшая из 1-й, 8-й и 7-й роты 12-го полка; 5-й, 7-й и 8-й роты 10-го полка; 6-й роты 9-го полка и 400 американцев, германцев и японцев.

Против западного фаса, вооруженного сильными орудиями, была направлена средняя колонна Савицкого, состоявшая из 1-й, 2-й, 3-й, 5-й и 7-й роты 9-го полка; двух германских рот и 4 пулеметов Муравского.

Против северного фаса была двинута левая колонна, состоявшая из английской морской бригады и 1-го Вейхайвэйского англо-китайского полка.

В резерве — 4-я рота 9-го полка, 4-я и 5-я 12-го полка, наши саперы, казаки, десант Каульбарса и десант Чагина, только что вернувшийся из Сеймуровского похода.

8  наших орудий, поставленных под прикрытием насыпи железной дороги, и 1 английское открыли огонь и завязали бой.

Часа два продолжалась перестрелка, сперва очень нерешительная с обеих сторон. Иностранцы медленно стягивались к своим колоннам.

Около часу дня китайцы, защищавшие свой арсенал, и наступавшие союзники были потрясены страшным взрывом и величественным столбом дыма, поды­мавшимся над арсеналом. Наводчик Денчук удачно пущенной гранатой взорвал большой пороховой погреб.

Прекрасно воспользовавшись минутой и впечатлением, Стессель приказал всем союзным колоннам одновременно перейти в наступление. Но в то же время около 2000 китайцев поспешно выступили из китайского предместья Тяньцзина и, чтобы спасти арсенал, решились очень смело произвести контратаку в тыл союзникам.

— Продвиньтесь с ротой на наш крайний правый фланг и действуйте там по усмотрению, стараясь приблизиться к противнику! — приказал Анисимов Полторацкому.

Полторацкий — как он потом рассказывал — пошел со своей ротой, прикры­ваясь насыпью железной дороги.

Защелкали пули, поднимая пыль. Рванула граната. Капитан Полторацкий все держит свое направление и идет. Значок роты он нацепил на длинную трость из гаоляна, чтобы Анисимов видел, где его 7-я рота.

Открыли огонь и но орудийной прислуге и по защитникам вала. Жарко и от солнца и от пуль.

Подбегает наша полурота, подбегают немцы, англичане и французы. Скачет казак с запиской: «Без приказания не подвигаться дальше. Анисимов».

Скачет сам Анисимов и кричит Полторацкому:

— С Богом! Горнист, атаку!

Полторацкий поднял свои взводы, которые лежали в цепи, по копанным ими ямкам. Скорым мелким шагом 7-я рота побежала но ровному открытому полю к арсенальному валу, свист адский. Слали падать люди... Полторацкий выхватил шашку.

«Ура!»... добежали до вала, повалились, чтобы закрыться от пуль... Глядь! а впереди еще ров с водой, а настоящий вал дальше. Передохнули. Полторацкий хлебнул чаю из походной бутылки, вскочил, обежал людей. Видит: его люди ни­чего, могут. Крикнул: «Цепь вперед!» и сам прыгнул в воду...

Все стрелки как один захлопали по воде за своим командиром, кто по пояс, кто меньше. Вязко. Пули брызгают по воде. Двух свалило.

Слава Богу, вылезли на вал! но у командира и у его стрелков сапоги завязли к типе. Не выдержали китайцы и бросились бежать. Полторацкий без сапог со стрелками вдоль вала за ними! Китайцы наводят пушку на наших. Наши — залп!.. Китайцы повалились, другие бегут, слава Богу! пушка не успела выстрелить. Наши, мимо пушки, добежали до восточного угла арсенала и ахнули от изум­ления: но открытому полю густыми толпами убегают китайцы. И начали наши стрелять. Стреляли на 2700 шагов. Дальше уже и винтовки не берут. Как снопы на ниве, калились китайцы. Гак Полторацкий без сапог и его босоногая рота за­брали приступом арсенальный вал. Потеряли только 8 человек.

Подошли германцы. Седой майор важно поздравил Полторацкого и предложил фляжку с ромом. Наш капитан предложил ему бутылку с чаем.

Стали подходить и наши роты. Приехал Анисимов. Приехал Стессель и рас­целовал Полторацкого.

Арсенал был взят в 1 час 30 минут Полторацкий со своей ротой и еще три роты были оставлены гарнизоном в арсенале. Каждой роте было приказано охранять по фасу. Китайцы так поспешно бросили арсенал, что везде еще оставался их обед, только что поданный, так как был полдень. В котлах кипела вода. Чай стоял в чайниках.

Атака китайцев на наш тыл была отбита 4-й ротой 9-го полка, 5-й ротой 12 полка, нашими казаками, саперами и моряками мичмана Браше.

Общими усилиями, с хорошей помощью двух английских орудий, заставили китайцев отступить в Тяньцзин.

Наши потери: контужен врач 10-го полка Разумов, убито 7 нижних чинов, ранены 51. У англичан убито 4, ранено 15. У прочих иностранцев ранено 9.

Наш трофей: великолепный арсенал, стоящий не менее 10 миллионов рублей и имеющий неистощимые запасы снарядов, патронов, пороху и всевозможные мастерские.

Иностранцы признали наше бесспорное и исключительное право на облада­ние этим арсеналом, над которым стал развеваться русский флаг. Одно время англичане держали в арсенале свой пост, но потом и он был снят.

За всю Печилийскую кампанию это был наш лучший трофей.

 

ДОКЛАД ГУБЕРНАТОРОВ ЮЖНОГО КИТАЯ

 

В то время как север Китая был потрясен восстанием боксеров и нашествием иностранных войск, вице-короли и губернаторы Южного Китая и долины реки Янцзыцзяна признали необходимым успокоить вверенные им области изданием нижеследующего доклада, который был ими по телеграфу повергнут на ступени богдыханского трона 9-го июня.

Доклад подписали: главный императорский комиссар Янцзыцзяна — Ли Бин Хэн; вице-король обоих Цзянов (провинций Цзянсу и Цзянси) — Лиу Кун И; ви­це-король обоих Ху (Хубэй и Хунань Чжан Чжи Дун); губернатор в Цзянсу — Лу Цюань Лин; губернатор в Аньху — Ван Чжи Чунь; губернатор в Цзянси — Сун Шоу; губернатор в Хубэй — Юй Ин Лиу; губернатор в Хунань — Юй Лен Сань. Доклад гласил:

«Телеграммы из разных стран показывают, что жестокие убийства, совершаемые ихэтуанцами, без сомнения призовут мщение на Китай. Если ихэтуанцы не будут теперь же уничтожены, то, конечно, державы будут озлоблены. Советы, которые дает Япония, доказывают, что если это будет исполнено скоро, то еще есть время.

Мы глубоко огорчены известиями, что столица в опасности. Прикры­ваясь своими чудесами, ихэтуанцы подстрекают народ присоединиться к ним и восстать против правительства. В действительности все их домогательства бессмысленны, так как невозможно сопротивляться огне­стрельному оружию. Общества подобного рода были воспрещены еще в 13-м году правления императора Цзя Цин (1796—1809). Если бы, действительно, они были патриотическим народом Чжилийской провинции, то почему же их предводитель Ли Лай Чунь происходит из провинции Шэньси? Это до­казывает, что они только мятежники, которые должны быть истреблены.

Они нарушили императорские указы и, вместо того чтобы рассеяться, убивали кругом Пекина китайцев и иностранцев. Они вынудили главного императорского комиссара казнить властей в Лайсуй и Синчжэн. Так как они не уважают законов, то они бунтовщики, которые должны быть по­давлены. Иероглифы, которые они пишут на своих знаменах: “Помогать Цинам, истреблять иностранцев” — те самые уловки, которыми в прежние времена пользовались тайные общества в различных провинциях.

Если они действительно хотят содействовать правительству, то за­чем же они не повинуются императорским указам? Ныне на Север, Юг, Вос­ток и Запад от Пекина на расстоянии тысячи ли скопились тысячи этого

народа, который вымогает от жителей всякое добро. Не все в этих областях христиане, однако сотни их домов сожжены, а их самих ихэтуанцы насилу­ют и убивают. В этом году все округи вокруг Пекина страдают от голода и засухи, однако народ принужден еще кормить эти шайки. Поэтому они должны быть истреблены.

Ихэтуанцы испортили и разрушили правительственные телеграфы и железные дороги, стоившие несколько миллионов лан. Они препятствовали рассылке императорских указов и докладов. Они задерживали движение им­ператорских войск. Вокруг Пекина они уничтожили бесчисленное множество китайских и иностранных домов, и во многих других случаях они вели себя как разбойники и поэтому должны быть искоренены.

Им недостаточно того, что они вовлекли страну в войну с иностранными державами, но им еще нужно грабить иностранное имущество и даже убить секретаря японского посольства. Во всех отношениях они заслуживают только казни.

Ныне, как следствие всего этого, крепость Таку взята иностранными державами. Тысячи иностранных войск высажены в Тяньцзине, по дороге в столицу, и еще больше войск льется ежедневно. Это доказывает, что опасность велика, но времени для слов мало. Должно знать, что ни одно государство, находящееся во власти бунтовщиков, не может существовать как государство. История не дает ни одного примера, чтобы государство было в состоянии сохраниться в целости, если оно начало войну с несколь­кими другими государствами в одно и то же время и без основательной причины. Ихэтуанцы безоружны и не обучены и уже несколько раз терпели поражения от императорских войск и в Шандуне и в Чжили. Недавно они были разбиты иностранными отрядами в Лофа и возле Тяньцзинского сеттльмента. Многие из них были убиты. Конечно, они никогда не могли противостоять огнестрельному оружию и гранатам. Эта безоружная не­обученная и беспорядочная толпа не может ни одного мгновения держаться перед иностранными войсками.

Поэтому мы всепокорно молим Ваши Величества, вдовствующую им­ператрицу и императора, принять к сердцу интересы Империи и велико­душно решиться на то, что справедливо, невзирая на бессмысленные речи недостойных людей. Необходимо немедленно издать указы, налагающие строжайшие наказания, повелевающие преследовать ихэтуанцев и вос­прещающие императорским войскам производить дальнейшие смуты. Необходимо освободить от беспокойств живущих в посольствах и изве­стить их, что правительство не имеет мысли поддерживать эти смуты. Необходимо уведомить их, что Ли Хун Чжану поручено уладить это дело с соответствующими правительствами и потребовать от них, чтоб враждебные действия были остановлены. Тогда будет возможно обратить силы на ихэтуанцев и уничтожить их.

Мы также молим, чтобы императорские указы были по телеграфу сообщены китайским посланникам в разные государства с извинениями по поводу происшедших смут. Пусть будет известно, что будет дано самое большое удовлетворение за убийство японского чиновника. Затем необходимо издать указы, извещающие народ, что правительство берет на себя всю ответственность за безопасность жизни и собственности иностранцев. Необходимо повелеть властям по всей Империи принять строжайшие меры к охране иностранных купцов и миссионеров. Это может успокоить гнев иностранных держав. Тогда только мы будем в состоянии снова направить дела государства по хорошему пути. В настоящее время государство

находится на краю величайшей гибели, и промедление в несколько дней может произвести крушение всей Империи. Тогда будет слишком поздно. Вследствие этого все мы крайне потрясены и устрашены.

Доклад представлен соединенными докладчиками, которые все держат­ся одного мнения и с величайшим благоговением и всепокорностью молят, чтобы их доклад удостоился получить Ваше Высочайшее утверждение без замедления».

Доклад был послан в Пекин командующему войсками Чжилийской провин­ции генералу Юн Лу с просьбою, чтобы он представил доклад богдыхану, а ответ сообщил докладчикам.

 

ФРАНКО-РУССКИЙ ГОСПИТАЛЬ

 

Сколько раз раненые русские и фран­цузы, лежавшие во французском госпитале в Тяньцзине, вспоминали и благо­словляли тех, кто создал Франко-Русский союз.

Если с первых же дней осады русские день и ночь грудью отстаивали фран­цузскую концессию, ближайшую к китайцам, то французы старались ответить русским самою сердечною заботливостью о наших раненых. От французского консула графа Дюшейляра и полковника Пеллако до последнего солдата и мона­ха — в каждом французе мы видели не только союзника, но и искреннего друга, который разделял с нами все испытания и труды и помогал нам всем, чем мог.

Впервые смысл и крепость Франко-Русского союза испытывались на поле брани, и это испытание доказало, что оба союзника связаны между собою узами не только политического расчета и выгоды, но и нитями более тонкими: взаимной симпатией, взаимным доверием, сходством характеров — искренностью, живо­стью, впечатлительностью, общительностью, простотою обращения.

Французский консул делал все возможное, чтобы русский отряд находи л не­обходимое продовольствие. Французские коммерсанты предлагали раненым все, что могло быть им полезно. Так как много магазинов было разрушено снарядами и пожарами, а некоторые были даже брошены на произвол судьбы, то коммер­санты тащили в госпиталь всякое добро. Француз Филиппо ежедневно привозил не только целые ящики шампанского, но предоставил в распоряжение русских несколько тысяч тюков хлопчатой бумаги, которые послужили прекрасными баррикадами для защиты улиц и застав.

Французские доктора Дэпасс, Уйон, Сэрвель и Отрик, вернувшийся из Сейму- ровского похода, в котором он перевязывал раненых французов, работали в го­спитале рука об руку с русскими военными врачами: Зароастровьм, Орловским, Куковеровым, Падлевским и Бенедиктовым.

Когда в госпиталь приносили раненых, то спрашивали не об их национальности, а о том, какая у кого рана. Более серьезно раненного клали на стол, и свободный русский или французский врач делал перевязку.

При госпитале состояло 9 сестер-монахинь, из которых одна была старшая сестра Мария. Сестра Тереза заведовала аптекой, Габриэла — офицерскими палатками, Филомена, Иоанна и Жозефина ухаживали за ранеными солдатами. Мария, Луиза и Екатерина заведовали бельевой, кладовой и кухней. Все сестры были ирландки; сестра Иоанна — американка, а Жозефина и Екатерина были крещеные китаянки, воспитанные при монастыре и принявшие обет монашества.

При раненых неотлучно также находились шесть братьев-монахов ордена маристов, которые были действительно братьями нашим солдатам. Старший из них, француз Аристон ик, был священником и ежедневно служил мессы. Дру_{гие -} Виктор, Фауст, Франсуа-Ноэль, Анжелик и Алексей — по национальности были частью французы, частью ирландцы.

Монахи-миссионеры, давно жившие в Китае, одевались по-китайски, носили косу и круглую шапочку. Когда начались военные действия, монахам стало опасно ходить в китайском одеянии, гак как в них не разбирая начали стрелять наши солдаты. Монахи одели иезуитские рясы и отрезали косы.

Днем обыкновенно при наших раненых дежурили сестры. Ночью дежурили братья. Они по-братски обращались с лежавшими русскими солдатами, всегда старались угодить малейшей их прихоти, и, чтобы лучше понимать солдат, братья и сестры стали учить употребительнейшие русские слова.

Монахи разыскивали по опустошенному городу для раненых всевозможные консервы, сласти, папиросы, посуду, белье, одеяла, матрацы и циновки.

Так как по уставу монастыря ни братья, ни сестры не могут присутствовать при операциях, то незаменимым помощником наших врачей при их операциях была добровольная сестра милосердия Люси Пюи-Мутрейль. Пяти полковых фельдшеров, которые все были ранены и поправлялись, было, конечно, недоста­точно для 200—300 раненых и больных, одновременно лежавших в госпитале, хотя эти фельдшера были самыми усердными и исполнительными работниками. Остальные фельдшера были оставлены на биваке для подачи первоначальной медицинской помощи.

По прибытии в Тяньцзин отряда генерала Стесселя, в наш госпиталь поступила также сестра милосердия Анастасия Янченко, отличавшаяся своим трудолюбием. Затем к врачебному персоналу присоединилась добровольная сестра г-жа Вороно­ва, супруга полковника Воронова, с замечательною заботливостью ухаживавшая за ранеными. Раненых клали в первом этаже (во второй этаж залетали пули) и на террасе госпиталя, в церкви и монастырских каменных флигелях. Богослужение совершалось в монастырской столовой. Церковь, женский монастырь и госпиталь представляли одно общее учреждение, были выстроены рядом и обнесены одной

каменной высокой оградой. Мужской монастырь маристов был расположен че­рез улицу. Госпиталь непосредственно примыкал к французскому консульству, которое выходило на реку Пэйхо.

Раненые и больные лежали на чистых одеялах и простынях. Братья и сестры с помощью китайской крещеной прислуги во всех помещениях поддерживали чистоту и безукоризненный порядок.

Некоторые монахи очень любили наших солдат, учились у них русскому языку, старались беседовать с ними и, чтобы как-нибудь развлечь солдатиков, томив­шихся от болезней, ран и однообразия, показывали им картинки, какие могли достать в полуразрушенном городе.

Однажды монах Фауст приходит ко мне озабоченный и говорит:

— Mr. Dimitri, пойдемте к одному вашему раненому — он все что-то просит. Я ему предлагал и конфет и папирос, но он все отказывается... Пойдемте и уз­найте, что он хочет.

Так как я поправлялся и уже мог ходить, то ковыляя пошел за монахом.

Это был совсем молоденький несчастный солдатик, у которого граната раз­дробила руку. Рука у него была отнята по плечо.

— Что тебе нужно, братец?

— Барин, они мне каждый день все рисовую кашу с мясом дают. Все рис да мясо. Даже тошно стало. И папиросы дают, да я не курю. Мне бы только одну сардиночку — очень хочется, да они не понимают.

Я взглянул на ласковое, почти детское лицо солдатика, на его торчавшее плечо, обмотанное ватой и бинтами, и мне жалко стало этого ребенка, которому после всех ужасов войны, под грохот пролетавших гранат, так захотелось только одного, чтобы быть в ту минуту счастливым, — сардиночки.

Монах принес ему целую коробку сардинок.

 

РУССКИЙ ДОКТОР

 

Доктор Куковеров, про которого друзья говорили, что хотя он «мал ростом, но велик способностями», был во франко­русском госпитале «нашим маленьким Пироговым» и его равно ценили как русские, так и французы.

Окончив в 1894 году Военно-Медицинскую академию, Куковеров служил в Одесском военном округе и работал в Одессе под руководством известного деятеля Турецкой кампании, консультанта доктора Духновского. В 1899 году он был командирован в Квантунскую область на чуму. Когда начались военные действия, он был назначен полевым хирургом в отряд генерала Стесселя и, по прибытии отряда в Тяньцзин, оперировал во франко-русском госпитале.

И французские и русские врачи работали в госпитале с одинаковым усердием и самопожертвованием, но Куковеров поражал всех удивительной быстротой своей работы, неутомимостью и умением приспособляться ко всякой обстановке, при которой приходилось производить операции и делать перевязки. Своим хи­рургическим ножом он работал так же быстро, метко и уверенно, как и искусный гравер, и работа в его руках, как всегда, кипела.

Постоит он перед захлороформированным, неподвижным солдатом, поло­женным на стол, обмытым и обнаженным, подумает, поломает свою голову над тем, куда бы мог засесть осколок гранаты, от которого вздулось и посинело тело, пощупает рану, перевернет тело, снова задумается, — вдруг всадит нож по самую рукоять и вынет осколок. Теплая кровь зальет рану. Куковеров перевяжет арте­рии, обмоет рану тампонами, с материнской нежностью и ловкостью обвяжет и забинтует раненого и прикажет напоить его шампанским.

10        июня во время сражения, ознаменованного соединением отряда Стесселя с отрядом Анисимова, Куковеров сделал первую операцию в открытом поле под огнем. При сильном ветре, в облаках носившейся пыли, он сделал операцию под хлороформным наркозом и перевязал бедренную артерию, чем было остановле­но смертельное кровотечение. Здесь им были перевязаны русские и германцы. Как эти, так и другие операции, несмотря на самые неблагоприятные условия, окончились выздоровлением раненых.

Вступив в наш соединенный госпиталь, Куковеров в первый же день сделал несколько неотложных перевязок и 15 больших операций под хлороформом.

Неотлучной помощницей Куковерова в его работе была сестра Люси. Хотя она явилась в госпиталь добровольной сестрой и никогда раньше не занималась перевязками, но она скоро освоилась со своим новым делом и относилась к нему так ревностно, что Куковеров без нее не производил ни одной операции.

Другой его усердной помощницей была сестра Анастасия Янченко, Киевской общины, прибывшая в отряд генерала Стесселя. Насколько опасно было ходить между госпитальными зданиями, можно судить из того, что платье у сестры Ян­ченко было прострелено пулей, в то время как она проходила по двору.

Шальные китайские пули носились всюду, залетали в улицы, сады, дворы, окна и двери. Китайцы-христиане, которые в числе около 2000 человек толпились, за­гнанные и запуганные, в монастырских флигелях и подвалах, нередко попадали под эти случайные пули и осколки шрапнели. Их тоже приходилось перевязы­вать, хотя врачи госпиталя едва поспевали перевязывать всех раненных солдат.

В госпиталь приносили раненых всяких национальностей — русских, фран­цузов, германцев, американцев, японцев и аннамитов.

После одной жестокой перестрелки на вокзале в наш госпиталь сразу принесли несколько раненых японцев. Между ними был тяжело раненый офицер, который сейчас же скончался.

Для японцев отвели отдельное чистое здание. Выложили пол циновками, одеялами, матрацами. Наши доктора сейчас же перевязали раненых. Некоторые из японцев казались совершенными мальчиками. Лица у них от боли кривились в мучительную гримасу. Они корчились, но геройски переносили боли и никто из них не проронил ни вопля, ни стона. Только их товарищи, которые их принес­ли, сморщив брови и закусив губы, молча и угрюмо смотрели на своих раненых земляков и старались услужить им, чем могли.

Японцы недолго держали своих раненых в нашем госпитале, хотя их соб­ственный был еще не готов. Они очень ревниво относились к тому, что раненые японцы пользовались приютом чужой нации, и уже на другой или на третий день заявили, что командир японского отряда очень благодарит за раненых, но приказал перенести их в японский госпиталь.

Аннамиты состояли военной прислугой при французских Тонкинских горных батареях, прибывших в Тяньцзин. Они носили странные соломенные шляпы, вроде абажуров, с какой-то занавеской от солнца на затылке. Это были старательные тихие солдаты, но они больше походили на женщин, чем на мужчин, благодаря своим женственным лицам, лишенным всякой растительности у всех возрас­тов. Черные волосы, закрученные в косу, мягкое выражение узких глаз, мелкая и мягкая походка делали их еще более женственными. Они с трудом переносили раны, мучились больше всех, и им трудно было помочь, так как никто в госпитале не знал их языка.

Французы тоже плохо переносили раны и не умели скрывать своих страданий во время перевязок и операций. Самыми крепкими и выносливыми были русские солдаты, которые переносили операции иногда без хлороформа и только охали и кряхтели.

Англичане, американцы и германцы имели свой особый госпиталь, устроенный в Гордон-Холле. У нас в госпитале лежал только один бедный, никому неведомый американец средних лет, который был ранен осколком гранаты в голову, в то время как шел по улице. Большею частью он был в полусознании, туго поправ­лялся, и от него мы могли только узнать, что он по своим коммерческим делам недавно приехал в Тяньцзин, потерял своих товарищей, был ранен на улице и его соотечественники почему-то забыли о нем и даже не приняли в свой госпиталь, вероятно, за недостатком места.

Несколько удачных перевязок Куковерова поправили его.

 

СРЕДИ ДРУЗЕЙ

 

Несчастия людей сближают. Все время, пока существовал Франко-русский соединенный госпиталь, что про­должалось ровно месяц, отношения между русскими и французскими врачами, между сестрами, монахами и ранеными разных национальностей были неиз­менно дружественными, сердечными и доброжелательными. Ни одно облачко не омрачило этих отношений, и франко-русский госпиталь в Тяньцзине имеет полное право быть назван одним из самых светлых и отрадных воспоминаний минувшей камлании.

Врачи обеих наций, сестры и монахи наперерыв старались услужить друг другу и раненым, и я не помню ни одной просьбы, которая не была бы исполнена, и ни одной услуги, которая не была бы оказана.

К 6 часам вечера, когда над городом затихала канонада, врачи, выздоравли­вающие офицеры, сестра Люси и сестра Янченко по окончании работы в опера­ционной, садились дружной компанией обедать на верхней веранде госпиталя. Хотя стеклянные стенки веранды были подбиты пулями, но это было наиболее удобное место в госпитале, в котором можно было передохнуть от грохота бом­бардировки и криков и стонов раненых.

Как весело было на нашей веранде, в которую бились сочные зеленые ветви акаций, тополей и плюща, когда китайцы уставали стрелять и их гранаты не пу­гали города! Шампанское, любезно доставленное французом Филиппо, шумело в стаканах и давало повод компании лишний раз провозгласить тост за франко­русскую дружбу и за защитников Тяньцзина.

Когда французский офицер в тропическом шлеме, обтянутом синим чехлом, в легком синем костюме с золотыми пуговицами и золотыми нашивками на плечах и рукавах, или русский офицер с загорелым запыленным лицом, в перепачканном кителе и больших измятых сапогах, приходили к нам в госпиталь с позиций, прямо с перестрелки, принося последние боевые новости, — мы сейчас же звали их на веранду усаживали за стол и прежде всего требовали выпить за «alliance franco-russe*. Раздавались радостные восклицания: «Vive la France!», следовали крепкие рукопожатия и пили «брудершафт».

Сестра Люси учила русские слова и однажды спросила наших офицеров, какой самый любимый русский романс, на что те ответили:

— Захочу полюблю — захочу разлюблю.

Узнав значение этих слов, сестра Люси заметила:

— Это очень дурно, что русские так непостоянны в своих чувствах.

Офицеры ответили:

—                                     Зато мы всегда искренни, а в сим­патиях к французам неизменны.

Входит китаец-слуга, крещенный и выросший при госпитале, и на пра­вильном французском языке докла­дывает:

—                                     Господин доктор, к нам принесли раненых.

Доктора и сестры бросают обед и идут в операционную.

Иногда зараз приносили человек по десяти раненных, в самом ужасном виде. Тогда сразу на трех столах в опера­ционной комнате, служивших в церкви козлами для гробов, начиналась друж­ная работа врачей.

Однажды к нам принесли пять французов, раненых осколками одной шрапнели. Они рассказывали, что кучкой человек в десять шли в городе по набережной за провизией. Над ними разорвалась шрапнель, ее осколками один был смертельно ранен в горло, другой в руку, третий в ногу, четвертый убит в грудь, у пятого были накрест раздроблены рука и нога.

Этому пятому предстояла ампутация одновременно руки и ноги. Он то кричал, то весело рассказывал о своем несчастье. По-видимому, он был сильный алкого­лик, так как продолжал под хлороформом что-то говорить и петь французские песенки. Куковеров ампутировал ему обе конечности. Француз долго болел, так как был малокровен. Потом он стал поправляться и, благодаря тому, что был ранен накрест, начал даже ходить с костылем.

В другой раз к нам принесли совсем молодого мертвого французского солдата без затылка. Полчерепа и мозги были сорваны осколком гранаты. Черепная чашка была точно вымыта, кости белели, но красивое лицо француза было удивительно спокойно.

В госпитале не было своих инструментов, и поэтому врачи пользовались пол­ковыми инструментами старой системы. Хирургические ножи скоро притупились от множества произведенных ими операций, но наточить их было негде и врачи даже не знали, где можно было бы найти мастера, во время бомбардировки. Куко­веров был в отчаянии. Китайцы усилили канонаду, гранаты ежеминутно гудели над городом, и каждую минуту мы ожидали новых раненых. Узнав о затруднении наших врачей, сестра Люси забрала ящик с инструментами и объявила, что она не вернется до тех пор, пока инструменты не будут отточены. Мы стали уговаривать ее не рисковать жизнью и переждать, когда выстрелы успокоятся, тем более что едва ли можно было найти охотника точить инструменты в такие тяжелые часы.

— Наши раненые не могут ждать! — ответила она и, не обращая никакого внимания на наши увещания, скрылась в улице, грохотавшей от гранат, разби­вавших стены и крыши.

Через час томительного ожидания сестра Люси вернулась в госпиталь, целая и невредимая, в сопровождении храброго итальянца-парикмахера, который имел свою мастерскую на берегу Пэйхо, пробитую гранатами. Эта удивительная женщина не только разыскала итальянца в опустевшем городе, но даже сумела

уговорить его прибыть в госпиталь под гремевшими выстрелами, чтобы наточить все инструменты, во имя помощи раненым.

Ночь. В госпитале тишина. Огни все потушены. Измученные раненые и утом­ленные врачи — все спят. Только черные тени с огоньками скользят между палатами - это монахи обходят раненых и кому подают воды, кому поправляют койку.

Под сводами храма темно, как в пещере. Керосиновая лампа прикручена и осве­щает только стол, лежащие на нем бинты, марлю, вату и воду. Весь каменный пол храма застлан циновками и одеялами. Всюду лежат раненые русские, французы, аннамиты и японцы. Нет больше места для других раненых. Кто может — спит.

Из ослабевшей страдальческой груди срывается стон и теряется во мраке и вы­шине храма.

В саду тихо. Только слышен трепет листьев акации или плюща. Иногда шелестит и звенит залетевшая шальная пуля китайца. По временам доносится монотонное жужжание, точно похоронное пение. Так молятся китайцы-христиане, которые сотнями собраны в соседних подвалах и флигелях, мужчины отдельно от женщин. Стоя на коленях или лежа плашмя на жестком холодном полу в грубой и бедной одежде, старики, старухи и дети, покорные воле Небесного Владыки, молятся только о том, чтобы Он дал им умереть вместе с ихучителями-христианами и всех их переселил в Свое блаженное Небо.

Неистовый крик заставил всех спавших в госпитале встрепенуться. Кто-то кричал отчаянно, упорно, изо всех сил.

Доктор Куковеров, спавший, как и все врачи, полуодетый, вскочил с постели, захватил пузырек с морфием и побежал на крик.

Кричал один несчастный солдат, которому недавно ампутировали всю ногу.

В тот день его перевязывали и дали выпить стакана два шампанского, так как он был очень малокровен и худосочен. Вероятно, страдания и вино подействовали на его рассудок, и он стал орать как помешанный, выпялив глаза и довольный, что его крик привел к нему его мучителя — доктора, сестру Люси и монахов и произвел такой переполох. Чем больше его успокаивали, тем сильнее он кричал и разбудил всех раненых.

Куковеров вспрыснул ему в бок морфия, но солдат не успокаивался. Доктор рассердился и ушел со словами:

— Да пусть себе кричит. Когда охрипнет — перестанет.

Все ушли. Тяжело было слышать резкий безумный безостановочный крик. В комнате у солдата осталась только сестра Люси. Она села на кровать, обняла голову безногого солдата и начала успокаивать его по-французски. Затем она стала повторять те немногие русские слова, которые знала:

— Да? Нет? Хорошо! Хорошо! Папа! Мама!

Дикий солдат, может быть, никогда еще не знавший ни одного женского при­вета, заслушался этих волшебных слов, которые веяли на него чем-то родным и знакомым, глядел в упор своими сумасшедшими глазами на добрые глаза сестры, успокоился, замолк и уснул.

Женская ласка оказалась сильнее морфия. Дикость русского солдата сдалась перед нежностью изысканной парижанки, которая была, быть может, первой и последней женщиной, приласкавшей безногого.

 

МЕТКИЕ ГРАНАТЫ

 

Когда пули стали слишком часто по­падать в стены и окна госпиталя и на стеклянной веранде, где мы обедали, было побито несколько стекол, так что опасно было оставаться во втором этаже, — мы перебрались в первый этаж, где спали и обедали. Наверху продолжали жить обе бесстрашные сестры Люси и Янченко, признававшие судьбу и не признававшие ни китайских пуль, ни китайцев.

В воскресенье 25 июня, около 11 часов утра, когда врачи сидели в одной из нижних комнат за завтраком, я поднялся наверх на веранду, чтобы найти свой тропический шлем.

В этот день китайцы усилили канонаду по французской концессии и несколько гранат прожужжали над госпиталем. Наверху неприятно было оставаться. На стенах и на полу видны были зазубрины от пуль, пробивших окна и залетевших в комнаты.

Не найдя шлема, я поспешил спуститься вниз на крыльцо, выходившее на двор, но услышал взрыв и почувствовал сотрясение воздуха. Что-то на меня сверху посыпалось и попадало. Я естественно схватился за голову.

Прислуга, монахини и врачи повыскакивали из госпиталя. Все были в пере­полохе:

— Что случилось? Куда попало? — воскликнули на разных языках.

Китайский снаряд попал в одну из комнат второго этажа. Из пробоины вы­бивались клубы дыма.

Мичман Глазенап, бывший случайно в госпитале, и другие более храбрые мужчины бросились наверх, чтобы узнать, что горит. Желая быть храбрым, я тоже поднялся вслед за другими. Граната пробила подряд три комнаты. В третьей из них граната разорвалась. Осколки стали и кирпича поломали и разрушили все что было по пути: железные постели, умывальники, шкапы, зеркала, двери, пробили пол третьей комнаты, проникли в нижний этаж и на веранду. Все комнаты были наполнены удушливыми сернистыми газами. К счастью, ничто не горело. Все было покрыто серою пылью. Под обломками я, наконец, нашел мой пробковый шлем, который прекрасно выдержал действие китайской гранаты.

Мы знали, что китайцы любили стрелять по одному направлению, и со стра­хом ждали второй гранаты. Она не замедлила и ударила во второй этаж дома монахинь, в их спальни.

Мы бросились к монахиням. Третий удар был еще ниже и ближе. Граната за­летела в кладовую с припасами и разорвалась в монастырской столовой. Из от­крытых окон валил дым.

Монахи и монахини в ужасе и отчаянии столпились на крыльце, не зная, что делать, и ждали каждую секунду нового удара. Кто застыл как был, кто крестил­ся, кто крепко уцепился обеими руками за соседа. Старшая монахиня плакала _и кричала:

— Боже мой! Боже мой! В нашей столовой стоят Святые Дары! Спасите их кто-нибудь! Мы не можем допустить, чтобы они были разрушены...

Но у кого хватит мужества идти навстречу четвертой гранате?.. Да имеет ли право простой смертный прикоснуться к этой святыне?..

Пока эти мысли мелькали в моей голове, Глазенап, недолго думая, бросился в облака дыма и газов, наполнивших столовую, и вынес дарохранительницу, которая была сейчас же принята монахами и унесена в их монастырь.

Четвертая граната ударилась о крышу операционной комнаты и, разорвавшись, разбила угол комнаты, в которой Куковеров и другие врачи делали перевязки солдатам. Все вздрогнули, но никто не бросил своей работы. Все остались на своих местах и продолжали перевязки.

Осколки снарядов пробили два госпитальных флигеля. Раненые были осыпа­ны пылью и обломками кирпича и только чудом спаслись от смерти или увечья.

Ни одна из монахинь не находилась в своей спальне в то время, когда там рвались гранаты. Только сестра Иоанна, утомившись от ночного дежурства, прилегла заснуть. Лишь только она встала и спустилась по лестнице, осколок разорвавшейся гранаты разбил ее постель.

Еще одна граната прогудела над нами, но она только скользнула по куполу храма. Следующий снаряд пролетел еще дальше. Слава Богу! китайцы переме­нили направление.

Мы, наконец, могли перевести дух. Спальня, кладовая и столовая монахинь были завалены обломками, осколками, пылью и охвачены дымом, но огня, к сча­стью, нигде не было. Никто не был ни ранен, ни контужен.

Все врачи были настолько удручены этим событием, что решили немедленно перенести госпиталь в другое здание, в место, более удаленное от китайских выстрелов. Узнав о намерении врачей, М. Д. Батуев сам явился к ним на помощь и немедленно предложил свой дом и все свои флигеля под госпиталь. Его дома были расположены на английской концессии, в одной версте от франко-русского госпиталя.

Все поблагодарили Батуева, и на другой же день вечером раненые были перене­сены на новое место. Врачи поселились вместе с ранеными, а монахи и монахини ежедневно приходили к ним, ухаживали за ними и приносили пищу, которая по-прежнему готовилась в монастырской кухне.

В госпитале осталось только несколько тяжелораненых, на выздоровление которых не было никакой надежды.

 

 

ПЕРЕРЫВ

 

После взятия союзными силами Вос­точного арсенала, в военных действиях вокруг Тяньцзина наступил некоторый перерыв.

Китайцы продолжали обстреливать наш бивак, вокзал и концессии. Со­юзники отвечали отдельными вылазками, разведками и нападениями, но это были случайные действия без общего определенного плана и связи. Ежедневно в Тяньцзин прибывали новые международные отряды, новые запасы оружия и продовольствия, и в Тяньцзине уже были собраны значительные союзные силы.

Все наши войска расположились лагерем вне города, частью были на заставах, а часть их охраняла Восточный арсенал. Насколько опасно было сообщение между отдельными нашими частями показывает случай с врачом 9-го полка Виолиным, который 19 июня с фельдшером и двумя стрелками шел из лагеря в город. Из ки­тайских домиков, бывших по пути, в них было сделано несколько выстрелов. Одной пулей доктор был ранен в ногу навылет. Кость была прострелена.

20        июня б орудий нашей 2-й батареи открыли огонь по китайской батарее, вновь выстроенной китайцами у Лутайского моста. Китайцы отвечали из 6 даль­нобойных 97-мм орудий.

Чтобы очистить китайскую деревню Гаочэн, расположенную перед вокзалом и своими выстрелами тревожившую наши заставы и патрули, капитан 10-го полка Ярослав Горский с 7-й ротой сделал свой поиск. Китайские солдаты, скрывавши­еся в деревне, встретили их пулями, но деревню бросили. В 7-й роте 10 стрелков было ранено, 2 убито. На нашей батарее было ранено 6 артиллеристов. 1 наше орудие подбито.

Чтобы поддержать нас, японцы поставили на вокзале 4 орудия. Возле них стало 1 английское 12-фунтовое орудие и 1 французское. Все орудия стали обстрели­вать китайскую батарею. У японцев убит один офицер, убито и ранено 25 солдат. У англичан подбито орудие и ранено 2. У французов ранено 3.

21        июня из франко-русского госпиталя был отправлен под надзором врачей первый транспорт русских и французских раненых солдат, которых повезли в баржах по реке Пэйхо до Тонку. Оттуда русские раненые доставлялись на па­роходах в Порт-Артур.

Сколько радости было у тех солдат, которых, наконец, увозили из Тяньцзи­на от этих пуль, гранат, операционных столов и страданий, и сколько зависти у остающихся!

 

Чтобы обезопасить западный фас концессий, наши союзники поставили на городском валу 6 английских 12-фунтовых, 6 французских полевых мелинитовых и 6 японских орудий. Между всеми русскими, союзными и китайскими батаре­ями ежедневно происходило артиллерийское состязание. В союзные госпитали каждый день приносили раненых.

22   июня командир 10-го полка полковник Антюков произвел усиленную рекогносцировку китайской позиции на Лутайском канале. Под его командою было 373 штыка (6-я рота 9-го полка и 5-я рота 10-го полка), капитан Санников с саперами, 8 орудий 2-й батареи и 40 казаков Ловцова. 8 орудий капитана Громова имели дело с 16 китайскими орудиями, расставленными вдоль канала, и, вызвав их на бой, открыли их расположение. Потеряли 2-х стрелков.

23 июня произошло славное дело смелого мичмана Глазенапа, 6 матросов и 17 хлебопеков. В этот день на крайней заставе, охранявшей французскую кон- цессию со стороны китайского города, находилась одна наша морская пушка, при ней 6 наших матросов и около 30 французов. Под прикрытием баррикады из тюков хлопка, французы и русские наблюдали за противоположным берегом Пэйхо, где, прячась за бунтами соли, китайцы выслеживали наших часовых и то и дело стреляли по ним. Кроме того, застава наблюдала за полуобгоревшим, полураз­рушенным китайским городом, который далеко тянулся по обоим берегам реки. Как истинные союзники, русские матросы и французские солдаты приятельски беседовали, показывали и объясняли свои ружья и угощали друг друга хлебом, сухарями и водой. Во время беседы неожиданно упал один француз, раненный выстрелом. В китайском городе показались густые ряды китайских солдат, конных и пеших, которые смело шли по берегу и, по-видимому, хотели ворваться на фран­цузскую концессию. Все французы бросились в свои казармы, чтобы дать знать об опасности. При нашем орудии остался только комендор Зубарев и 6 матросов.

Наши матросы не струхнули. Сейчас же навели пушку по китайцам и встретили их ядрами. Китайцы продолжали надвигаться и отвечали ружейным огнем. На­чальник заставы мичман Глазенап, который находился в соседнем доме, услышав выстрелы и узнав, в чем дело, приказал выдвинуть против китайцев еще одно морское десантное орудие и послать за полковыми хлебопеками, которые пекли хлеб для русского отряда и были единственной русской подмогой в ближайшем соседстве. Заведующий хлебопекарней поручик тотчас поскакал в наш лагерь с до­несением о том, что его хлебопекарня и весь Тяньцзин в величайшей опасности.

17 хлебопеков, бросив тесто и муку, схватили винтовки и побежали на заставу. Здесь уже геройствовал Глазенап. Одно орудие он направил вдоль реки, другое повернул в улицу. Граната за гранатой вылетали из наших пушек. Выехало на берег одно китайское орудие, но, прежде чем оно успело произвести выстрел, Глазенап встретил китайскую прислугу при орудии такой шрапнелью, что орудие поспешно удалилось. Прибежали 10 японцев и вместе с нашими хлебопеками стали усердно стрелять из ружей. Вернулись французы с офицером и тоже начали стрелять. Китайцы все высыпали вперед, но попали под такой дружный и меткий огонь русских, японцев и французов, которых поддержал американский пулемет, что раздумали, повернули и ушли.в китайский город. Скоро из лагеря пришла на помощь одна рота 12-го полка, но китайцы уже отступили. В этом знаменитом деле у нас было ранено 3 матроса и 1 хлебопек.

Но китайцы на этом не успокоились. Один китайский офицер поразил своей безумной смелостью. Верхом на лошади, с несколькими китайскими солдатами он незаметно прокрался между соляными бунтами и наскочил на русских стрел­ков, стоявших часовыми у моста. Наши матросы, бывшие по сю сторону реки, увидав китайцев, сейчас же бросились выручать товарищей. Китайский офицер, имевший парадную кофту и шляпу с павлиньим пером, и все его верные солдаты

были убиты пулями. Хотел ли этот отважный офицер поджечь мост, соединявший вокзал с концессиями; хотел ли он уничтожить заставу или узнать численность и расположение наших застав — неизвестно.

В самое тяжелое время осады, с 4-го по 12 июня, наш отряд понес следующие потери:

12-й полк — убито 4 офицера, ранено 7, убито 33 солдата, ранено 117.

9-й полк — убито 17 солдат, ранено 43.

2-я батарея — ранено 19 солдат, убито 5 лошадей, ранено 19.

6-я сотня — ранено 2 офицера, убито 6 казаков, ранено 9, убито 5 лошадей, ранено 7.

Ранено 2 сапера.

С 12-го по 24 июня потери русского отряда были следующие.

В разных частях убито 9 нижних чинов, ранено 98. Ранено 2 врача. Убит 1 офи­цер: подпоручик Гусев 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, прикоман­дированный к Читинскому казачьему полку и смертельно раненный 21 июня при рекогносцировке китайских укреплений на правом берегу Пэйхо, в 25 верстах от Таку, в перестрелке с китайцами.

Подпоручик Попов 12-го полка, который был тяжело ранен в горло навылет, долгое время был между жизнью и смертью, но, к счастью, поправился.

 

ПРИЕЗД АДМИРАЛА АЛЕКСЕЕВА

 

Прибыв из Порт-Артура на броненосце «Петропавловск», 24 июня, в 6 часов утра, вице-адмирал Алексеев покинул вместе со своим штабом Тонку и выехал по железной дороге в Тяньцзин. Машинистами были тогда американцы. Общее заведование дорогой принадлежало подполков­нику Самойлову, под чьим наблюдением рота железнодорожного батальона ис­правила 30 верст пути в 12 дней. Работать приходилось под огнем неприятельских орудий. К 1-му июля Тяньцзинская дорога была исправлена на всем протяжении и перешла в распоряжение русских.

Американцы первые начали исправление линии, разрушенной боксерами, и распоряжались также подвижным составом. Так как восстановление пути про­должали русские, то заведование дорогой постепенно перешло к нам.

Такое положение вещей было закреплено адмиралом Алексеевым. По его приказанию, полковник Вогак вошел в соглашение об окончательной передаче линии с командиром американского судна «Монокаси», заведовавшим линией. Впоследствии это соглашение о передаче железной дороги в ведение России было подтверждено всеми адмиралами союзной эскадры.

Когда прибыли к станции Цзюньлянчэн, находящейся на полпути между Тон­ку и Тяньцзином, адмирал вышел из поезда, чтобы осмотреть франко-русскую заставу, которая охраняла мост. При заставе находился французский офицер с 10 матросами и 2 скорострельными орудиями.

Так как начиная от Цзюньлянчэна далее путь еще не был в исправности, то адмирал Алексеев и свита пересели на коней. Вперед были высланы дозоры. Восемь верст было сделано верхом. В этой части пути легко было подвергнуться напа­дению китайских регулярных войск. Поэтому отряд охранялся конвоем казаков и вдоль всей железной дороги поставлены были посты от 10-го В.-С. Стрелкового полка. По пути встретились французские и японские войска, шедшие в Тяньцзин. Наконец, после 8 верст пути, железная дорога оказалась снова в порядке. Был подан поезд с платформами. Адмирал и свита сели в поезд. Казаки на лошадях поскакали рядом с поездом, который шел малым ходом. Несмотря на поход, ка­зацкие лошади были точно выхолены и прекрасно держались поезда. Наконец, около 12 часов дня поезд подошел к русскому лагерю, расположившемуся между Тяньцзином и Восточным, ныне Русским, арсеналом.

Адмирал был встречен начальником Печилийского отряда генералом Стес- селем со штабом и сейчас же объехал весь лагерь. Войска выстроились у своих стоянок. Адмирал здоровался отдельно с каждою частью, благодарил офицеров

и солдат за верную службу и передал содержание Высочайшей телеграммы: Госу­дарь Император, соболезнуя о потерях, радуется успехам русских войск, которые остались верны своим преданиям и своей храбрости. Адмирал особенно благо­дарил 12-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, которому первому пришлось вынести на себе осаду Тяньцзина.

Затем генерал Стессель предложил гостям спартанский завтрак, состоявший из чая, огурцов и черного хлеба. После завтрака адмирал перешел в свою палат­ку, уютно, насколько было возможно, обставленную заботливостью офицеров. Палатка была убрана трофеями из взятого нами Восточного арсенала. В тот же день, 24 июня, вечером, адмирал, в сопровождении штаба и конвоя, сделал визит вице-адмиралу Сеймуру, который ответил визитом на другой день.

Кроме того, адмирал сделал визит французскому консулу графу Дюшейляру, который оказался истинным другом русских и с первых же дней прибытия рус­ского отряда оказал ему целый ряд весьма ценных услуг.

Адмиралу не замедлил сделать визит начальник японского экспедиционного отряда генерал-майор Фукушима, которому адмирал ответил визитом на другой день. Остальные начальники отрядов также являлись в разное время.

Адмирал Алексеев установил самые дружественные отношения с японскими командирами, которые встречали полное содействие со стороны русских и неодно­кратно являлись к русскому адмиралу для военных совещаний. Весьма характерно то, что, вскоре после приезда адмирала Алексеева, английский адмирал Сеймур пожелал вернуться на свою эскадру, и общее руководство военными действиями союзников естественно и окончательно перешло к русскому адмиралу.

До прибытия адмирала Алексеева, Тяньцзин уже три недели, с перерывами в несколько дней, бомбардировался китайцами. Все европейские отряды несли большие потери. Более всего пострадали русские войска. Около 200 раненых русских лежало уже во франко-русском госпитале. А между тем, по полученным сведениям, китайские войска прибывали. Из Шанхай-Гуаня пришел отряд китай­ских войск генерала Сун Цина, в котором насчитывалось, как говорили, около 5000 человек. С войсками генерала Не это составляло 10000.

Между тем у европейских отрядов не было ни общего руководителя, ни обще­го плана действий. Все начальники были согласны в том, что нужно как можно скорее освободить Тяньцзин и выручить посланников в Пекине, но как повести это дело, что предпринять прежде всего, как атаковать китайские форты и по­левые батареи и как прогнать китайские войска и боксеров — подобные вопросы висели в раскаленном тяньцзинском воздухе без разрешения.

Все иностранцы были одного мнения, что возможно скорее все европейские и японские войска должны быть объединены под одним общим руководством для согласных действий, так как продолжающееся разногласие может иметь весьма печальный исход. Отдельные европейские военные части выходили в честной бой, ради отваги, чтобы не ударить лицом в грязь перед иностранцами и по­казать свою храбрость. Таким полем, на котором испытывались союзные силы, была главным образом равнина перед вокзалом, все время находившаяся под жестоким огнем пуль и гранат.

Насколько было неудобно отсутствие единой руководящей власти — видно из следующего случая. Со времени прибытия европейских отрядов в Тяньцзин, начальники их действовали вначале сообща с консулами. Английский консул, вмешиваясь во все действия военных, воспротивился тому, чтобы европейцы бомбардировали китайский город, в то время как китайцы из своего города от­крыли правильную и упорную канонаду по европейским концессиям. Так про­должалось с 4 по 9 июня. Китайцы бомбардировали нас, а мы стреляли только по китайским полевым батареям. Такой странный протест английского консула

объяснялся очень просто: если европейцы будут бомбардировать весь китайский город, то китайцы разбегутся и английские коммерсанты потеряют всех своих должников, компаньонов и клиентов и потерпят громадные убытки. Такое важное соображение побуждало, конечно, возможно гуманнее относиться к английским коммерсантам и их клиентам — китайцам. Наконец, 9 июня, по предложению на­чальника французского отряда было решено, что все дальнейшие военные действия предпринимаются и приводятся в исполнение без участия европейских консулов.

Когда прошло острое время осады, англичане начали снова выказывать обычное недоверие к русским, ни в чем не желая нам содействовать. Два раза, когда начальник русского отряда Стессель приглашал англичан принять участие в общей атаке на китайские батареи, англичане и соблазненные ими американцы отказались под разными предлогами. Дело тянулось, и наши войска и концессии продолжали страдать от неприятельского огня.

Поэтому прибытие в Тяньцзин адмирала Алексеева было единодушно и ис­кренно приветствовано не одними русскими, но всеми европейцами. Все были уверены, что отныне союзные отряды дружно примутся за дело и под коман­дованием одного лица скорее и успешнее добьются цели освободить город. Все ожидали, что отныне взаимное недоверие и разные недоразумения будут устра­нены и начальники иностранных отрядов поймут, наконец, что без системы и единодушного образа действий союзники здесь ничего не достигнут.

Дальнейшие события не замедлили оправдать общие ожидания.

Русские уже оказали неоцененную услугу союзникам, когда за 6 дней до начала бомбардировки и военных действий перебросили в Тяньцзин целиком 12-й полк и полубатарею. Русские солдаты и офицеры с честью выполнили возложенное на них тяжкое испытание и кровью отстояли Тяньцзин и его колонию, за что — по выражению одной английской газеты в Шанхае — заслужили «золотые от­зывы» о себе.

Затем русские, германцы, англичане и американцы, под общим начальством генерала Стесселя, пробиваются к осажденному Тяньцзину и выручают отряд Анисимова.

Через несколько дней русские и союзники, под начальством полковника Ши­ринского, выручают отряд адмирала Сеймура, осажденный в арсенале Сику.

С прибытием адмирала Алексеева в Тяньцзин, согласно старшинству и особен­ной авторитетности личности русского адмирала, к нему перешло общее руковод­ство союзными войсками, которых к тому времени в Тяньцзине насчитывалось около 13000. К русским тем самым перешла честь быть во главе союзного дела восьми держав, которое к тому времени уже начало было идти вразброд.

После того как адмирал Алексеев переговорил лично с командирами главней­ших отрядов, дальнейшие переговоры, по указаниям адмирала, вел с разными союзными военачальниками состоящий при нем дипломатический чиновник И. Я. Коростовец, который для этой цели виделся как с начальниками междуна­родных отрядов, так и с другими лицами, беседа с коими могла содействовать успеху общего дела.

Большую пользу общим действиям союзников принесло искусное участие нашего военного агента полковника Вогака. Знание им местных условий и по­пулярность среди иностранцев чрезвычайно облегчили ему роль посредника в сношениях наших с союзниками.

На первых же порах выяснилось, что наши союзники-французы и немцы солидарны с русскими и желают действовать с нами сообща во всех военных действиях. Англичане, американцы и японцы, настраиваемые англичанами, от­носятся с недоверием к русским, не хотят и боятся русского главенства и держатся в стороне от принимаемых русскими военных действий.

Предстояла трудная дипломатическая задача: рассеять недоверие к русским, доказать, что русский адмирал не ищет главенства и командования союзными войсками, но — в интересах самих же союзников, желает примирить и согласо­вать несоюзные и недружные действия отдельных отрядов, без чего будут только тратиться общие силы и время, а осада в Тяньцзине никогда не будет снята, без чего, в свою очередь, не будет возможности начать поход на Пекин.

Японцы (генерал Фукушима, полковник Аоки) вполне соглашались, что со­юзники должны действовать сообща и по одному общему выработанному плану. Но ихзатруднял вопрос об общем командовании. Посланник Като также находил, что сохранение согласия между союзниками является непременным условием успешности их действий, но что касается похода на Пекин, то он полагал, что для этой цели необходимо иметь армию не менее как в 25 тысяч человек. Вообще он склонялся на сторону русского предложения. Като должен был заменить япон­ского посланника в Пекине, которого считали погибшим.

Благоразумные японцы скоро согласились с доводами русских: они только на­стаивали на необходимости сохранить самостоятельное командование в каждом отдельном международном отряде, на что русские и не претендовали.

Потребовалось немало усилий, чтобы убедить недоверчивых англичан в том, что от направления действий всех союзных отрядов к одной общей цели, по инициа­тиве русского адмирала, престиж других союзных командиров нисколько не по­страдает и за ними сохранится полная независимость командования в пределах предоставленного им района. Интересы же всех союзников (а особенно торговые интересы самих же англичан и американцев) настоятельно требуют, чтобы безот­лагательно была сделана решительная атака на китайские войска, которые стали уже получать подкрепления с севера. Кроме того, приближался период дождей, что также могло задержать и даже приостановить военные действия. Нерешитель­ность же союзников действовала только ободряюще на китайских солдат и

боксеров, восстание которых разгорелось уже по всему Северному Китаю и могло перейти в Южный. Но англичане все-таки не сдавались на русские увещания.

Благоразумие, такт и авторитет русского адмирала, в связи с любезным вни­манием, постоянно оказываемым им всем союзникам, несомненно содействовали успеху переговоров.

Делу помогли также японцы. Удача переговоров между русскими и японцами повлияла на неуступчивость англичан, которые наконец согласились принять участие в международной атаке на китайские войска, назначенной в ночь с 27 на 28 июня.

Тактические подробности этого сражения были рассмотрены союзными командирами и начальниками их штабов в полевом штабе адмирала Алексеева, совместно с начальником штаба полковником Флугом.

За каждым отрядом сохранялось самостоятельное командование.

 

 

РАЗГРОМ

 

Пробыв под ласковым кровом франко­русского госпиталя три недели, я совершенно поправился от моего неожиданного столкновения с китайской, вернее, с германской шрапнелью, от которой я отде­лался так счастливо. Напутствуемый благословениями и пожеланиями добрых монахинь, весьма сожалевших, что они не успели обратить меня в лоно своей спасительной веры, я перебрался в гостиницу «Astor-House».

Я не узнал красивого и щегольского Тяньцзина. Ни одно здание, ни одна вилла европейцев не была пощажена гранатою или огнем. Стены, крыши, окна, ограды — все было пробито или иссечено осколками снарядов, которые — как видно — пу­скались по всем направлениям и без счета. Богатые особняки коммерсантов были брошены на произвол. В одних домах были разрушены комнаты. От других домов остались одни развалины. Квартал, непосредственно примыкавший к нашему госпиталю и заселенный китайцами, был сожжен дотла по приказанию француз­ского консула, который опасался поджога или нападения боксеров с этой стороны.

Этот квартал представлял печальное зрелище полного разрушения. На протя­жении двух верст видны одни обгоревшие стены, одинокие трубы, груды камней, обломков и угля. Дома китайцев, уцелевшие от огня, разграблены. Во дворах разбросаны кучи простого и дорогого шелкового платья, всякая мебель, посуда, рухлядь, богатые китайские вышивки, старинные фарфоровые вазы, картины с великолепной инкрустацией, часы, телеграфные аппараты, фонографы... Спаса­ясь от пожаров, гранат и мести европейцев, тысячи китайских семей побросали свои дома и бежали. Тысячи семей разорились и пущены по миру. Заботились только о том, чтобы спасать жизнь своих близких и, если возможно,— деньги. В концессиях остались только китайцы-христиане.

Рассказывали про одного благочестивого китайца, который был так беден, что ему не на чем было увезти свою престарелую больную мать. Чтобы спасти мать, он понес ее на коромысле, посадив на одном конце мать и положив камни — на другом, для равновесия.

Во всех брошенных домах хозяйничали солдаты союзных наций. К сожалению, не было ни одного отряда, солдаты которого не рылись бы в этих кучах всякого добра и сора. Солдаты брали себе обыкновенно одеяла, часы, коробочки, лампы, разные безделушки и для забавы — фонографы. Не умея обращаться с вещами, они их ломали и потом выбрасывали. Никакого надзора в китайском квартале не было, да и не было никакой возможности или надобности в охране китайского добра, кото­рое валялось по дворам и улицам, брошенное владельцами и обреченное на гибель.

Печально выглядела главная улица Виктория-роуд. Стены домов были ис­царапаны осколками. Всюду валялись кучи мусора и всяких отбросов. Из сада,

окружающего благородный Международный клуб джентльменов, прямо на улицу текли ручьи грязи самого возмутительного вида. В этом саду расположился биваком полк индийских сипаев, которые разводили здесь свои костры, готовили пищу, мыли белье, играли на своих дудках и пузырях и натирались таким благовонным маслом, которого не выдерживали даже китайские мухи и комары. А всю улицу они сумели наполнить таким вопиющим зловонием, что ему мог бы позавидовать самый грязный китайский квартал Тяньцзина.

Некоторые европейские магазины, подбитые гранатами, были заколочены, но в других хозяева не унывали и бойко торговали. Настойчивые торговцы, по­селившись в подвалах, воспользовались случаем и продавали союзным солдатам консервы, табак и пиво. Ввиду исключительности положения, цены за продукты были также исключительные.

Гостиница «Astor-House» была полна уныния. Большая часть ее жильцов поселилась в нижнем этаже. Прислуги было всего два-три боя, так что джентль­менам нужно было заботиться о себе самим. Все правила этикета и тона были отброшены. Джентльмены сами подавали на стол кушанья, которые готовила жена управляющего гостиницей. Порции кушаний были прискорбно малые, ввиду недостатка в продовольствии. Чтобы доставить гостям более разнообразия в яствах и удовольствия, приправа к кушаньям считалась за блюдо и подавалась особо. Слишком много давали овсяной каши и консервированных ананасов.

Несколько номеров в гостинице были повреждены гранатами. В моем номере было разбито осколками окно, за которым я любил сидеть и писать корреспон­денции. Башня над отелем была пробита ядрами.

По улицам мало кто ходил, так как гранаты и шрапнели продолжали сыпаться с разных сторон. Можно было встретить только солдат или офицеров, командиро­ванных с каким-либо приказанием. Всюду стояли часовые с ружьями, охранявшие ворота зданий, в которых разместились международные отряды. Всюду были выставлены свои флаги. Почти все жители концессий, перенесшие недельную осаду, выехали. Остались только наиболее храбрые и деловые.

Неприятнее всего было ходить по главной улице Виктории. Она тянулась вдоль реки Пэйхо и имела направление на китайские форты. Поэтому гранаты носились аккуратно вдоль всей улицы.

Выйдя из госпиталя и проходя по этой неприятной улице, я неожиданно встретил И. Я. Коростовца, нашего дипломатического чиновника, который только что приехал в Тяньцзин из Порт-Артура в свите адмирала Алексеева и теперь шел по делу, стараясь попасть под тень тополей и в то же время не наткнуться на свистящую гранату. Я был весьма обрадован встречей с моим добрым знакомым, который приехал из города, в котором не свистят гранаты, и, выразив ему свою радость, я хотел расспросить об Артуре.

— Но, послушайте, вы избрали самое неподходящее место и время для наше­го разговора,— ответил весьма недовольным тоном Коростовец,— посмотрите, граната только что ударила в соседний дом.

Раздался взрыв, треск, и посыпались обломки и осколки.

— Пустяки,— ответил я,— в этом месте гранаты дают перелет, и мы можем спокойно разговаривать. Вы еще не привыкли.

Коростовец не согласился с моими доводами, и мы расстались. Однако он очень скоро привык к гранатам и под их грохот неоднократно вел различные переговоры с иностранными командирами и консулами по поручению адмирала Алексеева.

И. Я. Коростовец, автор известной популярной книги «Китайцы и их циви­лизация», принадлежит к тем талантливым и энергичным русским дипломатам Игнатьевской школы, которые упорно добиваются намеченной цели и, взявшись за дело, стараются довести его до конца, несмотря ни на какие препятствия.

По окончании Императорского Александровского лицея, Коростовец поступил в Министерство иностранных дел и скоро был командирован секретарем в нашу миссию в Пекине, где пробыл около 5 лет. Плодом его пребывания в Китае явилась интересная книга о китайцах. Из Азии он попал в Южную Америку и служил секретарем миссии в Бразилии. Затем он был переведен в нашу миссию в Порту­галии, после чего вернулся в Петербург, где принимал участие в делах комиссии по выработке положения для Квантунской области. По окончании работ этой комиссии был назначен чиновником по дипломатической части в Порт-Артуре.

В то время как наша дипломатическая миссия была осаждена в Пекине и по­неволе бездействовала, руководство не только военными, но отчасти и поли­тическими делами естественно перешло к адмиралу Алексееву, который давал Коростовцу самые ответственные дипломатические поручения.

Секретарем и постоянным сотрудником у Коростовца был П. Г. Тидеман, вос­питанник Восточного факультета Петербургского университета, прекрасный знаток китайского разговорного и литературного языка, состоящий ныне вице- консулом в Чифу.

 

В РУССКОМ ЛАГЕРЕ

 

В двух солдатских двуколках, трясясь по невозможным китайским проселочным колеям, по которым только и могут ехать русские двуколки и китайские арбы, доктор Падлевский, известный своею энергичною деятельностью во время чумы в Инкоу, сестра Люси Пюи-Мутрейль и я поехали в русский лагерь.

Чтобы быть поближе к раненым во время предстоящего боя, сестра Люси про­сила разрешения быть на перевязочном пункте, местом для которого был избран Восточный арсенал. Разрешение ей было дано. Полевой госпиталь с русскими сестрами еще не прибыл и ожидался в Тяньцзине каждый день.

Мы переехали русский понтонный мост, построенный под гранатами капитаном Санниковым и нашими саперами. Проехали мимо Военной китайской школы, полуразрушенной, китайского воздухоплавательного парка и сожженных деревень. Пересекли высокий городской земляной вал, идущий кругом всего Тяньцзина, попали в тень красивой рощи, в которой желтели обмазанные глиною древние могилы, и, сбивая клубы густой пыли, стали подъезжать к русскому лагерю, рас­тянувшемуся на версту.

Там — на север от лагеря, через пустынное, зловеще молчавшее высохшее поле, в тех рощах таились наши враги, которые то и дело напоминали о себе раскатами орудий. Но здесь, в этом широком открытом лагере, с белыми палатками, рас­сыпанными правильными рядами, с пушками, выстроенными точно по линейке, с лошадьми, которые длинной цепью стояли на коновязи, было весело, шумно и привольно. Здесь были свои, милые наши.

Там, в рощах, сверкал огонь орудий, гремели выстрелы. Здесь офицеры без­заботно беседовали в своем собрании — робинзоновском шалаше, наскоро ско­лоченном из циновок, со столом и стульями, взятыми из соседних разрушенных китайских усадеб. Стрелки кипятили чай, мыли белье. Казаки и артиллеристы чистили лошадей. Весело дымили походные кухни.

Сестра Люси была с почетом встречена офицерами 12-го полка в их собрании, в большой походной палатке. Подали обед — хорошего горячего супу и жаркое героических размеров с китайскими огурцами. Подали пива и льду, огромные запасы которого были найдены в Восточном арсенале.

Только этот лед помогал переносить ту нестерпимую жару и духоту, от ко­торых тяньцзинцы изнемогали уже три месяца. За это время не было ни одного дождливого или облачного дня.

Свистки паровоза заставили встрепенуться весь лагерь. Поезд из Тонку тихо подошел и стал в полуверсте от лагеря, укрываясь за насыпной дорогой от глаз

китайцев. Поезд привез новые известия и новые подкрепления. С этим же поездом пришла сводная рота 12-го полка, бравшая форты Таку, и ее командир Станкевич.

радостно бросились офицеры 12-го полка обнимать своего товарища — первого Георгиевского кавалера, благополучно вышедшего из огня и с честью поддержав­шего имя полка. Солдаты набросились на своих однополчан. Стали качать при­бывших, обнимать, целовать, кидать шапки и кричать «ура». Восторг был такой искренний и неподдельный, что сестра Люси не выдержала, заплакала, кинулась к Станкевичу и поцеловала его от имени друзей — французов.

Но китайцы не дремали. Заметив приближение поезда и необычное движение около лагеря, они направили в ту сторону орудие. Грянул выстрел, другой. В поле закрутился песок и взвилась пыль: но гранаты упали далеко от нас.

— Не достанут! Мало каши ели, голомазые! — говорили ободрительно солдаты. И, не обращая никакого внимания на китайцев, офицеры и солдаты продолжали чествовать своих товарищей, приехавших целыми и живыми из Таку.

 

 

В ВОСТОЧНОМ АРСЕНАЛЕ

 

Я поселился в Восточном арсенале, у моего доброго приятеля капитана А. В. Полторацкого. Когда брали Восточный арсенал, он с 7-й ротой растерял все свои сапоги, но не потерял присутствия духа и первый взобрался на вал.

Мы уже несколько дней жили в китайской Военно-инженерной академии, помещавшейся в восточном углу арсенала, и поселились в тех самых домиках, в которых жили немцы и англичане — профессора академии. Если бы не назой­ливые мухи, комары и гранаты, которые не давали нам никакого покою, то в этой академии можно было бы очень приятно зажить и, усевшись в тени акации и за­кутавшись в газ от москитов, предаваться размышлению и созерцанию величия и бренности миллионного арсенала, построенного немцами и англичанами для китайцев против русских.

Домики, в которых жили профессора, были внутри обставлены всем необхо­димым уютно и просто. Здесь была богатая библиотека важнейших сочинений, английских и германских авторов, по математике, физике, химии и прочим точным наукам. Все академические здания были выстроены в китайском вкусе и, по китайскому, обычаю следовали одно позади другого, симметрично и па­раллельно. В первых зданиях помещались иностранные профессора, аудитории, лаборатории и ученые кабинеты, в следующих — директора-китайцы, инспекто­ра, профессора-китайцы и общежитие для китайских студентов, которые жили по два в комнатке. Позади — службы и кухня.

Во всех жилых комнатах царил полный беспорядок. Видно, все жившие здесь бежали в последнюю минуту, когда арсенал уже был захвачен боксерами. В комнатах и во двориках валялись кучи форменного платья студентов, китайские, английские и немецкие книги, студенческие тетради, старательно исписанные чертежами и раз­личными упражнениями и записками на английском языке. Попадались книги по иностранным наукам, составленные для студентов на китайском языке. На столах брошены чайники, недопитые чашки, перья, чернила, кисти для туши, фотографи­ческие карточки, безделушки из яшмы и пр. В кухне застыл недоваренный обед. Валяются студенческие сабли, шапки, китайские картины, изречения на длинных листах, разрытые сундуки и ларчики, в которых студенты бережно хранили по­даренные родителями платье и белье. Все брошено, порвано, побито и истоптано.

Посреди первого двора выстроена деревянная наблюдательная вышка. Во­оружившись подзорной трубой, я взобрался на самый верхний ярус, откуда открывался бы восхитительный вид, если бы не гранаты, которые носились над арсеналом и вместе с москитами доводили меня до отчаяния. От москитов

еще была некоторая защита под газом, но от гранат не было, кажется, никакого спасения, кроме одного сна, который помогал забыть не только эти гранаты, но и всю боксерскую эпопею и полевые прогонные и ордена с мечами.

Прямо на север от арсенала был виден Лутайский канал, по обоим берегам которого китайцы выстроили батареи. На западе был расположен китайский Тяньцзин и европейские концессии. Возле ямыня вице-короля стояла высокая 4-ярусная каменная башня, с которой китайцы наблюдали за падением снарядов. Уже много дней «Дядя Том» и другие орудия союзников, в свою очередь, наблю­дали за этой башней и имели искреннее желание поджечь ее своим снарядом. Ее долго обстреливали.

Все союзники заликовали, когда, наконец, после одного удачного выстрела, сделанного «Дядей Томом», на башне загорелась крыша и два верхних яруса рухнуло. Это был добрый знак для союзников и дурной для китайцев.

На юго-запад от арсенала лежал наш лагерь. На юго-восток уходила в Тонку железная дорога. На восток тянулась необозримая желтая равнина, то степная унылая, то поросшая гаоляном и черневшая китайскими деревеньками и роща­ми. Где-то далеко на севере и востоке было видно движение китайских войск, по-видимому, подходивших из Лутая и Шанхай-Гуаня к Тяньцзину.

На три версты кругом все было безлюдно и пустынно. Ни белолицый, ни жел­толицый не решался ходить по этому мертвому полю между двумя противниками. Даже птицы здесь не реяли и зверь не бегал.

Я бродил по арсеналу и поражался его богатствами. Тут были всевозможные мастерские, фабрики, заводы, склады, лаборатории. Здесь еще недавно вертелись и двигались разнообразные машины для изготовления оружия и огнестрельных припасов, а также для чеканки китайской медной и серебряной монеты. Здесь были заводы для изготовления пороха, ружейных патронов для винтовок Маузера и Манлихера и унитарных патронов для орудий последней системы 1899 года. В складах были неистощимые запасы гранат разного сорта, обыкновенных сегментных гранат для разбивания построек, фугасных гранат для зажигания зданий, шрапнели и картечи.

Над всеми заводами были вывешены китайские надписи, из которых неко­торые были очень интересны. Так, «Склад подземного грома» обозначал «Склад мин», а «Склад водяного дракона» представлял «Депо пожарных инструментов».

Во всех мастерских были свежие следы недавней горячей работы. Всюду валя­лось платье и была брошена пища. Видно, все рабочие были застигнуты врасплох. Машины и приборы были налажены для действия и остановлены в последнюю минуту. Возле горнов, очагов и больших котлов и машин благочестивые рабочие, китайцы ставили изображения божеств, покровительствующих труду, и зажига­ли возле них курильные палочки. На машинах и котлах были наклеены красные новогодние надписи с пожеланием счастья, либо один иероглиф Фу «Счастье», либо изречения вроде: «Завести машину — большое счастье», «Открыть котел — великое благополучие».

В западной части арсенала на открытом поле были выстроены пороховые погреба. Жутко было проходить возле этих рискованных мест и чувствовать, что, в случае удачного китайского выстрела, можно взлететь до облаков вместе с погребом.

Все части арсенала были между собою соединены телефоном, телеграфом и Декавильской железной дорогой.

 

* * *

 

«Бах! бах!» — грянул отрывистый, резкий выстрел с китайской батареи и, под­хваченный эхом, несколько раз откликнулся в застывшем тяньцзинском воздухе.

«Бом! бом!» — ответил долговязый англичанин «Дядя Том» — огромное орудие, только что приехавшее из Трансвааля, где оно стреляло в буров. Ядро с воем вы­летело из длинного узкого жерла, искусно скрытого в насыпи дороги, и тяжкий гул прокатился по желтой выжженной равнине, лежавшей между врагами. На этом орудии была надпись: «От Ледисмита до Пекина». Впрочем, до Пекина оно не доехало.

Китайские артиллеристы расставили свои батареи всюду, где им благопри­ятствовала местность. На берегу Лутайского канала они поставили две батареи, в каждой по 4 дальнобойных орудия, скорострельных, с унитарными патронами, в 57 и 87 миллиметров. Первая батарея была поставлена на железнодорожной насыпи, у моста, в пункте пересечения железной дороги и канала, где получался широкий обстрел для бомбардирования всех иностранных концессий Тяньцзина. Вторая батарея из таких же орудий находилась в 1 версте дальше, у деревушки, прикрытая деревьями и фанзами. Кроме того, по всему фронту китайских по­зиций были расставлены около 10 орудий. На южном берегу канала, в роще у Шанхай-Гуаньских ворот, находившихся в городском валу, было укрыто еще

6  дальнобойных скорострельных орудий.

Китайские стрелки рассыпались всюду, где могли устроить для себя надежное прикрытие. Они гнездились в пехотных окопах по обоим берегам канала, где были воздвигнуты из песку и мешков стенки и валики. Стрелки сидели за насыпной дорогой, в которой были вырыты удобные ложементы. Насыпь железной дороги, на протяжении 1 версты, от моста к городу, была обращена в надежные стрелко­вые окопы, которые шли полукругом и с которых китайцы в часы ожесточения засыпали концессии и вокзал, охранявшийся разными нациями, тучами двух­линейных и трехлинейных пуль Маузера, Манлихера и Винчестера.

Вдоль железнодорожной насыпи были навалены траверсы и блиндажи из зем­ляных мешков. Под полотном железной дороги были вырыты ходы — потерны, для того чтобы китайские солдаты могли удобно сообщаться по обе стороны насыпи, незаметно от неприятеля.

На этих батареях и за этими окопами сидели Лутайские и Шанхай-Гуаньские войска, бывшие в количестве около 6000 человек, под начальством храброго ге­нерала Ма, который пять лет назад дрался с японцами в японо-китайской войне и два года спустя после этой войны передавал Талиенван адмиралу Дубасову. Порт-Артур был передан генералом Сун; войска его и генерала Не Ши Чена, в количестве около 10000, были расположены лагерем и в фортах Тяньцзина. Эти форты-импани были вооружены орудиями (около 40) последних типов, скорострельными, с унитарной системой патронов.

По словам миссионеров и знатоков Тяньцзина, самым опасным фортом был тот, который стоял у выхода канала из реки Пэйхо и с двух сторон омывался водою. Возле него был расположен ямынь вице-короля Чжилийской провинции. Каждый выстрел с этого форта был особенно меток и тяжело чувствовался осажденными: то здание побито снарядом, то солдаты ранены на улице. Этот форт звали Черным.

Кроме войск Не, Ма и Суна, были также войска вице-короля Юй Лу, Ли, Хана и Дун Фу Сяна, который выслал часть своего отряда из Пекина. Войска ежедневно подходили к Тяньцзину. Общая их численность была не более 20000, не считая боксеров и вооруженных жителей.

 

27 июня

 

В ночь с 27 июня на 28-е была назначена решительная атака союзных сил на китайские войска.

Когда закатилось солнце и стемнело, вокруг арсенала началось незаметное передвижение наших рот. Я сел на лошадь и поехал искать передовой отряд, который должен был обойти арсенал с востока.

Уже было совсем темно, когда я с казаком, данным мне для охраны, проехал несколько безмолвных и полуразрушенных деревушек и наткнулся на капитана Турова, который со своей ротой 9-го полка стал на привал у речки, в ожидании приказаний и подхода других рот. Ждали, ждали...

Наконец, приезжает офицер и сообщает, что так как не готов мост, через ко­торый должны быть переправлены наши войска, то атака откладывается на два дня. Туров и его рота повернули и пошли обратно. Я не торопясь поехал сзади и отстал от роты.

— Кто идет? — раздался голос из темноты.

Я вздрогнул и ответил:

— Свой! а ты кто?

— Секрет!

Около дороги из травы вылезло три солдатика, оставленные секретом для на­блюдения за местностью. Они побежали догонять роту.

Кровавый бой отложен на два дня. Еще два лишних дня дано жить тем, кому суждено погибнуть в грядущем бою. Если обреченные не могут насладиться жиз­нью за эти два оставшиеся им дня, то пусть они хоть насладятся дивным светом полуденного солнца, которое так благодетельствует одним своими золотыми лучами и теми же лучами так безжалостно губит других, немилосердно сжигая их нивы — последние плоды их последних усилий. Быть может, это солнце своим немилосердным всесильным огнем зажгло пожар жестокой бессмысленной во­йны. Завтра для войск еще будет отдых и мир, но послезавтра — смертный бой.

 

28 июня

 

Китайцы — точно предчувствовали, что иностранцы готовятся к штурму, и рано утром 28 июня они открыли у себя по всей линии адский огонь раньше, чем они это делали каждый день. Союзники сперва молчали, а затем и они открыли огонь залпами. Китайцы ответили огнем со всех своих батарей и даже бросились на русские аванпосты у деревни Гаочен. У нас ранен поручик 10-го полка Соколов, убито 4 нижних чина, ранено 17. Союзники потеряли около 100 человек. Китайцы были отбиты и молчали весь этот день и следующий.

 

В КИТАЙСКОМ ЛАГЕРЕ

 

Серебряный полумесяц тихо пробирал­ся между реявшими куда-то облаками, трепетавшими отблеском тяньцзинских пожаров, и остановился высоко над китайским лагерем. Робкие лучи заходящего полумесяца пронизывали дрожавшую и тревожно шептавшую о чем-то прозрач­ную листву ракит и тополей, под которыми укрылся лагерь, и яркими пятнами освещали белые палатки солдат и темно-синие офицеров.

По всему лагерю горели костры. Дымили и трещали походные печки, наскоро сделанные из глины и песку. В котлах кипятили чай и варили рисовую кашу для позднего ужина.

Ночь была горячая, душная, и поэтому солдаты, скинув с себя всю одежду, сидели в одних шароварах, на циновках, вокруг костров, покуривали длинные трубки, пили чай или разбавленное теплое ячменное вино из маленьких чашек, кричали, шумели, бранились, пели гнусавым голосом заунывные песни, издевались над ихэтуанцами, из которых до сих пор ни один еще не воскрес, и проклинали забравшееся в Тяньцзин иностранное войско, которое не было никакой возмож­ности оттуда выбить.

Другие солдаты молча слушали, поддакивали и чистили свои ружья. Третьи солдаты полураздетые, подложив под себя циновки, вповалку спали под откры­тым небом между палатками и, разбитые от усталости после дневной пальбы и наевшись вволю рису, потрясали застывший воздух своим могучим храпом.

Более азартные солдаты сидели кружком в своих палатках, на циновках и на одеялах и, при свете бумажного фонаря или масляной коптевшей светильни, пы­тали свое счастье в кости или карты. Играли шумно, с криком, с остервенением; крепко ругались при проигрыше, ободрительно хлопали друг друга по голым, бронзовым, лоснящимся спинам, а при выигрыше, хохоча во все горло, жадно хва­тали чашку, наполненную медными чохами, и с удовольствием звенели монетами.

Они были так увлечены игрой, что не обращали никакого внимания на сто­ны и подавленные крики, которые доносились из соседних палаток, в которых китайские доктора лечили раненых солдат. К свежей ране они прикладывали раскаленное железо, чтобы остановить кровь, протыкали рану раскаленными иголками, вправляли вывихнутые ноги и руки и раздробленные кости, накла­дывали пластырь и перевязывали. Промучив своего пациента, который был ни жив ни мертв от такой хирургической операции и, стиснув зубы, обливаясь холодным потом, удерживаясь от крика, с китайским мужеством выносил эти терзания, врачи ободряли раненого и давали ему выпить ведро какой-то темной и пахучей жидкости. Одним для очищения крови давали отвар из полевых

_кузнечиков, а других для приобретения храбрости поили прекрасно действующим средством — желчью тигра. Через несколько дней раненый либо умирал, либо поправлялся, и тогда все солдаты дивились искусству врачей.

Посредине лагеря большие бумажные промасленные фонари, повешенные на треноге, и пестрые треугольные знамена, украшенные лентами и бахромой, с на­шитым иероглифом «Не», указывали, что здесь находится палатка начальника китайских войск генерала Не Ши Чэна.

Эта палатка ничем не отличалась от прочих офицерских палаток. Повешенный внутри бумажный фонарик тускло освещал разложенные на земле гаоляновые циновки, стеганые одеяла, маленькую, очень жесткую, обшитую узорами по­душку для головы, кованый ларец с бумагами, шашку и револьверы генерала, брошенные на циновки.

В соседней палатке, при свете фонаря, севши на корточки, развернув кожаные расписные портфели, разведя тушь водою, на длинных листах, кистью, адъютанты спешно строчили донесения генерала в Пекин о положении дел.

Генерал Не Ши Чэн был взбешен. Мрачно сдвинув брови, решительными шагами он быстро ходил перед своей палаткой. До сих пор он был сторонником порядка и спокойствия в Китае, и поэтому он отчасти был на стороне иностранцев. Он старался всеми силами не допустить боксеров до столкновения с иностранцами и хотел в корне уничтожить движение боксеров вокруг Тяньцзина, насколько это было в его средствах. Но когда он увидел, что уже значительные иностранные от­ряды вторглись в Чжилийскую провинцию, угрожают Тяньцзину и Пекину и взяли штурмом форты Таку, он почувствовал, что его родина и столица в опасности. Когда он узнал, что много воспитанников Тяньцзинской военной школы перебито иностранцами; когда он увидел, сколько раненых солдат каждый день приносят в его лагерь, в нем закипело негодование патриота и чувство беспощадной мести.

«Цивилизованные варвары! — думал генерал Не в ярости.— Цивилизованные лгуны, обманщики и ханжи, которые хвастаются своим миролюбием и какими-то прекрасными законами. Молодых учеников, которых они сами же обучали их наукам, они передавили как улиток! А еще они хвастаются соблюдением каких-то законов войны и просили нас подписать какой-то договор! Хорошо, что мы не подписали! Теперь мы имеем полное право не выдавать им раненых и пленных. Я прикажу пере­бивать их всех как черепах. Как я ненавижу этих назойливых бродяг! Не объявив даже нам войны, они ворвались к нам со своими войсками без нашего разрешения и хозяйничают в нашей земле, как дома. Какой бы шум подняли иностранцы, если бы мы своими войсками стали помогать нашим китайцам за границей. А мы должны молчать, радоваться и благодарить, что они устраивают у нас порядок пушками. Вот за те пушки, которые нам продали немцы, я их действительно благодарю. Хо­рошие пушки! и гораздо скорее выпускают снаряды, чем русские пушки. Кажется, я у русских перебил много народу. Благодарю моего друга Воронова: хорошо обучил стрелять моих наездников! Друг! Теперь, вероятно, он так же командует русским войском против меня, как я против него, если он вовремя не уехал из Тяньцзина, как я его предупреждал. Друг!» — подумал он и месяц осветил на его смуглом, суровом, обыкновенно самом благодушном лице презрительную улыбку. Ему вспомнились веселые русско-китайские обеды с французским шампанским, на которых он столько раз встречался с Вороновым и другими русскими.

«Какие храбрые солдаты эти русские! Совсем как в древности китайцы, когда они владели четырьмя странами света. Я который день бью их и никак не могу выбить с вокзала. Крепки как яшма! Но если наше правительство не пришлет нам больше войск, то я недолго продержусь здесь. Эти иностранцы так хорошо стреляют, что я с моим отрядом и сумасшедшими ихэтуанцами, которые всюду лезут и только мешают, ничего не могу поделать. Да есть ли у нас теперь прави­тельство? Я не знаю, кого слушаться и кого признавать? Князя Дуаня? который не понимает ничего в политике и повергнет Китай и Цинскую династию в пучину гибели. Если он сейчас же не вступит в переговоры с иностранцами, то будет поздно и вечно жадные и голодные иностранцы снова возьмут и разграбят Пекин. Но чем больше они возьмут, тем ненасытнее и несговорчивее они станут! Я знаю их. Сперва они захотели проповедовать одну свою веру. Мы позволили. Но этого оказалось мало, и они стали проповедовать уже несколько вер, как будто у нас и своих мало. Потом они захотели торговать. Мы позволили. Сперва они хотели торговать в прибрежных городах, а теперь уже эти скорпионы лезут внутрь страны и желают строить свои железные дороги, чтобы было легче впиваться в нас. Потом их жадные и завистливые пасти потребовали от нас напрокат портов. Мы и это дали, чтобы отвязаться от назойливых москитов. Наконец, они потребуют от нас, чтобы мы им отдали в аренду сперва одну провинцию, а затем и весь Китай. Но хватит ли у них на это золота и серебра. Если же они так богдыхански богаты, то зачем же они к нам лезут? Не понимаю. Или, быть может, они намерены за­воевать Китай и сделать нас, свободных китайцев, своими рабами? Ну тут они, вероятно, так же подавятся, как давились все наши завоеватели. И наш старый дракон так же проглотит всех их, как он уже проглотил монголов и маньчжур. Неужели они не знают и не боятся наших летописей? Варвары! Мы никоим об­разом не должны допустить их до Пекина. Я буду всеми силами удерживать их в Тяньцзине, чтобы они не двинулись дальше. Может быть, тем временем у нас установится порядок и понимающее, разумное правительство. Тогда мы начнем переговоры. Иностранцы так ведь любят вести эти мирные переговоры! Они столько написали нам бумаг о мире и дружественных отношениях, о порядке, спокойствии, безопасности и о собственности, которой они никогда не уважали! Не нравятся им наши порядки и обычаи — так пусть не лезут к нам! Ведь гонят же

они наших китайцев из Америки и Австралии. Отчего же мы не можем их гнать? Янгуйцзы! Хуаншан — император, по слухам, заточен на острове Лотосова озера в Пекине. Ситайхоу — императрица доверилась во всем князю Дуань и пору­чила ему и Дун Фу Сяну управление государственными делами, в которых они . ни одной точки не смыслят. Князь Дуань объявил, что он не успокоится до тех пор, пока для него не будет приготовлено ложе из кожи посланников. Не думаю, чтобы это ложе было приятно и удобно. Дуань-ван-е напрасно воображает, что | иностранцев будет так легко прогнать нашими новыми пушками из Германии.

Я совершенно не понимаю, на что они там, в Пекине, рассчитывают и что они ; там делают. Сперва они приказывали мне уничтожать ихэтуанцев. Когда я начал уничтожать этих разбойников, из Пекина объявили мне выговор и приказали дружить с ними. Князь Дуань развел теперь в Чжили такой пожар восстания, который ничем больше не потушить. Они скоро убедятся, что я был прав, когда начал сразу избивать ихэтуанцев и жечь их деревни».

Гул, который доносился с разных концов бодрствующего лагеря, усилил­ся. Послышались крики, вопли и, наконец, выстрелы, заставившие генерала Не вздрогнуть.

— Опять ихэтуань! Узнайте, что там за беспорядки! — крикнул Не таким гневным голосом, что его адъютанты, бывшие в соседней палатке, бросив тушь и бумагу, вылетели, точно гончие собаки, и понеслись в разные стороны.

Шум становился более грозным. Выстрелы учащались. Адъютанты не успели еще вернуться, как верхом на лошади прискакал китайский офицер, в белой шап­ке грибом, с красной кистью и павлиньим пером, данным за отличие. Соскочив с лошади на почтительном расстоянии от генеральской палатки, он доложил, низко кланяясь:

— Да жень! Великий господин! Ихэтуанцы снова подрались с нашими солдатами. Те и другие стали стрелять друг в друга из ружей. Уже есть несколько раненых и убитых. Офицеры сидят в своих палатках и не решаются выйти к толпе, чтобы прекратить драку, так как боятся.

— Опять Чжань? — спросил с негодованием Не.

— Да, Чжань объявил, что здесь, в лагере, он «самый главный, так как он послан Небом. Поэтому он подстрекает ихэтуанцев и солдат, чтобы они

повиновались ему, а не тебе. Он потребовал, чтобы все добро, награбленное у христиан и иностранцев, солдаты несли прежде всего к нему.

Лицо Не Ши Чэна налилось кровью. Его маленькие глаза нетерпеливо забегали.

—  Прикажи трубачам играть выступление. Пусть все ины-батальоны строят­ся. Пехоту выслать вдоль насыпи железной дороги. Открыть огонь сразу из всех окопов и затем наступать на вокзал. Ихэтуанцев выслать в первый ряд. Пусть они примут первые пули и снаряды. Начать атаку по моему приказанию. Позвать мне Чжаня! Где же Чжань?

Офицер ускакал исполнять приказание.

Один из адъютантов прибежал впопыхах и доложил:

—  Да жень! Великий господин! Ихэтуанцы дерутся с солдатами. Чжань подго­варивает ихэтуанцев не слушаться офицеров и ругает великого господина. Когда я доложил ему приказание великого господина немедленно явиться к великому господину, Чжань ответил, что здесь он сам великий господин, и если велико­му господину нужно видеть великого господина ихэтуанцев, то пусть великий господин сам пожалует к нему. При этом Чжань обругал маленького офицера великого господина и отправил меня назад к великому господину.

—  Возвращайся назад к этому разбойнику и скажи ему, что если он сейчас же не явится ко мне, то ко мне принесут его дурацкую голову! — закричал Не и ушел в палатку, где он одел на себя саблю и положил в карманы два револьвера.

Чжань явился с большим кривым мечом за поясом.

—  А! Чжань! Ты пришел? — заговорил Не свирепо, выйдя из палатки.

Не и Чжань впились друг в друга глазами, и оба, дрожа от ярости, стали друг перед другом.

До боли сжимая рукоятку сабли, генерал Не продолжал:

—  Ну что же, Чжань? Что твой кулак? Ты хочешь быть здесь первым? Будь первым! Тебе ведь так хорошо помогает твой кулак правды и согласия... Ваши духи, чудеса, заговоры, упражнения и ладонки вас так хорошо спасают! Еще ни один ихэтуанец не погиб от дьявольской пули. Но почему же твои люди, которые не боятся пуль, не хотят идти сражаться впереди всех? Мы люди маленькие, бедные и простые. Мы боимся пуль. А вы хвастаетесь вашими чудесами и боитесь выйти в поле. Вы храбры, когда вам нужно бить своих же. Трусливые собаки! Но когда вы должны драться с иностранными солдатами, тогда ваша заячья храбрость тонет в грязной луже вашей трусости и глупости. Вы говорили, что не можете драться, потому что у вас нет ружей. Я дал вам ружья, но вы стали из них стрелять в моих же солдат и только раздражали небесных духов вашими глупыми выстрелами. Теперь ты подстрекаешь против меня твоих дураков и моих же солдат. Чего ж ты хочешь еще? Вы уже разорили всю страну, огорчили императора, сожгли пол-Тяньцзина, довели до того, что иностранные войска взяли Таку и скоро возьмут Тяньцзин и Пекин. Ваши чудеса принесли нам только одни несчастия! Чего же тебе еще нужно? — кричал Не и заметил, что Чжань хватается за свой меч.

— А! Разбойник и бездельник! Ты хочешь убить меня?!

В одно мгновение Не выхватил саблю из ножен и с размаху со всей силой ударил по загорелой шее Чжаня.

Чжань упал, захрипев и тяжело стукнувшись о землю. Алая, горячая кровь забила струей.

— Уберите эту гадину! И дайте мне воды умыться! — сказал Не, довольный меткостью и силой своего удара. Его лицо, руки и платье были обрызганы свежей кровью.

Подбежали солдаты и унесли труп и едва державшуюся голову Чжаня. Офицер снова прискакал на коне и доложил:

— Да жень! Все войска выступили из лагеря и теперь обстреливают вокзал. Импани бомбардируют Цзычжулин — французское поселение. В передние ряды

наших окопов мы погнали ихэтуанцев. Сперва они не хотели идти, но я приказал по ним стрелять, и тогда они пошли. Только от них мало пользы. Они совсем не умеют стрелять, только напрасно выпускают пули в небо. У них очень много убитых и раненых.

— Тем лучше! — ответил Не. — Чем больше их перебьют иностранцы, тем лучше. Лошадь!

Солдаты подвели красивую белую лошадку под иностранным седлом и узор­чатым китайским чепраком.

Генерал Не одел белую шапку с красным шариком и красной бахромой, сел на коня и поскакал к окопам, чтоб повести китайцев в атаку на русских.

Когда боксеры, бывшие в передних цепях, один за другим стали падать от друж­ных и убийственных залпов, гремевших с вокзала, и когда они, видя, что их огонь нисколько не останавливает неустрашимых и неуязвимых русских, побежали в смятении обратно из окопов в лагерь,— генерал Не приказал, чтобы его солдаты и полевые батареи встретили огнем спасавшихся к ним боксеров.

Попав под перекрестный огонь русских и своих, боксеры в ужасе разбежались.

Генерал Не приказал остановить общую атаку на вокзал, а к полудню прика­зал стрелкам и всем батареям прекратить огонь, пока не кончится междоусобие и предводители боксеров не будут изгнаны из лагеря и Тяньцзина.

Боксеры бежали в Пекин. Защищать Тяньцзин остались только правитель­ственные войска и добровольные дружины, которым было роздано огнестрельное оружие.

 

МЕЖДУНАРОДНОЕ СРАЖЕНИЕ 30 ИЮНЯ

 

В историю русских войн занесена еще одна блестящая страница... У стен недвижного Китая 30 июня 1900 года русские войска, верные боевым заветам своей родины, одержали славную победу над неприятелем, который превосходил их численностью не менее, как в пять раз. В течение 6 часов русские войска последовательно выбили китайцев из их позиций, заняли 2 неприятельских батареи и 2 лагеря и обратили в бегство находившиеся перед ними неприятельские войска. Смелое и победоносное движение русских, верными и ценными союзниками которых оказались японцы, немцы и француз­ские горные батареи, решило участь Тяньцзина: осада была снята и китайские регулярные войска бежали.

Общая атака союзных сил должна была быть начата с рассвета 30 июня, но в своих дальнейших действиях каждый иностранный отряд был самостоятелен.

Русские выбрали самую трудную задачу: наступать на китайский город с вос­точной стороны — со стороны совершенно открытой равнины, для того чтобы выбить китайцев из их передовых позиций, отнять их полевые батареи и по воз­можности добраться до фортов-импаней. С южной стороны, также совершенно открытой, должны были наступать также русские войска, задачей которых было произвести демонстрацию с этой стороны, чтобы отвлечь внимание неприятеля с восточной стороны. С западной стороны должны были наступать японцы, ан­гличане и американцы с целью атаковать китайский застенный город и по воз­можности дойти до фортов-импаней. Немцы шли с русскими. Французы частью с нами, частью с японцами.

Диспозиция атаки была составлена начальником Печилийского отряда, генерал-майором Стесселем, и блестяще приведена в исполнение войсками, на­ходившимися под его командованием. Кроме русских войск, в его распоряжении были две немецкие морские роты, французская горная батарея и 2 английских осадных орудия. Переправа части наших войск через Лутайский канал также была произведена по плану генерала Стесселя.

Предварительно рекогносцировками капитанов Генерального штаба Вэйля, Болховитинова, инженер-капитана Санникова и сотника Григорьева было обнару­жено, что ближайшие китайские войска находятся в 4 верстах, возле порохового склада у Лутайского канала. Сотник Григорьев обнаружил присутствие китайской кавалерии в 6 верстах от нашего лагеря, за арсеналом.

Кроме того, было установлено, что наши войска, пройдя обнаженную равнину, лежащую между лагерем, арсеналом и китайским городом, должны будут после­довательно взять с бою два весьма трудных препятствия, за которыми укрепились

китайские стрелки: городской вал и насыпь железной дороги. Затем предстоит взять три китайские батареи, причем нужно было считаться с артиллерийским огнем из импаней-фортов.

Согласно диспозиции русские войска были разделены на следующие боевые колонны:

Авангард полковника Ширинского. 1 рота 9-го полка; 7 рота 10-го полка; 3 рота 12-го полка, взвод казаков, команда саперов капитана Санникова и 60 матросов десанта мичмана Вырубова.

Выступление в 9 часов вечера.

Правая наступающая колонна полковника Анисимова. 4, 5, 8 роты 9-го пол­ка; 4, 6 роты 10-го полка; 2, 6, 8 роты 12-го полка; 2 роты германцев; 4 пулемета;

1 французская горная батарея и 2 взвода казаков. Всего 10 рот, 6 орудий, 4 пуле­мета, полусотня. Задача авангарда и правой колонны: быстро и скрытно подойти к Лутайскому каналу, устроить переправу, перевести сколько удастся войск до рассвета, двинуться по обоим берегам, взять китайские позиции до железной дороги и — в случае возможности — ворваться в предместья Тяньцзина и ата­ковать форты.

Выступление в 11 часов вечера.

Девая демонстративная колонна полковника Антюкова. 2, 3, 8 роты 10-го пол­ка; 2-я и 3-я легкие батареи Восточно-Сибирского стрелкового артиллерийского дивизиона; взвод читинцев. Всего 3 роты, 16 орудий, 1 взвод. Задача: на рассвете демонстрировать с фронта; вести артиллерийское состязание. Когда правая ко­лонна начнет наступление, левой колонне также двинуться в атаку.

Выступление в 2 часа ночи.

Резерв полковника Савицкого. 2, 6, 7 роты 9-го полка; 5 рота 10-го полка; 4 и 5 роты 12-го полка. Все нестроевые роты, 1 взвод читинцев. 2 десантных мор­ских орудия (120-мм) были сняты с крейсера «Владимир Мономах» и доставлены по реке Пэйхо с большим трудом в Тяньцзин. Орудия были поставлены, под руководством лейтенанта Клюпфеля, при дружной и трудной работе моряков и саперов, на левом берегу Пэйхо, в 1 версте ниже русского понтонного моста.

Задача этих двух орудий и 2 английских осадных орудий (одно из них — «Дядя Том»), поставленных по насыпной дороге в арсенал: открыть с рассветом огонь по форту и отвлечь его осадные орудия от наших колонн.

Охрана арсенала — главного опорного пункта русского отряда. 3 рота 9-го полка;

Первая рота 10-го полка; 7 рота 12-го полка; 2 пулемета; 6 китайских орудий.

Адмирал Алексеев должен был со своим штабом находиться в северо-западном углу арсенала, где была поставлена батарея из китайских орудий. Наши офицеры сами снаряжали для этих орудий снаряды из оставленных китайцами материалов.

В распоряжении генерала Стесселя, бывшего при колонне полковника Ани­симова, находились: 4-я сотня читинцев; взвод 3-й сотни читинцев и взвод 6-й сотни верхнеудинцев, для производства преследований, нападений, разведок и установления связи и летучей почты между колоннами и арсеналом, в котором присутствовал адмирал Алексеев. Связью между частями заведовал подполковник Илинский, принимавший ближайшее участие в составлении диспозиции боя.

 

 

НОЧНАЯ ПЕРЕПРАВА

 

Тяньцзин покоился в гробовом мол­чании.

Горячая, задыхающаяся ночь дремала над арсеналом и грела своим теплым дыханием и без того сожженную солнцем спавшую равнину. Воздух не дрогнул. Ни один выстрел или крик не дерзал нарушить последних часов величавой тишины и спокойствия. И только невидимые кузнечики, спрятавшись между листьями тополей, храбро и неутомимо пиликали своими крылышками одну и ту же трескотню и точно смеялись над страхами и тревогами одних людей и жестокостью других.

Страшное шипение и скрипение послышалось в поле вокруг арсенала. Гул голосов, треск колес и звон копыт и топот солдатских ног. Я вскочил на казацкого коня и выехал из арсенала в поле. Что-то черное, неуклюжее, длинное и непо­нятное, шипя и пыхтя, ползло по дороге между посевами кукурузы и гаоляна. Спереди и сзади правильными рядами шли солдаты. Казалось, что в поле плыли и извивались какие-то чудовища.

Если бы китайцы прислушались и послали сюда разъезд, то, благодаря ярко­му сиянию луны, они могли бы разглядеть непонятные обозы и русских солдат, которые шли на них.

Эти обозы странной формы везли нашу переправу, а русские солдаты состав­ляли авангард Ширинского.

Для самой быстрой и легкой переправы наших войск через канал, генерал Стессель составил необыкновенно простой и остроумный способ: было взято 7 шаланд-барж и в каждую запряжено по 6 лошадей, которые и тащили шаланды волоком по земле от лагеря до канала. Фашины — вязки гаоляна — перевозились на двуколках, а 2 шлюпки и настилка переносились на руках.

От лагеря до канала нужно было идти 10 верст. До арсенала шли вне опасности, но за арсеналом до канала (шесть с половиной верст) предстояла очень трудная часть пути. Ки­тайцы могли заметить движение русских рот и открыть по ним артиллерийский огонь. Уничтожить всю нашу переправу гранатами было бы очень легко и вся наша экспедиция была бы проиграна.

Белые рубашки и фуражки наших стрелков далеко блестели, освещаемые луною. Направо и налево ясно виднелись китайские деревни, которые могли бы дать знать китайским аванпостам о движении враждебных войск.

К счастью, и китайские деревни и китайские передовые батареи, окончив свой чифань-ужин и напившись вдоволь чаю, настоянного на воде, которая веками

омывает могилы их предков, должно быть, сладко спали, если только можно было сладко спать в то горькое время.

Судьба хранила наш авангард, и даже луна скрылась за облака, чтобы не вы­дать своим светом смелых воинов в белых рубашках и кителях.

Рота за ротой шли в глубоком молчании. Слышен был только странный шум волочившихся шаланд, но этот шум терялся в неподвижном воздухе ночи. Наши стрелки, саперы и моряки то шли по оголенной выжженной равнине, то погру­жались в гаолян и кукурузу, которая местами чудом уцелела.

Наши солдаты шли тихо, в полном порядке, не разговаривая.

Меня поражало то серьезное, почти благоговейное чувство, с которым наши солдаты шли в бой, отлично сознавая, что их ожидает впереди. Для этого им до­статочно было оглянуться на те носилки, которые несли позади.

Убедившись собственными глазами в стойкости и неколебимой твердости русских солдат, иностранцы говорили, что с такими солдатами они бы делали чудеса. Но, конечно, наши командиры делали и будут делать чудеса со своими воинами и без помощи иностранцев. Но с некоторыми иностранными войсками едва ли и наши командиры что-нибудь сделают.

В 11 часов ночи наш авангард благополучно подошел к каналу, 2 шлюпки были спущены в воду и сейчас же началась переправа рот в шлюпках по каналу. Шлюпки быстро скользили от одного берега к другому, и чрез 2 часа две с половиной роты уже были на той стороне канала, где они сейчас же залегли и окопались.

В 2 часа ночи подошли главные силы правой колонны, со своим начальником Анисимовым. Приехал начальник отряда Стессель. Подошли 2 роты храбрых германцев, в синих куртках, которые темной массой расположились в отдалении. Подошла французская батарея.

Приволокли, наконец, и шаланды, которые были немедленно спущены на воду. К сожалению, благодаря Ганнибаловскому способу их перевозки, 3 шаланды оказались подбиты и затонули. В остальных шаландах начали перевозить людей, и кроме того был перекинут фашинный мост. Переправой заведовал Санников. Несмотря на спешность и хрупкость способов передвижения, все стрелки благо­получно перебрались, с помощью матросов и саперов, на другую сторону, и не было ни одного несчастного случая.

Луна выплыла из-за туч и осветила низкие пустынные берега Лутайского канала. Позади нас, за полями кукурузы, спали две деревни. Китайские батареи тоже спали.

Выше по каналу раздался выстрел. Наш дозор привел двух китайцев, которые были захвачены возле деревни. Генерал Стессель приказал мне их допросить.

Я отвел их в сторону. Оба китайца дрожали от страха, кланялись в ноги и уве­ряли, что они ни в чем не виноваты. Я сказал им, чтобы они ничего не боялись и говорили только правду. Китайцы несколько успокоились и сообщили, что они поселяне, живут в соседней деревне, пашут землю и вышли из фанзы ради одного любопытства, за которое они так тяжко наказаны. Они вовсе не солдаты, и никаких китайских войск нет по сю сторону канала. В расстоянии около 10 ли — 5 верст отсюда, по ту сторону канала расположились китайские войска в количестве около 10000 человек. У них есть и пушки. Все это я доложил генералу.

В то же время Анисимов представил генералу старую карту, на которой значилось, что, кроме Лутайского канала, имеется еще другой канал, который преграждает нам путь к китайским позициям. Рассвет был уже близок. Войска не имели ни времени, ни средств переправиться через второй канал, так как средства пере­правы были испорчены. Генерал Стессель был поставлен в крайнее затруднение. Если переправить через канал незначительный отряд, он может не выдержать контратаки китайцев. Если там есть еще канал, то отряд может быть отрезан и разбит. Но большой отряд также может там попасть в ловушку между каналами.

Переправлять ли весь наступающий отряд на другую сторону канала или нет? Если там действительно есть другой канал — время упущено и все дело потеряно.

— Теперь я попался! — проговорил генерал, сел на камень и закрыл лицо ру­ками,— Послать казаков узнать!

Есаул Ловцов с несколькими казаками поскакал в карьер вдоль канала. 15 минут тянулось мучительное ожидание. А между тем восток быстро светлел и нужно было открывать атаку. Далеко был слышен топот казачьих лошадей, который сперва затихал, а потом стал снова усиливаться. Казаки прискакали обратно.

— Никакого другого канала нигде не видно, ваше пр-ство! — крикнул запы­хавшийся Ловцов с другой стороны канала.

— Допросить еще китайцев! — приказал Стессель.

По каналу плыли шаланды с рисом. Лодочники были схвачены, а их баржи употреблены для переправы. Я допросил этих китайцев. Они говорили то же самое, что китайских войск и пушек ближе 10 ли не имеется. Другого канала, кроме этого, также нет. Захваченные китайцы были оставлены под стражей, чтобы не дали знать китайским войскам о приближении русских. Медлить нельзя было.

Тогда генерал Стессель решил разделить силы, усилить авангард Ширинского и переправить на другую сторону еще 5 рот. В без четверти четыре часов утра все назначенные силы без затруднений перебрались на другую сторону и переправа кончилась. Остальная часть наступательной колонны пошла по сю сторону канала.

По фашинному мосту я также добрался до другого берега, провалившись в воду только один раз. Услужливые саперы сейчас же вытащили меня из воды с помо­щью веревок и досок. Лутайский канал имеет около 60 шагов ширины и 7 футов глубины; канал выкопан весьма основательно, но вода отдает предками Китая, в чем я мог лично убедиться.

Стало светать. Кругом необозримые поля гаоляна. Китайцы наконец начали просыпаться. Один китайский кавалерийский офицер поехал узнать, что за дви­жение происходит у канала. Он налетел на наш секрет — на несколько стрелков, залегших впереди авангарда, в траве. Китайский драгун, увидя русских стрелков в нескольких шагах от себя, очень испугался и мгновенно полетел обратно, но не успел... три наших метких пули настигли его, и он упал замертво с лошади. Его конь был также убит.

Было 4 часа утра. Сумрак рассеялся, и солнце своими косыми лучами ярко освещало двигающиеся русские колонны по сю и по ту сторону Лутайского канала.

По ту сторону развернутым строем, примыкая к каналу левым флангом, быстро и плавно, как волна прилива, шли роты стрелков и взвод казаков 3-й читинской сотни. За ними плыла вторая волна — резерв, состоявший из 3 рот. Это был авангард подполковника Ширинского.

По сю сторону, примыкая правым флангом к каналу, шли: рота 12 полка, французская батарея из 6 орудий и германская рота. В резерве были: одна рота,

4  пулемета и другая германская рота. Это была колонна Анисимова.

Генерал Стессель шел со своим штабом по сю сторону канала, управляя движе­нием всех колонн. При нем находился начальник штаба Илинский и Вэйль. При Анисимове Болховитинов. В разных направлениях носились казаки с донесениями.

Одна наша рота, моряки и саперы оставлены у переправы для ее охраны. Здесь же доктору Падлевскому поручено устроить перевязочный пункт, который вместе с переправой был перенесен затем ближе к месту боя.

 

В ДЕМОНСТРАТИВНОЙ КОЛОННЕ

 

Далеко от нас, со стороны лагеря, дви­галась демонстративная колонна полковника Антюкова: 2, 3 и 8 роты 10 полка, которым в 4 часа утра было приказано открыть огонь, чтобы отвлечь в их сторону внимание противника. Грянул залп.

В ответ на залп этих храбрых рот китайцы направили целую тучу пуль со стороны зарослей и городского вала, а две батареи у Шанхай-Гуаньских ворот и у железнодорожного моста направили все свои дула на отряд Антюкова. Ему пришлось принять на себя страшный орудийный и ружейный огонь, но он сделал свое славное дело. Его демонстративная колонна в действительности и неожиданно стала авангардной, и на ней сосредоточился главный огонь боя.

Две наших полевых батареи, под командою подполковников Мейстера и Горош- кова, наша новая батарея в арсенале, составленная из китайских пушек, и «Дядя Том» английской батареи — всего 20 орудий — открыли убийственный огонь по китайским батареям. Завязывается жестокая взаимная канонада. «Грохочут пушки», лопаются шрапнели, убивая и калеча людей своими осколками. «Грохо­чут пушки»... но теперь нельзя сказать словами поэта: «Дым багровый клубами всходит к небесам». Только легкое облачко взвивается над орудием, из которого сделан выстрел. Теперь и мы и китайцы стреляем бездымным порохом.

Около этого времени командующий войсками вице-адмирал Алексеев, под огнем гранат и шрапнелей, проехал со своим штабом в арсенал и с вала стал на­блюдать за ходом сражения, давая оттуда необходимые указания.

Стреляя из своих полевых орудий, наши батареи так засыпали снарядами китайскую батарею из 6 орудий, которая стояла у Шанхай-Гуаньских ворот, что китайцы подобрали свои пушки и благоразумно ушли за вал. Но китайская батарея у железнодорожного моста и форт продолжали стрелять очень сильным огнем.

В без четверти шесть часов утра Антюков переходит в наступление. Обе наши лихие батареи рысью следуют вперед и открывают огонь по китайской пехоте, которая засела в зарослях, и по отдаленным батареям. Под жестоким огнем неприятеля роты 10-го полка упорно идут вперед, соблюдая полный порядок и не делая ни одного выстрела. Наша артиллерия также молчит, чтобы не попасть в наших.

В 7 часов утра лесные заросли взяты. Китайцы в беспорядке бегут за городской вал и снова начинают стрелять из-за вала. Их пулями убиты лошади под команди­ром полка Антюковым, его адъютантом поручиком Кареевым и штаб-горнистом.

Во 2-й роте 10-го полка раненых еще не было, но, как только рота двинулась вперед, пули опять засвистали. Не успели стрелки пройти 50 шагов, как раздался

первый стон раненого. Сейчас же подбегает стрелок к ротному командиру штабс- капитану Комендантову с докладом:

— Ваше благородие, раненый есть!

— Не твое дело, пошел на свое место! — ответил коротко Комендантов.

Только этот убежал на свое место, как с другой стороны подбегает другой

с тем же докладом.

Этот получил тот же ответ, и после этого больше уже никто с докладом не яв­лялся. Но чем дальше подвигалась рота вперед, тем чаще стали падать раненые и наповал убитые, но это роту не смущало. Она смело продолжала свое насту­пление, видя перед собою такого неустрашимого командира.

Увы! когда он, чтобы наблюдать за ротою, перешел от левого фланга на пра­вый, то здесь, перед первым взводом, вражеская пуля сразила его. Смертельно раненный в левый бок, он упал на землю. Пуля попала в футляр бинокля, который висел с левой стороны, и прошла навылет в правый бок.

Находившийся в 5 шагах слева поручик Мачуговский подбежал к раненому на помощь, но тут помощи уже не нужно было, а нужны были носилки, которые шли в тылу наступающей колонны. Видя, что раненый подняться уже не в состоянии, поручик Мачуговский приказал двум стрелкам остаться при раненом ротном командире, а сам бросился догонять роту, которая, не дрогнув и не

_{останавлива}ясь, шла вперед, несмотря на то что в один миг вся рота знала о потере своего командира. Мачуговский повел роту за Комендантова.

Стрелки прошли еще немного вперед. Еще печальная весть: батальонный командир Голубицкий-Корсак ранен. Впереди идущая рота, под адским огнем противника, сразу потеряла ротного и батальонного командира. Всем стало ясно, что здесь дело идет насмерть!

Обстреляв китайцев, роты снова замолкли, и, не обращая внимания на безостановочный ружейный и орудийный огонь, роты преследуют китайцев и взбираются на вал. Уже много наших стрелков попадало: кто убит, кто ранен, но наши безумно смелые стрелки и их офицеры не смущаются и все идут вперед, Они уже взяли городской вал, перекололи около сотни китайцев и бегут дальше за китайцами, которые в ужасе и смятении спасаются за их последней защитой — насыпью железной дороги.

Снова является 3-я батарея Мейстера с его офицерами Петровым, Цытовичем и Правосудовичем. Заняв позицию у Шанхай-Гуаньских ворот, откуда только что была выбита китайская батарея, они забрасывают бегущих китайцев шрапнелью.

Перебежав равнину, изрытую могилами, валами и рвами, 2, 3 и 8 роты 10 пол­ка занимают железнодорожную насыпь, идущую вдоль китайского Тяньцзина, и изгоняют китайцев из их третьей и последней позиции.

В 8 часов утра вся местность перед вокзалом, лесные заросли, городской вал и полотно железной дороги, весь этот район, который причинил столько бедствий нашим полкам и иностранным отрядам,— был в наших руках.

В этом деле нам товарищески помогла японская пехота. Японцы, во время нашего наступления, двинулись со стороны вокзала и ударили в правый фланг китайцев, засевших за насыпью. Их помощь была очень впору.

Но не дешево досталась нам эта победа. 3 славные роты 10-го полка за 4 часа боя потеряли 99 раненых и 19 убитых нижних чинов. Жестоко пострадала 2-я рота: ротный командир Комендантов смертельно ранен в живот, фельдфебель и 3 взводных были ранены, так что рота осталась без начальства. Всего же в этой роте 41 человек нижних чинов раненых и убитых. Ранены: подполковник Голу­бицкий-Корсак, поручик Щербинин, тяжело ранен в ногу подпоручик Яблонский. 2-я батарея потеряла: 7 раненых и убитых нижних чинов и 4 раненные лошади. 3-я батарея потеряла: 3 раненных нижних чинов и 1 лошадь убитой.

 

В ПРАВОЙ КОЛОННЕ

 

Колонна Анисимова и авангард Ширинского оказались счастливее.

В то время как колонна Антюкова продолжала свое блестящее движение, по­следовательно занимая все китайские позиции, бывшие на пути,— колонна Ани­симова шла к той же цели вдоль канала, по сю сторону, а авангард Ширинского, далеко видневшийся в поле в виде двух белых цепей — передней и резервной, быстро наступал на китайские позиции с северо-восточной стороны города.

Впереди показалось около сотни китайских кавалеристов. Наш залп заставил кавалеристов бежать в ближайшую импань, откуда они стали стрелять по на­шим. Было видно, как одного стрелка уже положили на носилки. Стали долетать с воем и свистом гранаты и шрапнели — но пока, слава Богу, еще благополучно. На горизонте китайского города взвился столб дыма, сопровождавшийся отда­ленным гулом: русская граната взорвала пороховой погреб в китайской импани. Это было хорошее предзнаменование.

Со стороны канала было отчетливо видно, как либо спереди, либо позади наших рот вдруг что-то взрывает песок и подымает облако пыли: это упала граната. То облачко вдруг забелеет в воздухе и послышится взрыв: это разорвалась в воздухе шрапнель и осыпала осколками стали и чугуна.

На берегу канала одиноко стояло странное каменное строение. Генерал Стес­сель приказал осмотреть это здание. Капитан Болховитинов и поручик 12-го полка Корнилович с отделением солдат вошли в проломанные ворота и нашли там 3 дома, которые были доверху набиты ящиками с порохом и взрывчатыми веществами. Четвертый дом был полон снарядов.

Генерал Стессель предложил французскому капитану Жозефу, командиру французской горной батареи, которая шла в колонне полковника Анисимова, взорвать этот пороховой склад, пока этого не сделали китайцы — при приближе­нии русских войск. Бравый капитан Жозеф, недавно приехавший из Кохинхины со своей батареи, взялся исполнить это дело.

Войскам авангарда было приказано поспешно продвинуться вперед, другим частям остановиться позади.

Переправившись через канал и оставив лошадь на той стороне, я отправился пешком вдоль берега, по самому обрыву, с которого хорошо были видны и авангард Ширинского, и по ту сторону канала Стессель, Анисимов и их колонна. Солнце стояло уже высоко и горячими лучами жгло и стрелков, шедших длинными бе­лыми нитями по обнаженной равнине, и китайцев, которые в смятении скакали

_на лошадях в разные стороны. Далеко были видны их целые отряды в синих куртках, которые куда-то бежали.

Вид был живописный. Но идти вдоль канала было очень неприятно. Хотя гранаты и завывали, но давали значительный перелет. Пули же посвистывали беспрестанно, вонзались в обрыв, и мне все казалось, что вот я сделаю шаг — и наступлю на пулю.

На берегу встречались хижины, огороды, кумиренки, обжигательные печи. Все было, как видно, только что брошено. Все бежало.

Большое каменное здание, причудливого вида, снаружи без окон и дверей, увенчанное остроконечными крышами и обнесенное высокой каменной и со­вершенно глухой оградой, преграждало путь.

Из любопытства, вполне извинительного в корреспонденте, я пробрался в это здание через единственную отворенную дверь и наткнулся на наших офицеров Болховитинова и Корниловича.

— Что вы здесь шатаетесь? Убирайтесь отсюда, пока есть время! иначе взлетите на воздух! — закричали они и ускакали.

Я оглянулся. Повсюду видны одни ящики. Я вышел из этого таинственного здания и с китайской быстротой побежал дальше вдоль канала, среди какого-то сада. Позади меня пробирались казаки и вели под уздцы лошадей.

Неизвестная сила заставила меня сделать сальто-мортале в воздухе и броси­ла с казаками и лошадьми на землю. Я увидел перед собой величественнейшее зрелище, которое я не в силах передать и которое я, вероятно, видел в первый и последний раз в жизни. Океан пламени всех цветов радуги, черные и золотые, алые и бирюзовые лучи — вся эта волшебная фантасмагория огня и искр на одно мгновение застыла высоко в воздухе и так же мгновенно исчезла, смешавшись с туманом золы, сажи и дыма, который, как исполинский гриб, медленно поды­мался кверху.

Этот серый гриб-великан клубился и извивался вокруг самого себя, подымался все выше и выше к небу и вытянулся на версту высоты, освещаемый боковыми лучами солнца.

Двести тысяч пудов пороха взлетели на воздух. Взрыв был слышен, как гово­рили, в Тонку, на протяжении 40 верст. Кругом, в расстоянии 3—4 верст, все люди и лошади попадали. Благодаря сильнейшему сотрясению почвы, вода в канале вышла из своих берегов.

В городе, т. е. за 5 верст, был слышен оглушительный удар, все здания дрогнули и во многих окнах стекла были разбиты.

Генерал Стессель и бывшие возле него лица: Илинский, Вэйль, поручик Пипко, лейтенант Пекарский и сотник Григорьев были ближе всех к месту взрыва и все были раскиданы в разные стороны, причем Стессель был ранен в руку.

Сейчас же после взрыва с неба посыпался дождь золы, сажи и осколков, и все мы были окружены непроницаемым удушливым дымом, в котором можно было бы задохнуться, если бы ветер не понес весь этот туман на китайцев.

На наш авангард этот взрыв подействовал, как сигнал к решительной и от­чаянной атаке. Оправившись от падения и естественного испуга, роты Ширин­ского, в порыве какого-то восторга и пыла, закричали «ура» и бросились вперед. Окутанные клубами дыма, с криками «ура», 8 рот бежало полторы версты не­удержимо вперед. Наши стрелки забрали 2 китайских лагеря, выбили китайцев из попутных деревень, забрали 1 большое осадное орудие, которое стояло у канала, взобрались на городской вал, выбили китайцев с вала, ринулись далее вперед и взобрались на железнодорожную насыпь, за которою они увидели китайскую батарею в 8 орудий и большой китайский лагерь. Слева у железнодорожного моста стояло 4 орудия.

Напуганные взрывом, не видя русских войск в дымном тумане, который несся со стороны неприятеля, китайцы совершенно растерялись. Они не знали, куда стрелять. Ничего не видя перед собой, кроме дыма, они стали стрелять беспоря­дочно, куда попало, совершенно не ожидая нападения русских со стороны насыпи железной дороги. 12-го полка подпоручик Краузе со взводом 3-й роты того же полка бросился сзади на китайскую батарею и взял 4 орудия. Часть прислуги была заколота, другая часть погибла в канале.

Китайцы в смятении забегали по лагерю и не знали, что делать. Пытались увезти остальные 4 орудия, но наши меткие стрелки подстрелили лошадей и 3 орудия попались в наши руки. Четвертое китайцам удалось увезти. Атакуя неприятеля на протяжении почти версты с удивительной отвагой, все роты, составлявшие авангард Ширинского, почти одновременно собрались у железнодорожной насыпи, овладев 2 лагерями, городским валом, насыпью железной дороги и важнейшей позицией — китайской батареей у железнодорожного моста. 7 прекраснейших орудий Круппа были взяты у китайцев. Между ними были дальнобойные осад­ные орудия и скорострелки. Штабс-капитан артиллерии Петров подготовил эти орудия к действию и, недолго думая, направил их дула против китайцев же.

 

 

СРЕДИ РОЗ И ГРАНАТ

 

Оправившись от взрыва, я поднялся и увидел, что мои спутники-казаки лежат на земле вместе с лошадьми и не по­нимают, что с ними случилось.

— Здорово! — сказали казаки.— Это кто же в кого? Мы в них али они в нас?

Задыхаясь в тумане дыма, сажи и пепла, мы побежали вперед... Куда?.. Мы не знали. Но там, за рощей, наши кричали «ура». Мы устремились вперед.

Я бежал по каким-то обрывам, дорожкам и огородным грядкам, тщательно возделанным рукою трудолюбивого китайца. Бежал мимо чистеньких домиков и циновочных шалашей и, наконец, попал в китайский лагерь, только что брошен­ный. Я потерял казаков и остался один в роще, среди синих палаток, валявшихся ружей и курток. Наши войска были где-то впереди.

Испуганные взрывом китайцы потеряли голову и, направив в нашу сторону несколько орудий, стали стрелять без остановки и без разбора. Шрапнели и гра­наты рвались над рощей и ломали сучья деревьев. Я не знал, куда бы укрыться, чтобы только передохнуть от этого адского треска и воя.

Как я заглядывался на золотистые персики и гранаты, не на те гранаты, которые пугали меня одним своим несносным гулом, а на те, что уже наливались в садах.

Как я завидовал этим легкокрылым бабочкам и трещавшим кузнечикам, ко­торые беззаботно порхали над цветами и могли взлетать даже выше гранат. Для этих слабейших и мимолетных созданий были не страшны те грозные орудия, которые заставляли дрожать войска.

Как я любовался на эти веселенькие розы, колокольчики и бархатки, которые были взлелеяны китайцем в его крохотном огородике! Как я старался отвлечь свое внимание от гранат, глядя на приветливые невинные цветы, в их красивом и нежном разноцветном убранстве! Ведь красота — это улыбка и отражение вечности. А где есть спокойное, величавое, вечное, там нет места для жалких и преходящих чувств страха.

Но как же тут не бояться, когда над головою воздух с оглушительным воем рассекают гранаты?

Я прямо изнемогал от того неприятного чувства, которое называют страхом, хотя правильнее было бы его назвать страстной жаждой жизни. Я нашел какой- то могильный холм и сел позади него.

Наконец, у этой могилы я нашел себе жизнь. Этот холм мог уберечь меня только от гранат, но не от шрапнели, но возле него было все-таки как-то спокойнее. Ко мне подобрались наконец и казаки с лошадьми. С живыми людьми мне стало еще легче. Казаки поставили лошадей хвостом к китайцам и сами уселись возле

меня. Их удивительное спокойствие придало мне бодрости. Мы передохнули и поплелись дальше.

Я с радостью увидел человек пять наших стрелков, которые охраняли только что взятые у китайцев два больших орудия на высоком обрыве канала, скрытые ивами и тополями.

Стрелки весело болтали между собою, рассказывали, как они шли по той сто­роне канала, увидали эту батарею, бросились в канал с винтовками, переплыли, взобрались на берег и так напугали китайцев, что тс бежали, оставив им две мушки, ружья, палатки и мешок с огурцами.

Солдаты ели эти огурцы, похваливали их и угостили меня.

Я с удовольствием стал закусывать сочным желтым огурцом и рад был поговорить с этими неустрашимыми и неунывающими стрелками, которых заботила не шрапнель» трещавшая в лесу, а мысль о том, дадут ли им кресты за пушки.

— Митроха,— сказал один красивый молодой стрелок с острыми глазами,— подержи-ка огурец. Никак там манзюк проклятый с ружьем бродит. Дай-ка винтовку. Ага, испугался, дал тяги! Вот тебе! Чтоб не лазил!

Стрелок выстрелил.

— Готов! покатился. Больше не встанет! Весь пар вышел. Ну, Митроха, давай огурец, доем.

Стрелок сел и, как ни в чем не бывало, стал доедать вкусный огурец.

Я оглянулся. Убитый китайский солдат с ружьем выбежал из того самого лагеря, в котором я только что был. Но почему он там замешкался и не убил меня — не знаю.

Нужно было идти дальше. Через лес я пробрался к железнодорожному мосту — цели сегодняшней атаки авангарда.

Радостно мне было встретить целыми и невредимыми наших офицеров, с ко­торыми я расстался ночью, не зная, встречу ли я их живыми утром.

Весь авангард расположился под прикрытием железнодорожной насыпи в ки­тайских палатках. Но испытание еще не кончилось.

Зная, что русские овладели их лагерем, китайцы стали упорно бомбардировать лагерь. Чтобы как-нибудь забыться и не слышать этого свиста и грохота, я подобно страусу, спасающемуся в песке, лег в палатке и заснул. Мне казалось, что в палатке безопаснее, и этот самообман успокаивал. Через час я проснулся и почему-то вы­шел из палатки. На мое место прилег фельдфебель 10-го полка. Он не долго лежал.

Раздался треск шрапнели, и бедный фельдфебель закричал. Осколок шрапнели раздробил ему ногу. Тогда же был контужен в голову подполковник 10-го полка Дювернуа. Ранены поручики Щербинин и Вонсович.

В 8 часов 30 минут утра все три русские колонны: полковников Анисимова, Антюкова и Ширинского были на железнодорожной насыпи. Еще французская батарея продолжала громить китайский лагерь и китайские орудия, поставленные в городе; еще китайские форты и батареи продолжали отстреливаться и посылали нам гранаты и шрапнели; еще происходила одиночная ружейная перестрелка,— но победа с этого момента была уже одержана русскими войсками. Главная часть дела была уже сделана, и участь Тяньцзина решена.

Китайские войска, видя отважное наступление русских с разных сторон, видя, что их не останавливают ни гранаты, ни пули, видя, что само небо покровитель­ствует русским, покрывая их движение непроницаемым дымом, видя, что русские гранаты залетают в их крепости и ямыни,— пришли в ужас и смятение и решили бежать. Китайский город, огромный лагерь и все импани (форты с орудиями) — все было брошено на произвол судьбы.

Днем китайские пушки запели свою лебединую песнь: гранаты гремели, пули свистели и шрапнели трещали над новыми русскими позициями. Но китайцы в смятении стреляли куда попало и не могли определить наше расположение.

Китайские пушки стали постепенно замолкать. Китайские войска с вечера начали повальное и беспорядочное бегство из лагеря и импаней.

Вечером прикатили походные кухни, и нашим солдатам, промаявшимся целую ночь и целый день без пищи, в жаре и труде, приготовили горячий суп.

Офицеры угощали друг друга кто холодным чаем в бутылке, кто сухарем, а кто даже вином. Спать легли либо в китайских палатках, либо под открытым небом.

Ночь прошла спокойно. Уставшие войска были заменены новыми.

 

АТАКА СОЮЗНИКОВ

 

Рано утром 30 июня, когда русские шли брать Тяньцзин с востока, союзники начали наступать с юга, в числе около 5000 человек. Тут было около 2400 японцев, под начальством генерала Фукушима; 1100 американцев с полковником Лискэм; 800 англичан Валлийского, Гонконгского и Вэйхайвэйского полков с генералом Дорвардом; 800 французов с полковником Пеллако и 130 австрийцев.

Лишь только взошло солнце — сигнал для общего наступления, 42 орудия союзников, которые были расставлены по западному фасу концессий, начали жестокую бомбардировку китайского города, занятого войсками.

Союзники двинулись. В центре шли японцы, позади них французы. На правом фланге шли англичане и американцы. На левом также англичане и американцы. Последние составляли крайние крылья наступающих войск. Китайцев-солдат Вэйхайвэйского полка англичане в бой не взяли, а поручили им только уборку раненых, вероятно, не очень доверяя преданности и храбрости этого опереточ­ного англо-китайского полка.

Китайцы не испугались. Сидя за бойницами крепких высоких стен, окружа­ющих квадратом город и составляющих как бы кремль Тяньцзина, скрываясь в каменных домиках, разбросанных тысячами вокруг города, они направили на двигавшиеся колонны иностранцев град ядер и пуль из скорострельных пушек, Маузеров, Винчестеров, Манлихеров и фальконетов. Китайцы знали, что если они отдадут свой город, то пощады не будет, и выбивались из последних сил, чтобы не допустить союзников до стен и ворот своего кремля. Они засыпали тучами свинцовых раскаленных пуль союзников, которые все шли по открытой болотистой равнине, не находя нигде прикрытия.

Русские уже давно заняли все полевые укрепления и стали у железной дороги перед городом, но союзники все еще не могли добраться до своей цели. Японцы все рвались вперед, хотя уже имели около 300 раненых и убитых. Американцы наскочили на две китайских пушки, которые были скрыты между развалинами в 30 саженях от них и вырывали у них людей десятками. К вечеру у них было 120 человек раненых и убитых. Американские солдаты залезли по горло в или­стый ров и объявили своим офицерам, что если их командиры не умеют вести как следует свой отряд, то они сами дальше не пойдут. Так потом рассказывали в Тяньцзине.

Начальник американского отряда полковник Лискэм, спасая падавшее знамя из рук убитого знаменосца, был тяжело ранен пулей и скоро скончался.

Из других американских офицеров капитан Дэвис был убит, капитаны Лонг и Лемли _и лейтенант Бутлер ранены. Лейтенант Леонард потерял руку.

Когда стемнело, американцы отступили.

Наступила ночь, и под ее прикрытием китайцы решили уйти из Тяньцзина, оставив отряды, которые должны были отстреливаться. Один иностранный командир обратился к генералу Фукушима с предложением отступить, ввиду невозможности атаки.

— Если я дам какой-нибудь приказ, то только о штурме! — ответил твердо отважный японский генерал.

Это был тот самый Фукушима, который несколько лет назад, в чине майора, проехал всю Сибирь верхом и прибыл в Петербург. Он говорит по-русски и на других новых языках.

Ночью продолжали наступление. Китайцы все стреляли со стен кремля. Скоро свалилось 5 убитых и 40 раненых англичан.

Наконец японцы, которые безостановочно шли впереди всех союзников, при­крываясь темнотою ночи, подкрались к городским воротам и в 3 часа 20 мин. взорвали первые дубовые ворота, после чего, не теряя времени, взорвали вторые, так как городские ворота были двойные, как обыкновенно в Китае. В то же вре­мя несколько японских смельчаков взобрались по камням на стену, проникли внутрь и растворили изломанные и расщепленные взрывами ворота. Японцы, а за ними англичане и французы ворвались в город, и началась взаимная резня между вторгшимися и теми, кто до последней капли крови отбивался и защищал свои древние стены. Большая часть китайских войск уже успела уйти.

Тяньцзин был взят, но он достался не дешево. За эти кровавые сутки союзники потеряли 714 человек раненых и убитых, в том числе 31 офицера.

Потери японцев были: 18 офицеров раненых и убитых; нижних чинов — 105 убитых и 279 раненых. Потери французов: 7 офицеров и 134 солдата раненых и убитых. Потери американцев: 6 офицеров и 120 солдат раненых и убитых.

У англичан 45 раненых и убитых.

Вместе с русскими потерями международные отряды всего потеряли 882 че­ловека и в этом числе 38 офицеров.

Силы союзников, двинутые против Тяньцзина, были разделены приблизительно на два равных отряда: восточный, состоявший из русских, французов и германцев, имел 4770 штыков, и южный — из японцев, американцев, французов, англичан и австрийцев, имел 5130 штыков. Всего — 9900.

Трудности и препятствия были приблизительно равные для обоих отрядов. Приходилось наступать как тем, так и другим по открытой равнине, не имевшей прикрытий. Южному отряду предстояло брать вооруженные стены города. Вос­точному отряду нужно было брать целый ряд укрепленных полевых позиций, но потерь в южном отряде было в 4 раза больше, чем в восточном, — 714 против 168.

Объяснить эту огромную разницу можно только теми тактическими пре­имуществами, тою осторожностью и умением руководить боем, которые были выказаны русскими, командовавшими восточным отрядом. Ночное наступление, ночная переправа, обходное движение авангарда и высылка демонстративной колонны — все тактические задачи, совершенно ошеломившие противника, пре­красно задуманные и точно выполненные русскими командирами, были причиною быстрого и наибольшего успеха восточного отряда с наименьшими потерями.

Южный отряд шел без определенной диспозиции, напролом, днем, предполагая, вероятно, что китайцы испугаются одного вида наступающих колонн и не выдер­жат штурма. Но китайцы неожиданно оказали очень серьезное сопротивление.

После того как русскими силами были взяты все полевые позиции китайцев, предстояло брать импани-форты и войти в город.

Адмирал Алексеев, не желая подвергать вверенные ему войска новым жертвам и выжидая результатов дневного наступления, приказал приостановить дальней­шие военные действия. Нго осторожность и предусмотрительность удачно совпали с решением китайских генералов бросить Тяньцзин и отступить к Бэйцану.

Форты были взяты нами на другой день без всякого сопротивления китайцев и без ненужного кровопролития.

Результаты сражения 30 июня были следующие: китайские войска ушли из Тяньцзина; уничтожены все китайские позиции, преграждавшие путь на Пекин; захвачена железная дорога, ведущая к Пекину, и занят Лутайский канал, благодаря чему Тяньцзин отрезан от военного городка Лутай, откуда он мог получать подкрепления.

 

ПАДЕНИЕ ТЯНЬЦЗИНА

 

1 июня

 

На другой день утром штабс-капитан Полто­рацкий с полуротой 7 роты 12-го полка и капитан Болховитинов отправились на разведку в китайский город. Они заняли большой лагерь, оставленный китайцами в полном беспорядке, и 4 покинутые импани со всеми орудиями, числом около 50. Смелая полурота Полторацкого была замечена китайскими войсками, которые только что выходили из города и открыли по нашим огонь. Полторацкий навел на китайцев их же орудие и сделал несколько выстрелов. Китайцы прекратили огонь и продолжали свое бегство.

В день боя нашими войсками было взято 7 орудий, 2 лагеря, 20 знамен. Ранено 7 офицеров. Ранено 133 нихнихчина, убито 28 нижних чинов, 11 лошадей убито,

9 ранено. Выпущено нашими батареями около 1000 снарядов. Пороховой склад был взорван тремя выстрелами французской батареи на расстоянии 840 метров.

2 выстрела было сделано неначиненными гранатами, которые попали в здание, но не произвели взрыва. Третья граната, наполненная мелинитом, взорвала склад. Дистанцию определяли капитан Жозеф и лейтенант Лакордер. Французы потеряли в этот день 27 человек ранеными. Тяжело раненный Комендантов скоро скончался.

На другой день русскими были заняты: главный лагерь, 4 импани со всем сна­ряжением, ямынь вице-короля и дворец императрицы. Всюду водружены русские флаги. Так называемый Черный форт, расположенный при выходе Лутайского канала из реки Пэйхо, занят нами.

По известиям, передаваемым китайцами, в Тяньцзине китайских войск было около 15 ООО. Ихэтуанцев, из которых большинство было вооружено ружьями, было в разное время от 20 до 30 тысяч. Потери между китайскими войсками, ихэтуан- цами и жителями очень велики. Определить их нет возможности. Европейские гранаты произвели много разрушений. В городе жители и войска несколько раз возмущались против ихэтуанцев, которых считали виновниками всех нынешних бедствий и ужасов, и вырезали и перестреляли их несколько тысяч. Миллионное население города опустело более чем наполовину, так как сотни тысяч жителей бежали. Китайские генералы Не Ши Чэн, Ху День Цзя и Ван Тун Лин убиты. По­мощник Сун Цина, командовавшего войсками, знаменитый Ма Ю Куэнь ранен.

Про Не Ши Чэна китайцы передавали впоследствии, что, предвидя исход не­счастного сражения, гордый Не не хотел пережить поражение китайских войск и падение Тяньцзина и нарочно выехал близко к неприятельским позициям, чтобы быть убитым. Иностранная пуля немедленно сразила его.

1 июля осада Тяньцзина, продолжавшаяся ровно 4 недели, была снята.

На благородном муле чистой китайской крови я поскакал вслед за Полторац­ким. Мул шел не особенно быстро, но очень твердо и упорно заворачивал во все китайские дворы, вероятно, от души желая, чтобы я разбил себе лоб о ворота.

По ту сторону железнодорожного полотна, занятого нами, был разбит большой китайский лагерь. Он был брошен со всем своим добром. Валялись тела убитых китайских солдат, которых уже объедали мухи и собаки. Валялись форменные куртки, сапоги, ружья, пояса, сабли, целые ящики с патронами, фонари, лампочки, одеяла, миски с недоеденной кашей, чайники с чаем и бутылки с сулией — водкой. Всюду валялись разбросанные колоды китайских карт, которыми солдаты, вид­но, часто забавлялись. Неужели они были так убеждены в своей непобедимости и ничтожестве международных сил, что находили время играть в карты?

Из лагеря через деревянный мост я проехал в китайский Тяньцзин, в котором еще недавно неистовствовали боксеры, который громил нас четыре недели и при­чинил нам столько горя.

На мосту лежал труп старика-китайца. Возле него сидели женщины, которые голосили и плакали навзрыд. По-видимому, эти женщины оплакивали главу их семьи, случайно убитого осколком нашей гранаты. Пугливые китаянки не боялись ни проезжающего иностранца, ни проходящих врагов-солдат. С потерей их мужа и отца для них все было потеряно.

— Мы не хотим жить! Убейте нас и похороните вместе с ним! — вопили они.

Наши концессии жестоко пострадали от китайских гранат. Но и китайский Тяньцзин был за это отомщен. Всюду были следы европейской бомбардировки. Дома мирных китайцев были пробиты ядрами. Крыши, стены и ограды носили пробоины от разорвавшейся шрапнели. По улицам я встречал тела бедняков- китайцев, убитых осколком или пулей. Некому было их подобрать. Их навещали только мухи, собаки и свиньи.

При моем проезде китайцы кланялись и показывали свои белые флаги из холста или бумаги. Их невозмутимые лица были еще более сдержанны и непроницаемы. Мне казалось, что их холодные глаза и притворные улыбки покорности и уни­жения говорили: «Да, мы покорены вами, побеждены, поруганы, опозорены, мы ваши рабы, с которыми вы можете и будете делать все, что хотите. Но знайте, что нашей китайской гордости и нашей веры вы никогда не сломите и мы всегда будем вас презирать, потому что на вашей стороне только насилие, обман и дерзость, а на нашей — правда и четыре тысячелетия жизни, потому что мы — китайцы, а вы — варвары».

На всех домах были вывешены белые флаги, на которых были написаны кистью два иероглифа «шунь ман» — «мирный народ». Страх перед японцами, нагнанный еще с последней войны между Японией и Китаем, был так велик, что большею частью я встречал флаги с красным пятном посредине — изображаю­щим Восходящее Солнце японского флага — и с надписью «Да Жи Бэнь шунь мин» — «Мирный народ великой Японии».

Вообще всюду, куда я ни оглядывался, я видел слишком много японских флагов. Говорили, что предусмотрительные японцы запаслись огромным количеством готовых флагов своей нации и, заняв тяньцзинские кварталы, сейчас же разда­вали их жителям.

Артиллерийская импань, захваченная Полторацким, оказалась вооружена прекрасными новейшими орудиями, о существовании которых по странной случайности никто из европейцев в Тяньцзине не знал. Напротив, говорили, что китайские форты вооружены одними деревянными пушками.

Черный форт, выкрашенный в черный цвет, с нарисованными бойницами и драконами, производивший такое сильное впечатление на миссионеров, был действительно грозен на вид, но его вооружение состояло из старых чугунных пушек. На этом форту были подняты два флага — русский и японский.

В занятых нами импанях были поставлены наши караулы.

Через китайские кварталы по узким грязным улицам я поехал к вокзалу, которого не видел четыре недели. Китайцы всюду почтительно кланялись и по­казывали белые флаги. Чем ближе к вокзалу, тем больше было разрушений. Это было уже дело боксерских рук. Целые участки представляли одну груду камней, кирпича и угля, по которым бродили одни собаки. Из-под золы и мусора высту­пали обожженные кости скелета, обгоревшие трупы, истлевшее платье, битая рухлядь. Тысячи и десятки тысяч семей, виновных и неповинных, были разорены, перебиты, сожжены и рассеяны.

 

 

ЗАВОЕВАННЫЕ И ЗАВОЕВАТЕЛИ

 

Тяньцзин оживает. В подбитые и обго­ревшие здания на концессиях возвращаются бежавшие европейцы. Уцелевшие магазины снова открывают свои двери и окна. Точно мухоморы после грозы, выросли наскоро сколоченные из циновок и досок или кое-как устроенные в бро­шенных домах — лавочки, кабачки, пивные, в которых торговали сомнительные личности и несомненные проходимцы разных национальностей, говорящие на каких угодно языках, скупающие и продающие какие угодно вещи, неожиданно нахлынувшие и так же быстро и бесследно пропадавшие. Преимущественно это были вездесущие евреи, юркие греки, неунывающие итальянцы, благородные кавказцы, тонконогие индусы, гордые мулаты и пестрые американцы. Над шала­шами появились вывески: «Русский ресторан», «Русская бакалейная и корчма», «International shop», «Deutsche Bierhalle» и т. д.

Тяньцзин пестреет флагами всех союзных наций. Флаги всюду: над домами, где разместились войска, над консульствами, над госпиталями, магазинами, лавками, ресторанами и даже распивочными. Флаг не только указывает каждому иностран­цу, где он может найти своих соотечественников или союзников в этом чужом разноплеменном и вооруженном городе. Флаг покрывает и защищает всякого, кто его выставил. Флаг — святыня и неприкосновенность, так же как и все те, кто находятся под его сенью. Но вместе с тем флаг — это знак принадлежности и под­чинения военному отряду той нации, которой принадлежит флаг, так как теперь в Тяньцзине начальниками и хозяевами положения являются только военные.

Так как вице-король Тяньцзина Юй Лу и все китайские власти и наиболее влиятельные китайцы бежали, то китайский город оставлен на произвол судьбы, без порядка, призора и охраны. Нет ничего удивительного, что в городе сейчас же начался жестокий неудержный и ненасытный грабеж. Грабили не только в домах, поспешно покинутых в последнюю минуту со всем добром китайскими купцами, чиновниками и всякими горожанами, но грабили и в домах, в которых еще жили хозяева. В китайцах не уважали никаких человеческих прав. Установился какой-то странный средневековый взгляд, что с китайцами можно все делать. Их считали за какую-то жалкую тварь, которую можно и даже должно безнаказанно пресле­довать, насиловать и даже можно убивать, если она осмелится сопротивляться. У китайцев отымали все, что им принадлежало: серебро, шелковое платье и все более или менее ценное. Если хозяева не хотели показывать, где у них хранится добро, то им грозили ружьями и позорили их жен и дочерей. К сожалению, гра­били и бесчинствовали представители всех наций. Даже сами китайцы грабили в покинутых фанзах.

В миллионном городе совершенно не было возможности установить хотя ка­кую-либо действительную охрану личности и имущества китайцев. Некоторые иностранные отряды в этом не видели даже никакой необходимости, так как признавали разграбление завоеванного варварского города за правильную во­енную добычу.

Если можно было еще найти некоторое объяснение для образа действий во­енных, хотя при современных понятиях о правах завоевателей и завоеванных такой образ действий не может быть ничем оправдан, то поведение многих тяньцзинских сэров и джентльменов вызывало только одно изумление. Забыв на время свое джентльменство, они с тележками пробирались в китайские кварталы и, по указаниям китайской прислуги, отыскивали запертые и покинутые китай­ские банки и меняльные лавки. Они взламывали двери этих домов и возвраща­лись с тележками, наполненными серебром. Среди этих особенных любителей китайской нумизматики встречались не только мелкие коммерсанты, но даже почтенные директора компаний.

К счастью, подобные обвинения не могут быть взведены на русский отряд, и несколько единичных случаев, возможных и при мирной обстановке, не дают никакого права бросить тенью укора на всех.

Тогда как несколько иностранных команд было размещено в самом завоеванном городе, русский отряд как был, так и остался в лагере в пяти верстах от китайского города, в котором нами были поставлены караулы только для охраны дворца Ли Хун Чжана и импаней, где находились склады продовольствия, огнестрельных припасов и китайской амуниции — все предметы безусловной военной добычи. Наши командиры строго наблюдали за нижними чинами и не позволяли им без надобности отлучаться из лагеря.

Союзники не ограничивались одним разграблением города.

Так как, по их понятиям, китайцы были не полноправные люди, а варвары и кули, т.е. чернорабочие, то с ними поступали как с рабами. Для исполнения всяких черных и тяжелых работ союзники устраивали особого рода охоту или ловлю китайцев. Отряжали команду солдат, которым было приказано наловить китайцев для работы. Солдаты отправлялись и забирали в городе всякого китайца, который имел несчастие попасть им навстречу. Солдаты не спрашивали, желает ли и может ли китаец работать или нет, а забирали столько человек, сколько было приказано. За работу им только давали рис. За побег или малейшие признаки неповиновения или неудовольствия били палками. Так как летом все китайцы обыкновенно одеваются более или менее одинаково в простые бумажные синие костюмы, то солдаты, конечно, захватывали китайцев без всякого разбора: в одну кучу ловили и рабочих, и торговцев, ремесленников, учеников школ, стариков, взрослых и мальчиков, семьи которых с отчаяньем ждали возвращения своих пропавших без вести сыновей, мужей и отцов. Союзники не спрашивали о том, что останется с мирной и порядочной семьей, у которой вдруг отрывали принад­лежавших ей мужчин, они только требовали, чтобы было доставлено такое-то число кули, и очень удивлялись, что русские платили не только рисом, но и день­гами работавшим у них манзам.

Китайцы со слезами рассказывали мне об этой охоте за людьми, которою за­нимались международные отряды.

Только одно обстоятельство можно привести в некоторое извинение такого варварского отношения союзников к мирным китайцам. Когда был взят Тяньцзин, то в очень многих домах были найдены стены с просверленными отверстиями, через которые мирные и немирные китайцы стреляли из своих ружей по концес­сиям и вокзалу. В таких домах находили ружья и кучи патронов. Из окрестных деревень также постоянно стреляли по иностранным отрядам.

Кроме того, бывали случаи, что команды солдат в несколько человек, отправ­ленные в китайские кварталы или соседние деревни за фуражом, навсегда про­падали. Вероятно, они заходили в какие-нибудь очень глухие переулки, попадали к вооруженным китайцам, бесчинствовали у них и были убиты из-за угла.

Но с того часа как Тяньцзин пал и все китайцы вывесили белые флаги в знак покорности, подобная ловля людей, производимая цивилизованными войсками, напоминала дикие расправы давно угасших времен. Я всегда удивлялся, с каким достоинством и как безропотно пойманные китайцы, имевшие иногда самый добропорядочный вид, исполняли взваленную на них непосильную работу.

Хотя союзники поступали так с китайцами, потому что презирали их и счи­тали за варваров и рабов, но я не решаюсь сказать откровенно, кто более достоин названия варваров: те ли китайцы, которые в количестве более 500000 человек, не имея никаких властей, в силу вошедшей в плоть и кровь их давнишней на­родной дисциплины, ни разу не нарушили порядка и не произвели ни одного возмущения в миллионном городе, который отстаивали всеми силами, — или же те цивилизованные иностранцы, которые взламывали двери и окна банков, ма­газинов и ямыней, грабили серебро, врывались в дома, наполненные семьями, отымали у них всякое добро, позорили женщин и, в случае сопротивления, рас­правлялись с китайцами при помощи револьверов и ружей.

Временное правительство, учрежденное в Тяньцзине по почину и стараниями адмирала Алексеева, мало-помалу прекратило эти беспорядки и внесло в этот обездоленный город спокойствие, личную безопасность и правосудие.

 

 

ВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ В ТЯНЬЦЗИНЕ

 

Во время описываемых событий русские не только были главными инициаторами в военных действиях, направленных к защите иностранных концессий и окончившихся снятием осады с Тяньцзина и бегством китайских войск; русские не только восстановили из развалин с ре­кордной скоростью железную дорогу между Тонку и Тяньцзином, благодаря чему все союзные отряды получили возможность быстро, исправно и безопасно до­ставлять свои войска с рейда в Тяньцзин, а впоследствии и до Янцуня,— русские, в лице адмирала Алексеева, сделали почин в установлении временного управления в только что завоеванном Тяньцзине.

Для этой цели адмирал пригласил на совещание командиров всех союзных отрядов.

Вопросу об установлении гражданского управления в Тяньцзине были по­священы два заседания, 3 и 5 июля, на которых присутствовали представители всех иностранных отрядов, а именно: начальник Печилийского отряда генерал Стессель; англичанин генерал Дорвард; японец генерал Фукушима; француз полковник де Пеллако; американец полковник Мид; германец капитан Узедом; австриец лейтенант Индрак и итальянец лейтенант Сириани. Кроме того, при­сутствовал английский капитан Бэйле. Председательствовал вице-адмирал Алексеев. Протоколы заседаний вел И. Я. Коростовец.

На этих двух заседаниях выяснилось, что англичане и германцы желают держаться общего образа действий и привлечь на свою сторону японцев. Фран­цузы безусловно солидарны с русскими. Американцы примыкают к англичанам, а австрийцы и итальянцы, ввиду весьма ограниченного числа присланных ими войск и отсутствия действительных интересов на севере Китая, не играют роли.

Англичане относятся весьма ревниво к доминирующему положению русских в Тяньцзине.

Так, когда на указанных заседаниях русский адмирал предложил, чтобы в инте­ресах дела и единства действий во главе управления китайским Тяньцзином было поставлено одно лицо, с чем вполне согласился и японский генерал Фукушима, англичане нашли такое управление весьма неудобным, из боязни, вероятно, чтобы таким полновластным лицом не был назначен русский. Англичане не согласились ни с проектом назначить 1 председателя с советом из выборных представителей всех 8-ми наций, ни с проектом назначить 1 председателя и 2 вице-председателей, так что вообще было довольно трудно узнать, чего, собственно, желают англичане и могут ли они вообще с чем-нибудь согласиться.

Наконец, когда адмирал предложил назначить трех президентов: русского, англичанина и японца,— англичане, наконец, согласились.

Губернаторами временного управления были избраны и утверждены всеми командирами международных отрядов следующие лица: со стороны России — полковник Вогак; со стороны Японии — начальник японского штаба полковник Аоки; со стороны Англии — командир 1-го Вэйхайвэйского полка подполковник Боуэр. По поручению адмирала Алексеева, полковник Вогак и дипломатический чиновник Коростовец немедленно выработали «Положение об управлении Тяньцзином» — «Reglements Generaux d’Administration pour la ville de Tientsin». Положение было объявлено от имени трех вновь избранных губернаторов и ут­верждено адмиралом Алексеевым и остальными командирами.

Новому управлению было присвоено наименование: «Conseil du Gouvernement Provisoire de la Cite Chinoise de Tientsin».

Главным секретарем управления был назначен американец Дэмби.

Юрисдикция управления была распространена исключительно на китайские кварталы и окрестности Тяньцзина. Иностранные концессии и все, что было занято иностранными военными властями, ведению трех губернаторов не подлежало.

Ближайшими задачами нового правительства было: восстановление порядка и безопасности, принятие санитарных мер, содействие военным властям, охрана брошенного имущества китайского правительства и частных лиц, принятие мер к предупреждению голода среди туземцев.

Совет трех губернаторов имел право издавать необходимые правила; налагать на туземцев подати и взимать все те сборы, которые взыскивало китайское пра­вительство; взять в свою собственность или под свой надзор все казенное или частное имущество, покинутое в Тяньцзине.

Совету трех, кроме полицейских прав, была предоставлена также власть судебная: право налагать на туземцев штрафы, конфисковать их имущество и, в случае необходимости, подвергать виновных ссылке и даже смертной казни.

В августе месяце, по случаю серьезной болезни полковника Вогака, на место русского губернатора был назначен полковник Воронов, которого впоследствии заменил полковник Глинский.

Впоследствии, с увеличением на Печилийском театре войны числа войск ино­странных отрядов, в совет трех губернаторов постепенно вошли и губернаторы от других наций, не имевших до сих пор своих представителей в Тяньцзинском правительстве, именно: от Германии, Франции, Соединенных Штатов и Италии.

Временное правительство сейчас же и энергично принялось за работу: завело прекрасную полицию, ввело правильные налоги и пошлины; расчистило город; расширило улицы; осушило городские болота; углубило и упорядочило реку Пэйхо, а главное — прекратило в городе грабежи и разбои, благодаря чему соб­ственность и жизнь китайцев-горожан получили защиту, а брошенное имущество китайского правительства было спасено на сотни тысяч лан.

Это международное учреждение, с самого начала получившее закваску серьез­ной энергичной и быстрой работы, при условиях взаимного доверия и взаимной поддержки, оказалось настолько живуче, что просуществовало ровно два года. Оно было упразднено летом 1902 года, так как к этому времени в Чжилийской провинции восстановился законный порядок.

В управление Тяньцзином вступили китайские власти, во главе с новым гене­рал-губернатором Юань Ши Каем.

 

РУССКАЯ ЖЕЛЕЖНАЯ ДОРОГА

 

16 июля

 

Я проехал по новой русской военной железной дороге Тяньцзин—Тонку, вос­становленной в две недели 1-м Уссурийским железнодорожным батальоном, при­бывшим из Владивостока. Начальник дороги — командир батальона полковник Келлер. Тяньцзинский вокзал, бывший мишенью китайских батарей в течение месяца, представляет живописную груду развалин, увенчанных русским флагом. Уцелели одни стены, которые покрыты жестокими язвами гранат и огня. Между стенами кучи камней и мусора. Контора станции помещается в уцелевшем «зале И класса», который представляет отдельный домик справа и предназначался только для европейских пассажиров, куда китайцы не имели права входа. Дорога была выстроена англичанами для китайского правительства в 1897 году.

Комендантом станции назначен поручик 11-го полка Филичкин. Его старани­ями вокзал очищен от неимоверного количества мусора и грязи, которыми он был завален. Дебаркадер безукоризнен.

В распоряжении коменданта находится армия косоглазых оборванных манз, числом около 150 человек, которые набраны для работ в соседнем китайском городе и из которых, наверное, добрая половина была боксерами. За работу они полу­чают кров, рис и по 10 коп. в день. Сперва они выводились на работы с конвоем и часто бегали. Теперь же они работают без конвоя и сами просятся на работы, видя, что их не бьют и даже дают им деньги. Старшина получает 60 коп. в день. При нынешнем положении дел — это очень высокая плата.

Поезда отходят исправно в Тонку три раза в день: в 8 часов утра, в 12 часов и в 4 часа дня. В те же часы поезда отходят из Тонку в Тяньцзин и идут 3 часа.

Я был радостно удивлен, когда к дебаркадеру разрушенной китайской станции подкатил паровоз, подбитый пулями, с надписью «Молодец». Таких молодцов я увидел еще трех — «Русский», «Воин» и «Пленник». Последнего я увидел в до­вольно безнадежном состоянии, в нескольких верстах от Тяньцзина. Его котел был разбит гранатами. Корпус и труба испещрены следами осколков и пуль. «Пленник» лежал в самом печальном виде на насыпи.

Когда китайцы засыпали снарядами вокзал, солдаты железнодорожного бата­льона смело вывели из депо 4 паровоза под ожесточенным огнем, направленным на паровозы. Они развели в них пары и преспокойно уехали. Мне рассказывали, что, не обращая никакого внимания на рвавшиеся гранаты, железнодорожники достали белой краски и окрестили эти паровозы русскими именами. Все отли­чившиеся железнодорожные солдаты представлены к Георгию.

По быстроте, с которой эта железная дорога была восстановлена русскими, и по тем опасностям и трудностям, которые им пришлось преодолеть, она может считаться гордостью русского военно железнодорожного дела.

Высочайшим повелением полурота 1-го Уссурийского железнодорожного бата­льона, под командой поручика Грузина, имевшая офицеров Лосьева, Горбачевского и Экгарда и нижних чинов — 154 человека, была отправлена из Владивостока в Тонку для восстановления разрушенной китайцами дороги Тонку—Пекин. Общее начальство над этой полуротой, ротой саперов и телеграфной командой

должен был принять подполковник Подгорецкий. 18 июня отряд инженерного войска прибыл в Таку. 20-го отправился в Тяньцзин и вступил в состав отряда Стесселя и отсюда должен был начать работу.

После рекогносцировки, под сильным ружейным и артиллерийским огнем, станционных путей и зданий, выяснилась возможность воспользоваться па­ровозами и вагонами лишь при условиях риска, так как китайцы беспрерывно обстреливали станцию Тяньцзин и пристрелялись очень хорошо.

Согласно распоряжению генерала Стесселя, подполковник Подгорецкий решил в горячий день 22 июня совершить вывод вагонов с путей и паровозов из депо. Первую задачу он принял на себя, выполнение второй задачи поручил поручику Лосьеву. В прикрытие последнему был назначен взвод под командой подпоручика 10-го полка Яблонского. 2 машиниста, 2 помощника и 2 кочегара должны были приготовить паровоз. В депо гранаты пробивали наружную стену и разрывались, портя паровозы. Надо было производить замену испорченных частей. Осколки гранат то и дело выбивали что-нибудь в паровозе. Все думали лишь о том, чтобы как-нибудь сохранить котел. После 9-часовой работы паровоз был готов. К веду­щему паровозу прицепили холодный паровоз и 4 вагона. Настало затишье.

Лишь только вышел паровоз с тендером и вагонами вперед, послышался оглу­шительный залп из орудий, гранаты посыпались в холодный паровоз и в вагоны с углем. Но так как в переднем паровозе не было паров, то и опасности взрыва не могло быть. Китайцев надули. Выйдя из крепостных ворот, наши отважные машинисты дали свисток с паровоза.

Русские полки приветствовали поезд радостными криками «ура». Передний паровоз, как попорченный, был выкинут, и работали одним паровозом.

Железнодорожники и саперы приложили теперь всю энергию, чтобы при по­мощи завоеванного подвижного состава продвинуться поскорей к Цзюньлянчену.

Разрушение дороги представляло отчаянную картину: шпалы были уничтожены на всем протяжении от станции Тяньцзин на 15 верст к Цзюньлянчену. Достать их было неоткуда, рельсы разболчены, исковерканы, часть уничтожена и разбро­сана по сторонам полотна. Костылей, болтов и подкладок нет нигде. Деревянное строение многих мостов сожжено, а один мост в 24 саж. длины взорван, причем уцелело б каменных устоев не на одинаковой высоте.

Организация работы состояла в следующем: начать работу с двух концов раз­рушения. За неимением шпал, вытаскивать из уцелевших участков дороги шпалы через одну; дорожить каждым костылем; за неимением подкладок пришивать стыки рельс костылями. Отправить в поиски за шпалами в окрестные деревни казаков; шпалы находили в ямах и канавах, покрытых землей на аршин глубины. Отрывали саперы и железнодорожники и нагружали в двуколки, данные Стесселем. При таких условиях, несмотря на 16-часовую работу, в день представлялось возможным укладывать с обоих концов полторы версты; работающих в день было около 200 человек (саперы и железнодорожные).

На рассвете 24 июня были выведены из депо 2 паровоза и 4 вагона подпоручи­ком Экгарда под сильнейшим артиллерийским огнем. С увеличением подвижного состава увеличилась и скорость работ и облегчилась доставка материальной части. Решительный бой 30 июня заставил неприятеля покинуть свои позиции, откуда он поражал убийственным огнем станцию. Станция была в русских руках, и железнодорожники достали, наконец, весь нужный материал для пути и мо­стов, что дало возможность на 10-й день работ закончить укладку на протяжении 16 верст, и 4 дня было употреблено на восстановление железнодорожного моста в 24 саженей длины; брусья на клетки были сплавлены из арсенала по каналу, прежние фермы подняты и поставлены на них. Мост перекинут через впадину,

_где скопляется много воды. Безостановочная работа на мосту дала закончить _эту работу в 4 дня.

Таким образом, 6 июля открыто сквозное движение Тяньцзин — Тонку, кото­рым немедленно стали пользоваться все союзники.

7  июля прибыл начальник дороги полковник Келлер и были даны правила эксплуатации готового участка, назначены служащие по всем службам и пред­ставилась возможность в ежедневном обращении 3 пар поездов для перевозки войск союзников.

Начальник движения дороги был поручик Гросман. Начальник пути — пору­чик Азмидов. Начальник тяги — инженер путей сообщения Корсаков. Начальник станции Тяньцзин — подпоручик Экгард. Начальник станции Тонку — поручик Горбачевский. Комендант той же станции — поручик 10-го полка Хелковский.

Дорога охранялась батальоном 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, посредством застав, выставленных вдоль всего пути.

Полковник Келлер, впоследствии произведенный в генералы, был сам не­утомимый труженик и вдохновлял своих подчиненных к такой же энергичной и быстрой работе. Он благополучно перенес все треволнения и опасности во время военных действий в Печили и трагически погиб спустя полгода, во время пожара в поезде Уссурийской железной дороги, начальником которой он был.

 

РУССКИЙ ГОСПИТАЛЬ В ТОНКУ

 

17 июля

 

Прибыв в Тонку, я направился в полевой за­пасной № 3 госпиталь, находившийся недалеко от станции.

В этот госпиталь привозили на баржах из Тяньцзина раненых русских и фран­цузов. Отсюда русских раненых перевозили на пароходах в Порт-Артур, а фран­цузов — в Тонкин. Самая лучшая организация госпиталей и транспортировка раненых была у русских, и только русские имели промежуточный госпиталь в Тонку.

Госпиталь был расположен частью в каменных китайских домиках, брошенных владельцами, частью в 11-ти парусиновых шатрах. Хотя приходилось приспосо­бляться к китайским домикам, однако доктор Куковеров, назначенный старшим ординатором госпиталя, привел китайские фанзы-домики в такой блестящий вид, что ничего лучшего нельзя было и желать. Комнаты для операций, пере­вязок и хранения инструментов и перевязочных припасов были вычищены, вы­мыты и оклеены белой бумагой. Во всех палатах безупречная чистота и порядок. Раненые и больные лежали на чистых койках, на свежем белье. Хирургические инструменты содержались в безукоризненном порядке. К сожалению, они не­много устарели — все были образца 1848 года, а пули и осколки гранат, которые приходилось извлекать из раненых этими инструментами, доходили до образца

1898    года.

Когда мы с Куковеровым и Анатолиевым, главным врачом госпиталя, осматри­вали все помещения, мы встретили поручика Блонского с забинтованной рукой. Судьба его преследовала. Он был первый офицер международных отрядов, из­раненный боксерскими копьями еще до осады Тяньцзина. Через месяц, когда он уже поправился и вышел из госпиталя, он снова пострадал от тех самых китайцев, язык которых он так старательно и успешно изучал в Тяньцзине.

Выйдя из ворот одного дома по улице Виктории в Тяньцзине, он садился на велосипед, чтобы исполнить поручение полковника Вогака, в распоряжении которого он состоял. Возле него китайская граната ударила в каменную ограду. Осколки полетели во все стороны, разбили велосипед, и один осколок тяжело ранил Блонского в левую руку. Международная тяньцзинская колония, хорошо знавшая Блонского, была весьма огорчена этим известием.

На мой вопрос доктор Куковеров сообщил следующие свои наблюдения над теми ранеными разных национальностей, которые сотнями прошли через его руки:

— По выносливости,— говорил Куковеров,— первое место занимают китайцы, японцы и русские. За ними следуют немцы, французы и другие нации. Все раны можно разделить на ранения пулями, гранатами и обжог фугасами и взрывами.

Пулевые раны иногда показывали удивительные ходы пули. Так, одна пуля по­пала в ногу спавшего и лежавшего на земле стрелка. Пройдя через толщу ноги, туловище и грудь, пуля вышла через плечо. Иногда пуля застревала во рту, про­никала в грудную клетку, череп и мозг. Большинство солдат, получивших такие тяжкие раны, выздоравливали даже с ранениями мозга. Лейтенант Кехли, бывший в отряде Сеймура, был ранен пулей через правую глазницу в мозг. Я ему сделал три операции, во время которых должен был вскрыть его мозговое вещество. Однако Кехли совершенно выздоровел.

Гранатные раны почти всегда были тяжкими и вызывали омертвение и на­гноение. Обожженные газами и покрытые ранами от осколков дерева, песку и камней, часто с переломами костей, невыносимо страдали, но многие из них выживали и выздоравливали. Из операций преобладали: извлечение пуль и гра­натных осколков, отнятия конечностей, выпущение и резекция суставов и сече­ние костей, перевязки сосудов, трепанация черепа, удаление разрушенных глаз. У многих русских раненых после операции быстро поднимался дух и на лицах вновь разливалась бойкая русская беспечность. Не то бывало с иностранцами, которые уныло и безнадежно смотрели на свои ампутированные конечности. Течение пулевых ранений в общем было благоприятно. Раны мягких частей за­живали очень быстро, большею частью без нагноения, причиною чего является малый размер пуль, их большая поступательная сила, безгнилостность и почти немедленное, без потери времени, закрывание ран повязками. Однако опыты на трупах с новыми ружейными пулями заставляли ожидать гораздо более тяжелых последствий. Не менее благоприятно шло течение ранений грудной клетки, плевры и легких. Из случаев, которые я наблюдал, все раненые выздоровели без значи­тельных осложнений. Только двое имели воспаление легких от кровоизлияния. Раны больших суставов, которые я лечил антисептической тамионадой, почти всегда заканчивались полным восстановлением деятельности поврежденных суставов. Мне ни разу не пришлось делать ампутации из-за подобных ранений. Извлечение пуль, чугунных осколков, обломков костей и операции даже на важных областяхтела под прикрытием антисептики и современных методов обыкновенно давали благоприятный исход. При самых неудобных условиях, при каких мне приходилось производить большинство операций, крайне спешно, при походной

обстановке, часто без необходимых инструментов и аппаратов,— результаты по­лучались очень хорошие. Однажды мне пришлось вскрыть легочный мешок для извлечения пули, после чего больной выздоровел совершенно. Я вскрывал ножом суставы для удаления пуль и кусков платья, и затем раненые ходили свободно. Раненый солдат Емельянов, потеряв всю ногу до бедра, через полторы недели встал с постели и пошел с костылем. Даже извлечение пули из живота с ранением кишечника в одном случае кончилось благополучно.

Не то наблюдалось при ранениях осколками гранат. Разрушения мягких частей, мышц и костей были настолько тяжкими, заражение всего организма продуктами омертвения и гноения шло при тропической жаре так быстро, что я очень часто был принужден отнимать конечности, и чем раньше, тем лучше. То же наблюдалось и при ранениях новыми пулями, попадавшими в крепкие кости бедра и плеча, где они почти всегда дробили кость в мелкие кусочки, наподобие разрывных пуль дум-дум. В подобных случаях лечение часто оканчивалось ампутацией. Крупные свинцовые пули из старых китайских ружей давали на месте раны все те неблагоприятные осложнения, которые описывались в прежние войны. Раны, произведенные гранатами и взрывами фугасов, быстро принимали гангренозный вид, и нельзя было долго ждать с операцией, чтобы спасти жизнь раненому. Был случай у французских раненых, отправленных в Тонку по реке Пэйхо. За время пути в их ранах зароились личинки мух и белые черви. Раны имели живой вид. Частые смены повязок не помогали. Мази тоже разлагались. Приходилось напря­женно работать и тоже оперировать. Другой бич при ранах, хотя и значительно реже, был раневой столбняк, происходивший от загрязненной почвы в Китае. Тут и хирургия была бессильна. Самые тяжелые ранения были от взрывов. Мне пришлось оперировать одного француза Лебо, который имел несчастие получить 31 рану с осколками в черепе и по всему телу. Почти с каждой новой перевязкой я находил новые осколки дерева и чугуна.

Однажды я делал трудную операцию перевязки артерии в животе. Раздался сильнейший взрыв. Стекла в окне были разбиты, и осколки посыпались на ране­ного, спавшего под наркозом. Каменный пол в операционной комнате осел. Все мы были в мучительном состоянии, не зная, что случилось, но каждая минута промедления могла погубить раненого. Я докончил перевязку. Хотя и сестры и врачи, присутствовавшие при операции, были охвачены вполне естественным чувством испуга, однако все остались на своих местах и жизнь раненого была спасена. Причина взрыва объяснилась впоследствии: союзники взорвали китай­ский пороховой погреб, бывший около Тонку, не предупредив об этом госпиталя. В нашем госпитале мы никому не отказывали в помощи. Мне приходилось пере­вязывать все национальности, бывшие в Печили. Я перевязывал даже мирных китайцев, попавших на свои же китайские фугасы, которыми минирована вся местность вокруг соседней крепости Бэйтан, еще не взятой союзниками. Много страданий приходится переносить нашим терпеливым и безропотным героям в белых рубашках, и все мы стараемся облегчить их мучения, чем можем. Да, труден путь солдата к Георгию! — сказал в заключение Куковеров.

Ближайшими сотрудницами Куковерова в Тонкуском госпитале были: добро­вольная сестра милосердия графиня Капнист, составившая себе известность своею самоотверженною неутомимою деятельностью, добровольная сестра Юлия, родственница погибшего смертью храбрых в Тяньцзинском сражении 30 июня штабс-капитана Комендантова, и сестра милосердия Красного Креста Ираида Образцова, бывшая старшею сестрою в госпитале.

Образцова принадлежит к числу тех образцовых русских тружениц, скромных, но неутомимых, которых так приятно встречать во всех сферах русской обще­ственной деятельности. Сестра Образцова внесла немалую долю своего личного

труда в дело устройства первой русской колонии в Китае — на Квантуне. Осенью

1899        года она была командирована в Порт-Артур в числе десяти сестер для борь­бы с чумою. Затем была определена в Порт-Артурский военный госпиталь, где ухаживала за дизентерийными больными, когда в Артуре появилась эпидемия дизентерии. Состояла весьма полезным членом Квантунского комитета Красного Креста. Во время военных действий работала в Тонку до сентября месяца, когда она, размещая раненых на пароходе, имела несчастие упасть в трюм и переломила себе ногу в двух местах. Едва оправившись и еще ходя на костылях, она приехала в Порт-Артур, где устраивала новую общину сестер милосердия и офицерский госпиталь. К сожалению, болезнь ноги заставила ее вернуться в Россию для продолжительного лечения. В настоящее время она трудится в одной общине на Кавказе.

Осмотрев палаты, мы пошли в фанзу, которую занимали врачи и сестры. Они разместились в маленьких каморках, единственным убранством которых были складные постели и чемоданы. Жили по-походному. Большой обеденный стол стоял перед фанзою, во дворике, защищенный от солнца циновочным навесом. На столе всегда кипел самовар. Часто бывали гости. Сестрицы разливали чай и угощали вареньем, бисквитами и консервами. Здесь было, так сказать, место собрания русского общества в Тонку.

 

РУССКИЙ УГОЛОК

 

Вечером, когда солнце заходило за вы­жженные им поля гаоляна и чумизы, тонкусцы собирались на пристани Тонку. Весь берег был завален бесчисленными грудами ящиков с патронами, снарядами, консервами, вином, различными колониальными товарами и бочками с пивом и корзинами с бутылками японской содовой воды. Иногда по вечерам играл ор­кестр русской военной музыки. Раздавались звуки «Марсельезы» или казачка, и русские солдаты и матросы, обнявшись с французами, начинали плясать, кто что умел. Иногда дело доходило даже до кадрили.

Хотя кругом были разбросаны белые или желтые китайские домики с чере­пичными или глиняными крышами и повсюду бродили иностранные солдаты и слышалась разноязычная речь, однако чувствовалось, что Тонку на это время — русский уголок.

Русский госпиталь был расположен возле полотна железной дороги, которая была восстановлена русскими. Поезда, битком набитые союзными отрядами и их обозом, уходили в Тяньцзин с русскими машинистами и кондукторами из нижних чинов Уссурийского железнодорожного батальона. Все стрелочники по линии и посты, охранявшие линию, были русские. На всех станциях уже работали русские офицеры, телеграфисты и почтовые чиновники. Комендантом пристани был русский мичман Штер. Возле станции уже устроились русские ресторанчики в лавки с водкой, вином, табаком и консервами. Владельцами их хотя были и не русские, но во всяком случае это были русские подданные само­го юго-восточного типа, примчавшиеся из Порт-Артура и Владивостока, чтобы помочь интендантству своими разнообразными товарами. Однако крутые меры военного начальства, не позволявшего этим расторопным и невинным торговцам винных товаров спаивать солдат, причиняли им много огорчений.

По решению адмиралов союзной эскадры в Таку, комендантом города Тон­ку был назначен младший флагман нашей эскадры, контр-адмирал Веселаго, которому пришлось участвовать уже в третьей войне. Мичманом он плавал в Балтийском море и охранял наши берега от иностранной военной контрабан­ды во время усмирения польского мятежа. Капитан-лейтенантом он принимал участие в устройстве переправы через Дунай и закладывал мины против турок. Контр-адмиралом он плавал в водах Желтого моря и стал участником усмирения боксерского восстания. Из Тонку он отправил несколько международных отрядов для очищения окружающей местности от боксеров.

Его помощником по сухопутной части был полковник Модль, командир 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, охранявший со своим полком Тонку и линию железной дороги. По морской части помощником был германский майор Кирхгоф.

Начальником нашей Тихоокеанской эскадры был вице-адмирал Гильтебрандт, энергично отстаивавший русские интересы в международном совете адмиралов.

В 12 верстах на северо-восток от Тонку, на берегу моря, точно нависшая гро­зовая туча, чернела первоклассная крепость Бэйтан. Мы не трогали китайцев, и китайцы не трогали нас. Адмирал Веселаго вошел в сношения с комендантом крепости генералом Ли и предложил ему сдаться добровольно, так как рано или поздно крепость должна была быть взята союзными силами. Но Ли не соглашал­ся и окружил свою крепость двойною сетью фугасов и пересеченных каналов, в которые напустил воды из моря. Полковник Модль несколько раз выходил на рекогносцировку Бэйтана, но его стрелки каждый раз попадали на фугасы.

По реке Пэйхо взад и вперед ходили пароходы, катера, миноносцы и джонки и ежедневно доставляли с рейда в Тонку новые отряды союзных войск и целые горы боевых припасов.

Его помощником по сухопутной части был полковник Модль, командир 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, охранявший со своим полком Тонку и линию железной дороги. По морской части помощником был германский „айор Кирхгоф.

Начальником нашей Тихоокеанской эскадры был вице-адмирал Гильтебрандт, энергично отстаивавший русские интересы в международном совете адмиралов.

В 12 верстах на северо-восток от Тонку, на берегу моря, точно нависшая гро­зовая туча, чернела первоклассная крепость Бэйтан. Мы не трогали китайцев, и китайцы не трогали нас. Адмирал Веселаго вошел в сношения с комендантом крепости генералом Ли и предложил ему сдаться добровольно, так как рано или поздно крепость должна была быть взята союзными силами. Но Ли не соглашал­ся и окружил свою крепость двойною сетью фугасов и пересеченных каналов,

В которые напустил воды из моря. Полковник Модль несколько раз выходил на рекогносцировку Бэйтана, но его стрелки каждый раз попадали на фугасы.

По реке Пэйхо взад и вперед ходили пароходы, катера, миноносцы и джонки и ежедневно доставляли с рейда в Тонку новые отряды союзных войск и целые горы боевых припасов.

 

КОРРЕСПОНДЕНТЫ В ТЯНЬЦЗИНЕ

 

"My Dear Sir,

Will you take dinner me tonight at 8.30 p.m... Ishould much like to meet you and will endeavour to make you comfortable. Our profession dispenses with the necessity of formula, and consequently I shall not expect you to reply... If you are not particularly busy, trot it about 8 and we will exchange a friendly story...

Very Truly Yours

G. Scott Cranston" *

 

("Дорогой сэр!

Не пообедаете ли вы со мной сегодня в 8.30 вечера... Я буду весьма рад встрече и позабо­чусь о вашем удобстве. Наша профессия чужда формальностей, и, следовательно, я не жду ответа... Если вы не чересчур заняты, придите около 8 и мы сможем дружески побеседовать.

Искренне ваш

Г. Скотт Крэнстон"

(англ.))

 

Так гласила любезная записка, отпечатанная на ремингтоне и присланная мне в один из июльских дней английским корреспондентом Лондонского телеграфного агентства «Central News» Г. Скоттом Крэнстоном, приглашавшим меня на обед к нему, как товарищу по профессии, запросто, без церемоний.

В Тяньцзин к этому времени приехало около 30 корреспондентов разных наций: американцев, прибывших из Манилы с театра Филиппинской войны, англичан и немцев, приехавших из Шанхая. Я был единственный русский корреспондент. Благодаря тому, что я был немедленно командирован из Порт-Артура «Новым Краем», по получении первых тревожных известий, русский корреспондент при­был на место событий раньше всех других иностранных журналистов. Можно очень пожалеть, что ни из Владивостока, ни из Одессы не были сейчас же коман­дированы специальные корреспонденты для описания совершавшихся событий и особенно военных действий русских отрядов, которыми в короткое время и в разных местах Печили было сделано так много, что одного повествователя для всей этой эпопеи было слишком недостаточно.

Из прибывших корреспондентов с наиболее крупным именем был англичанин Генри Сэведж Лэндор, автор известной интересной книги о Тибете, по которому он путешествовал и где провел несколько месяцев в плену у тибетцев. Был хра­брый американец Крист, который специально посвятил себя описанию действий русских войск и очень любил ходить на вылазки с русскими отрядами. Был даже один американский корреспондент — старик, чудак и поэт, одетый как мекси­канский ковбой, с мохнатой бородой и таким же мустангом.

Приехал также подполковник Петр Александр. Артемьев, редактор порт- артурской газеты «Новый Край». Проплавав много лет на судах нашей Тихоокеанской эскадры сначала как строевой офицер, а затем в штабе, в должности флагманского обер-аудитора, около двадцати лет наблюдая Китай, Корею и Японию и наши интересы у берегов Тихого океана, П. А. Артемьев явился самым подходящим лицом для учреждения русской газеты на только что занятом нами Квантуне. Не успели русские устроиться в своей новой колонии, как здесь, благодаря широкой правительственной поддержке и удивительной предприимчивости и неутомимости П. А. Артемьева, уже через год возникли газета, книжный магазин, типография и переплетная. Умение дать газете надлежащий тон и привлечь полезных сотрудников

было причиною того, что в два года «Новый Край» вырос из бюллетеней в шестистолбцовую газету, которая является достойной выразительницей русских интересов в многоязычном и воинственном хоре английских, немецких, француз­ских, китайских и японских газет, во множестве издающихся на Дальнем Востоке.

Пробыв три недели в госпитале, я не видел никого из иностранных корре­спондентов и был рад случаю завязать с ними знакомство. Надев корректный смокинг, приличествующий в мужской компании, и надлежащего тона галстук, я отправился к мистеру Крэнстону, который оказался очень милым молодым, веселым и остроумным англичанином самого здорового краснощекого вида. Общая профессия и бутылка дружеского хереса нас сейчас же сблизили.

Прежде всего business — мы поговорили о делах и сообщили друг другу все по­следние сведения, которые мы имели о положении дел в Тяньцзине. Вооружившись записными книжками, мы обменялись цифрами и данными. Затем я обратился к Крэнстону с вопросом, почему английские газеты обыкновенно полны нападок и всяких несправедливостей по адресу русских. Когда же дело является бесспор­ным фактом, как например, спасение Тяньцзина русским полком, то английская печать отделывается замалчиванием или фразами вроде: «В этом деле, между прочим, принимали участие и русские», тогда как в этом деле русские сделали всё.

— Нам, впрочем, все равно, что о нас пишут в Лондоне или Шанхае,— заметил я,— но это неизменное искажение или замалчивание фактов в отношении русских совершенно непонятно и тем более странно, что в личных отношениях к русским английские журналисты и вообще англичане очень симпатичные люди.

— Не сердитесь на наши газеты,— отвечал Крэнстон,— у нас на все мода. Те­перь в нашей прессе мода бранить русских, и, как бы я лично ни сочувствовал русским, я ничего не в состоянии сделать. Мы должны считаться с духом и вку­сом наших читателей, которые требуют, чтобы всюду в политике и во всяких международных делах первенствовали англичане, и я не могу писать иначе, как в этом направлении. Бывают случаи, что мы посылаем одни корреспонденции, но, пройдя через строгую цензуру редакции, они настолько линяют в печати, что нам остается только смириться и идти по курсу общественного мнения. Все мы европейцы, единогласно признаем, что храбрость и заслуги русских в спасении Тяньцзинских сеттльментов удивительны, огромны и бесспорны, и в этом смысле я послал все телеграммы в Лондон. Что касается вашего адмирала Алексеева, то я полагаю, что в настоящее время, при международно-анархических отношениях, существующих здесь между отрядами разных наций, при взаимном недоверии, соперничестве и даже некоторой боязни друг друга, это единственный человек, который может согласовать интересы и претензии различных отрядов, рассеять недоверие и направить все союзные силы к общей цели — освобождению Пекина, из которого мы имеем самые печальные известия о положении наших посольств, осажденных, бомбардируемых и голодающих.

После обеда, во время которого были провозглашены тосты за журналистов, прессуй за англо-русскую дружбу не только в личных отношениях, но и в политике, присутствовавшие англичане спели свой гимн «God save the Queen» — «Боже, храни королеву». Я с приятным удивлением узнал, что один из англичан, с которыми я познакомился, майор английской службы, был православный. Он рассказал мне, что изучал многие христианские религии и считает православную веру наиболее отвечающей запросам сердца и ума. Поэтому он и принял православие в Лондоне.

Спев свой гимн, англичане пожелали, чтобы я сыграл им на пианино, уце­левшем от гранат, русский национальный гимн. Не отличаясь музыкальными способностями и боясь перепутать клавиши, я все-таки сел за пианино, так как полагал, что ни один русский не может отговариваться неумением спеть или сыграть свой народный гимн, и начал играть «Боже, Царя храни».

Корректные англичане окружили меня и стали хором подпевать русскому гимну.

 

 

ЗАТИШЬЕ

 

После падения Тяньцзина в военных действиях союзников наступило затишье, которое продолжалось ровно три не­дели. Только русские и иногда японцы производили разведки с целью определить расположение китайских войск, которые стали укрепленным лагерем возле го­родка Бэйцан, в 12 верстах от Тяньцзина. Другие союзники почему-то не считали нужным делать рекогносцировки, надеясь, вероятно, на русских и японцев. Ка­заки — верхнеудинцы и читинцы и стрелки разных полков ходили под Бэйцан, делали разведки и тревожили китайцев своим огнем. Происходили перестрелки, но потерь у нас не было.

Раз только едва не потеряли лихого казака Раменского Читинского полка. О его спасении казаки рассказывали следующие подробности:

Дело было ночью. Дивизион читинцев и верхнеудинцев был отправлен на ре­когносцировку Бэйцанских позиций. Три казака этого дивизиона в темноте ночи отбились, заблудились и попали за линию неприятельских аванпостов. Китай­цы заметили всадников, узнали и встретили их огнем. Казаки живо повернули в сторону и дали ходу. Однако под одним из казаков, которого звали Раменским, была убита лошадь. Он ее бросил и сам спрятался в канаву, а товарищи ускакали и прибыв в лагерь, донесли начальству все, как было, а про Раменского доложили, что он, должно быть, убит, так как упал вместе с лошадью и больше не подымался.

Когда китайцы успокоились, Раменский вылез из канавы и стал осторожно пробираться по тому направлению, куда ушли казаки, но снова наткнулся на китайский пикет. Желтомазые солдаты мирно чифанили — ужинали и при свете фонаря весело играли в карты. Ружья были поставлены в сторонке у дерева, над оврагом. Что было делать Раменскому? Уйти он не мог от китайских солдат, так как встал месяц и ярко освещал поле и они бы сейчас заметили казака. «А ну-ка пугну я их!» — подумал Раменский, как кошка подполз к косатым, подобрался к их ружьям, потихоньку стащил их одно за другим в овраг, завопил «ура» что было мочи в казацкой глотке, и выскочил на китайцев с китайским же ружьем. Китайцы до смерти перепугались и кинулись бежать без оглядки. Раменский тоже бросился бежать и по дороге встретил взвод наших стрелков, которые были посланы из арсенала Сику на поиски пропавшего Раменского.

15        июля капитан 10-го полка Ярослав Горский с отрядом смелых охотников из стрелков и казаков ушел куда-то далеко на северо-восток, в какие-то дебри, чтобы забраться китайским войскам в тыл и, когда нужно, пугнуть их. За последнее время в русском отряде не имели о Горском и его отряде никаких известий. Но

Горский был храбрец каких мало. Хотя все и боялись за него, но были уверены, что он и своих не выдаст, и китайцам спуску не даст.

Грохот канонады навсегда затих над Тяньцзином, и боевой дым рассеялся. В русский отряд стали приезжать из Порт-Артура храбрые офицерские дамы, чтобы навестить своих мужей. Это были первые европейские женщины, которые приехали в Тяньцзин через несколько дней после его бомбардировки. Русский лагерь повеселел. Загремели полковые оркестры и зазвенели удалые солдатские песни. Недавние печали, раны и труды были скоро забыты.

Учредив совместно с другими командирами в китайском Тяньцзине временное правительство, адмирал Алексеев со своим штабом уехал обратно в Порт-Артур.

 

 

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

 

ПЕКИН

 

Чжу жучэнь сы.

Когда государь оскорблен — чиновники умирают.

Китайское изречение

 

 

КИТАЙСКАЯ СМУТА

 

Когда комендант фортов Таку полу­чил ультиматум адмиралов о сдаче, то, согласно разрешению или приказанию из Пекина, он не дал адмиралам никакого ответа, но открыл огонь по иностран­ным канонерским лодкам и тем самым первый начал военные действия против союзников.

Можно различно толковать и оправдывать или не оправдывать образ действий китайского коменданта, действовавшего согласно инструкциям из Пекина, но остается несомненным тот факт, что начало военных действий и первый вызов принадлежали китайцам, но не союзным державам в лице их адмиралов. Дальней­шие события показали, что если бы адмиралы вовремя не приняли экстренных мер к тому, чтобы обеспечить свободный вход в Пэйхо, то военные действия были бы значительно затруднены и едва ли бы удалось освободить Тяньцзин и Пекин в два месяца.

7  июня в Пекине на улице был убит китайским солдатом германский посланник фон Кеттелер, отправившийся в Цзунлиямынь для переговоров. Сопровождавший его драгоман Кордес был ранен.

8  июня, через четыре дня после падения Таку, в Пекине был издан указ бог­дыхана, в котором между прочим объявлялось:

«Наши предки пришли помочь нам, и боги ответили на наши моления.

Никогда еще не было такого выражения преданности и любви к отечеству.

Мы объявили войну со слезами на глазах перед гробницами предков. Лучше

сделаем все, что можем, и вступим в борьбу, нежели будем искать средств

самосохранения, которые навлекут на нас вечную немилость. Все наши чиновники, высшие и низшие, имеют одно мнение. Без воззвания собралось несколько тысяч верных солдат. Даже дети взялись за копья в защиту го­сударства. Иностранцы полагаются на свои мудреные планы, мы надеемся на небесное правосудие. Нечего и говорить о правоте нашего дела, но ведь число наших провинций более 20, а в них более 400 миллионов жителей. Нам не трудно будет защитить честь нашего государства».

В заключение указ богдыхана обещал различные щедрые награды всем отли­чившимся в бою, а также тем, кто сделает денежные пожертвования на ведение войны. Сейчас же в китайскую казну потекли богатые пожертвования от знатных мандаринов и именитых купцов.

После каждого боя с иностранцами китайские солдаты и офицеры немедленно получали денежные награды от своего правительства. Когда Тяньцзин был взят, английскому корреспонденту Сэведжу Лэндору удалось найти в брошенном ямыне вице-короля Юй Лу множество расписок китайских военных в получении наградных денег за победы, одержанные над иностранцами.

Так, майор Чэн Го Чунь получил за взятие двух американских пушек 50 лан. Полковник Ван И Цай за две головы американских солдат получил 100 лан. Одному из храбрейших офицеров китайской армии, поручику Ху День Цзя, бывшему в отряде генерала Не, было выдано в разное время много денег: 8 июня, за три дня удачного боя — 3500 лан, 11 июня — 5000 лан, 19 июня — 2500 лан, 20 июня — 10000 лан 16 июня дано генералу Не 60000 лан жалованья для его войск. Наградных выдавалось каждому офицеру обыкновенно по 10 лан и бо­лее, а солдату — по 4—5 и более лан. Особые награды выдавались для саперов, строивших траншеи, для шпионов и т. д. Когда успехи иностранного оружия становились все значительнее и опасность для китайских войск усиливалась, награды также выдавались в усиленном размере.

Особенные награды выдавались вначале и боксерам, которые получали от пра­вительства также боевые припасы и продовольствие. Семье убитого боксера по­лагалось 100 лан вознаграждения, а за раненого — 30. В одной расписке значилось, что вице-королем Юй Лу было отпущено 3550 лан, по приказанию правительства, семьям убитых и раненых боксеров. Накануне взятия Тяньцзина Юй Лу выдал главному предводителю боксеров и добровольцев Чжан Те Чэну — 10000 лан. Это была последняя сумма, записанная в ямыне вице-короля, который бежал со всеми чиновниками в день штурма Тяньцзина.

После того как вышел указ богдыхана от 8 июня, объявивший войну всем ино­странным державам, те китайские губернаторы, которые особенно ненавидели иностранцев, сейчас же начали самое варварское преследование миссионеров и обращенных ими китайцев, живших в их пределах. Особенной жестокостью прославился Юй Сянь, правитель провинции Шаньси, смежной с Чжилийской провинцией.

Снова загорелись светочи христианства. Снова повторились ужасы первых времен апостольской проповеди. Миссионеры, со своими женами и детьми, без­защитные и закинутые на расстоянии 200—300 верст от моря в дебрях Шаньдуна, Шэньси и Шаньси, где они имели свои школы, лечили, учили и приносили много добра китайцам, были замучены озверелой толпой. Их головы были выставлены в китайских кумирнях. Миссионерки были изнасилованы, замучены и обезглав­лены. Их детей мучили и убивали на их глазах. Тела убитых были выброшены за городские ворота. Их школы и госпитали разрушены и сожжены.

Губернатор Юй Сянь приказал привести к нему всех миссионеров, живших в главном городе провинции Тайюаньфу. Когда они были приведены, им было

приказано пасть ниц перед губернатором. Затем два католических епископа и три миссионера были разом обезглавлены. Вслед за ними были казнены остальные мужчины» женщины и дети. Всего по приказанию Юй Сяня было казнено 37 мис­сионеров и 30 обращенных китайцев. Тела их были выброшены и ночью тайком погребены китайцами-христианами, за что было замучено 200 христиан.

Всего было замучено и казнено в течение трех месяцев военных действий 68 протестантских миссионеров, в том числе 28 мужчин, 20 замужних женщин, 20 девиц и 25 детей. В этом списке более всего пострадали американские мис­сионеры. Сколько погибло протестантов-китайцев — в точности совершенно неизвестно, ввиду гибели самих миссионеров, которые вели списки крещеных. Во всяком случае их нужно считать тысячами.

Удостоверено, что за это смутное время было убито 35 католических миссио­неров, среди которых было 5 епископов, 28 священников и 2 сестры милосердия. Замученных и казненных католиков, китайцев насчитывают от 15 до 20 тысяч. Более всего их погибло в Маньчжурии.

Через несколько дней указ богдыхана, объявивший войну всем державам и ис­требление иностранцев, был отменен, и было повелено прекратить преследование миссионеров и их крещеных. В среде пекинского правительства произошел раскол. Одни высшие сановники, как например, бывший посланник в Санкт-Петербурге Сюй Цзин Чэнь, Юань Чан и Цюй Юн И, были на стороне иностранцев и мира. Другие,

преимущественно Маньчжуры, князь Дуань, Юй Сянь, член Верховного совета «Цзюньцзичу» Ган И, член Цзунлиямыня и министерства юстиции Чжао Шу Цяо, генералы Чжун Лу, Дун Фу Сян и Ли Бин Хэн — были против иностранцев и настаивали на необходимости продолжать войну всеми силами, чтобы прогнать вторгшиеся иностранные войска.

Сюй Цзин Чэнь, бывший в России, хорошо знавший иностранцев и силу ев­ропейского оружия, представил горячий доклад богдыханше, в котором предо­стерегал от войны с иностранцами, предсказывая, что эта война кончится для Китая великим несчастьем.

Однако партия князя Дуаня взяла верх. Он и его друзья были уверены в не­победимости китайских войск, вновь обученных и вооруженных новейшими германскими пушками и ружьями. Сюй Цзин Чэнь был оклеветан ими за про­изнесение недостойных и дерзновенных речей и обезглавлен. По их приказанию, посольства в Пекине были осаждены, окружены баррикадами и траншеями, и все кварталы вокруг них выжжены. Было приказано стрелять по посольствам ежедневно и еженощно из ружей и пушек. Генералы Чжун Лу, Дун Фу Сян и Ли Бин Хэн заключили между собою триумвират и поклялись уничтожить всех иностранцев в Пекине.

Одновременно с бывшим посланником Сюй были казнены: Юань Чань — за три представленные им доклада, Цюй Ин И, Ли Шан и Ли Юань, советник мини­стерства финансов, доказывавший, что Китай не в состоянии выдержать войну.

Однако более благоразумные и осторожные члены высшего правительства, при всей своей фанатичной ненависти к иностранцам, понимали, какой ответствен­ности и какому возмездию они подвергают Китай и его династию, если в самом деле было бы совершено возмутительное истребление членов иностранных по­сольств в Пекине. Чтобы, с одной стороны, не допустить этого, а с другой — дать некоторый исход ярости и изуверству боксеров и солдат, охваченных одним чувством мести и ненависти и требовавших уничтожения иностранцев,— было приказано не давать боксерам и солдатам новых опасных ружей и пушек, а во­оружить их старыми ружьями, фальконетами и чугунными орудиями и позволить им исподволь бомбардировать посольства из подобных ружей и пушек, выстрелы которых большею частью давали перелет. Кроме того» солдатам не было разрешено производить общего штурма и нападения на посольства, чего, конечно, не вы­держали бы охранявшие их ничтожные десанты.

В течение всего июня месяца боксерское движение принимало все большие размеры по всему Северо-Востоку Китая, охватило Маньчжурию, и князь бог- дыханской крови Чжуан был назначен главою всех ихэтуанцев. Перед своим домом в Пекине он соорудил жертвенник, вокруг которого производились казни осужденных. Таинственные общины ихэтуанцев, ввиду опасного положения государства, уже теряют свой прежний чудесный облик и превращаются в хра­брые дружины добровольцев, главная задача которых не волшебные заклинания и упражнения, а бой с иностранцами и спасение родины.

В конце июня китайское правительство мобилизует Маньчжурию и издает ряд распоряжений маньчжурским цзянцзюням о том, чтобы они были готовы начать военные действия против России.

Чтобы не допустить иностранных войск до Пекина, китайским генералам, находившимся в Тяньцзине, приказано удерживать иностранные отряды перед этим городом во что бы то ни стало.

Однако, с падением Тяньцзина и отступлением китайских войск к Бэйцану, пекинское правительство увидело, в какой опасности находится их столица, и поспешило заключить перемирие с осажденными посольствами и настойчиво предлагало посланникам выехать из Пекина под конвоем китайских войск.

Не получив соответствующих инструкций от своих правительств и не имея оснований доверять благонадежности китайских войск и искренности предло­жений китайских министров, посланники отказались выехать из Пекина.

Не желая, чтобы события Чжилийской провинции разгорелись во всекитай­ский пожар и вызвали войну 8 держав со всем Китаем, вице-короли южных про­винций, начиная от Шаньдуна, приняли все меры, чтобы порядок и спокойствие в их областях не были нарушены и чтобы иностранные войска не имели никаких поводов войти в их пределы. Всем иностранным консулам ими были присланы успокоительные заверения. В самое тревожное время охрана европейцев в Шан­хае была поручена русскому военному агенту, полковнику Дессино, который сейчас же собрал отряд из десантов и волонтеров и составил план обороны ев­ропейских концессий в Шанхае. Южные вице-короли сдержали свое обещание. Кроме нескольких единичных случаев убийства миссионеров, все время, пока продолжались смуты и военные действия на севере Китая, юг Китая оставался совершенно спокоен и нейтрален и ни войсками, ни оружием, ни деньгами не по­мог ни северу, ни его плененной и разграбленной столице.

Во время описываемых событий китайцы неоднократно уверяли иностран­цев, что в Пекине воцарилось незаконное самозваное правительство, которое узурпаторски захватило власть, вызвало смуты и объявило войну державам. Не может быть сомнения, что китайцы высказывали такое мнение с единственною целью оправдать и обелить события, разразившиеся в Пекине.

Вопрос о законности указанного правительства можно рассматривать исклю­чительно с формальной юридической стороны, а с этой стороны законность ни­сколько не была нарушена и никакой противозаконной узурпации высшей власти в Пекине не последовало. Как и раньше, так и впоследствии, государственными делами управляла вдовствующая богдыханша, а богдыхан по-прежнему оставался в стороне от дел по слабости своего здоровья и по-прежнему все государственные дела вершились его именем. Партия, преданная богдыхану и его реформаторским стремлениям, настолько малочисленна и слаба, что не имеет никакого влияния на дела империи, и действительной повелительницей Срединного государства была и остается по-прежнему вдовствующая богдыханша Ситайхоу.

Лишь только в Пекине стало известно, что Россия и другие державы предпо­лагают послать значительные отряды в возмущенную Чжилийскую провинцию, то для объединения государственных дел в одних руках в такое тревожное вре­мя, декретом богдыхана от 29 мая был назначен государственным канцлером и председателем Цзунлиямыня человек, который считался в те дни наиболее подходящим, решительным и испытанным лицом, преданным престолу,— это был князь Дуань, дядя богдыхана и отец наследника престола.

Через 10 дней последовал указ богдыхана, объявивший войну державам и гоне­ние на иностранцев. Когда правительство сообразило, чем может грозить Китаю этот указ, оно поспешило отменить указ тайными распоряжениями, но, чтобы спасти государство от нашествия иностранных войск, оно продолжало энергично вести военные действия как в Чжили, так и в Маньчжурии всеми средствами и всеми силами. До дня падения Пекина все распоряжения и повеления отно­сительно обороны государства и ведения войны исходили из Верховного совета в Пекине — «Цзюньцзичу», председателем которого был князь Дуань.

Можно осуждать образ действий пекинского правительства и признавать его ошибки и исключительность и незаконность принятых им мер, но нельзя от­рицать, что за все время развития боксерской эпопеи оно оставалось законным центральным китайским правительством, что доказывают факты, а с этими фактами нужно считаться особенно на будущее время, ввиду возможности по­вторения подобного кризиса в Китае.

 

ГОНЦЫ ИЗ ПЕКИНА

 

Заточенные в Пекине посланники и мис­сионеры постоянно пытались посылать в Тяньцзин китайских гонцов, которые с величайшей опасностью для жизни иногда доносили письма, но большая часть их была перехвачена китайскими солдатами и казнена. Все полученные депеши сообщали об отчаянном положении осажденных посольств, о постоянных на­падениях и о необходимости скорейшего освобождения. От русского посланника ни разу не было получено ни одной депеши, и все мы были крайне встревожены относительно судьбы русской колонии в Пекине, о которой не имели никаких известий.

Если посланцу удавалось ускользнуть от китайских войск, кольцом окруживших посольства, то ему было так же трудно пробраться в лагерь союзников в Тяньцзине. Передовые посты не пропускали ни одного китайца, шедшего со стороны Пекина, так как среди таких китайцев попадались шпионы из китайского войска. Таким посланцам приходилось для своей безопасности пробираться ночью, прятаться в канавах и при встрече с иностранными солдатами делать знаки, показывать письма и креститься, чтобы их приняли за христиан.

Самое тяжелое известие было получено 16 июня, когда гонец доставил коро­тенькую записку от директора китайских таможен Роберта Гарта:

«Командиру европейского отряда. Осаждены в Британском посольстве.

Положение отчаянное. Торопитесь. Воскресенье, 4 часов дня.

Р. Гарт».

Гонец объяснил, что это было воскресенье 11 июня (24 нового стиля). Но в это время в распоряжении союзников было всего 13 тысяч человек, с которыми они не решались выступить в поход, тем более что форты Тяньцзина еще не были взяты.

24 июня было получено известие через китайцев, что посольства еще целы. Китайские войска и боксеры в смятении. Боксеры не решаются приближаться к посольствам, так как их чудесная сила разрушена иностранцами. Если только у иностранцев достаточно пищи и оружия, то они могут еще долго держаться.

В русский лагерь однажды был приведен китаец, посланный из Пекина, по его словам, английским посланником с письмом. Ввиду опасности положения, его ночью по веревке спустили с городской стены, для того чтобы он не попался в руки китайцам в городе. Через 5 дней он добрался до передовых китайских войск воз­ле Тяньцзина. Чтобы не быть ими замеченным, он целый день провел в канале, по горло в воде. Ночью он отправился по направлению к городу, но снова наткнулся на китайских солдат и должен был бросить свои сапоги, в которых он спрятал

письмо английского посланника. Китайские солдаты его не тронули. Гонец был захвачен казаками и приведен в лагерь. Он показал, что все европейцы собрались в одном месте, в южной части Пекина. На городской стене поставлены 2 пушки,

1      английская и 1 германская, которые охраняют европейцев. Хотя европейцы и в огромной опасности, так как они окружены войсками князя Дуаня и генерала Дун Фу Сяна, но правительство Дуаня не решается трогать европейцев. Продо­вольствия у европейцев есть на 2 месяца. Гонец указывал, что с южной стороны города существуют в канале старые ворота, через которые европейским войскам будет легче всего войти в Пекин. К сожалению, этому совету тогда не придали должного значения.

16        июля в Тяньцзин было доставлено письмо от английского посланника Клода Макдональда, который писал:

«Британское посольство. Пекин. 4 июля (21 июня) 1900.

Мы окружены китайскими императорскими войсками, которые стре­ляли в нас беспрерывно с 20 (7) июня. Мы отстаиваем следующую линию: Американское посольство и 60 ярдов по южной стене маньчжурского города, Русское посольство, Британское, часть противоположной стороны, охра­няемая японцами, Французское и Германское посольства. Все остальные посольства вне этой линии и таможенные здания сожжены неприятелем, и развалины находятся в его руках. Его баррикады запирают нас со всех сторон. Неприятель предприимчив, но труслив. У него 4 или 5 пушек, одно 1-дюймовое скорострельное орудие, два 3-дюймовых и два 9- и 15-фунтовых, которыми они пользуются большею частью для бомбардировки. Наши по­тери по сегодняшний день: 44 убитых и почти вдвое больше раненых. Мы имеем продовольствия еще недели на две, но уже едим наших лошадей. Если китайцы не усилят своих нападений, то мы можем еще держаться несколь­ко дней — дней 10, но если они выкажут решительность, то не более 4 или

5    дней. Поэтому нельзя терять времени, если необходимо предотвратить страшное избиение.

Китайское правительство, если только таковое существует, ничего не сделало, чтобы чем-либо помочь нам. Мы узнали, что все ворота заняты противником, но он не выдержит артиллерийского штурма. Легкий проход может быть сделан через шлюз-ворота канала, который мимо посольства проходит под южной стеной маньчжурского города.

Клод Макдональд».

В этом письме английского посланника есть чрезвычайно важное указание относительно самого удобного подступа в осажденные посольства. Как это ни странно, но неизвестно почему — англичане не сообщили об этой подробности письма начальнику русского отряда, желая, вероятно, воспользоваться данным указанием в свое время и исключительно в своих целях, что они впоследствии и сделали.

Если бы русские были предупреждены о существовании подобного подступа в посольства, то штурм Пекина принял бы совершенно другой оборот и не вызвал бы стольких потерь в русском отряде.

18 июля в Тяньцзин пробрался гонец, посланный японским посольством из Пекина 10 июля и пробывший 4 дня в плену у китайских солдат. Когда он пробирался через ворота вышеуказанного канала, он был схвачен солдатами, но успел проглотить листок врученного ему письма. Он рассказал следующее. Через несколько дней после перемирия между посольствами и нападавшими китайскими солдатами, генерал Дун Фу Сян издал строгий приказ, чтобы ни­какие съестные припасы не доставлялись посольствам. Перемирие было начато китайцами с целью выиграть время. Из Пекина ушли в Бэйцан войска генерала Дун Фу Сяна, назначение которых — препятствовать дальнейшему движению иностранных войск на Пекин. Ожидаются подкрепления с юга. По слухам, генерал Сун и вице-король Юй Лу представили богдыхану доклад, в котором настаивают на необходимости отбить обратно форты с помощью войск генерала Юань Ши Кая, Ли Бин Хэна и южных вице-королей. В этом смысле был издан соответству­ющий указ богдыхана в 29-й день 6-й луны (12 июля).

 

ПРИЕЗД ГЕНЕРАЛА ЛИНЕВИЧА

 

21 июля

 

Генерал-лейтенант Николай Петрович Лине­вич, командир 1-го Сибирского Армейского корпуса, Высочайше назначенный начальником Печилийского отряда, приехал в Тяньцзин 18 июля. Вместе с ним приехал его штаб и начальник штаба генерал-майор Василевский.

Старый боевой и славный кавказец, генерал Линевич, уже давно занес свое имя в русскую военную историю. По окончании Черниговской губернской гим­назии, он поступил на военную службу в 1855 году в бывший запасной батальон Севского пехотного полка. В 1859—1864 годах молодой Линевич участвовал в Кавказской войне, дрался в Чечне и Дагестане и за отличие в делах с горцами был произведен в офицеры и получил первые боевые ордена. В 1877—1878 годах он дрался с турками, был в составе войск Карского и Кабулетского отрядов, нападал на турецкую батарею под фортом Мухлисо, был на разведке среди Ан­дижанских высот и в кавалерийском деле у горы Большие Ягны, отражал турок на Муха-Эстатской позиции и, атакуя турок на Цихис-Дзирских, высотах был ранен одной пулей в руку, двумя пулями в ногу и контужен в бок. В эту войну он получил орден Св. Георгия 4-й степени. Сперва он командовал 2-м Кавказским стрелковым батальоном, затем 84 пехотным Ширванским полком, 2-й Закаспий­ской стрелковой бригадой, в 1891-м произведен в генерал-майоры, в 1895-м на­значен командующим войсками Южно-Уссурийского отдела, а затем командиром Сибирского Армейского корпуса.

По прибытии в Тяньцзин нового начальника русского отряда, ему сейчас же представились все командиры международных отрядов, которые отнеслись с должным вниманием и уважением к авторитету и военной опытности русского генерала. На третий день после своего прибытия генерал Линевич вместе с генера­лами Стесселем и Василевским объезжал наши позиции и производил рекогнос­цировку передовых китайских позиций возле Бэйцана, в 8 верстах от Тяньцзина. С приездом генерала Линевича старшим в чине среди других командиров стал русский генерал, следующим за ним по старшинству был начальник японского отряда генерал-лейтенант Ямагучи, известный деятель последней японо-китай­ской войны.

Еще до приезда генерала Линевича, командирами неоднократно обсуждался вопрос о необходимости безотлагательно приступить к походу на Пекин, ввиду угрожающих известий о положении посланников. Однако мнения военачальни­ков расходились относительно цифры войск, необходимых для этой цели. Одни

полагали, что достаточно 20—25 тысяч солдат. Другие находили, что не менее 40 тысяч человек должны быть налицо, для того чтобы китайские войска были рассеяны и связь между Таку, Тяньцзи­ном и Пекином могла считаться обезли­ченной. Третьи советовали переждать периода дождей, который должен был наступить в конце лета и мог не только затруднить движение войск, но даже совершенно прервать всякое сообщение с Пекином на несколько недель. Японцы были готовы немедленно отправить на театр военных действий 30 тысяч своих войск, но не решались на такую меру, опасаясь неудовольствия со стороны России, Франции и Германии, кото­рые не могли, конечно, желать, чтобы международное дело освобождения посланников и прекращения китайского пожара было сделано одними японски­ми руками, хотя Англия и Америка поддерживали намерение Японии.

Русские советовали только одно — не торопиться. Несколько раз англичане, американцы и японцы заявляли русским, что они должны немедленно выступить в поход, и приглашали русских присоединиться к их отрядам. Русские считали такое выступление преждевременным и отказывались. Союзники, по-видимому, не решались двинуться вперед без русских — и поход откладывался. Наконец, раз англичане известили генерала Стесселя, что они безотлагательно выступают «завтра». Генерал Стессель ответил, что желает им «счастливого пути и всякого успеха», но присоединиться к ним не может, так как не имеет приказаний от сво­его начальства. Союзники очень рассердились, отложили экспедицию сперва на «послезавтра», а затем и совсем на неопределенное время.

21 июля генерал Линевич пригласил союзных командиров на военный совет. Присутствовали все командиры и начальники их штабов. Председательствовал Линевич. На этом совещании, которое продолжалось несколько часов, было решено, по особенному настоянию генерала Ямагучи, на другой день ночью ата­ковать соединенными силами Бэйцан, в котором укрепились китайские войска. Русские, французы, немцы, итальянцы и австрийцы двинутся с правого фланга, а японцы, англичане и американцы — с левого. Предположено окружить Бэй­цан со всех сторон. Атакующие силы составят отряд в 15 тысяч человек. 6 тысяч интернациональных войск, под общим начальством полковника Анисимова, остаются в Тяньцзине для охраны города, ввиду возможного нападения со стороны вновь прибывающих китайских войск, недавно высланных, по слухам, из южных провинций.

 

В ПОХОД НА ПЕКИН

 

22 июля

 

В день Тезоименитства Государыни Императри­цы Марии Феодоровны, 22 июля, русский отряд, совместно с отрядами союзных наций, двинулся против китайского лагеря Бэйцан, чем было положено начало похода на Пекин.

На улицах Тяньцзина шум и движение. Загремели огромные неуклюжие американские фуры, запряженные четверкою рослых жирных мулов и живо на­помнившие американские прерии, романы Майн-Рида и его героев. Замелькали маленькие и чистенькие остроглазые японские кавалеристы на маленьких весе­лых вороных жеребцах. Застучали легкие скорострельные пушки франтовских и воинственных англичан в желтых шлемах и желтых тропических костюмах. Затопотали своими крепкими копытами тонкинские мулы, перевозившие на своих хребтах легкую горную батарею красивых и добродушных французов, одетых в синие шлемы и синие костюмы. Замаршировали всегда парадные, вы­муштрованные и краснощекие германцы в круглых серых шлемах и широких блузах цвета китайских песков. Ржали, кричали и ревели лошади, мулы и ослы. Потащились грязные обозы, наполненные всяким скарбом, но только не огне­стрельными припасами, тощих и голодных чернокожих индийцев, в цветных чалмах, песочных блузах и шароварах, с серыми лентами, обвивающими ноги, и в черных кожаных башмаках.

Гневное Небо-Тен было умилостивлено неисчислимыми и неисчерпаемыми потоками пролитой китайской и заморской крови и само пролило наконец первые тяжелые капли небесной влаги. Весь день и всю ночь шумел крепкий и упорный южный дождь и заливал лужами пыльные улицы Тяньцзина, дороги и изнемогавшие от засухи поля. В ответ на смертоносные раскаты еще недавно гремевших стальных орудий откликнулся небесный гром. Тяжело перекатыва­ясь от одного небосвода до другого, он точно негодовал и смеялся над жалкими потугами людей подражать его царственным правам и потрясал тучи и землю своим победным грохотом.

Но, видно, еще мало было пролито крови. Сквозь шум ливня и среди торже­ствующих ударов грома было слышно, как тысячи людей шли в поход, тысячи ног топтали грязь, подковы коней разбрызгивали лужи, ружья и сабли бряцали, колеса орудий и телег скрипели, погонщики кричали, мулы и ослы ревели.

Так как общее наступление всех союзных колонн должно было последовать с рас­светом, а до места было не более 12 верст, то я еще располагал временем и ночью, сидя в гостинице «Astor-House», писал корреспонденцию о последних событиях.

Около 2 часов ночи, задолго до рассвета, послышались отдаленные раскаты выстрелов. Видно, снова началось кровопролитие.

Я бросил писать и поспешил уложить на дорогу мой самый упрощенный корреспондентский багаж, т. е. ничего, кроме записной книжки с карандашом, засунутой в карман, и бутылки красного вина, уложенной в седло. Тут я вспомнил

о  револьвере, который был мне любезно подарен мичманом З. и ровно два месяца, забытый, мирно лежал на дне чемодана. Я живо разыскал оружие, которое могло быть весьма полезным, так как мне предстояло ехать одному, в темноте, по неиз­вестным дорогам. Я начал храбро заряжать револьвер, но... несмотря на все мои усилия, пули не имели никакого намерения держаться в барабане. Пули и револьвер оказались разных калибров. Окончательно убедившись, что мне не судьба носить оружие, я отправил револьвер обратно в чемодан, и, вооружившись для обороны если не от боксеров, то от комаров, хорошим плетеным хлыстом, похищенным мною из одной китайской кавалерийской импани, я вскочил на лошадь, которую когда-то купил у китайца-христианина и потерял ее во время своей болезни. Наши всеведущие и вездесущие казаки разыскали эту лошадь и объездили.

Меня постигла новая неудача. Лишь только я выехал из ворот гостиницы, лошадь пробежала несколько шагов и сейчас же основательно и с чувством так заиграла задними ногами, что я, недолго думая, очутился в луже.

Меня не столько испугала участь моего белого тропического костюма, который приобрел весьма странный вид, точно был разрисован смелой кистью импрес­сиониста или декадента. Меня больше встревожило будущее бутылки красного вина, находившейся в седле. В походе вино — незаменимое питье и с ним можно пить даже воду из Пэйхо. Я снова поймал лошадь, снова влез на нее и снова по­летел на землю. При каждой моей попытке взобраться на седло, лошадь начинала играть задними ногами и выказывать самые враждебные намерения. К моей величайшей досаде, лошадь не только не убежала совсем, чтобы оставить меня по крайней мере в покое, но продолжала ходить возле дороги. Была ли эта лошадь настроена боксерами и потому ненавидела всех иностранцев, или она слушалась только русских казаков, которые на ней ездили, или, быть может, она не терпела только одних журналистов и корреспондентов, но она решительно отказалась меня возить, и я был принужден отвести ее обратно в конюшню и взять другого коня.

Я был в отчаянии и боялся, что, благодаря капризу моего четвероногого врага, я не успею нагнать нашего отряда и не увижу самого интересного момента боя.

Проехав через мирно спавший Тяньцзин и обогнув разрушенные и сожженные деревни перед вокзалом, с валявшимися прогнившими трупами китайцев,

я пересек опустошенные поля, на которых два последних месяца бились между­народные отряды желтого, красного и белого племени. Дрались здесь китайцы и японцы, маньчжуры, чжунгары и монголы, буряты, татары, английские индусы, бенгалы, пенджабы, сикхи, гуркасы, раджипуты, французские аннамиты, малай­цы, американцы, евреи, англичане, германцы, австрийцы, итальянцы, французы, австрийские чехи, словаки, поляки и русские.

На самых мирных землепашцев и торговцев, двести лет ни на кого не нападавших и ненавидевших войну, ополчились племена Азии, Европы и Америки. На желтых китайцев пошли войною единоплеменные и единоверные им желтолицые японцы. Приплыли посланные англичанами индусы, разделенные от китайцев величайшими горами и равнинами и давно не враждовавшие с ними.

Перепутались не только племена, но и веры. В обоих воюющих лагерях были конфуцианцы, буддисты, магометане и шаманы. Заодно с христианами шли брамины и язычники. На стороне европейцев были китайцы-христиане и целый китайский полк, привезенный англичанами из Вэйхайвэя. С другой стороны, у китайцев было европейское оружие и они дрались по правилам европейского военного искусства, которому их обучили европейцы-инструктора.

Это было такое странное и роковое смешение людей и понятий, что спуталось даже представление о смысле и цели всей этой войны.

И китайцы и союзники дрались друг с другом ради одной и той же цели и одними и теми же средствами — «на пользу Китая». Первые отстаивали честь и свободу Китая. Вторые шли устанавливать в нем порядок и освободить посланников. Но было ли от этого Китаю легче?

Впервые в истории человечества, на берегах Тихого океана сошлись для кро­вавого спора разные племена Азии, Европы и Америки. Если война разъединяет и ссорит народы, то она же собирает, связывает и даже сближает враждующие племена. Духовная сила и ширина каждого народа и отдельного человека полнее и глубже всего познаются в пору испытаний. Пестрые разноязычные и разноверные отряды, собравшиеся на Печилийских полях, и под огнем и во время мира имели много случаев приглядеться и привыкнуть друг к другу, заметить, кто в чем си­лен и слаб, и потом дома на родине рассказать все то, что они видели и слышали.

В 1860 году Китай имел столкновение с двумя державами — Англией и Фран­цией. Через 35 лет он воевал с Японией. Через 40 лет ему пришлось вступить в борьбу уже с восемью державами.

Не есть ли китайская распря 1900 года предзнаменование грядущей великой борьбы, которая разразится в неотдаленном будущем на Китайской равнине между разными народами Европы, Азии и Америки, для дележа берегов Тихого океана?

 

БЭЙЦАН

 

23 июля

 

Все утро с севера, со стороны Бэйцанских по­зиций, доносились то протяжные и воющие, то гулкие и трещавшие раскаты отдаленной пальбы. Слышно было, как звуки передвигались к северу и то засты­вали, то гремели еще ожесточеннее, и по ним можно было судить, что отважные японцы, бывшие в авангарде союзников, завязали горячий бой, не щадили ни китайцев, ни своих снарядов, ни себя и разбивали врага наголову. Но и китайцы не щадили японцев, и их ответные выстрелы не переставая грохотали во всех концах Бэйцанского лагеря.

Я знал, что Бэйцан был расположен в 12 верстах от Тяньцзина по железной дороге, и поехал вдоль полотна отыскивать наши войска. Дождь прекратился еще ночью, тучи рассеялись, взошло солнце и засеребрило на свежеумытых травах, цветах и деревьях еще не опавшие живительные капли дождя.

По полученным донесениям, китайский укрепленный лагерь был сооружен между городком Бэйцан, лежащим на левом берегу Пэйхо, и полотном железной дороги, ведущей к Пекину.

Согласно диспозиции боя, 6500 японцев, 1800 англо-индийцев и 1000 аме­риканцев, со своими орудиями, должны были наступать на лагерь со стороны Пэйхо — с запада. Русские полки: 9-й, 10-й, 1-й батальон 12-го полка и 2 сотни верхнеудинцев и читинцев, 2 роты германской морской пехоты, полтора батальона французских колониальных войск, полроты австрийских моряков и полроты итальянских и 2 французские горные батареи, под общим начальством генерала Стесселя, обходили с востока и должны были атаковать со стороны железной дороги. В центре, вдоль полотна железной дороги, двигались для демонстрации 2 русские батареи, 1 французская полевая батарея и 2 роты 2-го полка, под общим командованием полковника Келлера. Всего шло на Бэйцан около 15000 человек.

По разрыхленным дождем вязким дорогам, среди полей гаоляна, среди мирных огородов и красивых рощиц показались белые рубахи русских, синие куртки французов, песочные блузы немцев и матросские голландки австрийцев и ита­льянцев. Колыхаясь и сверкая, двигались ружья — целый стальной лес. Сверкали штыки, сабли, пушки, и слышался многотысячный топот человеческих и лоша­диных и мулиных ног. Разноплеменное войско двигалось тихо, молча — точно по китайским полям медленно пробирался великолепный исполинский удав, извивавшийся и игравший на солнце своей блестящей чешуей. Это был отряд генерала Стесселя, который шел обратно с поля сражения в полном порядке, в то время как канонада еще бушевала над Бэйцаном. Что случилось?

Офицеры рассказали, что весь отряд генерала Стесселя накануне вечером собрался за Лутайским каналом и стал биваком. Ночь провели под жестоким проливным дождем, в грязи и вымокли как рыбы. На рассвете вся равнина, по ко­торой должен был идти отряд, оказалась залита водою. Чтобы воспрепятствовать движению иностранного войска, умные китайцы заблаговременно провели рвы, устроили шлюзы и сумели за одну ночь так наводнить всю местность, что она обратилась в озеро, которое не было никакой возможности пройти: воды было по грудь. Не рассчитывая на свою храбрость, изобретательные китайцы при­думали обороняться с помощью природы. Генерал Стессель решил отступить и обходным движением присоединиться со всем своим отрядом к японцам, которые уже штурмовали Бэйцан.

Я поскакал дальше вдоль железнодорожной насыпи в погоню за демонстра­тивной колонной полковника Келлера. Позади остался Лутайский канал и 1-й

железнодорожный мост, который русские взяли с такими усилиями 30 июня, затем 2-й мост и 3-й, возле которого 4 июня были освобождены наши саперы и где я впервые увидел бой и познакомился сам с китайской шрапнелью. Перед этим мостом стоял паровоз, несколько вагонов со шпалами и рельсами и сол­даты Уссурийского железнодорожного батальона исправляли полотно.

— Что вы здесь делаете в виду непри­ятеля? — спросил я знакомого офицера.

— Чиним путь.

— Да ведь китайцы могут видеть вас и ваш поезд из своего лагеря.

— Не наше дело. Полковник Келлер, наш командир, приказал нам чинить путь по пятам русского отряда — мы и чиним. Это нам не впервые. Уже верст на 6 от Тяньцзина мы восстановили дорогу.

У 4-го моста, в поле, прикрытые вы­сокой кукурузой и гаоляном, чернели зарядные ящики, лошади и люди. За ними перед свеженасыпанными окопами стояло рядом 16 русских пушек 2-й и 3-й батарей и 6 французских. Под тропическим дождем, в глубокой темноте, русские и французские артиллеристы под общим начальством подполковника Мейстера, с величайшим трудом протащили орудия по размытым дорогам, по рытвинам и болотам, окопались и с утра начали бомбардировать левый фланг китайцев. При батареях был десант наших моряков, под командою лейтенанта Родионова. Не стесняясь тем, что в его распоряжении была только горсточка людей, лейтенант Родионов храбро обстреливал китайцев. Я не знаю, какой урон от этого десанта понес китайский лагерь, но рад сообщить, что в десанте Родионова никаких по­терь не было.

Французы и русские действовали дружно, и их ядра производили смятение в противолежащем лагере, который тянулся длинной цепью желтых песчаных окопов. Мелинитовые бомбы французов, разорвавшись в лагере, подымали чер­ные столбы дыма и песку, разбивали окопы и разбрасывали палатки. Без бинокля                               ,

было видно, как китайские солдаты в отчаянии бегали по лагерю и постепенно исчезали. Их знамена пропадали. Уходя, китайцы пробовали отстреливаться,

и несколько гранат упало возле наших зарядных ящиков. К полудню по всем фронтам пальба замолкла. Китайский лагерь опустел. Бэйцан был взят.

Главная заслуга во взятии Бэйцана принадлежала японцам. Хотя общая атака союзников, по соглашению командиров, должна была начаться с рассветом, однако японцы начали штурмовать Бэйцан еще ночью и, конечно, приняли и перенесли первый огонь и всю тяжесть боя. Японцы с такой стремительностью и отвагой брали одни китайские окопы за другими, что ворвались в самый центр лагеря и ввязались в кровопролитный рукопашный бой. Сцепившись со своими не­давними единокровными врагами, китайцы оказали геройское сопротивление и не легко отдали свой лагерь. Эта жестокая сеча решила дело, но дорого стоила японцам. В то время как у других союзников не было никаких потерь, у японцев были убиты: 1 офицер и 41 солдат, ранены: 12 офицеров и 234 солдата, 8 человек пропало без вести.

И впоследствии японцы не щадили своих солдат и первые рвались в бой, не вы­жидая союзников, не желая действовать по выработанному плану и не боясь тех потерь, которые они несли. Трудно объяснить такой образ действий. Искали ли японцы военной славы, желая доказать на международном состязании свою

храбрость и силу и право название великой державы, желали ли они присвоить себе первенствующую честь уничтожения китайской армии и освобождения Пекина и на основании этого выговорить себе известные выгоды при заключении мира, или же они просто хотели первыми захватить богатые китайские обозы, нагру­женные серебром, раньше, чем это успеют сделать союзники,— на эти вопросы могут ответить знатоки японцев.

За все время Печилийской кампании 1900 года, от осады Тяньцзина и до штурма Пекина, главными действующими силами, которые вынесли на себе всю тяжесть международной экспедиции, которым принадлежали почин и направление во­енных действий и от боевых качеств которых зависел исход экспедиции,— были русские и японцы. Но способ ведения наступления и боя был весьма различен у обоих союзников, хотя и русские и японцы видели в войне свое прирожденное национальное искусство. Если судить по Печилийской экспедиции, то из совре­менных наций нужно считать самыми воинственными, знающими и любящими военное дело — русских, германцев и японцев.

Французские офицеры сами говорили, что их колониальные войска принад­лежат по своему составу к числу их слабейших войск и поэтому особенными боевыми качествами не могли отличаться. Зато их артиллерия выше всяких по­хвал. Германцы, которых было всего две роты, и по улицам Тяньцзина и на поле сражения ходили как на параде, и русские офицеры единогласно отзывались о них, как о прекрасных боевых товарищах, стойких и неустрашимых. Свободолюбивые американцы хотя безусловно и были храбры, но не признавали ни дисциплины, ни стратегии, ни тактики и шли на штурм Тяньцзина так беззаботно, точно они отправлялись на охоту за китайцами, а не на серьезный бой. И в этом же сражении заатлантические солдаты показали, что они могут драться хорошо только тогда, когда это им будет удобно и легко. Англичане очень красиво носили военную форму, щеголяли своими доспехами и весьма важно и храбро выступали, но на военное дело они смотрели как на спорт, который из всех излюбленных ими спортов был им, по-видимому, менее всего известен и интересен. Английские стрелки и артиллеристы мужественно держались под огнем, но те несчастные отряды тощих тонконогих и худосочных сипаев, не умевших и боявшихся стре­лять, которых англичане навезли из Индии, нельзя, конечно, считать за войска.

Когда при штурме Бэйцана японский генерал Фукушима просил англичан вы­слать бенгальских улан на подмогу японской коннице, эти уланы так и не явились на помощь, о чем свидетельствует также английский корреспондент Лэндор. Он также подтверждает, что при наступлении на Бэйцан американцы совершенно непонятным образом потеряли дорогу и никакие могли найти Бэйцана. Поэтому они не принимали никакого участия в сражении и явились в Бэйцан, когда дело было уже кончено.

Зато японцы рвались в бой как тигры. Свои атаки они предпочитали делать глубокой ночью и любили быстроту и натиск, стремясь в самую огненную сечу, напролом, врываясь в самую середину неприятельской позиции, где они устраивали кровавую резню. Они были весьма отважны и стремительны, но им недоставало той выдержки, того спокойствия и обдуманности, которыми отличаются русские. Они шли целым отрядом разбивать противника прямо в лоб, без обходных и де­монстративных движений,— не ослабляя противника предварительно артилле­рийским огнем и не выжидая спокойно результатов боя, что всегда делали более хладнокровные русские. Зато у японцев был всегда максимум потерь, тогда как русские достигали тех же результатов при минимуме раненых и убитых.

Боевые действия по всем правилам военного искусства, изученного веками, вели только русские, достойные потомки великого учителя всех армий — Суво­рова, провозгласившего не только быстроту и натиск, но также глазомер, которым пренебрегали японцы.

 

В ЗАХВАЧЕННОМ ЛАГЕРЕ

 

Когда еще продолжалась пальба между нашей артиллерией и левым флангом китайцев, далеко впереди, возле китайского лагеря, над 5-м железнодорожным мостом блеснул чей-то флаг. Чей он? русский, китайский или союзников? мы впились в бинокли, которые показали на флаге три полоски: белую, синюю и красную. Слава Богу — наш!

Немедленно было приказано прекратить пальбу по линии железной дороги, на которой вспыхнуло несколько фугасных взрывов и взлетели черные столбы дыма.

Поле кончилось, и вся местность была залита водою, напущенною китайцами из канала. По этой безграничной топи вела единственная сухая нить — насыпь железной дороги. Собственно, это была насыпь одного камня и щебня. Шпалы были давно сожжены и раскиданы боксерами, а рельсы кое где валялись вдоль пути. Конь с трудом ступал по острым камням. Вдоль насыпи тянулись электри­ческие провода фугасов, которыми китайцы минировали дорогу.

У 5-го моста оказался полковник Модль, командир 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, с двумя ротами своего полка. Модль со своими стрелками пробрался вдоль минированного полотна железной дороги и обрезал провода заложенных фугасов. Китайцы успели взорвать несколько фугасов, но не рассчи­тали расстояния, благодаря чему отряд стрелков не пострадал, Модль захватил две гальванические батареи, поставленные у 5-го моста, и водрузил над мостом русский флаг, на крайнем левом фланге китайцев, которые бежали еще дальше на север, вдоль железной дороги.

Китайский лагерь представлял грандиозное саперное сооружение. Это был тройной ряд траншей и окопов, тянувшихся на несколько верст и расположенных в 500 шагах один позади другого. Всюду были разбиты циновочные и холщовые палатки, в которые мы сейчас же забрались, чтобы спастись от жгучих лучей солнца и мучительного блеска этой бесплодной песчаной пустыни. Возле палаток валялись ружья и ящики с патронами. Орудия были увезены. Китайцы сделали все, что могли: возвели сильные и сложные траншеи, наводнили местность, мини­ровали железную дорогу и геройски отбивались всю ночь и утро. Их трупы всюду попадались в лагере. Но со времени падения Тяньцзина счастье им изменило.

Начальник Печилийского отряда генерал Линевич, осматривая взятый лагерь, приехал на левый фланг со своим штабом. Вслед за ним диким галопом прискакал эскадрон черномазых бенгальских улан в чалмах, с пиками, ружьями и саблями, на красивых австралийских лошадях. Когда сражение давно было окончено и ки­тайцы были далеко, они спохватились и решили преследовать китайцев по пятам. Их офицеры были крайне удивлены, когда узнали, что в этом месте китайцев нет,

а есть начальник русского отряда со своим штабом, а эта местность уже давно под русским флагом. Бенгалы, однако, не смутились и с неослабевающим геройством и тем же диким галопом, точно гунны, полетели дальше искать китайцев.

Тут случилась маленькая неприятность. С той стороны, с которой менее всего следовало бы ожидать,— со стороны союзников, грянула одна граната и другая, и, прошумев над местом, где собрался Линевич и наши офицеры, гранаты по­летели вдогонку за бенгалами и упали в воду, всплеснув столбы брызг. Храбрые бенгалы были весьма смущены и, решив, что это место нечисто, помчались еще дальше за китайцами.

Генерал Линевич был крайне недоволен и приказал послать казаков сообщить союзникам, чтобы они больше не стреляли, так как бой кончен и китайцев больше нигде нет.

Отважные бенгалы прискакали к 6-му мосту и услышали выстрелы по ту сторону железнодорожного полотна, в роще. Ура! наконец китайцы найдены! Бенгалы остановились. Англичанин-офицер приказал стрелять по роще. Из ку­стов выскочили солдаты в белых рубахах и начали размахивать белыми шапками и что-то кричать. Умный англичанин приказал бенгалам стрелять еще раз. Вдруг из-за кустов раздался такой дружный залп, что несколько раненых бенгалов сейчас же свалилось с лошадей. Нет! так китайцы не стреляют. Это свои. Англичанин приказал прекратить стрельбу и поехал навстречу. Это были русские.

Из рощи вышел капитан Ярослав Горский с ротою охотников. Целую неделю Горский с охотниками блуждал в тылу Бэйцанских позиций в 20 верстах от Тянь­цзина, питался чем Бог послал, перестреливался с китайскими боксерами, занял три деревни — Исиньфу, Сяодянь и Магода, 6-й мост и пробирался к 7-му, обстре­ливая 6000 китайцев, бежавших от Бэйцана. Китайцы были, по-видимому, так испуганы появлением противника в тылу Бэйцана, что не решились его атаковать.

Бенгалы обстреляли Горского гораздо серьезнее. Один унтер-офицер был ранен тяжело, 5 стрелков легко. Англичанин-офицер был крайне сконфужен и,

поздоровавшись с Горским, стал извиняться за несчастное недоразумение. Горский, с своей стороны, извинялся, что был вынужден дать залп по бенгалам, так как, несмотря на знаки и крики, которые подавали его стрелки, бенгалы продолжали стрелять. Английский офицер выразил желание увидеть раненого унтер-офицера. Англичанин пожал руку солдату и дал ему выпить виски из своей фляжки. В от­вет унтер-офицер приложил свои кулаки к глазам и просил Горского передать английскому офицеру:

— Скажите их благородию, чтобы они на будущее время лучше в свой бинокль смотрели.

Горский с охотниками отправился дальше вдоль линии железной дороги, а во­инственные бенгалы вернулись восвояси.

Что должны были думать индийские уланы, которые преследовали китайцев и всюду вместо китайцев находили русских?

Осмотрев китайский лагерь, генерал Линевич к вечеру вернулся на русский бивак. Все отряды стали биваком друг подле друга, за Бэйцаном, по ту сторону Пэйхо.

Ночь быстро спустилась. Затрещали костры. Забелели палатки. Зазвучали трубные сигналы. Задымили русские походные кухни, которых не было ни у кого из союзников и на которые союзные солдаты и офицеры смотрели с завистью. Взошел полумесяц.

Я прошелся вдоль биваков союзников. Сипаи разбивали палатки и шалаши, что-то варили, ходили полуголые и так кричали, бранились и гоготали на своем непонятном языке, что их лагерь больше походил на индийский базар. Амери­канцы, рослые и развязные, лениво развалившись в палатках, пили пиво, курили трубки, смеялись, пели или спали. У французов, которые расположились рядом с нами, не было обоза и съестных припасов, по недосмотру начальства. Поэтому они не имели даже палаток. Устроив шалаши из гаоляна, они варили кофе и ку­рили сигареты. Воткнув в зубы папиросу, французский солдат, не стесняясь, подходил к офицеру и говорил:

— Monsieur... permettez*... (Месье... позвольте... (фр.)) Позвольте закурить.

Офицер не отказывал.

На японском биваке было тихо и молчаливо. Почтительно проходили солдаты мимо палаток своих любимых генералов Ямагучи и Фукушима. Одни солдаты молча варили рис на дымившем и сверкавшем костре; другие, накинув на плечи черные плащи с капюшонами, так как ночь была прохладна, стояли и лежали вокруг костров и молча и угрюмо смотрели на яркое пламя, освещавшее крас­ным светом их сосредоточенные, серьезные лица. О чем думали эти беззаветно храбрые солдаты-мальчики с нахмуренными глазками? О том, что у них сегодня было 300 товарищей раненых и убитых? Что завтра опять будет бой? Опять будет побито много народу? О том, что они должны терпеть все эти страдания и прино­сить все жертвы ради своей дорогой прекрасной родины, ныне возрождающейся к славе и свету, подобно Восходящему Солнцу? Или, быть может, многие из них думали о том, что на родине дома осталась его милая Оине-сан или Оматцу-сан, которая ждет его не дождется в своем крохотном вишневом садике с апельсинами и хризантемами и которой он привезет после войны хорошего китайского шелку и красивую яшмовую вазочку?

В русском лагере была торжественная и благоговейная тишина. Белые стрелки, выстроившись рядами, среди колосьев кукурузы и гаоляна, стояли с обнаженны­ми головами и слушали молитву. Сегодня Бог хранил всех, пусть же Он хранит

_их и завтра и всегда! После молитвы, весь отряд как один солдат запел «Боже, Царя храни!»...

Из четырех тысяч русских грудей эта волна звуков стройно и торжественно неслась как одно чувство и одна мысль, как привет и поклон дорогой далекой России и ее Вождю от их верных сынов, далеко заброшенных на полях Китая, измученных походом и зноем, но никогда не забывающих своей родины и своего долга перед нею.

 

ЯНЦУНЬ

 

24 июля

 

После Бэйцанского сражения командиры отря­дов: японского — генерал Ямагучи, английского — генерал Гэзли и американско­го — генерал Чаффи пришли к соглашению, что для более скорого и решительного поражения китайских войск необходимо начать немедленное преследование их, так как опыт японо-китайской войны показал, что китайцы не выдерживают быстрого и внезапного наступления противника.

В тот же день, вечером, английский и американский отряды, пехота и артил­лерия поспешно отправились в погоню за китайской армией. В Бэйцанском бою американцы не приняли участия, но зато удивительно храбро и охотно бросились преследовать китайцев, благо их армия была уже разбита.

Генерал Линевич решил действовать согласно с союзниками, и в 4 часа утра 24 июля наши войска снялись с бивака и двинулись дальше на Янцунь, бывший от Бэйцана в 25 верстах.

Наши казаки, читинцы и верхнеудинцы, под командою войскового старшины Маковкина, выступили в 3 часа утра, обогнали всех союзников, первые подошли к Янцуню и рекогносцировали местность.

Впереди союзного отряда шли русские. За нами французы со своей батареей, которые примкнули к русским и действовали с нами сообща, затем главные силы английских войск, английская артиллерия, японские войска и обозы.

Утро было очень жаркое, ветреное и безоблачное. Мы проходили однообразные, но живописные китайские деревни с рощами ив, тополей и ракит, любовались на кумирни причудливой древнекитайской постройки, видели чистенькие, ак­куратно выстроенные кирпичные фанзы с черепичными крышами зажиточных помещиков, жалкие желтые глиняные мазанки под глиняной или соломенной кровлей бедняков, закопченные лавки, ямыни и старые мраморные памятни­ки, испещренные иероглифами. Эти надписи то прославляли заслуги знатных, давно умерших чиновников, купцов и воителей, то превозносили добродетели благочестивых вдов, которые не изменяли своим мужьям даже после их смерти.

Все деревни были безмолвны и нелюдимы, покинутые жителями, бежавшими от ужасов войны. Вдоль деревень тянулись тщательно возделанные огороды с огурца­ми, арбузами, тыквами, молочными дынями и вьющимся горохом. Далее раскинулись необозримые поля кукурузы, гаоляна и табаку. Как все эти маленькие мазанки, ярко белевшие под солнечными лучами и точно прилипшие одна к другой, эти садики с персиками, абрикосами и сливами, эти пригорки, рощи, ручьи и заросшие овраги, эти волнующиеся нивы напоминали красивые картины далекой Украйны.

У выхода из одной деревни, возле пыльной глинистой грунтовой дороги, мы встретили американского солдата, который лежал без движения. Подле валялось ружье и пустая бутылка от воды. Я и один офицер подошли, пошевелили его и спросили по-английски:

— Что с вами?

Американец с трудом открыл туманные глаза и слабо проговорил:

— Я не могу больше идти. Они меня бросили.

Вероятно, с ним случился в дороге солнечный удар, он упал и был брошен товарищами. Обессиленный и полуживой, отдавши себя на произвол судьбы, он был, по-видимому, совершенно равнодушен к тому, кто его подберет — со­юзники или боксеры. Русские фельдшера подняли его, дали ему каких-то капель и положили американца в лазаретную фуру.

Издали доносились звуки пушечной пальбы и ружейной трескотни. Вышед­шие накануне американцы и англичане уже завязали перестрелку с китайцами. Навстречу нам попались обозы англичан, американцев и японцев.

Орудийная пальба стала слышаться ближе. Вытянулась длинная линия железной дороги, направляющейся к Янцуню. За деревушкой затрещала горячая ружейная перепалка: неустрашимый и неудержимый полковник Модль еще накануне ушел от 6-го моста, пробрался с двумя ротами своего полка далеко вперед, соединился с нашими казаками, выбил китайцев из двух попутных больших деревень, занял большой железнодорожный мост через Пэйхо перед Янцунем и засел в камыше и гаоляне на берегу реки, обстреливая окраины Янцуня.

Модль около 9 часов утра занял эту позицию и так далеко ушел от остальных союзников, что те приняли его отряд за китайский, никак не предполагая, чтобы русские могли туда забраться. Вслед за русскими на ту же позицию позже пришли две роты индийских сипаев.

Местность была холмистая, покрытая деревьями и рощами. Союзники далеко разбросались, не видели друг друга, и связи между ними никакой не было. Русских стрелков и индийских сипаев английские артиллеристы приняли за китайцев и начали их обстреливать шрапнелью. От китайской ли, или английской шрапне­ли — но несколько человек было сейчас же ранено у русских и сипаев. Таким же

образом выстрелами сзади, т.е. со стороны союзников, были убиты 8 и ранены 9 человек 14-го Северо-Американского пехотного полка. Французы также при­няли американцев за китайцев и начали обстреливать их из своих горных батарей, к счастью — никого не ранив. В свою очередь, американцы, увидав китайцев, бывших, как всегда, в синих куртках и на близком расстоянии бежавших в город, приняли их за французов и не стали преследовать, и только с помощью разных знаков союзники узнали друг друга и прекратили взаимную перестрелку.

К 11 часам утра все прибывшие союзные силы стали против Янцуня в боевом порядке. Слева, у железнодорожного моста, в углу, образуемом полотном дороги и рекою Пэйхо, стянулись русские войска. Впереди союзников засели застрель­щики 2-го полка, обстреливавшие китайцев, которые держались в ближайших деревнях, разбросанных кругом Янцуня. Далее, рядом с нами, вдоль насыпи же­лезной дороги легли сипаи. Еще далее — англо-индийская полевая артиллерия. На крайнем правом фланге — полевая артиллерия американцев.

Китайские генералы расставили свои орудия по всей равнине на обоих берегах Пэйхо и упорным огнем прикрывали свое поспешное отступление. Китайские войска были в смятении. Одни части еще рыли траншеи, чтобы за ними отби­ваться до последней возможности. Но другие уже бежали по наскоро сложенному мосту из шаланд с восточного берега Пэйхо на западный и беспорядочной толпой спасались из Янцуня далее на запад к Пекину Жители Янцуня также бежали, спасаясь от грабежа и насилия иностранных войск и своих собственных.

Генерал-лейтенант Линевич выехал на нашу передовую позицию — на насыпь железной дороги у моста и сожженной водокачки. Видя, что китайцы засели в противоположных деревнях и обстреливают всю насыпь дороги беспрерыв­ным лихорадочным огнем пушек и ружей, генерал Линевич приказал нашей 2-й Восточно-Сибирской батарее сейчас же стать на позицию у моста и обстрелять китайцев. По команде полковника Соболевского, два орудия втащили на насыпь | дороги.

На другом берегу засинели густые толпы китайских войск, которые со своими орудиями и флагами поспешно переходили полотно железной дороги. Генерал Линевич приказал повернуть орудия и стрелять по китайцам вдоль железнодо­рожного моста.

Ничего не подозревая, с любопытством, свойственным всем корреспондентам, я бродил по мосту и осматривал местность и бегство китайцев. Генералу доложили,

что нельзя стрелять, так как на мосту находится корреспондент.

— Ничего, стреляйте! нам некогда ждать! — отвечал генерал.

Я услышал какие-то крики и увидал знаки, которые мне подавали издали наши офицеры. Не успел я скатиться с моста на мягкий берег Пэйхо, как граната за гранатою пронеслись над головою.

Однако китайцы продолжали отвечать. Так как наши стрелки были далеко

позади артиллерии и еще не успели подойти к насыпи дороги, генерал Линевич | просил английских офицеров, чтобы их две роты сипаев, которые лежали за на­сыпью и бездействовали, поддержали нашу артиллерию своим огнем. Но сипаи продолжали лежать. На вторичный запрос генерала Линевича, к нему явился английский офицер и доложил на русском языке:

— У нас была сегодня очень несчастливая стрельба. Наша артиллерия по ошибке обстреляла наших сипаев и ранила так много своих же солдат, что сипаи сегодня не могут стрелять.

Генерал был очень недоволен, но медлить нельзя было. Нужно было показать наш огонь. Поэтому он приказал своему конвою обстрелять китайцев. На гла­зах 300 или 400 сипаев, ничего не делавших и только галдевших и глазевших на русских, человек 20 казаков, по команде сотника Григорьева, залегли на насыпи и стали щелкать по китайской деревне, из которой стреляли особенно упрямо.

По команде полковника Соболевского, наши орудия открыли огонь граната­ми и шрапнелью вдоль моста и полотна и по всем деревням, откуда доносились залпы китайцев. К 2 часам китайцы прекратили свой огонь.

Русская и французская артиллерия поспешно двинулись вперед для пре­следования бегущих китайских войск. Несколько снарядов было пущено в тыл китайцам, а деревни, по которым они могли следовать, осыпаны шрапнелью. За артиллерией двинулись наши и французские войска. К 3 часам все затихло и военные действия прекратились. Янцунь был взят.

Наши войска прошли весь город, заняли деревни, расположенные за городом, и стали биваком. Рядом с нами стали биваком французы. Американцы и англичане стали в поле, позади города, в стороне от нас. Японцы пришли только к вечеру: главные их силы шли по западному берегу Пэйхо и были задержаны топями и разливами рек.

Русские первые заняли самый город Янцунь, кавалерийскую импань, желез­нодорожный мост и две китайские переправы на шаландах через Пэйхо.

В этот день наши потери были: убит поручик Пирогов 2-го полка, пулей в голову навылет. Он только что был возвращен из отпуска и оставил после себя мать и сестру. Тяжело ранен в живот подполковник того же полка Высоцкий. При занятии деревень, лежащих перед Янцунем, ранено 17 нижних чинов, 2 убиты.

Потери американцев: 21 убит и 54 тяжело раненых.

Потери англичан: 7 убитых и 39 раненых.

В то время как наши орудия стояли на железнодорожной насыпи и обстрели­вали Янцунь, наши казаки вытащили китайского солдата, который ухитрился спрятаться между камнями и бревнами, наваленными внизу насыпи, и лежал под выстрелами наших пушек. Он был тяжело ранен в бедро пулей, которая, по-видимому, раздробила кость и причиняла бедному солдату жестокие муче­ния. Подле него лежала китайская форменная куртка и ружье. Генерал Линевич

поручил мне допросить его. Корчась от боли и страха, солдат стал прежде всего божиться, что он вовсе не солдат.

— Отпустите меня. Не убивайте меня. Я не солдат. Я только продаю табак сол­датам. Не убивайте меня. Эта куртка не моя. Мой хороший друг — солдат, и он послал меня отнести эту куртку и ружье в город. Не убивайте меня. Я не солдат.

— Сколько у китайцев войск и сколько пушек?

—        Очень много, очень много! 10000 войск и 50 пушек.

—        Кто главные командиры?

—        Генералы Ма и Сун.

—        Куда ушли китайские войска?

— Я — маленький человек. Я ранен. Я лежу здесь и даже не могу встать. Как же я могу знать?

—        В каком состоянии китайские войска?

—        Я бедный человек. Я не могу знать. Не убивайте меня.

Генерал Линевич приказал оставить его в покое. Очевидно, все сообщенные им цифры были намеренно преувеличены. Сипаи от нечего делать занялись раненым китайцем и дали ему воды. Не знаю, что сделали с этим пленником. Не думаю, чтобы союзные солдаты оставили его в живых. Убить его ничего не стоило.

Вечером, в поле, возле русского бивака были погребены поручик Пирогов и два стрелка. Присутствовали начальник русского отряда и все офицеры, которые со­ставили прекрасный хор и спели «Вечную память» своему товарищу, безвременно павшему и похороненному на китайской земле, на берегу Пэйхо. Перед могилой были выстроены 2 роты 2-го полка с оркестром музыки. Церемония была глубо­ко трогательная. Три деревянных креста, сколоченных из палок, были опущены в могилы, вместе с телами. Ямы засыпаны и сровнены с землей, для того чтобы китайцы не могли найти русских могил и надругаться над ними.

Весь вечер я осматривал красивый городок Янцунь и к ночи оказался верстах в 5 от русского лагеря, голодный и усталый, без пищи и крова. Я вспомнил об одном китайце, который имел свою лавку на берегу Пэйхо и у которого я

по дороге остановился, чтобы выпить холодной воды. Я поехал к китайцу искать гостеприимства и ночлега.

Почтенный китаец Лэй Яо Пин был прямо обрадован моим приездом, так как присутствие европейца предохраняло его дом от разграбления иностранными солдатами.

Лэй Яо Пин заварил свежего пахучего чаю, собственноручно сварил жирную курицу, зажарил блинов, нарезал для приправы соленой моченой брюквы, налил сои, расставил на столе чашки и, положив вымытые палочки для еды, пригласил меня ужинать.

Вооружившись палочками, я ел с неменьшим аппетитом, чем в первоклассной тяньцзинской гостинице. Мягкая оберточная бумага, которую любезный хозяин положил для обтирания пальцев, послужила мне также и для писания корре­спонденций, так как другой бумаги ни у меня, ни у него не было. Для сна хозяин постлал на скамейке чистую циновку и положил узорную подушечку, набитую чаем, что очень полезно для глаз, с дырочкой для уха.

Под кровом радушного китайца Лэй Яо Пина я провел две ночи.

 

В "ТОПОЛЕВОЙ ДЕРЕВНЕ"

 

24-26 июня

 

Лэй Яо Пин был магометанин и поэтому носил остроконечную холщовую синюю шапочку, вроде скуфьи, вместо обыкновенной круглой. Ему было около сорока лет. Свою семью он заблаговременно отправил в более отдаленную и спокойную деревню. Лэй имел свою лавку на берегу Пэйхо. Торговал мукою, зерном, хлебом и поставлял свои товары в Тяньцзин. Он вел дело с европейскими купцами, знал лично таких солидных предпринимателей, как Сабаши (так китайцы называли Старцева), и поэтому уважал иностранцев. Кроме того, он был магометанин и поэтому считал своим особенным долгом оказывать гостеприимство пришельцу. Как и в наших лавках, в его лабазе стоял прилавок с весами, счетами, тушью и приходо-расходными книгами и были расставлены ящики и кадки с различными сортами зерна и муки. По сторонам лавки были расположены жилые комнаты с канами-лежанками для спанья, столиками, сту- ликами, комодами и фамильными коваными сундуками, наполненными дорогим платьем и серебром, которое переходило от отца к сыну. Позади лабаза был двор, конюшни и службы. Дома остались только хозяин и его работник.

Лэй был крайне удручен событиями этого лета. Торговля прекратилась, и все купцы разорялись. Грабили не только боксеры, которые не различали правого от виноватого, но и китайские солдаты, отымавшие у жителей всякое добро: хлеб, муку, рис, платье и деньги. Солдаты говорили, что ничего не нужно оставлять, так как все равно придут иностранцы и все разграбят. Поэтому Лэй просил дать ему такой флаг, который бы охранял его от всех иностранных держав. Я приго­товил несколько флагов, на которых было написано по-русски, по-французеки, по-английски и по-немецки: «Россия». Это было слабое, но единственное сред­ство, чтобы иностранцы не входили в этот дом, который тем самым считался состоящим под покровительством русских.

Янцунь, что значит по-китайски «Тополевая деревня», расположен по обоим берегам реки Пэйхо. Его жители, которые теперь все бежали, спасаясь и от своих и от иностранных войск, были народ зажиточный, судя по множеству прочно и затейливо построенных кирпичных домов.

Лэй рассказывал, что в Янцунс проживало около 3000 семейств. Из них до 300 семейств исповедуют магометанство и имеют свою особую кумирню, постро­енную в китайском стиле, с пестрым фронтоном, раскрашенными деревянными столбами, поддерживающими извивающуюся кверху серую черепичную крышу, с разноцветными окнами. Снаружи кумирня ничем не отличается от

обыкновенной китайской кумирни. Крыша увенчана большим глазурным камнем алого цвета, выделанным в виде груши.

Внутри эта кумирня вполне напоминает магометанскую мечеть. В ней не было ни одного идола или изображения. Под потолком развешано множество лампад и фонарей. У входа божница с изречениями из Корана, написанными по-арабски. В глубине ниша, также с арабскими надписями. Японцы заняли эту красивую мечеть. Во дворе поставили лошадей, а в храме расставили ружья и расположи­лись на ночлег.

Остальные жители Янцуня — буддисты. У них прекрасная древняя кумир­ня, под развесистыми столетними тополями, на правом берегу Пэйхо. Японцы, которые большею частью также буддисты, не посмели тронуть эту кумирню и приставили к ней часового. В алтаре кумирни воздвигнута великолепная статуя Будды, погруженного в созерцание. Над алтарем большая золоченая надпись по-китайски «Будда — справедливость и любовь». По сторонам — изображения буддистов и статуи двух древних храбрых небожителей, Юй и Чжан, которые прежде всегда помогали китайцам в их военных подвигах, но теперь почему-то уже давно перестали. По обычаю, в том же дворе, против кумирни построен театр, в котором представлялись исторические и героические пьесы. По словам

единственного старика-китайца, оставшегося верным Будде и охранявшего его алтарь, этой кумирне более 200 лет.

Жители Янцуня торгуют главным образом хлебом, мукой, холстом и разными материями. Есть три большие склада сукон и холстов.

В Янцуне жил богатый генерал Хао. В его бесчисленных богатых и причудливых палатах, украшенных балконами, садиками, двориками, галереями, цветами, ак­вариумами и надписями, разместились японские генералы Ямагучи и Фукушима с походным штабом. Их войска расположились также в покинутых зданиях города.

В то время как генерал Линевич всегда располагал свой лагерь вне города, на открытом, видном, приподнятом и сухом месте, избегая грязных китайских улиц и дворов, японские генералы предпочитали становиться на ночлег в китайских домах и дворах, унося и вывозя все то, что еще не успели разграбить бежавшие китайские солдаты.

Ужас бежавших жителей был так велик, что некоторые престарелые китайцы не хотели пережить этого разгрома. Сейчас же после занятия Янцуня, когда ино­странцы еще не начали хозяйничать в городе, в одной фанзе, через окно, я увидел седокосого старика, кото­рый повесился в своем доме. Его лицо было совершенно спокойно. Видно, беспомощный старик, узнав о нашествии иноплеменников и бег­стве китайских войск и жителей, решил покончить с собою, чтобы не быть свидетелем, как заморские дьяволы будут грабить его старый отцовский дом. Войска союзников отдыхали вечер 24 июля, весь день 25 и утро 26 июля. 25 июля у генерала Линевича, в тени маленькой бедной китайской фанзы, состоялся военный совет, на котором присутствовали командиры иностранных отрядов и начальники их штабов. Решено преследовать китайцев по пятам, не дать им возможности собраться с силами и на другой день высту­пить в дальнейший поход. Союзные генералы согласились, что японцы будут идти во главе международного отряда, так как у них имеются лучшие карты пути на Пекин. Вторыми будут идти русские войска. За ними англичане и американцы. Генерал Линевич, принимая это соглашение, оставил за собою право повести русский отряд в авангарде всех войск тогда, когда он это сочтет нужным. Французский отряд не мог двинуть­ся вперед вместе со всеми союзниками, так как не имел обоза, и был поэтому оставлен гарнизоном в Янцуне, для этапной службы и охраны города на случай нападения китайцев.

Капитан Горский и рота охотников благополучно пробрались от 6-го моста железной дороги к Янцуню и присоединились к русскому отряду.

Со взятием Янцуня в руках союзников находился узел пересечения водных, грунтовых и железнодорожных путей между Тяньцзином, Тунчжоу и Пекином.

 

НАНЬЦАЙЦУНЬ

 

26 июля

 

Международный отряд, состоявший почти из тех же частей, которые наступали на Бэйцан и Янцунь, кроме французов, с утра

26 июля двинулся далее на Пекин. Отряд включал приблизительно 6500 японцев, 4500 русских, 1500 англо-индийцев и 1000 американцев. Итого в освободительном отряде было около 13 500 человек.

В состав русского отряда, который выступил в поход в 3 часа дня, входили: 9-й полк под командою подполковника Савицкого, 10-й полк полковника Антюко- ва, 1-й батальон 12-го полка подполковника Ширинского, 2-го полка две с половиной роты полковника Модля, 2-я батарея — подполковника Горошкова, 3-я батарея — под­полковника Мейстера, 6-я сотня верхнеудинцев и 3-я сотня читинцев под общею командою войскового старшины Маковкина и пулеметы.

Казаки шли вместе с японской кавалерией и вместе делали рекогносцировки и атаки. В авангарде русского отряда были поставлены 2 4i роты полковника Модля. Остальные части чередовались во время похода.

В Янцунь пришел первый транспорт с продовольствием и с боевыми припаса­ми для русского отряда. Общее дело устройства военных речных и сухопутных сообщений было вверено подполковнику Генерального штаба Самойлову и его помощникам, лейтенантам Шванку и Родионову. Интендантской частью заведо­вали полковник Васильев и подполковник Ашехманов.

При прохождении через Янцунь нашей артиллерии пришлось проскочить че­рез переулок, объятый пламенем: в этом месте японцы нашли дом, наполненный китайскими патронами, и подожгли.

Мы проходили целый ряд деревень, покинутых жителями и опустошенных японцами. По дороге встречались отряды японских войск, японские обозы и мно­жество японских кули. Организация военного дела у японцев превосходна. Тысячи вьюков с продовольствием следовали немедленно за войском. Сотни санитаров, система обозов, быстрота движения,— все делало честь японской армии.

Наконец, тысячи колонистов — кули японцев и тысячи китайцев, которых японцы заставляли носить или возить их тяжести на арбах и тележках,— все доказывало, как японцы умеют хозяйничать в завоеванной стране.

Мы проходили целый ряд живописных равнин и беспредельных полей кукурузы и гаоляна. Из одной деревни стали стрелять по нашим войскам. Генерал Стессель приказал стрелять по деревне. Два китайца-боксера были убиты.

Несмотря на палящий зной, духоту и тучи пыли, наши войска идут бодро и неутомимо вперед. Они питаются сытными прекрасными консервами и пьют

воду из колодцем, которых очень много но дороге. Вода очень хорошая. Случаев заболеваний, переутомления и солнечных ударов до сих пор не было. Все офи­церы здоровы.

Сделав 15 верст, в 9 часов вечера наши войска пришли в китайский город Наньцайцунь, где остановились на ночлег. В этот день наша 6-я казачья сотня, производившая разведку, налетела на китайскую кавалерию, которая дала не­сколько выстрелов и поспешно отступила, не причинив казакам никакого вреда.

 

 

ХЭСИВУ

 

27 июля

 

27 июля, в 6 часов утра, наши войска двинулись дальше и, обогнав англичан и американцев и сделав 20 верст, подошли в 1 час дня в Хэсиву. Здесь предполагалось столкновение, но китайцы еще накануне бежали при приближении японского авангарда, который открыл по ним артиллерийский огонь. У японцев были раненые.

Русские и союзные войска идут по правому берегу реки Пэйхо. По левому идет

1      батальон японцев и 2-й батальон Ю-го полка. Завтра мы идем дальше, чтобы не дать возможности китайским войскам где-либо остановиться и укрепиться. Лазутчики японцев передают, что китайцы отступают по двум дорогам: на Пекин и в юго-западном направлении. К китайским войскам присоединился генерал Ли Бин Хэн с 20 инами — 10000 человек. Китайцы отступают в полном беспорядке. По деревням встречаются места их стоянок, брошенных как попало: попадается форменное платье, патроны и ружья.

Японский авангард находится в 4-х верстах впереди нас. Японцы действуют в полном согласии с русскими.

До Пекина осталось 50 верст.

В этот день, 27 июля, две казачьи сотни, 3-я и 6-я, под командою войскового старшины Маковкина, в 8 верстах к юго-западу от Хэсиву, встретили китайские регулярные войска, под начальством генерала Ма. Китайцы открыли по нашим казакам и по японцам, которые шли вместе с ними, огонь, который продолжался с перерывами с 8 часов утра до 12 часов дня. Расстояние между казаками и китай­цами было от 500 до 700 шагов. Это был арьергард китайских войск, численно­стью около 3—4 тысяч. Учащенные и меткие залпы казаков и японцев заставили китайцев отступить. Ранены 1 казак и 1 японский кавалерист. Две наши казачьи сотни и 2 эскадрона японцев уже второй день преследуют китайцев. Несколько китайских кавалеристов убито.

Когда наши войска отдыхали на биваке в Хэсиву, к генерал-лейтенанту Линевичу приехал на совещание генерал-майор Фукушима, недурно говорящий по-русски, и сообщил следующие подробности о последних действиях японских войск. Япон­цы прошли город Хэсиву и встретили перед собой несколько колонн китайских войск. Китайские солдаты, насколько было видно в бинокль, были одеты в новые мундиры. Японцы сейчас же двинули вперед свою горную батарею. После трех выстрелов, которые очень метко попали в самую гущу китайских войск, китайцы сейчас же отступили и обратились в поспешное бегство. Преследовать их была

отправлена японская пехота. Русские казаки и японская кавалерия бросились преследовать ближайшую китайскую колонну, которая также бежала.

В этом деле особенно отличились черномазые бенгальские уланы англичан. Они стояли на правом фланге, любовались ходом боя, но с места не двигались. Когда японская кавалерия и наши казаки перестреливались с китайцами и двое наших уже было убито, японский полковник Мориока, общий начальник соеди­ненной русско-японской кавалерии, послал гонца к англичанам, прося, чтобы их бенгальские уланы поддержали русских и японцев и обстреляли китайцев с той стороны, где они стояли. Английский офицер, командовавший уланами, прислал интересный ответ: «Бенгальские уланы не могут стрелять, так как очень устали и берегут свои силы для финальной атаки на Пекин».

Это был уже не первый случай, что английские войска уклонялись от боя и не хотели содействовать союзникам. Японцы и русские решили за поддержкою к ан­гличанам больше не обращаться и остальную часть похода делали без их участия.

К сожалению, обещанной замечательной финальной атаки бенгальских улан на стены Пекина союзники так и не увидели.

 

 

МАТОУ

 

28 июля

 

28 июля, в полчетвертого часа утра, две наших казачьих сотни — 3-я и 6-я и два эскадрона японской кавалерии вышли из Хэсиву на разведку.

В 4 часа утра двинулись дальше в поход из Хэсиву японцы: пехота и артиллерия.

В 5 часов выступили русские войска, которые двинулись по главной грунтовой дороге, едва ли заслуживающей этого названия. Дорога то тянется по высокой насыпи, то совершенно пропадает в поле и снова возобновляется, делая целый ряд поворотов. Местами дорога тонет в песке, местами теряется под травою.

По такому пути, под немилосердно палящим зноем, в клубах пыли и песку нашим и союзным войскам пришлось пройти около 120 верст, чтобы добраться до Пекина, взять его и спасти посланников. На наше счастье, пока мы могли по­всюду достать питьевую воду, местами очень хорошую, чистую и вкусную.

Китайцы, поспешно убегая при нашем появлении, не хотели или не успели ни загрязнить, ни отравить колодцев.

Где проходили японцы, там деревни совершенно опустошены. Рис, мука, крупа, овощи и вообще все, что было брошено поселянами, забрано японцами. Остав­шиеся китайцы захвачены ими как носильщики и тащат для японцев не только свое собственное добро, но и японские снаряды, предназначенные для китайцев же. Китайские крестьяне, которые противятся исполнить приказание японцев, тут же убиваются без долгих разговоров. Таких трупов убитых жителей много набросано по деревням. Еще с прошлой войны японцы оставили по себе в Китае такую память своими жестокостями, что китайские жители сдаются обыкновен­но без всякого сопротивления. Встречаются десятки и более китайцев, которые тащат на рикшах свое же добро или японскую амуницию, предводительствуемые двумя-тремя вооруженными японцами.

Японцы жестоки, но и китайцы иногда отвечают им тем же. Однажды во время похода наши стрелки услышали пронзительные крики, доносившиеся из деревни, расположенной недалеко от дороги. Офицер послал стрелков узнать, в чем дело. Стрелки обошли деревню и нашли несчастного японского солдата, который был привязан к дереву над горящим костром.

Стрелки его сейчас же развязали. Вероятно, японец, как и все его товарищи, беззаботно шарил по деревне, отыскивая китайское добро, отбился от своих, был из-за угла схвачен китайцами и обречен на сожжение. Его мучители скрылись.

Японцы с таким презрением относились к китайцам, что нередко по одному — по два человека уходили в окрестные деревни за добром и живностью и иногда

пропадали без вести. Таких отбившихся и заблудившихся японцев русские офи­церы очень часто подбирали.

Мы идем по той же дороге, по которой сорок лет тому назад шло англо-фран­цузское войско, под начальством генерала Гранта и генерала Монтобана, в на­чале сентября 1860 года. Время года было почти одинаковое. До Янцуня мы шли левым берегом Пэйхо, между рекой и железной дорогой. После Янцуня, перейдя на правый берег, мы оставили железную дорогу далеко на юг и проходили то между волнующимися темно-зелеными стенами кукурузы и гаоляна, то среди брошенных деревень.

Во главе международного отряда шла русско-японская кавалерия. За нею тянулись японские батареи и полки.

Генерал Линевич, генерал Василевский и походный штаб ехали верхами в версте или полуверсте впереди русского отряда, который непосредственно вел генерал Стессель. Когда приближались к селению, в котором был назначен ночлег, гене­рал Василевский выбирал место для бивака на сухой ровной местности, вдали от китайских жилищ. Прислуга разбивала палатки для генералов и штаба. Под­тягивались наши части. Солдаты первым долгом отыскивали воду, наполняли драгоценной влагой свои походные холщовые ведерки, резали гаолян, расчищали место, натягивали палатки, разводили костры, кипятили воду в походных кухнях, варили чай и консервы, мылись, искали в деревнях арбузов, дынь, овощей, кур и скот. Офицеры также питались консервами, чаем, сухарями и тем, что можно было добыть в деревнях.

Несмотря на все трудности пути, неутомимо и упорно идут на Пекин только русские и японцы. Хотя у японцев очень много отсталых и больных, которые бесконечной вереницей тянутся позади своих войск, сидят по деревням, едят арбузы и понемногу нагоняют своих, однако японцы все время идут в авангарде международного отряда.

Чем больше мы удаляемся от Тяньцзина, тем длиннее растягивается японский отряд. Насколько японцы в бою храбры, настолько же они и невыносливы в походе. Десятки и сотни слабосильных и отсталых японцев бредут позади своего отряда. Самых слабых подбирают русские и сажают на свои двуколки, лазаретные фуры и орудия. Японцы, по-видимому, опасны и стремительны только в первом ударе, но они быстро слабеют и для следующих ударов у них не хватает сил и энергии.

Цельной, стройной и несокрушимой массой идут только войска Русского Царя. Как ни трудно идти в жару и духоту по песку, но наши полки и батареи идут все вперед и вперед, попивают водичку из фляжек, грызут сухари, и веселые песни русских стрелков далеко разносятся по опустелым китайским деревням.

Воспитанные в суровых снегах и морозах далекого Севера, с детства привыкшие к тяжелой сохе и косе, вскормленные черным хлебом, щами и кашей, русские вои­ны гораздо лучше выносят китайский зной, нежели японцы, выросшие на рисе, рыбе и овощах и избалованные нежным климатом своих роскошных островов. Однажды целый батальон японцев, пришедший из Тонку в Тяньцзин, так осла­бел от зноя, духоты и усталости, что лег на землю возле русского лагеря, и наши стрелки стали отпаивать и отливать холодной водой своих боевых товарищей.

Относительно индийских войск англичан нечего говорить. В течение многих лет истощенные голодовками, чумой и холерой, получающие оружие от англичан только днем и едва ли умеющие даже стрелять, английские индусы, может быть, годятся только в обозные погонщики или в маркитанты.

Американцы также показали, что они не могут ходить так, как русские, и уже отстали от нас на целый переход вместе с англичанами.

Несмотря на свою храбрость, японцы и их генералы Ямагучи и Фукушима весьма ценят союзничество русских, так как прекрасно понимают, что, в случае

опасности, только русские могут поддержать и выручить японцев. Поэтому каждый день генерал Фукушима или начальник штаба 5-й японской дивизии, действующей ныне на театре военных действий, является для совещаний к на­чальнику Русского отряда, генерал-лейтенанту Линевичу.

28 июля, в 5 часов вечера, наши войска, сделав около 20-ти верст, пришли на отдых в деревню Матоу, расположенную в 75-ти верстах от Тяньцзина. Войска наши переночевали здесь и в 6 часов утра двинулись дальше на Чжанцзявань.

 

 

ЧЖАНЦЗЯВАНЬ

 

29 июля

 

29 июля, в 3 часа дня, пройдя около 12 ли, наши войска пришли в опустошенный китайский город Чжанцзявань. В 6 часов утра наша и японская кавалерия производили рекогносцировку. Наши казаки неожиданно наткнулись на китайцев, которые засели в гаоляне и стреляли по нашим. Сотня стала отстреливаться залпами, затем подошли главные японские силы: пехота и 2 их горные батареи, которые прогнали китайцев несколькими орудийными выстрелами. Китайцами зарезан J казак, другой ранен.

Сегодня в авангарде были: 3 батальона японцев и их 2 горные батареи (12 ору­дий), за которыми шла наша 2-я легкая батарея, а за ней две с половиной роты 2-го полка. Всего 4 батальона, 20 орудий. Лазутчики передали, что еще минувшей ночью в этом большом городе, укрепленном стенами, Чжанцзяване, ночевал китайский генерал Сун Цин с немногими оставшимися у него войсками. Утром он бежал, оставив город без боя.

Из Пекина вести весьма благоприятны: все посланники и иностранцы здрав­ствуют и имеют продовольствие еще на несколько дней... Китайские войска бегут из Пекина: там остались теперь только маньчжурские солдаты. Войска, бегущие перед нами, отступают на Тунчжоу и на Пекин. Общая численность их не более 5000, из которых часть в Тунчжоу, часть в пути.

Послезавтра мы надеемся достигнуть Пекина, который от нас в расстоянии 40 верст.

Очень трудно писать корреспонденции в походе. Благодаря тому, что высту­пление на Пекин из Бэйцана было назначено совершенно неожиданно, я не мог ничем запастись и весь мой багаж состоял только из записной книжки, каран­даша и хлыста. Мне не на чем было даже писать. Бумагу благосклонно давали штабные писаря. Писал я где придется: то в гаоляне или кукурузе, то в фанзе, на двуколке, на пне, под тенью ивы. Приятнее всего было писать в кумирне, среде идолов, жертвенных сосудов и курильных палочек. Присутствие божества ученых и литераторов Вэнь Чан Ди Цзюнь, с глубокомысленным лицом, длинной черной бородой и книгой в руке, действовало на меня успокоительно и ободряюще.

Однажды я писал на огороде, окруженный сетью гороха и бобов, в тени оран­жевых подсолнухов. В фанзе и на дворе валялись брошенные впопыхах домашние вещи, еда, зерно и платье. Бродили забытые куры и поросята. Избушка была так бедна, что в ней не нашлось ни одного стола, кроме одного, занятого семейными кумирами и дощечками с именами предков, которых я не решился тревожить. Входная дверь была сломана и лежала. Пришлось ею воспользоваться и писать

корреспонденцию на двери. Из фанзы послышались жалобные стоны. Я вошел в избушку и неожиданно разыскал среди наваленного старого скарба маленькую, жалкую, сморщенную и полуодетую старушонку, которая с ужасом отвернулась от неожиданного пришельца и дрожа ожидала, когда он ее убьет. Вероятно, ее родственники забыли о ней в переполохе или бросили ее, полагая, что ей все равно не жить. Она была так дряхла и слаба, что едва могла двигаться. Я поставил возле нее чашку с водой, но старушка отвернулась и только стонала.

В Чжанцзяване наш отряд стал биваком в поле, вне древних полуразвалившихся стен города, в котором уже хозяйничали японцы. Под вечер, когда весь отряд отдыхал, недалеко от ставки генерала Линевича, из гаоляна вышел высокий старике решительным лицом и длинными седыми усами. Наши стрелки приняли его за китайского солдата, схватили старика и привели в штаб. Генерал Линевич поручил мне опросить его.

Старик ответил, что он не солдат, а землепашец и скрылся в гаоляне, спасаясь от выстрелов китайских солдат. Он вышел из гаоляна, так как ему нужно идти в город домой, и он надеется, что ему ничего дурного иностранцы не сделают. Он не солдат и поэтому относительно китайских солдат ничего не знает.

Генерал Линевич приказал сказать старику, что если он будет отпираться и не скажет всего, что он знает о количестве, состоянии и направлении китайских войск, то он будет расстрелян. При этом одному стрелку было приказано взять ружье.

Старик выпрямился, гордо поднял голову и смело взглянул в черное зияющее смертоносное дуло, направленное против него. Он ничего не ответил и был готов принять смерть.

— Отпустите его! — приказал генерал.

Не знаю, что сделали наши стрелки со стариком, но они были уже озлоблены против китайских солдат, которые скрывались в кукурузе и гаоляне, стреляли из хлебов, а в случае опасности сбрасывали свои форменные куртки, бросали ружья, вылезали, кланялись и выдавали себя за мирных поселян.

Трудно сказать, кто был этот старик, но, судя по его рослой фигуре и неустра­шимости, в нем можно было заподозрить старого китайского солдата.

 

 

ТУНЧЖОУ

 

30 июля

 

Хотя японские генералы условились с генералом Линевичем одновременно и совместно штурмовать большой город Тунчжоу и для этой цели выступить из Чжанцзяваня в полчетвертого часа утра, однако японцы почему-то раздумали и снялись с бивака в полвторого ночи, о чем известили начальника русского отряда. Не желая утомлять своих солдат, генерал Линевич остался при прежнем решении и приказал поднять отряд в назначенное время.

Японцы рвались вперед.

В 4 часа утра японский авангард подошел к Тунчжоу и, не дожидаясь при­бытия остальных союзных сил, взорвал вековые ворота города, которые были заперты. Японцы ворвались в ворота и сейчас же распространились по всему городу, нигде не встретив никакого сопротивления. Китайские войска еще за день и накануне бежали из города. Японские флаги были поставлены на всех воротах. Только у южных ворот я увидал китайскую стражу, вооруженную старинными ружьями и состоявшую из 10 человек; все они были переколоты японцами. Даотай и чиновники бежали. Большая часть жителей, которых, вероятно, было не менее 100000, осталась жить в городе, запершись в своих домах и лавках.

В 8 часов утра подошли передовые русские войска и остановились биваком за городом, между южными и западными воротами, среди рощ, кукурузы и гаоляна.

Войти в город наши войска никак не могли бы, если бы было нужно, так как все городские ворота и дороги к ним были загромождены японскими орудиями и обозами.

Вообще Тунчжоу производит очень красивое впечатление, благодаря своим садам и рощам, в которых он утопает, благодаря древним 20-футовым стенам с башнями и бойницами, которыми он окружен, благодаря каналам и прудам, которые пересекают город иод каменными и деревянными причудливыми мостами. Живописна главная улица, наполненная двухэтажными магазинами с яркими цветными и золочеными вывесками, пестрыми прилавками, пузатыми фонарями и высокими столбами с объявлениями и рекламами.

В день занятия Тунчжоу начальник штаба генерал-майор Василевский сам сделал рекогносцировку пути, по которому наши войска должны были пройти в Пекин. В 4 часа дня генерал выехал в сопровождении военного топографа под­поручика Сычугова, меня, в качестве корреспондента, и юнкера флота Гирса. Для охраны были взяты казаки.

Рекогносцировочный отряд прошел знаменитый мост Палицяо (Паликао), возле которого 600 человек французских войск и английская артиллерия разби­ли

и обратили в бегство 40-тысячную китайскую армию летом 1860 года. «Мост в восьми ли» (от Тунчжоу), как он называется по-китайски, пересекает канал, свя­зывающий Тунчжоу с Пекином. Так как возле Тунчжоу река Пэйхо делает резкий поворот к северо-западу от Пекина, то этим самым была вызвана необходимость соединить Тунчжоу с Пекином каналом, идущим по прямой линии от востока на запад. До сих пор весь наш поход был сделан вдоль реки Пэйхо, которая до Янцуня была влево от нас, а от Янцуня — вправо. По реке Пэйхо шли на шаландах наши продовольственные транспорты, охраняемые стрелками и матросами. Для охраны противоположного берега был командирован 1-й батальон 10-го полка, шедший по той стороне реки с 1 японским батальоном. Хотя в день прибытия в Тунчжоу в наших войсках продовольствия хватало только на 1 день, но нужды в запасах особенной не было. По дороге было захвачено множество брошенного скота, несколько быков, баранов, кур, гусей. Были найдены запасы риса, пшена, а вокруг нас тянулись необозримые поля только что созревшей кукурузы. Для наших лошадей был всюду готов подножный корм. Несмотря на то что река Пэйхо делает значительные отклонения от того пути, по которому мы шли, однако наши шаланды быстро подвигались вперед на бечеве и на парусе и ожидались в Тунчжоу со дня на день. В Тунчжоу наше продовольствие должно было быть переложено на двуколки для дальнейшего движения на Пекин. В случае необходимости было предположено также пользоваться и каналом.

Мост Палицяо — типичный памятник китайской архитектуры. Он весь камен­ный, выложен плитами. На перилах сидят мраморные изваяния собак и разных мифических животных. Мост дугою прямо спускается на прославленную Манда­ринскую дорогу, идущую параллельно каналу от Тунчжоу к Пекину. Лет сто тому назад эта дорога, исправно вымощенная огромными гранитными плитами, фута в 3-4 длины, фут глубины и фута полтора ширины, вероятно, еще имела некоторое подобие паркета. Но теперь, когда плиты покривились, побились и повывали- лись, когда одни плиты провалились в землю, а другие выскочили наружу, эта славная Мандаринская дорога скорее напоминает каменное решето, чем дорогу. По этой дороге невозможно ехать даже верхом, и наш отряд все время держался боковой тропинки.

От Тунчжоу до Пекина китайцы считают 40 ли, что составляет около 20 верст.

Мы проехали около 6—7 верст, но никакого присутствия китайских войск не об­наружили. Вся дорога была густо усыпана объеденными арбузами — яркие следы бежавших китайских солдат, которые от жажды и утомления пожирали арбузы тысячами. Все деревни, бывшие по сторонам дороги, были пусты и нелюдимы. Кое-где были видны жители, которые со страху спасались в гаолян и кукурузу.

Все захваченные китайцы говорили согласно, что «еще за день или за два дня до того, как пришли господа, все китайские солдаты числом около 3—5 тысяч в ужасе бежали в Пекин, так как они не смеют драться с господами».

Пройдя еще с версту, мы свернули круто влево и через полторы версты были у ка­нала, который тихо протекал между камышей, кукурузы и гаоляна. Мы перешли шлюз и встретили маленькое село, уютно расположившееся над каналом. Жители, завидя нас, с непостижимой быстротой ушли в кукурузу, и через несколько минут деревня точно вымерла.

Мы подъехали за 3 версты до Пекина, но никаких китайских войск или разъ­ездов не встретили.

Рекогносцировкой генерала Василевского было установлено, что дорога, ведущая от Тунчжоу на Пекин, совершенно свободна от китайских войск. Все попутные жители-крестьяне показывали, что восточные ворота (их всех трое) заперты; китайские войска, бежавшие еще накануне из Тунчжоу, расположились к югу от Пекина в местности, называемой Наньхайцза. В самой столице находятся

только маньчжурские и дунфусянские войска. Другие жители деревень показы­вали, что в Пекине совсем нет китайских войск. Китайцы-крестьяне занимались своим мирным трудом, жаловались что их грабили свои же китайские солдаты, приносили нам воду для питья и выказывали полную покорность.

Собрав эти сведения, рекогносцировочный отряд вернулся обратно и к ночи уже был на биваке.

Грунтовая дорога, по которой мы шли, была всюду в исправности, кроме одного места, затопленного дождем, исправить которое не представляло бы трудностей. На обратном пути одна китайская деревня встретила нас совершенно дружественно, угостила чаем и водой и просила дать ей русских флагов.

Китайцы сидели у дороги под циновочным навесом, распивали чай, толковали о своих делах, любовались на полный месяц, который точно осыпал серебристым пухом и их деревню, и поля сочной кукурузы, и стройные тополя, — для них вой­ны и присутствия 13-тысячной вражеской армии не существовало.

 

ПОСЛЕДНЯЯ РАЗВЕДКА

 

31 июля. Утро Накануне, 31 июля, на бывшем у генерала Ли­невича совещании начальников соединенных отрядов было решено, что все со­юзные войска будут выступать в Пекин по трем параллельным дорогам, идущим от Тунчжоу, с востока на запад, к столице Срединной империи. По средней до­роге, проселочной, между каналом и Мандаринской дорогой, должны были идти русские войска и пробить ворота «Дунбяньмынь», расположенные в углу между Маньчжурским и Китайским городом Пекина. Японцы должны были идти справа от нас по каменной Мандаринской дороге и пробиться в верхние Восточные ворота «Цихуамынь». Англичане и американцы должны были идти слева от нас, по про­селочной дороге, которая была накануне обследована генералом Василевским. Эта дорога также упиралась в нижние Восточные ворота «Шавумынь».

Штурм Пекина был назначен в ночь с 1-го на 2-е августа. Два дня были даны войскам для отдыха. 30 и 31 июля к Тунчжоу подтянулись отставшие отряды англичан и американцев.

31 июля, рано утром, наши казаки, в составе двух сотен 6-й Верхнеудинской и 3-й Читинской, вместе с японскими кавалеристами произвели последнюю раз­ведку пути между Тунчжоу и Пекином.

Случай, происшедший накануне ночью, когда японцы стали раньше срока бомбардировать Тунчжоуские ворота и забаррикадировали, вольно или неволь­но, своими обозами и батареями все ворота в Тунчжоу,— преждевременный штурм японцами Бэйцанского лагеря, их постоянная горячность и стремление вперед — все эти причины заставляли начальника русского отряда зорко наблю­дать за всеми действиями японцев. Русский генерал не мог, конечно, допустить, чтобы японцы подобным же образом заставили своими обозами ворота и дороги в Пекине, благодаря чему русские войска, уже спасшие Тяньцзин, явились бы в Пекин в хвосте японцев.

С другой стороны, мы не могли обойтись без японцев, так как у нас не было карт. Как это ни странно, но в Тяньцзине мы никак не могли достать ни одной удовлетворительной карты местности от Тяньцзина к Пекину и нам приходилось удовольствоваться любезностью генерала Фукушима, который показывал рус­ским свои карты. Японцы имели собственные подробные карты с китайскими иероглифами, изготовленные в Японии. В японском отряде почти каждый офицер имел по такой карте, и путь к китайской столице они знали наизусть.

Проехав около 10 верст по Маньчжурской дороге к Пекину, русско-японский отряд не встретил никаких признаков китайских войск. По пути попадалось только

их платье и сапоги, сброшенные, вероятно, для удобства. Всюду валялись тысячи голов и были видны следы кровавых пятен. Страшное зрелище. К счастью, это были арбузы, объеденные бежавшими солдатами. Все попутные деревни были ими разграблены и покинуты жителями.

По дороге встречались отряды японских солдат и японские батареи, уже спе­шившие к Пекину, хотя штурм был назначен только на другой день. Движение японцев было весьма подозрительно.

Когда наш кавалерийский отряд остановился на привале, я попросил одного японского офицера показать карту местности. Он свободно говорил на немецком языке, охотно развернул бывшую при нем карту и указал наш путь.

— Когда вы думаете штурмовать Пекин? — спросил я офицера, указывая на проходившие колонны японских стрелков.

— Сегодня ночью.

— Это окончательно решено?

— Да, мы хотим попробовать.

— Но ведь союзники назначили общий штурм на завтра?

— Это нам не препятствует штурмовать наши ворота сегодня же.

Я сейчас же послал к генералу Василевскому казака с запиской приблизительно следующего содержания: «По-видимому, японцы хотят штурмовать Пекин сегод­ня ночью. Их пехота и горные батареи поспешно идут вперед по Мандаринской дороге. Офицер японского Генерального штаба сказал мне, что они намерены попробовать штурмовать сегодня».

Так как путь, предназначенный для движения русских войск, пролегал между Мандаринской дорогой и каналом, параллельно им обоим, то я предложил капи­тану Генерального штаба Карликову осмотреть этот путь. Капитан взял десяток казаков. Мы свернули с Мандаринской дороги на юг и поехали по проселочной дороге, оставив русско-японский отряд, который продолжал разведку.

Дорога была проселочная, извилистая. Окружающая местность обыкновенная: деревеньки, кукуруза, гаолян, могилы, окруженныехвойными рощами, и кумир­ни. Завидя нас, жители всюду разбегались и прятались в кукурузу Только под самым Пекином жители одной деревни вышли к нам навстречу, дали воды и со­общили, что все ворота Пекина, расположенные на восточной стороне, заперты; открыты только северные ворота; войска, бежавшие от Тунчжоу, расположились не в Пекине, а в 15 верстах к югу у Наньхайцза; в Пекине же находятся только маньчжурские войска.

В 11 часов утра мы подъехали за полторы версты к Пекину и взобрались на высо­кий загородный вал.

Сильно забилось мое сердце, когда перед нами открылись величественные тысячелетние стены священной столицы богдыханов. Между нами и стенами рас­тянулся пригород, утопавший в зелени туй, акаций и ив. На стене виднелись флаги и циновочные палатки. С опасностью для жизни мы с казаками продвинулись еще с версту вперед и остановились в овраге, под прикрытием кукурузы, чтобы лучше высмотреть местность. Вдоль стены были ясно видны палатки китайских солдат и множество красных и белых флагов. Солдат не было видно.

Лошадь вывезла меня на вершину холма. Там, точно окаменевшая тайна или вековечная загадка, точно в непробудном сне, точно замурованная в своих вековых стенах, покоилась и молчала великая столица великого государства — Пекин, ко­торому втрое больше лет, чем России, хотя он сам вдвое моложе Китая, создавшего эту трехтысячелетнюю твердыню. В течение длинного ряда веков, в лоне которых погребены сотни народов и царств, Пекин стоял незыблемо и то им царили, то он царил. Одиннадцать веков он переходил от одних народов к другим. Он был столицей и китайцев и киданей, монголов и маньчжур. Перед его несокрушимы­ми стенами воевал бурный Чингисхан. В нем царствовал всесильный Хубилай,

правивший всей Азией. В нем жил и действовал мудрейший Цян Лун. Правившие им цари и народы уже давно исчезли в вечности, а «Северная столица» все стоит.

Я спустился с холма и один поехал вперед, желая осмотреть дорогу до самых ворот. Проселочный путь скоро свернул на каменную дорогу. Направо и налево шли фанзы и какие-то склады. Китайцы, вышедшие из своих домов, с изумле­нием смотрели на появление иностранца. Одни разбегались, а другие стояли и разглядывали.

В стороне от меня, в поле, верхом на лошади проезжал китайский офицер. Он был чем-то вооружен. Позади на осле ехал слуга. Я встревожился, так как, по-видимому, мы ехали друг другу навстречу. Увидя меня, офицер погнал коня и поспешил уехать подальше от нежданного «заморского черта». К счастью, мы были друг другу не опасны: я был вооружен хлыстом, а он — веером.

Дорога и гранитный мост были в исправности. Я подъехал к последнему гранитному мосту, за которым увидал огромные черные ворота, сажен 5 вы­соты,— цель нашего похода. У ворот бродили китайцы. Ворота были заперты. Мост перед ними в исправности. Таким образом, наши войска могли подойти вплотную к воротам Пекина.

Я хотел подъехать к самым воротам, чтобы осмотреть их,— и слава Богу, что этого не сделал, так как возле ворот стояло пять китайских караулов, которых я не разглядел издали.

Опасно было оставаться в этой глухой улице, выходившей к воротам. Я по­вернул лошадь и поспешил к капитану Карликову» который наскоро чертил план

местности. Китайские солдаты, наконец, кончили свой полдневный чифань и вы­сыпали на стену, чтобы рассмотреть появившегося заморского всадника. Я был в таком несчастном, растрепанном и грязном виде благодаря походу, что солдаты долго разглядывали, не зная, к какой нации меня причислить. Толпа китайцев выбежала из домов и стала посреди дороги.

— Ни мынь доухао! Буяохайпа! Здравствуйте!.. Не нужно бояться! — крикнул я китайцам, и, пока они размышляли, я был уже далеко от них.

Когда я подъехал к нашим, с городской стены было пущено вдогонку не­сколько выстрелов. Не успели мы напоить лошадей и отъехать за городской вал, как из одной деревни нас встретили таким дружным ружейным огнем, что ис­пуганные лошади полетели карьером. Точно бешеные, мы мчались по каким-то колеям, кустам и канавам.

Выстрелы прекратились. Мы остановились и стали переводить дух. И лошади и казаки оробели и жались друг к другу

Капитан Карликов со своими казаками повернул обратно на Мандаринскую дорогу для присоединения к рекогносцировочному отряду, а я с двумя казаками поехал вдоль Тунчжоуского канала Дадунхо, по направлению к лагерю, по буду­щей дороге русских войск.

От волнения, усталости, голода и жажды я так обессилел, что едва держался на седле. После того как нас обстреляли из одной деревни, я больше не решался заходить в деревни, тем более что нас было всего три человека. Жажда мучила, но вдоль дороги мы не встречали ни колодцев, ни арбузов. Зной обжигал нас. Все тело мое было разбито. Я чувствовал, что изнемогаю, и боялся упасть с лошади.

Какой подарок! возле дороги мы нашли виноградник с большими зелеными гроздьями. Мы слезли с лошадей, легли как ягнята на траву и стали поедать ягоду за ягодой. Я был так голоден, с утра не евши, что даже не заметил, что виноград не созрел и был кисел, как китайская соя. Скоро я почувствовал во рту такой пожар, что не знал куда деваться и не мог забыть этот виноград даже после штурма Пекина.

До Тунчжоу оставалось еще верст 10, но я был без сил и не знал, что мне де­лать. На мое счастье, в роще показались ряды белых русских рубах и впереди на лошади генерал Василевский.

 

 

ОТРЯД ГЕНЕРАЛА ВАСИЛЕВСКОГО

 

31 июля. Вечер и ночь Когда на нашем биваке в Тунчжоу были полу­чены тревожные известия о том, что японцы поспешно двигаются к Пекину; что положение европейцев в Пекине становится тяжелее с каждым днем; что каждый день замедления может еще более затруднить взятие Пекина, так как китайцы хотят минировать подступы к столице,— то начальник отряда генерал Линевич решил отправить сильный рекогносцировочный отряд русских войск на целые сутки раньше дня, назначенного для штурма Пекина,— в тот же день, 31 июля.

Начальником этого ответственного отряда был назначен начальник штаба генерал Ник. Алекс. Василевский. Отряд начал выступать с 12 часов дня и в 2 часа собрался на скрещении Мандаринской и грунтовой дорог, откуда все части дви­нулись вместе, в составе 7-й роты 10-го полка, под начальством штабс-капитана Яр. Горского, 4-й, 5-й и 7-й рот 2-го полка, под начальством полковника Модля, 4 орудий 3-й батареи, под начальством штабс-капитана Петрова, и 2 пулеметов. Кроме того, по пути присоединилась 3-я сотня Читинского полка и пол 6-й сот­ни Верхнеудинского полка, под общей командою сотника Григорьева. Генералу Василевскому было поручено произвести рекогносцировку пути и подступов к Пекину и попытаться овладеть восточными воротами нечаянным нападением, если к этому представится возможность.

В 2 часа, после маленького привала, отряд двинулся по грунтовой дороге к Пекину. День был очень жаркий, безветреный.

Жара доходила до 45 градусов по Реомюру. Солдатам, утомленным и не успевшим еще отдохнуть от похода до Тунчжоу, было очень трудно идти. Стрелки один за дру­гим отставали и падали.

Часа через два подошли к каналу Дадунхо. Начальник отряда приказал вос­пользоваться найденной на канале шаландой и сложить на нее всю солдатскую амуницию, а также положить ослабевших стрелков. Эту шаланду бечевой тянули до шлюза, где был предположен бивак главных сил, выступивших из Тунчжоу в тот же день, в полчетвертого часа дня.

Когда я рассказал генералу Василевскому об утренней разведке восточных ворот, генерал назначил меня проводником своего отряда и предложил сейчас же ехать вместе с ним обратно к Пекину. Я ответил, что готов исполнить желание генерала, но умираю от голода, жажды и усталости.

— Мы вас сейчас же поправим,— сказал полковник Модль, дал мне выпить рому из походной фляги и предложил поделиться половинкой курицы и куском

черного хлеба. Ром, курица и хлеб подействовали на меня магически. Я возродился, сел на коня и снова почувствовал в себе прилив сил и бодрости. Вперед, на Пекин!

Среди офицеров я встретил моего порт-артурского приятеля, штабс-капитана Ярослава Горского, командира 7-й роты 10-го полка. Он несколько лет провел в Восточной Сибири, Маньчжурии и Китае, много путешествовал по этим странам, составил маршрутную съемку пути от Чифу до Пекина и знал китайский язык. Год тому назад мы вместе с ним служили в гражданском управлении Квантунской области в Порт-Артуре, где он был помощником начальника округа, полковника Н. С. Куколь-Яснопольского, ведал туземные дела и всегда защищал и отстаивал права китайцев, которые за это уважали и любили Горского и называли его Го- лаое. Теперь ему пришлось воевать со своими друзьями-китайцами и идти брать их столицу.

Это был последний переход русских войск до Пекина. Нужно было приложить последние усилия, чтобы добраться до столицы, взять которую — как думали — не составит большого труда. Наши солдатики пробирались между зеленых стен гаоляна, в котором прятались напуганные китайцы со своими семьями. Солнце безжалостно жгло до вечера.

Мы были уже в 3 верстах от Пекина, когда стемнело. Остановились в деревушке, возле которой нашли колодец. Жители спали и не показывались. Небо почернело. Нависли тучи, и по всем направлениям забегали молнии. Вдали загудели раскаты грома. Из передового разъезда прискакал казак и тревожно донес, что кругом стреляют, виден огонь и слышны орудийные выстрелы. В своем рвении к службе казак не отличил сражения от грозы.

Не успели офицеры и солдаты авангарда отдохнуть от жгучих лучей солнца, как им приходилось мокнуть под холодными струями жестокого ливня.

Для охраны отряда, на полверсты вперед была выдвинута застава от 7-й роты 10-го полка.

В полдвенадцатого часа ночи ливень прекратился. Генерал Василевский приказал набрать 15 охотников из 2-го полка и, под командою подпоручика Феоктистова, пройти до Пекина, осмотреть дорогу, мосты и ворота. Мне было поручено провести их по той же дороге, по которой я проезжал в этот день утром. С охотниками от­правился и юнкер флота Гире, сын нашего посланника в Пекине.

Мы шли в глубокой темноте по какой-то впадине. Я проехал вперед, чтобы рассмотреть дорогу, и был очень удивлен, когда во мраке кто-то окликнул меня по-китайски:

— Шима жень ци ма? — Кто едет на лошади?

Так как я не имел никакого желания разговаривать с китайскими часовыми и не ответил, то в меня стали стрелять. Я стегнул хлыстом лошадь и мигом свер­нул в гаолян, в сторону от выстрелов. Добрый казацкий конь пронес в полной темноте по каким-то рытвинам, кустам, оврагам и благополучно проскакал к нашему отряду. Услышав выстрелы, охотники подошли к китайской заставе и залегли. После одного залпа с нашей стороны, китайские часовые открыли та­кой убийственный огонь, что, несмотря на темноту, сейчас же был ранен в ногу подпоручик Феоктистов и тяжело ранен один стрелок, которого нашли только на другой день обозные и привезли в Пекин.

Пришлось отступать.

Узнав о присутствии китайской заставы, а также о том, что со стороны Пекина слышится сильный ружейный и орудийный огонь, который, вероятно, был от­крыт китайскими войсками по европейским миссиям, что и подтвердилось впо­следствии, генерал Василевский приказал всему своему отряду двинуться вперед.

В 1 час ночи отряд выступил. Впереди шла 7-я рота 10-го полка капитана Горского, с 2 пулеметами. Затем двигались 3 роты 2-го полка, 4 орудия и казаки. Я снова поехал вперед, но по другой дороге, позади стрелявшей в нас заставы.

Тем временем пекинские выстрелы смолкли. Луна стала выглядывать из об­лаков. Китайская застава молчала.

В расстоянии четверти версты от Пекина отряд остановился. Капитан Горский со своей ротой получил приказание пройти вперед, осмотреть дорогу, мосты и, при возможности, открыть ворота. Мне было поручено указать дорогу и провести роту к воротам.

Мы шли в полутьме, по гранитной дороге, проваливаясь в лужи и ямы. Перешли последний мост, и, наконец, мы — перед запертыми воротами. Направо и налево были палатки, которых я не заметил утром. Часовые спали под открытым небом. Другие спали в сторожевых домиках.

— Моя задача окончена, теперь начинается ваша! — сказал я Горскому.

— Ребята! — угрюмо шепнул Горский своим унтер-офицерам,— переколи всех часовых, действуй только штыком, но не смей стрелять!

В течение нескольких минут все часовые, спящие и полусонные 60 человек,— были переколоты стрелками. Так как мост не был минирован, а ворота охранялись только караулом, который спал у моста и был переколот, то генерал Василевский приказал немедленно выкатить 2 орудия и поставить рядом перед воротами, на расстоянии 15 шагов.

Штабс-капитан Петров и подпоручик Иванов со своими бравыми артиллери­стами живо установили оба орудия.

Наступил великий и славный час, когда снова проявилось русское геройство. Перед нами вековые ворота векового священного города. Мы не знали, что ожи­дает нас за воротами. Мы не знали, какая сила встретит нас на гигантских стенах Пекина, который наконец был перед нами.

Но мы знали, что за этими грозными воротами и стенами, которых не пробьет никакое орудие, уже два месяца томятся европейцы с женами и детьми, которых нужно во что бы то ни стало и как можно скорее освободить. Каждый день и час замедления может отозваться губительно для них или для нас.

Генерал Василевский приказал пробивать ворота.

Среди гробовой, зловещей тишины, опустившейся над спящим городом, про­гремел выстрел, потом другой, третий. Гранаты пронизывали насквозь двойные дубовые, кованные железом ворота, но ворота не растворялись. Орудия стреляли гранатами одно за другим.

Звонко раздавалась команда подпоручика Иванова:

— Первое!.. Второе!..

Минут 20 гром стоял над воротами. Луна слабо освещала из-за туч оба орудия, артиллеристов и стрелков, которые стали по сторонам и обстреливали стены. Проснувшиеся китайские солдаты стали стрелять со стен, но с перепугу не могли попасть и их пули далеко улетали.

Гром и молния орудий, резкие залпы наших стрелков, беспорядочная стрельба китайцев и грозный рокот русских пулеметов, в лунном полусвете почерневшие от веков ворота и величественные стены тысячелетней столицы... Это был первый штурм Пекина русскими.

Ровно в 2 часа ночи раздалось восторженное русское «ура» стрелков и ар­тиллеристов — запор сбит гранатой и ворота растворены. Генерал Василевский смело вошел первым в ворота, за которыми оказался мощеный двор и вторые полузатворенные ворота, которые вели на улицу.

Ворота Пекина пали под русскими орудиями. Башня над воротами была по­кинута китайскими часовыми, и на ней воздвигнут русский флаг, который, как символ победы и освобождения, первый взвился над стенами столицы богдыханов.

2  роты 2-го полка были сейчас же посланы занять стену, прилегающую к во­ротам. 1-я рота того же полка была оставлена для охранения ворот. Подпоручик артиллерии Иванов был отправлен к начальнику Печилийского отряда генералу

Линевичу с донесением о взятии ворот и о положении дел. Иванов смело по­скакал с одним трубачом сквозь ночную тьму и счастливо пробрался к русскому отряду, который стоял биваком на пол- пути между Тунчжоу и Пекином.

Было около 3 часов утра.

Ворота Китайского города были взяты. Оставалось пробить еще одни внутренние ворота, чтобы войти в Маньчжурский город, в котором помещались европейские миссии. Ге­нерал Василевский приказал двинуть на Маньчжурский город 7-ю роту 10-го полка и 2 орудия. Пришлось идти вдоль Маньчжурской стены на расстоянии 30—50 шагов от нее. Храбрые дунфусянские войска рассыпались по всей стене и, скрывшись за бойницами, начали обстреливать смелую роту Горского и артиллерию из своих больших старинных крепостных ружей. В течение не­скольких минут у одного орудия были перебиты все 6 лошадей, у другого 4 лошади и ранено 14 артиллеристов. Отважный капитан Горский был ранен одной пулей в руку, другая ранила его в левую сторону груди. Подпоручик Пиуновский ранен в руку. Несколько раненых стрелков лежало уже за валом. Так как под таким огнем было невозможно двигаться вперед, то генерал Василевский приказал вернуть роту и орудия обратно. Но это было не так легко.

С высоты стены в 60 футов китайские солдаты стреляли в упор по проходящим внизу стрелкам. 1 орудие было благополучно увезено лошадьми, посланными на подмогу штабс-капитаном Петровым. Но другое не было возможности увезти, так как лошади и прислуга были перебиты. Послать же еще лошадей было опас­но, так как светало и такие крупные цели, как лошади, были прекрасно видны. Китайцы стреляли из каждой бойницы. С одной башни раздавались странные глухие выстрелы — это стреляли из старинных китайских пушек. Картина была грозная, великолепная. Древние стены и башни Пекина были иллюминованы огнями ружей и пушек. Но это была последняя иллюминация векового города, которая дорого стоила и русским, которые с русской смелостью брали непри­ступные стены, и китайцам, упорно отстаивавшим свои твердыни. Но Пекин падал с каждым часом.

Услышав первые выстрелы русских и узнав, что ворота пробиты и стена занята русскими, китайская императрица, богдыхан и наследник престола сейчас же бежали из Пекина на запад в Шаньсийскую провинцию. Так как в 7-й роте оба офицера были ранены, то фельдфебель Якименко стал командовать ротою. Под жестоким огнем крепостных пуль стрелки-герои роты Горского на своих руках протащили оставшееся орудие обратно. Орудие было спасено, но фельдфебель Якименко и несколько стрелков были ранены.

Потеряв столько своих людей и лошадей, штабс-капитан Петров стал спасать вверенные ему орудия и снарядные двуколки под прикрытием ворот и зданий. Вследствие отъезда подпоручика Иванова, его взводом начал командовать фейер­веркер Цымбалист, но был скоро тяжело ранен. Его заступил уже раненный в горло и руку взводный фейерверкер Колесников.

Было 4 часа утра — рассветало. Когда в осажденных миссиях, которые китай­цы ночью обстреливали особенно ожесточенно, услышали русскую пальбу, то сейчас же догадались, что это стреляли освободители.

По стенам Пекина распространилась тревога. Все пекинские солдаты Дунфусяна и Жун Лу бросились к юго-восточному углу Маньчжурского города, куда ворвались русские, и открыли по смелому отряду генерала Василевского убийственный огонь из-за каждой бойницы стены и из бывшей тут же огромной 4-ярусной башни, которая сажен на 10 возвышалась над занятой нами стеной. Китайские стрелки засели в этой громадной, неуклюжей башне 4-угольной формы и стреляли из всех ее окон. Наша стена была им видна как на ладони и они посылали кучу больших свинцовых пуль по всякому, кто только ни показывался из-за прикрытия.

Башня и стены Маньчжурского города, бывшие на три сажени выше нашей стены, громили нас с западной стороны.

Около 5 часов утра, с восточной стороны, по стене стали перебегать целые толпы китайских солдат и начали прямо наступать на нас. По приказанию гене­рала Василевского, на стену, под огнем, был вытащен пулемет, который так метко и безостановочно осыпал пулями надвигающиеся толпы, что они скоро отступили. Пулемет охранял нас с восточной стороны. Но с западной продолжался жесто­кий огонь из старинных крепостных ружей. Лестниц для штурма у нас не было, и взобраться на Маньчжурскую стену мы никак не могли.

Так передовой отряд отбивался до полвосьмого часов утра, терял раненых и убитых, когда раздались орудийные и ружейные выстрелы из пригорода, окружающего Пекин с восточной стороны. Это подходили наши главные силы, под командо­ванием генерала Линевича.

 

ШТУРМ ПЕКИНА

 

1 августа 1900 г.

 

Получив донесение генерала Василевского

о том, что ворота взяты, генерал Линевич приказал всем нашим главным силам немедленно наступать вперед, в следующем порядке: в авангарде, которым в последний раз в жизни командовал полковник Антюков, шли 2-я и 3-я роты 10-го полка, 4 орудия 3-й батареи подполковника Мейстера, полурота 4-й роты, 5-я и 8-я роты 10-го полка. В резерве были 2-я батарея и 9-й полк.

Когда авангард стал входить в пригород Пекина, с обсервационной башни грянул первый выстрел, пролетевший над генералом Линевичем и его штабом. Тогда прибывший отряд свернул с дороги и развернулся в боевом порядке.

Наши войска рассыпались по узким улицам и начали обстреливать стены и башни великого города. Но так как наши войска расположились во входящем углу, занятом передовым отрядом, то позиция их оказалась очень трудна: китайцы обстреливали с обеих стен, образующих угол, и с высокой башни, на расстоянии 400—600 шагов. Особенно много зла причиняла башня. Генерал Линевич, который все время находился в передовой линии и наблюдал за ходом сражения, прика­зал командиру 2-го полка полковнику Модлю с полуротою разведать подступы к башне. 2 стрелка были убиты, но никакого входа на башню не было найдено: ее можно было взять только штурмовыми лестницами, с большими потерями. Тогда подпоручик артиллерии Иванов установил 2 орудия в улице, за занятой нами стеной, и из-за прикрытия громил гранатами грозную башню. Пока артиллерия стреляла, башня молчала и затем снова принималась за истребление русских.

2  орудия 3-й батареи были на руках 4-й роты вывезены по узким улицам и по­ставлены на левом фланге позиций. 3-я рота, пробежав мост, заняла передние фанзы. Половина 4-й роты осталась в прикрытие орудий, а 2-я рота стала на крайнем левом фланге. Все эти силы стали обстреливать стены, 4-ярусную башню и обсерваторию.

Было 8 часов утра. Генерал Линевич, полковник Антюков, капитан Ярошевич и корнет Пикок сидели вместе, под прикрытием вала. Не успел генерал встать и пройти в свою палатку, чтобы написать бумагу, как пролетела граната, разбила вдребезги солдата и осколком убила наповал командира 10-го полка Антюкова. Осколок гранаты попал в голову навылет. Доблестный полковник, любимец не только своего полка, но и всего Порт-артурского общества, безмолвно упал на колени сидевшего рядом с ним капитана Ярошевича. Смерть была мгновенная. Полковник был убит на своем посту, перед лицом своего полка. Вечная ему память.

Стены и башни продолжали громить наши силы. Раненые и и убитые выноси­лись все время. Генерал Линевич приказал выкатить еще 2 орудия 3-й батареи, что и было исполнено на руках стрелками 5-й и 8-й рот. 2-я и 3-я роты обстреливали неприятеля с левого фланга, орудия стреляли посредине, 5-я и 8-я роты выбивали штыками китайцев, стрелявших из-за фанз.

Утро было знойное, горячее. Наши солдаты изнемогали от жажды и утомления, но стойко и мужественно исполняли свой долг. Уже целую неделю они не пили, не ели, не спали и не отдыхали как следует. Пройдя ускоренным маршем 120 верст, не имея в течение шести дней ни одной дневки для отдыха, эти герои в белых рубахах, ставших в дороге бурыми, с запыленными и обгоревшими от солнца и ветра лицами, обливаясь потом и кровью, лезли теперь брать неприступные стены китайской столицы.

4 орудия 3-й батареи, заслужившей свою славу еще при взятии Тяньцзина, продолжали громить китайцев, расположившихся по стенам вправо и влево от ворот, которые были заняты нами. Наша шрапнель разрывалась над самыми головами китайцев и заставляла умолкать их ружейный огонь.

Было около 10-ти часов утра. Положение отряда, занявшего ворота и располо­жившегося на стене, было нелегкое. Большие свинцовые пули китайских ружей с резким треском вонзались в стену по всем направлениям. 4-я и 5-я роты 2 полка и половина 7-й роты 10-го полка расположились на стене и у ворот. Несколько раненых стрелков уже лежало на стене. Китайцы сидели за своими бойницами и осыпали наших стрелков пулями. Стрелки, укрывшись за китайскими бойни­цами, выслеживали китайцев и понемногу выбивали их.

В 10 часов утра начальник передового отряда генерал Василевский, проходя по стене, откуда он командовал своими силами, упал, раненный в правую часть груди навылет. 2 стрелка, бросившиеся поднимать генерала, были сейчас же ра­нены. Бросились 2 других, и 1 был ранен. Наконец, удалось пронести генерала и положить его тут же на стене, под прикрытием бойницы. Китайцы, вероятно, хорошо видели все, что произошло, и открыли по месту, где был ранен генерал, ожесточенный огонь. Пронести генерала со стены вниз, в фанзы, где был устроен

перевязочный пункт, не было никакой возможности. Нужно было только пере­бежать площадку на стене в 20 шагов длины, но она обстреливалась градом пуль. Уже около 10 человек были здесь ранены. Я все-таки рискнул и побежал со стены вниз за доктором. Неустрашимый доктор 2-го полка Петерсон, перевязавший под огнем в это тяжелое утро 50 человек, поднялся на стену, благополучно пробежал эту роковую площадку и перевязал раненого генерала. Рана была, к счастью, сде­лана пулей малого калибра. Пульс был совершенно нормален. Мы надеялись на благополучный исход. Испытывая жестокие мучения от свежей раны, обжигае­мый знойным солнцем и обстреливаемый пулями, генерал лежал на камнях над теми самыми воротами, в которые он только что перед тем пробился со своим отрядом и в которые вошел первым. Но мы не отчаивались.

Штабной переводчик, норвежец г. Мунте, прекрасно владеющий китайским и новыми языками и бывший переводчиком у адмирала Сеймура, два фельдше­ра и я все время оставались возле раненого генерала. Каменная бойница, в рост человека вышины и аршина два ширины, была нашей единственной защитой. Стоило кому-нибудь высунуться, его встречал град пуль. Два раза мы пытались пронести генерала: сперва был ранен в позвоночник фельдшер Кривоносое, скончавшийся через полчаса, потом ранен в руку и ногу другой фельдшер. Толь­ко часа через три нам удалось пронести вниз со стены раненого генерала. Было полдесятого часа утра, когда начальник отряда приказал батальону 9-го полка выйти из резерва на подкрепление отряду. Тем временем командир 1 батальона 10-го полка подполковник Колин осмотрел мост и, под непрерывным огнем китайцев, проехал в занятые нами ворота, тем же путем вернулся обратно, неуязвимый для пуль. Было 11 часов утра. Огонь китайцев стих, и на их стене показались белые флаги. Начальник отряда со штабом и 2, 3, 5 и 8-я роты 10-го полка немедленно двинулись вперед, к воротам. Заметя это движение, китайские солдаты вероломно снова открыли огонь и, убравши белые флаги, снова вывесили красные.

Наши орудия не замедлили осыпать китайскую стену таким дождем шрапне­лей и гранат, что китайские ружья и пушки стали постепенно затихать. В разных местах стали опять показываться белые флаги.

В 12 часов дня начальник отряда и его главные силы вошли в Пекин. Но проход по мосту, к воротам, был все еще опасен. Наряду с белыми флагами, из различных углов стены и из башен все еще стреляли.

Японцы, узнав, что в эту ночь мы пробили ворота Пекина и штурмуем его стены, поспешно двинули свои войска, которые двигались почти параллельно с нашими главными силами. Около 9 часов утра они подошли к Цихуамыньским воротам и начали штурм этой стороны города. Китайцы, ожидавшие нападения иностранных войск со стороны этих ворот, приготовились к отчаянной обороне и встретили своих непримиримых врагов самым сильным ружейным и орудий­ным огнем, какой только они могли направить. Несколько смельчаков-японцев с капитаном Генерального штаба Болховитиновым попытались подойти к воро­там, чтобы подложить мину, но все, кроме капитана, были перебиты. Через час генерал Ямагучи просил генерала Стесселя, чтобы наша артиллерия обстреляла Пекинскую стену между обсерваторией и Цихуамыньскими воротами, так как он с шестью батальонами атакует ворота Пекина. Генерал Стессель, начальник резервной колонны, сейчас же приказал двинуть 2-ю батарею. Батарея стала на позицию сперва в расстоянии 700, а потом 100 саж. от стены. Командир батареи штабс-капитан Скрыдлов установил весьма меткий прицел и с 10 часов утра до 5 часов вечера поражал китайцев. Если бы русские не отвлекли главных сил китайцев к своим воротам еще ночью и если бы наша 2-я батарея не поддержала сильным огнем левого фланга японцев, то им едва ли бы удалось взять ворота. Только поздно вечером, когда наши войска уже вошли в Пекин и часть японских

войск тоже прошла через наши ворота, японцы, наконец, пробились через так называемые Мандаринские (Цихуамыньские) ворота, которые они избрали для штурма. Весьма полезным оказался для японцев во время штурма капитан Гене­рального штаба Болховитинов, который все время под огнем ездил с поручениями от генерала Стесселя к генералу Ямагучи.

Американцы прошли в Пекин только с нашей помощью. Они подошли к сте­нам Пекина около 11 часов утра и, вместо того чтобы брать штурмом предна­значенные им ворота с помощью своей артиллерии, просили нашу 3-ю батарею сделать для них обвал в стене. Батарея подполковника Мейстера очень скоро пробила гранатами обвал, по которому американцы вскарабкались на стену, но неприятеля они нигде не встретили, так как он еще рано утром был отогнан на­шими стрелками и пулеметами. Затем американцы хотели водрузить свой флаг на стене, но, увидя русский флаг на воротах, отправились искать другое место.

К их сожалению, вся эта сторона была уже занята русскими. Тогда американцы вошли под прикрытием наших орудий в Пекин.

В то время как русские и японцы бились с китайцами не на живот, а на смерть и лезли на стены, под жестоким огнем, чтобы овладеть ими; в то время как амери­канцы отважно лезли на стены, уже занятые нами, и искали места для водруже­ния своего флага, — англичане весьма благоразумно лезли под стены и по руслу высохшей реки прошли в 1 час дня в Китайский город Пекина. Затем без боя они прошли пустой город, пролезли под стеной Маньчжурского города и в 2 часа дня явились под прикрытие английской миссии. Английские сипаи были первыми вестниками освобождения.

Около 2 часов дня вдоль всей восточной Маньчжурской стены, которую громи­ли наши батареи, исчезли красные военные флаги китайцев и показались белые: китайцы сдались и Пекин пал. Только в угловой башне, которая похитила у нас столько жертв, засели непримиримые дунфусяновцы и продолжали стрелять до вечера, пока эта башня не была занята японцами.

Благополучно войдя в Пекин, под огнем неприятеля, во главе своих войск, генерал-лейтенант Линевич приказал остановиться для небольшого отдыха. Об еде тогда никто и не думал: подкреплялись сухарями и освежались водой.

В 2 часа дня радостная весть о свободе облетела все миссии. В 3 часа мичман Ден, бывший в составе русского десанта в Пекине с броненосцев «Наварин» и «Сисой Великий», сделал смелую вылазку по стене, выбил китайцев из Цяньмыньских ворот и отворил ворота американским войскам, которые подошли с этой стороны. Затем явился начальник десанта, лейтенант барон Раден, с остальной командой и прогнал китайцев еще далее, до следующих ворот. Трофеями вылазки русского десанта было 5 китайских орудий и 10 флагов.

В 4 часа генерал Линевич со своим штабом вошел в Императорскую Россий­скую миссию, которая оказалась неразрушенной, а все члены ее здоровыми. Все остальные осажденные европейцы оказались также целы и здоровы.

Громогласный и восторженный крик «ура» освобожденных и освободителей разносился долго по всем миссиям.

Около 4 часов дня резервная колонна генерала Стесселя получила приказание идти в Пекин. Войска двинулись в следующем порядке: 2-й батальон 9-го полка, 2-я батарея, пулеметы и батальон 12-го полка. С роковой 4-ярусной башни, в ко­торой засели китайцы, заметили это движение и, несмотря на соседство белых флагов, навели несколько фальконетов и через полчаса 32 стрелка 9-го полка были ранены и убиты. 2-я батарея и пулеметы немедленно выехали на позицию и заставили замолчать китайцев, скрывавшихся в этой башне.

Резерв двинулся дальше и присоединился к главным русским войскам, которые расположились биваком возле Маньчжурских ворот.

Штурм Пекина кончился. Столица взята. Миссии освобождены. Китайское правительство и его войска бежали.

В этот трудный и славный для русского имени день взятия Пекина наши по­тери были: генерал-майор Василевский, капитан Горский, поручик Пиуновский и подпоручик Феоктистов и 102 нижних чина — ранены. Полковник Антюков и 27 нижних чинов убиты. Капитан Винтер умер дорогою от солнечного удара.

Японцы потеряли 120 раненых и 30 убитых. Англичане вошли в город без боя, и когда они уже были в своей миссии, то два сипая были ранены во дворе. Аме­риканцы вошли также без боя; на улицах было ранено около 20 человек. Другие нации при штурме Пекина не присутствовали. 500 французов, при 3 горных батареях, были в составе русских войск, но пришли в Пекин после штурма.

Нашими действительными союзниками при штурме Пекина оказались только японцы, потери которых приблизительно равняются нашим.

Поход от Тяньцзина до Пекина, на протяжении 120 верст, был сделан в 10 дней. По пути было выдержано 2 боя: под Бэйцаном и Янцунем.

На 11-й день был штурм Пекина.

Пекин был взят кровью и потом двух верных союзников — русских и японцев, с которыми мы впервые, под огнем и ядрами, испытали братство по оружию.

Вечером, когда все стихло и выстрелы давно умолкли, я снова поднялся на стену, чтобы взглянуть на город, над которым с двух часов ночи и до двух часов дня раскаленные свинцовые пули и стальные гранаты и даже чугунные старин­ные ядра китайцев носились убийственным железным дождем. Двенадцать часов лились потоки человеческой крови на вековых безмолвных стенах и под стенами священной столицы.

Безоблачное небо, точно потрясенное и возмущенное смертоносным грохотом земных орудий, омрачило свою ясную лазурь и обволоклось грозными свинцо­выми тучами.

Величественное солнце, которое целый день видело беспощадную резню людей,

точно негодуя, закатывалось за зубцы и башни Пекина и, уходя, долго озаряло свинцовые тучи багровыми кровавыми пятнами.      

Пекин пал.

 

В ОСВОБОЖДЕННОЙ СТОЛИЦЕ

 

1 - 2 августа Пекин был построен за тысячу с лишком лет до Рождества Христова и в 1121 году до P. X. уже был столицею Китая под названием Цзи. Удельное княжество Янь избрало этот город своею столицею до 221 года, когда император Цинь Ши Хуанди разрушил столицу Янь. В течение одиннад­цати веков Пекин переходил от одного князя к другому и в 936 г. по Р.Х., имея название Ючжоу, был взят киданями, которые основали в нем свою столицу Сицзин. В 1125 г. по P. X. Пекин завоеван Золотой Ордой Цзинь. В 1151 г. один из повелителей этой династии перенес свою столицу в Пекин и дал ему имя Чжунду — «Средняя столица» и имя Дасин — «Великий расцвет». В 1215 г. Пекин взят великим монгольским завоевателем Чингисханом. Его внук, знаменитый Хубилай, учредил в Пекине свою столицу, которой дал монгольское название Ханбалык и китайское Даду — «Великая столица». В 1368 г. монгольская династия Юань пала и воцарилась последняя китайская династия Мин, которая избрала своей столицей Нанкин — «Южную столицу». Император Юн Ло в 1409 г. пере­нес столицу в Даду, которому дал нынешнее наименование Бэйцзин, или Пекин, что значит «Северная столица». В 1419—1421 гг. Юн Ло соорудил великие стены, окружающие Маньчжурский, или Внутренний, город Пекина. В 1437—1439 гг. городские стены облицованы кирпичом. В 1553—1564 гг. вокруг Китайского, или Внешнего, города воздвигнуты те стены, которые в 1900 году приступом брали русские. В 1644 г. маньчжуры завоевали Китай, ниспровергли династию Мин, и в Пекине воцарилась чуждая Маньчжурская династия, правящая поныне под именем Цин — «Светлая».

Ни одна вражеская граната никогда не посягала на Пекинские твердыни. Когда

1 октября 1860 г. англо-французская армия стала перед стенами Пекина и готовилась к штурму, китайцы решили отворить ворота и спасли столицу от бомбардировки. Несмотря на вековую дружбу России с Китаем, в 1900 г. русские гранаты первые громили ворота Северной столицы. Будем надеяться, что эти гранаты были и по­следние.

Когда ночью над Пекином раздался первый грохот русских орудий, смятение охватило жителей, не ожидавших, что иностранные войска так скоро подойдут к столице и даже осмелятся разбивать ее священные стены. 40 лет назад, когда англо-французская армия разбила китайцев у моста Палицяо 4 сентября, союз­ники три недели медлили, прежде чем решились вторично штурмовать Пекин. Благодаря вмешательству русского посланника графа Игнатьева назначенный штурм был отменен. Как и 40 лет назад, богдыхан, вдовствующая императрица,

двор, князь Дуань, члены верховного совета и все высшие сановники ночью по­спешно бежали из Пекина. Вслед за ними бежали жители города.

Бегство правительства и народа из столицы было такое отчаянное, такое вне­запное и беспорядочное, что думали только о спасении жизни, но не имущества. Дома богачей и бедняков, дворцы и ямыни, магазины и кумирни — все было брошено со всеми своими богатствами: серебром, одеждами, шелком и мехами, жемчугами и драгоценными вазами. Двор бежал в таком смятении, что в дорогу не были взяты ни съестные припасы, ни носилки, ни одежды в достаточном ко­личестве. По слухам, двор бежал на запад в провинцию Шаньси и терпел в дороге от недостатка пищи и одежды, так как жители попутных городов и деревень, услышав о бегстве двора, также разбежались. «Чжу жу-чэнь сы» — «Когда госу­дарь оскорблен, чиновники умирают» — гласит древнее китайское изречение. Преданные престолу чиновники не могут перенести того позора, когда богдыхан из-за нашествия варваров принужден покинуть столицу и удалиться «для осенней охоты», как сообщил указ богдыхана о неожиданном отъезде двора из Пекина. Несчастие и позор, обрушившиеся на древнюю столицу, повергли в такое отча­янье верных чиновников и военных, преимущественно маньчжур, что многие из них решили покончить с собою и своими семьями, чтобы не видеть больше ни солнца, которого они не достойны созерцать, ни лица богдыхана, которого они огорчили своими дурными делами и своим неразумием. Если государство постигают бедствия, в них виновны все служилые люди, которые своим дурным управлением страною не сумели предотвратить народных несчастий и, может быть, даже сами навлекли их. Такие чиновники не достойны жизни и не могут даже желать жить. Поэтому в ночь штурма Пекина многие высшие чиновники и военные приняли опиум или кусочки золота и умерли в мучениях. Они давали отраву своим женам, сыновьям и дочерям и прислуге, чтобы никто не остался живым в доме. Женщин и маленьких детей бросали в колодцы и, утопив их, кончали с собою.

Тысячи жителей бежали из Пекина еще в мае и июне, когда боксеры подня­ли свое восстание, убивали и мучили правых и неправых и выжгли несколько улиц и кварталов. В ночь штурма бежали из столицы мандарины, купцы, бедные и богатые. Остались только те, кто не успел спастись и обрек себя на волю заво­евателей. День и ночь через западные ворота Пекина уходили китайские войска, тщетно оборонявшие столицу.

В 1812 году русские покинули и сожгли Москву, но не пошли к Наполеону с повинной головой. В 1900 году китайцы сделали то же самое и отдали Пекин иностранцам на разграбление: они пожертвовали столицей, но спасли свою на­родную гордость.

 

*                                       * *

 

2  августа американцы начали бомбардировку дворцов Императорского города, но, ввиду протеста генерала Линевича и посланников, бомбардировку вскоре прекратили. Потеряли около 20 человек. На совещании командиров союзных отрядов, бывшем 2 августа совместно с посланниками, постановлено, чтобы ни один иностранный отряд не входил в богдыханские дворцы Пекина. Ко всем на­ружным воротам дворцов поставлены международные караулы.

По соглашению командиров, вследствие бегства китайского правительства, Пекин разделен на кварталы, которыми должны управлять военные губернаторы, назначаемые командирами отрядов. Маньчжурский город разделен на четыре квартала: северный, данный в управление японцам, западный, данный англичанам и американцам, и восточный, предоставленный России. Первым русским губер­натором

в Пекине был назначен командир 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковник Модль.

На обязанности военных губернаторов лежало охранение порядка в их квартале» прекращение мародерства и разбоев, принятие санитарных мер и пр.

3  августа, в 5 часов утра, начальник французского отряда генерал Фрэй, с 1 фран­цузским батальоном и горной батареей, отправился выручать католическии монастырь Бэйтан, в котором были осаждены, одновременно с посольствами, около 2700 китайцев-католиков, с миссионерами и епископом Фавье. Генерал Фрэй просил генерала Линевича дать ему для усиления отряда русских солдат. Просьба французского генерала была немедленно исполнена.

Во главе русского отряда, командированного в подкрепление французам, был назначен подполковник 9-го полка Бэм. Под его командою были: 2-й батальон 9-го полка, 3 пулемета и 50 казаков и саперов. Русские пошли в авангарде своих союзников. Бэйтан, т. е. «Северный Храм», находится в Императорском городе, защищенном крепкими стенами.

Оставшиеся в Пекине неустрашимые маньчжурские солдаты, скрывавшиеся за стенами дворцов и в домах китайцев, в узких запутанных переулках, отча­янно отбивались, чтобы не допустить иностранного войска к Бэйтану. Ворота Императорской стены были пробиты французскими гранатами и отворены. В улицах, ведущих к католическому монастырю, во дворах и на крышах, завяза­лась кровопролитная перестрелка между иностранцами и маньчжурами, упорно дравшимися и не желавшими ни сдаваться, ни бежать. Десятки их были перебиты. Дома и лавки вокруг Бэйтана выжжены французами. Из-под обломков, мусора и угля высовывались сгоревшие и обуглившиеся тела. По улицам навалены кучи застреленных и заколотых китайцев. Убивали не только китайских солдат, но и всех тех, на кого указывали китайцы-христиане, как на виновников их плена. У французов было 10 солдат убитых и 15 раненых. У русских — 3 легко раненных. Этой франко-русской экспедицией были освобождены от двухмесячной осады заточенные христиане и их епископ Фавье, знаменитый исследователь Китая,— и военные действия в Пекине закончились.

 

* * *

 

Тот русский генерал, который первый со своим небольшим отрядом подошел к Пекину и, захватив ворота и стену Китайского города, держался всю ночь и утро, до прибытия главных сил, и был ранен на захваченной им стене, — первую ночь в завоеванном Пекине провел возле этой стены, в грязном и пахучем крытом проулке китайского двора, на котором выделывали водку. Двор был уставлен большими глиняными чанами с какой-то бурдой, отдававшей сивушным за­пахом. Это небольшое хозяйство, устроенное подле самой стены, было брошено в смятении, в последнюю минуту. Генерал Василевский провел ночь на носилках, я подле него на какой-то китайской шубе, которая валялась во дворе. В соседних фанзах наши стрелки нашли кур, муки и риса и угостили генерала хорошим куриным супом и блинами.

На следующий день после штурма, в 10 часов утра, санитары понесли ранено­го генерала Василевского на носилках в русскую миссию, под охраною казаков. Наше грустное шествие направилось по тому самому пути, по которому наши артиллеристы и стрелки, под начальством того же Василевского, тщетно рину­лись вперед позапрошлой ночью и так трагически принуждены были отступить.

Неуклюжая ветхая громада — угловая четырехъярусная башня, которая вчера все утро и весь день громила храбрый русский отряд, утвердившийся на стене, с опущенными ярко раскрашенными ставнями, со свежими следами русских гра­нат и шрапнелей — теперь молчала, точно страшное, но бессильное многоглавое привидение. Когда я потом взобрался на эту башню, я был глубоко взволнован: вся стена, на которой мы сидели весь день штурма, была с этой башни видна как на ладони. Укрыться от всевидящих окон башни было невозможно. Китайцы могли стрелять в каждого, кто показывался на стене, по выбору. Расстояние было от 100 до 500 шагов. Если китайцы не перебили всех стрелков и офицеров, укрывавшихся на стене над воротами, то только благодаря тому, что солдаты Дун Фу Сяна стреляли старыми ружьями и фальконетами и были уже охвачены смятением. Хотя свинцовые фальконетные пули и не были метки, но зато, попав, они причиняли такие страшные поранения, так разбивали мясо и кости солдата,

что залечить рану было нельзя. Солдат либо умирал, либо терял руку или ногу. Генерал Василевский был каким-то чудом ранен двухлинейной новейшей пулей, которая так тонко и чисто пробила грудь навылет, что можно было надеяться на скорое выздоровление генерала.

Наше шествие проходило между грязным высохшим каналом и стеною Мань­чжурского города на дороге, на которой накануне беспомощно лежали два на­ших орудия, так как люди и лошади были перебиты. Расстояние между каналом и стеною было такое узкое (от 50 до 100 шагов), что, только благодаря ночному сумраку и панике китайцев, уцелели орудия, из которых одно было увезено на лошадях, а другое на руках стрелков и артиллеристов. Когда капитан Горский пошел под самой стеной, чтобы китайцы не могли достать его пулей, китайцы стали сбрасывать сверху камни. Один камень был скинут так удачно, что, если бы фельдфебель Якименко вовремя не толкнул своего командира, Горский был бы убит.

Мы подошли к Хадамыньским воротам, к которым так неудачно стремились накануне, прошли в ворота, уже охранявшиеся русскими и японскими стрелками, и вступили в Нэйчэн — Внутренний, или Маньчжурский, город.

В день штурма японцам так трудно было взять предназначенные им Цихуа- мыньские ворота, что они были вынуждены пройти через русские ворота, а затем через брошенные китайцами Хадамыньские ворота они поднялись по аппарели — всходу изнутри на стену и по стене пробежали к воротам Цихуамынь. По пути они вырезали всех китайских солдат, которые решили драться до последней капли крови и умереть на стене. Японцы выбили китайских солдат — мусульман, которые засели в четырехъярусной башне и упорно стреляли, хотя на всех стенах Пекина уже развевались белые флаги.

С большой широкой и грязной Хадамыньской улицы мы повернули влево на Посольскую улицу.

Великая столица богдыханов лежала полуразрушенная, полусожженная, оскверненная и опозоренная и точно вымершая. По обеим сторонам Посольской улицы одни развалины, груды камней, угля, пепла, мусора и грязи. Валяются трупы китайцев и всякое добро китайское и европейское. Поперек улицы — бар­рикады. Уцелевшие посольства и гостиница «Hotel de Pekin» забаррикадированы камнями, мешками, бревнами, досками и ящиками.

По мраморному мосту переходим через грязнейший Яшмовый канал, проходя­щий под городской стеною и бывший для англичан той лазейкой, через которую они отважно первые пробрались в посольства.

Около полудня 1 августа, когда русские и японцы штурмовали Пекин, англи­чане, без всякого сопротивления пробравшись в Китайский город, уже с утра покинутый китайскими войсками, подошли к стене Маньчжурского города, за­нятой посольскими десантами. Проводник провел их к запертым деревянным воротам Яшмового канала, замыкавшим его выход под городской стеною. По­сольские десанты русских и американцев продвинулись в обе стороны по стене, так что англичанам опасность не грозила ни с одной стороны.

Несколько осажденных европейцев и китайцев-христиан, узнав о прибытии англичан, прорезали отверстие в старых прогнивших досках, из которых были сбиты ворота, и через эту лазейку взвод индийских солдат-раджипут пролез в Маньчжурский город и благополучно явился в британское посольство.

В 2 часа дня таким же путем в британское посольство пробрался начальник английского отряда генерал Гэзли, его штаб, 7-й Раджипутский полк, 24-й Пен­джабский полк, 1-й Сикхский полк и бенгальские уланы.

 

В РУССКОЙ МИССИИ

 

Наконец мы были в освобожденной русской миссии. В Пекине два месяца были осаждены: посланник М. Н. Гирс с семейством, первый драгоман Попов с семейством, врач миссии Корсаков с семейством, напечатавший интересные и подробные записки о «Пекинском сидении», секретари миссии Крупенский и Евреинов, второй драгоман Колесов, студенты Бельченко и Вульф, директор Русско-Китайского банка Д. Д. Покотилов с супругою и другие служащие в банке: гг. Позднеев с семьей, Барбье с семьей, Александров, Вильфарт, Брауне, Брахман, Васильев, Келлер, Ксавье, Мирный и Хитрово, убитый на баррикаде китайской пулей. Кроме того, были в осаде: члены Духовной православной миссии — архимандрит о. Иннокентий, иеромо­нах о. Авраамий, диакон о. Скрижалин, два студента, Пискунов и Осипов, и два православных китайца, начальник русской почтовой конторы Гомбоев, профессор Китайского университета Бородавкин и практикант китайского языка Полуянов. Всего 46 человек.

Миссия охранялась офицерами — лейтенантом бароном Раденом — началь­ником десанта, мичманом Дэном, штабс-капитаном Врублевским и 79 матросами и казаками десанта. Всего в освобожденной русской колонии было 122 человека, в том числе — 10 женщин, 8 девочек и 1 мальчик.

Общее число освобожденных европейцев в Пекине было 1009 человек: в том числе — 437 солдат международного десанта, 24 офицера и 414 европейцев, спасавшихся в британском посольстве, а именно — 191 мужчина, 147 женщин и 76 детей. В остальных посольствах укрывались 25 человек служащих и более 100 миссионеров. В посольствах спаслось около 2300 китайцев-христиан, мужчин, женщин и детей. В католическом монастыре Бэйтан спаслось около 1700 человек китайцев. Всего было спасено около 4000 крещеных китайцев.

В международных десантах, при защите посольств, из офицеров и солдат было убито и умерло от ран 75 человек, ранено 169. Убито четыре офицера: два француза, один англичанин и один австриец. Более всего пострадал французский десант, в котором из 75 человек было ранено 43, убито 18. У японцев из 43 человек десанта убыло раненых 29, убитых 10.

Во время осады посольств на русских и американцев была возложена оборона той части Маньчжурской стены, которая уцелела в руках европейских десантов. Доктор Корсаков описывает в своей книге, как русские и американцы, во главе с капитаном Мейерсом, братски делили все труды и опасности, как они товари­щески помогали друг другу и как до конца осады они удержали в своих руках вверенную им позицию.

Все союзные десанты мужественно отстаивали посольства, вверенные их охране, несмотря на свою крайнюю малочисленность, совершенно несораз- меренную с той опасностью, которой они были обречены. Все международные отряды с честью выдержали 75 дней осады и, теряя ежедневно, средним числом, по 1 убитому и 2 раненым, потеряли из 437 человек — 244, т.е. более половины всех защитников посольств.

Вместе с европейцами посольства охранялись и десантом японцев, которые, как и в Тяньцзине, оказались доблестными и весьма ценными товарищами со­юзников, во главе с их храбрейшим начальником, военным агентом в Пекине, полковником Шиба. В этой войне японцы выказали свою замечательную про­зорливость и подготовленность. Вначале японский десант в Пекине состоял всего из 25 человек. Когда начались военные действия, в японское посольство немедленно явилось 18 проживавших в Пекине японцев-парикмахеров и разных ремесленников, которые по удивительной случайности все оказались принад­лежащими к японской армии.

Генерал Линевич, раненые генерал Василевский, Горский и Шуновский и штаб отряда разместились в стенах русской миссии.

В миссии нас встретили сюрпризы. Все офицеры русского освободительного отряда полагали до сих пор, что русские были первые освободители посольств, так как первые подошли к Пекину. В миссии мы узнали, что первыми освобо­дителями посольств были англичане, так как они первые явились в посольства. На все наши доводы и объяснения дипломаты отвечали сомнительной улыбкой и ставили нам в пример англичан, которые всегда и всюду оказываются первыми.

Кто же в самом деле были первые освободители посольств? Полагаю — те, кто первые дрались за их освобождение. Передовой русский отряд, под начальством генерала Василевского, подошел к Пекину в ночь на 1-е августа и уже в 2 часа ночи завладел воротами, которые послужили брешью для прохода всем остальным союзникам. В 8 часов утра к Пекину подошли японцы. В 11 часов утра прибыли американцы и совместно с русскими и японцами бомбардировали Пекинские стены.

После всех союзников, около полудня, к Пекину подошли англичане. Восполь­зовавшись тем, что русские очистили от неприятеля Китайский город Пекина,

и тем, что весь бой сосредоточился у восточной стены Маньчжурского города, англичане беспрепятственно прошли через Китайский город и с помощью осаж­денных в Пекине десантов пролезли под стеною Маньчжурского города по каналу. В 2 часа дня, т. е. через 12 часов после того как русские захватили Пекинские во­рота, англичане вступили в британское посольство.

Ни в штурме Пекина, ни в отражении китайских войск для освобождения посольств англичане не принимали никакого участия и поэтому не имели ни раненых, ни убитых. И только когда англичане уже были в своем посольстве, то два сипая, которые забрели слишком далеко в посольский сад, были ранены. Один из них был убит.

В течение всего похода англичане несколько раз уклонялись от совместных боевых действий с союзниками и так же уклонились от штурма Пекина. Такой образ действий англичан союзники объясняли тем, что хотя — по словам англи­чан — война в Южной Африке была практически давно окончена, но упрямство и неподатливость буров заставляли англичан все еще нести в этой войне большие потери.

Другой сюрприз, который нас встретил в русской миссии, состоял в том, что там были вообще недовольны поведением русского освободительного отряда. Дипломаты находили, во-первых, что мы должны были освободить их гораздо раньше, вероятно, для того чтобы они имели время уехать на дачу. Теперь же, благодаря нашей медлительности, сезон прошел и сопровождался такими не­обыкновенными неприятностями, как осада. Затем наши соотечественники были возмущены тем, что штаб прибывшего отряда и некоторые раненые офи­церы позволили себе разместиться в неприкосновенных и священных зданиях миссии, в которых и без того было тесно, да и съестные припасы во время осады все давно вышли.

Очень интересен был первый обед в освобожденной миссии у секретарей. Стол был накрыт чистой скатертью и уставлен серебром и прекрасной фарфоровой по­судой. Хлеба не было, так как его вообще давно не было. В хрустальных графинах играла... чистая вода, так как все вино было давно выпито. На первое блюдо был

подан рис с чем-то, кажется, с кониной. На второе подали что-то с рисом. На сладкое был снова рис, но без ничего.

Наконец, талантливые деятели Дальнего Востока не могли видеть, что какие-то «освободители», немытые и небритые, в грязных изношенных кителях и боль­ших русских сапогах явились в аристократическое общество элегантных людей, ведающих политику.

Офицеры-освободители, в свою очередь, были недовольны тем странным холодным приемом, который они встретили в русской миссии, и говорили, что они чувствуют себя, точно в иностранном посольстве, в которое они попали по ошибке. Один откровенный офицер признавался:

— Если бы не эти милые посольские дамы, то, право, не стоило бы проливать кровь и освобождать Пекин!

Чтобы не огорчать людей, и без того расстроенных осадой, штаб начальника отряда и раненые офицеры перебрались через несколько дней в Императорский город.

Не знаю почему, но лично ко мне некоторые пекинские дипломаты относились удивительно враждебно и один мой истрепанный вид приводил в благородное негодование их изысканный вкус.

Я решаюсь думать, что главной причиной такого строгого отношения ко мне был мой китайский шелковый галстук. Так как в поход на Пекин я отправился без всякого багажа, то очень скоро принял такой изодранный дикий вид, что даже наши солдаты не узнавали меня и принимали то за американца, то за индийца.

А раз солдаты заподозрили во мне переодетого китайца и арестовали меня. Ки­тайцы же принимали меня за японца.

Чтобы несколько прикрасить свою наружность, я похитил в одном брошенном китайском магазине в Тунчжоу несколько пестрых шелковых платков, которые с успехом служили мне то носовыми платками, то галстуками, то полотенцами и т. д.

Один корректный молодой дипломат до того возненавидел меня, вероятно, за мой непозволительный вид, что выразился:

— Какой-то корреспондент позволяет себе сидеть за нашим столом... Если он желает обедать, то может обедать на посольской кухне.

Я ответил:

— Нет сомнения, что я предпочел бы общество кухни вашему обществу, но так как я командирован на театр военных действий лично командующим войсками, то, при всем желании, к сожалению, не могу этого сделать.

Наконец, мне было официально объявлено, что, по правилам дипломатического корпуса, я, как корреспондент, не могу долее жить в дипломатической миссии.

Я был до того подавлен этим неожиданным остракизмом, что подумал в от­чаянии:

— Тем лучше! Если русскому корреспонденту нет места в русской миссии, то, может быть, я найду гостеприимство во дворцах богдыхана.

Занятие летнего императорского дворца Ихэ, построенного на горе Ваныио-ушань, было назначено на другой день.

 

 

«ГОРА ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ ВЕКОВ»

 

6 августа

 

Рано утром 6 августа из Пекина выступил не­большой отряд, состоявший из двух рот (5-й и 8-й) 10-го полка, сотни верхнеу- динцев и сотни читинцев, под начальством подполковника Генерального штаба Илинского, которому было приказано занять летние дворцы императрицы «Ихэ-юань» — «Сад отрады и покоя», отстоящий в 15 верстах от Пекина и называющийся также «Вань шоу шань» — «Гора десяти тысяч веков».

Я поехал догонять наш отряд по ской улице, пересекающей Маньчжурский город с севера на юг. Еще недавно это была одна из самых людных и бойких торговых улиц столицы. Теперь она тянулась в грязи, мусоре и поражала своим безлюдием и запустением. По обеим сторонам тянулись пожарища, чернели обгорелые здания и магазины, под копыта лошади попадались трупы китайцев, обожженные или обглоданные свиньями и собаками.

Я проехал через величественные западные ворота, охраняемые японцами, и поскакал по пригороду, по дороге, вымощенной старыми разъехавшимися гранитными плитами, среди огородов, тополей, ив и гаоляна. На несколько верст пригород и попутные деревни были разграблены бежавшими китайскими солда­тами. Всюду были свежие следы бегства и разгрома. Часть жителей бежала вместе с войсками; другие уходили теперь целыми семьями, неся на палках домашний скарб; третьи уже возвращались домой на разоренные пепелища.

Вдали показалась «Гора десяти тысяч веков» и на ней башня и причудливые здания, горевшие на солнце своей глазурью.

В то же время, по параллельной дороге, до сих пор скрытой от нас рощами и деревнями, замелькали ряды японских солдат. По-видимому, они шли к той же цели, что и мы.

Тревога охватила наш маленький отряд. Если японцы придут раньше нас, то мы потеряем перед самым нашим носом роскошные, сказочные дворцы со всеми их сокровищами. Нужно спешить. И так уже японцы захватили в Пекине много богатств и овладели казначейством, которое, к удивлению, оказалось наполнено серебром на несколько миллионов лан.

Казаки погнали лошадей и помчались искать ворота. Скорее нужно выве­сить на башне русский флаг! К счастью, на этот раз у нас есть в руках готовый Андреевский флаг.

Проскакали мимо каких-то китайских построек к расписным красным дубовым воротам, запертым на засов. Раскачали ворота и выломали засов. Один казачий офицер и я выходим на красивый мощеный двор, обсаженный деревьями. Перед

нами чудный дворец на красных дубовых столбах, увенчанный золотой глазурью и таинственно завешанный циновками. Некогда разглядывать!

Мы ставим у ворот казаков и наказываем им, чтобы они никаких иностранцев во дворец не пускали.

Как бы не опоздать!

Летим на лошадях дальше, по дворцовым тенистым аллеям, беломраморным галереям, проносимся мимо узорчатых беседок, гротов, балконов. Лошадь звонко бьет подковами по мрамору и граниту белой набережной, вьющейся по берегу «Всесветлого озера». Нет времени рассматривать этот чудный сказочный мир, в котором должна находить себе отраду и покой сказочная богдыханша.

Мы быстро проходим ряд необыкновенных разукрашенных и разрисованных зал и дворцов, запертых и завешанных, и по мраморным ступеням взбегаем на «Гору десяти тысяч веков». Ура! Андреевский флаг взвился на 4-ярусной башне, увенчавшей гору. Дворец «Отрады и покоя» наш!

Японцы пришли одновременно с нами, но, увидя всюду наших часовых, лю­безно раскланялись и ушли.

Дворцы — верх китайского искусства, вкуса и фантазии. Китайская императрица бросила их на произвол судьбы. Я спустился вниз с горы и с благоговением стал осматривать неведомый мир. Точно сказка за сказкой, раскрывались безмолвные дворцы, утопавшие в китайской пышности и поэзии. Я увидел двор, мощеный, с огромными чугунными курильницами, драконами и фениксами. Это был вели­колепный «Красный дворец», на красных столбах, под серой черепичной крышей.

Мы вошли во дворец — двери взломали. Палата во весь дворец. Посредине трон из черного дерева, с желтыми подушками. По бокам павлиньи опахала. Сзади зеркальная застава в иероглифах, в чудной золоченой раме. Сверху золо­тая надпись о счастье и добродетелях. Перед троном б курильниц для фимиама, огромные чаши для роз, две башни для воскурений. Трон стерегут 8 журавлей,

2 чудовищные морские собаки, 2 прекрасных феникса. Все — драгоценнейшее клуазоне. По сторонам — роскошные трюмо, картины, вырезанные на камне, вазы, надписи и часы с птицами, колокольчиками и разными фокусами.

Но самые главные фокусы — направо и налево от трона. С одной стороны — девица танцует на канате, улыбается и кивает головой. С другой стороны — фо­кусник (немец с лица) показывает кунштюки. При этом играет музыка, поет птица и часы показывают время.

Выйдя из этого удивительного дворца, я сел на лошадь и поскакал мимо за­крытых дворцов, с опущенными занавесами снаружи. Предо мной открылось

«Всесветлое озеро», окаймленное гранитной набережной, расписной галереей, причудливыми мостами, с островом посредине, где императрица любила искать уединение. Проскакавши по живописной галерее с электрическим освещением, я подъехал к главным прекрасным дворцам, с желтой крышей. Это были свя­щенные дворцы, в которых не было никогда ни одного европейца. Я и казачий офицер были первыми европейцами. Принц Генрих Прусский был допущен два года назад только в передние дворцы.

В башне на горе мы нашли три золоченых кумира Будды и его учеников.

За башней, на самом верху горы, древняя кумирня, крытая прекрасной глазу­рью, играющей на солнце. Я спустился вниз и стал бродить по дворцам. Везде я видел посредине дворца трон, по сторонам вазы, курильницы, чаши. В одном дворце я нашел по сторонам тронной палаты две императорские опочивальни: одна сиреневая, другая голубая. Обе для императрицы. Везде я видел непомерное множество столовых часов, ламп, люстр, хотя освещение электрическое. Но еще больше фарфоровых ваз и изделий из яшмы. Дворцы украшались целыми ты­сячами яшмовых вазочек, чаш, фигур, картин, курильниц, цветов и т. д. Во всех дворцах мы находили музыкальные ящики, которые играли удивительные ки­тайские романсы.

Я стал бродить по всему парку. Тут были прелестные аллеи, лотосовые пруды, горы, рощи, дворцы, терема, беседки, балконы. Всюду изогнутые кровли, распис­ные стены, потолки, решетчатые окна, цветы и древние позеленевшие вазы. Увидя прекрасные розовые лотосы, я полез к воде, чтобы сорвать на память, и был, без сомнения, первый европеец, который провалился в пруд богдыхана.

 

*                                  * *

 

Темная южная ночь быстро бледнела и уже снимала свои легкие непроницае­мые покровы с «Горы десяти тысяч веков». Сквозь открытые решетчатые двери, из утреннего сумрака глядела и сияла вечно юная Утренняя Звезда. Нежными, как пыль, лучами она чуть-чуть освещала бронзовые потухшие курильницы и завядшие розы на фарфоровых блюдах с разрисованными цветами. И нари­сованные цветы были так же хороши, как лежавшие на них и еще благоухавшие розы, которыми так недавно любовалась богдыханша.

Разноцветный феникс, распустив пышный хвост, стоял величаво подле трона и точно поджидал свою повелительницу-императрицу. Императорский пятипалый дракон, с жемчужиной в одной лапе, и сказочное чудовище Цилинь стерегли трож.

Под узорчатым потолком и на стенах были развешаны сделанные из дорогого дерева черные и красные надписи с благознаменательными иероглифами «Фу» — «Счастье» и «Шоу» — «Долголетие». На одной надписи иероглифы говорили: «Чан ло ву цзи» — «Длится веселье без конца». На другой надписи — «Дэ фынь ху лу» — «Доблесть веет — милость орошает». На третьей — «Ху синь юань цзи» — «Любящее сердце — первое счастье».

Откуда-то доносившиеся нежные звуки давно знакомой мелодии разбудили меня:

 

«Привет тебе, приют счастливый!

Здесь все о ней мне говорит

И все невинностью дышит...»

 

Это была страстная песня влюбленного Фауста.

Из чудных, упоительных звуков выливался, точно живой, образ несравненной и незабвенной Мравиной, и блистательная Мариинская сцена в Петербурге

предстала моим грезам во всем своем великолепии. Вышел любимец толпы Фигнер и запел чарующую арию возрожденной любви...* (Мравина Евгения Константиновна (1864-1914) и Фигнер Николай Николаевич (1857-1919) - знаменитые российские оперные певцы.)

Проснувшись, я не сразу мог опомниться и сообразить, где я. Звезды и розы, феникс и драконы, Фауст и Маргарита, среди китайских курильниц и иеро­глифов... Где я? Я стал вспоминать. Несколько дней и ночей я провел на седле лошади. Спал и в гостинице и в госпитале. Спал под пулями и гранатами. Спал в палатке и под звездами, на гаоляне и кукурузе. Спал на китайской циновке и под колесами русской пушки. Спал во дворе китайского водочного завода и среди просвещенных дипломатов.

Окончательно проснувшись, я все сообразил: я спал на ступенях трона бог­дыхана. Исполнилась заветная мечта увидеть дворцы повелителя четырехтыся­челетней Империи и 400 миллионов подданных.

Арию Гуно пел наш офицер, под аккомпанемент музыкального ящика, забав­лявшего богдыхана и его великолепный двор.

Восхищенный и заколдованный поэтическим сплетением просыпающегося утра и возрождающейся любви, китайской роскоши и фантазии и европейской музыки, — я снова заснул, чтобы продлить очарование.

 

 

ЦАРСКОЕ СПАСИБО

 

12 августа Через 10 дней после штурма Пекина, в субботу 12 августа, генерал-лейтенант Линевич издал следующий приказ по Печилийскому отряду.

 

«Пекин. Русское посольство.

Августа 12 дня 1900 г. № 28.

Пекин, столица Китая, взят штурмом 1-го сего августа всеми русскими и союзными войсками. Русские передовые войска еще ночью на 1-е августа разбили ворота Пекина, ворвались в город и, несмотря на отчаянное со­противление и убийственный огонь китайцев, овладели прилегающими к воротам стенами, и на стенах поднят русский флаг. Вслед за сим взяты были союзными войсками другие ворота, и к 2 часам дня Пекин пал.

Государь Император такие подвиги своих войск отличил высоким вни­манием в следующих милостивых словах на мое имя:

“Искренно приветствуем Вас с быстрым занятием Пекина. За одержание Вами победы жалуем Вам орден Святого Георгия третьей степени. Моло­децким Сибирским войскам тоже горячее спасибо. Представьте адмиралу Алексееву отличившихся.

 

Николай”.

 

Честь и слава русскому солдату, заслужившему еще раз Царское спасибо и внесшему в летопись родной страны еще одну славную страницу — взятие Пекина.

С истинной радостью приношу сердечную благодарность всем генералам, штаб- и обер-офицерам и героям-солдатам за доблестную службу на славу Царю и Отечеству.

 

Начальник отряда

Генерал-лейтенант Линевич».

 

 

ВО ДВОРЦАХ БОГДЫХАНА

 

15 августа

 

В праздник 15 августа, ровно через две недели после взятия Пекина, в столице Китая произошло событие, имеющее историческое значение и довершившее падение столицы богдыханов. В этот день состоялось торжественное шествие союзных войск через императорские дворцы.

На предварительном совещании начальников всех союзных отрядов было решено произвести парад войскам и совершить общее шествие, во главе кото­рого пойдут русские войска, как первые вошедшие в Пекин, за ними японские, английские, американские, французские, германцы, итальянцы и австрийцы.

Численность войск была назначена следующая: русских — 800 человек, япон­цев — 800, англичан-индийцев — 400, американцев — 400, французов — 200, германцев — 200, итальянцев — 60 и австрийцев — 60.

15 августа, к полвосьмого часа утра, при чудной погоде, все войска собрались в боль­шом императорском дворе, расположенном за первыми Дайцинскими воротами Императорского города. Направо стали русские и рядом с ними французы. На­лево: австрийцы, итальянцы и японцы. Вправо за русскими — англо-индийцы с артиллерией. Налево — американцы.

К 8 часам утра все союзные войска приготовились к параду, и ровно в без четверти семь на сборный пункт приехал начальник Печилийского отряда генерал-лейтенант Линевич, сопровождаемый российским посланником г. Гирсом, генеральным консулом г. Поповым и многочисленной свитой, состоявшей из чинов штаба отряда, военных корреспондентов, служащих при миссии, и конвоя, под белым флагом начальника отряда.

Русские войска взяли на караул. Наши оркестры заиграли встречу. Как старший в чине, генерал Линевич принимал парад.

Поздоровавшись с русскими войсками, которые громко и весело прокричали обычное приветствие, генерал начал объезжать все союзные войска. Получилась великолепная необычайная картина.

Среди заповедных стен и башен Императорского города, недоступного не толь­ко для всех иностранцев, но и для китайцев, на старинном мощеном дворе, куда не ступала нога ни одного простого смертного, выстроились чужеземные войска 8 наций, с ружьями, саблями, знаменами, трубачами и оркестрами, и привет­ствовали кликами и музыкой русского генерала. Это был торжественный привет всех наций тем войскам, которые первые пробились в Пекин и первые дрались за освобождение христиан. Все иностранные генералы были у своих отрядов и приветствовали генерала Линевича. Здесь были: японские генералы Ямагучи

и Фукушима, французский генерал фрэй, английский генерал Гэзли, аме­риканский генерал Чаффи и герман­ский майор, с русским Станиславом на шее, фон Мадзи. У своей бригады был генерал Стессель. Не было только того, кто со своим отрядом первый взошел на стены Пекина и пробил ворога другим войскам,— раненого генерала Василевского.

Генерал Линевич правильно полагал, что достоинство России требует, чтобы ее войска были пер­выми у ворот Пекина. Вверенный ему Печилийский отряд блестяще выполнил эту задачу. Заслуги русских в освобождении Тяньцзина и Пекина были торжественно признаны отря­дами всех союзных наций.

Ровно в 8 часов утра генерал Линевич кончил объезд войск и со своей свитой поехал во дворцы.

За свитой шли русские и остальные войска, с музыкой и распущенными знаменами. Выстрелы из английских орудий возвестили о начале шествия.

Мы проезжали через длинные мощеные дворы, давно поросшие травой, проезжали под ветхими величавыми башнями, посреди пустынных тянущихся галерей и, наконец, подъехали к запретным дворцам, в которые не входил ни один белый. Мы сошли с коней и, поднявшись по белым мраморным лестницам, вступили в сумрак и тишину древнего дворца. Высокие мрачные колонны, потемневший потолок и покрытый пылью трон посредине дворца — все напомина­ло древние времена Маньчжурской династии.

Мы снова выходим на каменный двор, с мраморными площадками, лестницами и галереями, и снова на­ходимся в старинной высокой палате

с троном, колоннами и курильницами перед тронным возвышением. Трон, колонны и потолок подведены под медный цвет, и вся палата кажется медной. Обстановки в палате очень мало: столы и скамейки с древней причудливой резьбой. Нет ни пышности, ни великолепия: это скорее место царственного уединения.

Перед воротами дворца появились китайские мандарины, из которых один с красным шариком, как говорят, военный министр. Мандарины с самым любезным

и приятным выражением лица, под которым довольно ясно сквозило сознание постигшего их национального горя и унижения, просили нас пожаловать далее во дворцы.

Мы опять выходим из полумрака и затхлого воздуха на солнце и идем по двору с потухшими курильницами и нелюдимыми галереями кругом. Мы входим во дворец, такой же мрачный и пустынный, как и прежние. Перед троном, на большом столе, поставлены жертвенные приборы, чаши, курильницы и дощечка в раме с надписью. Дух усопшего императора восседает на этом троне. Царствующий император здесь молится своему предку.

Мы опять выходим на свет и свежий воздух. Любезный мандарин, с высохшим лицом и умными глазами, просит русского генерала свернуть с прямой дороги направо, так как следующие дворцы нельзя пройти насквозь. Мы переходим по красивому мраморному двору с мраморными лестницами и площадками, поросшими травой и бурьяном. Кругом сон и молчание. У всех ворот и дверей стоят придворные слуги, такие же сонные, молчаливые и ветхие, как эти дворцы, и такие же ненужные, как этот бурьян.

По просьбе важного сановника с красным шариком, мы проходим по каким- то задворкам, мимо каких-то служб и каморок, представляющих закулисную сторону дворцов, и вступаем в прелестную рощу из кипарисов и можжевельника. Столбы подпирают священные 2000-летние деревья, от которых остались одни огромные стволы, пережившие половину китайской истории. Мимо заглохших гротов, молчаливых теремов с затейливой угловатой крышей императорского желтого цвета, мы входим в великолепные расписные желтые ворота с надписью «Вечное сияние», и нас встречают не высохшие безмолвные придворные мандарины, а веселые русские солдаты, громогласное «ура» которых разбудило вековую тишину дворцов.

Императорские заповедные дворцы были пройдены русским генералом, и мы находимся у выходных ворот среди стрелков 10-го полка и японцев, которые вы­строились друг против друга. Английские пушки снова возвестили, что дворцы пройдены, и лежавшая на них таинственная непроницаемая завеса — спала. Среди войск, при криках «ура» и звуках музыки, генерал Линевич прошел со свитой вперед и остановился у крайних выходных ворот.

Через несколько минут, под воротами «Вечного сияния» показались матросы, выдержавшие геройски

2-месячную осаду, стрелки с ружьями и патронами, в белых рубахах — это были войска Белого Царя, которые во главе всех других союзных войск проходили дворцы богдыхана. Их встретило восторженное «ура» и музыка.

За ними проходили маленькие, но храбрые японцы, в белых куртках, в белых фуражках с желтыми околышками. Каждую нацию встречали криками «ура» и звуками марша. Генералы, бывшие во главе своих войск, присоединялись к ге­нералу Линевичу, со своими штабами.

За японцами шли в чалмах и пестрых рубахах англо-индийские войска: сикхи, раджипуты и бенгальские уланы, рослые и красивые, которые с искренней радо­стью кричали свое «ура» в ответ на «ура» русских, которых они считают своими давнишними друзьями. За ними шли англичане — стрелки и артиллеристы, в шлемах и куртках песочного цвета.

Такого же цвета и покроя обмундирование у американцев, которые носят на голове мягкие шляпы с широкими полями. Американцы выделяются среди со­юзных солдат своим крупным ростом и вольным видом.

Затем показались наши друзья-французы в синих шлемах и костюмах; герман­цы — в новеньких формах и шлемах шоколадного цвета; моряки — итальянцы и австрийцы. Наш оркестр сыграл французам «Марсельезу», а германцам «Wacht am Rhein»*. («Марсельеза» (изначально «Военный марш Рейнской армии») — французская патри­отическая песня времен Великой французской революции, написанная в 1792 г. «Wacht am Rhein» («Стража на Рейне») — немецкий патриотический гимн, написанный во время Фран­ко-прусской войны 1770—1771 гг.)

Это великолепное шествие международных войск было живым олицетворени­ем нынешнего политического положения в Азии. Впереди идет Россия, великая и могущественная, за нею молодая Япония, так быстро рванувшаяся вперед и обогнавшая на Востоке остальные державы. За Японией — третьей державой шла некогда могучая Англия, уступившая свое первенство в Азии — России и Японии. Потом Америка, Франция и Германия, впервые выступившая со своей воинственной политикой в Восточной Азии. Позади шли остальные державы. В 9 часов утра парад кончился.

Генерал Линевич со свитой и посланниками вернулся обратно, в те дворцы, которые еще не были осмотрены. Интересен был собственный дворец богдыхана, с золоченым троном, курильницами, вазами, столиками, уставленными яшмами и нефритами, павильонами, опахалами и колоннами, исписанными надписями. Китайские мандарины любезно угощали гостей чаем и сластями.

Осмотрев богдыханскую молельню и богдыханскую древнюю кухню, генерал Линевич и его свита оставили дворцы, которые были снова закрыты, и у ворот поставлены международные караулы.

Двухсотлетняя неприкосновенность и святость дворцов богдыхана были на­рушены. Тайны раскрыты. Алый город перестал быть Запретным.

 

 

В ЗАПОВЕДНЫХ РОЩАХ

 

25 августа

 

24 августа в Пекин на тройке прибыл коман­дующий войсками вице-адмирал Е. И. Алексеев, встреченный перед воротами Пекина начальником военных сообщений полковником Кондратовичем. Это была первая русская тройка, которая въехала в Пекин. Приняв рапорт, адмирал проехал в Императорскую Российскую миссию, где был встречен начальником отряда генералом Линевичем, посланником Гирсом, начальниками отдельных частей и миссией. Адмирал остановился в доме посланника, штаб разместился в миссии.

25 августа в Императорском городе адмирал Алексеев делал смотр русским во­йскам в заповедных рощах богдыхана, на месте русского бивака. Наши геройские войска, взявшие штурмом Пекин, представились своему главнокомандующему в блестящем виде, в чистых белых рубахах, с веселыми загорелыми лицами.

Войска стояли в следующем порядке: 9-й полк, 10-й полк, батальон 12-го полка, саперы Квантунской саперной роты и Восточно-Сибирского саперного батальона,

2-я батарея, 3-я батарея, 4-я батарея, казаки 6-й сотни Верхнеудинского полка и 3-й сотни Читинского полка.

Командующий войсками обходил все войска, здороваясь с каждой частью. Затем, ставши посредине всех войск, адмирал сказал громким голосом патриотическую речь, в которой прославил мужество, храбрость и выносливость русских войск, благодарил за проявленные ими доблести во время похода и штурма Пекина и провозгласил «ура» в честь Русского Царя и Августейшей Семьи. Восторженное «ура» четырех тысяч русских солдат и офицеров и звуки национального гимна долгое время разносились по священным садам и дворцам богдыхана во славу Русского Царя, чьи войска первыми заняли Пекин и освободили осажденных.

Генерал Линевич провозгласил «ура» в честь адмирала, которому были вверены два театра военных действий на огромном протяжении от Пекина до Мукдена. Парад закончился церемониальным маршем.

Несмотря на недавно перенесенные тягости похода и штурма, наши войска поражали своим молодцеватым и лихим видом, прекрасной выправкой и дис­циплиной.

Этот блестящий смотр останется памятным днем для русского отряда в Пеки­не. Погода была прекрасная. После смотра адмирал посетил раненых и больных.

26 августа, в Бородинскую годовщину, состоялось другое памятное торжество русских войск. Командующий войсками, осмотрев строящуюся русским саперным

батальоном железную дорогу Пекин—Тяньцзин и посетив внутренние богдыхан- ские дворцы, проехал к 12-му полку. Там были собраны все Георгиевские кавалеры.

Командующий войсками обошел всех кавалеров, расспрашивал об их под­вигах, благодарил за доблести под Тяньцзином, Бэйцаном, Янцунем и Пекином и, поздравив всех с знаками отличия Военного ордена, пожелал новых успехов.

По Высочайше дарованному праву, адмирал наградил в 9-м полку 64 нижних чина, в 10-м полку — 91, в 12-м полку — 16, 18 саперов, 34 артиллериста, 24 казака и в 5-м полку 14 стрелков. По Высочайшему повелению, министр иностранных дел граф Ламсдорф передал по телеграфу Царский привет всем русским, осво­божденным в Пекине. По Высочайшему повелению, Императорская миссия и все русские выехали из Пекина.

28 августа командующий войсками вице-адмирал Алексеев выехал из Пекина обратно в Тяньцзин.

Занятый и управляемый русскими район Пекина занимает четверть Маньчжур­ского города и имеет около 2 верст с юга на север и около полутора вёрст с востока на запад. Наш участок, особенно вдоль главной Хадамыньской улицы, пострадал сравнительно менее других и содержится значительно исправнее и чище других участков.

В русском районе находятся: Цзунлиямынь, ведавший дела с иностранными государствами, министерство финансов, из которого японцы успели вывезти не­сколько миллионов лан серебра, огромные запасы риса в несколько миллионов пудов, китайская обсерватория, дворец принца Чжоу, родственника богдыхана, дворец принца И и других сановников. Мирная жизнь понемногу восстанавли­вается в нашем районе. Жители возвращаются в свои дома. Открываются лавки, мародерство и всякое насилие строжайше преследуется.

Войска разместились в Императорском городе, частью в палатках, вокруг Угольной горы, частью в дворцовых помещениях. Роскошные летние загородные дворцы Ихэ охраняются нашими ротами. Комендантом назначен капитан 10-го полка Рацул. Церковь и здания русской духовной миссии в Пекине, так называ­емый Бэйгуань, совершенно уничтожены боксерами. Около 500 православных китайцев частью перебиты, частью успели бежать. О. Архимандрит, члены миссии и спасшиеся православные китайцы, в числе около 100 человек, временно

поместились в дворцовых зданиях Юнхогун, находящихся по соседству с местом бывшей духовной миссии.

Вначале сентября в Пекине открыл свои действия первоклассный русский госпиталь, устроенный отрядом Красного Креста С. В. Александровского.

В 1900 году, в течение одного месяца, Пекин был так же разграблен цивилизо­ванными союзниками, как несколько столетий раньше его грабили и разоряли маньчжуры, монголы и другие полудикие кочевники Азии. Несмотря на все усилия отдельных командиров, благодаря разноплеменному составу войск, вко­ренившемуся презрению к китайцам и отсутствию единой власти над междуна­родными отрядами, — не было никакой возможности прекратить грабеж столицы и насилия над жителями.

Не были пощажены ни дома жителей, ни дворцы, ни древние кумирни, в ко­торых идолы художественной китайской работы были изломаны и осквернены. Солдаты международных отрядов не столько глумились над языческой верой, сколько искали в кумирах скрытых драгоценностей. Солдаты говорили, что китайцы не люди, и поэтому позволяли себе всякие бесчинства над жителями. Врывались в покинутые и не покинутые дома, в которых еще жили люди, грабили и вымогали всякое добро. Зато много таких солдат, попавших в руки мстительным китайцам, не вернулось обратно и пропало без вести.

 

 

БЭЙТАН

 

7 сентября

 

Пробыв в Пекине ровно 5 недель, 4 сентября я выехал верхом обратно, желая поспеть к штурму морской крепости Бэйтан, что значит по-китайски «Северное озеро». Обратный путь был совершенно безопасен. Всюду тянулись отряды союзных войск и во всех попутных городках от Тунчжоу до Янцуня были устроены международные этапы, посты и оставлены гарнизоны.

От Янцуня до Тонку железная дорога была восстановлена Уссурийским желез­нодорожным батальоном, и на всем этом протяжении исправно ходили поезда, управляемые чинами батальона. Дорога горячо работала. Поезда несколько раз в день ходили в обе стороны, в Янцунь и в Тонку, доставляя одни союзные войска для Пекина, а другие для штурма Бэйтана, расположенного в 12 верстах от Тонку.

В Янцуне, в 6 часов утра 7 сентября, я сел на поезд, переполненный разнообраз­ными войсками, джентльменами, маркитантами, оружием и лошадьми, проехал мимо памятных мест Бэйцана и Тяньцзина и в 10 часов утра был в Цзюньлянчэне.

Бросив поезд, я сел на коня и поскакал на гул отдаленных орудийных выстрелов.

На горизонте чернели форты Бэйтана и взлетали белые и серые клубы дыма. Ехал по высохшей пустынной степи, над которой со свистом носились тучи саранчи.

Поля, еще не выжженные солнцем, были доедены саранчой.

Я взял направление на крепость Бэйтан, которой командовал генерал Ли, и погнал коня.

Мне рассказывали, что, когда русские предложили этому храброму генералу Ли отдать Бэйтан без боя и жертв, он ответил:

— Если я отдам Бэйтан без боя, китайское правительство отрубит мне голову. Если же я вступлю в бой, то русские возьмут у меня Бэйтан с бою, и китайское правительство тоже отрубит мне голову. Поэтому я прошу русских оставить меня в покое. Я же обещаюсь не предпринимать никаких враждебных действий из Бэйтана.

После этого ответа прошло несколько недель. Генерал Ли все укреплялся в сво­ей крепости, минировал фугасами все подступы и пути к ней и преисполнился, наконец, такой храбрости и самоуверенности, что, на вторичное предложение русских очистить Бэйтан, ответил:

— Вместо того чтобы угрожать понапрасну, русские лучше бы попробовали пойти и взять Бэйтан.

Русские пошли и взяли.

Накануне наши железнодорожники и саперы, под начальством подполковника Григоренко, делали разведку местности перед Бэйтаном, для того чтобы выбрать

и приготовить позиции для наших полевых и мортирной батарей. Приблизи­тельно в версте от фортов дорога оказалась перекопанной в 8 местах и всюду минированной. Возле станции «Бэйтан», разрушенной ихэтуанцами, усмотрена сильная китайская застава и за ней лагерь. Пока не будет выбита эта застава, не­возможно строить позиции для артиллерии. Подполковник Григоренко дал знать генералу Церпицкому о заставе и начал исправлять дорогу. Стали закапывать ямы, вырытые в дороге, и вынимались фугасы, которые представляют простые ящики, начиненные порохом, с жестяными терками внутри. Ящики зарываются в землю, слегка прикрываются крышками и присыпаются землей. При нажиме ногою на крышку, терки приходят в действие и вызывают взрыв. Китайцы пер­вые изобрели порох и нашли в нем прекрасное применение для фейерверков. Европейцы дали им лучший бездымный порох для пушек и научили начинять порохом мины и фугасы.

Вечером 6 сентября генерал Церпицкий двинулся со своим отрядом выбивать китайскую заставу, имея под своим начальством роты 6-го и 7-го полка, а в резерве батальон 12-го полка, под командою полковника Анисимова. В половину одиннацатого часов ночи, в полной темноте, идя по дороге, отряд наткнулся на первые фугасы. 3 взрыва последних один за другим. Несколько человек взлетело на воздух. Увидя взрывы, китайцы направили на дорогу орудия со всех своих фортов, из батареи перед фортами, заставы и из пулеметов. В несколько минут 25 человек нижних чинов было ранено пулями и обожжено фугасами. Ужас охватил русский отряд. Солдаты кричали «ура», но стояли как вкопанные: идти дальше на пули и фугасы — значи­ло идти на самоубийство. Тогда генерал Церпицкий выехал вперед, приободрил солдат и командуя: «Раз, два»... сам повел отряд. Чтобы не идти по фугасам, сошли с дороги вниз, в солончак, и шли по грудь в воде. Быстро добрались до заставы, выбили китайцев и взяли их лагерь. Несколько китайцев были приколоты штыками. Фугасы продолжали взрываться. Одна граната попала в фугас, взорвала ящик, при чем был легко контужен в голову генерал Церпицкий. Находившийся

в распоряжении генерала капитан Нечволодов наткнулся на фугас, но спасся чудом. Капитан Кашкин и поручик Сомов попали на фугас и взлетели на воздух.

У капитана Кашкина оказался перелом ключицы, ушибы и ожоги. Поруч. Сомов отделался одними ушибами. Капитан артиллерии в запасе Еголштин получил сильные ожоги лица. Принц Хаимэ Бурбонский, корнет Гродненского полка, со­стоявший при генерале Церпицком, попал между трех взорвавшихся фугасов, но остался невредим. Совершив это отчаянное шествие по фугасам, взяв китайскую заставу и оставив на ней русскую, генерал Церпицкий вернулся со своим отря­дом на бивак, возле деревушки Сидаоцяо, где был устроен перевязочный пункт.

Когда стало светать, три русские осадные батареи, состоявшие из 6 русских и 8 плененных китайских орудий, начали дружно и громоносно разбивать Бэйтанские форты. Эти батареи были нашими саперами и артиллеристами незаметно привезены и поставлены в 4 верстах от Бэйтана, на голой песчаной равнине. Орудия были так искусно скрыты насыпью железной дороги, что китайцы, во­обще быстро угадывающие дистанцию, никак не могли найти расположение русской артиллерии.

Начальником всех батарей был подполковник Тохатэлов. При нем состояли офицеры: поручики Смирнов, Люпов и Бабенко.

Возле русских орудий расположились также 4 германских пушки, стрелявшие пироксилиновыми бомбами.

Тохатэлов и его офицеры очень удачно определили расстояние до различных Бэйтанских фортов. Их орудия стали извергать такой ад огня и стали, так опусто­шали форты китайской крепости, что китайцы не решились бороться и начали мало-помалу покидать Бэйтан. Одни китайцы бежали на джонках в море, другие толпами уходили по дороге, в Лутай. Комендант крепости генерал Ли, упорно отказывавшийся сдать крепость добровольно, также бежал. Гарнизон Бэйтана исчислялся в 2000 человек.

Полковнику Генерального штаба Флугу было поручено во главе конного от­ряда преследовать бегущие китайские войска. Но преследование оказалось со­вершенно невозможным.

Так же, как и под Бэйцаном, умные китайцы прекрасно воспользовались услу­гами природы. Всю местность вокруг Бэйтана, на несколько верст, они пересекли сетью каналов. Когда Бэйтан оказался в опасности, китайские саперы соединили каналы с морем и первый же морской прилив наполнил каналы водой и затопил всю местность, которая необозримо тянется почти в уровень с поверхностью моря. Перебираться через все каналы, топи и низины, под неприятельскими вы­стрелами, было крайне тяжело. Во время одной переправы потонул 1 казак и двое было ранено. Пришлось от преследования китайцев отказаться.

К 10 часам утра все грозные орудия Бэйтана замолкли. Крепость была покинута ее защитниками. К полудню на Бэйтанских фортах были подняты флаги разных союзных наций, войска которых были посланы на штурм Бэйтана.

Крепость была взята исключительно артиллерийским огнем русских и герман­цев, действие которого было настолько значительно, что пехотный бой и новые жертвы оказались излишни. На примере Бэйтана, который китайцы не в состоянии были защищать, подтвердилось благотворное значение артиллерии, решившей исход боя на расстоянии и предотвратившей ненужное кровопролитие.

Русские войска, направленные для штурма Бэйтана, состояли из следующих частей: нескольких рот 6-го, 7-го, 10-го и 12-го полков, 3-й батареи Восточно- Сибирского стрелкового дивизиона, 3-й батареи 1-й бригады, порт-артурских мортир, русских и китайских осадных орудий (всего 30 орудий), 2 эскадронов Приморского драгунского полка, 6-й сотни верхнеудинцев, германской батареи,

1  батальона германцев и полтора батальона французов. Остальные союзники каким- то образом не нашли Бэйтана и поэтому не поспели к штурму.

Начальником всех сил, двинутых против Бэйтана, был генерал-лейтенант барон Штакельберг. Начальником авангардной колонны назначен генерал-майор Церпицкий, а главной колонны — капитан 1 ранга Доможиров.

В авангардной колонне, кроме генерала Церпицкого, были обожжены фугаса­ми: капитан Кашкин (тяжело), отставной капитан Еголштин, поручик Андреев, подпоручик Тупицын и подпрапорщик Ягн.

Обожжено и ранено: в 6-м Восточно-Сибирском стрелковом полку — 72 нижних чина, из них 26 тяжело, убито 2. В 7-м Восточно-Сибирском стрелковом полку обожжено и ранено — 22, из них 12 тяжело, убито 2.

Еще до штурма Бэйтана, во время разведок, несколько стрелков было ранено и обожжено фугасами. Взрывом фугаса поручик Восточно-Сибирского саперного батальона Попов был подброшен на воздух и сильно обожжен. Вся его кожа обуг­лилась, и нога была переломлена.

В Бэйтане захвачено 4 форта и 48 орудий большого калибра, новейших систем и лучших заводов (Кру ппа и других), кроме мелких орудий. Занят 1 арсенал.

Наши стрелковые роты, батареи и кавалерия расположились биваком на берегу 1 реки Бэйтанхэ, возле одного из занятых нами фортов.       I

Подле форта находился бедный китайский городок. Почти все жители его бежали, испуганные неприятельскими ядрами, громившими Бэйтан и разрывав­шимися в городке. Когда союзные солдаты вошли в форты и не нашли в них ни одного китайца, с которым они могли бы подраться, то, чтобы выместить свою досаду, они бросились в городок и начали стрелять в несчастных стариков и ста­рух, которые еще не успели бежать. К счастью, наши офицеры вовремя узнали и остановили эту охоту.

Жители этого городка были в таком отчаянии, что несколько мужчин и женщин утопились в реке. Ночью, во время отлива, жутко было идти по берегу и встречать их окоченевшие и завязшие в тине тела. В темноте я наткнулся на какую-то полу­живую кучу: несколько женщин, дряхлых и молодых, живых и мертвых, вместе с детьми, которые жались к мертвой матери, сбились в одну страшную груду ужаса и отчаянья, и молча, даже без стонов, сидели и лежали в грязи подле самой воды. Что они чувствовали в эти часы? Вода прибывала, и эти женщины и дети должны были захлебнуться. Вода плескала и подбиралась к ним все выше и выше. Вокруг них карабкались и копошились крабы. Тина и водоросли обволакивали им ноги. По-видимому, это было им все равно. Они предпочитали погибнуть в воде, нежели попасть в руки иностранному разбойнику. Некоторые женщины лежали наполовину в воде и грязи и уже не двигались. Другие еще были живы. Неужели всемогущее Небо не видело этих несчастных и не хотело вырвать их из жесто­кости людей? Даже крабы были счастливее этих застывших в ужасе китаянок, так как они нашли для себя в человеческих телах вкусную пищу. Но жестокость и милосердие давно перепутаны у людей.

Доктор Зароастров, старший врач 12-го полка, обошел городок и послал сани­таров вытащить из воды тех женщин, которые были живы, и перевязать раненых китайцев и китаянок.

Несколько женщин и детей удалось спасти.

 

 

ЛУТАЙ

 

8 сентября

 

На другой день генерал Церпицкий с неболь­шим отрядом, состоявшим из стрелков, приморских драгун и верхнеудинцев, отправился далее преследовать китайские войска, бежавшие в Лутай. Вместе с отрядом шли две пушки 3-й батареи, под командою подпоручика Иванова, ко­торый в памятную ночь на 1-е августа пробивал этими самыми орудиями ворота Пекина. Начальником штаба отряда был назначен подполковник Генерального штаба Агапеев. Начальником Конного отряда был полковник Флуг.

Мы шли по отличной грунтовой дороге, почти параллельно железнодорожному полотну, ведущему в Шанхай-Гуань.

Кругом нас была песчаная пустыня, блиставшая на солнце своими солонча­ками. Она покоилась, прекрасная и величавая своей невозмутимой ровностью, своим незапятнанным однообразным желтым цветом, своим строгим безмолвием и какой-то всюду разлившейся грустью. Видно только небо, песок и вдали море.

Но эта печальная, обиженная Богом страна не напоминала о смерти, пото­му что и жизни здесь никогда не было. Как и дно океана, эта пустыня молчала и хранила в себе какую-то тайну. Раньше здесь иногда пробегал поезд. Но теперь железнодорожный путь был наполовину разрушен.

На морском берегу виднелись одни форты и импани, трудом и упорством человека воздвигнутые в этой пустыне. Но и они были покинуты людьми и без­молвствовали.

Китайцы не пытались даже обороняться в своих грозных сооружениях. Они безостановочно, в смятении, бежали на север.

Ночью отряд генерала Церпицкого подошел к военному городку Лутай, из ко­торого китайцы поспешно бежали. Уходя, они пустили в нас несколько гранату которые высоко прошумели над головою и дали перелет. Подпоручик Иванов i живо снял орудие с передков и ответил китайцам своими меткими гранатами. Все китайские войска ушли из города и импаней, которые были немедленно заняты нашим отрядом

На другой день я поспешил обратно в Бэйтан и Тяньцзин, чтобы увидеть великого Ли Хун Чжана, который ожидался в Тяньцзине со дня на день.

По желанию России, Ли Хун Чжан, бывший в то время генерал-губернатором провинций Гуанси и Гуандун, был вызван из Кантона для ведения мирных nepeговоров и под покровительством России приехал в Таку, где он имел свидание с адмиралом Алексеевым.

 

 

ЛИ ХУН ЧЖАН

 

За последние 40 лет китайской жизни центральной личностью, которая влияла на ход событий в Китае и с которой иностранцам приходилось более всего считаться и бороться и имя которой оста­нется одним из самых замечательных в мировой истории, оказался сын бедного селянина Цао, проживавшего в одной из южных провинций Китая. Знатный мандарин Ли из города Ховей, провинции Аньху, усыновил этого Цао, который с того времени стал носить фамилию своего восприемника, поступил на службу и был уездным начальником чжисянь. Весною 1823 года у этого бедного чиновника родился сын — будущий государственный канцлер империи. Молодой Ли Хун Чжан, вместе со своими братьями, учился в ямыне отца и выказал скоро такие способности и успехи в знании китайской учености, что уже 24 лет был удостоен степени академика Ханьлин.

Во время восстания тайпинов он был одним из секретарей у известного мандарина Цзэн Го Фана, а затем в своей провинции Аньху собрал отряд добро­вольцев, которыми стал командовать. Ли Хун Чжан оказался не только весьма ученым мандарином, но и храбрым воякой. Из его отряда была образована Ху- айчуньская бригада, которою впоследствии всегда пользовались при усмирении беспорядков в Китае.

Во время восстания он был назначен даотаем в Фуцзян и затем провинциаль­ным судьею в Цзянси. Но его самым серьезным и ответственным постом в то время было назначение губернатором (футай) в провинцию Цзянсу в 1862 году.

Восстание тайпинов в этом году принимало все большие размеры. Ever Victorious Army — «Всегда Победоносная Армия» англичан заняла Кадин, чтобы подавить бунт, и цзянсуский футай Се стал устраивать экспедицию на Цайцан. Так как Се не отличался быстротою и решительностью действий, то на его место и был назначен Ли Хун Чжан футаем, и в течение многих лет он был известен европей­цам как Ли-футай. Человек, уже тогда привыкший управлять и распоряжаться людьми, столкнулся с такими деятелями, как Ворд и Гордон. Ворд, американец по происхождению, искатель приключений, но способный и честный малый, во­одушевленный благородными побуждениями, был, к несчастью, убит в том бою, в котором был снова отбит у бунтовщиков город Цзыки, возле Нинпо. Военный инженер-капитан при английском экспедиционном отряде — впоследствии знаменитый английский генерал Гордон был назначен на место убитого главным командиром «Всегда Победоносной Армии», состоявшей из разных любителей приключений всяких национальностей и содержавшейся на счет китайского

правительства. Как военный — Гордон был храбрый офицер без страха и упрека, и ему пришлось испытать много затруднений с лукавым и ловким Ли Хун Чжаном.

Первые неприятности возникли из-за неаккуратной уплаты жалованья иностранной армии. Гордон долго терпел и, наконец, объявил Ли Хун Чжану, что если подобные порядки в уплате денег будут продолжаться, то он выведет из Китая вверенные ему войска и сложит с себя свои обязанности. Угроза Гордона подействовала, но — как передает рассказ — Ли Хун Чжан стал с того времени непримиримым врагом английского командира.

Один случай из этой войны рисует Ли Хун Чжана как человека, способного не только на тонкую хитрость, но и на самое грубое коварство и вероломство. Когда Гордон был назначен командующим иностранными силами, тайпины решили, что они будут иметь дело только с ним и его войсками, а не с Ли Хун Чжаном. Осадив город Сучжоу, Гордон запросил осажденных повстанцев, согласны ли они сдаться, выдать оружие и вступить в мирные переговоры, для того чтобы предотвратить ненужное кровопролитие и прекратить восстание. Те согласи­лись, но под условием, что все жизни осажденных будут пощажены. Гордон дал свое честное слово. Едва только тайпины, на основании этого обещания, сдались одному из китайских офицеров, командированных Ли Хун Чжаном, последний приказал сейчас же казнить всех сдавшихся. Возмущенный и оскорбленный таким поступком, Гордон явился с револьвером в палатку Ли Хун Чжана, чтобы застрелить его, но тот успел скрыться.

Китайское правительство посмотрело иначе на образ действий цзянсуского футая. Оно не только вполне одобрило меры, принятые им к подавлению мятежа тайпинов, но и назначило его на должность великого вице-короля южной столицы Китая — Нанкина — и повелителя двух смежных провинций Цзянсу и Чжэцзян.

В 1870 году он переводится на ту же должность в Чжилийскую провинцию и управляет ею в течение 25 лет. Желая действовать более независимо от Пе­кина и иметь непосредственные сношения с иностранцами, он переносит свою резиденцию из Баодинфу в Тяньцзин и за указанное время сумел приобрести такое влияние на внешнюю политику Китая, что с тех пор он может быть при­знан действительным и несменным китайским министром иностранных дел до своей смерти.

Тогда же он стал играть самую главную роль при дворе китайской вдовствую­щей императрицы Цы Си, которая осталась единственной представительницей регентства, учрежденного по случаю смерти императора Сянь Фын и вступления на престол богдыханов малолетнего Тун Чжи.

Тогда же Ли Хун Чжан занялся устройством китайской армии и флота. Были отпущены огромные суммы на приобретение иностранного оружия и судов и на обучение китайской армии иностранному строю, с помощью инструкторов.

За это время, имея разные коммерческие дела с иностранцами, он составил свое колоссальное богатство, еще невиданное в Китае и доходящее, по словам китайцев, до 10 миллионов лан или 14 миллионов рублей. Он предпринял разные торговые и промышленные предприятия, купил несколько золотых и угольных рудников в Китае и стал владельцем пароходов-гигантов, ходящих по реке Ян- цзыцзяну, между Шанхаем и Ханькоу, и приносящих не менее гигантские доходы.

В 1894 году Япония, желавшая оживить свои финансы, промышленность и торговлю и дать пищу не только своему государственному казначейству, но и национальному честолюбию, неожиданно объявила войну Китаю, придравшись к корейским осложнениям, которые могли бы быть также удачно разрешены дипломатическим путем, без помощи оружия.

Японцы давно готовились к войне и были хорошо осведомлены о тех злоупо­треблениях, которые происходили в китайском военном министерстве Бин Бу. В то время как китайское правительство номинально делало огромные военные

приготовления, японцы скупали по де­шевой цене то оружие и боевые припасы, которые заготовлялись за границей для Китая и служили источником для посто­янных и огромных доходов китайским мандаринам низших и высших рангов. Японцы прекрасно воспользовались обстоятельствами. Когда начались военные действия, оказалось, что не­которые китайские войска были воору­жены деревянными ружьями, которые не стреляли, а снаряды китайских пушек были начинены не бездымным порохом, а угольною пылью.

В решительном сражении в устье реки Ялу китайские военные суда, снабженные нестрелявшими орудиями и неразрывавшимися гранатами, совер­шенно не могли отвечать на огонь япон­ского флота и были вынуждены либо сдаваться, либо спасаться бегством.

Несмотря на то что китайская на­родная молва обвиняла во всех этих военных неудачах и злоупотреблени­ях Ли Хун Чжана, однако он был ко­мандирован в Симоносеки для мирных переговоров и подписания тяжелого и позорного договора, по которому японцы получили давно желанную колоссальную контрибуцию, Формозу и несколько новых военных судов ки­тайского флота.

В Симоносеки на китайского мир­ного уполномоченного было сделано японцем-фанатиком покушение. Ли Хун Чжан был легко ранен в щеку.

В мае 1896 года Ли Хун Чжан приехал в Москву и был представителем бог­дыхана Гуан Сюй на Св. Короновании Государя Императора. В Москве и Пе­тербурге Ли Хун Чжану и его свите были

оказаны величайшие почести и самое широкое русское гостеприимство. Тогда же китайским уполномоченным и покойным русским министром иностранных дел Лобановым-Ростовским была подписана секретная оборонительная конвенция между Россией и Китаем на случай повторения нападения Японии на Китай.

Из Петербурга Ли Хун Чжан проехал в Германию, был принят императором и в Карлсруэ навестил своего сотоварища по государственным делам, князя Бис­марка. Затем, китайский путешественник объехал главные государства Европы и Америки, всюду был встречен с особым почетом, а особенно в государствах, имеющих торговые и промышленные интересы в Китае. Попутно он устраивал различные торгово-политические дела и сделал заказ германскому заводу Круппа на поставку огромного количества оружия для Китая.

Вернувшись обратно в Пекин в зените своей славы, он был назначен председа­телем покойного учреждения «Цзунлиямынь», ныне преобразованного в особое министерство иностранных дел — «Вай бу». Благодаря зависти и интригам про­тив него китайских высших мандаринов, он несколько раз в своей жизни терял свои должности, чины и высшие знаки отличия. После дворцового переворота 1898 году он снова впал в немилость у двора и был назначен вице-королем про­винций Гуандун и Гуанси и имел свое местопребывание в Кантоне.

Когда в 1900 году вспыхнуло восстание боксеров, союзные войска взяли Пе­кин, китайское правительство, богдыхан и двор бежали, то, по предложению России, Ли Хун Чжан был назначен главноуполномоченным, вместе с принцем Цином, для ведения мирных переговоров.

Однако иски всех держав, кроме России, к Китаю оказались непомерно велики и несогласны между собою. Ли Хун Чжан сумел обставить притязания держав такими затруднениями, что переговоры затянулись на целый год и завершились подписанием мирного договора, тягостного и унизительного для Китая по форме, но в сущности — являющегося шедевром дипломатического искусства Ли Хун Чжана, ибо этот договор, налагая множество тяжких обязательств на Китай, в то же время не дает никаких средств или гарантий, что державы когда-нибудь увидят все эти обязательства выполненными.

Через два месяца после подписания этого договора, 25 октября 1901 г., и на­кануне заключения с Россией конвенции по делам Маньчжурии, Ли Хун Чжан скончался 78 лет от роду.

В лице почившего китайского государственного деятеля Россия потеряла своего верного союзника, всегда полагавшего, что, в силу исторических и географиче­ских условий, Россия является для Китая единственным естественным союзни­ком, с которым он связан общей пограничной линией в 9000 верст и с которым он не вел ни одной правильной войны, если не считать грустного и случайного эпизода 1900 года. В случае же нарушения мира и добрососедских отношений, благодаря той же необъятной пограничной цепи, сжимающей Китай от Тянь- Шаня до Амура и Артура, Россия может оказаться для Китая самым опасным и непреодолимым противником.

Ли Хун Чжан был всегда сторонником дружбы с Россией. Можно предполагать, что, после поездки в Петербург и Москву, его доверие и расположение к России укрепились еще более.

Несмотря на все нападки, клеветы и подозрения, которыми иностранцы и китайцы всегда покрывали имя «китайского Бисмарка», он был до сих пор единственным деятелем, понимавшим пути, по которым должна была следовать его родина в нынешнюю эпоху своей истории.

Пути, намеченные Ли Хун Чжаном, были следующие: самое широкое развитие торговых и промышленных связей с Европой и Америкой, отчего Китай может только выиграть; преобразование и усиление военной силы Китая — и союз с Россией, дружба и покровительство которой должны быть покупаемы какой бы то ни было ценой, как противовес притязаниям и посягательствам иностранных народов на целость и богатства Империи богдыханов.

 

У КАНЦЛЕРА КИТАЙСКОЙ ИМПЕРИИ

 

9 сентября

 

Прибыв в Тяньцзин и узнав о приезде Ли Хун Чжана, я счел своим первым и священным долгом просить у него аудиенции.

Ли Хун Чжан жил во дворце Хайфангунсо, построенном им на случай приезда в Тяньцзин императорского двора. При нем состоял дипломатический чиновник Коростовец, привезший его из Таку. Для охраны были даны казаки верхнеудинцы, бывшие под командою сотников Родкевича, Григорьева и Семенова.

Я снова поселился в гостинице «Astor-House», которую покинул семь недель тому назад. Проблуждав между Тяньцзином, Пекином, Бэйтаном и Лутаем, я в первый раз после похода привел себя, наконец, в европейский вид.

Разгромленный Тяньцзин оживал из развалин. Улицы были полны китайцев и европейцев. Маршировали солдаты всяких наций. Уличные торговцы кричали и джинрикши бегали взад и вперед.

В Хайфангунсо я встретил Леонида Ивановича Лиу, который в мае бежал из Тяньцзина, после сожжения боксерами Русско-Китайского училища, и теперь состоял переводчиком русского языка при Ли Хун Чжане.

Я должен был представиться одновременно с адъютантом генерала Церпицкого поручиком Мельниковым, на которого было возложено поручение передать при­ветствие Ли Хун Чжану от начальника русского гарнизона в Тяньцзине генерала Церпицкого, бывшего в Лутае.

Леонид Иванович проводил Мельникова и меня в одну из внутренних комнат, уставленных простой китайской мебелью.

Ожидая выхода великого китайца, равного Бисмарку, я испытывал, вероятно, то же волнение, что и Давид перед встречей с Голиафом. Я придумывал самые умные вопросы, которые я задам канцлеру Китайской империи, чтобы ими так же поразить Ли Хун Чжана, как и Давид своей пращой поразил Голиафа.

Когда медленно, согнувшись и опираясь на слуг, вышел великий старец и с трудом сел на диван, я почувствовал невольное благоговение перед тем, кто еще сорок лет назад усмирял тайпинов и прославился на весь мир своим патриотиз­мом и мудростью. Я смутился и потерял все свое красноречие. С Конфуцием китайской политики нельзя говорить — его можно только слушать.

Лиу представил нас обоих. Великий китаец развалился на диване, курил длин­ную трубку, не обращая внимания на слугу, который поправлял огонь в трубке, и глядел с глубоким равнодушием и даже, может быть, с презрением на обоих юных иностранцев, которые потревожили его покой и великие думы.

Ли Хун Чжан был очень стар, дряхл, высок и грузен и все время кашлял. По лицу его можно было думать, что он тяжело страдал и от собственной болезни, и от тех бедствий, которые стряслись над его родиной. Под левым глазом был виден шрам раны, нанесенной ему в Японии фанатиком-японцем.

Поручик Мельников передал приветствие от генерала Церпицкого, которое было переведено на китайский язык Леонидом Ивановичем.

Ли Хун Чжан поблагодарил и поручил передать русскому генералу его ответное приветствие. Затем он повернул голову и направил на русского корреспондента проницательный, презрительно-скорбный взгляд. Я окончательно смутился и чувство­вал себя полным ничтожеством.

О чем я могу говорить с этим великим человеком, гениальности которого было вверено спасение Китая и примирение его со всеми державами? Леонид Иванович выручил меня.

Лиу доложил Ли Хун Чжану, что русскому журналисту было бы очень лестно и ценно узнать суждение Ли-чжунтана, т. е. канцлера Ли, о событиях нынешнего года в Китае.

— Передайте ему,— сказал Ли Хун Чжан по-китайски,— что нынешние события есть печальное недоразумение как для нас, так и для иностранцев. Особенно прискорбно то, что из-за этого недоразумения, которое вполне возможно было вовремя предотвратить, нарушились издавна дружествен­ные отношения между Россией и Китаем, которые были вынуждены прибегнуть к оружию друг против друга.

— Кто же главный виновник всех этих событий? — спросил я робко.

— Князь Дуань и окружавшие его министры. Вместо того чтобы пресечь вовремя все волнения, они только еще более разжигали их, покровительствуя ихэтуанцам. Они и должны быть ответственны за происшедшие последствия, но нельзя карать неповинный китайский народ, который был вовлечен в бедствия своим собственным невежеством.

— Действителен ли еще оборонительный договор, заключенный между Китаем и Россией четыре года тому назад?

— Конечно, действителен. Я не слышал, чтобы договор был уничтожен. Россия не объявляла войны Китаю, и она является единственной державой, с которой мы можем о чем-либо договориться, которая относится благожелательно к Китаю и не эксплуатирует нас. В это трудное время я надеюсь только на помощь и под­держку Русского Царя. Я уверен, что только Русский Император поможет нам выйти из настоящего несчастия и примириться с другими державами.

— Какое впечатление сохранилось у Ли-чжунтана о его поездке в Москву на Коронацию?

— Меня поразило величие, богатства и сила России. Москва — прекрасный город. Я полагаю, что среди всех держав Китай может быть в истинной дружбе и союзе только с Россией, и я бы желал, чтобы эта дружба и этот союз действи­тельно и всегда существовали между обоими соседними государствами.

— Что думает Ли-чжунтан об образе действий Германии?

Лицо Ли Хун Чжана омрачилось, и он ответил:

— Я совершенно не понимаю» что германцам еще нужно. Посланники уже давно освобождены. Пекин взят и уже разграблен европейцами. Тяньцзин также. Ника­ких китайских войск между Тяньцзином и Пекином нет, и они никому не грозят. Император и императрица уехали в провинцию Шаньси. Что же германцы еще хотят? Уж не хочет ли граф Вальдерзэ брать Пекин еще раз?.. Я надеюсь только на помощь Русского Царя,— сказал Ли Хун Чжан, подымаясь с дивана и прощаясь.

 

*                                 * *

 

Когда я возвращался из Хайфангунсо, всюду на улицах Тяньцзина встречались германские патрули, караулы и часовые.

Гостиница «Astor-House» превратилась в германский штаб. В общей столовой и во всех этажах гостиницы германские офицеры блистали своим великолепием, всюду звучала германская речь и гремели германские шпоры.

Но с кем пришли воевать воинственные и блистательные германцы, что хотели брать или кого хотели освобождать, — никому не было известно.

Несколько месяцев германцы все-таки воевали, устраивали базы, отыскивали китайские войска и запоздалых боксеров, предпринимали жестокие карательные экспедиции, для наказания ни в чем неповинных деревень, но к чему они все это делали — было неизвестно.

Неизвестным осталось также, каким образом и для чего погиб начальник их штаба генерал Шварцгоф, сгоревший в Пекине посреди дворцов, на глазах всех, в несгораемом асбестовом доме.

Известно только, что сам фельдмаршал граф Валадерзэ был спасен из горевше­го дома — русским офицером Крикмейером, подпоручиком Выборгского полка, состоявшим при фельдмаршале.

 

СОРОК ЛЕТ НАЗАД

 

Сорок лет назад в Китае совершались события, подобные тем, что разразились в 1900 году.

Англия и Франция были в войне с Китаем, и их войска, под начальством глав­нокомандующих — английского генерала Гранта и французского Монтобана, подошли к Пекину и готовились к штурму столицы, так как китайцы не хотели принять их ультиматума.

Россия оставалась нейтральной. В то время державы еще не имели своих по­стоянных представителей в Пекине и Россия не пользовалась никаким влиянием при пекинском правительстве.

При англо-французской армии находился русский посланник граф Н. П. Иг­натьев, командированный в Пекин для разрешения различных русско-китайских вопросов, подлежащих обсуждению на основании Тяньцзинского, Айгунского и прочих договоров. Прежде всего было необходимо добиться признания Айгун­ского договора, который китайское правительство отвергало как неправильно заключенный.

Еще в 1859 году китайское правительство смотрело на Россию и прочие великие державы как на неполноправные вассальные государства и поручало ведать дела с ними той же палате Лифаньюань, которая ведала дела с Монголией и Маньчжурией. Китайские министры оставляли без внимания самые энергич­ные представления русского посланника и с таким пренебрежением относились к иностранным представителям, что не позволили графу Игнатьеву выехать из Пекина и взяли под стражу американского посланника Уорда.

С таким правительством и при соревновании Франции и Англии, графу Игна­тьеву нужно было вести сложные дипломатические дела и добиться значительных выгод для России.

В распоряжении русского посланника не было ни денег, ни войск, ни флота» чтобы произвести необходимое давление на пекинское правительство. Он мог рассчитывать только на поворот событий и на свои собственные дипломатиче­ские способности.

После того как китайская армия была наголову разбита возле моста Палицяо и богдыхан с высшими чинами правительства бежал из столицы, все китайцы были в смятении. С другой стороны, англичане и французы были также в за­труднении, не зная, с кем и как начать мирные переговоры.

Граф Игнатьев блестяще воспользовался всеми преимуществами нейтрального положения России и сумел поставить себя в такое выгодное положение между враждующими сторонами, с которыми всеми он сохранил самые дружественные

отношения, что и китайцы и союзники просили графа Игнатьева быть их по­средником для заключения мира.

5                                      октября 1860 года, принимая ки­тайских сановников, явившихся про­сить о посредничестве, граф Игнатьев сказал им речь, которая может быть слово в слово повторена через сорок лет и основания которой совершенно сходятся с взглядами Ли Хун Чжана на русско-китайские отношения.

Доказав в своей речи справедливость требований России и описав могуще­ство Русского Царя и то значение, кото­рым он пользуется в глазах европейцев, русский посланник сказал:

— Россия всегда принимала в вас живейшее участие. Она не раз давала вам благие советы и указывала, как избежать бедственного положения, в котором вы находитесь за последние годы. Но ваше правительство, вместо того чтобы следовать этим советам, слушало советы всяких недостойных людей. 11 месяцев прожил я напрасно в Пекине, делал многократные предложения, явно клонившиеся к вашей же пользе, но вы не об­ратили на них внимания и, вероятно, скрывали их даже от богдыхана. Что нужно думать после вашего отказа принять предложенное Россией и усовершенствованное оружие и инструкторов? Россия может жестоко наказать вас за неисполнение ее законных требований и отомстить за то невнимание, с которым вы отнеслись к ее представителю. Ей ничего не стоит нанести вам неотразимый удар в любое место вашего государства, соприкасающегося с нашим на протяжении 10000 верст. Вам известно, как много сухопутных войск имеет Россия, — известно, что наша эскадра стоит в Печилийском заливе, и все-таки Россия не только не желает вос­пользоваться вашим настоящим безвыходным положением, но она готова даже доказать свое доброе расположение к вам. Вам прекрасно известны требования моего правительства, о котором написано уже столько бумаг в верховный совет. Назначьте уполномоченных для решения этих дел. Обещаетесь следовать нашим советам в ваших действиях относительно союзников и, я ручаюсь, что Пекин будет спасен, что Маньчжурская династия останется на престоле и что все ваши дела устроятся наилучшим образом.

Граф Игнатьев заключил свою речь словами:

— Пора вам понять, что одна Россия искренно благоприятствует Маньчжур­ской династии и она одна может спасти вас.

Своевременное вмешательство и искусное посредничество графа Игнатьева спасло Пекин от штурма и ускорило заключение мира между Китаем и союзника­ми. В Англии и Франции не должны забывать о той роли, которая принадлежала русскому посланнику в заключении Пекинских трактатов 1860 года.

В знак своей признательности за устройство мира, китайцы согласились на все главнейшие требования графа Игнатьева: китайское правительство признало и дополнило Айгунский договор 1858 года; весь Амурский и Уссурийский край были признаны принадлежащими России; русско-китайская граница на западе Китая изменена в пользу России; разрешено открыть консульство в Кашгаре; разъяснены пограничные вопросы; приобретены новые права и выгоды для русской торговли в Китае и пр.

Образ действий графа Игнатьева, увенчавшийся такими блестящими резуль­татами для интересов России, несмотря нате огромные препятствия и трудности, которыми он был окружен, остается до сих пор программой русской политики _в Китае, которая сводится к следующим основным положениям: внимательное изучение своебразной жизни и понятий китайцев, тесная дружба с Китаем и не­зависимый образ действий в Китае среди других держав.

Подробности о деятельности графа Игнатьева в Пекине сообщены в недавно изданной (в Порт-Артуре) интереснейшей книге молодого автора — лейтенанта барона А. Буксгевдена, безвременно скончавшегося в Пекине летом 1902 года.

Ввиду вырождения и дряхлости Маньчжурской династии, ее шаткости и той непопулярности, которой она пользуется в китайском народе, ввиду даже воз­можного ее падения, — русской политике в Китае предстоит ныне весьма серьезное дело: зорко наблюдать за народными волнениями, которые уже давно тревожат юг Китая, и заблаговременно выработать определенный план действий — на благо китайского народа и в интересах России.

 

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

 

МУКДЕН

 

И ли фу жень чжай

Фэй синь фу е

Ли бу шань е

И дэ фу жень чжай

Чжун синь юэ

Эр чэнь фу е.

 

Если покорять людей силою, а не покорять сердцем, сила их не свяжет. Если покорять людей добром, они будут радоваться от сердца — это будет искренняя покорность.

 

Мэнцзы

 

 

В ЮЖНОЙ МАНЬЧЖУРИИ

 

День Тезоименитства Царицы Марии Феодоровны 22-е июля — был днем замечательных совпадений в истории рус­ских военных действий 1900 года. В один и тот же день — в Тяньцзине русские и союзные войска начали решительное наступление на Бэйцан и Пекин; в Се­верной Маньчжурии русские заняли Айгунь, а в Южной Маньчжурии русские бомбардировали и взяли Инкоу.

Говоря о порте Инкоу, называемом иностранцами обыкновенно Ньючжуаном, англо-китайские и англо-японские газеты очень часто замечают» что Россия коварно и самовольно захватила договорный порт и, официально обещавшись возвратить его Китаю при утверждении в нем законного порядка вещей, по- видимому, «забыла о своем обещании».

Хотя со времени занятия Россией Инкоу прошло 2 года, однако едва ли хоть одна иностранная газета станет утверждать, что всеми ожидаемый и лелеемый законный порядок вещей в Китае уже утвержден или может быть так скоро до­стигнут. Пока же в городах Внутреннего Китая находится хоть один солдат ино­странных экспедиционных или оккупационных корпусов, для России не

представляется, конечно, никаких оснований выводить свои войска из Инкоу, который не только имеет огромное военно-стратегическое значение для Маньчжурии, но и является одним из конечных пунктов выстроенной нами Китайской Восточной железной дороги.

Кроме того, иностранные газеты, вероятно, недостаточно осведомлены от­носительно того, что, благодаря быстрому занятию Инкоу Россией, не только порядок не был нарушен в этом порту, вследствие чего международная торговля могла беспрепятственно продолжаться, но и сами иностранцы, живущие в этом городе и напуганные действиями боксеров и китайских властей, просили русского консула А. Н. Островерхова о скорейшем занятии Инкоу Россией.

После падения Тяньцзина 30 июня 1900 года, часть китайских войск отступила по направлению к Бэйцану, где и укрепилась, а другая часть вместе с боксерами ушла в Лутай и Шанхай-Гуань, откуда стала угрожать Инкоу.

Боксеры, свирепствовавшие по всей Маньчжурии, в большом количестве вошли в китайский квартал Инкоу и возбуждали китайское население против иностранцев.

К половине июля положение дел в порту стало весьма тревожным. Иностран­ное население охранялось русской охранной стражей полковника Мищенко, канонерской лодкой «Отважный», которой командовал капитан 2 ранга Клапье де Колонг, и двумя японскими канонерками.

13        июля полковник Мищенко вышел на рекогносцировку пути в Гайчжоу (Кайджоу), по которому должны были бежать китайские войска, разбитые нами в Сюньечене (Синьючене). Встретив на пути китайскую импань, Мищенко по­требовал выдачи оружия. Так как китайский командир отказался выдать оружие, то Мищенко приказал бомбардировать импань, из которой китайские солдаты бежали в китайскую часть Инкоу.

Первое столкновение с китайскими регулярными войсками возле Инкоу вы­звало панику среди населения. Тысячи китайцев стали выселяться на джонках. Китайские солдаты, бежавшие в город, начали его грабить, и, только благодаря энергичным мерам, принятым даотаем, грабежи были прекращены.

Китайские военные власти потребовали подкреплений, которые в тот же день пришли в Инкоу из Тяньчжуантая и Эрдагоу. Нападения со стороны китайских солдат или со стороны боксеров на иностранный участок можно было ожидать ежеминутно. Железная дорога, соединяющая Инкоу с Дашицяо (Ташичао) и Порт- Артуром, была испорчена китайцами. Наконец, был уничтожен и телеграф, и Ньючжуан оказался совершенно отрезан от сообщения с Артуром.

Положение иностранцев стало еще более опасно, когда подполковник Карпенко, стоявший в русском поселке с 2 ротами 7-го Восточно-Сибирского стрелкового полка и 2 орудиями, был вызван в Ташичао, где произошло вооруженное столкно­вение отряда полковника Домбровского, командира 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, с китайскими войсками.

Встревоженные положением вещей, иностранные консулы явились к русскому консулу Островерхову и выразили просьбу, чтобы русские немедленно при­няли решительные меры и охранили город от нападения китайцев. На вопрос А. Островерхова, не будут ли они иметь что либо против, если русские войска войдут в Инкоу, все консулы ответили, что не только ничего не имеют против, но даже просят об этом.

А. Н. Островерхое и командир «Отважного» Клапье де Колонг решили немед­ленно отправить в Порт-Артур миноносец, на котором поехал секретарь русского консульства X. П. Кристи с донесениями к вице-адмиралу Е. И. Алексееву о не­обходимости принять экстренные меры.

У берегов Желтого моря русские войска в то время уже дрались на два фронта: в Чжилийской провинции, под начальством генерала Линевича, и в самой южной оконечности Южной Маньчжурии — на Ляодуне, под начальством генерала Флей- шера и полковников Домбровского и Мищенко. Порт-Артур, как центральный и опорный стратегический пункт, нуждался в особой охране.

Хотя для такого большого боевого фаса русских войск было недостаточно, однако адмирал Е. И. Алексеев решил помочь Ньючжуану и отправил туда еще канонерку и десант, которые прибыли в назначенный пункт 17 июля.

 

ЗАНЯТИЕ ИНКОУ РОССИЕЙ

 

22 июля Положение в Инкоу стало еще тревожнее.

Китайский даотай, управлявший портом, не постеснялся вывесить на улицах города подложную прокламацию Мукденского цзянцзюня, в которой народ при­зывался к изгнанию и истреблению иностранцев. Даотай уже давно получил эту прокламацию против иностранцев, но не решался показать ее народу. На улицах появились и другие прокламации, которые возвещали об избиении иностранцев, причем головы их оценивались в 25 лан, но головы русских были оценены в 50 лан, то есть 70 рублей. Это для русских могло быть даже лестно.

Для охраны иностранной части города была построена баррикада, возле кото­рой поставлены русские часовые. Китайцы выстроили напротив свою баррикаду и поставили в разных местах своих часовых. Число китайских солдат в городе было увеличено до 2 тысяч.

17 июля даотай разослал консулам письмо, для обсуждения которого было назначено заседание консулов. Даотай сообщил, что, согласно приказанию Мукденского цзянцзюня, он должен войти в соглашение с консулами и потре­бовать, чтобы иностранцы не производили никаких военных действий ближе 30 ли (15 верст) от города. Это обозначало, что русские должны были удалить из Ньючжуана свои войска и военные суда. К счастью, в тот же день пришли на нашей канонерской лодке «Гремящий» войска и одна рота стрелков 7-го полка была поставлена для охраны иностранного участка.

Об охране и безопасности города более всего хлопотал японский консул Танабе. Из этого, а также из других фактов можно вывести заключение, что, в случае если бы русские вовремя не подали военной помощи Инкоу, этим делом занялись бы японцы и прислали бы свои войска из Японии для занятия этого порта, с которым они ведут большие коммерческие дела.

22        июля европейская часть Инкоу была неожиданно встревожена выстрелами боксеров и китайских солдат, которые в числе около 2 тысяч человек решились сделать нападение на иностранцев.

К счастью, благодаря тому, что русские войска вовремя прибыли из Дашицяо (Ташичао), атака китайцев была быстро отражена. В деле принимали участие: 4 роты, полубатарея, казаки, охранная стража и морской десант с «Отважного» и «Гремящего», под командою лейтенанта Плена,— всего около 1000 человек. Военными действиями командовал генерал Флейшер.

Наши потери были ничтожны: 3 ранены и 1 контужен.

Городской вал и форты, с которых китайцы пытались обстреливать европейцев, были бомбардированы нашими канонерками «Отважный» и «Гремящий». Обе японские канонерки не принимали участия в бомбардировке, но выслали свой десант для охраны своего консульства и прилегающей части города.

К вечеру даотай, китайские власти и все солдаты и боксеры (из них было пере­бито несколько десятков человек) бежали. Наши войска заняли город, поставили свои караулы и подняли военный флаг над китайской морской таможней.

23        июля, на рассвете, на крейсере 2 ранга «Забияка» в Инкоу прибыл главный начальник Квантунской области вице-адмирал Алексеев.

Три недели перед тем, когда был взят Тяньцзин, адмирал Алексеев, совместно с другими союзными командирами, вводил гражданское управление, порядок и спокойствие в китайских кварталах занятого союзниками города.

Та же задача предстояла адмиралу в Инкоу, но только здесь вопрос весьма ус­ложнялся дипломатическими затруднениями, ввиду того что Инкоу представляет открытый и договорный порт, занимая который Россия должна была действовать на свой риск, имея дело с международными трактатами, ревниво настроенными иностранными консулами и англо-китайской морской таможней.

Однако все затруднения были искусно устранены.

Прежде всего адмирал Алексеев издал к китайским жителям успокоительную прокламацию, в которой приглашал их вернуться к мирным занятиям и оказы­вать содействие русским властям.

К иностранным консулам адмирал Алексеев обратился с циркулярным письмом, в котором сообщал, что занятие русскими Инкоу имеет исключительно времен­ный характер, причем адмиралом было дано уверение, что права иностранцев ни в чем не будут нарушены.

Это письмо произвело самое лучшее впечатление на всех консулов, которые успокоились относительно дальнейших намерений России в Инкоу, сообщили, что доведут до сведения своих правительств наши заявления, и обещали оказывать полное содействие временному русскому управлению в Инкоу.

 

РУССКОЕ ГРАДОНАЧАЛЬСТВО В ИНКОУ

 

Когда по приказу генерала Флейшера над китайской таможней был спущен китайский флаг и поднят русский, англий­ский консул выразил свой протест, заявляя, что таможенное здание есть частная собственность английского подданного сэра Роберта Гарта, вследствие чего он находит, что русский флаг поднят незаконно. Так как прекращение деятельности таможни совершенно не могло входить в наши интересы, которые, напротив, тре­бовали сохранения самых дружественных отношений с иностранцами в Инкоу, то адмирал Алексеев обратился к заведующему таможней комиссару Баура с пись­мом, в котором просил его по-прежнему управлять таможней, так как русские власти не намерены входить в ее внутреннее устройство и распорядки и желают, чтобы дела в ней велись, как и раньше. Ввиду бегства даотая, который имел право контроля над денежной отчетностью таможни, адмирал признал справедливым, чтобы было назначено специальное русское лицо, которое приняло бы на себя эти функции даотая, со званием товарища комиссара — «co-commissioner».

Таможенный комиссар г. Баура не согласился сразу на русские предложения и ответил, что он желает представлять отчетность непосредственно временному управлению Инкоу и, кроме того, окончательные инструкции он должен получить от своего таможенного начальства в Шанхае.

Адмирал Алексеев поручил своему дипломатическому чиновнику И. Я. Ко- ростовцу лично переговорить с господином Баура и подробно выяснить, что русские нисколько не покушаются ни на дела таможни, ни на ее внутреннюю организацию, но желают, чтобы она как можно скорее возобновила свою дея­тельность. Г-н Коростовец указал, какие выгоды может иметь таможня, если она не приостановит своих дел при новом русском управлении, и так удачно повел переговоры, что г. Баура принял все наши предложения. Впоследствии главное управление англо-китайских таможен в Пекине вполне одобрило г. Баура за то, что Инкоуская таможня не прекратила своей деятельности, и признало русский образ действий совершенно целесообразным и правильным.

Вопрос о русском флаге над англо-китайской таможней был улажен также удачно. Адмирал Алексеев поручил разъяснить, что так как русские временно заместили бежавшие китайские власти, то они тем самым имеют полное право спустить китайский флаг с таможни, являющейся китайским казенным учрежде­нием, и поднять русский флаг, и что этим нисколько не затронуты частные права собственности английского подданного сэра Р. Гарта.

Английский консул и таможенный комиссар нашли эти объяснения совершенно правильными — и русский таможенный флаг развевается над таможней поныне.

Когда в 1895 году, в войне с Китаем, японцы заняли Инкоу, они первым долгом упразднили англо-китайскую императорскую морскую таможню, назначили своих чиновников-японцев и сами собирали пошлины с китайцев и судов, по­сещающих Инкоуский порт.

Хотя Россия и не объявляла войны Китаю, но силою обстоятельств она была вынуждена занять Инкоу для охраны жизни и имущества своих и иностранных подданных. Россия, по праву войны, могла поступить с Инкоу так же, как по­ступили японцы, и ввести русскую таможню с русскими чиновниками.

Не желая возбуждать конфликта с иностранцами и прерывать деятельность таможни, с одной стороны, а с другой — желая подтвердить принцип временного занятия порта, адмирал Алексеев признал необходимым сохранить китайскую императорскую таможню в полном ее объеме и правах, причем он вошел в со­глашение с г. Баура, что следующие требования России будут соблюдены:

1) от­четность таможни будет контролироваться русским чиновником;

2) комиссар и все служащие в таможне подчиняются русской власти;

3) функции бывшего Хайгуаньского банка, имевшего дела с таможней, будут возложены на отделение Русско-Китайского банка в Инкоу, в котором в качестве депозита будут храниться доходы таможни.

Представителем и для контроля со стороны России — для китайской импера­торской таможни был назначен г. Шмидт, один из чиновников Русско-Китайского банка.

В Инкоу существовала туземная таможня, управлявшаяся китайскими чи­новниками и взимавшая пошлины с джонок (ластовый сбор) и с товаров. Так как все эти чиновники бежали во главе с даотаем, то адмирал Алексеев возложил на русских чиновников сбор пошлин с китайских судов, каковые сборы были об­ращены в средства русского инкоуского градоначальства.

Одновременно с устройством таможенных вопросов, имевших международное значение, адмирал Алексеев энергично взялся за утверждение в Инкоу временного русского управления, которое обеспечивало бы мир, порядок и безопасность всем жителям и оберегало бы русские интересы на этой окраине.

Насколько быстро велись работы по составлению проекта инкоуского управле­ния, можно в достаточной степени судить по тому, что 27 июля, через 4 дня после занятия Россией Инкоу, адмирал Алексеев утвердил «Положение о временном Императорском Российском управлении портом Ньючжуан-Инкоу», выработан­ное А. Н. Островерховым и И. Я. Коростовцем.

Новое управление получило наименование градоначальства.

Во главе управления портом поставлен градоначальник, назначаемый главным начальником Квантунской области и утверждаемый Высочайшей властью.

При градоначальнике образован совет, в качестве совещательного органа, в состав коего входят: комендант, представитель консульского корпуса, пред­ставитель иностранных торговых фирм, представитель китайских торговых палат, таможенный комиссар (от китайской морской таможни) и заведующий санитарной частью.

Для выяснения нужд городского и торгового населения при градоначальнике образована дума из представителей местного купечества.

Для заведования отдельными отраслями управления назначены:

1) Полицмейстер.

2) Податной инспектор и казначей.

3) Городской судья.

4) Заведующий санитарной частью.

5) Переводчики.

 

Находящиеся в городе войска состоят в ведении коменданта, на которого, кроме того, возлагается охрана города и обеспечение правильного торгового движения сухим путем и по реке Ляохэ.

Градоначальнику предоставлено право издавать обязательные постановления, облагать туземцев налогами и сборами, распоряжаться движимым и недвижи­мым имуществом, принадлежавшим китайскому правительству, утверждать расходование сумм, отпущенных или поступающих на содержание управления и благоустройство города, и сноситься с иностранными представителями.

Для поддержания порядка на реке Ляохэ и среди китайских джонок назначена брандвахта, в составе офицера и нижних чинов, которым вменено в обязанность не допускать в город джонок с оружием, китайскими солдатами и военными при­пасами. Податной инспектор (он же казначей) занимается сбором с китайского населения как обычных налогов и податей, так и тех, которые могут быть вновь установлены градоначальником.

Судебная часть вверена русскому городскому судье и иностранным консулам на следующих основаниях.

Дела между русскими, китайцами и иностранцами, не имеющими здесь своих консульских представителей, а также дела, возникающие по обвинению полици­ей, разбираются городским судьей, который руководится кодексом смешанных судов в Китае.

Дела между иностранцами, имеющими в Инкоу своих консулов, разбираются соответствующими консулами.

Дела по обвинению иностранцев китайцами разбираются подлежащими консулами.

Дела по обвинению китайцев иностранцами разбираются городским судьею.

Китайцы, обвиняемые в тяжкихуголовных преступлениях, грабежах, военной контрабанде и пр., подлежат ведению военного суда. Все начальники отдельных отраслей управления назначаются и увольняются главным начальником Квантунской области.

Иностранцы и китайцы могут быть приглашаемы на службу градоначальни­ком. Средствами градоначальства являются доходы от сборов с китайцев и до­ходы китайского отделения морской таможни, ведающего сборами с китайских джонок и товаров.

Адмирал Алексеев назначил градоначальником Инкоу русского консула, не­задолго перед тем прибывшего в этот город, — А. Н. Островерхова.

Выбор оказался в высшей степени удачен и оправдал не только надежды и до­верие русских, но и иностранного населения, которое было чрезвычайно встрево­жено необыкновенными событиями, разразившимися над Инкоу. Знание новых языков, знакомство с местными условиями и прекрасные отношения, ранее суще­ствовавшие между иностранцами и г. Островерховым, давали ему возможность справляться с трудной задачей — первого русского градоначальника в междуна­родном договорном порте, имеющем «открытые двери». А. Островерхое управлял городом 15 месяцев. Его преемником был назначен капитан 2 ранга Эбергард.

Приказом адмирала Алексеева командир канонерской лодки «Отважный» капитан 2 ранга Клапье де Колонг был назначен комендантом порта Инкоу Бла­годаря его дипломатическому такту, стойкости и энергии в действиях, русские интересы в Инкоу нашли в лице капитана Колонга ревностного поборника. Он сумел поддерживать наилучшие отношения не только с иностранцами, но и с китайцами, которые оказали разные почести капитану Клапье, при его отъезде из Инкоу.

На почетном шелковом знамени китайцы вышили следующую надпись в честь отъезжавшего коменданта:

«Великого Русского Царя — начальнику сил морских, сухопутных, пушеч­ных и лошадиных: ваше строгое приказание облагодетельствовало много бедного народа».

Когда китайцы услышали и увидели, что русские вносят в Инкоу, брошен­ный китайскими властями, определенное управление и твердый порядок, они стали успокаиваться и снова возвращаться в свои покинутые фанзы. По Ляохэ и с моря стали снова прибывать джонки с товарами. К русской власти китайцы сразу стали относиться с полным доверием и даже начали просить, чтобы к их домам и магазинам ставились русские караулы, за что они хотели платить особое вознаграждение.

Первым полицеймейстером Инкоу был назначен штабс-капитан Пересвет- Солтан, занявший затем должность правителя канцелярии градоначальника. Затем полицеймейстером этого порта состоял поручик Стравинский.

Для сохранения порядка и безопасности в городе была образована полиция из 75 стрелков, из которых один старший. Кроме того, назначены четыре около­точных надзирателя.

Так как подобная охрана была бы недостаточна для города, занимающего до 4 кв. верст и имеющего многочисленное население (до 100 тысяч жителей летом), то полицмейстер Стравинский образовал особую китайскую милицию, содержи­мую на счет местных купцов. Милиция теперь состоит из 200 пеших и 30 конных охранников, вооруженных разным старым китайским оружием, достаточным против китайских воров и грабителей.

Кроме того, в интересах безопасности, китайцам было воспрещено гулять по улицам с 9 часов вечера и до рассвета.

Еще в первые дни пребывания адмирала Алексеева в Инкоу, к нему явилась депутация из китайских богатых купцов и знатных горожан, которые принесли ему благодарность китайского населения за водворение порядка в брошенном властями городе и просили на будущее время покровительства и охраны.

В течение года китайцы имели много случаев убедиться, что русская власть умеет не только быстро брать города, но и вносить в них порядок, суд, расправу и давать надлежащую поддержку и защиту интересам трудового населения.

По приказанию адмирала Алексеева экспедиция подполковника Генке и лей­тенанта Козлянинова спустилась вниз по реке Ляохэ, рассеяла гнездо речных разбойников-хунхузов и привела караван, состоявший из нескольких тысяч китайских джонок с товарами. Борьба с речными хунхузами ведется до сих пор. Можно считать, что главные хунхузские конторы, облагавшие своею данью джонки по реке Ляохэ,— ныне уже уничтожены.

Другим вниманием русской власти к нуждам туземцев было понижение по­шлин. Когда при морской таможне было образовано русско-китайское отделение для сбора пошлин с китайских джонок, то пошлины взимались согласно тарифу морской таможни. Оказалось, что этот тариф по некоторым статьям выше тарифа, установленного для джонок китайскими властями, хотя в сумме пошлины, со­биравшиеся даотаем, были гораздо выше, так как китайские чиновники вообще собирали налоги хищнически и нередко увеличивали их произвольными побо­рами. Весною 1900 года китайские купцы обратились с ходатайством к русским властям о понижении пошлин до уровня китайского «даотайского» тарифа.

По представлению финансового комиссара Квантунской области И. Н. Про- тасьева, адмирал Алексеев приказал, чтобы со всех ввозных и вывозных товаров пошлины взимались по прежнему китайскому тарифу.

Неудивительно, что китайцы, живущие в Инкоу и получающие большие доходы от пребывания русских, ценят русское управление городом и подносят русским разные почетные зонтики, знамена и пр.,— и не слышно, чтобы они мечтали

о      скором возвращении в Инкоу бежавших китайских мандаринов.

Говоря о культурной деятельности русских в Инкоу, необходимо отметить плодотворные труды двух лиц, последовательно занимавших должность город­ского судьи в Инкоу— капитана А. Н. Разумовского и капитана А. Д. Дабовского, которые с честью носили имя русского судьи и содействовали поддержанию порядка, согласия и добрых отношений между русскими, иностранцами и ки­тайцами в этом порту.

Следует также упомянуть, что энергией местных русских военных властей при управлении 1-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады была воздвигнута первая православная церковь в Инкоу — в бывшей китайской кумирне.

Одновременно с военным занятием Южной Маньчжурии шло и научное озна­комление с краем. Ныне в степях, городах и дебрях Маньчжурии работают русские военные топографы и нередко под выстрелами хунхузов составляют карту трех великих провинций Маньчжурии: Мукденской, Гиринской и Хэйлунцзянской. Лейтенант Л. Л. Козлянинов, который, будучи командиром миноносца № 208, уже изучал реку Ляохэ в 1900 г., весною следующего года проехал на джонках эту реку от города Тунцзякоу, у границ Монголии, мимо Телина, до ее устья и, несмотря на тяжелые условия путешествия, весенние дожди, холода и ветры, не стесняясь при­сутствием больших отрядов хунхузов, которые постоянно тревожили джоночные караваны, он сделал гидрографическую съемку реки, определил астрономически 38 пунктов и производил попутно речной промер.

В июне 1901 г., приказанием адмирала Алексеева, лейтенант Козлянинов был назначен командиром парохода «Самсон» и получил приказание как можно выше подняться по реке Ляохе. 27 июня устье реки Хунхэ, впадающей в Ляохэ, на 130 верст выше Инкоу, впервые увидело русское паровое судно, пришедшее под Андреевским флагом. Подходя к реке Хунхэ, лейтенант Козлянинов встретил скопище хунхузов, открыл огонь и быстро рассеял их. 10 хунхузов и их 3 лошади были убиты. Остальные бежали. Таким образом, «Самсон» был первым судном,

которое углубилось так далеко внутрь страны, без карт и лоцманов, исключая карты, составленной самим же Козляниновым.

В течение навигации 1901 года «Самсон» несколько раз подымался по Ляохэ и охранял на реке порядок и свободное движение джонок. Гидрографический труд лейтенанта Козлянинова осветил великую реку Ляо — важнейшую торгово­политическую и стратегическую водную артерию Южной Маньчжурии.

С 1 января 1901 года русская таможня (русско-китайское отделение морской таможни) подчинена ведению финансового комиссара в Порт-Артуре И. Н. Про- тасьева.

Русская таможня была организована по образцу морских таможен в Китае, устройство которых является наиболее соответствующим требованиям местной весьма своеобразной торговли, благодаря чему за первый отчетный год русская таможня в Инкоу всего собрала 395049 рублей.

Вся эта сумма обращена в доходы градоначальства, благодаря чему расходы по содержанию русской администрации в Инкоу были покрыты вполне.

Если бы Россия заняла в 1900 году и китайскую морскую таможню, то есть сделала то, что сделала Япония в 1895 г., то Инкоу давал бы России ежегодного дохода около 1400000 руб. За два года Инкоу так обрусел под русским управлением и русские так много сделали для его благосостояния, что возвращение его Китаю было бы равносильно потере целого русского города и миллионного порта, являющегося торгово-политическим ключом в Маньчжурию.

 

ТОНКУ — ШАНХАЙ-ГУАНЬ

 

13 сентября

 

Возвращаясь из Тяньцзина в Порт-Артур, я снова приехал по железной дороге в Тонку. Здесь, в тылу действующей международной армии, русские и другие союзники трудились не меньше, чем в авангарде — в Тяньцзине и Пекине. В устье Пэйхо ежедневно совершалась весьма важная и трудная работа по доставлению войск, боевых припасов и продовольствия с военных и коммерческих судов на рейде — в Тонку и далее на театр военных действий. Благодаря неизменному волнению на рейде Таку, благодаря отмели в устье реки, постоянным отливам, приливам и сильным ветрам, эта переправа с моря на берег требовала очень много трудов, забот и бдительности. Хозяевами положения в Таку все время были русские, благодаря тому, что комендантом Таку был назначен, по выбору адмиралов союзной эскадры, адмирал Веселаго, которому пришлось вынести на себе все это тяжелое и сложное дело организа­ции десантов — в самое горячее боевое время, в течение июня и июля 1900 года, и в таком важном стратегическом пункте, каковым является устье Пэйхо-Таку. Адмирал Веселаго был, кроме того, назначен начальником отряда судов всех со­юзных держав в реке Пэйхо.

Вступив в комендантство над Таку, адмирал Веселаго прежде всего озаботился приведением укреплений Таку в боевую готовность, что представляло большие затруднения, вследствие того что большинство орудий на фортах было подбито. Для целей перевозки десантов адмирал Веселаго воспользовался буксирными пароходами, а также найденными в Тонку железными баржами, выброшенными на берег ветром. По приказанию адмирала эти суда были исправлены, что дало возможность перевозить не только русские войска, но и десанты союзников, которые неоднократно обращались к содействию русского адмирала.

Китайское адмиралтейство в Тонку, захваченное русскими, было спасено от раз­грабления и приведено в полный порядок. Русские морские власти возобновили в адмиралтействе работы, которые стали производиться нашими командами и бывшими китайскими мастеровыми. Китайцам за работу выдавался рис» за­хваченный нами в Тонку. Как во время военных действий, так и впоследствии, это адмиралтейство служило большим подспорьем для русских и иностранных военных судов, выполняя для них различные работы.

По распоряжению русского коменданта, наши лодки «Бобр» и «Сивуч» и две германские лодки обстреляли китайскую импань, находившуюся в полутора верстах от Тонку и вооруженную 15 орудиями. Германский десант под командою

капитана 2 ранга Поля взял импань, уничтожил орудия и захватил другую импань, в которой китайцы хранили более 10000 ящиков пороха и около 1000 ящиков пироксилина и динамита. Так как соседство такого огромного количества взрыв­чатых материалов было чрезвычайно опасно для фортов и станции Тонку, то ко­мандиру «Манджура», капитану 2 ранга Эбергардту, было поручено уничтожить эти запасы. Это трудное дело было выполнено в 10 дней.

Таким же образом, по распоряжению адмирала Веселаго, английский контрми­ноносец «Fame», имевший наименьшую осадку среди других судов соединенного отряда, уничтожил форт Коку, расположенный в 12 верстах выше по Пэйхо и своими орудиями мешавший беспрепятственному движению по реке между Тонку и Тяньцзином.

Местность вокруг Тонку была долгое время неспокойна. В окрестных деревнях бродили вооруженные отряды боксеров и китайских солдат. До начала июля все военные суда, стоявшие в устье Пэйхо, днем и ночью были готовы к бою, а люди по ночам спали у орудий, не раздеваясь, ожидая нечаянного нападения.

27 июля начальник нашей Тихооке­анской эскадры вице-адмирал Гиль-тебрандт, по случаю своей болезни, уехал в Россию и заместителем его в командовании эскадрой был назначен адмирал Веселаго. Комендантом Таку был временно назначен капитан 1 ранга Доможиров, который продолжал под­держивать с иностранцами такие же дружественные отношения, какие были установлены его предшественником. Комендантским штаб-офицером при адмирале Веселаго состоял лейтенант Балкашин.

Полное прекращение военных дей­ствий в устье реки Пэйхо последовало со времени взятия крепости Бэйтан.

 

* * *

 

После занятия Лутая, генерал Цер- пицкий вместе со своим отрядом вер­нулся обратно в Бэйтан.

11 сентября генерал Церпицкий сно­ва двинулся в поход, по направлению к Лутаю, с целью занять китайскую железную дорогу Тонку — Шанхай-Гу- ань — Инкоу. В южной своей части, около Тонку, дорога была наполовину разру­шена боксерами, но дальше на север и путь и подвижной состав были в целости. Кроме того, представлялось чрезвычайно важным заблаговременно захватить расположенные вдоль дороги богатые угольные копи, для того чтобы китайцы не успели их разрушить.

Отряд вовремя пришел в Сиугочжань, и находящиеся здесь копи каменного угля были спасены. На станции железной дороги оказался поезд, на который были живо посажены три роты 6-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Капитан

6 полка Коссовский и поручик Васмундт повели поезд. С этими ротами генерал Церпицкий и командир 6-го полка полковник Манаев немедленно двинулись по железной дороге на станцию Таньшань, где находились огромные железно­дорожные мастерские. Ночью, в пяти верстах от Танынаня, поезд наскочил на пустые платформы и потерпел крушение. Наши стрелки отделались ушибами, высадились из вагонов и пошли дальше походом. В Таньшане была оставлена полурота для охраны поезда и воинских вещей.

По дороге стрелки имели перестрелку с китайцами. Ночью отряд Церпицкого подошел к Таньшаню и сейчас же овладел станцией, всеми мастерскими и депо с 26 локомотивами и 300 вагонов. Все китайцы, служившие на этой станции, бежали. На следующее утро генерал Церпицкий приказал стрелкам исправить путь, испорченный накануне крушением поезда.

14        сентября в Таньшань прибыл в поезде весь отряд генерала Церпицкого, состоявший из 4 рот 6-го полка, 3 рот 7-го полка, 7 орудий и казаков — верхне- удинцев и читинцев.

В тот же день генерал Церпицкий получил от коменданта крепости Шанхай- Гуань письмо, в котором китайский комендант выражал свою покорность и со­глашался на все условия сдачи крепости Шанхай-Гуань русским.

Получив такое письмо о сдаче, начальник отряда решил немедленно двинуться в Шанхай-Гуань.

15        сентября русский отряд был посажен на два поезда и снова тронулся в путь. На станциях Кайпин и Гуэ русские захватили копи с богатейшими залежами угля.

Всего русские захватили: 30 локомотивов, сотни вагонов и открытых плат­форм, великолепные мастерские, склады, депо, десятки тысяч шпал и рельс, несколько миллионов пудов каменного угля и всю железную дорогу от Тонку до Шанхай-Гуаня.

 

19 сентября

 

В то время как генерал Церпицкий быстро и неутомимо подвигался вдоль железной дороги к Шанхай-Гуаню, на рейде Таку совет адмиралов международ­ной эскадры обсуждал вопрос о занятии Шанхай-Гуаня морскими силами — со стороны моря.

Адмиралы постановили отправить 19 сентября к Шанхай-Гуаню военные суда разных наций и ночью штурмовать Шанхай-Гуаньские форты, если китайцы от­вергнут ультиматум и не сдадут фортов добровольно.

Защищенный со стороны моря минными заграждениями и прекрасными фор­тами с новейшими орудиями, Шанхай-Гуань представлялся сильной крепостью, и взять его было бы еще труднее, чем форты Таку, если бы китайцы пожелали оказать сопротивление. Поэтому против Шанхай-Гуаня была двинута сильная международная эскадра.

Желая всюду быть первыми, а главное — желая перехитрить русских, англи­чане завели особые переговоры с комендантом Шанхай-Гуаня, отдельно от всех союзных адмиралов, предлагая ему сдать Шанхай-Гуань Англии.

Хотя комендант еще 14 сентября сдал вверенную ему крепость генералу Цер- пицкому, однако, получив такое любезное предложение от англичан, он поспешил исполнить также их желание, остроумно сдавая свою крепость во второй раз.

19        сентября рано утром одно английское военное вестовое судно подошло к Шанхай-Гуаню. Англичане высадились на берег, подняли свой флаг на одном из фортов и отправились занимать станцию железной дороги — главную цель их тайной высадки, но... неожиданно встретили два поезда, которые быстро катили к станции, битком набитые русскими солдатами, кричавшими «ура».

Это был отряд генерала Церпицкого, который предупредил англичан.

Стрелки вылезли из вагонов, живо заняли станцию и все мастерские и во­друзили над станцией русский флаг. Вся дорога от Тонку до Шанхай-Гуаня была в руках русских.

В тот же день вечером к Шанхай-Гуаню прибыл из Порт-Артура десантный отряд, предназначенный для занятия фортов и города. Десант состоял из 15-го и 16-го полков 4-й стрелковой Железной бригады, только что прибывшей из Одессы, полуроты квантунских саперов, 4 орудий, полусотни верхнеудинцев и 3 команд

морских минеров и сигнальщиков.

Отрядом командовал начальник 4-й стрелковой бригады генерал-майор Волков.

Войска были размещены на крей­серах Добровольного флота «Москва» и «Орел» и на пароходах Китайской Восточной железной дороги «Гирин» и «Проспер». Отряд конвоировался крейсером 1 ранга «Россия».

На рейде перед Шанхай-Гуанем уже стояло около 40 военных судов России и других союзных держав. На фортах были подняты международ­ные флаги. В 1 час ночи на шлюпках нашей эскадры начали свозить рус­ский десант на берег. Через четыре часа 3200 человек нашего десанта, в полной боевой готовности, были уже доставлены на берег. На другой день были перевезены артиллерия, кавалерия и обоз. Всеми операциями высадки, произведенной в блестя­щем порядке и в кратчайшее время, руководил новый начальник нашей Тихоокеанской эскадры вице-адми­рал Скрыдлов.

Нашими войсками была без за­медления занята вся железная дорога от Шанхай-Гуаня до Цзиньчжоуфу и да­лее до Инкоу. Чины 1-го Уссурийского железнодорожного батальона сейчас же приступили к исправлению железнодорожного пути на всем протяжении и к устройству правильного движения поездов.

К октябрю 1900 года вся китайская железнодорожная линия, охватывающая север Печилийского залива, от Инкоу до Цзиньчжоуфу, Шанхай-Гуаня, Тонку и далее внутрь страны — до Тяньцзина и Янцуня, всего на протяжении около 600 верст, принадлежала России и находилась в заведовании чинов Уссурийского батальона.

Линия Янцунь — Тяньцзин — Шанхай-Гуань была Россией вскоре безвоз­мездно передана германцам, которые передали ее англичанам.

Линия Шанхай-Гуань — Цзиньчжоуфу — Инкоу находилась в ведении и владении России два года. Чины Уссурийского батальона восстановили путь, местами выстроили новое полотно, соорудили большой деревянный мост через реку Далинхэ, завели аккуратное движение поездов и привели дорогу в такой блестящий вид, что вскоре можно было ездить сплошным железнодорожным путем от Порт-Артура до Пекина.

24        сентября 1902 года, на основании договора 26 марта того же года, Шанхай- Гуаньская линия была возвращена Россией Китаю.

Ныне, с окончанием постройки Маньчжурской железной дороги, эта линия вошла в величайшую железнодорожную цепь, связывающую Пекин с Петербургом непрерывными звеньями рельсов.

 

ПОХОД НА МУКДЕН

 

Летом 1900 года вся Маньчжурия была охвачена восстанием боксеров. Маньчжурская железная дорога, строившаяся с величайшими трудами русскими инженерами, наполовину разрушена. Главный центральный пункт дороги, Харбин, был осажден китайцами. Строители Южного отделения дороги, оказавшиеся в самом очаге мятежа, спасались бегством под охраною казаков Охранной стражи. Одни, преследуемые китайцами, бежали на север — в Харбин; другие на юг — в Порт-Артур; третьи на восток — в Корею. Отступавшие инженеры, техники и различные железнодорожные служащие, вместе с женщинами и детьми, мужественно отбивались от китайцев. Большая часть их спаслась. Инженер Верховский и около 20 железнодорожных служащих из числа спасавшихся погибли во время отступления. Раненых, убитых и про­павших казаков Охранной стражи, а также всех русских, пропавших без вести в Южной Маньчжурии, около 150 человек.

1  июля китайцы неожиданно начали бомбардировку Благовещенска из города Сахалина, находящегося на противоположном берегу Амура. Бомбардировка продолжалась с перерывами три недели и нанесла ничтожные повреждения Бла­говещенску, так как китайцы стреляли из старых ружей и пушек. Жителей Благо­вещенска, раненных и убитых китайскими выстрелами, насчитывается не более 10 человек. Но китайцам эта бомбардировка стоила дорого, так как окрестные китайские селения и город Сахалин были сожжены в наказание, а китайцы, жив­шие в Благовещенске и соседних деревнях, изгнаны и переправлены через Амур. Во время этой переправы довольно много китайцев потонуло.

22 июля нашими войсками был взят город Айгунь. Боевой колонной в этом деле командовал генерал-лейтенант Суботич, бывший начальник Квантунского полуострова.

Летом и осенью в Северную Маньчжурию были двинуты различные русские военные отряды, под общим начальством генерал-лейтенанта Гродекова, для освобождения Харбина, занятия главных областных городов Цицикара и Гирина и для успокоения страны.

14        августа генерал Суботич прибыл в Порт-Артур и, по Высочайшему пове­лению, назначенный начальником Южно-Маньчжурского отряда, немедленно приступил к организации похода на Мукден.

Пока столица Маньчжурии оставалась в руках китайских войск и боксеров, уже рассеянных в Чжилийской провинции, но еще не утративших своей силы и влияния в Маньчжурии,— на прочное восстановление мира, порядка и закон­ности

в стране, граничащей с Россией на протяжении около 9000 верст, было мало надежды.

Поэтому на отряд генерала Суботича была возложена задача — возможно скорее занять столицу Маньчжурии, рассеять китайские войска и восстановить в стране спокойствие, законную власть и мирную деятельность.

Так как Маньчжурия и без того была потрясена мятежом и неистовствами боксеров, сожжением и разорением многих богатых городов и деревень, особенно в северных областях, опустошенных во время военных действий, — то, согласно Высочайшему повелению, генерал Суботич поставил своею целью совершить поход на Мукден в самое короткое время, предохраняя страну от разорения.

В этом смысле, перед выступлением в поход, им были изданы в Порт-Артуре следующие два приказа.

Приказ от 5 сентября:

«Войска Южно-Маньчжурского отряда! На нашу долю выпала завидная честь нанести решительный удар мятежным китайским ополчениям, со­средоточившимся в городе Мукдене и в возведенных около него укреплениях.

Опыт недавних боев под Айгунем, Хайларом, Цицикаром, Тяньцзином и Пекином указал, что китайские войска, несмотря на свою многочислен­ность и современное, отличного качества оружие, не могут противостоять дружному натиску дисциплинированного и твердо руководимого русского воинства, проникнутого высоким понятием о долге перед Царем и Отече­ством и сознанием воинской чести.

Послушные воле нашего обожаемого Государя Императора, мы с твердой верой в Бога и успех русского оружия выступаем в поход.

Цель наших действий — самый решительный разгром враждебных, со­противляющихся наму мятежных китайских войск и умиротворение края, мирное население которого само страдает от своих же мятежников.

Помните, что полную уверенность в успех при предстоящих нам боевых столкновениях надо строить не на недостатках только неприятеля, а на строгом, неуклонном поддержании всеми начальниками дисциплины и по­рядка в своих частях, разумном и точном выполнении указанных уставами и опытом всех мер охранения на месте, в походе и в бою.

Указанную старшим начальником боевую задачу должно неуклонно и самоотверженно доводить до конца, памятуя, что китайцы, любящие прибегать к обманам, вероломству и засадам, решительной атаки не вы­держивают, а при нападениях, встретив спокойное, упорное сопротивление, очень быстро теряют весь свой пыл и обращаются в бегство.

Глубоко верю, что все чины отряда напрягут все силы для наилучшего до­стижения поставленной нам свыше цели и оправдают надежды, возлагаемые на нас Государем и Россией.

Громя и рассеивая сопротивляющиеся нам китайские войска и мятеж­ников, вверенный мне отряд должен быть в то же время оплотом мирному населению от каких бы то ни было обид и разорения, а справедливым, ласко­вым обращением с жителями способствовать скорейшему умиротворению края, что составляет особенное желание и повеление Великого Государя».

Приказ от 6 сентября:

«Войскам вверенного мне отряда предписываю к неуклонному и точному исполнению Высочайшего Государя Императора указания, преподанного мне депешами военного министра, о том, чтобы как мирные жители, так и личная их всякого рода собственность в стране, где предстоит действо­вать отряду, оставались неприкосновенными.

 

Вменяю в непременную обязанность всем начальникам отдельных ча­стей, под личной тяжкой ответственностью по законам военного времени, следить за тем, чтобы подчиненные им части, без особого на то моего приказания, отнюдь не были вводимы внутрь мирных населенных китайских городов и деревень, а ровно неосторожным обращением с огнем не причинили бы пожаров».

Начальником штаба Южно-Маньчжурского отряда был назначен полковник Генерального штаба Артамонов, известный русский деятель в Абиссинии.

 

 

ОТРЯД ГЕНЕРАЛА СУБОТИЧА

 

12 сентября

Начальник Южно-Маньчжурского отряда генерал-лейтенант Суботич 8 сентября прибыл морем в Инкоу и в тот же день направился по железной дороге в Хайчен, где были собраны следующие войска его отряда:

1-й, 2-й, 11-й Восточно-Сибирские стрелковые полки. 1 батальон 15-го Вос­точно-Сибирского стрелкового полка. 14-й стрелковый полк. 2 роты Охранной стражи. 1 мортирная батарея Восточно-Сибирского артиллерийского дивизиона.

3-я батарея 2-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады. 2 сотни Охранной стражи и половина 5-й сотни 1-го Верхнеудинского полка. 1-я Забайкальская казачья батарея. Квантунская саперная рота и половина 3-го Летучего парка. Всего: 47 рот, 28 орудий, две с половиной сотни и полпарка.

С этими силами был предположен поход на Мукден. Для охраны тыла и со­общений были оставлены следующие части: в Инкоу — 3 роты 3-го Восточно- Сибирского стрелкового полка; 4 орудия 2-й батареи 1-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады; половина 5-й сотни 1-го Нерчинского полка.

В форту Ляохэ — 4 легких орудия и 2 пулемета.

В Кайчжоу — 1 рота 3-го Восточно-Сибирского стрелкового полка и 4 орудия 1-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады.

В Сеньючене: полурота 3-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

В Хайчене и по этапам оставлен 2-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, в котором после тяжелого похода на Пекин около 500 нижних чинов переболели дизентерией. Храбрый командир полка полковник Модль, отличившийся со сво­ими ротами при занятии Бэйцана, Янцуня и Пекина, был назначен комендантом Хайчена и начальником этапной линии. 15-й стрелковый полк и 2 роты 14-го стрелкового полка оставлены по этапам.

Хайчен, как и все китайские города, обнесен старыми кирпичными стенами, имеет квадратную форму, около 2 верст в длину и ширину. Этот город был важ­ным торговым пунктом между Инкоу и Ляояном. В 4 верстах от города находится уничтоженная летом боксерами станция железной дороги, от которой теперь видны одни стены и обломки. В то время станция Хайчен являлась конечным пунктом движения поездов Маньчжурской железной дороги от Порт-Артура (около 300 верст). Далее дорога была разрушена.

По прибытии в Хайчен начальник отряда генерал Суботич приказал сейчас же своим войскам готовиться в поход. При этом была принята весьма целесообраз­ная мера, облегчившая солдатам трудности похода и содействовавшая тому, что

боевой переход в 110 верст от Хайче- на до Мукдена был сделан в 7 дней. Именно, каждому солдату, кроме ружья, патронов и ружейных при­надлежностей, было приказано взять с собою только шинель, две смены бе­лья, походную палатку и котелок для варки пищи. Остальные же тяжелые вещи: мундир, шаровары и сапоги — оставлены временно в Хайчене, в осо­бом складе. Двуколки, которые везли мундирную одежду, освободились благодаря этой мере и были употре­блены для более быстрой подвозки продовольствия войскам.

Пока готовились к походу, было получено известие от китайцев, что мукденский цзянцзюнь передал командование над Маньчжурскими регулярными войсками, бывшими под его начальством, генералу Шоу. 6000 человек этих войск, обученных германскими инструкторами, стояли в так называемом Старом Ньючжу- ане, в составе пехоты, кавалерии и артиллерии, в расстоянии около

25 верст от Хайчена. Главные силы, в количестве 14000 человек, стояли в Хайсяньцзюне. 2000 человек стояли по реке Ляохэ, в Циньчжуаньтае, откуда они скоро ушли.

Первым делом наших войск было занятие Ньючжуана. По приказанию начальни­ка отряда, генерал-майор Флейшер выступил для занятия этого города 10 сентября со следующими силами: 1-й, 3-й и 11-й Восточно-Сибирские стрелковые полки, 1-я батарея Восточно-Сибирского стрелкового дивизиона, 2 орудия 1-й казачьей батареи, 4-я и 5-я сотни 1 Верхнеудинского казачьего полка и полроты Квантун- ской саперной роты. Всего 6 батальонов, 10 орудий, 2 сотни и полроты саперов.

Отряд генерала Флейшера подошел к Ньючжуану на рассвете следующего дня. Заметив наступление русских, китайцы открыли по нашим войскам ожесточен­ный огонь из-за стен города и соседних деревень. Наши отвечали орудийным и ружейным огнем. Перестрелка длилась все утро. Китайцев выбивали из каждой деревни. Когда вошли в Ньючжуан, он был уже покинут войсками и жителями. В этом деле были легко ранены: подпоручик 1-го полка Элерц, поручик 3-го полка Малишевский, 19 нижних чинов; контужены: старший врач 3-го полка Дисевич и 4 нижних чина. Убит 1 стрелок. Когда ночью, еще до боя, отряд стал биваком, он оказался в 2 верстах от противника. С рассветом китайцы стали стрелять по на- шим из-за гаоляна, в 50 шагах. Преследовать их в море гаоляна было невозможно.

Доктору Лисевичу приходилось перевязывать раненых под пулями. Более всего пострадал 3-й полк, который зато вошел первым в Ньючжуан. Со взятием Ньючжуана наш тыл был вне опасности.

12 сентября генерал Суботич со своими войсками начал наступление на Мукден, для чего было необходимо после взятия Ньючжуана занять Анынаньчжаньские горные высоты, на которых китайцы воздвигли свои оборонительные позиции.

 

 

АНЫНАНЬЧЖАНЬ

 

13 сентября

 

В деле под Аньшаньчжанем противник был побежден искусным маневром Южно-Маньчжурского отряда, благодаря чему наши войска избежали потерь, а китайцы в смятении бежали, оставя нам свои крепкие позиции на горах Аньшань и открыв дорогу на равнину при реке Шахэ.

Местность Аньшань представляет приподнятое плоскогорье, богато засеянное гаоляном и просом и ограниченное с севера и востока цепью гор, издали очень похожих на горбы верблюда или на седла, почему русские офицеры называли эти горы «Верблюдами», а китайцы «Седельными горами» — «Аньшань». В проходе между горами находилась прежде почтовая станция «Аньшаньчжань», которую русские железнодорожники окрестили в «Аньсяньцзянь», а теперь все дали ей рыбье название — «Айсазан».

По сведениям, полученным от китайцев, генерал Шоу бежал со своими войска­ми, в количестве около 6000, от Ньючжуана, где он был разбит генералом Флей- шером, на высоты Аньшань, где соединился с 14000 китайских войск, бывшими под начальством ненавистника русских, мукденского фудутуна — губернатора Цзинь Чана. На Аньшаньских горах фудутун поставил своих 32 орудия новейших систем: дальнобойные орудия Круппа и скорострелки Максима. В резерве у фу­дутуна Цзинь Чана и генерала Шоу находилось еще 10000 человек, всего же под начальством этих двух предводителей было 60 батальонов — лянцз, что составляет 30000 китайских солдат, обученных германскими и китайскими инструкторами, вооруженных лучшей артиллерией, чем наша, и предназначенных для защиты Мукдена и Южной Маньчжурии от нападения русских.

План для очищения Аньшаньских гор, преграждающих путь на Мукден, от китайских войск, состоял в следующем: войска разделены на три колонны, ко­торые должны произвести атаку на Аньшань с трех сторон: запада, юга и востока. Генерал Флейшер со своими силами должен двинуться из Ньючжуана прямо на Аньшань и 13 сентября утром ударить с запада на правый фланг китайцев. Это была левая колонна. Правая колонна полковника Мищенко должна была одно­временно ударить на левый фланг противника.

В то же время должны были наступать главные силы, под начальством пол­ковника Артамонова.

12        сентября главные силы, во главе с начальником Южно-Маньчжурского от­ряда, двинулись из Хайчена и сосредоточились в 8 верстах от Хайчена, по пути в Аньшаньчжань, до которого оставалось около 22 верст.

На востоке тянутся синие зубчатые горы. На севере, выше других гор, поды­маются две горбатые горы, разделенные перевалом. Это два верблюда «Аньшань­чжань» — цель нашего похода.

13                              сентября к 9 часам утра все три колон­ны явились на предназначенные пункты.

Главные силы подошли к селению Фуцзоу, перед холмом «Драконов Кряж». Позади возле местечка «Синетуя», уполномоченный Красного Креста С. В. Александровский устроил перевязочный пункт. Наша артил­лерия, произведя очень смелую артилле­рийскую разведку, под начальством полков­ника Мищенко, стала на позицию и начала сейчас же громить китайские укрепления, возведенные на противоположных горах.

Китайцы, по-видимому, соображали движения противника и молчали. На своих высоких позициях, с Круппами, Максима­ми и Маузерами, они считали себя непри­ступными.

Правая колонна полковника Мищенко стала обходить китайцев с востока, наступая на «Правый горб левого верблюда».

Левая колонна генерала Флейшера во­время пришла из Ньючжуана и обходила с запада, со стороны холма Цзиньцзятай. Преследуя отступающего генерала Шоу, генерал Флейшер должен был выбивать китайских солдат из каждой деревни, которые были по пути. Вместе с отрядом шел все время летучий санитарный отряд, состоявший из 1 врача и 2 братьев милосердия. Это был первый опыт при­менения подобных летучих отрядов. Задача их быть там, где идет бой, и подавать немедленную помощь раненым. Находясь все время при авангарде, этот отряд оказывал весьма ценную услугу нашим войскам при взятии Ньючжуана и затем сопровождал колонну генерала Флейшера до Аньшаньчжаня.

Укрепившись на высотах, построив траншеи и ложементы, китайцы имели своим левым флангом кумирню, в которой тоже укрепились и засели. Видя, что значительные силы русских начали обстреливать фронт, а правая колонна на­ступает уже на кумирню, китайцы неожиданно заметили левую колонну, которая наступает на их правый фланг и грозит зайти им в тыл. Это неприятное открытие произвело смятение среди китайцев. Они поняли, что, если они промедлят, они будут окружены кольцом русских. Сделав несколько бесполезных усилий обстре­лять наши фланги, китайцы поспешно забрали своих «Круппов» и «Максимов» и, спустившись с высоты, бежали по направлению к северо-востоку, на Ляоян.

К сожалению, в распоряжении начальника отряда было так мало кавалерии, что о действительном преследовании китайцев не могло быть и речи. Их дого­няли только наши пули и шрапнели. Несмотря на свое поспешное отступление, китайцы уходили в таком порядке, так стройно для китайцев, маневрируя от­дельными отрядами, что можно было ожидать, что в следующем столкновении с русскими они так легко не отдадут своих позиций. Бой не замедлил разыграться на следующий день при деревне Шахэ.

К 2 часам дня ни одного китайского солдата не было на высотах. Потери ки­тайцев неизвестны. Мы потеряли только 4 нижних чинов ранеными.

Вечер этого дня, когда были так легко взяты сильные позиции, омрачился при­скорбным событием. Во время разведки был насмерть ранен в живот командир сотни Охранной стражи штабс-капитан Страхов.

 

БОЙ ПРИ ШАХЭ

 

14 сентября

 

На следующий день генерал Суботич со всем своим отрядом продолжал наступление. 14 сентября, в 6 часов утра двинулся вперед летучий отряд полковника Мищенко. За авангардом двинулись главные силы Южно-Маньчжурского отряда, при которых находился генерал Суботич. Подвижные лазареты Красного Креста, под руководством С. В. Александровского, шли за войсками перед обозом. Колонна генерала Флейшера, ввиду переутомления солдат, совершивших за три дня перед тем поход на Ньючжуан, была оставлена на биваке, на один день для отдыха.

Местность за Аньшаньскими высотами — холмиста, кое-где затоплена, местами орошена речонками, которые теперь наполовину высохли. Кругом непроходимый красный гаолян, в котором тонет всадник с лошадью, местами желтая чумиза и наше просо. Кое-где на холмах шумят вечнозеленые сосны.

Вправо от движения войск, в 2—3 верстах от нас, с северо-востока на юг тя­нутся остроконечные синие горы, с множеством вершин, которые подымаются до 150—200 сажен.

Горы заняты китайскими войсками, которые виднеются темными подвижными пятнами и сверкают на солнце оружием.

Полковник Мищенко быстро двинулся вперед со своим летучим отрядом и уже через 2 часа, возле деревни Шахэ, у него завязалась перестрелка с китайцами, которые засели на небольшой горке. Полковник Мищенко обстреливает гору, выбивает китайцев и занимает эту позицию, но попадает под перекрестный огонь китайцев, которые из своих орудий стреляют по нем с северных и восточных гор. Положение отряда Мищенко оказывается весьма критическим, и он посылает тревожное донесение в главные силы, прося поддержки.

Генерал Суботич немедленно отправляет вперед колонну полковника Арта­монова и снимает с бивака колонну генерала Флейшера, которому приказано следовать за главными силами. Войска быстро наступают.

Непосредственно за главными силами шел подвижной лазарет Красного Креста, с врачами, сестрами и братьями милосердия, готовый каждую минуту разбить палатки и открыть свою деятельность. Благодаря предусмотрительно­сти С. В. Александровского и большим средствам, которые были ассигнованы Обществом Красного Креста, вверенный ему санитарный отряд имел прекрас­ные лазареты, богато снабженные всем необходимым и сослужившие большую службу в Южно-Маньчжурском отряде. Если бы Печилийский отряд вовремя воспользовался этими готовыми лазаретами, число больных и умерших от ран было бы гораздо меньше на Печилийском театре военных действий.

Ввиду тревожного положения отряда Мищенко, по приказанию генерала Су- ботича, 2-я батарея 1-й бригады отправляется вперед спешно на рысях и обгоняет всю пехоту. До полковника Мищенко нужно было пройти около 7—9 верст.

Утренняя свежесть сменилась знойным днем. Шли по узкой дороге, задыхаясь от жары, пыли и духоты. Эти узкие, извилистые проселочные дороги между сте­нами гаоляна представляют душные коридоры, в которых при безветрии нечем дышать. Передние части войск еще могут идти почти свободно, но задние части прямо страдают от пыли и отсутствия притока свежего воздуха. Идя в сплошном гаоляне, отдельные отряды сбивались с пути и не видели друг друга. Руководить войсками при таких условиях было очень трудно, и нет ничего удивительного, что в море гаоляна раз потерялся целый батальон, который только через несколько часов нашел дорогу и присоединился к главным силам.

Когда полковник Артамонов подошел со своей колонной к отряду полковника Мищенко, положение небольшого отряда, оборонявшегося на этом пункте и далеко отбившегося от своих, было довольно тяжелое. Видя кучку русских, забравшихся на горку далеко от главных сил, китайцы сосредоточили на этой кучке весь свой огонь ружейный и орудийный. Они стреляли из соседней деревни и из-за на­сыпи железной дороги слева, с горных высот спереди, справа, даже зашли в тыл и стреляли с высот сзади. Чтобы не быть окончательно окруженным китайцами, Мищенко отправляет горсть конных и пеших стражников, под начальством поручика Щекина, охранять тыл. Подполковник Янушев, командир казачьей батареи, перестрелял все гранаты и шрапнели: всего оставалось 16 снарядов. У стражников оставалось по 7—15 патронов на человека. На горке уже лежало несколько раненых. Тремя китайскими снарядами было ранено 6 нижних чинов из казачьей батареи; одному из них оторвало ногу; зажжены клетки и у орудия подбит лафет и механизм. Но командиры Мищенко и Янушев не унывали, приказали своим молодцам-стражникам и казакам-артиллеристам не стрелять, чтобы беречь патроны и снаряды на крайний случай, и... как ни в чем не бывало завтракали со Д своими офицерами под музыку свистящих и шипящих пуль и гранат.

Полковник Артамонов явился в это время на выручку. Батарея подполковника Голова становится на позицию. При втискивании орудий на гору, 3 артиллериста были сейчас же ранены китайской гранатой. Во время стрельбы сломались оси у 2 лафетов, и один из лафетов был под выстрелами переменен храбрым фель­дфебелем Плужниковым. 1-й батальон 14-го полка подполковника Леща у горы, вместе с пулеметами подполковника Гайтенова, открывает огонь по ближайшим

деревням.

Недолго думая, Мищенко берет 8-ю сотню, 2-ю и 6-ю роты Охранной стражи и 4-ю роту 14-го полка и с этими более чем скромными силами один громит ле­вый фланг китайцев. Артамонов берет две с половиной роты того же полка и идет разносить китайцев с фронта. В то же время начальник артиллерии полковник Нищенков выезжает на линию стрелковой цепи и выбирает место для новой батареи, которую генерал Суботич посылает на подкрепление авангарда. Китайцы решили дать отпор наступлению русских. Китайская батарея из 4 орудий начала становиться на позицию, но, лишь только она завидела, что перед ней также становится на позицию русская 3-я батарея 2-й бригады подполковника Маллера, китайские артиллеристы до крайности смутились и бежали, не сделав ни одного выстрела, провожаемые шрапнелью русских пушек. Русские винтовки выбивали китайских стрелков, засевших в деревнях и на горах с немецкими «маузерами и манлихерами».

В 1 часов 25 минут дня китайцы, стрелявшие с фронта, совершенно замолчали и бежали. Полковник Артамонов занял две деревни, а стражники полковника Мищенко заняли высоты, на которых они забрали 1 пушку Максима, 15 фальконетов и несколько флагов.

Потерпев полную неудачу с фронта, китайцы пробуют обойти наши войска с флангов.

В то время как Мищенко и Янушев стойко отсиживались на своей горе, дей­ствия главных сил отряда были следующие. Около 11 часов утра китайцы стали очень тревожить нашу главную колонну залпами с горных высот. Генерал Суботич поручил начальнику артиллерии «попугать китайцев», с целью прекратить их ружейную пальбу. 3-я батарея Маллера быстро и без всякого прикрытия выехала сперва на одну позицию, а потом на другую и открыла по китайцам с 40 линий беглый огонь. 16 гранат и 16 шрапнелей было достаточно, чтобы китайцы в полном смятении, беспорядочными кучами, бежали в горы.

Китайцы на время притихли, может быть, затем, чтобы подобрать раненых и убитых, приготовить чифань, так как время было около полудня, и подкрепить свои силы.

В отряде Мищенко, между прочим, геройствовал 70-летний черногорец Пла- менец. В Порт-Артуре он занимался самым мирным делом — подрядами и по­строил здание для Пушкинского Русско-Китайского училища. Когда началась война — славянская кровь вскипела у Пламенца, он пошел воевать и стал поистине грозою манз и хунхузов. За свои подвиги он был награжден двумя знаками Военного ордена. Начальник отряда неоднократно благодарил его за прекрасный пример храбрости, который он подавал солдатам. Старый черногорец презирал китайцев и говорил, что в каждом китайце сидит заяц.

Несмотря на сильный огонь 20 орудий, 4 пулеметов и ружейные пули, несколько тысяч китайцев упорно держатся в скалах и траншеях и не отдают позиций. Пре­красно зная каждый угол своей местности, они стреляли по площади, занятой русскими войсками, как по карте. И если китайцы причинили нашим войскам малые потери, то это объясняется тем, что их гранаты, падая в мягкую пахотную землю и на излете, по большей части не разрывались, а их шрапнели разрывались в воздухе преждевременно, так как китайцы не всегда умели справляться с дис­танционными трубками, дающими разрыв шрапнели в желаемый момент и на желаемом расстоянии.

Но наши снаряды, ударяя о каменистые склоны гор, на которых китайцы гнез­дились толпами, производили страшные разрывы и осыпали китайцев осколками.

Китайцы, находясь на высотах, были в более выгодном положении, чем наша артиллерия. Но, видно, скоро и наши снаряды стали настигать китайцев. После 4-х часов перестрелки, китайские батареи замолчали, но ненадолго — они только переменили позицию.

Насыпь железной дороги слева и горные высоты спереди и справа представляли вид подковы, в которую вступали русские войска и в которой китайцы думали нас окружить и уловить как в западне.

Около часу дня полковник Артамонов доносит через капитана Генерального штаба Орлова, что китайцы обходят его авангард, и просит поддержать его. Вско­ре на холмах вдоль полотна железной дороги показываются вдали густые толпы китайских стрелков, и китайские всадники быстро скачут на юг, имея очевидное намерение обойти русские войска с тыла. Генерал Суботич немедленно выслал вперед мортирную батарею и батальон 13-го полка подполковника Поповиченко. Капитан Орлов выводит на позицию этот батальон, который сейчас же начинает обстреливать китайцев залпами.

Громоносная мортирная батарея подполковника де Витта около часу времени поражает китайскую пехоту, засевшую по деревням и за холмами, и китайскую кавалерию. Начальник отряда туда же высылает саперов и 1-ю роту 13-го стрел­кового полка. Встретив с этой стороны неожиданный и крепкий отряд, китайцы, недолго думая, повернули тыл и побежали.

Чтобы прекратить ружейный огонь китайцев, которые густыми кучами кише­ли в деревне, мортирная батарея сделала несколько выстрелов, ее действие было ужасно. После того как одна бомба, начиненная порохом, разорвалась посредине улицы, набитой китайскими солдатами, все было побито, смято и рассеяно.

Подвижной лазарет Красного Креста шел тем временем за главными силами и, выбрав место для перевязочного пункта в деревушке, стал разбивать палат­ки. Уполномоченный С. В. Александровский находился с летучим санитарным отрядом в боевой линии. Врач Ануфрович и братья милосердия перевязывали раненых на месте боя и доставляли их на перевязочный пункт.

На перевязочном пункте Красного Креста в этот день собрался весь его состав: Александровский, врачи Крестовский, Ануфрович, Вествотер и сестры милосер­дия: графиня Игнатьева, Ахрютина, Лабутина, Еремина и Кузьмина. Кроме того, были военные врачи, с отрядным врачом д-ром Франциусом во главе, и братья милосердия.

Все были заняты своим делом и помогали раненым. Но китайцы отдыхали недолго. Около 3 часов дня они неожиданно заходят в тыл нашему авангардному отряду и начинают обстреливать перевязочный пункт: по авангарду открывают орудийный огонь, а по Красному Кресту — ружейный.

Ни врачи, ни сестры не потерялись и с честью выдержали эти критические минуты. Сестры милосердия прямо выказали себя героинями и проявили уди­вительное мужество. Под пулями они продолжали перевязывать раненых, и ни одна не подумала спасаться за каким-либо прикрытием. Уже два стрелка были ранены на перевязочном пункте, который охранялся только 1 взводом 14-го стрелкового полка. Но сестра Ахрютина храбро командовала солдатами и при­казывала им ставить палатки.

В это время на пункт приехал командир саперной роты 17 саперного батальона, капитан князь Массальский, под которым была сейчас же ранена лошадь. Узнав, что стрелки стоят здесь без офицера и ничего не делают, капитан Массальский принял над ними команду, вывел свой взвод в поле, приказал стрелять по непри­ятелю и эффект получился неожиданный — китайцы замолчали перед капитаном Массальским.

Так как китайцы продолжали спускаться с гор и обстреливать Красный Крест и весь обоз, то мортирная батарея подполковника де Витта круто повернула кру­гом и над головами отряда Красного Креста пустила несколько бомб в китайцев.

С горы, прозванной «Горою Мищенко», спускаются 4 орудия и под прикрытием

5-й роты 14-го стрелкового полка становятся на позицию против тех гор, на ко­торых стали показываться цепи китайских стрелков. Мортиры подполковника де Витта и орудия подпоручика Ленбома, пехота и саперы открыли общий огонь. На позицию становится полубатарея 4-го стрелкового артиллерийского дивизиона подполковника князя Крапоткина и выгоняет последние остатки китайских войск.

Китайцы были удивительно упорны в этом сражении. Они наступали несколь­ко раз на наши войска, стараясь окружить их. Сперва они наступали на летучий отряд полковника Мищенко с фронта, потом с тыла, обстреливали сперва наш правый фланг, потом левый и снова — правый. Употребив в течение 7-часового боя все усилия, все умение атаковать русские войска, они не выдержали и бежали. К 4 часам дня все их позиции были очищены и бой прекратился. Войска стали располагаться на бивак.

В этот день более всего пришлось поработать артиллерии. Наши батареи были все время в деле и весь день поддерживали боевой огонь на разных позициях, под ближайшим руководством начальника артиллерии полковника Нищенкова, который сам объезжал все позиции, руководил батареями и иногда сам направлял орудия. Наши батареи всегда и всюду являлись вовремя, и, главным образом, благодаря меткой стрельбе наших артиллеристов, китайцы так скоро очистили все свои позиции.

Но и пехоте также было нелегко в этот день. Солдаты, которых передвигали по разным направлениям по необозримому гаоляну, изнемогали от жары, духоты,

усталости и жажды, так как они не пили и не ели весь день. Стрелки падали в изнеможении, но их подбирали на повозки добрые сестры Красного Креста.

Щадя своих солдат и желая выполнить поставленную задачу с наименьшими потерями, начальник отряда генерал Суботич руководил всеми действиями крайне осторожно и предоставил главное дело артиллерии.

Наши войска в этом сражении растянулись верст на 10. Китайцы окружили их полукругом на протяжении около 15 верст. Наши стрелки тонули, терялись и сбивались в непроходимом гаоляне. Китайцы имели все преимущества на сво­ей стороне: численный перевес, лучшие позиции, лучшее вооружение, лучшие пушки и ружья. Но они все побросали и даже их храбрый генерал Шоу ничего не мог поделать.

Сколько было китайских войск и орудий — трудно сказать. Один пленный китаец показывал, что всех войск генерала Шоу и фудутуна Цзинь Чана было 110 лянцз. По штату каждая лянцза должна иметь 500 нижних чинов. Но в дей­ствительности их бывает гораздо меньше. Если даже считать каждую лянцзу на­половину меньше, то получится внушительная цифра в 27 ООО с лишком человек.

Наши потери при Шахэ были ничтожные: убитых нижних чинов 8, тяжело раненных 14, легко раненных 10, контужен 1.

Высокой похвалой нужно отличить деятельность отряда Красного Креста С. Александровского в этот тяжелый день. Все раненые и пострадавшие немед­ленно доставлялись на перевязочный пункт, где им подавалась самая тщательная помощь, благодаря обилию необходимых врачебных средств. Нечего говорить, конечно, о крайне энергичной и самоотверженной, бесстрашной работе всех врачей, сестер и братьев Красного Креста.

 

 

ЛЯОЯН

 

15 сентября

 

Наутро 15 сентября китайцы преградили путь отряду генерала Суботича к Ляояну, заняв сильную позицию по длинному горному кряжу. Колонна генерала Флейшера, усиленная четырьмя орудиями и взводом казаков, выступила в полседьмого часа утра и двинулась в тыл неприятельской позиции, направляясь на высокую Белую башню укрепленного стенами города Ляоян. Средняя колонна полковника Артамонова наступала по большой дороге на фронт позиции, а летучий отряд полковника Мищенко был направлен к горным высо­там, занятым китайцами.

Бой начался в отряде Мищенко. Неприятельские снаряды ложились необы­чайно метко, но, не разрываясь в рыхлом грунте пашни, не наносили вреда. Ар­тиллерийский бой этот продолжался на месте, пока не обнаружились результаты обходной колонны Флейшера. Артиллерия авангарда, усиленная еще одной бата­реей, сильно обстреливала расположение противника. Под влиянием обходной колонны, неприятельские орудия замолчали и передовая колонна Артамонова перешла в общее наступление.

В двенадцать часов дня противник поспешно отступил, бросив пищу, много патронов и оставив три орудия, из них два Круппа, одно Максима, вполне годные, снаряды, оружие и патроны. С занятой высоты, а также по всей боевой линии, роты стрелков и пулеметы преследовали быстро отступающего неприятеля огнем.

В час дня наша передовая колонна в боевом порядке продолжала наступление на крепость Ляоян и заняла авангардом предместье. Дальнейшие действия пре­кратились, ибо на крепости взвился русский флаг.

Ляоян был занят в два с половиною часа дня передовыми частями генерала Флейшера без сопротивления, исключая легкой перестрелки с запоздавшими китайскими всадниками. Летучий отряд Мищенко ввязался в дело уже в девять часов утра и прибыл к Ляояну к пяти часам.

Колонна генерала Флейшера выступила, имея впереди летучий отряд, который нагнал отступавших китайцев. Китайская кавалерия дважды атаковала наших казаков, но казаки отбросили ее, забрав двадцать коней. Дойдя до берега реки Тайцзыхэ, летучий отряд обстрелял китайскую пехоту, отступавшую на шаландах, и захватил их обоз. Около двух часов пополудни колонна подошла к Ляояну и были высланы две роты для занятия переправы по Мукденской дороге. Крепость не со­противлялась, но все ворота были заперты. Разломав их, 3-й и 11-й полки вошли с двух сторон. Стрелки захватили несколько орудий. Все орудия новейших систем.

Потери наши: ранено шестнадцать нижних чинов.

В час дня все силы неприятеля оказались отброшенными к востоку. Жители Ляояна частью бежали, частью запрятались в домах.

Для успокоения жителей привлечен англичанин-врач Вествотер, прожив­ший в Ляояне восемнадцать лет.

В Ляояне он устроил прекрасный го­спиталь и безвозмездно лечил китайцев, которые весьма уважали и любили док­тора. Боксеры уничтожили госпиталь. Самоотверженный англичанин едва спасся со своей семьей в Инкоу и за­тем поступил в отряд Красного Креста Александровского, чтобы снова начать свою человеколюбивую деятельность.

Наши войска отдыхали в Ляояне два дня.

 

17 сентября

 

Отряд генерала Суботича 17 сентября выступил снова в поход. Неприятель

отступал в полном беспорядке. Пехота и кавалерия перемешались вместе. Китайские войска грабили и поджига­ли селения. Всюду были видны следы бегства китайских войск, грабежа и свежего бивака китайцев.

По приходе всего отряда в Янтай, бежавшие жители стали возвращаться, выказывая доверие к русским. В окрестных селениях пылали пожары. По полу­ченным сведениям, неприятель отступил по трем направлениям, частью на запад, частью на восток, а частью по дороге к Мукдену за деревню Байтапу, куда стали стягиваться все рассеянные китайские войска. По рассказам жителей, мукденский цзянцзюнь поссорился с фудутуном, который захватил в свои руки главную власть.

 

*                                   * *

 

18        сентября отряд продолжал наступление к Мукдену по Мандаринской до­роге. Путь был свободен от китайских войск. Жители понемногу возвращались, спасаясь от китайских войск, которые, по рассказам поселян, зверски грабили, угрожая оружием. К вечеру авангард стал биваком у селения Байтапу, в 10 верстах от Мукдена. На биваке было получено от мукденских купцов и христиан письмо на английском языке о скорейшем занятии города, следующего содержания:

«Губернатору.

Дорогой сэр. Мы очень рады известить вас, что здешний монгольский генерал (Шoy.— Д.Я.) и все власти бежали отсюда ночью третьего дня, благо­даря вашей славной храбрейшей армии. Узнав об этом, здешняя китайская чернь стала производить беспорядки, сожигая дома купцов и обывателей, вследствие чего мы находимся в самом горячем ожидании, что вы прикажете немедленно вашим знаменитым войскам как можно скорее прибыть в Шэньцзин (Мукден—Д. Я.). Так как здесь нет ни одного китайского солдата, то город может быть взят без всяких потерь.

Любящие вас ваши купцы и христиане. Пожалуйста, приходите сюда как можно скорее, чтобы спасти народ и защитить нас».

 

МУДКЕН

 

18 сентября

 

В 4 часа дня 18 сентября сотня Охранной стражи, под командою есаула Денисова, влетела в Мукден через открытые южные ворота.

В воротах казаки наскочили на подложенный китайскими солдатами ящик с по­рохом, который взорвался. 4 казака были тяжело обожжены. Сотня Денисова промчалась через пустынный и безлюдный пылавший город и немедленно за­няла богдыханский дворец и дом цзянцзюня. Ни властей, ни китайских солдат в городе не оказалось. Цзянцзюнь, войска и большая часть жителей бежали.

Во время своего бегства, так же как и в Пекине, китайские солдаты разграбили лучшие магазины и поджигали дома, чтобы «ничего не осталось для грабежа иностранцам» — как они говорили.

Вечером в Мукден вошел передовой отряд полковника Артамонова, подкре­пленный летучим отрядом полковника Мищенко.

По вступлении в город был занят Императорский дворец и все восемь ворот внутреннего города. Для подкрепления полковника Артамонова был послан с бивака у Байтапу сводный отряд, который налегке, ночью же, перешел вброд быструю реку Хунхэ и ночью же вошел в Императорский город.

Передовой отряд, заняв город, нашел его пылавшим во многих местах. Богатые дома и многие магазины разграблены китайскими войсками. Дворец цзянцзюня, казначейство и другие правительственные места опустошены. Императорский дворец разграблен. Все европейские постройки и дома христиан совершенно уничтожены. Жители и служащие во дворце вышли навстречу и просили защи­ты от китайских солдат. Полковник Артамонов, успокоив жителей, пригласил их тушить пожары, которые удалось прекратить. Сильные патрули очистили город от китайских солдат и разыскали склады боевых припасов. В казенных учреждениях, дворце и у кладовых поставлены часовые.

На рассвете были высланы, по просьбе жителей, команды в предместья, с целью выгнать остатки китайских мародеров.

Гарнизоном в Мукдене оставлен 11-й полк, командир которого полковник Домбровский назначен комендантом и военным губернатором Мукдена. Найдено много орудий новейших систем и боевых запасов. Всюду находят ружья и массу патронов. Захвачены пороховой и патронный заводы.

20        сентября генерал-лейтенант Суботич торжественно вступил в город. Аван­гард, пройдя весь город, стал биваком на северной стороне города. Главные силы под начальством генерала Флейшера подтянулись и стали к полудню на бивак на северном берегу Хунхэ в пяти верстах от Мукдена.

21        сентября на площади Императорского дворца полковым священником Пи- воваровым был отслужен торжественный молебен с провозглашением многолетия Обожаемому Верховному Державному Вождю России и всему Царствующему Дому.

 

ПО МАНЬЧЖУРСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

 

14 сентября

 

Пароход «Гирин» Китайской Восточной желез­ной дороги 14 сентября вечером доставил меня из Тонку в Порт-Артур, после неприятной скачки по беспокойным волнам Желтого моря.

Воинственный Артур, которого я не видел 4 месяца, принял еще более боевой вид. В гавани спешно производилась посадка войск на суда Добровольного флота. Пристань была завалена ящиками с патронами и гранатами. Повсюду торчали шты­ки, ружья, лафеты, орудия. Бродили часовые. По улицам двигались роты стрелков, скакали казаки, драгуны. Рестораны и кондитерские были переполнены военными, которые, собираясь в поход, кутили по-прежнему. По пыльным шоссированным улицам по-прежнему как летучие мыши носились китайские рикши, и с гиком и грохотом раскатывали русские извозчики, давившие рикшей по-прежнему. Ки­тайские домики-фанзы, в которых поселились русские, по-прежнему были серы, грязны и запылены. В общем, все было по-старому. Я заметил только одно крупное нововведение. На красивой Яшмовой горе, на девственную грудь которой до сих пор еще никто не решался посягать, была воздвигнута на самом верху настоящая русская долговязая пожарная каланча — и с этого времени полурусский и полукитайский Артур стал настоящим русским городом. На первых порах, когда в городе случался пожар, то сейчас же бежали на Яшмовую гору и вывешивали на каланче сигнал. По­том на каланчу провели телефон, как подобает во всяком благоустроенном городе.

 

17 сентября

 

Утром, 17 сентября, в поезде Маньчжурской железной дороги я мчался на север в Мукден, в погоню за отрядом генерала Суботича, который должен был брать столицу Маньчжурии. В поезде ехали офицеры, солдаты, сестры милосердия, железнодорожники, торговцы и смелые военные дамы.

Известия с севера, с Южно-Маньчжурского театра военных действий, по дороге все время были крайне скудные. Никто достоверно не знал, где войска генерала Суботича и что с ними.

Поезд шел то скоро, то медленно. Машинист не торопился, следуя пословице «тише едешь, дальше будешь», и подолгу останавливался на всех станциях, под­крепляя свои силы в буфете и давая возможность и пассажирам последовать его примеру. Наконец, в поле, посреди гаоляна поезд совсем остановился. Воз­мущенные пассажиры бросились к паровозу, чтобы уничтожить медлительного машиниста, но ни его, ни кочегара не оказалось. Паровоз был пуст. Стали искать.

Через минут 15 из гаоляна вылезли наконец машинист и кочегар. Не успели пассажиры излить все свое негодование, как машинист успокоил всех хладно­кровным ответом:

—  Я же не виноват, что мне ветром шапку снесло, потому и остановил поезд. Стал искать шапку в гаоляне и нашел. Не поеду же я ради вас без шапки. Нако­нец, я сегодня именинник и могу делать все, что мне вздумается, и кутить хоть на каждой станции.

Однако пассажиры не согласились с ним и произвели целое возмущение про­тив неукротимого машиниста. К счастью, в поезде ехал один из старших агентов железной дороги, который на ближайшей станции сменил именинника.

Проехав пустынные однообразные холмы Квантуна, поросшие чахлой травой и одинокими соснами и дубками, миновав станции Швантайгоу, Инченцза и Нань- саныиилипу, от которой проведена ветка на Дальний, мы проехали Тафашин, от которого ветка ведет в Талиенван. На юге виднелся идущий дугой морской берег. Далеко блестели от солнца фанзы Талиенвана, который в 1898 г. сдавал русским грозный генерал Ма, уже через два года боровшийся с русскими на полях Тяньцзина.

Далее сверкал залив Дальний, в западном углу которого наши инженеры и техники во главе с В. В. Сахаровым созидают первоклассный порт и город Дальний — конечный коммерческий пункт Маньчжурской железной дороги. Порт-Артур является таким же конечным пунктом — стратегическим.

Поезд мчался по узкому перешейку, связывающему Квантун с Ляодуном. Море сверкало то с одной, то с другой стороны полотна. После Тафашина, на запад от дороги, показались темные древние стены города Цзиньчжоу. Согласно конвенции 1898 г. об уступке Квантунского полуострова России, Цзиньчжоу был единственным городом на арендованной Россиею территории, в котором было сохранено китайское управление. Неудобство подобного совмещения русской и китайской власти стало проявляться очень скоро. Цзиньчжоуские чиновники, недовольные уменьшением своих доходов с населения, стали мутить китайцев против русских, возбуждать население против новых владетелей и устраивать бес­порядки. Во избежание осложнений, летом 1900 года, в разгар военных действий в Китае, Цзиньчжоу был занять русскими войсками, высланными из Порт-Артура, и в нем введено русское управление. С этого времени прекратились всякие вол­нения среди окружающего китайского населения, которое вполне подчинилось русским начальникам участков, и отношения между китайскими поселянами и русскими властями оставались неизменно дружественными.

Проехали Пуландян, от которого на лошадях нужно ехать в бойкий торговый город Бицзыво, известный своими соляными варницами, выпаривающими мор­скую соль, и славящийся изделиями из серебра в китайском вкусе. Кроме того, Бицзыво известен благодаря своему энергичному приставу Тауцу, наводящему ужас на всех китайских хунхузов, бродяг и разбойников своим ростом, усами, храбростью и вездесущием. Еще ни один китайский хунхуз не спасся и не укрылся от всевидящих глаз Тауца.

Поезд подымался на север. Пределы русского Квантуна окончились. Мы про­ехали нейтральную полосу. Пересекли Ляодун и вступили в Южную Маньчжурию.

Перед нами разворачивались красивые горные картины — одна лучше другой. Я с восхищением глядел на мирные глиняные китайские деревушки, уютно при­таившиеся под зубастыми скалами ущелий. Поезд взбегал на высокие кручи и, прорезав холм, стоявший на пути, быстро скатывался в стремнину. По обе стороны полотна, точно окаменевшие волны, морщинили чело земли бесконечные горы, красные и бурые вблизи, и вдали — вечно синие и безмолвные.

Я, как русский, гордился, что ехал по железной дороге среди этих дебрей и пустынь, сооруженной смелым умом и железной волей русских инженеров. Воспользовавшись дешевыми руками и спинами китайских рабочих, они созда­ли величайший железный путь, которому вместе с Великим Сибирским путем предстоит сковать неразрывной железнодорожной цепью Тихий океан с Атлан­тическим, Дальний, Порт-Артур и Пекин с Петербургом и Парижем.

Этот путь имеет тяжелое официальное название — «Китайская Восточная железная дорога». Но так в Маньчжурии ее никто не зовет, а все русские и ино­странцы правильно и просто называют дорогу Маньчжурской железной дорогой. Для центра Китая Маньчжурия является либо севером, либо северо-востоком.

В крайнем случае, естественнее было бы дать название «Северо-восточная» или «Восточно-Китайская железная дорога», но наименования «Маньчжурская до­рога, или Маньчжурка» уже вошли во всеобщее употребление, и эти определения гораздо понятнее официального названия.

Маньчжурская дорога, имея своим центром Харбин на реке Сунгари, расхо­дится от него по Маньчжурии в три стороны: на юг — в Порт-Артур и Дальний (909 верст); на восток — к Владивостоку, до станции Пограничной (511 верст); на запад — к Забайкалью, до станции Маньчжурия (876 верст). Всего со всеми ветками и подъездными путями Маньчжурская дорога составляет 2400 верст.

Сооружение дороги начато в 1898 году Первые изыскания направления дороги произведены в конце 1897 года. Несмотря на события 1900 года, во время которых большая часть дороги погибла, к концу 1901 года вся дорога была вчерне готова. Благодаря быстроте, с которой эта дорога была построена в суровой и полуди­кой стране, под ударами войны и мятежа, это сооружение имеет полное право считаться чудом инженерного искусства.

Из всех разветвлений Маньчжурской дороги первым было выстроено Юж­ное отделение, простирающееся от Порт-Артура и Дальнего до Кундюлина на 600 верст. Начальником Южного отделения состоит инженер Гиршман. Его по­мощник — инженер Кипарисов.

В связи с Великим Сибирским путем Маньчжурская дорога, являющаяся его нераздельным продолжением, представляет такое величественное сооружение, которое по громадности можно сравнить только с египетскими пирамидами.

Однако польза древних пирамид весьма сомнительна. Постройка же Сибир­ской и Маньчжурской железной дороги является одним из самых великих и пло­дотворных мирных завоеваний русской цивилизации в Азии — в царствование императора Николая II.

 

ОХРАННИКИ

 

В военных событиях, разразившихся в Южной Маньчжурии летом 1900 года, самое видное участие пришлось принять чинам Охранной стражи, всеми силами отстаивавшим вверенную им желез­ную дорогу и ее строителей. Охранная стража была образована в то же время, когда начались первые работы по постройке дороги. В первые годы охранникам приходилось защищать железную дорогу от хунхузов и случайных нападений. В 1900 г., охрана перенесла на себе несколько тяжелых месяцев борьбы с боксерами и китайскими регулярными войсками. В марте 1900 г. штабс-капитан Янткевич и два казака были предательски убиты китайскими солдатами, без всякого вызова с русской стороны. Это была первая жертва среди чинов охраны.

Полковник Павел Ив. Мищенко был отважным начальником Охранной стражи Порт-артурской линии во время событий 1900 года. По окончании Павловского военного училища, он принимал участие в Хивинской экспедиции 1873 года, ко­мандуя конно-ракетным взводом. В 1877-м был участником Турецкой кампании и дрался с турками у Цудахара и Сугратля. Впоследствии командовал 1-й За­каспийской батареей. В 1899 году назначен помощником главного начальника Охранной стражи, сформированной для охраны Маньчжурской железной дороги. Командирами стражи состояли наши офицеры разных родов оружия. Нижние чины набирались из запасных унтер-офицеров.

Охранники, конные и пешие, были разбросаны по постам вдоль линии железной дороги. Когда вспыхнули военные действия, полковник Мищенко стянул охран­ников в один отряд, состоявший из 2-й роты сотника Мамонова (82 человека), 6-й роты капитана Кушакова (125 человек), 3-й Кубанской сотни штабс-капитана Страхова (70 казаков) и 8-й Донской сотни подъесаула Денисова (93 казака). Весь отряд состоял до войны из 400 человек, из которых во время военных действий было убито и ранено 129 человек, из них убитых 74. Из офицеров охраны были убиты: штабс-капитаны Янткевич и Страхов и подпоручик Валевский.

На станции Наньсаньшилипу, что значит по-китайски «Деревня в тридцати ли на юг», наш поезд встретился с санитарным поездом, который шел с севера. В этом поезде везли 18 нижних чинов, раненных в деле при Ньючжуане, 3 раненных при Аньшаньчжане, 49 больных солдат, 1 больного офицера и поручика Малишев- ского, раненного под Ньючжуаном.

В этом же поезде везли тело безвременно скончавшегося штабс-капитана Валериана Страхова, командира Кубанской сотни Охранной стражи. Один из самых лихих охранников, редкий товарищ и ревностный командир, которого одинаково любили как товарищи, так и его казаки-кубанцы,— он был тяжело

ранен в деле под Анынаньчжанем, во время разведки. Разрывная пуля китайца ударила по руке и рикошетом ранила Страхова в живот. Он скончался на другой день, 14 сентября, после жестоких мучений. Охранники потеряли в нем одного из своих лучших офицеров.

Я познакомился со Страховым год тому назад, в один из жарких июльских дней, в Виктории-бэй, на месте постройки Дальнего. Здесь вспыхнули беспорядки. Китайцы, недовольные продажей их земель под постройку порта и железной до­роги, напали на русских, производивших отчуждение земель. В этом деле мутили также китайские чиновники из города Цзиньчжоу. 20 казаков-охранников при­скакали из ближайшего казачьего поста, выручили русских техников, разогнали китайских буянов и арестовали толпу в 200 человек. Из Порт-Артура немедленно приехал начальник округа подполковник Куколь-Яснопольский, разобрал дело и восстановил порядок.

В тот же день в Викторию прибежал некий китаец Шу и заявил русским, что на его дом в деревне Инченцза напали хунхузы, ограбили и избили его семью. Под­полковник Куколь-Яснопольский приказал Страхову взять казаков и немедленно отправиться в поиски за хунхузами.

Я присоединился к отряду как переводчик, хотя большая часть наших каза­ков в Маньчжурии быстро усваивает китайский язык и свободно объясняется с населением. Целый день носились мы по зеленым холмам и полям Квантуна, из одной деревни в другую. Спустилась чудная лунная ночь. Китаец Лиу обещал указать нам деревню, в которой укрылись хунхузы, но, куда мы ни заезжали, по­селяне всюду кланяясь, отвечали, что хунхузы только что «паоле» — убежали. Мы входили во дворы, осматривали фанзы и, наконец, оцепили одну самую

подозрительную фанзу по указанию Лиу. Казаки забрались на чердак и торжественно вытащили... несчастную столетнюю старуху, полуживую от страха. Страхов рас­сердился и сказал китайцу Лиу, что если он сейчас же не укажет, где запрятались хунхузы, то он, Лиу, будет сам арестован вместо разбойников.

Мы поскакали дальше. Снова напугали своим приездом несколько деревень. Наконец на лужайке перед одной деревней увидали хунхузов, которые в ярком лунном свете чернели точно крабы и, несомненно, готовили нам засаду. Мы с криком полетели на них... опять неудача! Мирные поселяне воспользовались чарующей тихой прохладой ночи и уселись кружком возле деревушки, чтобы отдохнуть после знойного дня и потолковать о своих деревенских делах. Так мы хунхузов и не нашли.

Но если бы даже они и были в одной из осмотренных нами деревень, то по­селяне все-таки их бы не выдали из боязни мести. Поэтому борьба с разбойни- ками-хунхузами в Маньчжурии так трудна и потребует много лет, чтобы они были выведены.

Промаявшись несколько часов, поздней ночью мы заехали ночевать в какую- то деревню. После необозримых полей гаоляна, скал, холмов, грязных фанз, жалких китайцев и страшных хунхузов, на другое утро я был приятно разбужен шумом русского самовара. Прекрасная веранда, тропические цветы, ослепитель­ный самовар, белоснежная скатерть, удивительные закуски и приветливейшая хозяйка — встретили нас после наших ночных трудов и похождений. Страхов и я оказались в гостях у одного из строителей Маньчжурской дороги, инженера Панфиловича, в деревне Швантайгоу.

 

В ТЫЛУ

 

18 сентября

 

Проведя одну ночь в вагоне и просидев на разных станциях несколько часов в томительном ожидании движения поезда, 18 сентя­бря я приехал в Ташичао, правильное название которого Дашицяо — «Большой каменный мост». Наши железнодорожники совершенно основательно дали всем станциям названия прилегающих местностей, чем доставили огромное удобство китайскому населению, которое будет пользоваться дорогою главным образом.

К сожалению, железнодорожники так круто поступали с некоторыми китайскими названиями, что от них ничего китайского не осталось, хотя из всех европейских языков русский язык точнее и проще всего передает китайское произношение. Так, город Цзиньчжоу был окрещен железнодорожниками в Кинчжоо, Гайчжоу — в Кайджоо, Инкоу — в Инкоо, Дашицяо — в Ташичао, Аньшаньчжань — в Айса- зан. Что касается названий на «оо», то таких окончаний совсем нет в китайском языке, и подобные названия могут только сбивать китайцев. Протомившись часов шесть в Ташичао, я поехал дальше на север. Узловая станция Ташичао, от которой идет ветка на Инкоу, представляла ряд готовых и строившихся каменных зданий, предназначенных для вокзала, буфета, депо, квартир служащих, мастерских и пр.

В китайской фанзе временно помещалась столовая, в которой служащие и пас­сажиры могли выпить и пообедать. Вечером наш поезд пришел в Хайчен. Далее путь был всюду разрушен китайцами и теперь спешно восстановлялся русскими.

В Хайчене комендантом города был полковник Модль, бывший также началь­ником этапной линии. Подобно всем китайским городам, называемым «чен», Хайчен был обнесен с четырех сторон высокими старыми стенами. На станции стоял санитарный поезд, прекрасно оборудованный уполномоченным Красного Креста Александровским. В поезде лежали не только русские солдаты, раненные в деле при Шахэ, но и раненые китайцы, подобранные русскими.

Впервые за все четыре месяца военных действий, в Хайчене. в этом поезде я увидел, что с ранеными китайскими солдатами не только обращаются по- человечески, но даже перевязывают и лечат их. Особенность Печилийской экс­педиции 1900 года состояла в том, что — вопреки давнишним законам войны, выработанным и принятым всеми европейскими, так называемыми образован­ными государствами, вопреки основным заповедям учения Христа, с одной сто­роны, и учения Конфуция — с другой, вопреки простому чувству человеколюбия и здравому смыслу,— ни китайцы, ни союзники не брали пленных.

Китайцы истязали и убивали взятых в плен иностранцев из мести и нена­висти, а также потому, что считали их за варваров и негодных людей. Союзники

убивали всех пленных китайских солдат и боксеров, во-первых — потому что не знали, куда девать их и что с ними делать; во-вторых — потому что не хотели обременять ими обоз, ставить к ним часовых, кормить и пр.; в-третьих — потому что считали китайцев за варваров и полуживотных. По-видимому, не только солдаты, но даже многие офицеры полагали, что у китайцев вместо души пар, который можно выпускать сколько угодно.

То — что китайцы, по-видимому, такие же люди, как и мы, что они принад­лежат к древнейшей цивилизации мира, что у них были величайшие мудрецы, подобных которым никогда не было у европейских народов, и, наконец, то, что китайцы самый порох выдумали раньше, чем европейцы на свет появились,— это не принималось в расчет или же вовсе не было известно многим просвещенным воителям международных отрядов. Поэтому ни китайцы, ни союзники пленных не брали, а захватив их — прикалывали или подстреливали.

Когда в Тонкуском госпитале доктор Куковеров перевязывал раненых ки­тайцев, то это были не китайские солдаты, а обыкновенные мирные китайцы из окрестных деревень. Они либо сами попадали на фугасы, которыми была минирована местность возле Тонку, либо же союзники высылали их нарочно вперед по фугасам, чтобы они очищали дорогу. Там, где взрывали фугасы и на воздух взлетали китайцы, дорога была уже безопасна — фугасов больше не было. Затем китайцев перевязывали.

Глядя на измученное лицо черного сморщенного загорелого китайца, старатель­но вымытого и забинтованного, окруженного самым заботливым уходом русских врачей, сестер и братьев милосердия русского санитарного поезда, я радовался, что в первый раз увидел такое христианское отношение к нехристианам — не у ино­странцев, а у русских.

Когда раненые китайские солдаты после своего выздоровления возвратились домой, они, наверное, рассказали много хорошего о том, что они видели и встре­тили у русских, которые обласкали китайцев и поступили с ними, совсем как учил Конфуций. Думаю, что рассказы подобных пленных гораздо благотворнее и успокоительнее действовали на население, чем самые мирные и торжественные прокламации завоевателей, подкрепленные экзекуциями.

И союзники и китайцы одинаково презирали друг друга и вполне были до­стойны друг друга. Хотя европейские народы и любят кичиться своим просве­щением и христианством, однако в 1900 году в городах и деревнях Китая они ничем не доказали своей особенной просвещенности и цивилизации и их образ действий ничем не отличался от образа действий их врагов — китайцев.

О действиях отряда генерала Суботича в Хайчене не было ничего известно, кроме того что русские разбили китайцев при Аныианьчжане и Шахэ и взяли Ляоян.

19 сентября

19        сентября утром из Хайчена выступила осадная артиллерия, которою пред­назначалось штурмовать Мукден, если понадобится. Я присоединился к этому отряду. Это был удивительный обоз: 376 мулов, 74 лошади, 50 оборванных китайцев и 227 нижних чинов тащили по убийственным китайским рытвинам и ухабам

12        осадных пушек и 62 китайские арбы, нагруженные гранатами, порохом и раз­ными припасами. Наши солдаты кричали и погоняли китайцев. Китайцы кричали и погоняли мулов, которые тоже кричали и ревели от негодования. Все — и люди и животные — кричали, шумели, негодовали, бранились, кряхтели, обливались потом, выбивались из сил,— и все-таки орудия с трудом, шаг за шагом, перепол­зали через обмелевшие реки и карабкались через холмы и овраги, пески и ручьи. Орудия падали — их снова ставили. Орудия застревали — их вытаскивали.

Все прекрасно знали, что отряд генерала Суботича идет победоносно вперед, что китайские войска бегут и города сдаются. Все знали, что по китайским

дорогам невозможно тащить осадные орудия. Уже Мукден давно был взят. И тем не менее и люди и животные надрывались, но волокли эти пушки и гранаты все вперед, потому что так было приказано. Можно только удивляться, что эти орудия были доставлены из Хайчена в Мукден — 110 верст — в 7 дней. Но чего не вынесет русский солдат или китайский мул?

Если у нас дают высшую военную награду за храбрость, которая иногда требует только одного мгновения воли и присутствия духа, то какую же награду давать тем людям, которые должны проявлять каменную волю и чугунные нервы 7 дней подряд, чтобы исполнить положенную задачу до конца?

В первый день наш необычайный отряд сделал около 15 верст и расположился на ночлег у деревни. Я был в совершенном отчаянии. Делая по 15 верст в день, я не мог рассчитывать скоро нагнать войска генерала Суботича.

 

20 сентября

 

На другой день утром я решил дальше ехать один. Лошадь у меня была хоро­шая. Местность казалась спокойною. Дорога лежала верная, так как всюду были видны следы прохождения русских войск и по пути постоянно встречались интендантские и госпитальные обозы. Хотя старший из офицеров, капитан Бржозовский, который вел эту артиллерию, обещал арестовать меня, если я попы­таюсь отделиться от отряда, так как он боялся за мою безопасность, тем не менее я незаметно удрал вперед.

Взобравшись на одну из Аныианьчжаньских гор, где погиб Страхов, я невольно остановился, слез с коня и долго любовался той величественной и великолепной картиной, которая, точно дорогая расшитая шелками ткань, растянулась по горам и долам Маньчжурии — богатейшей страны хлеба, золота и угля.

Бесконечные пашни гаоляна, чумизы и проса тянулись по равнинам, взбегали на холмы и перевалы. Хлеба давно созрели и дали богатый урожай.

На юг и запад, сливаясь с горизонтом, уходили неисчислимые красные вол­ны — это было море вызревшего гаоляна. По всем направлениям его прорезы­вали длинные желтые волны — это просо. Китайцы зовут его чуцзы и сяомицза. Русские назвали чумизой. Местами хлеб уже снят и собран в стога.

Но большая часть посевов еще ожидала жнеца, который бежал в далекие безопасные деревни и в своих кумирнях и часовенках на высоких холмах молил­ся богу войны Гуань-лаое, прося его поразить врага и спасти родину от ужасов и бедствий войны.

Повсюду видны опустевшие деревни, окруженные ивами и тополями, садики и огороды.

Благословенная Маньчжурия, житница Китая, теперь изнемогала от бедствий мятежа и войны, потрясенная и разоренная.

Сперва ее опустошали хунхузы, потом боксеры и беглые китайские войска. Теперь русские шли восстановлять порядок и мир.

Я поехал дальше. На дороге показался на лошади казак. Увидав меня и, ве­роятно, не признавая во мне русского, казак, пристально вглядываясь, сбросил ружье и стал наводить на меня дуло.

Я не шелохнулся и ехал навстречу. Казак опустил винтовку.

— Что ты русского не видишь, что ли? — крикнул я ему.

— Да кто ж тебя признает? У тебя и шапка такая китайская. Я тебя за манзу и принял,— ответил казак.

— Ты куда?

— Из Ляояна в Хайчен с донесением.

— Далеко до Ляояна?

— Верст 30 будет.

— Как же ты один едешь?

— Приказано.

— А по дороге спокойно? Китайцев нет?

— Совсем спокойно. В деревнях только старики да старухи остались.

— А дорогу ты знаешь?

— Как не знать? Я ведь из Охранной стражи. Здесь я каждую деревню и каждый уголок знаю. Зато и китайцы меня знают. На то казак.

Мы разъехались. Через несколько верст показались двуколки с нашими солда­тами. Они ехали беззаботно, распевая песни, точно в своей деревне. То, что они были за тридевять земель от своей родины, в какой-то Маньчжурии, в стране восстания и войны — это было им, по-видимому, совершенно безразлично.

Один из них окликнул меня:

— Здравствуйте, барин!

— Здравствуйте! а вы почему меня знаете?

— А помните, в Тяньцзине, в госпитале у французов я лежал. Я одну пулю съел.

Я сейчас же вспомнил этого дюжего рыжего добродушного артиллериста,

который однажды явился во франко-русский госпиталь с перевязанным окро­вавленным лицом и пулей во рту. Артиллериста положили на стол. Сестра Люси вымыла ему голову. С трудом поворачивая язык, солдат рассказал, как он спал в палатке на биваке и проснулся с пулей во рту. Китайская пуля пробила палатку, залетела в открытый рот спавшего мирным сном солдата и застряла в его десне. Доктор Куковеров покопался ножом и вытащил новенькую манлихеровскую пулю так быстро, что даже хлороформа не понадобилось. Артиллериста перевязали и он вернулся на бивак.

— Ну что — выздоровел?

— Совсем здоров. Как будто и не бывало!

— Вкусны китайские пули?

— Ну нет, наши орехи лучше.

По дороге я встретил еще несколько воинских команд и одного храброго русского маркитанта, единственной защитой которого были его собака и ружье.

С помощью китайских рабочих он вез на мулах консервы, табак, смирновку и даже шампанское.

Путь шел вдоль железной дороги, от которой остались только развороченные рельсы, разрытая насыпь и угли от шпал. Все станционные постройки, казармы для охраны, сторожевые будки были сожжены.

Река Шахэ, возле которой генерал Суботич со своим отрядом наголову раз­бил китайцев 14 сентября, настолько высохла, что ее можно было перейти вброд. Железнодорожный мост через Шахэ сожжен.

23 июня 1900 года на станции Шахэ отличились: машинист Чухрый, техник Диденко и охранный унтер-офицер Падалка.

На этой станции 18 человек охраны и железнодорожных служащих были окружены скопищем в 200 человек разъяренных боксеров. Железнодорожники и охранники, под командою Падалки, засели в казарме и стали отстреливаться. Наконец, патроны у русских начали истощаться. Свирепые боксеры обложили казарму соломой и зажгли. В последнюю минуту раздался свисток паровоза, бы­стро подкатившего к станции. Это пришло подкрепление в 7 человек: машинист Чухрый, техник Диденко и 5 охранников, которые открыли такой отчаянный огонь и так заорали «ура», что боксеры оторопели. Унтер-офицер Падалка и все осаж­денные выскочили из пылавшей казармы, пробились через толпу боксеров, сели на паровоз и благополучно укатили. Боксеры бросились в погоню, но не догнали.

В этой схватке храбрый машинист Чухрый был тяжело ранен в голову и плечо, но не оставил машины и увез всех людей. 3 охранника было ранено, 6 обожжено. Проехав Шахэ, я увидел далеко среди синевших холмов 13-ярусную Белую башню Ляояна. Как каждый порядочный уездный русский город должен иметь

каланчу или колокольню, так и в Ки­тае всякий город, желающий быть почтенным, должен окружить себя кирпичными стенами с четырех сторон и построить Белую башню —

«Байта», в честь Будды.

22, 23 и 24 июня, возле этой башни, в чумных железнодорожных бараках был осажден китайскими войсками и боксерами отряд полковника Ми­щенко, состоявший из 104 служащих с семьями и 200 охранников. Три дня отстреливались охранники от ки­тайцев, которые бомбардировали железнодорожные бараки пулями и гранатами. Железнодорожные служащие, их жены и дети были по­сажены в погреба, и из них двое были убиты. Из охранников 9 человек уби­то, 5 ранено. Из 90 лошадей осталось 32 живых. Похоронив убитых, в ночь на 25 июня, полковник Мищенко вышел из бараков со всем отрядом, обманул бдительность китайских войск обходным движением и благо­получно пробрался в Аньшаньчжань.

По пути он встретил штабс-капитана Страхова, который с кубанцами спешил к нему на помощь из Инкоу.

В Ляояне были брошены: 11 паро­возов, в 30000 рублей каждый, 256 верст законченной железной дороги, вагоны, платформы, дорогие мастерские, склады, имущество служащих и на 20000 рублей серебра. В Телине было брошено серебра на 400000.

Работавшие на северных участках инженеры Шидловский, Срединский, Казы-Гирей и остальные служащие, под охраною штабс-капитана Ржевуцкого и его охранников, бежали на север и, после разных мытарств и похождений, пробрались в Харбин.

Печальнее всех была судьба инженера Верховского и поручика Валевского, бывшего офицера 2-го Закаспийского стрелкового батальона, которые спасались из Мукдена с 84 охранниками, служащими и 2 женщинами. Это было траги­ческое, но геройское отступление горсти русских людей, брошенных в жертву самой жестокой китайской ярости и дикости, забытых всеми в те ужасные дни, но не забывших своего долга друг перед другом.

23 июня китайские войска и боксеры одновременно произвели нападение на все русские посты вдоль линии железной дороги. Такое же нападение было сде­лано на пост Валевского. Китайцы стреляли весь день и к вечеру поставили перед русским постом два конных эскадрона и 8 орудий. В ночь на 24 июня Валевский и Верховский бежали на юг со всем отрядом. По пути они направились к стан­ции Суетунь, чтобы выручить осажденных здесь 12 охранников и 5 мастеровых. Валевский разогнал скопище китайцев и бросился на сожженную станцию, но русских не нашел: все были вырезаны китайцами, кроме 3 охранников и 2 масте­ровых, которым удалось бежать.

Китайские войска погнались из Мукдена за Валевским, но этот юный герой, во главе своего ничтожного отряда» отбился от них и ушел в Янтай, потеряв 15 раненых и убитых. Но в Янтае его встретили китайские войска, высланные из Ляояна. Отряд Валевского два раза отбивался от них и добрался до реки Тайцзы и ночью 26 июня укрылся в роще перед Ляояном.

Инженер Верховский и четыре охранника прокрались незаметно мимо китай­ских аванпостов к железнодорожным зданиям, чтобы узнать, не находится ли здесь русский отряд. Они увидали только уголь, обгорелые камни и обезглавленные и изуродованные трупы русских. Отряд Мищенко накануне ушел из Ляояна.

Несчастный отряд Валевского и Верховского оказался обречен на произвол судьбы. Помощи ему было ждать неоткуда. Утром 27 июня отряд пошел вдоль реки Тайцзы на восток... Валевский настаивал, чтобы отряд никоим образом не раз­делялся, уходил на восток, в места более спокойные, и спасался в Корею. Верхов­ский советовал спасаться в Инкоу, на запад, укрываясь в зарослях реки Ляохэ, и разбиться всем на отдельные кучки, чтобы быть менее заметными китайцам.

Днем отряд наткнулся на китайские войска и имел с ними перестрелку. Вече­ром, когда отряд расположился биваком на отдых, китайцы неожиданно снова открыли огонь и одна фальконетная пуля разбила Валевскому грудь. Умирая, этот доблестный юноша дал свой последний наказ отряду «спасаться в Корею» и просил передать его последний привет матери.

По приказанию умиравшего Валевского команду над отрядом принял унтер- офицер Пилипенко. Ночью инженер Верховский, большинство служащих и 14 ох­ранников отделились от Пилипенко. Утром 28 июня Пилипенко и 50 охранников двинулись на восток и пробились в Корею. Корейцы приняли русских радушно. Российский посланник в Корее Павлов отправил их на пароходе в Порт-Артур.

Другая партия, состоявшая из техника, телеграфиста с женою, жены машини­ста, 6 охранников и старших рабочих, также спаслась в Корею.

Инженер Верховский был схвачен китайцами и торжественно казнен в Мук­дене в присутствии высших мукденских властей. Вместе с ним были казнены охранники и железнодорожные служащие. Голова погибшего инженера была вывешена в клетке на стене Ляояна. Когда Ляоян был взят русскими, голова была с почестями погребена. Из всех русских железнодорожников и охранни­ков, взятых в плен китайцами, только пять в ужасном виде были возвращены китайцами русским властям в Инкоу, когда русские уже предприняли поход на Мукден. Все остальные были зверски замучены и казнены. Все истязания и казни производились боксерами с ведома или по приказанию высших мукденских или ляоянских властей. Несчастные русские содержались в китайской казенной тюрь­ме. В недавно вышедшей книге капитана Кушакова, одного из главных деятелей Охранной стражи,— «Южно-Маньчжурские беспорядки в 1900 году» — подробно описаны все эти печальные события и те истязания, которым китайские власти подвергали русских.

3 июля в Дагушане были подобным же образом замучены и убиты несколько казаков 1-го Читинского полка и сотник Петропавловский.

215 лет тому назад, когда китайцы взяли у русских крепость Албазин, они взяли в плен также 45 казаков, а остальных отпустили. Китайское правительство настолько уважало в то время русских, что пленных казаков оно перевело в гвар­дейское знаменное войско, дало им земли и всегда оказывало всякую заботливость.

В 1900 году китайские власти в столице династии — Мукдене и Ляояне об­ращались с русскими пленниками как с китайскими преступниками, мучили их, истязали и казнили на площади всенародно. Китайские власти наказывали не только русских казаков, которые дрались с китайскими войсками, но также ни в чем неповинных строителей железной дороги, несмотря на то что дорога

строилась по обоюдному соглашению обоих правительств, как было прекрасно известно всем китайским чиновникам.

В роковой год дружелюбие к России среди правителей и населения сопредель­ной с нами Маньчжурии не только не возросло, но даже привело к казни русского инженера.

Я боюсь думать, что этот печальный год поколебал давнишнее доверие и рас­положение китайцев к русским и имя «русский» уже не окружено в Маньчжурии тем ореолом почтения и боязни, как было раньше, и не дает более права на не­прикосновенность.

Во всяком случае, если китайцы не уважают нас более так, как раньше, то в этом, вероятно, прежде всего виноваты мы сами, по разным причинам. И только от нас самих — от каждого русского, ныне живущего и работающего в Маньчжурии, зависит заставить китайцев относиться к нам с тем уважением, которого требует достоинство России.

 

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕХОД

 

21 сентября

 

Богатый вольный город Ляоян, бывший некогда столицей Ляодуна и известный своею торговлей хлебом и деревом, был уже под русским управлением. Еще летом ляоянские власти держали в плену и истязали русских железнодорожников и охранников. Теперь комендантом и градоначаль­ником Ляояна состоял подполковник 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка — Гамбурцев. Из стрелков была образована городская полиция.

Когда китайские войска в смятении бежали от Шахэ, разбитые войсками ге­нерала Суботича, ляоянцы заперли ворота и не пустили к себе китайских солдат.

Вполне доверяя миролюбию и честности русских, ляоянцы не бежали из города, а сдались русским, чем спасли свой город и торговлю от разграбления.

На Печилийском театре военных действий все китайские города от Таку до Пекина были разграблены и наполовину разрушены и сожжены.

Несмотря на все старания отдельных союзных командиров восстановить по­рядок в Чжили, в конце концов поход союзников на Пекин довершил разорение и разгром того, что не успели разгромить боксеры.

Ничего подобного я не видел в Южной Маньчжурии, в которой действова­ли только русские войска и господствовала одна русская власть. Мир, порядок и международная торговля в Инкоу были спасены русскими. Русские немедленно ввели русское военно-гражданское управление во всех главнейших городах Юж­ной Маньчжурии от Порт-Артура до Мукдена: Цзиньчжоу, Сюнъечен, Гайчжоу, Хайчен, Ляоян.

Я приехал в Ляоян через 5 дней после его занятия русскими. Здесь уже торговали китайцы. На улицах, чисто выметенных, царил полный порядок. Ходили русские и китайские полицейские. Для удовольствия русских китайцы ночью зажигали перед своими домами фонари и сами были довольны этой иллюминацией.

В Ляояне я встретил начальника Южной линии Маньчжурской железной до­роги инженера Феол. Осип. Гиршмана, который 21 сентября выехал из Ляояна в Мукден верхом, в сопровождении своего неразлучного переводчика-китайца Петра Ивановича, прекрасно говорящего по-русски и бывшего для него, так ска­зать, справочной книгой по всевозможным китайским и Маньчжурским делам. Я присоединился к ним, и мы поехали вместе. До Мукдена оставалось 60 верст.

Инженеру Гиршману и вверенным ему строителям удалось вчерне закончить Южную линию Маньчжурской дороги раньше всех других линий, строившихся в Маньчжурии. Летом 1900 года боксеры разрушили все их двухлетние упорные труды. Более половины выстроенной ими дороги было уничтожено. Приходилось

созидать сначала. Однако Гиршман и все остальные инженеры и техники Южного отделения напрягли все усилия, и уже через год дорога была снова выстроена.

В конце 1901 года Южная линия была настолько устроена и оборудована, что сейчас же поступила в правильную эксплуатацию и уже в первые месяцы стала приносить значительные доходы дороге.

Инженер Гиршман так рассказывал мне о своей деятельности и о своем дети­ще — железной дороге:

— Я приехал в Порт-Артур в мае 1898-го, и 28 мая мы уже начали делать первые изыскания. Работы мы повели с двух концов: от Артура на север и от Телина на юг. На севере мы начали работы по постройке в сентябре 1898 года, а на юге — в апреле 1899-го. В октябре 1899 года наш железнодорожный путь доходил до Ляояна, а в ноябре — до Мукдена. Я горжусь тем, что мне удалось по­бить железнодорожный рекорд на быстроту постройки: в этой полудикой стране, в которую все материалы приходилось привозить извне, мы выстроили 550 верст пути в 13 месяцев. За это время было произведено земляных работ свыше, чем на 1 миллион кубических сажен. Вынуто около 100000 кубов скалы. Построено свыше 500 мостов. Каменных мостов поставлено свыше, чем на 15000 кубов.

Во время постройки дороги я старался поддерживать наилучшие отношения с мукденским цзянцзюнем, со всеми китайскими чиновниками и населением. Китайские власти всегда оказывали мне и всем строителям дороги полное содей­ствие. Простой народ также относился к нам совершенно дружественно. Поэтому, когда вспыхнули беспорядки, я просил всех инженеров — начальников участков по возможности оставаться на своих местах и не отдавать дороги. Я до последней минуты надеялся, что мы удержим за собой дорогу, и до последнего дня уговаривал китайских чиновников поберечь дорогу. 22 июня с последним поездом я уехал из Ляояна в Порт-Артур, а на другой день боксеры напали на дорогу и стали раз­рушать ее на всем протяжении от Хайчена до Телина. Однако наши инженеры и все железнодорожные служащие и чины Охранной стражи с честью исполнили свою

обязанность хранить дорогу. Они отдавали боксерам пядь за пядью» отстаивали дорогу до последней возможности и только тогда бросали ее, когда уже нужно было спасать не дорогу, а свою жизнь. Потому на нашей линии так много жертв среди служащих. Каждый выполнил свой долг до конца. Я все надеялся, что гроза пройдет мимо и наша дорога останется в целости, но события сложились иначе.

На нашей линии от Порт-Артура до Телина, из 489 верст пути боксеры раз­рушили около 275 верст. Сперва была разрушена северная часть: от Телина до Хайчена. Все станции и железнодорожные дома для служащих разрушены. Мосты сожжены. Шпалы вырыты и унесены. Рельсы большей частью валяются на полот­не железной дороги. Позже была разрушена линия между Хайченом и Ташичао и возле Кайчжоу. Работы по восстановлению были начаты мною еще 16 июля, и ныне исправлено около 100 верст, благодаря чему представилась возможность подавать санитарные поезда Красного Креста для приема больных и раненых уже на 15 верст за Хайченом. Из 1600 вагонов разрушено, сожжено и попорчено около 700 вагонов, в целости сохранилось около 900. Из 60 паровозов в руки боксеров попало 17, из них 11 находятся в Ляояне. Паровозы сильно попорчены, но есть надежда на их исправление. В нашем распоряжении находятся 43 паровоза, со­вершенно годных к действию. Паровозы и вагоны будут исправляться своими средствами, на наших мастерских. Мы немедленно приступаем к восстановлению всего разрушенного пути. Работы будут вестись с разных пунктов. Работы у Хай­чена и Ляояна уже начаты. Стоимость исправления каждой версты обойдется от 4 до 5 тысяч рублей. Вся работа, вероятно, будет стоить от 6 до 8 миллионов. Весь пострадавший путь я надеюсь исправить в 6 месяцев, а установление пра­вильного движения поездов по железной дороге, благодаря восстанию боксеров, отсрочивается приблизительно на 1 год. Сколько железнодорожных служащих погибло во время этих смут — еще не выяснено окончательно. Не досчитывают очень многих. Не считая многих раненых, пока удостоверено 15 убитых. Много пропавших без вести. Станция Суетунь вся вырезана. О бедном инженере Вер­ховском я не имею никаких известий.

Широкая Мандаринская грунтовая дорога, глубоко прорезанная колеями и ухабами, по которым мы ехали, несколько раз подходила к полотну железной дороги. Если бы не рельсы, которые валялись иногда вдоль насыпи, то трудно было бы признать, что здесь пролегала железная дорога. Шпалы были расхище­ны и сожжены. Насыпь разрыта и обращена китайцами в проселочную дорогу. Телеграфные столбы и все мосты уничтожены. Вместо железнодорожных зданий виднелись обгорелые остовы стен и труб. Попутные деревни, разграбленные китайскими солдатами и боксерами при приближении русских, были покинуты жителями. Встречались дымившие пожарища и трупы китайцев. В одной деревне я увидел туловище убитого китайца, ноги которого валялись в другой деревне. Каким образом ноги ушли от своего владельца в соседнюю деревню — не знаю. Единственными живыми обитателями этих богатых просторных маньчжурских сел и деревень были одни пугливые собаки и молчаливые степенные свиньи.

Насколько в Печилийской провинции китайские деревни были скучены, сжаты, тесны и бедны, настолько в Маньчжурии села китайцев и маньчжур раскинулись широко и привольно. Широкие улицы, просторные усадьбы, большие дворы, крепкие поместительные дома, построенные из кирпича, а не мазанные из гли­ны и соломы — как в Чжили. Видно было по всему, что в Фыньтенфу — Южной провинции Маньчжурии — жило привольное и зажиточное торговое население.

Всюду попадались постоялые дворы, бобовые и ханшинные заводы, лавки, амбары, склады. Переночевав на одном заводе в Янтае, утром 22 сентября мы приехали в Мукден, занятый русскими войсками.

 

В СВЯЩЕННОЙ СТОЛИЦЕ

 

22 сентября В глубокой древности «Священный город» Мукден, под именем Шэньян, принадлежал китайцам. В 1626 году маньчжур­ский хан Тайцзу завоевал Шэньян, дал ему маньчжурское название Мукден, т.е. «Священный», и избрал этот город для своей столицы.

В окрестностях Мукдена воздвигнуты две великолепные усыпальницы: Чжаолин, в которой погребен основатель Маньчжурской династии Тайцзу, и Фулин, в которой покоится прах Тайцзуна, отца основателя династии.

Со времени существования Маньчжурской династии Цинов никогда ни одно иностранное войско не подходило к Мукдену н не тревожило своим появлением вечного сна великого Тайцзу и его отца. Японцы во время войны с китайцами могли дойти только до Аньшаньчжаньских высот, были здесь разбиты китайцами и не решились более углубляться в дебри Маньчжурии.

«Священная столица» Маньчжурии, до сих пор еще называемая так китай­цами — «Шэньцзин», в 1900 году впервые была завоевана русскими войсками и впервые лишилась своей свободы и покоя за 275 лет.

Честь завоевания Мукдена принадлежала генералу Суботичу и его Южно- Маньчжурскому отряду.

Генерал-лейтенант Генерального штаба Суботич хорошо известен китайцам на Квантуне и в Южной Маньчжурии как Су-цзянцзюнь. После службы на Кавказе, генерал Суботич был назначено помощником начальника штаба Приамурского военного округа и последние годы своей деятельности посвятил Дальнему Вос­току. В 1895 году ему пришлось вынести на себе всю тяжесть экстренной моби­лизации войск Приамурского края, по случаю осложнений с Японией. В начале 1898 года генерал Суботич был назначен во Владивосток военным губернатором Приморской области, во главе которой пробыл всего несколько месяцев, так как осенью 1898 года он был избран для совершенно нового поста начальника только что занятого Россией Квантунского полуострова, первым начальником которого был адмирал Дубасов, занимавший Квантун. Новому начальнику и окружавшему его маленькому штату первых пионеров русской администрации выпало на долю совершенно новое и весьма трудное и сложное дело — создать в Китае первую русскую колонию и ввести на китайском Квантуне русскую гражданственность. В основание своей политической деятельности генерал Суботич полагал установ­ление самых дружественных, справедливых и гуманных отношений к китайскому населению, сближение с китайцами, охранение их прав, привлечение их симпатий

на сторону России и т. д. Известно, что во всех остальных иностранных колониях в Китае (Гонконг, Шанхай, Цзяочжоу и др.) иностранцы живут совершенно от­чужденно от китайцев, которые не пользуются даже всеми правами в пределах иностранной колонии, наравне с иностранцами. Ближайшими сотрудниками генерала Суботича в этой деятельности были: начальник округа Квантунского полуострова подполковник Куколь-Яснопольский и поручик Россов, прекрасно владеющий китайским языком и исполнявший при генерале обязанности дипло­матического чиновника в сношениях с китайцами. Супруге генерала Олимпии Ив. Суботич принадлежат энергичные труды по устройству первого русско-китайского училища в Порт-Артуре, а также видная деятельность в Обществе Красного Креста.

По занятии Мукдена, генерал Суботич немедленно принял самые строгие меры к тому, чтобы в столице был восстановлен порядок, спокойствие, личная и имущественная безопасность китайцев и не допускались никакие грабежи и вымогательства у жителей. К населению он обратился с успокоительным воззванием, написанным на китайском языке, дословный перевод которого на русский язык следующий:

 

«Великого Российского Государства, командующий сухопутными войсками Южно-Маньчжурского отряда, цзянцзюнь Су объявляет:

Боксеры и бунтующие солдаты разрушили железную дорогу и убили мно­гих служащих, а после этого стали грабить и убивать мирных китайских жителей. За это им уже досталось от русских войск. Во всех местностях, после того как боксеры и солдаты были прогнаны, китайские жители воз­вратились в свои города и села и теперь живут мирно и занимаются своим делом.

Но не везде еще мирные жители могут жить спокойно от этих худых людей, поэтому Русский Царь приказал мне наказать всех бунтовщиков и привести страну в полное спокойствие.

У меня много войск и пушек, и я накажу их, если они осмелятся сопро­тивляться.

Но я буду воевать только с боксерами и с солдатами, а мирных жителей мои войска не тронут, и имущество и скот их будут в целости, а за все то, что моим войскам нужно, как например, скот, мясо, съестные припасы для людей, — за все это будут платить.

Я, цзянцзюнь Су, долго управлял китайским населением на Ляодуне, там, где русские и все китайцы меня уважают и знают, что я всегда был их защитником, а что только для худых людей я строг. Может быть и вы об этом слышали, а если и не слышали, так сами увидите. При­глашаю всех вас, мирных жителей, хорошенько прочитать то, что здесь написано, и так и поступать, ибо хорошо вам будет и вашим семействам.

А если не послушаетесь, будет худо, потеряете все то, что вы приобрели своим тяжелым трудом. Разве это будет хорошо? А вам, китайским сол­датам, предлагаю бросить ваше оружие и уйти, куда знаете, попытаться честным трудом зарабатывать хлеб и не советую сражаться с нами, ибо будете разбиты и уничтожены, как те, которые сражались с нами у Пе­кина, Тяньцзина, Цицикара, Айгуна, Нингуты, Хайлара, Мергеня, Харбина и во многих других местах, которые все нами завоеваны, — это ведь вам, конечно, известно.

Вот, что я вам хотел сказать, читайте и исполняйте, а не исполните, худо будет».

Я провел в Пекине месяц и столько же пробыл в Мукдене. В Пекине было слишком много командиров и начальников, слишком много иностранных не­дисциплинированных солдат — и поэтому там было мало порядка и согласия. Согласно только грабили. Вначале Пекин громили боксеры, потом он был раз­граблен и продан с публичного торга союзниками.

В Мукдене бежавшие в смятении китайские войска только начали грабежи и сожжение города, который был вовремя спасен отрядом генерала Суботича. Пострадала главная улица, на которой находились богатые магазины, конторы и меняльные лавки китайцев. Большая часть города была сохранена в целости. В Мукдене была одна власть, один начальник и притом весьма гуманный и от­носившийся к китайцам с сочувствием и уважением, — поэтому в Мукдене был полный порядок.

Все время, которое я провел в Мукдене, сейчас же после его занятия, я не видел ничего подобного тому, чему был свидетелем в Пекине.

После мирного воззвания генерала Суботича, составленного совершенно в китайском духе, жители стали мало-помалу возвращаться в свою столицу и окрестные деревни. Купцы понемногу открывали свои лавки и торговали тем, что удалось спасти. Поселяне принимались за уборку хлебов.

Для того чтобы привлечь самих китайцев к успокоению города, генерал Су­ботич созвал китайских купеческих старшин, успокоил их и поручил им самим наблюдать за порядком в городе. Полиция была составлена из русских стрелков и китайских стражников.

Для заведования городскими делами было составлено временное городское управление: из губернатора — командира 11-го Восточно-Сибирского стрелко­вого полка полковника Домбровского, вице-губернатора Генерального штаба подполковника Дессино и 5 полицеймейстеров, которые заведовали 4 частями города, юго-восточной и юго-западной, северо-восточной и северо-западной, а также центральной частью — Императорским городом.

В великолепных Богдыханских гробницах Чжаолин и Фулин, сооруженных в окрестностях Мукдена, были поставлены военные караулы для охраны гробниц от разграбления китайскими хунхузами.

Китайцы высоко ценят подобное гуманное отношение к ним и стараются отблагодарить по-своему. Вскоре после отъезда генерала Суботича, мукденские купеческие старшины постановили, по китайскому обычаю, поднести генералу Суботичу, на память о его пребывании в Мукдене, традиционные почетные знаки: зонтик, знамя и приветственный адрес.

В адресе китайские купцы написали следующее:

«Общество Китайских Мукденских купеческих старшин почтительнейше, под знаменами генерал-лейтенанта Суботича, выражают ему следующее:

Они, в знак благодарности за то, что генерал Су (Суботич) и губернатор До (Домбровский) дорогого государства (России), во главе войск, прекратили в Мукдене огонь и спасли народ,— с чувствами радости и любви желают поднести от 10000 людей знамя и зонтик, чем они хотели бы выразить преисполняющие их мысли и чувства.

После того как генерал Су, одержав победы, вернулся в дорогое государство, были приготовлены знамя и зонтик.

Старшины сами привезли в Лиушунъкоу (Порт-Артур) знамя и зонтик и просят генерала принять их.

Они приложили все старания, чтобы приготовить эти подношения, и, если генерал Су примет их, они будут глубоко обрадованы.

Такие же подношения были сделаны губернатору До раньше, за его та­кое же славное деяние.

Это вершковое прошение написано с почтением и с пожеланием всяких благополучий.

Русского календаря 1901 год.

Китайского государства Гуан Сюй 27-й год.

Старшины: Цзу Куй Фын, Суй Чао Шэн, Ван Шу Кай, И Фын Чан».

 

* * *

 

Немалая заслуга в смысле сближения с китайским населением принадлежит отряду Красного Креста С. Александровского. Через несколько дней после занятия Мукдена — в нем уже был устроен Александровским и всеми деятелями и дея­тельницами его отряда первостепенный госпиталь, прекрасно оборудованный и снабженный всем необходимым. Не только русские, но даже китайцы лечились в этом госпитале и встречали самый заботливый уход и братское отношение.

Среди ревностных тружениц — сестер милосердия этого отряда находилась графиня Екатерина Николаевна Игнатьева, дочь бывшего посланника в Китае, генерал-адъютанта графа Н. П. Игнатьева. Она проводила дни и ночи у изголо­вья раненых и больных солдат, подолгу беседовала с ними, читала им книжки. Солдаты любили ее как родную сестру и называли ее «Красным солнышком».

 

 

ПОХОДЫ

 

Одновременно с успокоением столицы Маньчжурии русские военные власти предприняли ряд походов в глубь Мань­чжурии для уничтожения остатков китайской армии и усмирения всего края. Но эта задача оказалась гораздо труднее завоевания.

Китайские войска разбежались по горам и долинам необъятной Маньчжурии, разбились на мелкие отряды и повсюду разоряли свои же города. Те города, которые оказывали русским гостеприимство, они наказывали еще более тяжелым разо­рением и сожжением. Таким образом, китайское мирное население оказывалось между двух огней и не знало, чью власть признавать в крае. К беглым китайским солдатам присоединились хунхузы.

В первое время были отправлены следующие экспедиции:

23 сентября из Мукдена был выслан на север в Телин отряд полковника Ми­щенко, который в Телине встретил сотню есаула Кузнецова из отряда генерала Ренненкампфа и таким образом установил связь между русскими войсками, действовавшими в Южной и Северной Маньчжурии.

23 сентября вышел из Мукдена летучий отряд, под начальством Генерального штаба генерала Кондратовича, заведовавшего военными сообщениями, в составе пехоты и артиллерии (подполковник кн. Крапоткин), конницы (есаул Мадритов) и саперов. Назначение этого отряда было установить речное сообщение по реке Ляохэ и ее притоку Хунхэ, протекающему возле Мукдена, для того чтобы до­ставлять транспорты водою от Инкоу до Мукдена.

Генерал Кондратович прошел весь назначенный путь, имел во многих местах перестрелку с китайскими беглыми войсками и хунхузами и впервые устано­вил связь по реке Ляохэ между Мукденом и Инкоу. На генерала Кондратовича в кампанию 1900 года было возложено весьма трудное, сложное и ответственное дело: устройство военных сообщений и тыловой организации на огромной об­ласти — от Пекина до Мукдена. Благодаря его стараниям, вскоре после взятия Пекина и Мукдена русский военный телеграф, проведенный нашими саперами уже работал между Порт-Артуром и этими столицами. Также благодаря настой чивости генерала Кондратовича быстро был восстановлен китайский телеграф разрушенный в Маньчжурии боксерами. С помощью этого телеграфа был< установлено прямое телеграфное сообщение между Порт-Артуром и Сибирьк благодаря чему Петербург получил возможность сообщаться непосредственна с Маньчжурией и Квантуном по русскому телеграфу, не прибегая к иностранны! кабелям. Впоследствии генерал Кондратович был начальником отрядов, которы посылались в глубь Маньчжурии для усмирения страны.

26 сентября генерал-лейтенант Штакельберг, во главе отряда из трех родов оружия, переправился через реку Ляохэ, занял Синьминтин, двинулся на северо- запад и отбросил в Монголию остатки китайских войск. Начальником штаба этого отряда был подполковник Генерального штаба Запольский, уже отличившийся в Северной Маньчжурии взятием китайских орудий.

На юго-восток, в долину реки Ялу, к границам Кореи был отправлен отряд полковника Артамонова, взявший город Фынхуанчен.

21        октября, в день восшествия на престол Государя Императора, в Мукдене произошло торжественное братание русских отрядов — Южно-Маньчжурского

и Северо-Маньчжурского, представителем которого явился генерал-лейтенант Каульбарс, приехавший из Северной Маньчжурии с небольшим отрядом. На площади Богдыханского дворца, перед собранными войсками, генерал Каульбарс сказал горячую речь, в которой описал заслуги русских доблестных войск, в два месяца прошедших всю Маньчжурию и занявших главнейшие города, и передал привет от Северных отрядов — Южно-Маньчжурскому.

В отряде генерала Каульбарса переводчиком китайского языка состоял штабс-капитан Россов, служивший ранее на Квантуне — один из тех русских самородков, которые сами родятся, сами учатся, сами трудятся и сами делают себе карьеру. По окончании Павловского училища он сам просил назначить его в один из приамурских батальонов, стоявших в Хабаровске. Сам хлопотал, чтобы его командировали в Пекин для изучения китайского языка, который он одолел в два года. После занятия Порт-Артура он оказался на Востоке единственным русским офицером, знающим свободно китайский язык, вследствие чего генерал Суботич, бывший в то время начальником Квантунского полуострова, назна­чил его своим дипломатическим чиновником. Двадцатипятилетний дипломат не только сам прекрасно справлялся с китайцами на Квантуне, но даже успел через несколько месяцев написать серьезную и дельную книгу «Очерки занятия Квантуна и быта туземного населения». Это было первое популярное сочинение

о      Квантуне, напечатанное в 1900 году в «Новом Крае» и затем изданное в Порт- Артуре отдельной книгой.

В стычке с хунхузами в Дагушане, осенью 1900 года, Россов был ранен.

Одной из самых трудных была экспедиция ротмистра гвардии Ельца, из­вестного военного писателя. 23 сент. с небольшим отрядом он отбил у боксе­ров город Юнпинфу. 14 октября Елец был командирован для освобождения католической миссии в Суншуцицзы, в которой были осаждены китайскими войсками и боксерами епископ Восточной Монголии Абельс, 23 миссионера и 3000 китайцев-христиан. Явившись на выручку, Елец сам попал в осаду, которую геройски выдерживал со своим отрядом 6 дней. Во время перестрелки Елец был тяжело ранен три раза, ранены: храбрый подпоручик Бунин — тяжело в ногу, подпоручик Пельгорский, д-р Шрейбе и 26 солдат, 2 солдата убиты. 22 октября явился генерал Церпицкий и освободил осажденных. После того как были за­няты главнейшие города Маньчжурии: Цицикар, Гирин и Мукден и восстановлен порядок в окружающих местностях, был предпринят целый ряд походов в горы и топи Маньчжурии и в степи Монголии. Конец 1900 года, весь 1901 год и начало 1902-го были посвящены этим трудным изнурительным походам то по скалам, то по болотам, то по пескам, то в жгучий зной, то в леденящий мороз. Главною целью этих походов было уничтожить остатки китайской армии, продолжав­шие разорять страну, и рассеять царство хунхузов, давнишний и злейший бич Маньчжурии. Эти хунхузы, состоявшие из разбойников и бездомных бродяг, гнездились в восточных горах Маньчжурии, были вооружены огнестрельным оружием, наводили ужас на население маньчжурских городов и деревень, кото­рые они облагали данью, и без откупа не пропускали ни одного обоза на дороге и ни одной джонки на реке.

Трудные и продолжительные экспедиции генералов Кондратовича, Церпицкого и Каульбарса в горы Маньчжурии только разметали гнезда хунхузов, но не уничто­жили их. Несколько тысяч хунхузов и их главный предводитель — 60-летний хан Лиуданьцзыр (по-русски: шесть дробинок) сдались русским. Есаулу Мадритову, прославившемуся своими набегами на хунхузов, было поручено командовать этой ордой плененных хунхузов, которых он посылал на разные работы, на постройку Маньчжурской железной дороги, употреблял для летучей почты, для исправления дорог и пр. Сдавшиеся хунхузы оказались весьма старательными работниками

на русской службе. Но тысячи их еще скрываются в лесах и скалах Маньчжурии и предпочитают более легкий и верный способ добычи — грабеж и насилие.

Нет сомнения, что когда русские войска будут окончательно выведены из тех отдаленных мест Маньчжурии, в которых они находятся в настоящее время, то хунхузы тем самым не будут выведены и все в Маньчжурии останется по-прежнему: хунхузы будут по-прежнему грабить города и деревни и прежде всего жестоко накажут те города, которые оказывали гостеприимство русским; хунхузы по- прежнему будут нападать на обозы русских купцов, на станции и посты нашей железной дороги, а при большей смелости — будут нападать и на наши поезда.

В течение событий 1900 года Россия немедленно мобилизовала 98000 солдат, то есть в 10 раз больше того числа войск, которые были присланы всеми иностранны­ми державами вместе для освобождения Пекина. Россия потеряла 2002 солдата ранеными, убитыми и пропавшими без вести.

Россия исключительно своими силами, быстро собранными и направленными, произвела усмирение Маньчжурии от Айгуна до Инкоу, от Монголии до Кореи. Россия покрыла Маньчжурию не только величайшей железнодорожной сетью, стоящей пока 500 миллионов русских денег, но усеяла ее также костями своих солдат и строителей дороги, погибших во время смут.

Пусть же кости этих русских людей, покоящихся вечным сном в самых отда­ленных и глухих маньчжурских углах, всегда напоминают, кому принадлежит первое право и будущее в Маньчжурии.

 

ПЕРЕМИРИЕ

 

Еще до занятия Мукдена, правитель Мукденской провинции цзянцзюнь Цзэн Ци, испытанный друг России и не­изменный сторонник мира, порядка и законности, написал следующее письмо к адмиралу Алексееву, надеясь этим письмом предотвратить поход русских войск на Мукден:

«Китай и Россия в течение нескольких столетий находились в самых тесных дружеских отношениях и никогда не воевали друг с другом. Границы наши соприкасаются подобно тому, как соприкасаются губы с зубами. Ког­да в 1894 г. был нарушен наш мир с Японией, то, благодаря посредничеству почтенного государства (России), состоялось примирение и до настоящего времени все было спокойно. Нынешним летом появилось множество бунтовщиков-боксеров, которые убивали христиан, жгли и разрушали храмы и разоряли страну. Первоначально это не касалось почтенного государства.

В то время было уже решено между Инкоуским даотаем и русским консулом в Инкоу, что каждый сам будет охранять своих сограждан. Неожиданно бунтовщики-боксеры произвели беспорядки, и невозможно было избежать столкновений. Ныне уже изловлено и казнено несколько десятков боксеров, и в настоящее время страна от них очищена. Ввиду сего и принимая во внимание, что великая держава Россия издавна находилась в мире с Китаем, я смею надеяться, что, согласно заповедям небесной добродетели, возможно будет прекратить военные действия и остановить наши войска там, где они находятся теперь, приказав им не идти далее, дабы охранять население и избежать дальнейших человеческих жертв.

Что касается железной дороги, то ведь первоначальные цели ее — торго­вые. Поэтому, если население оставит свои земли, то от этого пострадает благосостояние края и будет причинен ущерб торговле. Гораздо лучше пре­кратить войну и возвратиться к добру и миру.

Теперь до меня дошли слухи, что в Пекине уже начались переговоры о мире, и не сегодня завтра он будет заключен. Поэтому надеюсь, что вы, почтенный адмирал, прикажете войскам вашим прекратить военные действия в ожи­дании заключения мира и возвращения к давнишним добрым отношениям.

С пожеланиями всего лучшего ожидаю ответа.

Цзянцзюнь Цзэн Ци».

 

(Перевод письма на русский язык сделан Ливачаном.)

Адмирал Алексеев написал цзянцзюню Цзэн Ци следующий ответ, посланный

4 сентября 1900 года:

«1 сентября я получил ваше сообщение, в котором вы просили о прекраще­нии военных действий. Я глубоко сожалею, что боксерское восстание привело к нарушению мира, и искренно желаю восстановления дружеских отношений.

Китайские солдаты не только не усмиряли мятежников, но самовольно начали военные действия против наших войск и тем самым вызвали на­рушение мира.

Войска наши были посланы исключительно для охраны наших подданных, посему для прекращения военных действий необходимо, чтобы нам был открыт беспрепятственный доступ в Мукден и во все крепости, форты, импани и другие укрепленные места провинции, а равным образом, чтобы выданы были все имеющиеся у ваших войск ружья и пушки и переданы все арсеналы и военные склады. Кроме того, вы должны помогать нашим войскам при найме рабочих и подвод, закупке продовольствия и фуража и вообще со­действовать установлению добрых к нам отношений и доверия со стороны населения подведомственной вам провинции. В таком случае с нашей стороны мы будем оказывать вашим властям полную поддержку в защите мирного населения, умиротворении и управлении краем для обоюдной пользы и блага.

Адмирал Алексеев».

Через десять дней адмирал Алексеев обратился с новым письмом, адресован­ным цзянцзюню и китайским министрам в Мукдене:

«В ответ на сообщение ваше от 31 августа (20 числа 8 месяца) считаю долгом уведомить, что условия, на коих Российское Правительство согласно прекратить военные действия, уже изложены в ответном сообщении моем от 4 сентября. Считаю долгом присовокупить, что Российское Правитель­ство не питает никакой вражды к Китаю и по-прежнему проникнуто к нему лучшими доброжелательными чувствами, а равно желанием содействовать правительству Его Величества Богдыхана в скорейшем восстановлении спокойствия. Тем не менее события в Маньчжурии ознаменовались повсе­местным разрушением железнодорожного пути и бомбардировкою наших городов, что обязывало нас для защиты русских подданных и охраны железной дороги принимать все меры и отправить свои войска вдоль Маньчжурской железной дороги, дабы не рисковать снова громадными капиталами, которые затрачиваются на ее постройку.

Ожидаю ответа от вашего превосходительства, который прошу пере­слать мне через генерала Суботича.

Адмирал Алексеев.

Согласно последнему письму адмирала Алексеева, цзянцзюнь Цзэн Ци написал следующее письмо генералу Суботичу (перевод Ливачана):

«Вчера я имел честь послать вам, почтенный цзянцзюнь, письмо, которое, надеюсь, будет вам доставлено.

В настоящее время, при пожелании вам доброго здоровья, имею честь сообщить вам, что, ввиду беспорядков, учиненных злонамеренными ихэтуа- нями-боксерами, в крае объявлено военное положение. Все это не отвечало намерениям и желаниям нашего Императора, начальствующих лиц, жителей и купцов. Виною всему боксеры. Ради добрых отношений, существующих более 200 лет между обоими нашими государствами, я никогда не допускал мысли, что такая вековая дружба может быть нарушена или потеряна. Поэтому я неоднократно обращался к вам с просьбою о прекращении военных действий.

До прихода русских войск в столицу — Мукден — я поддерживал спокойствие народа и приказал остановить всякие военные действия. По общему обычаю, мы должны были выехать из столицы и ждать дальнейших переговоров — с горьким чувством жалости о всем происшедшем. Наверное, вы, почтенный цзянцзюнь, ваши чиновники и, наконец, все жители Мукденской провинции знали о моем искреннем желании прекратить всякие враждебные действия друг против друга. Я слышал, что вы, почтенный цзянцзюнь, по приезде в Мукден, командировали солдат для охраны Императорских могил и дворца, а также вы успокоили местных купцов и жителей, которые занимаются теперь своим делом тихо и спокойно. При этом вы не позволяли солдатам брать у жителей чтобы то ни было, и даже никто из жителей не был убит или ограблен. Такие высоконравственные распоряжения и заботливость не только в наш век, но очень редко встречаются даже в старину, у знаме­нитых полководцев. За это я глубоко тронут и признателен. Также я очень благодарен вам за то, что вы — хотя мне это весьма совестно — несколько раз посылали ко мне людей, чтобы я возвратился в столицу. Ввиду этого я на днях командировал чиновников в Мукден с моими предложениями относи­тельно мирных переговоров для представления вашему превосходительству, но до сих пор я не получил от них никакого ответа.

Вследствие разграбления населения бежавшими солдатами и хунхузами, необходимо принять теперь же меры к преследованию их, чтобы дать воз­можность жителям мирно продолжать свою обыденную жизнь.

14-го числа я прибыл в Синьминтин и получил письмо от адмирала Алек­сеева, который сообщил мне, что Мукденскую провинцию предположено возвратить Китаю, по примеру Пекина и Чжилийской провинции, и на­стаивал, чтобы я, цзянцзюнь, и остальные власти возвратились в Мукден.

15-го числа я уже ответил на это сообщение по телеграфу. Теперь я остаюсь жить на несколько дней в Синьминтине и затем намерен выехать в Мукден для свидания с вами, так как надеюсь получить от вас добрые советы. Жду вашего почтенного ответа. Прилагаю при сем мою визитную карточку.

Командированный мною в столицу Мукден для переговоров даотай Чжоу Мянь, как сообщают, теперь выехал в Порт-Артур, но до сего времени я не

имею о нем никаких известий, что меня крайне беспокоит. В настоящее время бежавшие солдаты и разбойники бродят повсюду. Если их теперь же не преследовать, то жителям безусловно грозит смертельная опасность. Если даотай Чжоу Мянь не может решить вопросов о переговорах, то я, цзянцзюнь, прибуду в Мукден для личных переговоров с вами. Покорнейше прошу об этом сообщить адмиралу Алексееву. Если вы найдете возможным, то благоволите сообщить по телеграфу в Порт-Артур.

Цзянцзюнь Цзэн Ци».

 

21        октября в Порт-Артур прибыли чиновники, командированные цзянцзюнем для ведения предварительных переговоров: даотай Чжоу Мянь — директор ки­тайской Хэйлунцзянской лесной компании, поставляющей лес на Маньчжурскую железную дорогу, переводчик Жуй Ань, служивший ранее при китайской миссии в Петербурге, и уездный начальник Цзянь Вэнь Си.

После того как, по Высочайшему повелению, русские войска были выведены из Пекина, пекинское центральное правительство относилось с таким доверием к России, что переговоры со своим цзянцзюнем в Мукдене оно вело через посредство адмирала Алексеева, предложив цзянцзюню самостоятельно вести переговоры с русскими властями о сдаче городов России и о совместном русско-китайском управлении в Южной Маньчжурии путем заключения отдельного соглашения.

Прибывшие в Порт-Артур китайские чиновники привезли письмо цзянцзюня, который выражал сожаление о случившемся, предлагал оказать свое содействие в умиротворении страны и соглашался на все условия, которые будут угодны русским.

После некоторых переговоров китайские посланцы подписали предваритель­ное военное соглашение, выработанное по поручению вице-адмирала Алексеева состоявшим при нем дипломатическим чиновником Коростовцом. Переговоры с китайцами велись его секретарем Тидеманом. Соглашение заключалось в сле­дующих пунктах:

1. Мукденский цзянцзюнь является ответственным за сохранение мира и по­рядка в стране, ему вверенной, и за правильный и беспрепятственный ход работ по постройке Маньчжурской железной дороги.

2. Для охранения порядка и спокойствия вдоль Маньчжурской железной до­роги будут расположены русские войска, которым цзянцзюнь должен оказывать содействие.

3. Китайские войска, виновные в разрушении железной дороги и мятеже, должны быть распущены. Китайские арсеналы, орудия, оружие, военные склады и запасы Мукденской провинции передаются русским военным властям.

4. Все крепости и военные укрепления должны быть срыты. Китайские во­енные склады, ненужные для потребностей русских военных властей, должны быть уничтожены.

5. Инкоу и другие китайские города, в которых вводится русское гражданское управление, будут возвращены Китаю по мере восстановления в крае порядка, по усмотрению русского правительства.

6. Цзянцзюню предоставляется право образовать пешую и конную полицейскую стражу, без артиллерии, и ввести в деревнях и селениях земскую вооруженную полицию.

7. При цзянцзюне будет состоять русский военный комиссар.

8. В случае необходимости цзянцзюнь может обращаться к русским военным властям за содействием.

 

30 октября Чжоу Мянь и другие уполномоченные китайские чиновники, в со­провождении поручика 10-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Вавилова, уехали в Синьминтин, для передачи и утверждения цзянцзюнем означенного со­глашения. В Синьминтине находился цзянцзюнь, его семья, мукденские министры и китайские войска, бежавшие туда перед взятием Мукдена.

13        ноября цзянцзюнь Цзэн Ци подписал конвенцию, которая явилась первым соглашением, заключенным между русскими и китайскими властями в Мань­чжурии после нарушения мира. Документ этот, подписанный цзянцзюнем, был привезен в Порт-Артур поручиком Вавиловым.

Означенное соглашение, послужившее основанием для дальнейшего порядка вещей в Южной Маньчжурии в течение первых 18 месяцев оккупации, не было оглашено русскими властями. Китайские власти, однако, опубликовали его в Пе­кине, после чего оно было напечатано во всех заграничных газетах.

Первым русским военным комиссаром при Мукденском цзянцзюне был на­значен полковник Громбчевский, гражданский комиссар Квантунской области, известный путешественник и исследователь Центральной Азии.

Цзянцзюнь Цзэн Ци вскоре вернулся в Мукден и снова вступил в управление вверенной ему провинцией. С этого времени началась совместная энергичная работа русских и китайских властей, полная неизменного дружелюбия и взаим­ного доверия, по восстановлению порядка и мирной деятельности в потрясенной Южной Маньчжурии. Но насколько это дружелюбие прочно и искренне — по­кажет будущее.

Несмотря на свой государственный ум, влияние и искреннюю привязанность к русским — цзянцзюнь Цзэн Ци один не в состоянии держать в своих руках Юж­ную Маньчжурию, и, когда в Мукдене вспыхнул мятеж, цзянцзюнь был бессилен его подавить: он бежал, и только русские снова вернули ему власть.

Пока в Южной Маньчжурии оставались русские войска и население знало над собой не бессильных китайских мандаринов, а твердую русскую власть, оно оставалось спокойно, занималось мирным трудом и, в случае разбоев хунхузов, обращалось к покровительству русской силы, которой боялось и слушалось. Как будет вести себя китайское население, особенно бездомное, бродячее, уже искусившееся грабежами и разбоями 1900 года, и что останется от только что выстроенной Маньчжурской железной дороги по уходе русских войск,— по­кажет будущее.

Даже положение самого мукденского цзянцзюня Цзэн Ци на его посту непрочно. Несмотря на то что он является одним из самых дальновидных и благоразумных китайских государственных деятелей в настоящее время, он, однако, не избежал опалы пекинского двора и даже лишен был должности и чинов. Только благодаря энергичному настоянию России, за ним был сохранен пост правителя Мукденской провинции и впоследствии возвращены все чины и отличия.

14        ноября 1900 года, получив телеграмму о подписании военного соглашения, адмирал Алексеев телеграфировал цзянцзюню Цзэн Ци:

«Весьма рад подписанию вами временного соглашения. Сообщаю, что полу­чил телеграмму от русского посланника в Пекине следующего содержания: “Князь Цин и Пи Хун Чжан просят сообщить цзянцзюню, что ими полу­чен указ богдыхана о временном вступлении его в управление Мукденской провинцией”.

Приветствую вас, почтенный сановник, с возвращением в Мукден и твер­до убежден, что общими стараниями нам удастся сохранить взаимные добрые отношения, существовавшие между нами до начала беспорядков в Маньчжурии».

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

А. В. Верещагин

 

В КИТАЕ

 

Воспоминания и рассказы

 

1901—1902 гг.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КИТАЕ И КИТАЙЦАХ

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КИТАЕ И КИТАЙЦАХ

 

17 мая 1901 года я вернулся из Мань­чжурии, а 17 октября того же года уже вторично ехал в Китай. Меня влекла туда не простая страсть к путешествию. Нет, я неудержимо стремился побывать в са­мом Китае, в особенности в Пекине, Мукдене, пожить с китайцами и поближе познакомиться с ними.

Меня всегда поражала мысль, когда, бывало, вспомнишь, что ведь сколько жило в древности народов на свете: египтяне, вавилоняне, ассирияне, финикияне и разные другие, и что от них осталось? Мы узнаём об их истории лишь по разным предметам: развалинам дворцов и храмов, по их живописи, текстам и рисункам на стенах, статуям, камням, папирусам, монетам, остаткам одежд, мебели, вазам, сосудам, оружию и т. д. Китай же не менее древен, как эти народы, а между тем не только не уничтожился и не ослабел, а, наоборот,— он все растет, богатеет и становится могущественнее. Читая эти последние слова, другой, пожалуй, и улыбнется. Скажет: «Где же это могущество?» А я скажу: «Да! Действительно! Китай силен и богат». Это самым наглядным образом доказала последняя война его почти со всем цивилизованным миром. Ведь с ним одновременно воевали восемь держав: Англия, Франция, Германия, Австрия, Америка, Италия, Япо­ния и мы, русские. И что же? Разве мы его победили? Ничуть. Правительство китайское, заключив с державами мир; разослало по стране своей манифесты, что-де к нам пришли из-за моря «рыжие черти»* (По-китайски янгудза — бранное слово, которым китайцы ругают всех европейцев, в осо­бенности англичан. (Здесь и далее, если иное не оговорено, примечания автора.)), нищие, которым негде жить, и что богдыхан позволил им на некоторое время остаться, но что вскоре он всех их прогонит обратно домой.

Да ведь надо только припомнить угрозы Европы Китаю, в особенности после того, как был убит германский посол Кетелер... Чего-чего только не наобещали Китаю. Чуть ли не стереть его с лица земли. А чем все это кончилось? Германцы измучились, истощились в войне, а Китаю — что с гуся вода. И как только по­думаешь, что он процветал еще тогда, когда о России помину не было, когда ни одного европейского государства не существовало, что в дебрях его находили убежище вавилоняне от погрома Навуходоносора, так даже страшно становится. Невольно задаешь себе вопрос: ну, теперь в Китае полмиллиарда народу. Пройдет немного времени, в нем будет миллиард. Между тем мы же, европейцы, стараемся

устроить к нему всевозможные пути сообщения и железные дороги. Да ведь не мы, а он заполонит нас. Затопит своею многочисленностью.

Когда я читал, бывало, в газетах о наших последних военных действиях в Маньчжурии, то с горечью в сердце смеялся над их результатами. Другой раз видишь, как автор заметки пресерьезнейшим образом оповещает, что-де экс­педиция окончилась удачно: хунхузов перебито сто человек, а у нас убито всего трое. И это считалось успехом. Но будем в этой пропорции следовать далее. У китайцев потеря тысяча, у нас 30 человек. У них миллион, у нас — 30 тысяч. У китайцев 10 миллионов, у нас — 300 тысяч. Мы уже разорены, истощены и, конечно, не можем и думать продолжать войну, а им и горюшки мало, так как они сами не знают себе числа. Недаром же китайцы, во время последней войны, смеясь, говорили нашим солдатам: «Наш царь вашего царя не боится. Ваш царь одного китайца уби, а наш царь шесть роди».

И не одним многолюдством сильно это государство. Необходимо считаться и с его обычаями, замкнутостью, — с его характером. Когда поживешь в Китае по­дольше, невольно станешь удивляться нашей беспечности и равнодушию к нему. Положительно можно назвать преступлением то, как мы, исконные соседи такого великого государства, так мало познакомились с ним.

Смешно сказать, — пожалуй, другие назовут это абсурдом, а мое мнение таково, что Китай силен именно тем, что у него нет тех двух статей, на которые разоряется весь просвещенный мир. Это — «войско» и «мода». Под словом «войско» я, конеч­но, подразумеваю постоянную обученную армию. Китай не расходует ежегодно тех сотен миллионов, какие тратит каждая европейская держава. В мирное время

армия, сравнительно, содержится очень малая. Во время же войны берут первых попавшихся жителей, и старых, и малых. Суют им ружья в руки,— и солдат готов.

По крайней мере, так практиковалось до последней войны. Так можно было Ки­таю действовать до сего времени, вследствие замкнутости своих границ. Теперь же, когда к нему прошла железная дорога, когда европейцы устремились к нему со всех концов мира, Китаю приходится взяться и за армию. Теперь китаец со­единился со своим желтолицым собратом — японцем, уже обученным военному искусству. Под руководством его, Китай, без всякого сомнения, ежели захочет, может поставить под свои роскошные шелковые знамёна армию, вчетверо боль­шую, чем Россия. Можно с уверенностью сказать, что в самом непродолжительном времени он осознает свою колоссальную силу, встряхнётся, и горе будет Европе, а в особенности нам. Западная Европа пострадает в лице лишь тех жертв, которые не успеют заблаговременно спастись; Россия же, граничащая с Китаем на тысячи верст, может сильно потерпеть.

Относительно второго аргумента,— моды, скажу, что в этом тоже их громадное преимущество перед Европой. Китайцы не уничтожают, не бросают дедовского имущества, а берегут и дорожат им. Мебель, всяческая бытовая обстановка, со­суды, древняя утварь, — всё это составляет драгоценное наследие детей. Китаец не разоряется, подобно европейцу, на моду. Не заводит модных экипажей. А как ездили его прапрадеды, две тысячи лет назад, на двухколесных безрессорных тележках, так он и теперь ездит, — и богатый, и бедный. И в этом опять-таки его сила. Да ведь оно и понятно. Найди он эту тележку неудобной, замени ее рессор­ной, — значит, можно заменить бумажные окна стеклянными. Отчего же тогда не изменить систему постройки домов? Не отапливать их изнутри? Не заменить ветхозаветные каны — мраморными каминами и кафельными печами? Почему не переменить одежду, костюмы? и т. д., и т. д.

Консерваторы-китайцы хорошо сознают, что ежели Китай просуществовал тысячи лет, то только благодаря своей замкнутости и своим обычаям. Поэтому надо стараться и продолжать жить в том же духе. Они отлично предвидят, что все те новшества, которые хотят ввести у них европейцы,— разорят, погубят их и сведут в могилу Достаточно только вспомнить об опиуме, каковой насильно навязали им англичане и который так разрушает всю основу их государства. Безусловно, Китай силен в том виде, как он есть сейчас, в своей самобытности. Ведь не надо забывать, что в последнюю войну все державы, воевавшие с ним, от­скочили от него, как резиновый мяч от каменной стены. Чему-нибудь да надо же это приписать. Причина — в их обычаях и во всем строе жизни. И опять читатель, может быть, улыбнётся и скажет, что это абсурд, а между тем невольно из всей китайской жизни приходишь к заключению, что наша европейская цивилизация поведет их к ослаблению. Так, мы видим следующее. Прежде всего я задам вопрос: «Какой народ считается самым передовым? Где солнце? Откуда идут все моды и все новшества?» Конечно, Франция. Теперь спросим: «А что, во Франции уве­личивается ли население?» Нет, оно вымирает. «А какой народ мы считаем самым отсталым?» Конечно, Китай. «А он, становится ли многолюднее?» С каждым годом все растет и растет. «Где же корень этому, где причина?» В их обычаях и нравах. Как во Франции, так и в других передовых странах, в Англии, Германии, вследствие все той же моды, предрассудков и капризов, жизнь становится дороже и дороже. Молодежь обязательно ищет богатых невест. Если же таковой не находит, то мо­лодой человек предпочитает остаться холостым. Спрашивается, почему же он так поступает? А потому, что, не имея достаточно средств, он не может вести жизнь согласно требованиям света и моды. Ведь настоящая парижанка-аристократка обязательно должна надевать утром одно платье, днем другое, вечером, куда-ни- будь в гости или на бал — третье, кататься в четвертом, купаться в пятом, — и так

до бесконечности. А шляпок, шляпок менять должна прямо-таки без счету. И все это бросается новое, едва надеванное. Квартира должна быть опять-таки устроена согласно моде. Старая дедовская мебель считается тяжелой и неуклюжей, надо заменить ее новой. Все это требует страшных расходов, и молодежь, боясь женить­бы, предпочитает оставаться холостой. А ежели и женится, то старается не иметь детей, чтобы не увеличить расходы. У немцев даже выработалось по поводу этого вопроса особое выражение «Kindersystem»* (Семейный уклад в зависимости от количества детей (нем.)). Так в одной семье придерживаются «Einkindersystem», в другой «Zwei», в третьей «Dreikindersystem»** (Однодетная система; дву- и трехдетная (нем.)), смотря по сред­ствам. Конечно, всё это касается аристократии и дворян. Простой же народ, бабы, шляпок не носят и мебель свою не бросают, и число их увеличивается. Другое дело, у китайцев. В этом отношении они далеко опередили Европу. Моды они не знают, поэтому и светских разорительных требований у них нет. Женятся без особых стеснений и заботятся о том, чтобы иметь больше детей. У них считается величайшим несчастьем остаться бездетным. Положим, нельзя сказать, чтобы у этого народа не было своих разорительных обычаев. Похороны отца, матери и вообще ближайшего родственника вызывают у них большие расходы. Самый бедный крестьянин старается похоронить отца своего сколь возможно пышнее, но деньги-то остаются в стране и за границу не уходят.

Отпускная торговля Китая, со всем миром, — огромная,— между тем сам Ки­тай покупает со стороны очень мало. Вследствие этого, скопление богатств у них в стране, в особенности серебра,— бесконечное.

Женятся китайцы очень рано. Помню, ко мне приходили частенько в Гирине вечером, побеседовать и чаю попить, сыновья китайского начальника войск, Чин-Лу. Такие славные молодцы. Очень симпатичные. Младшему из них было не больше

16—17-ти лет, а между тем он был уже женат и имел двоих детей. Живут они все вместе, одним домом. Старший в семье пользуется громадной властью. Сын при отце не имеет права сесть. Разделы у них бывают в самом крайнем случае. Худо это или хорошо,— не знаю, но только уже таков их обычай...

Самобытность китайца проглядывает повсюду... И то, что нам, европейцам, кажется у них таким странным, есть не что иное, как обычай, освященный ве­ками. Прежде всего китаец очень самостоятелен, даже самый простой рабочий. Самомнение у него великое. Это уже заметно из того, что он не поклонится при встрече с незнакомым европейцем, как то мы замечаем у нас в России, в провинции и даже на западе, в Европе. Китаец или с удивлением посмотрит на вас,— иногда улыбнется, или же сделает вид, что не замечает, — и едва-едва даст вам дорогу. Это последнее обстоятельство меня часто возмущало. Признаться сказать, хотя это и не похвально, но мне частенько хотелось дать хорошего тумака в шею иному оборванцу, дабы заставить его хотя чуточку посторониться.

Мы натыкаемся в Китае беспрестанно на удивительные странности и курьезы. Так, например: почти во всем свете человек — 6 дней работает, а на 7-й отдыхает. Китайцы же не знают 7-го дня в неделе и работают круглый год. А ведь, кажет­ся, уже сам Господь Бог сказал: «7-й день Господу Богу твоему». Зато Новый год празднуют с великим торжеством.

Китаец не ест молока, не ест ничего молочного, и все кушанья у них приготов­ляются на бобовом или на кунжутном масле. Избегает есть мясо и предпочитает растительную пищу, хотя очень любит свинину и во множестве истребляет ее. Объясняется это будто бы тем, что на скотине работают, и что молоко необходимо детенышу, и поэтому грешно его отнимать у матери. Мясо тоже избегают есть, дабы сохранить рабочий скот.                                                                       

 

 

Китаец не знает поцелуя. Мать не целует своего ребенка. Это ли не диво! —

А ведь кажется, этого требует сама природа. Собаки и те целуются.

Нет рукопожатия. А между тем обычай этот древен до бесконечности. Ведь

о      нем упоминает еще Гомер в своей «Илиаде». При встрече со знакомым китаец или преклоняет одно колено и старается рукой коснуться земли, или же сжимает перед собой кулаки около груди и как бы потрясает ими. Пища, одежда, образ жизни,— всё у них иное, чем у нас.

Ест китаец палочками. Для нас кажется это и трудно и неудобно. Я, сколько ни пытался, никак не мог донести кусочка до моего рта. Китайцы же управляются ими очень ловко. Объяснение тут простое. У китайцев вся пища приготовляется своеобразно. Мясо и рыба подаются без костей, нарезанные маленькими кусоч­ками, так что нож за столом совершенно не нужен. Затем растительные кушанья, которые они так любят,— морская трава, водоросли, вермишель,— все длинное, тягучее, подхватывается палочками гораздо удобнее, чем вилкой. Кушанье по­дается каждому отдельно в маленьких чашечках. Когда оно подходит к концу, то чашку подносят к самому рту и палочками выгребают остатки прямо в рот, до последней мелочи. Презабавно смотреть, когда голодный китаец ест своими палочками и как быстро подхватывает ими пищу.

Китаец замечательно трудолюбив. Земледелец он удивительный. В Уссурийском крае мне часто приходилось слышать жалобы наших переселенцев на неурожай, на пьяный хлеб* (Во ржи часто бывает много куколя или головни, вследствие чего хлеб получает непри­ятный вкус, делается черным и вредным.

) и на разные другие невзгоды. К таким невзгодам переселенки-бабы

присоединяют также и комаров. Наши хохлушки в своей «Пилтавской» губер­нии комаров почти не знают. А тут вдруг на них нападает масса этих насекомых. Приходится спасаться от них и надевать, кроме юбки, и панталоны. А к этому роду одежды они не привыкли. Ну вот и беда, ступай обратно на родину. О такой пустячной причине мне пресерьезно рассказывали сами бабы, на пароходе на Амуре, возвращаясь обратно на родину.

Но вот что плохо у китайцев, это их удивительная нечистоплотность. В се­лах и городах от грязи и нечистот ни пройти ни проехать. С этого, конечно, нам нельзя брать пример. Происходит это от того, что жители выбрасывают на улицу всё, что им не нужно, зная хорошо, что все это уберется людьми, которые в этой грязи находят свое благополучие. Объясню это примером. Когда я был в Мукдене, то иду однажды с переводчиком по главной улице и говорю ему: «Смотри, Иван, как теперь в вашем городе чисто. Как всё прибрано, везде можно не только в телеге, но и в рикше проехать. Довольны ли жители таким порядком, и будут ли они держать город в такой же чистоте, когда мы уйдем отсюда?» В это время смотрю — навстречу нам идет бедный, оборванный манза* (так с середины XIX в. до начала XX в. называли китайское население Уссурийского края. Однако здесь, возможно, означает «бродяга»), с корзиной за плечами. Особенным крюком, насаженным на палку, подхватывает он с земли замерзнувшие комки позёму** (Здесь: навоз для удобрения) и ловко, через плечо, бросает их туда. Но вот он останавливается и уныло смотрит по сторонам. Улица, благодаря распоряжениям нашего коменданта, так подметена... точно языком вылизана. Нигде ни комочка того золота, которого так тщательно искал манза.

— Нет, жители недовольны,— отвечает мой Иван, и его скуластое, бронзового цвета лицо становится сумрачным.

— Почему? — спрашиваю я.

— Богатые — оттого что Дзянь-Дзинь строго приказал чистить улицы и по­сыпать песком. Выгребные ямы тоже велел вычистить и позём вывозить за город. А прежде всё это вываливалось на улицу. Бедные же недовольны за то, что нигде в городе не могут достать себе удобрение для своих полей и огородов. Прежде у них все улицы были разделены, каждый приходил и брал в своем участке, точ­но к себе домой. А теперь вон видите, тот ходит понапрасну...— И Иван сердито указал мне на китайца с корзиною за плечами.

Из этого разговора с отвращением узнаю, что до прихода русских, как в Мук­дене, так и других китайских городах, улицы представляли из себя своего рода компостные ямы. Туда сваливалось всё, что только могло перегнивать: и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Китайцы, опрятные у себя в доме, за сво­ими стенами совершенно игнорируют самую невозможную грязь на улицах. Сколько раз приходилось мне, подъезжая к воротам богача-китайца, зажимать нос от ужасной вони. А хозяин дома, встречая меня, ничуть не смущался этим запахом. Подданные сыны Неба давно раскусили, что такое компост. Цену ему они хорошо знают. Этим и объясняется удивительное плодородие их почвы и их баснословные урожаи. Конечно, хорошо получать урожаи сам-сто*** (То есть в 100 раз больше того, что посеяно) и двести, но на все есть мера, — и нельзя же ради этого превращать города и села в клоаки. А между тем, кто хорошо знает китайца, тот с уверенностью скажет, что его не переделаешь, и что в Маньчжурии, по уходе русских войск, заведется та же нечистота и грязь, которая была и раньше.

Встают китайцы с петухами. Базар открывается у них чуть ли не с восходом солнца. Но точно так же, с закатом солнца, всякая торговля прекращается.

Торгуют целые месяцы без перерыва, без отдыха, не зная никаких воскресных дней. Каково это выносить их приказчикам и служителям? Зато к концу года все счеты должны быть закончены. Горе китайскому купцу, если он не оправдал свой вексель к этому времени. В таком случае, как китайцы выражаются, он должен «потерять свое лицо».

Китайцы отличаются удивительной жестокостью. Из прошлой войны извест­но, как они зверски поступали с нашими пленными. Редкость большая, чтобы они выпустили его живого. У них в обычае мучить пленного три дня и затем уже докончить. В старинном описании Пекина нашим иеромонахом Иакинфом, про­жившим там 30 лет* (См.: «Описание Пекина» монаха Иакинфа. Издание 1829 г., стр. 4.), так говорится между прочим о храме неба: «Сюда ежегодно приезжает император приносить жертву. При этом ему представляют здесь всех пленных, находящихся в городе. Им тут же, на глазах Императора, вывертывают щиколотки, ломают их тисками и затем стругают тело бамбуковым ножом».

Между прочим, мне передавали за достоверное, что у китайцев есть такая казнь: человека садят голого в клетку против солнца и связывают так, чтобы он не мог двигаться и должен непременно смотреть на солнце. Затем обмазывают его чем-нибудь сладким. Через это мухи, черви и разные насекомые покрывают несчастного сплошной массой. Забираются в нос, рот, уши, во все отверстия, по­падают вовнутрь человека и таким образом заживо его пожирают. Дальше этого, в отношении изуверства и жестокости, полагаю, и идти нельзя.

Мне случалось натыкаться на китайцев с таким холодным, бездушным взгля­дом, что я невольно отвертывался и думал про себя: «Ну, не дай Бог попасться в плен такому господину: с живого шкуру сдерет».

Но не буду забегать вперед, а постараюсь шаг за шагом описать мою вторую поездку в Китай.

 

ОТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА ДО СТ. МАНЬЖУРИЯ

 

Опять я в том же Сибирском поезде. Опять перед глазами моими роскошная отделка вагонов, ковры, плюш и раззоло­ченная клеенка на стенах. В столовой масса публики. Едят, пьют, разговаривают. Рассуждения далеко не того характера, какие слышались во время первой моей поездки. Тогда говорили только о войне с китайцами. Теперь же о ней никто и не вспоминает. Да и публика другая. Тогда большинство были офицеры,— теперь инженеры. Едут искать золота в Маньчжурии. Вон тот молодой блондин, в пу­тейской тужурке, — вчера рассказывал мне, что он командирован одной частной компанией на Сунгари, около Цицикара, делать разведки. Там им отведена нашими властями Палестина чуть ли не с Францию величиной. Гуляй сколько хочешь. Он получает 500 руб. в месяц жалованья, да прогонов тысячи две, да участие в деле, ежели откроет золото. Чего еще надо! А вон там в углу сидят два важных господи­на, расчёсанные, приглаженные, одетые франтовски. У одного булавка в галстуке с крупной жемчужиной. Эти едут в Гирин хлопотать об отводе золотоносного участка. Они только этим и заняты. Ни о чем другом и разговаривать не хотят.

Проехали Иркутск,— вот и Байкал. Но какой здесь холод! Как это чудное озеро теперь неприветливо смотрит! Скалистые берега покрыты снегом.

Оставляю вагон и перебираюсь на ледокол. Он очень высок. Ветер сильней­ший — так с ног и рвет. Высокие волны сердито выкидывают кверху пенистые гребни. Сегодня ледокол не пойдет. Слишком волнение большое. Говорят, в этом Байкале только что погибли две баржи с рыбаками, причем потонуло около двух­сот человек.

Иду в каюту, ложусь на диван и спокойно засыпаю. Я и не слыхал, как мы от­чалили и тронулись вперёд. Просыпаюсь, слышу — на палубе беготня. Солнце ярко освещает каюту. Смотрю в окно, — мы уже пристаем к Мысовой. Вчераш­него резкого ветра и следа нет. Погода отличная. Больше всего меня порадовала та мысль, что мне уже не придется больше ожидать качки и что мы на твердой почве. Беру свои вещи, подымаюсь на палубу,— а через полчаса я уже сижу в зна­комом мне буфете, на станции Мысовой... Кругом мало что изменилось. Тот же буфетчик, тот же начальник станции. Пока составляли поезд, — то да се, — прошло порядочно времени. В это время подходит ко мне комендант станции, рыжева­тый поручик, среднего роста, очень симпатичный. Разговариваем. Оказывается, жизнь на Мысовой далеко не радостная. Сюда стекаются беглые каторжники со всех сторон, — и из Западной Сибири и из Восточной. Редкий день проходит без того, чтобы... поблизости кого не укокошили. Бедные жители этого местечка,

в котором всего около сотни домов, — чуть солнце скроется, уже не выходят на улицу ^и покрепче запираются, в особенности осенью, в темные вечера. Иные же, для острастки, перед тем как запирать ворота, стреляют на воздух из ружей или пистолетов, дабы показать, что есть защита.

От одного из служащих на железной дороге услыхал я такой рассказ:

«Здешнему начальнику станции дают знать, что где-то поблизости, в деревне, два беглых каторжника убили старуху и ребенка и ограбили их. Сообщались приметы преступников и просили наблюдать, не появятся ли они на Мысовой. На другой день утром погода была холодная, начальник станции совершенно случайно выходит на рельсы, чтобы встретить поезд, и, к ужасу своему, видит двух рослых молодцов, по всем приметам, тех самых, о которых ему сообщалось по телеграфу. Начальник не потерялся. Едва скрывая свое смущение, он кричит им:

— Что вы, братцы, тут делаете на морозе?

— Да вот поезда ожидаем, — отвечали они.

— Ну так что же вы тут стоите! Одежда на вас легкая, ступайте на станцию, погрейтесь.

Сказал он это таким спокойным голосом, что те, действительно, ничего не по­дозревая, пошли туда греться. Начальник же, как только те скрылись за углом здания, не чуя под собою ног, как он сам выразился, побежал сообщить жандармам. Молодцов внезапно схватили, обыскали и нашли у них в карманах окровавленную одежду старухи и ребенка и 1 рубль 50 копеек денег».

— Ну, а как дорога, исправна? — спрашиваю коменданта.

— Да ничего, проедете! — утешает он.— Вот только на Яблоновый хребет трудненько подыматься — очень круто. Там вас два паровоза будут тащить: один спереди, другой сзади. — Затем продолжает: — Здесь у нас недавно такой случай был. На станции Седловая,— знаете, проезжали — уклон очень большой. Подходит товарный поезд. Станция стоит как раз на вершине. Право, не знаю, как это можно было ставить станцию на таком месте. К нему было прицеплено несколько вагонов третьего класса и один второго, в котором ехал офицер с се­мьей. Только поезд остановился, — под вагоны, по обыкновению, подложили шпалы, чтобы не покатился назад, а локомотив пошел к водокачке набирать воду. Набрал, стал подаваться назад, и лишь столкнулся слегка с поездом, как у того шпалы из-под колес выскочили и весь поезд покатил назад. К счастью его, все стрелки стояли на главный путь, — и навстречу никого не было. Поезд пролетел

3  станции, — около 45 верст — в 15 минут. Хотя и дали знать по телеграфу об этом несчастье, но на станциях не успевали выбегать на путь, — как уже поезд проле­тал мимо. Остановился он уже сам собой, на одном крутом подъеме, причем все буксы у него были в огне. Офицер же с семьей, во время этой бешеной поездки, все время стоял в вагоне на коленях и молился Богу, так как каждую секунду все они ожидали смерти.

Но вот подходит и наш поезд. Прощаюсь с комендантом, забираю вещи и уезжаю. Опять потянулись знакомые места. Горы, ущелья, обгорелые леса. Онон синеватой лентой, нет-нет да и мелькнет у самой дороги. А вот и Яблоновый хребет. Паровоз с трудом тащит поезд. Точно какой старик, сипло охает он и кряхтит... Шипит, свистит, и хотя, и с трудом, но все-таки втаскивает нас на вершину. Какой стран­ный здесь лес... точно его моль поела, — какой-то ощипанный. А вот и Китайский разъезд. Здесь Байкальская дорога поворачивает влево на Сретенск, а вправо идет ветвь на Маньчжурскую дорогу Отсюда до станции Маньчжурия верст около трехсот. Характер местности сильно меняется. Начинаются равнины, — желтые, песчаные. Леса исчезают. Вон стоит у дороги группа монголов, в своих лохматых шапках, верхами на маленьких приземистых лошадках, и пристально смотрят на поезд. Вон один улыбается, щурит узенькие косые глаза и ласково треплет коня своего по широкой короткой шее. Точно он этим хотел сказать ему: «Не бойся, милый, не променяю я тебя на эту огненную колесницу». Такие картины видал я еще в Ахал-Теке, когда проводили железную дорогу. И там тоже, текинцы, сидя верхом на своих драгоценных аргамаках, с удивлением смотрели первое время на поезда и ласково трепали при этом по шее коней своих. Случалось, иной пускался в обгонку с поездом. Скачет, скачет, машет плетью, кричит и, наконец, достаточно натешившись, уносится в сторону.

На станцию Маньчжурия приезжаем около полуночи. Луна светила полным блеском. В воздухе летали морозные снежинки. Пассажиров скопилось масса. Здесь приходилось расставаться с нашими байкальскими вагонами и переса­живаться в вагоны Маньчжурской дороги. Много легенд ходило в это время, и в Питере, и повсюду, про эту дорогу. После китайского погрома она только что еще поправлялась, а от станции Маньчжурия строилась заново. Желающих ехать по ней было много, а провозных средств у дороги не хватало. Через это происходили большие неудовольствия, и для проезжающих, и для строителей. Занятые по горло спешной работой, последние и не подозревали, какие курьёзы происходили у них на линии.

Я и забыл сказать, что еще около Верхнеудинска встретил моего знакомого по Китайской войне, генерала Надарова, бывшего Приамурского окружного интенданта.

— Смотрите! Маньчжурская дорога, принимая пассажиров, берет расписки, что за увечье не отвечает,— кричал он мне, смеясь, на прощанье.

Хотя и с трудом, но мне удалось достать маленький служебный вагончик в два окна. При настоящем положении подвижного состава,— при полном отсутствии вагонов 2-го класса, — это было для меня находкой. В нем могло ехать только двое. Я прихватил с собой еще одного швейцарца, Десуляви, воспитателя Орловского корпуса... Он изучал на Кавказе флору девять лет и теперь ехал изучать ее в При­амурский край. Человек он был очень интересный. Высокий худощавый брюнет, чрезвычайно типичный. Он почему-то напоминал мне того Наполеоновского ветерана-француза, изображенного на знаменитой картине Ораса Верне, с по­вязанной окровавленной головой, стоящего около убитого коня.

 

НА МАНЬЧЖУРСКОЙ ДОРОГЕ

 

Около полуночи едем дальше. Пас­сажиры устроились с великим трудом и лишениями. Теснота страшная. Ехало множество семейных, с малыми детьми. Помещались и над скамейками, и под скамейками. Кроме вагонов 3-го класса, следовали еще товарные, приспособлен­ные для перевозки пассажиров, т. е. в них были поставлены железные печи, доски для сидения, вот и всё. Поэтому надо представить себе, как я был счастлив, имея в своем распоряжении отдельный вагончик. Путь был еще очень плох.

Смотрю в окно, луна пропала. Темно. Ветер кругом так и воет. Метель порядоч­ная. Мороз усиливается. Печка в моем вагоне топится, и у меня тепло. Спутник мой укутался в плед и, счастливый, заснул. Он никак не ожидал попасть в такую благодать. Едем час, другой,— вдруг останавливаемся. Станции нет, степь непро­глядная, ничего не видно... Проводник при вагоне уходит узнавать, что случилось. Долго пропадает, наконец ворочается.

— Ну, что там такое? — спрашиваю его.

— Да путь, что ли, не исправен! — мрачно отвечает он и ерзает плечами от холода.

— Да ты у кого спрашивал? — кричу ему.

— Да и спросить не у кого. Кондукторов нет, сторожей тоже не видать,— жа­луется он.

Стоим, стоим. Уже светло стало. Бесконечная степь, запорошенная снегом, уныло протянулась перед глазами и пропадала на горизонте.

— Эй, проводник! — кричу опять.— Ступай, узнай хорошенько, долго ли же мы будем здесь стоять? Ступай к машинисту, у него спроси.

Уходит. Пропадает с час, не менее. Наконец приходит.

— Ну что?

— Да и машиниста нет. Уехал куда-то с паровозом.

Итак, мы стояли здесь ровно 12 часов. А машинист, оказывается, преспокойно перевозил чьи-то бревна, сложенные около дороги. Их, конечно, должен был убрать специальный рабочий поезд, а не наш, битком набитый народом. Каково же было бедным пассажирам, с малыми детьми, стоять полсуток в открытом поле, где нельзя было даже воды достать, чтобы согреть чайник. Потом, как мне объяснили, такие проделки часто повторялись. Машинисты сталкивались с разными подряд­чиками по доставке грузов на дорогу, бросали свои поезда и занимались спешной перевозкой. От своего пассажирского поезда они, конечно, не могли столько за­работать, а тут в несколько часов, смотришь, сотенку зашибешь. В то блаженное время машинисты на Маньчжурской дороге были всесильны. Останавливались

где хотели и сколько хотели. Ни кондукторов, ни звонков, ни проездных билетов. Делай что хочешь, никто слова не скажет. Еще в первую мою поездку в Китай нагляделся я на подобные картинки. Помню, еду из Харбина к Пограничной, для осмотра железнодорожных построек, занятых нашими войсками. Вместе со мной ехал мой знакомый командир пехотного полка, высокий седой старик. Он вечно ходил с большой суковатой палкой и, вероятно, за это был прозван офицерами «Аника Воин». Так вот, останавливаемся мы на одной станции. Был полдень. Есть хотелось сильно.

— Пойдемте вон в тот домик! — го­ворит мне мой спутник и указывает палкой на небольшую мазанку, саже­ней сотня от вокзала.— Там столовая, можно пообедать.

— Опасно, поезд уйдет! — говорю ему.

— А мы узнаем! — возражает он.—

Эй, ты, молодчина, сколько времени здесь поезд стоит? — обращается он к служащему, который ходил и распо­ряжался около вагонов.

— Да с час простоим! — слышится ответ.

— Ну вот, видите ли, пойдем! — упрашивает он.

Но я, наученный горьким опытом, не сдался на его увещевания и предпо­чел съесть в вагоне жестянку консервов.

Старик же ушел искать горячих щей, до которых был большой охотник. Но не успел он добраться до заветного домика, как поезд наш... трогается.

Сначала я было подумал, что мы делаем маневры. Но нет, едем дальше, дальше, все скорей и скорей. Как сейчас, перед глазами,— виднеется вдали представитель­ная фигура моего почтенного спутника, в высокой мохнатой черной сибирской папахе и в длинном меховом сюртуке. Вон он что-то кричит мне и отчаянно ма­шет костылем,— бросается бежать за нами. Но где там догнать! Наконец, теряю его из виду. На следующей станции, озлобленный, догоняет он меня на паровозе.

А то припоминается мне рассказ моего старого знакомого, еще по Текинскому походу, некоего Г., человека крайне энергичного. Покойный Михаил Дмитрие­вич Скобелев его очень любил. Главное за то, что, какое поручение ни дашь ему, хотя бы самое тяжелое, он выполнял его блистательно. Уже на что трудно было достать перед Текинским походом верблюдов для перевозки грузов, а Г. достал, да еще не тысячу и не две, а 16 тысяч. Так вот, самый этот Г. был прислан из Пе­тербурга, с рекомендательным письмом, к генералу Гродекову. Не может ли де он быть полезен во время войны своей энергией и опытностью? Гродеков послал его в распоряжение окружного интенданта. Дальше я буду рассказывать словами Г. Надо сказать, что Г. вершков 12 ростом, а в плечах, что называется, косая сажень. Ходил постоянно в черкеске и при кинжале. Мы встретились с ним в Харбине, как старые товарищи.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте, как вы тут орудуете? — с нетерпением спрашиваю его.

— Да что сказать? От генерала Гродекова приехал я к генералу Надарову. Тот с места же поручил мне одно трудное дело. Благодаря Бога, выполнил его отлично. Генерал мой остался отменно доволен и даже обещался к Владимиру представить.

— Да ведь Владимир у вас есть! — говорю ему.

— То 4-й степени, а это будет 3-й, на шею-с — с улыбкой объясняет он.

— Какое же такое дело? Расскажите, пожалуйста.

— Да видите ли, мой дорогой! — продолжает Г.— Генерал и говорит мне: «Есть у меня тут груз. Бросили его возчики вдоль дороги,— не могли довезти до станции. А груз ценный: папахи, фуфайки, чай, сахар, а главное — медикаменты. И вот уже сколько времени, как лежит он, и всё не могу его получить. Не дает дорога вагонов, да и только. Бьюсь, бьюсь, ничего не могу поделать!» — отчаянно вос­клицает он. На другой же день едем мы с генералом вместе по железной дороге. Он указывает мне, где лежал груз. Вышли мы тут, походили, посмотрели — и вер­нулись на станцию. Пока генерал отдыхал, я успел уже кое с кем переговорить. Иду к нему и докладываю:

— Ваше превосходительство, поезжайте вы себе в Харбин. Не доедете и до дому, как все будет на месте.

— Как так? Не может быть! — радостно восклицает он.

— Так точно-с! Вот увидите.

Генерал, очень довольный, уезжает, — а мне еще заранее перед этим было дано

20        тыс. руб. на перевозку грузов.

Так, вечерком, встречаю знакомого машиниста. Беру его под руку и веду в ре­сторанчик. Садимся за отдельный столик. Спрашиваю закуску, вина, водочки и всего, что только можно было достать получше. Выпиваем, закусываем. Только пропустили мы по 3-й, хлопаю я приятеля по плечу и говорю ему:

— Послушай, дружище, можешь ли ты мне ночь поработать?

— Да какая же твоя работа? — мрачно спрашивает он.

—     Да мне нужно всего-навсего 4 платформы с грузом обернуть отсюда, вот до той станции, пять раз.

— Да ведь, поди, задержишь нагрузкой! — возражает он.

—     Да ты о нагрузке не заботься, это дело мое. А скажи прямо, сколько ты хо­чешь получить за работу? — настаиваю я.

— Да ведь я не один. Есть и постарше меня, — мычит он.

Я опять ему:

— Да тебе-то сколько надо?

Пауза.

— Пятьсот дашь? — говорит он наконец и вопросительно смотрит на меня.

Я скорей за бумажник, отсчитываю ему пять «катенек»* (Так называли 100-рублевые купюры Госбанка Российской империи 1898 и 1910 гг. вы­пуска, на которых была изображена Екатерина II) и подаю. Машинист

прячет деньги и говорит вполголоса:

— Ну, помощнику надо!

— Сколько?

— Все двести надо!

Подаю еще две радужные.

— Ну, начальнику надо, помощнику,— продолжает добавлять собеседник.

— Сколько же им?

— Ступай, переговори сам!

Иду,— и кончаю с теми: начальнику дал 300, помощнику 200. Кроме того еще роздал на остальную бригаду рублей 500. Всего вышло у меня около двух тысяч. Затем нанял сто человек солдат по 5 рублей за ночь, нагружать платформы.

Только стемнело, вдруг, неизвестно откуда, появляется паровоз и за ним

4 платформы. Раньше их не видно было. Приходят солдаты, и у нас начинается горячая работа. Я же на локомотиве поставил столик, разложил закуску. Мороз был сильный. Устроили мы тут вроде балаганчика, занавесочку повесили. На­ступила ночь, и поволокли мои платформы. Не отошли мы и ста саженей, как за нами показались новые 4 платформы. Солдаты и давай их нагружать. Таким образом, солнышко еще не взошло, как мы всё перевезли, и я послал моему гене­ралу телеграмму: «Ваше превосходительст во, груз доставлен на место».

Тот, кто хоть раз ездил в то время по Маньчжурской дороге, нисколько не по­чтет за выдумку и не удивится этому рассказу.

Утро. На улице мороз. Солнце ярко освещает окрестности. Вдали виднеются горы. Приближаемся к Хингану. Под ним роют туннель. Говорят, через год его окончат... Здесь часть поезда отцепляется. Паровоз берет несколько вагонов и на­чинает подыматься в гору. Путь идет зигзагами. Сначала едем в одну сторону. Затем в другую. То локомотив впереди, то мы пятимся задом. Всё выше и выше. Обернувшись так раза три-четыре, подымаемся так высоко, что люди и животные кажутся нам, внизу, совершенно маленькими. Кругом далеко виднеются вершины гор, покрытые лесом. Всё так красиво, так торжественно, в особенности самое наше передвижение по этим «тупикам», что не хочется глаз оторвать. Ради одних этих тупиков стоит проехаться по Маньчжурской дороге. Хотя я уже и ездил по ним, — еще в прошлую поездку, — от Харбина до Пограничной, но там они не так красивы и величественны. И какое здесь кругом богатство леса! Куда ни взглянешь, везде белеют заготовленные дрова, шпалы, бревна и разный другой

лесной материал. Китайцы работают баснословно дешево. За лес платить не надо. Раздолье, да и только! А какие есть громадные деревья! Просто гиганты! Вон на­пример, тот сваленный около дороги. Он так толст, что китаец, который стоит возле него, едва виден.

Спрашиваю я как-то стрелочника на одной станции:

— Хорошо ли вам тут живется?

— Плохо, ваше благородие, — отвечает он.— Дальше версты в сторону пойти одному опасно. Подстрелят непременно. Недавно вот один из наших пошел с ру­жьем на охоту, да и до сей поры о нем ни слуху ни духу.

В особенности опасное место — от Харбина до Пограничной, где тянутся сплошные леса. Для хунхузов там настоящий рай — их и не поймаешь.

За время Китайской войны мне пришлось проехать по «Маньчжурке», так на­зывают на Востоке эту дорогу, раз десять, ежели не больше. Что касается лично меня, то я никак не могу жаловаться на железнодорожное начальство. Оно было в высшей степени любезно ко мне и предупредительно. Но я говорю вообще о про­езде по этой дороге. Другой раз проснешься ночью, подойдешь к окну, смотришь и только удивляешься, как это Бог хранит нас. Двигаемся мы едва-едва. Кругом трущоба, — места неведомые. Охраны в поезде никакой. Даже сигнальной веревки, и той нет. Кондуктор один на весь поезд, и где он? Бог ведает, — не дозовешься, ни в каком случае. Ну, ежели какое крушение или нападение — пропал как курица, никто не поможет. В этом случае, в особенности пришлось бы плохо тем, кто едет в служебном вагоне. Едешь в нем всегда один и на хвосте поезда.

В настоящее время частенько читаешь в печати рассуждения по поводу вывода наших войск из Маньчжурии. При этом мне невольно вспоминаются те случаи, когда китайские власти с мольбами обращались к нашим властям за помощью против хунхузов. Эти последние очень мало боятся своих войск, которые, как известно, неповоротливы, трусливы, стрелять не умеют. Пока наши гарнизоны расположены внутри страны, то охранной страже, как говорится, с полгоря, ох­ранять дорогу... Но только они уйдут... и дело примет совершенно иной оборот. Будь охранная стража удвоена, и то она не будет иметь того значения, какое имели войска. Да ведь оно и понятно. Охрана стоит вдоль дороги, и что будет твориться в стороне, то останется для нее в секрете. Конечно, на это мне могут сказать: а раз­ве нельзя делать разъезды и экспедиции? Но разъезды делаются за 15—20 верст в сторону. Сейчас хунхуза нет, а через час он уже и там. Что такое для него 20 верст, когда он за ночь пробегает чуть не по 50? Экспедиции же, как я хорошо убедился, не так страшны для хунхузов, как для мирных жителей. Из десяти экспедиций одна бывала удачной. Остальные же в большинстве оканчивались ничем.

У хунхузов отлично организована разведочная служба. И лишь только где нача­лись у нас сборы... как уже разбойники знают об этом и заблаговременно удаляются.

Кроме того, экспедиции неудобны тем, что, как бы они ни были осторожны, все-таки жители сильно страдают от них и терпят убытки. Да не только в Мань­чжурии, а спросите нашего крестьянина, где-нибудь под Псковом или под Москвой, во время манёвров, будет ли он доволен, ежели в его деревне переночует сотня казаков? И, несмотря на то что за каждую малейшую потраву будет ему уплачено, он все-таки не рад незваным гостям. То казак заберется на женскую половину, то курицу стащит или корыто на дрова изрубит. А там, в Маньчжурии, за 10 тыс. верст, кто будет проверять и подсчитывать убытки китайцев! Кому охота! Вот поэтому-то я против экспедиций. А между тем ежели их не делать, то по выходе гарнизонов, конечно, будут скопляться вблизи дороги в известных пунктах шайки хунхузов. Туда будут свозиться и огнестрельные припасы, и оружие, и всё, что нужно для нападений. К гарнизонам нашим китайцы уже привыкли, сжились с ними и даже подружились. В Гирине, где мне пришлось пробыть 4 месяца,

я нагляделся на это. Первое время, положим, дела шли плоховато, но затем от­ношения установились самые сердечные. По крайней мере, так было при мне. Генерал Гродеков строжайше относился к самым малейшим несправедливостям со стороны наших войск.

Простых китайцев, рабочих, возили тогда и зимой на открытых платформах. Морозы же в Маньчжурии, как известно, бывают жестокие, в особенности при ве­тре. И вот, в такой-то холод везут их, несчастных, ничем не прикрытых. Везут день, везут другой. Согреться негде, и в результате получилось: придет платформа, и на

ней несколько человек замерзнувших. Ну, их и выкидывают подальше в сторону, лишь бы с глаз долой. Я сам видел таких несколько трупов — в стороне от дороги.

Проехали Хинган. Проходят еще сутки, подъезжаем к Фулярди. Здесь места уже знакомы. Здесь я в прошлом году осматривал помещение для войск и 9-й под­вижной госпиталь. Но как все изменилось! Как отстроилось, и не узнать. Дорога идет к мосту через реку Нони. У моста насыпь высоко подымается. Она не готова, да и самый мост только начинают строить. Поезда движутся черепашьим шагом по временному деревянному мосту. Вагоны двигают китайцы на руках. Паровозы по нем не ходят. Работы на новом мосту производятся очень энергично, при элек­трическом освещении. Рабочих множество. Оживление кругом большое. Деньги делают свое дело. Мне говорили, что через полгода мост будет готов. Строителем его называли некоего молодого инженера Лентовского. Он же строил мост в Хар­бине через Сунгари, и выстроил отлично. Просто не верится, чтобы через такую широкую реку, как Нони, можно было выстроить в полгода такой колоссальный железный мост, на каменных устоях.

От Фулярди до Харбина всего двести верст. Здесь местность представляет сплошную равнину. Путь этот мне хорошо знаком, так как я проехал по нем в прошлом году на дрезине... Хотя дорогу теперь и поправили, но плохо. В одном месте вдруг поезд наш начинает сильно кидать из стороны в сторону, и, наконец, он останавливается.

Выглядываю из окна, смотрю — все пассажиры вышли... и разгуливают около пути. Я тоже иду узнавать, в чем дело. Оказывается, три вагона 4-го класса, с ки­тайцами, сошли с рельсов, и китайцы, один за другим, заметив что-то неладное, давай на ходу выпрыгивать из вагонов. Путь был так плох, что когда станешь на один конец шпалы, то другой приподымался. Кое-как, при помощи домкратов, вагоны поставили на рельсы, и мы поехали дальше. Но не отъехали и ста саженей, как опять потерпели крушение. И так повторилось три раза на одном перегоне.

«Харбин! Харбин!» — слышатся возгласы. Смотрю, действительно приехали в Харбин. Давно ли я здесь был...— а как он переменился! Где тот разгром, те раз­валины, обгорелые остовы домов, бесконечные вереницы ободранных и обгорелых вагонов? Всё это исчезло, точно по волшебству, и чистенькие, новенькие домики как бы щеголяли один перед другим.

 

ХАРБИН

 

Здесь я расстаюсь с моим милым спутни­ком Десуляви. Он в тот же день должен был ехать дальше на Хабаровск. Беру вещи, сажусь на извозчика и направляюсь к дому генерал-губернатора... Подъезжаю к Сунгари. Глазам моим представляется громадный железный мост. Сунгари здесь около версты длиной. Вдоль моста белеет новая деревянная настилка. Посторонних не пускают, в особенности китайцев. Боятся поджогов. Часовые стоят и караулят. Вид с моста прелестный. Окрестности далеко видны... Жаль только, что день пасмурный. Сунгари замерзла, и вдали, как мухи чернели вереницы китайцев, переправлявшихся на льду. Переезжаю мост и направляюсь к дому Гродекова. Первый, кто меня встречает там,— это хмурый на вид чиновник Мурышев.

— Как вы сюда попали? — удивленно кричит он и заключает меня в свои гер­кулесовские объятия.

— Еду в Порт-Артур, в Пекин,— говорю ему.

— А не к нам?

— Нет. Я командирован прямо в те края. А генерал дома?

— Уехал,— скоро вернётся.

За Мурышевым выбегает молодежь — адъютанты: маленький, худенький Андреевский и солидный Сарычев. Опять объятия и расспросы,— что, как и по­чему? Подумаешь, долго ли пробыл я при штабе Гродекова, а между тем теперь чувствовал себя как дома.

Радостям и расспросам нет конца. За мое отсутствие здесь выстроили для командующего войсками большой деревянный дом с просторными комнатами. Теперь уже генерал-губернатору не пришлось беспокоить строителя дороги Юговича и занимать его жилище, как то было во время войны.

Уже двое суток, как я живу здесь, а генерала моего все нет и нет. Он уехал куда-то на лошадях верст за 200. Но вот вбегает ко мне Мурышев и, запыхавшись, говорит: «Получена телеграмма, сегодня в 11 часов утра приезжает командующий войсками». Действительно, около этого времени останавливается у подъезда тарантас, запряженный тройкой гнедых лошадей. От обмерзнувшего пота кони казались седыми. Из экипажа вылезает, в енотовой шинели, Гродеков, а за ним генерал-квартирмейстер полковник Орановский, очень милый человек, еще молодой, лет тридцати пяти.

— Вы как здесь? — удивленно кричит Гродеков, увидев меня.

— Командирован в Китай! — докладываю я.

— А не ко мне?

— Никак нет!

— Что же вы не предупредили меня телеграммой! — пеняет генерал, затем идет в дом.

Гродеков был в духе и много расспрашивал о Петербурге.

— Ну вот, погостите у нас, отпразднуем Георгиевский праздник. Сегодня ко­торое? 23-е — ну, недалеко.

Я поблагодарил и остался.

Время стояло холодное. Хотя снегу не было, но в воздухе летали морозные искры. У подъезда дома командующего войсками парные часовые стоят в таких теплых дубленых черных полушубках, что только можно позавидовать. Папахи громадные, мохнатые, тоже черные. И не одни часовые на своих постах,— нет — все войска у Гродекова одеты в Маньчжурии таким образом. Он наблюдал удивительно строго за тем, чтобы солдат его был тепло одет, сытно ел и хорошо был помещен. В этом я вполне убедился из прошлогодней командировки. В этом отношении Гродеков и не мог иначе поступать, так как он* прошел две таких удивительных школы,— сначала Кауфмана, Константина Петровича,— а затем Скобелева.

26 ноября. Утро. Обширный дом Гродекова принял необыкновенно оживлен­ный вид. Десятка два солдат и унтер-офицеров, выбранных от разных частей, проворных, расторопных, гладко выбритых, прилизанных, примасленных, прифранченных, суетились на цыпочках около столов, в просторном зале. Ото­двигали мебель, составляли доски, скрепляли, накрывали скатертями и возились с посудой. Обед заказан лучшему кухмистеру в Харбине. Гродеков — хлебосол и любит покормить гостей. К часу пополудни громадный стол поставлен покоем, человек на полтораста. День солнечный, отличный. Гости съехались. Когда я си­дел за этим роскошным столом, украшенным цветами, блестящей сервировкой, и пил шампанское, то как-то не верилось, чтобы все это происходило в Харбине. Давно ли городок этот появился на карте? Давно ли дети в школах стали изучать его? А между тем посмотрите, как он растёт. Какое завоёвывает себе положение в торговом и железнодорожном мире! И ведь стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, какая роль предстоит ему. Связывает Юг с Севером по Сунгари, и Запад с Востоком сплошной железнодорожной линией.

— Господа, за здоровье государя императора! — торжественно провозглашает хозяин, встает и высоко поднимает бокал.

— Ура-а-а-а! — вырывается из сотен уст и гремит по зале. Против Гродекова стоят, с бокалами в руках, главные представители здешней власти: строитель дороги Югович, полный, симпатичный мужчина, лет под шестьдесят. Рядом его помощник Игнациус, красивый, представительный, с длинной русой бородой. Поистине можно сказать, что два эти лица вынесли на своих плечах всю тяжесть постройки Маньчжурской дороги в 2500 верст. Ведь она построена с изумительной быстротой, — в каких-нибудь 5 лет, включая сюда и китайский погром. Помню хорошо, что, когда, бывало, ни заедешь к этим господам на квартиру,— утром, днем или вечером, никогда их не застанешь.

— Пожалуйте в канцелярию, они там, — докладывал слуга.

И вот «там», в маленькой душной комнате с низеньким потолком, сидят они оба и трудятся над планами, чертежами и счетами, — с утра и до поздней ночи.

Рядом с Юговичем и Игнациусом стоят: начальник гарнизона генерал-майор Алексеев, осанистый, краснощекий здоровяк, а по другую сторону — генерал-майор Гернгросс, Георгиевский кавалер, только не здоровяк и не краснощекий, а тощий, высокий, лысый и худощавый, предобрейшей души человек. Дальше, — тоже всё

знакомые лица. Военные перемешались со статскими. Тут можно встретить все ведомства. В Харбин перебрались понемножку уже все учреждения, до мирового суда включительно. Лица у всех веселые, довольные. Всем хочется кричать «ура» _и пожелать здоровья Державному Властителю всея России. Долго не смолкают восторженные крики. Гродеков молча стоит с бокалом в руке и посматривает через очки на окружающих.

— За здоровье командующего войсками генерала Гродекова! — отчаянно-рез­ким, каким-то надрывающим голосом, красный как рак, кричит генерал Алек­сеев и, весь сияющий от радости, чокается с генерал-губернатором. Все тянутся с бокалами. Гродеков сам не речист и речей не любит. Самое большое, что кивнёт головой — и кончено.

Не забуду, как он в прошлую кампанию уезжал куда-то из Харбина. Провожать его собрался весь город. Экипаж подан. Конвой стоит выстроившись. Гродеков берет руку под козырек, — смотрит то направо, то налево. Все, конечно, ждут, что генерал скажет. А он посмотрел, посмотрел,— козырнул еще раз, — сел в коляску, да и прощайте.

Обед кончился. У Гродекова за обед не благодарят. Он сейчас же из-за стола уходит к себе в кабинет и принимается за работу. Занимается делами целый день, сутра и до вечера. Спать ложится рано, часов в 10.

Начинается разъезд. У подъезда собрались «господа». Разгорячённые от вы­питого шампанского, они с жаром о чем-то разговаривают, спорят, смеются, же­стикулируют. Тут,я вижу несколько офицеров, в том числе адъютантов Гродекова.

— У меня, брат, денег нет. Всего три рубля! — басит Г., кутаясь в теплую ши­нель.— Хочешь, едем, а там — как знаешь.

Долго шушукаются они на морозе, топчутся, смеются, затем усаживаются в коляски, запряженные тройками коней с бубенчиками — с шумом и громом уезжают. У подъезда тишина. Одни парные часовые в шубах зорко следят, как бы не прозевать и бойко отдать честь.

 

ОТ ХАРБИНА ДО ПОРТ_АРТУРА

 

В тот же день, т. е. 26 ноября, поздно вечером, еду в Порт-Артур. До вокзала меня провожают мои милые товарищи, офицеры штаба Гродекова,— Орановский, Сарычев, Андреевский, Фомин и Му­рышев.

Я уже говорил, что дорога была еще внове,— правильного пассажирского движения не существовало, но некоторые картинки, на которые я натолкнулся здесь, были настолько интересны, что не могу не описать их.

Утро. Выхожу из вагона, мороз сильный. Смотрю: полупьяный кондуктор вы­гоняет из вагона китайцев-пассажиров. Выгнал из одного,— выгоняет из другого. Китайцы столпились на платформе, человек около сотни, и, видимо, не понимают, что с ними делают. Подхожу к кондуктору и спрашиваю:

— За что ты их гонишь?

Тот, мало обращая внимания на мой вопрос, в пол-оборота небрежно кричит:

— А за то, что у них билеты фальшивые!

— Как фальшивые? Да где же они взяли их? Кто им их продал! — восклицаю с негодованием.

Но кондуктор свистит, поезд трогается, — и мои бедные «китаёзы», как их здесь называют, в недоумении смотрят по сторонам, ожидая, что с ними будут делать.

А то, сижу в своем маленьком вагончике и играю в винт с тремя офицерами, которых пригласил к себе для компании, из вагона 3-го класса. Вдруг на одной станции вбегает мальчик, лет десяти, сын одного из моих партнеров, и взволно­ванным голосом кричит:

— Папа, иди скорей, там какой-то господин требует с мамы деньги за проезд!

— Какие деньги! — гневно восклицает тот. — Проезд пока даровой! — Бросает карты и уходит. Через некоторое время, возвращается и сумрачно восклицает:

— Вот нахальство! Какой-то молодец нацепил на себя путейскую фуражку, всех обходит и требует билеты. А ежели нет, то давай ему полтинник. Ну,— я же его и осадил, больше не сунется.

От Харбина до Порт-Артура дорога значительно лучше. Станции каменные. Жаль только, что буфеты рассчитаны на малое количество посетителей. В них всегда такая давка, что пошевельнуться негде.

Затем, что в особенности бросается в глаза на здешней линии, это масса китай­цев, которые предлагают разные продукты: хлеб, яйца, фрукты и т. п. В то время как буфетчики, по преимуществу армяне, дерут с пассажиров баснословные цены, — китайцев этих на платформы не пускают и отгоняют далеко. Конечно, это

делается по желанию буфетчика, чтобы ему не было конкуренции. Оно и понят­но. Китаец продает жареную курицу за 20 коп., а в буфете за нее просят 2 рубля. Но чем же виноваты пассажиры? Другой несчастный бедняк едет с семьей, где _ему платить такие цены? Ведь за тарелку пустых щей с меня спросили на одной станции полтинник. Помню, на обратном пути моем из Пекина, с моего спутника, французского полковника Маршана, за бутылку прокислого пива взяли рубль. Он тут же при мне записал этот факт в свою записную книжку. То ли бы дело, на платформах устроить навесы для торговцев-китайцев. Каждый бы из них знал свой балаганчик и заранее приготовлял продукты. По этой линии много деревень. Население густое, а потому жизненные припасы дешевы. Этой простой мерой интересы жителей были бы связаны с интересами железной дороги. Таким образом путем торговли можно было бы притянуть местных жителей на нашу сторону гораздо скорей, чем военной силой.

«Станция Мукден», — читаю на стене надпись. Думал ли я когда, что до этого таинственного города, китайской Москвы, можно будет добраться таким спокой­ным образом? Выхожу на платформу, спрашиваю, далеко ли до города, — говорят, 30 верст. У станции стоит с десяток китайских двуколок, — крытых тележек. Это китайские извозчики предлагают свои услуги по перевозке. Но не дай Бог сесть втакую тележку. С непривычки езда в ней — совершенная пытка: ни разогнуться, ни протянуться. Ну, горе, да и только! Я несколько раз пробовал в ней ездить — и каждый раз предпочитал идти пешком. Между тем китаец ездит в ней уже тысячи лет и не смеет изменить ее конструкцию.

Чем ближе подъезжаем к Порт-Артуру, тем красивее и роскошнее выглядит дорога. На некоторых станциях дома походят на маленькие палаццо загра­ничных богачей, — так красиво и солидно выстроены. Почти от самого Харбина, вплоть до Артура, окрестности дороги представляют сплошные возделанные поля и огороды. Земля идеально обработана. Борозды проведены, точно по циркулю. Ну, залюбуешься. Китайцы — удивительные землепашцы.

 

ПОРТ-АРТУР

 

На третий день утром гляжу в окно — на горизонте мелькает залив. Батюшки мои, да ведь это уже воды Тихого океана! Невольно в душе начинаешь творить молитву и благодарить Бога за столь благо­получное путешествие, с лишком в 10 тысяч верст.

Вот что значит цивилизация. Какой громадный шаг вперед! Всего в три не­дели, почти не меняя вагона, добраться из Петербурга до Тихого океана. И ведь это теперь, когда нам приходилось на одной станции три раза с рельс сходить, когда не готовы туннели и мосты. А когда всё это будет закончено и установится правильное движение, — тогда сколько времени проведешь в пути? Самое боль­шее — две недели. А поезд всё подается вперед. Вдали мелькнули постройки на возвышенностях, должно быть, укрепления. Еще один поворот, и мы останав­ливаемся. Пропасть народу ожидало прибытия поезда: и военные и статские. Много офицеров приехало встретить своих родных. Больше всего осадили меня китайские извозчики со своими рикшами, — ручными тележками. В Харбине их нет. Здесь я встретил их впервые. Но сесть не решился, а предпочел взять русского извозчика, на паре маленьких забайкальских лошадок.

Еще из Харбина телеграфировал я одному приятелю-офицеру о моем приезде, дабы приготовил номер, — поэтому он меня встретил. В гостиницах свободных номеров не оказалось. Едем в дом командира 9-го стрелкового Восточно-Си­бирского полка, полковника Разнатовского. Город преинтересный. Такого я еще не видал. Сначала едем вдоль бухты, сплошь установленной различными судами. Виднеется целый лес мачт. Набережная завалена горами каменного угля и бунтами разного провианта. Фигуры матросов, в их синих куртках, так и мелькали повсюду. Сразу видно, что это морской город. Он построен на горах. Постройки мелькают то по вершинам гор, то у подножья, то на скатах, то в выемках. Больших, роскошных зданий нет. Все какие-то лачуги, не то на китайский манер, не то на русский, не то на японский, — не разберешь. Одна особенность здесь резко бросается в глаза, — это то, что почти к каждому дому надо взбираться по каменным крутым ступеням. Лестницы без перил. С непривычки, такие путешествия должны быть очень обременительны. Улицы узенькие. Два экипажа с трудом разъезжаются. Рикши с пассажирами и без пассажиров поминутно снуют во все стороны. Того и смотри, раздавишь. Хотя было довольно рано, но жизнь на улицах уже кипела На другой день, в девять часов утра, я уже являлся к начальнику Квантунской области, генерал-адъютанту Алексееву. Невысокого роста, приземистый, с седо ватой бородкой, генерал производил очень симпатичное впечатление.

— Пожалуйста, ежели что вам нужно по вашей командировке, обращайтесь ко мне. Готов помочь, чем могу, — ласково сказал он мне на прощанье.

1  декабря состоялся в Морском собрании бал. Его давали офицеры тех морских гигантов-броненосцев, которые возвращались в Кронштадт. Бал вышел на славу. Приглашён был весь город. И вот, когда я глядел на танцующих,— как кружились под музыку блестящие кавалеры, по глянцевитому полу, подхвативши разодетых дам, официанты разносили на подносах прохладительные напитки, фрукты, мо­роженое,— то просто не верилось, чтобы это происходило в Порт-Артуре. Ведь всего 4 года, как город этот находится в наших руках. Долго гремела музыка, долго веселилась молодежь. Уже светать стало, а в зале все еще слышались повелительные слова распорядителя танцами: «Grand rond! Changez de dames!»* (Большой круг! Меняйтесь дамами! (фр.)) и т. д.

 

МУКДЕН

 

С трепетом в сердце выезжаю в таран­тасе рано утром со станции Мукден в древнюю столицу Китая, — эту усыпальни­цу китайских царей. Расстояние тут, как уже я говорил, около 30 верст. Снег на полях лежал порядочный. Кругом всё бело. Местность ровная. Я весь поглощён интересом увидеть китайскую святыню. Вот переезжаем мост. Он крайне инте­ресен. Построен, очевидно, так, чтобы стоять века, — из громадных плит. Перила фигурные, из белого камня, по углам стоят чудовища, не то львы, не то собаки. А вон показался и Мукден. На белом фоне зачернели вершинки узорчатых крыш с драконами, триумфальные арки, ворота, а вот и самый город.

Едем главной улицей. Она довольно широкая, и, что меня поражает, после тех китайских городов, которые мне довелось видеть в Маньчжурии, это поразитель­ная чистота. Дорога гладкая как скатерть. Поверхность ее от морозу блестела, и я катился, точно по рельсам. По обеим сторонам улицы тянулись ряды лавок, изукрашенных вычурной резьбой, раскрашенной, раззолоченной и с характерными китайскими надписями. Кое-где виднелись расклеенные вывески из белой бумаги с русскими надписями: «Водка Смирновка». А вон четко написано: «Ресторан», лавка «Бриони». Далее по-русски и по-китайски «Тифонтай».

Китайцы, как и европейцы, обозначают род своей торговли изображением то­вара. Вон удверей одной лавки вырезан из дерева громадный китайский башмак, в охват величиной. Он презабавно раскрашен и местами позолочен. Это обозначает, что здесь торгуют башмаками. Рядом висят в дверях колоссальные, вырезанные из дерева связки чохов — китайских монет; это обозначает меняльную лавку. Некоторые дома заново отделывались, другие только строились. Очевидно, это поправлялись следы погрома после войны. Я с удовольствием наблюдал фигуры китайских купцов, сидящих за прилавками. Китайцы страшно любят торговать. С самого малого возраста их идеал — приобрести столько чохов, чтобы иметь возможность завести какую-либо торговлю. Нет у него товара, так он хоть чижика посадит в клетку и носит его по базару.

Поколесивши порядочно по городу, добираюсь до этапного коменданта. Это был старый, заслуженный капитан Гаганидзе. Маленького роста, широкий, убелённый сединами, энергичный и очень подвижной господин. Сначала он было отвел мне большую комнату, но холодную. А как мороз был сильный и я порядочно продрог, то попросил я его отвести мне комнату хотя бы и поменьше, но теплую. Такая как раз нашлась у него свободной, с большой горячей печкой. У китайцев печей нет. Они, как известно, довольствуются канами, род наших лежанок, только низеньких, длинных, которые заменяют им и диван, и кровать.

Было 6 декабря. Комендант объявил, что на площади старого дворца сегодня будет молебен и парад войскам, по случаю тезоименитства Государя Императора. Живо надеваю мундир. Комендант дал мне свою повозочку, и я качу на парад.

К этому времени, точно нарочно, погода испортилась. Поднялась вьюга со снегом. Мороз дошел до 17 градусов.

Смотрю, вдали, среди обширного двора, стоят наши солдаты, составив ружья в козлы, и отчаянно прыгают, машут руками, колотят себя по бедрам и выкиды­вают всевозможные антраша, чтобы сколько-нибудь согреться. Как водится, у нас всегда на парад сбираются бог знает в какую рань. А тут, как нарочно, священник опоздал. Кроме того, ждали дзянь-дзюня.

Я представился нашим властям, познакомился с начальником Мукденского отряда, генералом Флейшером, начальниками отдельных частей и дожидаюсь вместе с прочими молебна. Невозможно было спокойно смотреть, как солдаты мёрзли на холоду. А батюшки все нет и нет. И дзянь-дзюня нет. Наконец, они по­жаловали. Священник подходит к аналою, надевает рясу. Раздается команда: «На молитву, шапки долой!» — и молебен начинается. Никогда в России я не страдал так от холоду, как в этот молебен. В прошлом году, в Гирине, во время Георгиев­ского парада, тоже был сильнейший мороз, но всё не такой. Тогда солнце было. А тут день вышел пасмурный, ветер, снег. Мне казалось, что моя непокрытая голова вот-вот расколется пополам. Но все обошлось благополучно.

В первый же день еду с визитом к здешнему представителю китайской власти — дзянь-дзюню. Вхожу к нему в комнату. Это был еще бодрый мужчина, брюнет, с небольшой бородкой. Тут же рядом, в сторонке, работали у него скорняки-ки­тайцы, человек десять. Они приготовляли собольи курмы для Императорского двора. Все это готовилось в Пекин для подарков к Новому году. На стенах, на полу, на окнах, — всюду лежали груды собольих шкурок, а также готовых мехов. Китайцы, с серьезными лицами, кропотливо кроили их и сшивали. Некоторые курмы были уже готовы и поражали своей роскошью. Мукденский дзянь-дзюнь — милый и любезный господин.

— Вам кланяется генерал Церпицкий,— говорю ему через переводчика.

— А-а-а! А-а-а! — умильно ухмыляясь, восклицает он, перебирая шарики на своем ожерелье. Затем что-то оживленно говорит переводчику.

— Дзянь-дзюнь очень благодарит и просит передать его превосходительству благодарность за память. Он здесь долго жил. Дзянь-дзюнь очень его любят и помнят, — почтительно докладывает переводчик.

Затем мне задают вопросы: сколько мне лет? Когда я выехал и откуда? Сколь­ко времени ехал? Хороша ли дорога? Где остановился? Долго ли думаю остаться в Мукдене и куда отсюда уеду? На все это я должен был ответить. Угощение со­стояло из чая с печеньем, фруктов и шампанского.

На другой день, около полудня, как я и ожидал, является переводчик дзянь- дзюня, с красной визитной карточкой в руках, и объявляет, что повелитель Мукденской провинции сейчас прибудет. У меня уже заранее было приготовлено угощение. Шампанское, чай с печеньями, фрукты, мармелад, бутылка сладкой киевской наливки-вишневки, до которой китайцы большие охотники, и банка с вареньем. Это последнее они тоже очень любят. Во дворе показывается сначала конвой дзянь-дзюня с триумфальными секирами и трезубцами, а за ними темно­зеленый паланкин. Я встречаю дзянь-дзюня, и в дверях у нас начинается легкое препирательство, кому взойти первому. Одновременно прибыл и наш военный комиссар при дзянь-дзюне, подполковник Квецинский, обязательный господин. Благодаря ему, я многое узнал о китайцах и много повидал чудес в Мукдене и его окрестностях. Как только гости мои уселись, сейчас же началось угощение. Сколько дзянь-дзюнь, по китайскому обычаю, ни отнекивался, ему все-таки при­шлось выпить, — прежде всего, конечно, за дружбу Китая с Россией, затем за

процветание того и другого государства и так до бесконечности. Уже дело дошло до того, что моему гостю стало жарко. Он мотнул головой, и его слуга, стоявший за спиной, осторожно снимает с головы своего повелителя шапку с розоватым шариком и павлиньим пером, затем и соболью курму. Долго сидим мы, беседуем и, наконец, расстаемся друзьями.

Дня через два или три дзянь-дзюнь делает мне обед. Приглашает всех своих мандаринов, а также наших представителей власти. Всего обедало человек 30. Обед тянулся часа 4—5. Подавалось блюд 40. Я сидел как раз против дзянь-дзюня. Кушанья все превкусные. Помню, подают в чашечке какой-то бульон. Ну, просто пальчики оближешь!

— Что это за кушанье? Из чего приготовлено? — спрашиваю переводчика, который стоял за моим стулом.

Дзянь-дзюнь, заметив это, говорит что-то переводчику, добродушно ухмыля­ется и крутит свой длинный черный ус.

— Дзянь-дзюнь просит вам передать, что кушанье это самое лучшее, — при­готовлено из внутренностей лягушки, — предупредительно восклицает драгоман.

Все эти прелести запивались шампанским без счету.

Вскоре после того мы все собрались к дзянь-дзюню и снялись общей группой.

 

НАШИ ВОЙСКА В МУКДЕНЕ

 

В первые же дни моего пребывания в Мукдене я побывал в помещении наших войск и осмотрел его. Удивительно, как наши солдаты умеют быстро устраиваться. Когда я ходил по их жилищам, мне даже не верилось, чтобы это были китайские фанзы. Старого в них остались только стены. Везде уютно, светло. Бумажные окна заменены стеклянными, воз­духу достаточно. Солдаты веселые и бодрые. Конечно, помещения нельзя было сравнивать с российскими казармами, но ведь надо было помнить, что всё это временное, приспособленное на скорую руку, и сравнительно на гроши. Ежели не ошибаюсь, то от казны разрешено было израсходовать, в общем, на устройство помещения что-то около полутора рубля на человека, что составляло на роту около трехсот рублей. Можно ли же многого и спрашивать при таких отпусках? Пища везде, где я ни попробовал, была прямо-таки отличная. Да ведь и не мудрено. Денег отпускалось много, а провизия была дешёвая, в особенности мясо. Зелени и овощей сколько угодно, и самой разнообразной. Солдаты наши особенно тоско­вали о кислой квашеной капусте. Хоть какую ни на есть, а подай кислую. В этом случае невольно вспомнились слова Карамзина: «И дым отечества нам сладок и приятен»* (На самом деле это слова Чацкого из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (1824 г.. Действ. I, явл. 7), в которой автор вольно цитирует строку поэта Г. Р. Державина: «Отечества и дым нам сладок и приятен» («Подражание Горацию»)). Это же самое явление я заметил еще в прошлом году в Гиринском гарнизоне. Там тоже были сетования, что нельзя достать кислой капусты. Неко­торые же начальники частей умудрялись привозить с собой сотни пудов этого продукта. И, несмотря на то что, случалось, дорогой кадки ломались, рассол стекал, капуста портилась,— все-таки ее ели с великим наслаждением и предпочитали прекрасной свежей китайской. То же самое происходило с крупой. У китайцев приготовляется из чумизы хорошая крупа, вкусом и цветом похожая на нашу пшенную, только мельче. Я ел ее с большой охотой. Солдат же наш отворачивался от нее. Подай ему непременно русскую пшенную! Часто крупу привозили плохого качества, но все-таки ее предпочитали самой лучшей местной китайской. А ведь надо только подумать, какой ценой обходилось здесь все русское!

Жизнь в Мукдене, как и вообще в Китае, начинается с восходом солнца. Кита­ец, как встанет, сейчас же принимается за еду. Ест несколько перемен кушаний, затем пьёт чай. Чуть свет, уже торговля открывается.

Мукден — старинный город, столица Южной Маньчжурии. В нем много интересных построек. В особенности интересны древние башни. Когда они строены и кем, — я, сколько ни спрашивал, ни от кого не мог добиться. А стоит только подойти к одной из них поближе и взглянуть, чтобы убедиться, сколько она стара. Одна такая стоит почти в центре города, восьмигранная, вышиной саженей 30. Снаружи обветрилась, все украшения с нее обвалились. Местами видны небольшие ниши, в которых стоят каменные изображения каких-то фигур, должно быть, святых. Затем видны надписи и разные другие фигуры, но всё это на такой высоте, что ни разобрать, ни сфотографировать невозможно. Ходил я, ходил вокруг этой башни, даже досада взяла, что ни от кого о ней нельзя ничего узнать. Дзянь-дзюня спрашивал, — и тот не знает.

Около этого времени я посетил главного ламу Мукденской провинции. Он жил в 3 верстах от города. Славный, добродушный старик, величайший хлебосол. У старика заболели глаза с полгода назад. Их лечил китайский доктор. И теперь дело дошло до того, что лама почти совершенно ослеп. Мы все снялись у него группой. Рядом с ламой стоит его молодой заместитель. На лесенке, у моих ног, расположился капитан Иванов, заведующий Мукденским дворцом, а на левом фланге — флигель-адъютант, лейтенант Бойсман.

 

РАЗВАЛИНЫ ДВОРЦА. БИБЛИОТЕКА. СКЛАДЫ ДРАГОЦЕННОСТЕЙ

 

Дня через три испросил я у дзянь-дзюня, через комиссара Квицинского, разрешения осмотреть старинный дворец в Мукдене. Отправился я туда в сопровождении целой компании наших офицеров и дам. Хотя они и давно живут здесь, но дворца не видали, так как осмотр его мог быть допущен только с разрешения высшего начальства.

Во дворце стояла караулом 2-я рота 1-го Его Величества Восточно-Сибирского стрелкового полка. Ротой командовал капитан Илья Ефимович Иванов, бравый, подвижной брюнет, лет 35. Он много читал, участвовал в нескольких стычках по­следней войны с Китаем и чрезвычайно интересно рассказывал. Жил в маленьком домике при входе во дворец. Прежде всего меня заинтересовал, у самых ворот дворца, какой-то камень с надписью и фигурами, обнесенный древней решеткой. Из расспросов оказалось, не знаю, насколько справедливо, что под этим камнем, на большой глубине, имеется колодезь. Так вот будто бы он тут бережется, как бы про запас. Вход во дворец и его кладовые были запечатаны, и ключ хранился у начальника штаба отряда, полковника Глинского. По распоряжению комиссара ключ уже накануне был доставлен капитану Иванову. Дзянь-дзюнь прислал для сопровождения меня двух чиновников и переводчика. И вот мы всей гурьбой на­правляемся в ворота. Впереди всех, быстрой молодцеватой походкой, летит ротный фельдфебель с ключами, в шинели в рукава. Рыжий, усатый, с двумя Георгиями на груди. За ним несколько солдат. Трудно передать то настроение, которое я ис­пытывал в это время. Потом, когда я досыта насмотрелся, то чувство это сгла­дилось. Его можно сравнить с тем состоянием, когда на столе подано множество отличных кушаний. Попробовал одно, другое, третье — всё вкусно, но уже больше есть не хочется, а кушанья, что дальше, то лучше. За фельдфебелем размашистым шагом выступал Иванов. Он по временам уверенным тоном командовал: «Возьми вправо! Отвори левую решетку! Где разводящий? Пускай сюда идут с печатью! Свечку взяли?» и т. д. Дело в том, что, после занятия Мукдена, дворец, во избежа­ние расхищения драгоценностей, был опечатан и к нему приставлен наш караул.

День отличный, но морозный. Я пригласил с собою одного офицера, любителя- фотографа, есаула Кениге. Это был молодчина-казак, вершков 8 росту, брюнет с окладистой бородой. Он потом сопутствовал мне и в Пекин. Дворец состоял из нескольких зданий. Все они представляли обширные высокие залы, поддер­живаемые раскрашенными и раззолоченными деревянными колоннами, аршин в поперечнике. Потолки тоже узорчатые, расписанные преимущественно синей и зеленой краской.

Капитан отворяет калиточку. Первые входят китайские чиновники, а за ними и мы гурьбой. Оказывается, под словом «дворец» надо было понимать множество построек, павильонов, беседочек, отделявшихся площадками и двориками. В на­стоящее время, к моему великому огорчению, все эти постройки были покрыты снегом. Вот мы приближаемся к высокому зданию. В него ведет широкая каменная лестница. Она разделена мраморной площадкой, подымающейся параллельно лестнице, с высеченным на ней драконом. Здание очень ветхое, крыша желтая, черепичная. По углам красуются драконы. Внутри здания нет никакой мебели. Минуем несколько дворов. Некоторые постройки уже совершенно обрушились и представляли из себя груды мусора. Другие же только отчасти завалились, и к ним опасно было подходить. На стенах, кое-где, блестели на солнце чудной кра­соты изразцы. Некоторые из них были очень красивы и настолько сохранились, что так и утащил бы их с собой. Под ногами, в снегу и грязи, валялось множество черепков от этих украшений.

— Илья Ефимович! — говорю тихонько капитану Иванову, который все так же молодецки шагал рядом со мной.— Как бы достать мне несколько штук таких кафелей. Вон видите, те, что виднеются на крыше. Со стен срывать не надо, а в мусоре поискать.

— Хорошо, я скажу фельдфебелю. Надо осторожно, а то, знаете, сейчас же из мухи слона сделают. Дзянь-дзюню донесут, — объясняет он, и по его бледному, худощавому лицу скользит едва заметная улыбка.

—        Да я сам скажу ему

—        Нет, вы лучше чиновнику скажите китайскому, он рад будет угодить вам.

Пока так разговаривали, подходим к низенькой завалившейся каменной стен­ке. Перелезаем ее, идем но ветхому деревянному мостику и входим на открытую галерею знаменитой Мукденской библиотеки* (Императорская Мукденская библиотека основана при первых маньчжурских импера­торах. В ней хранятся все исторические сведения о Маньчжурской династии вместе с архе­ологическими находками, каменными плитами и вообще всеми данными о происхождении настоящей династии маньчжурского народа. В отдельной зале хранятся обернутые желтым шелком манифесты императоров о вступлении на престол, сочинения и руководства, писанные ими лично (по сведениям А. Н. Вознесенского)). Здание, где она помещается, двух­этажное, очень ветхое. На один угол балкона даже опасаются и ходить, чтобы не провалиться. Не без волнения вхожу в это святилище. Комнаты не особенно высоки. Вдоль стен и поперек тянутся полки, и на них стоят ящички с книгами. Подхожу к одной полке, открываю ящик, подзываю переводчика, чиновников и прошу их объяснить, что это за книги. Все они долго смотрят, повертывают, перелистывают книгу, что-то толкуют между собою, бережно ее опять прячут и многозначительно восклицают:

— Да, это шибко хорошо написано!

— Да что написано? О чем речь идет? — добиваюсь я.

— Это так, разные умные слова! Шибко старые! — твердят они.

На этом дело и кончилось. Очевидно, как говорится, книги эти «не про них писаны». Достаю другую книгу, третью; все они тщательно хранятся в ящичках.

В залах очень уютно. Свету много. Кое-где стоят столы и тяжелые кресла, красивые, с резьбой и украшениями из слоновой кости. Пока вся наша компания ходит тут и любуется, я выхожу на балкон, который идет вокруг всего здания, и смотрю. Отсюда далеко видно. Все дворцы как на ладони. И невольно приходит мне в голову, сколько тут положено труда. Какие всё устроены хитрые сооружения. Каждая отдельная постройка, с загнутыми крышами, и всё в несколько этажей. Сначала идет крыша широкая, потом всё уже и заканчивается драконами.

По краям крыши виднеются разные фигурки, в виде собачек и других животных. А вон там висят колокольчики. Дальше опять драконы. Крыши черепичные, разных цветов: зеленые, желтые, а местами и синие. Вон подо мной виднеется камен­ная балюстрада-решетка. Ну что за прелесть, — чистое кружево! Но как все это старо! Все рушится, валится и превращается в прах. Неужели и эту библиотеку постигнет та же участь? Ведь никто за ней не смотрит. Хотя какого-нибудь старика-библиотекаря приставили бы, который объяснил бы здешние сокровища, а то ходишь, как слепой, ничего не понимаешь. Ну, зарони тут кто-нибудь искру, все разом вспыхнет. Все сухо, как порох, — некому и тушить будет. Вместе с этим приходит мне в голову, — сколько раз читал я об этом Мукдене, о его знаменитой библиотеке и о том, что в городе этом находятся множество китайских святынь.

И как при этом мне хотелось побывать здесь! Смотрел тогда, бывало, я на карту и разыскивал путь к нему. Вон наша Кяхта. Отсюда следую глазами по Монголь­ским степям и далее.

Однажды, помню, я нарочно познакомился с одним купцом, который ездил по делам в Пекин, и записал с его слов подробный маршрут туда. Нужно было от Кяхты ехать более тысячи верст в китайской двуколке, с конвоем китайской конницы, причем на каждой станции следовало платить конвою по 3 рубля на чай. Так значилось, по крайней мере, в записи. Она у меня и до сих пор сохранилась. И вдруг теперь, лет двадцать спустя, я стою, — и где же? на балконе самой этой библиотеки! И доехал я сюда, преспокойно, по железной дороге. Не пришлось мне переносить Танталовых мук, корчась чуть не месяц в китайской двуколке, да и рубликов не надо было на чай давать. Чудеса, да и только!

С верхнего этажа спускаемся в нижний. Здесь зал высокий. На полках кни­ги завернуты в желтую шелковую материю. По объяснению наших «ученых» переводчиков» тут всё лежат книги, писанные богдыханами или относящиеся до Императорского дома. Уверять в справедливости этих объяснений я никак не могу, так как вполне убедился в малых знаниях наших спутников-чиновников.

С тяжелым чувством покинул я книгохранилище. Мне бесконечно жаль было видеть, в каком пренебрежении оно находилось. Ведь объяснить подобное раз­рушение последней войной — нельзя, так как дворец уже много лет до войны был обречен на погибель. Его давно никто не ремонтирует. Между тем хранить такую библиотеку в полуразрушенном доме — совершенное безумие. Чем это объяснить — я не берусь. В то же время известно, с каким почтением китайцы относятся к печати. Они даже, как мне говорили, старые негодные книги не рвут, а сжигают, дабы обрывки не валялись на земле.

Было уже около полудня. Хотя с утра стоял сильный мороз, но теперь стало потеплее. Мы все сильно промёрзли и проголодались, а между тем нам оставалось осмотреть еще самое интересное — это склады богдыханских редкостей и древ­ностей. Выходим на обширную площадку, почти квадратную, с полдесятины величиной, покрытую сплошным снегом. Он так и хрустел под ногами. Капитан Иванов останавливается около двухэтажного здания. Двери запечатаны вос­ковой печатью.

— Где разводящий? — кричит Илья Ефимович. — Снимай живо печать!

Входим в просторный зал или, скорей, склад. Здесь посредине помещался длинный стол, а вдоль стен виднелись шкафы, шкафы и шкафы. Все они были только закрыты, но не заперты. Открываю один, смотрю, он весь сверху донизу уставлен вазами черной бронзы. В каждом шкафу было полок 5—6, и на каждой полке штук 20 ваз, самых древних, самой оригинальной формы. Все они от вре­мени покрылись толстым слоем пыли. Открываю другой шкаф — то же самое. В третьем — то же самое. Сопровождавшая меня молодежь, офицеры и дамы, вовсе не интересовались такого рода древностями и стремились дальше. Поды­маемся во второй этаж. Здесь царил полный хаос. Точно, как говорится, Мамай войной прошел. Здесь тоже стояли шкафы вдоль стен и столы. В них хранились ящики с императорской придворной конской сбруей. И видно, что сюда, во время последнего занятия города нашими войсками, кто-то успел ворваться. Но затем этих господ, должно быть, попросили удалиться. Это можно было судить пото­му, что часть столов и шкафов были приведены в полный беспорядок. На полу виднелись пустые коробки, футляры, обрывки одежд, разных ожерелий. И тут же рядом — целые сервизы дорогой посуды, серебряной, украшенной камнями и даже, как мне показалось, золотом, были совершенно нетронуты. Мы ходим, любуемся и удивляемся. Каких только вещей тут не стояло в шкафах! Из бронзы и серебра и нефрита, коралла, яшмы, бирюзы, ляпис-лазури, слоновой кости, черепахи и т. д. и т. д. Редкостные картины, древнейшие гравюры с латинскими надписями, книги, писанные на пергаменте, с рисунками, рисованными краска­ми и золотом. Всё это валялось и на столах, и на полу. Так и тянуло наклониться и взять что-нибудь себе на память. Но я знал, что позволь я себе это сделать, то, во-первых, за мной шли китайцы-чиновники, которые следили за каждым нашим шагом, а во-вторых, — возьми я хотя какую-нибудь безделушку, и моему примеру сейчас же могли последовать и другие. И конечно, как говорил капитан Иванов, из мухи сделали бы слона.

Становилось уже поздно. Хотя мне крайне хотелось сфотографировать некото­рые вещи, но это поневоле пришлось отложить до другого раза. Мы все искренно поблагодарили любезного Илью Ефимовича и направились домой. За нами долго еще раздавались во дворе его повелительные возгласы: «Давай свечку! Печатай дверь! Да живо поворачивайся! Первый раз, что ли!..»

 

ФУЛИНСКИЕ МОГИЛЫ

 

Семь часов утра. Солнце едва проби­вается из-за облаков. Дымки из труб высоко взвивались к небу, что доказывало низкую температуру. У моих дверей стоит тарантас, запряженный тройкой сытых лошадей Нерчинского казачьего обоза. За тарантасом виднеется двуколка, а за ней

6 человек конных казаков. Я и есаул Кениге садимся в тарантас. Переводчик мой, китаец Иван, которого мне прислал дзянь-дзюнь, усаживается в двуколку, 3 каза­ка впереди, 3 сзади, и мы выезжаем со двора. Я еду осматривать так называемые «Фулинские могилы», в 7 верстах от Мукдена. Несколько дней перед тем я просил нашего комиссара, чтобы он устроил мне эту поездку, с разрешения дзянь-дзюня. Тот охотно согласился и приказал смотрителю дворцов встретить меня.

Пальто у меня на лисьем лапчатом меху, очень теплое. Шапка меховая, тоже лисья. Но, несмотря на это, лишь выехали мы за город, как ветер, точно огнем, стал жечь мне щеки. Было это приблизительно в половине декабря. Такого холодного ветра я в России не помню. Смотрю на моего кучера-казака — у того правое ухо стало совершенно белое.

— Оттирай скорее рукавом! Три его хорошенько! — кричу я.

Казак усиленно принимается тереть. Оглядываюсь немного в сторону, смотрю: у конвойного казака щеки побелели. Ему тоже велю оттирать.

Окрестности покрыты снегом. А жаль, летом здесь должно быть очень красиво.

В особенности привлекательны здешние деревья. Ну, просто, каждое так и про­сится на полотно. Все они какие-то удивительно раскидистые. Вдали, то там, то сям, виднеются кумирни, часовенки, памятники, молельни, башенки. Одним словом, куда ни взглянешь, нет места, которое не было бы китайцем облюбовано. Едем быстро. Сытые кони на морозе так и рвут вперед. Вдали, на белоснежном горизонте показался темный лес. Ближе, ближе — и вдруг на темно-синем фоне, среди гущи деревьев, освещенные ярким солнцем, точно зарница какая, заблестели разноцветные черепичные крыши дворцов и кумирен. Красота удивительная! Проезжаем еще с версту и останавливаемся у ворот высокой стены. Здесь нас встречает, с униженными поклонами, старик-привратник с ключами в руках. Другой китаец, помоложе, пускается куда-то бежать, должно быть, дать знать смотрителю. Смотритель этот был у меня вчера, накануне отъезда. Он оставил мне свою визитную карточку, отпечатанную по-русски на белой бумаге. На ней значилась надпись: «Довен,— желтопоясный Принц Императорской крови, за­ведующий Фулинскими могилами». Не успели мы с Кениге подойти к воротам, как уже является и Довен, небольшого роста, в желтой курме, лицо в веснушках. На носу у него красовалось то самое золотое пенсне, которое я подарил ему вчера.

Идем к воротам. Невольно останавливаюсь и любуюсь ими. Они изукрашены разноцветными кафелями. Цвета замечательно подобраны. Всё гармонировало одно с другим! Какие рисунки, как всё отлично пригнано, сработано! От всего веяло глубокой стариной. Хотя бы от этого, чуть не в охват толщиной, дубового запора, от этих львиных морд с кольцами, от резных железных петель, на которых держались ворота, и тяжелых медных цепей. Боже, как всё хорошо! Вот куда бы привести моего приятеля, Владимира Васильевича Стасова! Вот где бы он поахал и полюбовался! Калитка в воротах растворяется, и я вхожу в сосновый парк. Трудно описать впечатление, которое охватывает меня здесь. Я стою как очарованный. Передо мною возвышались вековые деревья, одно красивее другого, с вершина­ми, слегка запорошенными снегом. Через весь этот парк, насколько хватало глаз, пролегала широкая аллея, а в конце ее виднелась кумиренка, точно на картинке писанная. Кругом торжественная тишина. Невольно хотелось молчать. Более подходящей обстановки для могилы императора и не придумать.

Наконец мы двигаемся вперед. Идем, идем, и вдруг выходим на поперечную аллею, гораздо шире первой. По ней, по обе стороны возвышались огромные ка­менные статуи разных животных и чудовищ. Вот верблюд; дальше лошадь, еще дальше не то собака, не то лев. Все они стоят на высоких постаментах, изукрашен­ных различными орнаментами. Как постаменты, так и самые фигуры уже сильно пообветшали, выветрились и покрылись мхом. По всему видно, что они стоят здесь не десятки, а сотни лет. Долго хожу я, смотрю и не могу налюбоваться. Для меня, как для любителя старины, всё это в особенности было интересно. Здесь, что ни шаг, то приходилось в удивлении останавливаться и широко раскрывать глаза. Иду, иду по этой аллее и упираюсь в ворота с аркой. Ну что за прелесть эти ворота!

— Александр Николаевич! — кричу Кениге. — Вот начинайте отсюда снимать, эти ворота.

— Я вот это чудовище снимаю. Ведь и оно тоже интересно! — спокойно от­вечает мой дорогой спутник.

Постепенно переходя от одной фигуры к другой, он все их фотографирует. От­сюда направляемся но той же аллее, только в другую сторону. Попадаем в какую- то высокую часовню. В ней стоит гигантская каменная черепа ха. На черепаху установлен, саженей 5 вышиной, каменный же памятник, в виде доски, с надписью

на обеих сторонах, по-китайски, и, ежели не ошибаюсь, по-тибетски. Что гласит эта надпись, я не мог допытаться от моего переводчика. Он, как и всегда, одно твердил: «Шибко, шибко старое». Отсюда, с этой часовни, виднелся просторный чистый двор, мощенный камнем. Впереди, через эту площадку, возвышались та­кие же солидные ворота, дубовые, резные, украшенные различными бронзовыми шляпками, бляхами и львиными мордами с кольцами. Опять и здесь такой же колоссальный дубовый запор, который только двоим под силу поднять. Ворота открывают, и перед нами, точно в сказке, вырастает целый ряд дворцовых построек, вроде тех, что мы видели в Мукдене, только несколько старее. Все они такие же вычурные, так же украшены резьбой и раззолочены. На одном, самом высоком дворце, мне в особенности понравилась крыша. Снег на ней стаял, и коричнева­то-желтые черепицы блестели на солнце, будто золотые. Между ними резко вы­делялись бронзовые фигурки, в виде стаканчиков. По обоим углам и посредине возвышались драконы, и от них спускались на крышу бронзовые цепи. Что эти цепи должны были обозначать, то ли, что драконы побеждены и прикованы, или что другое — уже не могу объяснить, только я хорошо рассмотрел их в бинокль.

Вхожу вовнутрь здания. Здесь, на небольшом возвышении, стоят два роскошных кресла с мягкими подушками, а рядом столик и на нем лежит мячик.

— Для чего эти кресла? — спрашиваю переводчика.

— А сюда ежегодно, в день рождения императора, прилетают души его и им­ператрицы. Они садятся в эти кресла, едят любимые кушанья, которые для них нарочно в этот день приготовляют, и играют в мяч. После чего они улетают.

Переводчик, видимо, всему этому верил. Кениге снял с кресел фотографии очень удачно.

Отсюда идем в жилое здание, чтобы погреться.

Здесь уже наш милый и любезный Довен приготовил угощение: чай, печенье и бутылку китайской водки под названием суля. Запах у ней отвратительный, резкий. Наши офицеры ее не пьют, казаки же и солдаты ею не брезгают. Некоторые так ее полюбили, что даже предпочитали русской водке, главное ц за то бесценное качество, что от нее можно быть пьяным подряд двое суток, стоит только на другой день выпить холодной воды. Так, по крайней мере, меня уверяли казаки. У нас тоже была взята с собой закуска: разное жаркое, консервы, бутылка смирновской водки и киевской наливки. Эту последнюю я специально взял для Довена, зная, что всем китайцам она очень нравится. Но наш путеводитель, оказывается, любил и смирновку. Пока мы закусывали, он сам, без особых приглашений, порядочно- таки и из той и из другой бутылки поубавил. Смотрю, он стал уже очень веселый и разговорчивый. Походка у него сделалась быстрая, порывистая.

— Туда, туда! — кричит он мне и тащит за рукав. Желтая курма его распах­нулась. Павлинье перо на шапке съехало в сторону.

— Он зовет ваше высокоблагородие показать вам могилы! — почтительно объ­ясняет мне Иван-переводчик. Он тоже порядочно выпил. Но только на него водка иначе подействовала. Узенькие глаза его слипались, и ему заметно хотелось спать.

— Ну пойдем, пусть показывает! — говорю, и мы все направляемся за Довеном.

Обходим кругом дворца с желтой блестящей крышей и попадаем на узень­кую площадку. На ней возвышался каменный саркофаг, так аршина два высоты и сажени две длины. На саркофаге водружены три каменных фигуры, наподобие тумб. Все это было старо и поросло зеленоватым мхом. Кениге, конечно, сейчас же сфотографировал эту прелесть, а затем мы направляемся узенькой нишей сквозь стену. Только миновали ее, как упираемся в другую стену. За ней виднелся холм с развесистым деревом.

Проход в стене, должно быть, как похоронили богдыхана, заделан, замуравлен, и на этом месте красуется теперь, как бы печать, из превосходных разноцветных изразцов.

— Вот, ваше благородие, под этим деревом и похоронен богдыхан,— много­значительно говорит переводчик и показывает рукой.

— Когда наши войска заняли Мукден, то здесь на этом холме стоял часовой, чтобы охранить могилы от разрушения боксерами.

— Ну, Иван, поблагодарите очень господина Довена за любезность, что показал нам могилы. Просите, чтобы приезжал ко мне в гости! — говорю я, когда все мы вышли обратно па прежнюю аллею с каменными фигурами.

Довен, с умильной улыбкой, низко кланяется, приседает и сжимает перед со­бой кулаки. Лицо его раскраснелось и сделалось потное от усиленной ходьбы. К толстым войлочным башмакам прилипли комья мерзлой грязи. Медленно, без разговоров, вторично проходим мы через эту чудную сосновую рощу. Когда идешь по ней, то и разговаривать не хочется. Все бы прислушивался к её тишине. Наконец прощаемся с Довеном, даем на чай прислуге, сторожам, которые ходи­ли за нами, отпирали двери, расчищали дорожку и смахивали снег с фигур для фотографирования. Садимся в тарантас и едем, не прямо домой, а заезжаем еще на хутор дзянь-дзюня, где у него находится рассадник изюбрей. Это род оленей, которых молодые рога, еще не успевшие окрепнуть, содержат в себе клейкое вещество, очень ценимое китайцами. Они верят, что вещество это возвращает молодость и исцеляет от многих болезней. Прежде, когда изюбрей не умели раз­водить домашним путем, пара таких рогов ценилась до 600 руб. и более.

Подъезжаем к высокому тыну. Старик-привратник, в синей ватной курме и в коричневой меховой шапочке, встречает нас и ведет показывать оленей. Они гуляли на дворе, разделённые по возрастам, досчатой перегородкой. Маленькие отделены от подростков, а последние от стариков. Я насчитал всех около 50 штук. Молодежь очень ручная. Близко подходит, обнюхивает руки и ожидает подачки. А вон там в загоне заперты старики, самец и самка, огромного роста, выше лошади. Рога у самца широкие, развесистые. Масти темно-бурой с пятнами. Вхожу туда вместе с привратником, у которого была в руках длиннейшая палка. Самец, как только заметил нас, начинает глухо рычать, вытягивает шею, свирепо закатывает глаза под лоб и грозно, медленно, начинает наступать на нас. Мы скорей, давай Бог

ноги, удираем восвояси. Привратник объяснил, что такой изюбр одним ударом рога может насмерть уложить человека. Нам все-таки удалось сфотографировать, как стариков, так и молодых.

Уже наступили сумерки, когда мы вернулись в Мукден.

Дня через два мне удалось вторично попасть в Мукденский дворец, вместе с Кениге, и сфотографировать часть хранящихся там древних ваз. От начальни­ка штаба принесли печать. Опять явились те же два чиновника от дзянь-дзюня, и тот же милейший Илья Ефимович повел нас в склад, где хранились вещи. На этот раз за нами шла целая команда солдат. День был солнечный, но морозный. Вообще в Маньчжурии, как я заметил, погода очень равномерна и постоянна. То же было в прошлом году и в Гирине. Как начнутся морозы, так уже и стоят без перерывов целую зиму, месяца три.

Но вот печати сняты, и мы входим в казнохранилище. Я приказываю выне­сти два стола и поставить их на площадке. Затем открываю один шкаф, другой, третий — и останавливаюсь в недоумении. С чего начать? Одна вещь интереснее другой. Все они стоят на подставках. И на каждой подставке, на дне, золотыми иероглифами обозначено, к какой династии относятся вазы. Вообще порядок тут был большой. Но пыли, пыли, не оберешься. И откуда она взялась! Шкафы были плотно закрыты. Наконец решаюсь. Солдаты берут вазы, выносят их на свет Божий, смахивают пыль и ставят на стол. Я и забыл сказать, что на этот раз, кроме Кениге, пришел с нами, по моей просьбе, еще другой любитель-фотограф, капитан 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Добжанский, большой зна­ток и специалист своего дела. У него было несколько аппаратов. С собой он взял сегодня самый большой. Итак, мы приступаем к делу. Расставляем вазы, снимаем по две, по три. Под конец устанавливаем группу и снимаем разом полсотни ваз. Группа вышла очень удачна. Каких только тут не было чудных вещей! Вот бы где любитель антиков мог полюбоваться. Покончив с работой, я искренно благодарю Илью Ефимовича, а также команду нижних чинов и еду домой.

 

НА БАЗАРЕ

 

Часов семь утра. Одеваюсь потеплее и выхожу с переводчиком Иваном побродить по городу. Несмотря на ранний час, улицы уже полны народа. Шум стоит, как и среди дня. Повсюду слышатся однообразные выкрикивания разносчиков, предлагающих свои товары. Вон, со­гнувшись в три погибели, тащит на коромысле старик-торговец овощи, другой продает хлеб, третий — что-то вроде халвы. Лавки открываются. Они ничем не защищены от холода. Купцы и приказчики спокойно сидят за прилавками в теплых красных капюшонах, курмах, засунув руки в длинные рукава и, точно истуканы какие, безучастно смотрят на проходящих. Лица некоторых из них мне уже примелькались. Мы направляемся пешком к центру города. Высокая триумфальная арка ведет на базар. Арка эта древняя, находится над крепостны­ми воротами. Хотя крепости тут в сущности никакой и нет, но эта часть города обнесена высокой толстой стеной. Местами она так стара, что грозит падением. Я невольно останавливаюсь и любуюсь на ворота, запор, петли, пробои. Всё тут интересно. Самые ворота очень толстые, дубовые, околочены железом. Шляпки от гвоздей большие, набиты узором. Не только что дерево местами сгнило, но даже и самое железо проржавело от времени и исчезло. При каком царе, в каком веке всё это построено? Бог знает! На стенах кое-где выросли деревья в охват толщиной. Под тенью их, летом, наверное, ютится немало народу. Что дальше, то стены становятся интереснее. Вон за ними виднеется вдали такая же высокая башня, о которой я уже писал раньше и с которой снял фотографию. Таких башен в Мукдене четыре, по числу стран света. Стены живописно, то подымаются, то уклоняются в сторону. Подъемы к ним, башенки, зубцы — все красиво, все ин­тересно. Но вот мы попадаем на базар. Какой громадный выбор всякой всячины! В особенности много овощей. Встречаю такие, каких я никогда и не видал. Наши солдаты гуляют здесь как дома. Денщики, каптенармусы, артельщики, жены офи­церов, сестры милосердия. Все они уже, видимо, привыкли к китайцам и совер­шенно спокойно переходят от одного балаганчика к другому, спорят, торгуются, покупают и идут дальше. Вон моя знакомая докторша, за ней солдат с корзинкой на руке. Барыня эта — великая хлопотунья. Она, очевидно, чувствует себя здесь отлично. Встречается со знакомыми, тараторит, смеётся, преподает всем советы, где, что и как получше и подешевле купить.

— А, Александр Васильевич! Как вы рано вышли! — кричит она, завидев меня. Берет за руку, без дальних разговоров указывает мне перстом направление и го­ворит: — Вот ступайте прямо, прямо, вон к тому углу стены. Там под башенкой

приютился китаец-старьевщик. У него я видела сегодня мельком вазу фарфоро­вую,— ^вот прелесть! Торопитесь, чтобы кто не предупредил!

Затем прощается со мною, бежит к какой-то даме и принимается ей тоже что-то объяснять. Бедный денщик, с тяжелой корзиной на руке, из которой торчат — хвост фазана, голова какой-то рыбы, кочан капусты и разная другая снедь, как тень, бродит молча за своей хлопотливой барыней, терпеливо дожидаясь, когда же _наконец окончит она свои разговоры и направится домой.

На базаре народу множество, конечно, большинство китайцы. Русского по­купателя издали увидишь, он с корзинкой» китайцы же несут свои покупки на веревочках. И чего, чего тут только нет! Чего только не насмотришься. Вон старик- гадальщик сидит в балаганчике за столиком. Одет тепло. Шапка с наушниками. Перед ним множество разных чашечек и коробочек с разными билетиками. Дальше — толпа народу. Что такое? Смотрю, сидит на скамейке китаец и что-то рассказывает. Народ внимательно слушает и по временам весело гогочет. Это рас­сказчик повествует разные факты и историйки из китайской жизни. Еще дальше другая толпа. Направляюсь к ней.

Издали слышу звуки бубенчиков, колокольчиков и другой китайской оглуши­тельной музыки. Несколько человек поют в такт, помахивая руками. Это китай­ские песенники. Мотив песен неприятен и негармоничен для европейского слуха. Сколько я ни слушал, не мог добраться мелодии. А вон, что там в стороне под самой стеной творится? Тоже собрался народ. Заглядываю в середину,— и, что же вижу? Старик-китаец сидит на снегу, поджавши ноги калачом и обмакивая 4 палец руки в банку с тушью, вырисовывает на новенькой, чисто выструганной дощечке дракона. Выделывал он это в три темпа так ловко, так искусно, что всю толпу приводил в восхищение. Я даю ему гривенник и иду дальше, вдоль все той же древней стены. У самого ее подножья, на солнечной стороне протянулись, чуть не на версту, балаганчики старьевщиков. Хозяева их, в халатах и курмах, с чув­ством собственного достоинства, сосредоточенно смотрят на проходящих. И какая особенность у китайских купцов: они не бросаются на вас, не затаскивают в свои

лавки, как наши русские. Нет, хотя у другого товару, что называется, на грош, а по­смотрите, как он важно вас оглядывает. С места не трогается и, по-видимому, едва обращает внимание. Дескать, хочешь — покупай, хочешь — нет, а я, мол, гнаться за тобой не буду. Медленно обхожу ряды. Останавливаюсь, смотрю на мелочь, беру в руки, оглядываю — китаец невозмутимо сидит и выжидает, что будет. Отхожу к другому. Китаец берет вещь, которую я трогал, и ставит именно на то место, где она стояла, той же стороной и опять садится на свое место. Много я прошел, но ничего интересного не мог найти. Вдруг вижу — у одного, под стеклом в витрине, лежит флакон. Велю достать его. Смотрю: вещь крайне интересная, с надписью. Только из чего этот флакон сделан? Легкий, коричневатый, как будто из черепахи.

— Хубо, хубо! — выкрикивает хозяин, тощий, маленький старикашка в корич­невой шапке. На ушах надеты меховые наушники, в виде сердечек. Перепрыгивая с ноги на ногу, он старался согреться и дул в руки.

— Из чего это? — спрашиваю своего Ивана-переводчика.

— Эта такой смола, что из дерева течет,— шибко, шибко старый! — говорит он по обыкновению, и вертит головой.— Вот писано. Такой иероглиф теперь нет. Это пятьсот лет назад писали. Это купи, это хорошо! — одобряет он.

Я торгую флакон. Оказывается, он был из янтаря.

— 40 доллар! — торжественно восклицает хозяин.

— 10 хочешь? — спрашиваю его.

Тот молча прячет вещь обратно под стекло. Мы отходим несколько. Я посылаю Ивана торговаться. Тот возвращается и говорит:

— Дай пятнадцать, он отдаст.

Плачу 15 долларов и получаю флакон. Вазочки же фарфоровой, о которой говорила докторша, я так и не нашел.

Таким образом я и в Мукдене накупил порядочно разных интересных без­делушек.

 

ОТ МУКДЕНА ДО ПЕКИНА

 

Как-то случайно узнаю, что китай­ские император и императрица со всем двором на днях возвращаются в Пекин из своего бегства. У меня вдруг является страстное желание: посмотреть этот удивительный въезд. Ведь тут до Пекина всего каких-нибудь двое суток. Надо, думаю, ехать. Сказано — сделано. Надеваю мундир и еду откланиваться началь­ству, и прощаться со знакомыми. Хотя я прожил здесь всего 3 недели, но везде так был сердечно принят и так свыкся, точно целый год пробыл.

Мне удалось отпросить у начальства моего приятеля есаула Кениге ехать со мною, что очень устраивало обоих нас.

Сборы были недолги, и 23 декабря, рано утром, мы уже катили в тарантасе на железную дорогу. Часа через три показалась и станция Мукден. Вон, около до­мика коменданта, вижу: стоят мои ящики с изразцами с развалин Мукденского дворца. Их мне уложил и отправил, с разрешения дзянь-дзюня, заведующий дворцом капитан Иванов. А комиссар Квецинский прислал китайский документ на эти кафели, за подписью дзяньдзюня и своей* (Я отправил кафели в Порт-Артур для пересылки морем в Петербург).

В тот же день к вечеру подошел паровоз с вагоном и утащил нас в Инкоу.

Переночевали мы у моего приятеля Титова. С ним я познакомился в Мукдене. Он заведовал здесь хозяйством железной дороги. По общему отзыву, это был большой умница, добряк, хлебосол и веселый рассказчик. Высокий, стройный брюнет, он производил отличное впечатление. Титов так здесь хорошо устроился, что вряд ли желал скорого возвращения в Россию.

Утром ранехонько направляемся через Инкоу на берег Ля-о-хе. Долго кружи­ли мы разными переулками, прежде чем попали к реке. Моста нет, а между тем необходимо через нее перебраться. Река покрыта льдом. Высокие берега ее резко обозначились. Ля-о-хе поражает своей грандиозностью. Шириной она с версту. Благодаря этой реке, город ведет громадную отпускную торговлю. Вся Маньчжурия направляет сюда свои произведения и товары. Работает город на сотни миллио­нов. Но беда в том, что Ля-о-хе на 3 месяца замерзает, и торговля прекращается. Набережной нет, и берега, как говорится, во всей своей неприкосновенности. Она на несколько верст застроена навесами и балаганами, под которыми хранятся бесконечные бунты разного товара. Ля-о-хе, от морских приливов, периодически так высоко подымается, что в нее входят большие морские суда, забирают грузы и уходят. Говорят, летом здесь ежедневно скопляется до трех тысяч китайских джонок.

Долго любуюсь я на эту картину. Море синело отсюда близехонько, каких- нибудь десяток верст. Но вот подбегают китайцы-носильщики, берут наши вещи, тащат вниз и укладывают на широкие деревянные салазки. Мы весело и шумно переезжаем по блестящему льду на другой берег. Здесь опять новое и очень милое знакомство. Начальник движения железной дороги, инженерный капитан Б., как и Титов — величайший хлебосол. Встречает нас, угощает, кормит чуть не на убой и до крайности радуется, что нам придется пробыть здесь целые сутки.

Рано утром мы усаживаемся в маленький служебный вагон и едем в нем уже без пересадки вплоть до Пекина. Местность идет ровная. Всё пашни и поля. И, что странно: хотя почва здесь известна своим плодородием, но она не похожа на наш чернозём, а какая-то желтоватая, видимо, сильно удобрена. Изредка виднеются рощи, точно на картинке писанные. Не знаю почему, мне здешние деревья по­казались особенно красивыми, развесистыми, тенистыми. Что в особенности бросается в глаза здесь,— это множество могил. На каждом миниатюрном польке, владелец непременно отводит уголок для своих предков. Уголки эти приметны издали, так как могилы обыкновенно находятся под сенью деревьев. Таким об­разом, все рощицы, во множестве видневшиеся кругом, представляли из себя не что иное, как кладбища. Кроме того, виднелись тысячи могил и без деревьев. Куда глаз ни направлялся, везде картина была одна и та же — желтоватая равнина, местами покрытая снегом, и на ней могилы. Всё это бесконечное пространство изредка пересекали оросительные каналы.

Около полудня приезжаем на ст. Кабандза, резиденцию начальника железной дороги, барона Роопа. Дорога от Инкоу до Шанхай-Гуаня находилась тогда в на­шей власти. Со времени войны, как ее занял генерал Церпицкий, так она у нас и осталась. Очень приятно было ехать по ней. Точно в России. Выйдешь где на станции, везде видишь наших солдат железнодорожного батальона. Начальни­ки станций, все служащие — всё наши русские. И где же это? В Китае, недалеко от Пекина. Чудеса да и только!

— Станция Кабандза! — объявляет бравый унтер-офицер и открывает дверку нашего вагона.

Нас встречает добрейший и любезнейший барон Рооп. Вещи подхватывают солдаты железнодорожные, и мы направляемся в дом.

Дорога от Шанхай-Гуаня на Инкоу построена англичанами. Когда она пере­шла временно в наши руки, ее очень быстро Рооп отремонтировал, восстановил, и теперь она отлично работала и приносила хороший дивиденд. Даже сами англи­чане отдавали должное нашему железнодорожному батальону. Они прямо-таки удивлялись, как, в столь короткое время, разрушенную дорогу возможно было привести в такое состояние, чтобы она давала доход. Ведь не надо забывать, как ничтожны были наши средства. Ни мастерских, ни материала. Мне рассказывали, что даже в английских газетах были заметки, в которых расхваливался порядок на нашей ветке, от Инкоу до Шанхай-Гуаня, и порицалось движение на их дороге, от Шанхай-Гуаня к Пекину. Так, на нашей дороге шел в поезде вагон-ресторан, а на английских — нет, и, когда я спросил английского начальника дороги, почему нет, он спокойно ответил: «Такой вагон места занимает много, а доходу не приносит».

В Кабандзе встретили мы праздник Рождества Христова очень весело. Со всей нашей ветки собрались сюда офицеры. Всё молодежь веселая, дельная, умная, молодец к молодцу. Здесь я значительно пополнил свой «Сборник рассказов очевидцев о Китайской войне». Большинство офицеров участвовали в делах с китайцами и записывали свои впечатления. Описания их отличаются правдой и жизненностью. Еще раньше, в Порт-Артуре, я достал 4 рукописи, в Мукдене — 5. Таким образом, у меня уже составился порядочный сборник.

Далеко за полночь перебрались мы в наш вагон и утром, чуть свет, едем дальше. Погода отличная; солнце далеко освещает окрестности. Влево тянется все та

же бесконечная равнина и те же поля. Виднеются деревни, хутора. Все они обсажены кудреватыми деревьями. Вереницы жителей, снующих по делам из одной деревни в другую, сливаются вдали в сплошные черные полосы. Оживление большое.

Вправо близехонько видны горы. Дорога то приближается к их подножью» то удаляется. Говорят, вдоль этих вершин где-то тянется Великая Китайская стена. Пока ее не видно. Впервые мы встретимся с ней в Шанхай-Гуане.

Проезжаем обширную деревню. Китайцы, в своих характерных синих костю­мах, спокойно стоят и смотрят на нас. Едем медленно. Я вглядываюсь в их лица. Ни у кого из них не вижу выражения удовольствия или удивления. Напротив, замечается скорей какая-то насмешка, озлобление. Да оно, ежели вникнешь в дело, и понятно. Китайцы необыкновенно почтительно относятся к могилам своих предков, и, как уже я говорил, каждый из них отводит на своем поле уголок для кладбища. И вот, эта самая дорога на пути своем уничтожила множество могил. Положим, она платила владельцам земель, но ведь неприятное-то чувство осталось. По моему мнению, в этом кроется главная причина неудовольствия китайцев против дороги. Кроме того, во многих местах, как я заметил, дорога перерезала,

крайне неудобно для жителей, их поля и деревни. В столь густо населенной мест­ности этого избегнуть невозможно, но китайцам-то от этого не легче. Сообщение между жителями затруднилось, а также и уборка полей.

Что дальше едем, то население становится гуще. Вон по обе стороны дороги тянутся широкие канавы, покрытые тонким льдом. Множество народа занимает­ся, точно дети, ловлей малюсеньких рыбок. Они пробивают палками лёд и ловят рыбёшку руками и чашками. Здесь именно тянется та равнина, которую китайцы в прошлом году, во время военных действий, затопляли водой из оросительных каналов.

Опять проезжаем деревню — длинная-длинная. Домики всё каменные, строены на один манер, с крошечными двориками, обнесенными кирпичными стенами. Окна бумажные, много изодранных. Повсюду еще заметны следы войны. Даль­ше опять тянутся поля и поля. Вот, на одном квадратике, с осьмушку десятины величиной, стоят три развесистых дерева, а между ними виднеются могилы. Они не такие, как у нас, а высокие, в рост человека. Гробы не опущены в яму: а, на­против, поставлены на высокой куче земли и сверху тоже присыпаны землей. Бока же почти все торчат наружу. У богатых могилы еще выше, в виде куполов, и заметны издалека.

Конечно, в Китае много чего смешного, странного и нехорошего, но много есть, чему не мешало бы нам и поучиться. Я уже не говорю о том, что некоторые про­изведения искусств у них стоят испокон веков на вершине недосягаемого для нас совершенства. Так, бронза, фарфор, произведения из лака, тушь, вышивки, изделия из слоновой кости, камня и многие другие. Но всё это сравнительно мелочь. Что меня больше всего удивляет, и перед чем я в особенности преклоняюсь, это — та высокая степень совершенства, до какой достигло земледелие в Китае. Да ведь оно и понятно. Китаец обрабатывает землю пять тысяч лет. За это время, конечно, он мог чему-нибудь научиться и что-нибудь выработать. И, глядя на их пашню, которая стелется перед моими глазами, теряясь в дали,— невольно думается мне: «Мы хвастаемся иногда урожаями нашего юга. Говорим, урожай был сам-20—30,— да при таком урожае китаец с голоду бы помер. У него так мало земли, что ему необходим урожай сам-200—300, и он получает его. Покосов, как уже я говорил, у него нет, так как он слишком дорожит землей, а кормит скот соломой чумизы, которой и собирает до 5000 пуд. с десятины. Выписываем же мы разных хозяев, и по маслоделию, и по землепашеству, и огородников, и садовников — из разных стран. Посылаем нашу молодежь учиться во все концы света, но только не в Китай.

А между тем у него-то нам бы и позаимствовать. Следовало бы Министерству земледелия отвести участок земли, по почве и по климату наиболее подходящий к Китаю. Выписать несколько китайских семейств, да и пусть бы они у нас по­жили, да поучили уму-разуму. Только не надо навязывать им наши семена,— как хлебные, так и огородные. Пускай своих привезут и насеют. Одним словом, следует устроить образцовую китайскую ферму. Ведь я жил в Китае довольно долго, ел их хлеб, их фрукты, овощи,— и одно было вкуснее другого. В особенности китайцы молодцы по части удобрения почвы. Они отлично сознают, что ежели ты взял что от нее, то и верни же ей обратно, да постарайся это сделать еще с лихвой. И вот, в этом-то, главным образом, и заключается весь залог их успеха. Он ту же солому непременно закопает в яму, польет ее чем-нибудь, перегноит и тогда только по­ложит в землю. Земли у него мало, и разбрасываться он не может, поэтому все его помыслы устремлены на удобрение. И он сеет на своем поле без отдыха, из года. В г_од — сотни лет. Озимых хлебов не знает — зимы их без снега, и потому во время морозов озимь вся бы вымерзла. Поэтому посевы все яровые».

А вот и Шанхай-Гуань. Он широко раскинулся у подножья гор. Не доезжая города, протянулась слева направо, или, иначе сказать, от моря к горам «Великая стена».

Я впиваюсь в нее глазами. Как-то даже не верится, чтобы воочию можно было мне увидеть это чудо света. И вот стена, вначале грозная и высокая, местами уже пообвалившаяся, направляется в горы,— и узенькой ленточкой, едва заметная, ползет, ползет все выше, выше и, наконец, теряется вдали. И только подумать надо, сколько миллионов людей ее работали, сколько потрачено денег и материалу на ее возведение.

Едем медленно через пролом в стене. Здесь устроен мост. Поезд останавлива­ется у станции Шанхай-Гуань. Первое, что бросается мне в глаза, это огромная двуколая арба, запряженная парой огромных горбатых быков пепельной масти. Быки очень красивы, с широкими острыми рогами. У арбы стоит красавец-сипай, брюнет добродушнейшей наружности. Одет в длинное коричневого цвета пальто. Ноги обуты в башмаки и перевиты сверху суконными портянками. Нас встречает начальник станции, штабс-капитан Игнатьев, премилый молодой человек, брю­нет с небольшой бородкой. В то время здесь было два начальника: наш русский, ведал поездами, идущими от Инкоу до Шанхай-Гуаня, и английский, который отправлял поезда дальше, к Тяньцзину и Пекину.

Игнатьев, как потом я узнал, так умело распоряжался, что приобрел в городе общую симпатию. В Шанхай-Гуане стояли тогда отряды всех наций, участво­вавших в войне. И он со всеми ими ладил, и даже был выбран старшиной-рас- порядителем в общее офицерское собрание. Он удивил меня сходством с одним моим знакомым — псковским помещиком.

— Скажите, пожалуйста,— обращаюсь к нему,— нет ли у вас родственника в Псковской губернии? Там есть имение Перевоз, в Островском уезде, Игнатьева.

— Это мой отец, Николай Алексеевич, а я Николай Николаевич,— застенчиво отвечает мой новый знакомый.

С тех пор знакомство наше упрочилось.

Здесь, между прочим, я с огорчением узнаю, что Китайский двор уже недели две, как переехал в Пекин.

Час спустя я с Кениге уже едем в коляске, к командиру 5-го стрелкового полка, полковнику Третьякову. Он занимал с полком редут к юго-востоку от вокзала, верстах в трех. Местность пересечённая: то горы, то овраги. Великую стену при­ходится миновать несколько раз. И каждый раз я всматриваюсь в нее, любуясь, и невольно думаю о том, что она стоит уже более двух тысяч лет. Кирпичи, из ко­торых она сложена, большие и тяжелые, отлично обожженные.

Вон одиноко стоит чей-то брошенный редут. На самой вершине его виднеется человеческая фигура. Подъезжаю ближе. Фигура вырисовывается в нашего сол- дата-часового с ружьем на плече. Тут был пост. Штаб полка помещался с версту дальше, в другом редуте, вместе с несколькими ротами. Редут солидной кон­струкции. Полковник Третьяков небольшого роста, полный, с русой бородкой, приветливо встречает и ведет нас в общую столовую, где я знакомлюсь с боль­шинством офицеров. Затем идем осматривать помещение войск, кухню и другие места. Везде сухо, просторно и светло. Внизу под горой расположены конюшни. Тут я полюбовался на мулов. Таких чудных я еще никогда и не видал. Даже и не предполагал, чтобы они могли быть такой величины. Некоторые были 2 аршина

5  вершков до холки, и при этом ширины непомерной.

— Один пушку увезет,— смеясь, говорит Третьяков и ласково треплет вороного длинноухого красавца.

— Где вы купили таких? — спрашиваю Третьякова.

— Да 30 штук купил. По 60 рублей — голова в голову,— у немцев, когда их войска отправлялись обратно в Европу.

— Дешево! Дешево! — невольно восклицаю.— Такие мулы не меньше, как рублей по 300 были плачены.

Налюбовавшись досыта на разные диковины, мы едем с полковником Тре­тьяковым осматривать город. По пути останавливаемся у Великой стены, где был подъем,— и взбираемся на нее. Как же, думаю, не побывать на стене и не полюбоваться с нее на окрестности. Во многих местах она уже завалилась, разъ­ехалась и поросла мхом. Бока выложены крупным кирпичом синеватого цвета.

Здесь, в Тяньцзине, я представился нашему военному агенту, генералу Вогаку. Он подарил мне свой портрет.

Хотя Шанхай-Гуань и интересен, но все он не так занимал меня. Я рвался в Пе­кин. Ночевали мы в вагоне. Вечером долго разгуливали перед нашими глазами на площадке английские гуркосы. Маленького роста, с ружьем на плече, размахивая руками, они стройно, в ногу, маршировали взад и вперед под заунывные звуки джулейки, нечто вроде нашей флейты. Долго наигрывали они свою любимую «Yankee Doodle»* («Янки-дудл» — популярная патриотическая англо-американская песня, сложившаяся во время Семилетней войны (1756—1763). (Примем. ред.)). Я так и заснул под эту музыку.

Рано утром едем дальше. Теперь уже дорога в английских руках. Больше не ви­дать наших железнодорожников. Повсюду сипаи и гуркосы. Настоящие англичане точно куда скрылись. Начальники станций большинство китайцы. Они ловко и дельно распоряжаются. Машинисты — англичане, но кочегары и другие мелкие служащие — опять китайцы. Едем всё в том же вагоне без пересадки.

А вот и Тяньцзин. Вдали виднеется масса фабрик и заводов. Дымки из высоких труб далеко стелются по синему небу. Трудно верится, чтобы это был китайский город. Подъезжаем ближе. Вправо протянулся город, а влево — поля, разрушен­ные деревни и те же бесконечные могилы.

Англичане не пускают здесь ночью поездов. Опасаются, как бы китайцы не устроили на пути какой каверзы. Поэтому мы в Тяньцзине переночевали и чуть 

свет опять едем дальше. На этот раз уже прямиком в Пекин. Я все больше и больше волнуюсь. Да трудно и не волноваться. Через несколько часов буду в Пекине. Ведь с тех пор как я впервые прочел о нем в «Географии» и других детских книжках, мне все мерещилось попасть в этот заколдованный для меня город. И вдруг те­перь я еду к нему! Да еще как еду? Не согнувшись в три погибели, в китайской тележке, а преспокойно в вагоне. Мог ли я, каких-нибудь 10 лет назад, и мечтать о такой благодати?

День чудный. Тепло. Небо синее. Я стою у открытого окна в одном сюртуке. Солнце ярко светит. На горизонте очерчиваются обширные деревни, поля, раз­ные характерные китайские постройки, и опять могилы и могилы без конца. Вот минуем деревню. Толпа китайцев смотрит на нас и ухмыляется. Один мальчуган натягивает свой детский лук и ловко пускает в поезд стрелу. Та попадает в стенку вагона и отскакивает.

«Экая шельма! — думается мне.— Ну попади он в кого-нибудь из нас,— живо глаз вышибет».

Китайцы ничуть не бранят мальчишку, а только хохочут, широко раскрывая рты.

Пекина еще не видать. Начинаются сады. Всё какие-то мелкие деревья и ку­старники. Время зимнее, листвы нет, поэтому трудно определить породу деревьев. Да пожалуй, ежели бы она и была, то и тогда не узнал бы. Здесь, полагаю, много своих особенных деревьев, которых у нас и не встретишь. Смотрю на окрестности, не отрывая глаз. С каждым поворотом колеса в паровозе,— все более интересу­юсь. Наконец, из-за одного дерева мелькает высокая красная стена. За ней белые ворота, дальше показываются крыши, драконы, башни, арки, различные здания и тому подобное, без числа. Всюду китайцы, идут и едут. Вдруг поезд останавли­вается, вагон наш отцепляют, и мы остаемся у какой-то маленькой платформы. Поезд же идет дальше.

 

ПЕКИН

 

Мы стоим с Кениге на платформе, в недоумении. Поедем ли дальше, или здесь и конец нашему странствованию? Ни кондуктора, ни начальника станции, — одним словом, нет живой души, у кого можно бы спросить. Оказывается, как мы узнали потом, вагон наш поставили на запасной путь. Смотрю — по другую сторону дороги виднеется чья-то гауптвах­та, и там мелькают солдаты, не то французы, не то итальянцы. Иду справиться. Оказались итальянцы. Унтер-офицер, красавец, рослый, на ломаном французском языке, любезно объясняет, как нам пробраться в наше посольство. Нанимаем первого попавшегося китайца с арбой, наваливаем вещи и идем пешком.

Прежде всего меня поражает мостовая. Она вымощена громаднейшими пли­тами. Плиты разъехались от времени, образовались щели, и ехать в экипаже здесь настоящая пытка. Иду, смотрю кругом и таю от восторга. Пока народу еще не особенно много. Налево тянется длинная красноватая стена. Вправо тоже стены и какие-то постройки. Все оригинально. Много такого, чего я еще не видал ни в Мукдене, ни в Гирине. Улица очень широкая, скорей походит на площадь. Вон влево от дороги столпилось множество китайцев. Они что-то смеются. Громкие голоса так и доносятся оттуда. Хотелось бы посмотреть, узнать причину, но тогда придется останавливать нашу повозку с вещами. Далее скопляется такое множество народу, что с трудом приходится прочищать себе путь. Ничего по­добного мне и не думалось встретить здесь. Я столько наслышался об узеньких и кривых улицах Пекина, что теперь прямо-таки не верю себе. Улица, по которой мы едем, пожалуй, шире Невского. Всюду народ сплошной толпой, и по пути нам, и навстречу. Идут пешком, едут в тележках-рикшах, верхом на лошадях, мулах, ослах, верблюдах. Вон трусит верхом, легонькой иноходью, на маленькой рыженькой лошадке с бубенчиками, какой-то китайский чиновник в черной курме и красной шапке, в сопровождении нескольких всадников. Он помахивает плетью и расчищает себе дорогу в толпе. Сзади него несут в зеленом паланкине, должно быть, китайского сановника. Тот безучастно смотрит через громадные очки по сторонам в окна паланкина и плавно покачивается на носилках. Вдали показываются высочайшие крепостные стены, и в них очерчиваются темные во­рота. Улица суживается. Народ все больше теснится. По сторонам тянутся ряды лавок. Оживление поразительное, как у нас в Гостином дворе на Вербной неделе. Шум и гам стоят оглушительные. Голоса погонщиков, выкрикивание разносчиков, щёлканье бичей, звон колокольчиков, бубенчиков, рев ослов и верблюдов, ржание лошадей, грохот колес о мостовую — всё это сливается в один невообразимый гул.

Навстречу попадается немало и европейцев. Вон идут три итальянца в синих на- кидушках. Далее немецкие солдаты в серых куртках, похожих на наши офицерские тужурки. Русских пока еще не встречаю. Подходим к красивому, очень широко­му мосту из белого камня, украшенному оригинальными перилами и разными фигурами. За ним, во всей своей красе, вырисовывается стена Императорского города. Она очень высока, саженей шесть, ежели не больше. Ворота заперты, и прохожие, чтобы попасть в город, делают обход. Мы сворачиваем и идем вдоль подножья стены. Здесь приютились нищие, самого ужасного вида, почти голые. Один, должно быть, полупомешанный, ел горстями золу из разбитого горшка. Лицо выпачкано сажей вплоть до ушей. Действительно ли он ел, или только прикидывался, как это часто делают профессиональные нищие, — я не мог раз­глядеть. Проходим ворота. Они колоссальной величины. Таких я еще не видал. Минуем площадку и сворачиваем в чистую европейскую улицу. Она называется Посольской. Обстроена прекрасно. На крышах развевались английские и амери­канские флаги. Подаемся еще немного, и вот, влево, за развалившимся каменным забором, сначала показалась площадка с обгоревшими постройками. За ними, дальше, мелькал над воротами наш трехцветный флаг, а у ворот прохаживался с ружьем на плече бравый стрелок, часовой. Сердце мое забилось сильней. Ведь это наш,— русский!

— Здорово, молодчина! — кричу ему.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — бойко отвечает он.

— Что,— здесь наше посольство?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— И начальник охранного отряда, полковник Дубельт, здесь?

— Так точно,— вот их квартира! — И часовой указывает направление.

Наше посольство помещается как раз против американского.

Оставляю повозку у ворот, а сам с Кениге иду к Дубельту. Я знал его по Текин­скому походу. Тогда он был еще молодой поручик, блондин, тонкий, худощавый. Дубельт как раз шел нам навстречу.

— С каким поездом вы приехали? — первое, что спрашивает он — А я хотел через час отправлять за вами экипаж.

Дубельта я бы не узнал. Это был уже степенный полковник. Каждое слово его было как бы заранее обдумано, рассчитано.

— Ну, пойдемте искать вам помещение! — восклицает он.

Отправляемся. Посольство состояло из нескольких длинных флигелей. Между

ними находился не то двор, не то садик, обсаженный деревьями. В стороне от этих флигелей помещался дом посла, а поблизости — церковь. Наше посольство в Пе­кине — одно из самых старинных.

Искали мы, искали свободной комнатки и наконец-таки нашли. Один казачий офицер, поручик Сарычев, охранной сотни, был в отпуску во Владивостоке. Так вот, в его квартирке я и остановился. Это было великое счастье,— а то, как и в Порт- Артуре, хоть на улице ночуй. Положим, в городе есть гостиницы, но очень плохие, содержимые китайцами. Я немедленно же перебираюсь туда с моими вещами. Кениге, как офицер Читинского полка, остановился у командира сотни своего полка, князя Кекуатова. Одним словом, все устроилось благополучно.

На другой день, часов в 9 утра, надеваю мундир и иду являться нашему послу. Дом устроен на барский манер, с большой верандой. Казак докладывает, и меня принимают. Лессара я знал, как и Дубельта, тоже по Текинскому походу. Когда покойный Скобелев отправлялся из Петровска на пароходе в Чикишляр, то с нами ехал генерал Анненков, для постройки железной дороги, а с ним был и Лессар, молодой инженер, очень милый, симпатичный и разговорчивый. Я радовался встретиться с ним, после того как не видался 20 лет.

Лессар чувствовал себя не особенно здоровым. Я, конечно, никак не узнал бы его. Сколько ни присматриваюсь к нему, не могу найти ни единой знакомой чёрточки. Передо мной сидел, в мягких креслах, за письменным столом, почти старик, коротко стриженный, тощий, с маленькой седой бородкой. Где же, думаю, тот красивый брюнет, которого я знал 20 лет назад?

— Ведь мы знакомы были, ваше превосходительство! Помните, когда ехали в Текинский поход? — говорю ему.

— Да, да, как же! Отлично помню! С тех пор много перемен произошло, — улыбаясь, отвечает посол.

Вспомнили мы Анненкова, вспомнили Скобелева, и на том аудиенция моя и кончилась.

Лессар приехал сюда за месяц передо мной.

От посла иду делать визиты первому секретарю Крупенскому, второму — Святополк-Мирскому, третьему секретарю — Броднянскому, драгоману Колесову, директору Русско-Китайского банка — Покотилову, его помощнику Позднееву, офицерам охранного отряда, и почтмейстеру Николаю Ивановичу Гомбоеву.

Гомбоев жил в Пекине уже 30 лет. Знал город лучше, чем сами китайцы, и го­ворил на их языке совершенно свободно. Все эти познания его были для меня очень дороги, так как я, при его помощи, надеялся поближе познакомиться со столицей Китая. Затем сделал визит нашему священнику, отцу Авраамию. Раньше я заходил к нему, да всё дома не заставал. Он живет недалеко от церкви, в малень­кой комнатке. Когда я увидал его наконец, то несколько удивился. Представьте себе нашего священника, представительного, красивого, с окладистой черной бородой,— и вдруг в китайской курме.

— Что это вы, батюшка, китайцем нарядились? — говорю ему.

— Да изволите ли видеть, дома я и все так хожу,— очень удобно. Я и пищу ем только китайскую. Привык. Русскую прислугу, которая бы умела готовить наши кушанья, — не достать,— ну, вот китаец и готовит.

И действительно, когда поживешь в Китае подольше, то убедишься, что нам никак китайца не переделать на свой лад, — а, напротив, китаец пересилит, рус­ский непременно там окитаится.

Воскресенье. День солнечный. Погода чудная. Половина одиннадцатого. Пора идти в церковь. Посол верно уже там. Он аккуратно посещает по праздникам церковь. Надеваю сюртук и иду. Церковь старинная, маленькая, полна молящихся.

Вон стоит впереди посол, с тростью в руке. Он слегка хромает, а потому без палки не обходится. Сзади него стоят секретари, а также их семей­ства, барыни, барышни и разный чиновный люд. Позади солдаты и казаки. Смотрю на клирос и что же вижу? Поют китайцы. Спрашиваю кого-то из соседей,— тот объясняет, что это албазинцы. Известно, что еще во времена Алексея Михайловича, в 1686 году, маньчжуры напали на Амуре на нашу казачью станицу Албазино, осадили ее и долго штур­мовали. Казаки защищались отчаян­но. Но сила, как говорится, и солому ломит. Станицу все-таки неприятель взял и жителей увел в плен в Пекин.

При этом албазинцы захватили из своей церкви святыню свою, икону Николая Чудотворца Можайского. Теперь она висит здесь на стенке в золоченой ризе. Так вот потомки тех Албазинцев, за двухсотлетнее пребывание свое в Китае, так обжились и сроднились с китайцами, что их и не отличишь. Они одеваются по-китайски, говорят на их языке, свой русский окончательно забыли, но веру исповедуют православную. В последние беспорядки в Пекине много албазинцев погибло под ножами боксеров.

Обедня кончается, все выходят из церкви. Подхожу к албазинской иконе, рас­сматриваю, и в это время мне приходит на мысль, — хорошо бы ее сфотографиро­вать. Иду в алтарь к отцу Авраамию. Тот, скинувши ризу, в маленькой китайской курме, допивал причастие.

— Батюшка! — говорю ему. — Разрешите мне снять фотографию с иконы.

— Так что же, можно! — отвечает он любезно. — Надо сказать албазинцам, пока они не ушли.

Бегу к ним, привожу троих,— берём икону и выносим в сад, где мой милый Кениге немедленно же ее и снимает.

Интересно, как рассказывали мне наши здешние старожилы, что первое время, когда основана была здесь наша миссия,— священники и причт полу­чали жалованье и вообще иждивение от китайского правительства. Произошло это, как говорят, еще при богдыхане Канси. Причиной тому было чрезвычайно трудное сообщение с Москвой. Деньги, посылаемые сюда в миссию, шли годами. Ну, где же их дождаться? И вот, ежели бы не милость китайских императоров, то нашим церковнослужителям пришлось бы здесь очень плохо.

Как раз в это время все посольства, в том числе и наше, представлялись ки­тайскому императору и императрице. Мне очень хотелось тоже пристроиться, чтобы посмотреть «Сына Неба». Но как я ни просил, — Лессар наотрез отказал. Должно быть, имел на то свои причины. Досадовал я сильно, но делать было нечего. Пришлось ограничиться тем, что сфотографировал, как нашего посла драгоман Колесов и полковник Дубельт усаживали в паланкин, и затем, как китайцы несли паланкин во дворец, в сопровождении китайского же конвоя.

ИНОСТРАННЫЕ ОТРЯДЫ

 

ИНОСТРАННЫЕ ОТРЯДЫ

 

Наш отряд в Пекине, после беспоряд­ков и осады, еще не оправился. Помещение было плохое, тогда как иностранные отлично устроились и возвели казармы и дома, похожие на дворцы. Надо сказать, что, пользуясь последними военными беспорядками, все посольства, в том числе и наше, отхватили себе по соседству знатные участки, под предлогом, дабы не по­вторилась стрельба с соседних крыш. И так расширились, и расстроились, что почти в каждом отведено по огромному плацу для военных учений, игры в ла­ун-теннис* (та же игра, что и современный теннис. (Примеч. ред.)) и разные другие игры. Наше посольство занимает теперь более двух десятин. И это в самом центре города, где каждая сажень стоит громадных денег.

В первое же воскресенье после обедни, идем с Кениге делать визиты началь­никам иностранных отрядов, а день спустя едем осматривать и самые казармы. Более всего заинтересовали меня и понравились мне американские. Показывал их сам начальник отряда, полковник Робертсон, высокий, плотный янки, с гладко бритым лицом. Он жил в отдельном доме, устроенном с полным комфортом. Ка­зармы тянулись покоем вокруг большого открытого плаца. Входим в одну казарму. Кровати размещены, как и в наших, только много свободнее. И какие кровати! Матрацы на пружинных решетках. Такая кровать стоит мало 25 рублей. Одеяла байковые, теплые, каждому полагается по два. На каждых 4 солдат отводится один шкаф с 4 отделениями. Вообще казармы напоминали наши столичные учебные заведения. Но что в особенности хорошо здесь — это кухня, ванны и дортуары.

О  такой роскоши у нас и помышлять еще нельзя. Купальня — на 6 ванн, где каждый солдат моется в известные дни. Холодной и горячей воды сколько угодно, и даже дождик есть. Для больных имеются отдельные ванны. Дортуары тоже — так просто и чисто устроены, что оставалось только пожелать таких и в наших казармах. От­сюда почтенный чичероне ведёт нас в кухню. Безмолвно отворяет двери и любезно пропускает нас вперед. И здесь я останавливаюсь, и с восхищением любуюсь. По­ловину обширной комнаты занимала плита, со всевозможными новейшими при­способлениями. Это целая машина. И чего тут нет? И котлы, и краны, и духовые печи, вертела и разные разности. Жаркое, супы, муссы, хлебы, хлебцы, разные булочки — все это пеклось, жарилось, варилось в разных соусниках, противнях и других сосудах. У американцев пекут один белый хлебец в два с половиной фун. на двух человек на день. Несколько поваров в блузах суетились около плиты. Робертсон стоит, смотрит на меня и значительно улыбается. Он видел наши казармы и знает

хорошо, что у нас ничего подобного нет, да вряд ли скоро и будет. И припомнились мне наши ротные кухни в Мукдене, Гирине и других городах Маньчжурии, в коих вмазаны в очаге два котла. В одном варятся щи, в другом мать наша — гречневая каша,— да вот и все. А тут чего-чего только нет! Я прошу Робертсона прислать мне их меню, т. е. расписание солдатской пищи на неделю. Он любезно обещает.

Из кухни идем в общую солдатскую столовую. В большом зале сидело несколько человек, они пили пиво, курили и весело разговаривали. Здесь был их ресторан. Каждый солдат за ничтожную плату мог получить, что ему угодно, ежели бы захотел. Из столовой идем в склад, где хранилась провизия и разные запасы. Боже, какие здесь возвышались горы консервов! Тут была всякая всячина: мясо, ветчина, баранина, свинина, сухие овощи, фрукты, рыба, варенья, мармелад, чай, кофе, сахар и т. п. Одним словом, здесь всюду виднелся избыток во всем.

Солдаты одеты отлично. Синие накидушки их из тонкого прочного сукна. Сапо­ги, оружие, головной убор — всё хорошо. Сами солдаты народ здоровый, молодой, краснощекий. Видно, что их хорошо содержат и лишней работой не обременяют.

Перед тем чтобы поблагодарить моего милого и любезного американца за вни­мание, я прошу позволения снять с него фотографию, на что Робертсон с удо­вольствием соглашается и становит поблизости своего сержанта, который с нами ходил. В это время подходит к нам знакомый мне американский агент в Пекине, мистер Ривс. Кениге со всех их снимает группу. К сожалению, фотография вышла неудачна. В тот же день я получаю от Робертсона меню их солдатской пищи. Рас­писание было напечатано на машинке, со всеми подробностями, очень шикарно, на тонкой почтовой бумаге. Листы были скреплены бронзовыми кнопочками.

Часов 10 утра. Я с Кениге выходим из ворот нашего посольства. Поблизости, на красивом, широком каменном мосту, на Посольской улице, целый день стоят мальчишки-извозчики, со своими рикшами. Вот они увидали нас и тучей «в об­гонки» бросаются навстречу. Впереди всех летит, с растрёпанной косичкой, мой знакомый китайчонок, черноватый, лет 16, очень красивый. Будь это девочка, в нее можно бы влюбиться. В нем не было ничего неприятного китайского. Лицо совершенно правильное, тонкое, глаза нисколько не наискось. Зубы белые, что жемчуг. Ко всему этому мальчик был отлично сложён. Я сажусь в его рикшу, Кениге в другую, и мы едем вдоль канала, по асфальтовой мостовой, мимо за­претного города, в английский охранный отряд. Там полковник Бауэр, высокий лысый старик, уже ожидал нас. Он накануне известил письмом, что будет дома.

Как и Робертсон, Бауэр сам ведет нас показывать свои владения. У англичан тоже все устроено солидно. В особенности обращено внимание на стены. Все они закончены. Банкеты, траверзы — все выведено как по линейке. Бойницы же с наружной стороны замаскированы. Они выходят на Императорский дворец,

!  и жителям не особенно было бы приятно постоянно видеть жерла неприятельских

орудий, как бы грозящих их Сыну Неба.

Входим в гимнастический зал. Команда солдат, в одних фуфайках, прыгала через кобылу. Все отлично исполнили этот номер. Только один толстяк, блондин, грузно свалился на руки здоровенного унтер-офицера, который принимал всех упражняющихся в свои объятия. Затем выходим на плац. Здесь другая команда делала ручную гимнастику и приседания. Солдаты тоже все упитанные, крас­нощекие. Видно, что ростбифа для них, как и у американцев, тоже не жалеют. Бауэр с отменным удовольствием старается показать нам все, до мельчайших подробностей. Куда-куда только не заводил он нас! Вот входим к заведующему хозяйством. Это старик-сипай, седой, бородатый. По словам Бауэра, он служит уже лет тридцать. Старик был так симпатичен и так интересен, что я попро­сил позволения снять с него фотографию. Затем осматриваем читальный зал, библиотеку. Общего обеденного зала, как у американцев, у англичан здесь нет.

А есть небольшие, при каждой казарме отдельно. Как ни хорошо у англичан, но всё нет того комфорта, что у американцев. Меню обеда и ужина мне и здесь посчастливилось достать. В их провиантском складе я нашел целые горы жестянок с мармеладом и разными другими сладостями. Англичане большие сладкоежки.

На 3 день идем к немцам. Начальник отряда, граф Монжела, сравнительно еще молодой человек, большой хлебосол. Он первый угостил меня прекрасным обе­дом. Ходит в серой куртке, с отложным воротником, фуражка с белым околышем. По тону голоса, по манере говорить, видно, что граф знает цену себе и своему отряду. Самоуверенность и как бы сознание превосходства проглядывали у него | на каждом шагу. Он ведет нас к казармам, где поручает другому офицеру. Сам же ! раскланивается, говорит какое-то извинение и с тетрадкой под мышкой твердой походкой куда-то удаляется. Еще издали, глядя на часового у ворот, как он от­хватывает на караул, застывает в своей вытянутой позе, как он повернул к вам голову и пожирает глазами, можно сразу сказать, что перед вами немец. Вот проходит мимо взвод их солдат. Слышится команда «Achtung!»* (Внимание! (нем.)). Головы, точно у манекенов, с поразительной точностью поворачиваются в нашу сторону, ноги начинают яростно отбивать шаг, и вся эта команда, как один человек, в своих серых куртках и фуражках скрывается за углом дома.

Немецкие казармы значительно уступают в комфорте английским и американ­ским. В кухне стоял такой пар от горячей воды, что мы с Кениге долго не могли разобрать, где находимся. Здесь не было той роскоши, которую мы видели у про­свещенных мореплавателей, но всё просто и практично. На столах всюду лежали «Kartoffeln und Kartoffeln»** (Картофель и картофель (нем.)). В большом котле варилась лапша из гороховой муки. На стене вижу расписание кушаний на неделю. Прошу спутника-офицера, нель­зя ли мне списать его. Тот без дальних разговоров срывает и отдает мне. Затем идем в самые казармы. Помещение для нижних чинов просторное, много воздуха и света. Кровати такие же, как и у наших солдат, матрацы набиты соломой. Казар­мы расположены и сгруппированы так, что по одному удару палки барабанщика весь отряд может собраться как один человек.

Немцы тоже еще не совсем устроились. Плац для ученья у них не готов. Я не­однократно видел, как они водят своих людей на городские стены — делать там учение.

В следующие дни осмотрели мы итальянцев, японцев, французов и австрийцев.

Все казармы отличные, и трудно отдать предпочтение тем или другим. У итальянцев гарнизон — моряки. Поэтому койки у них устроены, как на корабле — подвесные.

Днем все поднято и убрано. Это очень чисто и не дает заводиться грязи. Итальянцы пьют много вина. Его дают людям в день по нескольку раз. Я спускался в подвал.

Там хранится с полсотни бочек красного вина. Вино превкусное.

У японцев казармы большие, двухэтажные. Вот я вхожу на их обширный плац.

Еще издали слышны какие-то отчаян­ные, резкие крики — то японцы учатся фехтованию, их любимое занятие. Во время упражнений они отчаянно кри­чат, визжат и тем самым всячески под­бадривают себя. Презабавно смотреть, как японцы фехтуются. На кухне нашли мы порядочную грязь. Под ногами валя- | лись обрезки овощей и разные разности.

Пища хорошая. Мне дали попробовать нечто вроде наших пышек с вареньем.

Очень вкусные. Японцы любят рыбу, рис и зелень. Солдаты маленького роста, коротко остриженные, бороды не носят, поэтому издали напоминают кадет.

Лучше всех казармы у французов.

Начальник отряда, полковник Колине, маленький, худенький, черненький, чрезвычайно подвижной, вечно с сига- ' рою в руке, рассыпался в любезностях, когда мы пришли. Часть войск была уже выстроена на обширном дворе и ожи­дала нашего прибытия. Люди — моло­дец к молодцу. Одеты прекрасно. Сам Колине вместе с прочими офицерами ведут нас показывать помещение — библиотеку, читальный зал, помещение для фельдфебелей и сержантов. Это всё одна прелесть. В общую столовую приходим как раз во время обеда. Еще издали слышны веселые разговоры. Завидев начальство, люди быстро встают. Лица здоровые, довольные. Еда обильная, аппетитная. Меню обеда так интересно, что не лишнее обратить на него особое внимание.

Казармы австрийцев походят на французские и итальянские. Замечательно, что наши офицеры здесь, в Пекине, дружат больше всего с австрийцами. Я ис­пытал это на себе. Каждый раз, когда я попадал к ним, они готовы были запоить меня шампанским.

Раз как-то Дубельт пригласил всех начальников отрядов на обед, после которого мы вышли в сад, где японец-фотограф и снял нас группой.

По свидетельству монаха Иакинфа, прожившего в Пекине 30 лет и изучившего его во всех подробностях, Пекин почитается одним из древнейших городов Китая. Иакинф говорит в своем интересном описании Пекина, что город этот не сохранил свидетельства о своем основании. Потомок же Государя Хуан-ди, получивший сию

страну в удел в 1121 году до Рождества Христова, первый имел резиденцию на месте нынешнего Пекина, который в то время назывался «Цзи». Таким образом, из этого свидетельства сле­дует, что Пекин превосходит древно­стью не только все китайские города, но чуть ли не все существующие на земном шаре.

Часов 10 утра. День солнечный. Погода превосходная. Довольно свежо. Надеваю летнее пальто, во­оружаюсь биноклем и направляюсь взглянуть хорошенько на городскую стену. Переводчика со мною нет,— иду один. Миную американское посольство, наш Русско-Китайский банк, — и подхожу к стене. Она еще из­дали поражает своею величиной. Это не те стены, что я видел в Мукдене или Гирине. Нет. Эта чуть не вдвое выше. Снизу она 9 саженей ширины, и затем, постепенно суживаясь, наверху имеет

7   саженей. Рассказывали мне товарищи-офицеры здешнего охранного отряда, что находятся смельчаки-искусники, китайцы, которые по выступам кирпичей влеза­ют на стены. Я долго этому не верил, так как выступы эти всего в палец ширины, но однажды какой-то китаец бросается мне показывать свое искусство и быстро, точно кошка, лезет по стене. Я поскорей остановил его. Было бы очень неприятно, ежели бы он, не добравшись до вершины, грохнулся о землю.

Вот взбираюсь на стену по отлогому, ровному подъему. Вид прелестный. Ши­рина стены непомерная, вышина саженей шесть. Иду и восторгаюсь. Прогуляться по Пекинским стенам куда как приятно! Видно далеко. Внизу что муравейник. Китайцы так и шныряют во все стороны. Все посольства отсюда, как на ладони. Вон наше, за ним англичане. Вправо итальянцы, японцы, а еще правее немцы. Влево американцы. Следов разрушения после войны осталось еще порядочно. Иду по стене дальше. Вдруг она расширяется, пожалуй, саженей 15 будет. Тут воз­можно делать ученье солдатам. И это где же, — на стене! А вот здесь лежат груды кирпича, вывороченного из стены. Это, очевидно, остатки баррикад, которые строили обе воюющие стороны во время беспорядков. Иду все дальше и дальше. Натыкаюсь на китайскую караулку. Солдаты забрались в будку, — их и не видно. Вместо дверки спущено какое-то одеяло. Доносятся голоса и смех. Далеко на го­ризонте виднеются сады, деревья, башни, арки, крыши. Город раскинулся далеко во все стороны. А вон, как раз против меня, в полуверсте, виднеется за красной кирпичной стеной Императорский дворец. Беру бинокль и смотрю. На роскошном просторном плацу, вымощенном белым камнем, проделывает ученье китайская пехота. Ясно вижу, как шеренга солдат, человек десять, бежит, отбивая ногу. Два японца подпрыгивают сзади и бьют такт в ладоши. Бинокль у меня чудный. Я за­платил за него в Петербурге 107 рублей, и теперь очень им доволен.

Пока так рассматриваю,— вдруг вижу: позади меня, точно из земли вырас­тают, из-за груды кирпича, два китайских солдата. Вернее всего, что они и не имели против меня никакого злого умысла, но мне представилось: «А что, ежели их тут за развалинами много, и они вздумают на меня напасть? Я один и даже

револьвера не захватил». Прячу поскорей бинокль в футляр и благополучно пробираюсь восвояси.

В тот же день, после завтрака, подговариваю компанию наших офицеров про­ехаться по стене к тому месту, где была древняя обсерватория. Нанимаем пять рикш. Стены так широки, что мы свободно едем все рядом, да и то еще места остается очень много.

Подъезжаем к высокой башне, с амбразурами. Она стоит как раз на заворо­те стены. Входим в нее. Середину поддерживают деревянные колонны-бревна, огромной толщины. Амбразуры, или, скорей, окошечки, идут в несколько этажей. Переводчик объяснил мне, что в старину из этих окон стреляли лучники, т. е. стрелки из луков, осыпая наступающего неприятеля стрелами. Походили мы тут по стене и едем дальше. Подъезжаем к развалинам обсерватории. Место, где она помещалась, напоминает теперь отчасти низенький амфитеатр-ложу. Стены были сложены из массивных тесаных глыб белого камня. Снаружи на них были высечены различные изображения, в виде рыб, животных, цветов и т. п. Кениге немедленно приступает снимать с них фотографии. Скрепы толстые железные. По всему видно, что, не разрушай немцы этой обсерватории, она простояла бы еще сотни лет, до того все прочно было сделано* (по свидетельству того же монаха Иакинфа, обсерватория эта основана при династии Юань в 1279 г. В 1673 г. прежние астрономические орудия, по причине их древности, заменены были новыми. Их-то немцы и увезли в Берлин в последнюю войну, в 1900 г.). Отсюда со стены близехонько виднелся экзамена­ционный университетский двор, а с ним и тысячи каморок, в которых несчастные студенты запираются на время экзаменов, как узники. Ближе виднелись садики, огороды, маленькие кумиренки. Возвращаемся обратно. Мальчишки быстро катят нас в своих рикшах по кирпичной мостовой. Я смотрю по сторонам и невольно соображаю, каких колоссальных трудов и расходов стоит эта удивительная стена. Ведь она тянется вокруг города чуть не на 40 верст, — и куда выше и шире Великой стены. Право, стоит приехать в Пекин, чтобы только подивиться на одно это чудо!

 

МОНГОЛЬСКАЯ КУМИРНЯ

 

Как-то ранехонько мы с Кениге едем к Гомбоеву. На улице порядочный мороз. Накануне мы условились ехать осматри­вать монгольскую кумирню. Я еду в колясочке, которую обязательно предложил мне кн. Кекуатов. Кениге в двуколке. Гомбоев живет близко от посольства, в своем собственном доме, устроенном как игрушка. Дворик чистенький, хорошо вымо­щен. Налево флигель, где помещаются его кабинет и спальня. Направо почтовая контора, а прямо главный флигель. Там приемные комнаты, столовая и другие. Все мило, уютно. Сам Николай Иванович, уже старик, среднего роста, сутуловатый, усатый, коротко остриженный, на вид довольно суровый. В действительности же предобрый и преобязательный. Он знаток всякой китайщины, и как только возьмет вещь в руки, то сразу скажет, какого она времени, хороша ли, дурна ли, и чего стоит. С ним приятно погулять по такому городу, как Пекин, сверху до низу наполненному редкостями. Гомбоев был уже готов и дожидался нас. Садимся в экипажи и едем. Сначала направляемся вдоль стены, к Ходомынским воротам. Здесь-то вот главным образом и разыгралась кровавая драма осады посольств. Здесь китайцы и старались завладеть стеной, дабы иметь возможность осыпать посольство пулями. Несмотря на то что с того времени прошло с лишком пол­тора года, груды развалин еще возвышались кругом. Доезжаем до Ходомынских ворот и сворачиваем влево по Ходомынской улице. Это одна из самых главных жизненных артерий города,— широкая и прямая. Ежели бы сюда перенести ев­ропейца, никогда не бывшего в Китае, то он никак бы не поверил, что находится в столице Китая. Улица эта скорей походит на нашу деревенскую. Начиная с того, что мостовой почти не существует, только середина ее несколько шоссирована. По бокам — канавы. Пространство же между домами и канавами, где должны быть тротуары, даже не мощенное. Дома низенькие одноэтажные, снаружи из­украшены самой вычурной резьбой. Всевозможные вывески с надписями рас­крашены, раззолочены и размалеваны на тысячу ладов. Каких только чудовищ тут не наглядишься! Несмотря на раннее время — народу масса. В Китае вся жизнь на улице. Едем тихонько, а то того и смотри, кого-нибудь задавишь. Китайцы не при­выкли, чтобы по их улицам скоро ездили. Лавки открыты, и торговля в полном разгаре. Вон, недалеко склад гробов. Двери открыты настежь, и гробы разного сорта, и крашенные, и некрашенные, золочённые и незолочённые, виднеются во всей своей красе. Дальше во дворе приютился тележный мастер. Повсюду оси, колеса и остовы телег,— и всё это на один шаблон, как делалось тысячу лет назад. Мастер ни на йоту не смеет уклониться в ту или другую сторону и ввести какое-либо 

новшество или улучшение. Вон лавка с чаем. Цибики и разные корзиночки с этим товаром развешены и внизу, и на дверях, и под самой крышей. Далее тянутся ряды балаганов, как у нас на Вербной неделе, со всевозможною мелочью: мунд­штуками, кошельками, наушниками, сапогами, табачницами, поясами и разною разностью. Здесь много заграничного, немецкого товара. А вот тянется как бы наш Обжорный ряд. Здесь устроены целые кухни. Тут и жарят, и пекут всякие китайские деликатесы для простого народа. До моего обоняния хорошо доносится горелый запах бобового масла. Надо иметь очень привычный желудок, чтобы переварить здешние кушанья. На подобные приготовления я насмотрелся еще в Гирине, Цицикаре и других китайских городах. Тут, я знаю, жарятся и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Санитаров нет, полиция не придет и не оста­новит. Главные санитары в Китае — те же собаки и свиньи, которые истребляют и уничтожают на улицах всякие отбросы. Не забыть мне, — еду я несколько дней спустя с переводчиком в самый тесный квартал, покупать книги. Вдруг в одном узеньком переулочке экипаж мой останавливается. Что такое? — оказывается, мы наехали на павшую лошадь. Проезду нет. Сзываю китайцев, даю им на чай и прошу оттащить падаль в сторону. Переводчик же мой с улыбочкой глядит на околевшего коня и восклицает: «О! Здесь много вари суп и жарь котлетка!» Действительно ли китайцы едят дохлятину, я не могу уверить, но что переводчик сказал эти слова — это верно* (Помню, еще в прошлом году, в Харбине, рассказывал мне один артиллерист, что когда он стоял в Ингуте, то у них в батарее застрелили несколько сопатых лошадей и зарыли их в яму. В ту же ночь китайцы растащили их по кускам и съели.).

Едем дальше. Среди улицы стоит толпа народу. Здесь идут разные представ­ления. Из экипажа мне хорошо видны фигуры артистов и довольные лица слу­шателей. Громкий хохот раздается оттуда. Вон черный, тощий китаец, в белой рубахе, со взъерошенными волосами, подбоченивается и начинает кувыркаться. Это фокусник.

Мы объезжаем высокую изгородь. Она по самой середине улице. Виднеются какие-то каменные работы.

— Что тут такое делается? — спрашиваю Гомбоева.

Тот закутался от холода в свое теплое пальто, согнулся, насупился, съежился и, видимо, решился молчать, зная хорошо, что ему много придется рассказывать и объяснять.

— Здесь был убит немецкий посол Кетеллер. Так вот китайцы строят ему тут памятник,— отрывочно бурчит он и смолкает.

Ходомынская улица длинная. Верст пять будет, ежели не больше. Вправо видне­ется высокая старинная вычурная постройка. Останавливаемся у ворот и идем во двор. Глазам представляются громаднейшие ворота, в виде арки, изукрашенные, разрисованные, местами раззолоченные, очень красивые. За воротами раскинулся обширный мощеный двор. Здесь Монгольская кумирня. Сведений о том, когда она была построена и кем,— я не мог найти. Известно только, что при Минской династии. Значит, приблизительно в XIV или XV веке. Идем к кумирне. Перед самым зданием возвышаются две бронзовые статуи, на бронзовых же постаментах. Статуи изображают львов, только с усечёнными мордами, совершенно фанта­стичными. Один положил лапу на шар, другой — должно быть, львица — играет с детенышем. Львенок лежит на спине и как бы барахтается своими ноженьками под могучей лапой матери. Обе статуи, а также и постаменты в высочайшей степени художественны. Такой отливки, такой тонкости и совершенства во всех деталях мне никогда и нигде не приходилось видеть. Это в полном смысле ше­девр в области бронзы. Налюбовавшись досыта на это чудо, идем во внутренний двор.

Здесь нас встречают два ламы. Один старик, другой мальчик лет 15. Старик, в полинялой желтоватой кацавейке, и в суконной шапочке, с радостным видом приседает и ведет нас показывать кумирню. Она состоит из нескольких отдельных построек. На следующем дворе мы все невольно останавливаемся перед чудной бронзовой вазой, в виде круглой печи с ручками. Должно быть, она служит для каких-нибудь церковных обрядов или жертвоприношений.

— Как эта ваза, так и две бронзовые статуи в виде львов, отлиты при императо­ре Чен-Луне, — серьезно объясняет Гомбоев, таким тоном, который не допускает никаких сомнений. — Чен-Лунь был великий покровитель искусств и в особен­ности изделий из бронзы.

Далее входим в главный храм. Он очень высокий, темный и холодный. Чтобы сколько-нибудь разглядеть внутренность, лама открывает двери. Холодный ветер так и прохватывает насквозь. Подхожу к жертвеннику,и что же вижу? Колоссальный Будда, золоченный, в 8 саженей высоты, возвышался к самому потолку. Сделан он, как сообщил Гомбоев, из одного дерева. Кениге, как ни примащивается, никак не может его сфотографировать. Очень уже высок. И вот он пробует снять его в три приема. В первом этаже — ноги, затем идем во второй этаж, здесь снимает самый торс, и под конец поднимаемся еще выше, в третий этаж, и там уже сни­мает плечи и голову. Ширина в плечах около 2 саженей. Где, думается мне, могли китайцы достать такое громадное дерево, и как этого Будду водрузили тут? Внизу, на жертвенных столах, стоят редкостные священные сосуды.

— Вот смотрите, любуйтесь! — говорит мне Гомбоев. — Вот вы хотели видеть старинное клуазоне. Вот уже старше этого не найдете.

Я смотрю и любуюсь. Сосуды превосходные, темно-зеленого цвета, с золоти­стыми прожилками. Рядом горит лампадка. Масло налито в человеческий череп, отделанный в серебряную гравированную оправу. Преинтересный сосуд! Долго ходим мы здесь, из одного храма в другой. Наконец возвращаемся к первому, откуда пришли. Оказывается, в этот день в монгольской кумирне был годовой праздник. Сюда собралось множество лам со всего города. Одеты все в желтые халаты. На головах шапки, таких невероятных форм, фасонов и размеров, что - оставалось только руками всплеснуть: и остроконечные, и широкие, и в виде:

Гомеровских касок, только без конских хвостов. Входим в кумирню. Ламы чинно сидят рядами на длинных скамейках. Их тут человек 300. Главный лама восседал в углублении около жертвенника, прикрытый желтоватым шелковым платком по самую шею, так что виднелась только его голова. В руках он вертел фигурную бронзовую штучку, с изображениями драконовых костей. Перед ним стоял в об­лачении» как бы наш дьякон, и что-то монотонно распевал. От времени до времени его слова подхватывают хором все ламы. Всё это вместе походило на то, как ежели бы несколько сот наших дьячков разом вполголоса басом читали Псалтырь. Хор то прерывал свое пение, то опять дружно возобновлял. Мы стоим и слушаем. На­конец главный лама встает и направляется к выходу. Впереди появляется целый хор трубачей, с длиннейшими, громаднейшими медными трубами, в несколько сажен длины. Их тащат чуть не по земле. Трубы издают ужасный шум. Он упо­добляется отдаленному грому и слышен на далекое пространство. Полагаю, что ежели стены Иерихонские некогда пали от трубного звука, то, наверное, трубили в эти самые инструменты. С непривычки прямо-таки невозможно близко стоят к ним. Лама усаживается на дворе, неподалеку от входа в кумирню. Подле него садятся на корточках самые почтенные лица. Вся же остальная братия, помель­че, сбивается в одну густую толпу. Мы становимся в сторонке и наблюдаем, что дальше будет. На середину площадки степенно выходят два старика в желтых халатах, перепоясанных кушаками, и давай плясать, кружиться и выделывать разные штуки. Невозможно было без смеха смотреть, как эти почтенные старцы, своими неграциозными ногами, обутыми в толстые войлочные сапоги, с пре- серьезными лицами, приседают, прыгают, размахивают широкими рукавами, и одновременно придерживают полы халата, дабы для взоров публики не оголя­лись на теле нежелательные места. Стариков сменяют другие. Число танцующих всё увеличивается, увеличивается,— и, наконец, пляшут все присутствующие. Долго кружатся они и беснуются. Под конец вся толпа направляется в узенький переулочек, и здесь главный лама берет какую-то клетку, хватает пучок соломы, зажигает ее и бросает в сторону. Тем вся эта церемония и кончается.

На другой день, той же компанией едем в университет. Он помещается в не­скольких саженях от монгольской кумирни. Здание совершенно пустое, полуза­брошенное. Обнесено высокой каменной стеной. Сейчас за воротами, на открытой террасе, за решеткой, привратник указывает мне на несколько каменных тумб. На них высечены какие-то иероглифы. Гомбоев говорит, что эти камни пред­ставляют из себя образчики самой глубочайшей древности Китая. Иероглифы эти будто бы до сих пор еще не разобраны. Отсюда идем через двор и попадаем в кипарисовую рощу. Она удивительной красоты. Деревья толщины непомерной. От них так и веет глубочайшей стариной. Монах Иакинф свидетельствует, что кипарисы эти посажены ректором университета еще при династии Юань, — это значит — в XII или XIII столетии. Как возможно с легким сердцем миновать такую старину! Как не остановиться и не полюбоваться на нее! Идем дальше. Видим: среди обширной площади, вымощенной белым камнем, возвышается дворец, в виде беседки, закрытой со всех сторон. Постройка эта стоит совершенно одино­ко и напомнила мне наши панорамы. Кругом ее идет мраморный сухой бассейн, обнесенный тоже мраморной, самой прихотливой, узорчатой, балюстрадой, с четырьмя мраморными же мостами. Я долго хожу тут и не могу налюбоваться. Самое здание внутри ничего особенного не представляет. Оно совершенно пустое, ежели не считать тронного возвышения, где раз в год восседает богдыхан, во вре­мя своего посещения университета. За этим зданием, смотрю, виднеются ворота удивительной красоты! Подхожу ближе. В это время, как нарочно, выглянуло солнце и ярко осветило эту прелесть. Передо мной возвышались так называемые торжественные ворота, в три пролета, изукрашенные разноцветными изразцами.

Вышиной пролеты пять сажен, шириной — восемь. Цвета первенствовали зеле­ные и желтые. Рисунки самые разнообразные. Невозможно глаз отвести от этой роскошной постройки. После нее мне ни на что не хотелось больше и смотреть. Лучше этого все равно не увидишь.

Университет состоит из нескольких зданий и занимает обширное пространство. Построен он, как свидетельствует Иакинф, при Юанской династии. Первоначаль­но это было простое училище и только при Минской династии переименовано в университет.

Затем Гомбоев показал мне еще одну пекинскую достопримечательность — мраморный обелиск. Он поставлен в честь какого-то философа, в XI веке после Р.Х., как свидетельствует все тот же Иакинф. На нем в несколько рядов рельефно высечены различные эпизоды из жизни Будды. Чрезвычайно жаль только, что у тех картин, до которых могли достигнуть руки, — все головы у человеческих фигур кем-то отбиты. Те же фигуры, которые выше, находятся в сохранности. Как потом я слышал, здесь, во время беспорядков, под сенью рощ стояли японцы, и вот они-то будто бы и поотбивали эти фигуры. Ни дать ни взять, как подбиты носы у наших мраморных статуй в С.-Петербурге, в Летнем саду. Ну что за вар­варство! Что за вандализм! А какие чудные изображения высечены на картинах, которые сохранились выше! Какая тонкая работа, какая экспрессия лиц, какие выражения! Стоит посмотреть.

Как-то вечером, вместе с Дубельтом, едем во французский охранный отряд, на солдатский спектакль. В маленьком зале расставлены ряды стульев и устроена сцена. Публики собралось уже порядочно. Хозяева-офицеры любезно встреча­ют гостей и прежде всего ведут в столовую, где устроен буфет. Угощают вином и сладостями. Затем идем в зал. Занавес подымается. Глазам представляется следующая картина из парижской жизни: стоит кровать; на ней сладким сном покоятся старик-консьерж и его супруга, такого же почтенного возраста. Лежат они довольно долго. Вдруг раздается звонок. Это вернулись запоздалые жильцы. Старуха вскакивает и будит старика. Костюм ее, в полосатой байковой юбке, приводит публику в неудержимый смех. Но вот встает, наконец, и сам старик, в колпаке, и начинает одеваться. Прежде всего напяливает туфли, затем какой-то

архалук. Между тем звонок усиливается. Старик и старуха попеременно кричат: «Voila! Voila!»* (Здесь! Здесь! (фр.)), и наконец отпирают дверь. Врывается жилец, молодой человек, разъярённый, что ему долго не отпирали. Происходит перебранка и т. д. Солдаты играли отлично. Публика громко хохотала и много аплодировала.

Вслед за этим получаю приглашение из итальянского охранного отряда — на бал. Надо, думаю, посмотреть, как веселятся в Пекине. Еду опять вместе с Дубель­том. Было уже совершенно темно, когда мы подъехали к офицерскому собранию. Кругом стояло множество рикш. У каждого мальчишки-извозчика в руках было по фонарю, вследствие чего издали это походило на иллюминацию. В Китае ночью не дозволяется ходить без фонаря: вас могут принять за вора. Входим в зал. Танцы в полном разгаре. Здесь полное смешение языков. Одних китайцев не видно. Японцев много. Дам достаточно. Костюмы некоторых из них мне по­нравились. В особенности хорош костюм был на мадам Позднеевой — черный шелковый, отделанный кружевами, очень элегантный! Долго не забуду я, как вальсировал здесь молодой красивый англичанин, офицер, в красном парадном мундире, похожем на наш лейб-гусарский доломан, с черными жгутами. Волосы длинные, напомажены и расчёсаны пробором — спереди и на затылке. Дама его, субтильненькая немка, маленького роста. Танцуют они медленно, с приседанием и с каким-то особенным упоением, без отдыха и без передышки. Много пар пере­менилось, а они всё кружатся и кружатся. Поворачивают вправо, затем влево, после чего опять своим порядком. Когда я пришел, они уже танцевали. Смотрю на них, любуюсь и удивляюсь выносливости. Дамочка закинула свою головку, с высоким черепаховым гребнем, на плечо кавалера и, казалось, так и застыла в этом положении.

Иду в буфет, выпиваю стакан чаю, слушаю разговоры иностранцев. Возвращаюсь назад, а парочка моя все так же продолжает порхать по зале. Англичанин — точно побился с кем о заклад довести свою даму до изнеможения. Очевидно, англичане и в танцах так же упорны, как и в политике. Я так и уехал с бала, не дождавшись, когда они окончат свой «тур».

 

ВИКТОР ЮЛЬЕВИЧ ГРОТ

 

На балу у итальянцев познакомился я, совершенно случайно, с Виктором Юльевичем Грот. Еще раньше слышал я в по­сольстве, что он приехал в Пекин, но не встречался с ним. Тут вижу: стоит высокий мужчина, во фраке и белом галстуке, волосы длинные, слегка свешиваются на лоб. Лицо обросшее рыжеватой бородой, умное, энергичное. Я почему-то решил, что это Грот. Подхожу к нему, знакомлюсь, оказывается — он самый. На другой же день мы обменялись визитами. Грот преинтересный человек. Он в совершенстве знает китайский язык и служил секретарем-переводчиком при Лихун-Чанге. С ним он объехал все европейские дворы. Прежде всего он рассказал мне, как они являлись к нашему Государю. На Лихун-Чанга, как кровного азиата, уважающего больше всего блеск и пышность, потрясающе подействовала наша придворная обстановка. В особенности парадный выезд, золочёные кареты, белые шестерки лошадей, ливрейные лакеи, камер-лакеи, скороходы, арапы и т. п. Вообще вся дворцовая роскошь. Все это так на него повлияло, рассказывает Виктор Юльевич, что, по приезде в Берлин, Лихун-Чанг стал совершенно игнорировать немецкий двор, где обстановка куда скромнее нашей. То же было и при других дворах. «Вот русский Император — это настоящий Государь!», с восторгом восклицал Лихун-Чанг, пораженный великолепием приема в Царском Селе. На остальные же дворы он и рукой махнул.

Грот — величайший знаток китайских редкостей и древностей. Помню, по­сылаю я нашему драгоману Колесову эмалевую чашечку, с просьбой определить, насколько она хороша, при чём упомянул в письме, что чашечка эта есть выбор Грота. Колесов пишет мне: «Чашечка времени Чен-Лунь, очень интересная. И вы можете быть вполне спокойны, что ежели вещь прошла через руки такого знатока, как Виктор Юльевич, то она достойна внимания».

На другой же день нашего знакомства иду к нему Остановился он на Посоль­ской улице, недалеко от Ходомынской. Было часов 8 утра. Виктор Юльевич, уже одетый, сидит, наклонившись на стуле, в просторной комнате, и рассматривает редкостные вещи, которые нанесли ему антиквары Пекина. Их стояло тут в при­хожей человек десять, по крайней мере, и каждый с узелком в руках.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста! — восклицает мне мой новый знакомый, и весело улыбается,— А у меня вот китайцы,— объясняет он как бы в извинение.

— Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, — говорю.— Позвольте мне посидеть и полюбоваться на подобные прелести.

Сажусь и смотрю. По всей комнате — на столах, на полу, на стульях, на крова­ти — везде лежали и стояли всевозможные китайские редкости. Виктор Юльевич

с деловым видом берет со стола фарфоровую вазу, поворачивает ее, оглядывает со всех сторон и молча возвращает хозяину, молодому китайцу в лиловой куртке. Тот, как институтка, делает что-то вроде книксена, молча же берет свою вещь и удаляется. За ним очередь показывать свой товар — почтенному старику, в темно-коричневой курме. Неслышно ступая своими войлочными подошвами, с поклоном подходит старик к Гроту, бормочет что-то, становится на корточки и начинает развязывать синюю салфетку. Глазам моим представляется роскошная нефритовая ваза, светло-зеленого цвета, с узеньким горлышком, вся изукра­шенная рельефными рисунками, точно кружевом. Бесподобная. Грот вертит ее и, не говоря ни слова, отставляет в сторону. Это обозначало, что ваза куплена. Старик удаляется. Вслед за вазой появляется в руках у Виктора Юльевича толстое, тяжелое, неуклюжее фарфоровое блюдечко, бледно-синего, грязноватого цвета. Он долго восхищается им и затем тоже отставляет в сторону.

— Виктор Юльевич, скажите, пожалуйста, извините, что я прерву вас! Что вы нашли интересного в этом блюдечке? Я пяти копеек за него не дал бы,— смеясь, говорю ему. — Очень уж оно грубой работы.

— О! Это чудная вещь! — восклицает он — Это самый древний фарфор, который существует на свете. Это Сунской династии. Этому блюдечку более тысячи лет.

Жаль, что я не спросил, сколько он дал за него. И вот таким образом каждое утро Грот покупал массу вещей. Больше всего меня поражала манера, как он покупал. Никаких споров, никакой торговли. Взглянул на вещь, буркнул что-то по-китайски вполголоса — и готово. По окончании осмотра вещей, Виктор Юлье­вич дает китайцам чеки на банк, отпускает их, и тем дело кончается. Он уступил мне по своей цене несколько редкостных вещичек. Спасибо ему. В особенности замечательны две фарфоровые чашечки серо-молочного цвета, с рельефными изображениями драконов с внутренней стороны,— тоже Сунской династии.

Грот все вещи, которые накупил здесь, как говорят, подарил китайской им­ператрице.

Мы встретились с ним еще раз в Шанхай-Гуане, когда я ехал обратно в Россию. Смотрю, как-то вечером, подходит поезд и из вагона показывается Виктор Юльевич.

— Вы куда? — кричу ему.

— К себе в Ургу еду. Пора! Я и то загостился! Ведь у меня там золотые при­иски разрабатываются. — Затем, улыбаясь, многозначительным тоном добав­ляет: — А я без вас какую бронзовую вазу купил, удивительную! Дал тысячу лан, — восторженно восклицает он.

— Да за что же так дорого? — с удивлением спрашиваю его.

— А потому, таких ваз, как гласит надпись на ней, было сделано, по повелению богдыхана, за тысячу лет до нашей эры, всего девять, по числу провинций Китая. Из них, достоверно известно, сохранилась только эта одна.

— Дайте, ради Бога, взглянуть на нее,— упрашиваю его.

— Нету с собой. Я все вещи отправил товаром, прямо к себе домой,— отвечает он.

Через час Грот уехал в Инкоу.

 

НА ОБРАТНОМ ПУТИ. ТЯНЬЦЗИН

 

Наш поезд, битком набитый китайца­ми, останавливается в Тяньцзине. Я решил пробыть здесь несколько дней. Вагон мой ставят на запасной путь. Надеваю чистенький сюртук, шарф, Кениге свой казачий мундир, и мы идем являться к генералу Вогаку. Генерал очень любезно в тот же день посещает нас в вагоне, а затем ведет показывать, как осаждали боксеры вокзал.

Против самого вокзала перекинут через рельсы высокий виадук — висячий мостик. Взбираемся на него. Отсюда далеко видны окрестности. День хороший, солнечный. Дышится легко.

— Видите вон те могилы? Вон оттуда и наседали боксеры,— говорит Вогак и, наклонившись через перила, пальцем указывает направление.— Замечаете то обширное здание, с высокими трубами, там далеко, верст, пожалуй, семь будет. Это их громаднейший арсенал, Сику. Оттуда они и стреляли по нас из орудий. Неприятель подползал к нам на 50 сажен. Приходилось штыками на «ура» вы­бивать. Вот это паровозное здание теперь перекрыто, а ведь оно все, как решето, было исстреляно.

Генерал рассказывает с таким оживлением, что бледные щеки его покрываются легким румянцем. Флегматичный по природе, он весь точно перерождается. Мы спускаемся с мостика и идем по берегу хотя и мутного, но многоводного Пэйхо,— через мост на другую сторону. Тяньцзин расположен по правому берегу реки. На левом же помещаются только вокзал и склады товаров.

Удивительно интересный город Тяньцзин. Когда пойдешь по нём гулять, то в несколько часов, точно побываешь во всей Европе. Каждый квартал, или, как здесь называют, концессия,— строго сохраняют свой национальный характер. Это заметно на каждом шагу. Идете вы по английскому кварталу — встречаете чопорных, гордых англичан. Офицеры группами разгуливают по улицам, с сига­рами во рту, в своих коричневых куртках, в башмаках и гетрах из желтой кожи. Чистота по улицам замечательная. По углам стоят, точно истуканы какие,— красавцы-сипаи, в своих характерных тюрбанах, с палкой в руках, как атрибутом власти. Далее проходите французским кварталом. Здесь уже нет той чистоты, нет той чопорности. Оживление значительно больше. Слышатся веселые голоса, дышится как-то свободнее. Видишь синие куртки, пелеринки, кепи. На вывесках первенствуют надписи «Brasserie»* (Пивная (фр.)). А вот попадаем к японцам. Народ всё мелкий.

С непривычки принимаешь их за детей-подростков. Японцы, точно пигмеи какие, всё трудятся, работают. Их не встретишь гуляющими без дела. Дальше немцы в своих серых куртках; здесь всюду вывески «Bierhalle»* (Пивная (фр.)). Вправо итальянцы, в синих накидочках, шляпы с петушиными перьями, и т. д.

В Тяньцзине все державы обстроились роскошно. Мы же до войны здесь своего участка не имели. И только во время беспорядков генерал Линевич захватил на левом берегу Пэйхо знатную площадь, о чем велел сообщить, как мне рассказывал наш консул Поппе, иностранным послам в Пекине. Кутерьма тогда поднялась у них великая. В особенности взбунтовались англичане. «Как так смели русские такой лакомый кусок отхватить? Кто им позволил?» А наши стоят себе на новом участке и никого не пускают, И вот, чтобы испытать, как мы будем твердо вести себя в данном случае» англичане решили вести через нашу концессию, от вокза­ла, — железную дорогу. Взяли рабочих и давай строить. Генералу Вогаку доносят

об этом. Он ставит там, как раз поперек дороги, — пост. Англичане никак этого не ожидали. Ведь у них в Тяньцзине было несколько сот солдат и артиллерия, а у нас полусотня казаков и ни одной пушки. И вот, рассказывал мне казачий офицер, находившийся тогда здесь, стоить наш пост против английского. Происшествие это быстро разнеслось по всему городу. Любопытные посмотреть на такую дико­винку повалили со всех сторон. И, надо правду сказать, симпатии всех были на нашей стороне. Забавно было смотреть, продолжает рассказчик, каким насмешкам подвергался английский пост,— и, напротив, как подбодряли наших. Генерал Вогак даже показывал мне карикатуру, появившуюся в каком-то иностранном журнале по этому поводу. Нарисован наш пост в 4 видах. На первом стоит казак с ружьем на плече. К нему обращается Джон Буль** (Джон Буль — собирательный образ типичного англичанина) в цилиндре и что-то говорит. Часовой стоит себе смирно, и ухом не ведет. На втором — тот же Джон Буль уже стоит несколько дальше, опасливо дергает солдата за полу и продолжает что-то говорить. Часовой снисходительно оборачивает к нему голову. На третьей картинке англичанин еще дальше, а на четвертой — часовой размахивает на него ружьем, а англичанин уже перескочил через забор и прекомично выглядывал оттуда.

Пока посты стояли тут друг против друга, тем временем шли жаркие диплома­тические переговоры между нашим и английским посольствами. Кончилось же всё мирно. Посты были сняты, и железная дорога дальше по нашей концессии не пошла. По общему отзыву, наш участок драгоценный. Идет по самому берегу реки. Пространством равняется чуть не всем остальным вместе взятым.

Тут строится наша братская могила павшим в бою нижним чинам при заня­тии города. Будет и часовня сооружена. Интересно знать, что станется с нашей концессией? Береговая линия чуть не на три версты и упирается в самый вокзал. А между тем вот уже два года, что мы владеем этой землей, и, кроме мусора и раз­валин на ней ничего не видно. А ведь будь эта земля в руках англичан или аме­риканцев, думается мне, какие бы уже красовались здесь «и палаты, и дворцы»*** (Из стихотворения Ф. Н. Глинки «Москва»). Даже братскую могилу я нашел в самом грустном виде. Выкопана обширная яма, сильно загрязнённая. Вокруг нее стоят простые досчатые солдатские гробы, ничем не прикрытые. Рядом сторожка, и вот все, что мы пока устроили на нашей кон­цессии. Но вернемся к рассказу. Переходим деревянный мост, который, во время беспорядков, по словам участников-очевидцев, приходилось нашим войскам часто разводить, чтобы пропустить горы китайских трупов, и идем по набережной, по направлению к китайскому Тяньцзину. Он отсюда версты три.

— Вот во время военных действий здесь не пройти было. Китайцы так и стре­мились ворваться в город. Пули свистели день и ночь. Вот за этими бунтами, за рекой тоже они стреляли. И так целый месяц, не угодно ли? — восклицает Вогак.

Следы разрушений виднелись повсюду. В особенности в этой части города. Мы ходим, осматриваем и, наконец, прощаемся. Генерал приглашает нас назавтра на обед, на котором будут французы.

 

ПОЛКОВНИК МАРШАН

 

6 часов вечера. Я и Кениге входим в го­стиную. Генерал радушно встречает нас. Комнаты обставлены роскошно. Всюду ковры, бронза, фарфор. Стены украшены японским оружием — копья, мечи, луки, стрелы, кольчуги, чеканные золотом и серебром, шлемы и т. п.

Вслед за ними появляются и французские офицеры. Одеты в коротенькие курт­ки, со жгутами на плечах вместо наших погон. Я туговат на ухо и потому плохо расслышал их фамилии. За обедом меня садят рядом с худощавым полковником. Брюнет, со вздёрнутым носом. Лоб открытый, волосы коротко острижены. Пальцы на руках толстые, сильные, не аристократические. Лицо показалось мне несколько напыщенным. Во время общего разговора я заметил, что другие французы отно­сились к моему соседу с некоторым подобострастием. Полковник говорил таким авторитетным тоном, что никто из его товарищей не решался возражать ему.

— Вот полковник хочет ехать домой в Париж через Петербург по Маньчжурской дороге, да опасается, что не знает нашего языка! — говорит мне наш любезный хозяин.— Я сижу как раз против него.

— Вы ведь, конечно, знаете, кто сидит рядом с вами? — объясняет мне генерал по-русски — Полковник Маршан. Разве не слыхали?

Я стараюсь припомнить. Фамилия знакомая.

— Герой Фашоды. Он прошел всю Африку. Имел столкновение с англичанами, помните — чуть война еще у них не разразилась! — восклицает Вогак, стараясь мне напомнить.

— Помню, помню! — отвечаю ему и всматриваюсь пристальнее в соседа.

«Так вот он какой — Маршан»,— думаю про себя. Тот хотя, конечно, заметил,

что говорят о нем, но и виду не подает. Вообще, насколько я мог понять, этот че­ловек должен был обладать железной волей и уменьем владеть собой. Он, видимо, привык к всевозможным овациям, триумфам и выражениям восторга и лести. Здесь же я познакомился и с его товарищами по походам — майором Жерменом и капитаном Соважем, Жермен — толстяк, веселый собеседник, отлично поет всевозможные шансонетки.

Соваж более серьезный.

— Так не хочет ли он ехать вместе со мной? У меня будет отдельный вагончик, служебный. Доедем спокойно,— говорю Вогаку.

Тот переводит. Маршан, очень довольный, благодарит меня и приглашает на другой день обедать к себе. Там мы и условились о дальнейшем путешествии. Порешено было на том, что он приезжает 9 февраля в Порт-Артур, и оттуда мы

вместе едем в Харбин. Заезжаем в Хабаровск к генералу Гродекову. Я — откланяться генерал-губернатору, а он — представиться. Оттуда едем взглянуть на Владиво­сток. А затем через Никольск-Уссурийск, Харбин, Иркутск, Москву в Петербург. Приглашая Маршана ехать со мной, я никак не предполагал, что по всему пути, от Артура до Петербурга, ему будут оказывать овации и встречи. Повторяю, хотя я и читал что-то о Маршане, но решительно не помнил, что именно, где и когда.

В Инкоу я расстался с моим милым спутником, есаулом Кениге. Он поехал к себе в Мукден.

На этот раз в Инкоу я обрел великое чудо. Надо сказать, что когда я ехал в Пекин, то спрашивал у моего приятеля Титова и у других, нет ли чего досто­примечательного здесь посмотреть. Все они ответили в один голос, что кроме лавок, складов, вида на реку, ничего нет особенного. Вдруг теперь за обедом у начальника движения, капитана N, слышу, кричит мне тоненьким голоском толстый солидный военный врач Троицкий, очень добродушный.

— Полковник, полковник, помните, прошлый раз вы спрашивали, нет ли чего посмотреть интересного в Инкоу! Ну, так вот я и нашел вам просто удивительное здание. — И на его полном рыжем бородатом лице так и горело желание поскорей показать мне эту диковину.

— А где же оно? — спрашиваю.

— Да в городе, — поедемте завтра пораньше, ежели желаете. Стоит взглянуть! Это биржа кантонских купцов.

Решаем ехать. Чуть наступило утро,— отправляемся. Кроме доктора и меня, едут еще есаул Кениге и штабс-капитан железнодорожного батальона Алексеев, милейший и добрейший господин. Капитан Алексеев был фотограф-любитель, и потому взял с собой свой аппарат. Переезжаем Ля-о-хе по льду на двуколках и едем городом. Кривуляем, кривуляем и, наконец, останавливаемся в узеньком переулке у ворот. Стучим. Отворяют два китайца, в меховых шапочках и кофтах. Кланяются, приседают и ведут нас вовнутрь построек. Идем из домика в домик, из двора во двор, и вдруг — я вижу перед собой невысокое здание поразительной красоты. Архитектура обыкновенная, но наружная отделка изумительная. Весь гребень крыши, или, как у нас называется, конёк, представлял из себя кружево, сделанное из фарфора. Углы, карнизы, фронтоны, двери, косяки — все украшено

и отделано фарфором самой тонкой работы. Трудно было сказать, где находился гвоздь этой отделки,— что самое лучшее? Оставалось только удивляться. Но боль­ше всего понравились мне круглые барельефные изображения на дверях. На них представлен был какой-то поединок-турнир китайцев. Затем неподражаемо хороши были украшения вокруг окон. Всматриваюсь в них пристально и вижу, что все они сделаны из битого фарфора. Бесчисленное количество кусочков, — синего, красного, зеленого, розового и других цветов, искусно подобраны и составляли одно целое. Пока мы стоим и любуемся, солнышко поднялось из-за крыши дома, отразилось на блестящем фарфоре и заиграло радужными цветами. Я стою и не могу налюбоваться. Много видал я в Китае разных чудес, и в Гирине, и Мукдене, и в Пекине, но такой роскоши не приходилось встречать. Каждому проезжающе­му через Инкоу советую заглянуть на Кантонскую биржу. Я искренно благодарю доктора Троицкого и прошу его непременно показать эти постройки полковнику Маршану, который должен был на днях проехать здесь. Капитан Алексеев в ско­ром времени прислал мне прилагаемые при сем фотографии с этих построек.

В Порт-Артуре вторично являюсь к адмиралу Алексееву и докладываю о том, как я съездил в Пекин. Между прочим говорю, что на днях приедет сюда полков­ник Маршан, с которым мы едем вместе в Петербург.

— Пожалуйста, приезжайте с ним. Пообедаем вместе, — радушно говорит он.

Палаты адмирала Алексеева ярко освещены. В обширном зале накрыт парадный

стол на 40 человек. Всё высшее начальство города, генералы, адмиралы, начиная с самого хозяина, все с нетерпением дожидаются почётных гостей, полковника Маршана со спутниками. Он вчера приехал и сегодня представлялся коман­дующему войсками. А вот и Маршан, стройный, худощавый, держится прямо. За ним майор Жермен, усатый, с гладко бритым подбородком, дальше капитан Соваж, высокий блондин, с небольшой рыженькой бородкой. Хозяин любезно встречает гостей. Музыка играет «Марсельезу». Гости садятся за стол. За жарким подано шампанское.

— A la sante du colonel Marchand et de ses compagnons, le commandant Germain et le capitaine Sovages.* (Здоровье полковника Маршана и его товарищей: майора Жермена и капитана Соважа! (фр.)) Ура! — провозглашает хозяин и подымает бокал.

«Ура! Ура!» — перекатываются по зале сорок голосов. За Алексеевым говорит речь Маршан. Говорит хорошо, слова его тоже покрываются криками «ура». Обед проходит оживленно.

На другой день — обед у начальника штаба, генерала Волкова. Затем — в мест­ной бригаде. После того хотят кормить обедом моряки. Но тут уже я поставил категорически вопрос: или едем завтра, или я уезжаю один. Тогда спутники мои соглашаются ехать. Предварительно мы хотим взглянуть на город Дальний. Ад­мирал Алексеев любезно предоставляет в наше распоряжение канонерку «Отваж­ный». В 7 часов утра мы выезжаем и через три часа уже бросаем якорь у пристани.

Дальний расположен на плоском берегу. Кругом никакой растительности, ежели не считать тех деревьев, которые там садит местная администрация. От пристани в экипажах направляемся смотреть город. Он производит какое- то странное, загадочное впечатление. Осматривая его, невольно закрадывается сомнение: да правда ли? Будет ли тут все так, как предполагают строители? Вот едем в колясках по отличным шоссированным улицам. Маршан едет впереди, вместе с инженером Тренюхиным. Главный строитель города, инженер Сахаров, был тогда в Петербурге. Кругом, точно в сказке: дома, дома, один лучше другого. Разные постройки, церковь, присутственные места, биржа, конторы, доки, пристани,

сады, электрическая станция, и чего-чего тут не видишь. Одного только не хватает, это жителей. Подъезжаем к казармам. Лихой командир полка, русый, осанистый, полковник N, молодецки выстраивает свои две роты. Маршан под­ходит к фронту.

— Здорово, братцы! — кричит он им по-русски, как я учил его.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — слышится дружный ответ. — Ура, ура, ура!

Командир незаметно машет что-то солдатам за спиной Маршана. Точно волна какая, нахлынули солдаты на бедного француза, и легонький Маршан высоко взлетает к небесам, подбрасываемый десятками дюжих рук.

Возвращаемся прежней дорогой к пристани. Трудно осмотреть здешние соору­жения в один день. Ведь постройка одной набережной и мола до того интересна, что стоит остаться смотреть целый день. Здесь опускают на дно бухты массивы по три тысячи пудов весом. Выстроены и сухие доки, облицованные гранитом, — длинные, широкие, вмещающие в себе громадных морских гигантов. Но каких же, воображаю, и сумм все это стоит?

— Не знаете, во что этот док обошелся? — спрашиваю инженера, который шел рядом со мной по набережной.

— Не помню хорошенько, кажется, 700 тысяч,— отвечает он с таким видом, точно дело шло о 700 рублях.

И весь этот город, и все эти миллионные сооружения делаются с расчетом перетянуть торговлю из Инкоу. В Инкоу порт замерзает, а в Дальнем нет. Но, как мне объяснил один старый моряк, порт этот не замерзает, пока он открыт, т. е. пока нет мола. А как мол устроят — и бухта замерзнет. В Инкоу есть многоводная богатейшая река. По ней сплавляются из Маньчжурии все произведения страны. Что касается заграничных грузов для России, то их, мне кажется, удобнее везти во Владивосток. Фрахт на пароходах один и тот же, что в Дальний, что во Вла­дивосток. Между тем от Владивостока до Харбина 600 верст, от Дальнего около тысячи. А для железной дороги это расстояние немалое. Со всем этим будущему городу придется считаться.

Уже совсем стемнело, — при огнях вернулись мы в Артур.

12 февраля, в 9 часов утра, я, Маршан, Жермен и Соваж уже сидели в вагоне и с минуты на минуту ожидали отправления. Проводить нас собралось порядочно знакомых. Пришла музыка 9-го стрелкового полка. Поезд трогается, раздаются звуки «Марсельезы», и высоты Порт-Артура понемногу скрываются из наших глаз.

Обед адмирала Алексеева Маршану был как бы сигналом для будущих его торжеств. Через два дня подъезжаем к Харбину. На вокзале нас встречает, при шарфе и орденах, полковник Генерального штаба Дуров. Представляется Маршану и заявляет, что он назначен состоять при нем на время его пребывания в Харбине. Было часов одиннадцать утра. Едем делать визиты. Сотня казаков конвоирует нас. Сначала направляемся к начальнику гарнизона, затем к командиру пол­ка, начальнику пограничной стражи, генералу Дидерихсу, строителям дороги Юговичу и Игнациусу, а затем в офицерское собрание. Хотя перечисление всего этого довольно скучно, но оно дает ясное понятие, как велико было желание на­ших офицеров встретить, угостить и проводить столь известного французского полковника. Подъезжаем к собранию. Полдень. Погода отличная. Офицерство теснится в приемной. Раздаются звуки «Марсельезы». Маршан входит в зал. Здесь его встречает все местное начальство. Под звуки музыки садимся за стол. Он накрыт на сто кувертов.

— За здоровье нашего дорогого гостя, полковника Маршана, и его спутни­ков! — возглашает генерал Дидерихс.

«Ура!..» — гудит по зале.— «Ура!.. Ура!..» Не успел я оглянуться, смотрю: фран­цузы уже летают под потолком. Офицеры — молодежь — прямо-таки приходят

в исступление. Имя ли Маршана тут действовало, или то, что это был француз, только я прямо боялся, как бы его совсем не задушили в объятиях. Музыка скрывается. На месте ее появляются казаки, и начинается пение. За ним лезгинка, трепак, присядка и другие танцы.

5 часов вечера. Наш поезд отходит в 6. Пора ехать. Вокзал близко, поэтому вся компания решает провожать нас. И вот, мы трогаемся: впереди два хора му­зыки... за ними идут Маршан, генерал Дидерихс, начальник гарнизона, генерал Алексеев, Югович, Игнациус, а затем офицеры. Все поют «Марсельезу». Позади толпа народу.

— Aux armes, citoyens, formez vos bataillons!* («К оружию, граждане, формируйте свои батальоны» (фр.) — одна из строк «Марсельезы») — басит возле меня высокий брюнет, капитан, и машет в такт рукой.

Позади слышу отчаянный крик: «Ура, Маршан!» Оглядываюсь: молоденький хорошенький прапорщик, совершенный еще ребенок, стоит, расставив широко ноги, и тянет шампанское прямо из горлышка, после чего весело догоняет нас. Подходим к вагону. Паровоз уже под парами и только ожидает приказания тронуться. Все лезут целоваться с героем Фашоды. «Ура!» гремит без перерыва. «Allons, enfants de la patrie!»** («Придите, дети отечества!» (фр.) — первая строка «Марсельезы») — так и стоит в воздухе. Музыканты тоже пьяны, но еще в силах играть. Мы входим в вагон. Поезд двигается. Вдруг происходит какая-то суматоха. В вагон врываются человек 50 офицеров. У каждого под мыш­кой по две бутылки шампанского.

«Боже! Что это будет! — мелькает у меня в голове — Бедного Маршана на­смерть закачают».

Начинается Вавилонское столпотворение. Часть офицеров бросается на па­ровоз, стаскивает с него машиниста, кочегаров и останавливает поезд. Другая посылает еще за шампанским. Кругом стоит какой-то гул.

— Vive la France! Vive la Russie!*** (Да здравствует Франция! Да здравствует Россия! (фр.))

— Ура, colonel* (Полковник (фр.)) Маршан! Aux armes, citoyens, formez vos bataillons!** («К оружию, граждане, формируйте свои батальоны» (фр.) — одна из строк «Марсельезы»)

Смотрю, мой Маршан уже вышел из вагона, взобрался на какую-то бочку

и с обнаженным палашом в руке держит речь на французском диалекте толпе офицеров и народу

—    Ура! Ура! Ура! — яростно кричит толпа, и бедный оратор моментально под­хвачен и, как мячик, летит кверху

Как он остался жив в этот день, просто удивительно. Памятен будет ему Харбин, в этом я уверен. Уже ночью тронулись мы к «Пограничной» по пути к Хабаровску.

Приезжаем в Хабаровск. На вокзале ни души. После тех встреч, к которым Маршан уже привык, такое положение показалось нам неловким. После я узнал, что до Хабаровска вести о приезде Маршана не дошли. Останавливаемся в офи­церском собрании. Я немедленно же надеваю мундир и спешу явиться Гродекову. Рассказываю, как я съездил в Пекин, что видел, что записал и т. д.

— Я вам гостя привез! — говорю.

— Кто такой? — спрашивает генерал.

—    Полковник Маршан. Его адмирал Алексеев, а также и в Харбине так че­ствовали, что просто удивительно. Обед за обедом, тосты за тостами, без конца.

— Да что он сделал такого? чем он известен? — допытывается Гродеков.

—    Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, неужели вы не читали о герое Фашоды? Он прошел всю Африку с отрядом и столкнулся с англичанами.

— Ну, помню, помню. Хорошо. Пускай ко мне явится завтра утром. Просите его.

—    Георгий Иванович! — кричит командующий войсками дежурному чиновнику Мурышеву, направляясь в приемную.— Нельзя ли попросить ко мне бригадного

командира. Ну-с? так вот что! — говорит Гродеков с серьезным деловым видом Завтра Маршан явится ко мне, затем сделает визиты, а потом надо ему показать женскую гимназию, Кадетский корпус, городское училище.

— Он желал на собаках прокатиться по Амуру,— добавляю я.

— Ну, так что же, и это можно. Георгий Иванович, прикажите, чтобы гольды с санями дожидались завтра на базаре. Ну, а в 6 часов — ко мне обедать. Затем бри­гада обед даст в офицерском собрании, с музыкой. Всё будет хорошо, вот увидите.

И мой добрейший Николай Иванович, очень довольный, разгуливает со мною по обширному залу.

В Хабаровске мы пробыли три дня, и каждый день Маршана с Соважем, под звуки «Марсельезы» и «Боже, Царя храни», качали и качали.

В последний день нашего пребывания здесь идем на базар. Смотрю,— на берегу Амура стоит ряд длинных саней инородцев-гольдов. Несколько свор собак сидят возле, в запряжке. Они высунули свои красные языки, часто дышат и своими умными глазами зорко поглядывают по сторонам. Маршан садится в одни сани, Соваж в другие. Гольды в широких меховых шапках примащиваются рядом; кожаная одежда их расшита разноцветными ремешками и сукном. Собаки вы­равниваются, и легкие саночки быстро скользят по поверхности реки. Мороз сильный. Спутники мои одеты легко.

Вереница собак, как черные точки, мелькают вдали и, наконец, скрываются с глаз.

Мне на берегу в теплом пальто холодно. Каково же, думаю, им там, в легкой одежде, на открытом ветру. И я опасаюсь, как бы наши гости не поморозили ноги. Но, к счастью, все обошлось благополучно.

¹        Утро. Откланиваемся Гродекову и едем во Владивосток. Здесь мы пробыли

один день, переночевали и затем без всяких оваций уезжаем в Никольск-Уссу- рийск, где нас ожидал генерал Линевич, командир корпуса, покоритель Пекина.

Трудно передать пером, до чего дошло здесь чествование Маршана. Всё офи­церство, человек полтораста, с Линевичем во главе, делает ему обед. Еще задолго до середины обеда пробки летят в потолок, раздаются звуки «Марсельезы» и вся эта масса народу хором поет знакомые слова: «Allons, enfants...»* («Придите, дети... [отечества]!» (фр.) — первая строка «Марсельезы») и т. д.

Я заранее сделал распоряжение относительно вагона на ст. Пограничной, так

как вагоны Уссурийской дороги не передавались на Маньчжурскую.

Мы должны были непременно выехать из Никольска в 4 часа. Поэтому обед был назначен в час. Подают мороженое. Линевич возглашает тост за тостом.

Он весел необыкновенно. Офицеры сошли со своих мест и столпились против гене­рала и Маршана. Вот подходит бравый капитан, усатый, красивый, обращается к Маршану и поет:

«Чарочка моя серебряная» и т. д.* (Популярная в начале XX в. русская народная песня)

 

Затем чокается с ним, разом опрокидывает чарку в рот и кричит:

— Vive le colonel Marchand!** (Да здравствует полковник Маршан! (фр.)) Ура!..

В зале стон стоит от криков. Каждый офицер считает своею обязанностью выпить с дорогим гостем бокал вина. Время уходит. Пора ехать, до вокзала верст 5 будет.

— Ваше превосходительство, пора, а то опоздаем! — осторожно говорю генералу.

— Будем, будем, в свое время! — симпатичным, ровным голосом отвечает он и затем опять придумывает какой-то новый тост.

Опять гремит «ура». Наконец, все подымаемся, садимся в экипажи и направ­ляемся на вокзал. Поезд уже давно ожидал нас. Публика стеной столпилась на платформе и жаждала взглянуть на друзей-французов. Но не вдруг-то мы отсюда уезжаем. Снова появляется чарочка, снова слышится знакомая песенка: «Чарочка моя, серебряная, и кому чару пить» и т. д.» Начальнику станции уже невмоготу становится ждать дольше. Он умоляет меня доложить генералу, что поезд нельзя дольше задерживать. Я докладываю.

— Что такое? почему нельзя? — кипятится командир корпуса. Встает со своего места, подходит к начальнику станции, иронически смотрит на него, кланяется и говорит: — А позвольте узнать? Когда ваш поезд отходил вовремя? А тут полчаса подождать нельзя! — поворачивается и уходит.

Но через несколько минут поезд трогается и мы уезжаем, под громовые воз­гласы «ура». Так угощали французов в Никольск-Уссурийске.

Светает. Наш вагон без отдельных купе. Подле меня лежит Соваж в своих красных алжирских рейтузах и крепко спит. Рыжая бородка его скомкана, лицо сильно опухло от последних кутежей. Встаю с постели и заглядываю к Маршану.

— Bonjour, colonel!*** (Здравствуйте, полковник! (фр.)) — басит он.

Маршан не спит. Накинув свое пальто, на легоньком меху из выдры, он держит на коленях толстую записную тетрадь и пишет свои мемуары. Когда только этот человек спал? Вот вопрос. Он — что добрый конь,— лежачего не поймаешь. Всё бодрствует.

— Какая станция? — улыбаясь, спрашивает меня мой верный спутник, про­должая что-то быстро записывать.

Он уже научился нескольким русским фразам. Например: «Здорово, братцы! Как ваше здоровье? Сколько это стоит? Дайте мне хлеба» и т. п. Он никак не мог выговорить «й». У него непременно выходило «да-и-те». Но лучше всего он заучил «какая станция», так как повторял эту фразу чуть ли не на каждой остановке.

Что ни говори, а мое мнение: Маршан — выдающийся человек. Он обладает большими знаниями и опытом. Энергии у него масса. Хотя бы, например, во время этой поездки со мною. День-деньской его угощают, возят, показывают разные разности. Чуть не насильно заставляют пить, за здоровье того, другого. Кажется, человек должен свалиться с ног. А придешь к нему в комнату, он сидит и пишет. Ни одного города, ни одной речки, ни одного моста он не пропустил по дороге, чтобы не спросить:

— Vous ne savez pas, cher colonel, quel nom porte cette riviere-la?* (Вы не знаете, дорогой мой полковник, как именуется эта река? (фр.)) Или; Vous ne savez pas le nom de ce gros colonel avec cette grosse barbe grise** (Вы не знаете, как зовут того большого полковника с длинной седой бородой? (фр.)),— и он показывает рукой, насколько длинная была борода.

— Ne pouvez vous pas me reveiller a trois heures de la nuit?*** (Не могли бы вы разбудить меня в три часа ночи? (фр.)) — обращается он другой раз ко мне с просьбой.

— Et quoi?**** (И что? (фр.))

— Nous allons passer un grand pont. II faut que je le regarde***** (Мы сейчас пройдем большой мост. Мне нужно его осмотреть, (фр.)), и т. д.

А как он интересно рассказывает свои путешествия в Африку, просто заслуша­ешься! До Харбина от Артура нас сопровождал, как уже я говорил, его товарищ le commandant Germain****** (Майор Жермен (фр.)), славный господин, добряк, честный служака и веселый товарищ. Обладая хорошим голосом, он постоянно пел нам разные французские песенки, рассказывал анекдоты, вообще это был настоящий веселый француз. Как сейчас, перед моими глазами такая обстановка. Вечер. Темно. Вагон сильно трясет, и свечу на столе приходится беспрестанно держать, иначе она свалится. Проводник сильно натопил печи, и в вагоне жарко.

Против меня на скамейке сидят в одних фуфайках мои три француза. Они поют хором песенку под названием «La reine». Поют так мило, так стройно, что я умо­ляю их повторить. Кончают одну, начинают другую, и вечер незаметно проходит.

Раз как-то, слушая их песни, давай и я сочинять песенку. И, под влиянием плохой дороги, диких окрестностей и постоянных рассказов кондукторов и про­чих служащих о нападении хунхузов на станции,— сочинил следующие два

куплета. Назвал я этот романс «Маньчжурка»,— на мотив «Ты помнишь ли, как Царь Благословенный» и т. д.

 

«Не верю я в Маньчжурскую дорогу.

Не верю я, чтоб прочный мир там был:

Хунхузы вечно будут бить тревогу И праздновать свой замогильный пир.

Но кто решился ехать той дорогой И подвергать случайностям себя,

Пусть обеспечит жизнь ценой высокой И молит Бога с утра до утра».

 

Быстро минуем Харбин. Хотя оваций теперь и не было здесь, но офицерство все-таки собралось на вокзал и проводило нас шампанским. Привели даже и му­зыку, но играть не удалось, так как вспомнили, что было 1 марта.

Подъезжаем к Фулярди. Мне очень хотелось взглянуть на постройку моста через Нони. Неужели, думаю, он готов? Ведь всего шесть месяцев прошло, как я видел закладку устоев. Погода солнечная, роскошная. Поезд останавливается на берегу. Все выходим и пешком переправляемся по льду И — о чудо! Гигантский мост уже перекинут через реку, и сотни рабочих постукивают молотками на са­мом верху. Оставалось докончить только самые пустяки. Мост арочной системы, легкий, красивый. Я смотрю и любуюсь. Французы мои тоже в восторге. Вообще Маршан отдавал должное нашим инженерам. При этом он рассказал мне, как, где-то у них в Африке, одну дорогу, всего в несколько десятков верст, крайне не­обходимую, стратегическую, уже много лет строят и не могут достроить.

Еще в Харбине я встретился со строителем туннеля на Хингане и просил его разрешения осмотреть работы. Теперь мы подъезжаем к ним по «тупикам». На Хингане поезд стоит долго. Мы выходим из вагона и спускаемся по лесенке вниз. Здесь нас встречают инженеры и ведут показывать туннель. Входим в тёмное

отверстие. Под ногами мелкий щебень, сквозь который просачивается вода. Тун­нель тускло освещается фонарями. Стены угловатые, неотесанные. Сырость так и виднеется повсюду. На голову каплет. Идти очень неприятно. Что дальше, то воздух становится удушливее и тяжелее. Идем-идем, наконец, упираемся в стену. Здесь человек десять рабочих, в синих блузах, большинство итальянцы, кирками и разными другими инструментами выдалбливали отверстия для закладки мин. Работа трудная, каторжная. Порода камня чрезвычайно твердая. Стоим мы тут несколько минут. Затем подымаемся кверху и выходим на свежий воздух другой дорогой. Туннель обещают окончить через год.

Раннее утро. Смотрю в окно, глазам представляется бесконечная снежная равнина. Мы едем берегом Байкала. Солнышко еще не показывалось, но отбле­ски его уже начали золотить противоположные вершины скал. Байкал окован толстым льдом. Проезжаем Мысовую, подаемся еще верст 20 и останавливаемся. Здесь надо выходить. Несколько десятков саней дожидаются пассажиров. Я са­жусь один, так как у меня много вещей. Бесконечной вереницей вытягиваются тройки, пары и направляются через озеро. Дорога идет вдоль телеграфной линии. Признаться сказать, меня охватило какое-то неприятное настроение, когда я ехал озером. К Байкалу я отношусь с недоверием. Вот лошади мои что-то артачатся, боязливо водят ушами и уменьшают ход.

— Что там такое? — кричу ямщику.

Тот закутался в свой серый кафтан, поднял воротник и ничего не слышит. Мороз сильный. Я толкаю его в спину.

— Чего лошади остановились? — кричу ему.

— А тут трещина,— мычит он.

Вглядываюсь хорошенько: действительно, в снегу чернеет полоса, так с пол- аршина шириной. Лошади легко перепрыгивают ее и рысью направляются дальше.

Ведь вот, думаю про себя. Иди как-нибудь тут неосторожно пеший, в темноте,— оступись, ну и пропал. Глубина страшная. Нет,— такая переправа ненадежна.

А что же ледокол? Зачем потрачены на него миллионы? Ведь для того чтобы переезжать летом через озеро, ледокола не надо. Первый раз, когда я ехал здесь — ледокол чинился. Во второй раз — он стоял всю ночь, опасаясь волнения. А теперь, как говорят, красится и ремонтируется. Ну, вот посмотрим, сейчас должны подъ­ехать к нему. И припоминается мне в эти минуты следующий факт. Сидим мы за обедом в Харбине у командующего войсками Гродекова. Это было в прошлом (1901) году. Вдруг генералу подают телеграмму. Он читает и затем говорит нам: «Кто бы мог думать, что всё наше благополучие здесь, господа, зависит от лопасти винта на ледоколе. Вот сейчас сообщают из Иркутска — винт сломан, переправа новобранцев прекращена. А ведь их надо переправить 10 тысяч». И Гродеков грустный уходит к себе в кабинет.

Озеро кончается. Постройки Лиственичной ясно очерчиваются. А вот и ледо­кол, огромный, неуклюжий. Рядом — «Ангара», небольшой пароход, но гораздо красивее. Оба ремонтируются, оба готовятся к навигации. Было начало марта.

В Иркутске Маршана угощала обедом местная бригада. Я не обедал, мне сильно нездоровилось. Я заранее перебрался в Сибирский поезд и улегся в постель. Уже поздно приехали мои спутники, оживленные, радостные, веселые.

— Mais cest impossible! Nous allons mourir ainsi!* (Но это невозможно! Мы же лопнем! (фр.)) — долго слышались их от­чаянные возгласы в купе.

Москва. Наш поезд, как водится, сильно опоздал. Часов 10 вечера. Я решил переночевать в вагоне и утром перебраться на Николаевский вокзал. Маршан

с Соважем тоже решили так сделать. Смотрю в окно — толпа народу стоит на платформе и кого-то дожидается. Слышны крики: «Ой est il Marchand? Ой est notre heros?»* (Где же Маршан? Где наш герой? (фр.)) «Э, батеньки мои,— думаю.— Уже и здесь известно, что он едет». Но до него не доберешься. Он улегся спать. Крики продолжаются. Начинается беготня. Двери в вагоне беспрестанно хлопают. Наконец, толпа врывается. Мар­шана будят, стаскивают с постели и без разговоров увозят в гостиницу. То была французская колония.

Я больше уже не видел моих дорогих спутников и один уехал в Петербург.

Научно-популярное издание ВЕЛИКИЕ РУССКИЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

ЯНЧЕВЕЦКИЙ Дмитрий Григорьевич У СТЕН НЕДВИЖНОГО КИТАЯ

Директор редакции Е Капьёв Ответственный редактор М. Терёшина Редактор А. Жемврова Младший редактор А Горбатова Художественный редактор Е Вдовиченко Подбор и ретушь иллюстраций и фото А Беззубова Верстка М. Теплицкий Корректоры И. Коновалова, Г. Романец

ООО «Издательство «Эксмо»

Подписано в печать 29.04.2014. Формат 70х 108 'Аь.

Печать офсетная. Бумага офсетная. Уел. печ. л. 40,6 + вкл.

Доп. тираж 2220 экз. Заказ 8870

Отпечатано с электронных носителей издательства.

ОАО «Тверской полиграфический комбинат». 170024, г. Тверь, пр-т Ленина, 5. Телефон: (4822) 44-52-03, 44-50-34, Телефон/факс: (4822) 44-42-15. Ноте раде - \гллллл№егрк.ги Электронная почта (Е-таИ) за!е8@й/егрк.ги